да. Металлическая пластинка - пайцза - открыла ему двери дома Хушаху. Хозяин принял его сразу же. Он сидел в небольшой комнате на кане, застланном мягкими циновками. В комнате было тепло. Под потолком в ажурных клетках весело трещали попугайчики. Хозяин был в халате сановника, на поясе висела дощечка слоновой кости, оправленная в золото,- для записи повелений императора. Широкобровое лицо его было слегка удивленным и встревоженным. - Ты добыл важные новости? Хо стоял на коленях, Беспрерывно кланяясь, он сказал: - У меня нет новостей... На лице Хушаху было уже не легкое удивление - изумление. - Как посмел прийти, если нет новостей? - У меня есть дело. Большое дело. Старого Ли Цзяна отрешили от службы. С ним поступили несправедливо... - Я думал: ты мои уши. А ты хочешь быть моей головой и решать, что справедливо, а что нет? Он взял серебряный колокольчик, бешено затряс над головой. В комнату вбежали слуги. - Выкиньте его за двери! Затрещал воротник халата, лопнул и свалился пояс. Волоком, не дав ступить ногами на пол, слуги протащили Хо до дверей и, как вязанку хвороста, выбросили на дорожку, мощенную кирпичом. Хо сел, глянул на ладонь левой руки с ободранной кожей, поправил разорванный воротник халата. От ворот по дорожке шли трое военных. Один из них, скосив глаза на Хо, придержал шаг, насмешливо проговорил: - А-а, соглядатай... Тебя тут, оказывается, награждают не только серебром! Хо узнал военного. Это был Елюй Люгэ, один из потомков киданьского императора <железной> династии. Морщась от саднящей боли в руке, Хо побрел домой. Большой, кособокий от старости дом, разгороженный на клетушки в чжан' длиной и половину чжана шириной, принадлежал одному из императорских евнухов. Здесь за не очень умеренную плату жили такие же бездомные горемыки, как Хо, останавливались небогатые молодые люди, приезжающие сдавать экзамены на должности государственных чиновников, бродячие актеры, фокусники, поэты, женщины, торгующие собою... [' Ч ж а н - мера длины, чуть больше трех метров (кит.).] От глиняного пола клетушки, от стен с облупившейся побелкой несло холодом, в маленьком оконце трепетала на промозглом ветру прорванная бумага. Хо сел на затасканную, с растрепанными краями циновку, снял халат и, ежась от холода, принялся чинить воротник. Руки делали одно, а в голове было совсем другое. Что теперь будет? Попросить Ли Цзяна - отдай Цуй? Не отдаст... Кто для него он, Хо? Безграмотный простак, лишенный будущего. Да так оно, наверное, и есть. Еще не известно, что придумает Хушаху в наказание за дерзость. Может быть, посадит в яму... Надо бежать. Купить коней и вместе с Цуй скакать на север, разыскать Хоахчин, Оэлун и ее сыновей... Он надернул халат, отогнул циновку, осторожно приподнял глиняную плитку. Под ней в ямке лежали серые от пыли связки медных монет и слиток серебра, полученные от Хушаху. Большую часть из этих денег он выручил за родительскую фанзу и гончарные принадлежности, немного скопил из своего скудного жалованья. На двух коней должно бы хватить. Но что станет с Ли Цзяном, если они с Цуй покинут его? Старик умрет от горя. Да и Цуй не захочет оставить старика. В дверь громко постучали. Хо положил плиту на место, присыпал стыки пылью, положил циновку на место. Легкая дверь сотрясалась под ударами - вот-вот развалится. Холодеющими руками Хо отодвинул засов. В комнату вошел смуглый скуластый воин. - Ты пойдешь к моему господину. Как ни испуган был Хо, а все-таки заметил, что воин не из дворцовых стражников, одет просто и, если судить по выговору, не из коренных жителей и не чжурчжэнь, а скорее всего кидань. За домом стояли два оседланных коня. На одного сел воин, повод другого подал Хо. Это его озадачило еще больше. Случалось и раньше, что его спешно вызывали Хушаху или князь Юнь-цзы, но коня никогда не подавали. Время было уже позднее. Они долго рысили по глухим, пустынным переулкам. Наконец на окраине, у самой городской стены (ее зубцы мрачно чернели на темном поле неба), воин остановился, постучал в крепкие ворота. Они сразу же открылись. Хо провели через темный двор. У дверей дома кто-то поднес к его лицу бумажный фонарь, словно удостоверяясь, он ли это, и знакомый голос пригласил: - Заходи. В доме от раскаленных жаровен пахло угаром, тускло светились бумажные фонарики, свисающие с потолочных балок. Человек, пригласивший Хо войти, повесил и свой фонарь, обернулся. Это был Елюй Люгэ. - Ты знаешь, кто я?- спросил он. - Да, господин, вас знаю. Веселый взгляд узких глаз Елюй Люгэ уперся в лицо Хо. - Сомневаюсь! Впрочем, знать все, о чем только можно узнать,- твое занятие. Я тысячник в войсках императора. Это тебе известно? - Да. Вы Елюй Люгэ, потомок Елюй Янь-си, девятого и последнего государя династии Ляо. - О, ты знаешь много больше, чем я думал! Что ж, может быть, это и хорошо. Я в тебе, кажется, не ошибся... А знаешь ли ты, что мои предки правили здесь,- Елюй Люгэ постучал ногой по деревянному полу,- более двухсот лет? И знаешь ли, что власть у нашего дома была похищена? Это сделали предки нынешнего императора. Хо потряс головой. Уж не ослышался ли он, не снится ли ему дурной сон? Обвел взглядом комнату. Горят фонарики, бросая на пол тусклые пятна света, краснеют бока раскаленных жаровен. Елюй Люгэ, широкоплечий, уверенный в себе, стоит перед ним, сунув большие пальцы рук за пояс. Шутит? Но за такие шутки снимают голову! - Нынешний государь незаконный. Хранить ему верность - преступление. Ты понял меня? - Нет, нет, я ничего не понял, я ничего не знаю,- Хо встал перед ним на колени.- Отпустите меня. Я маленький человек и ничего худого вам не сделал. - Я отпущу тебя, не пугайся. Но теперь ты должен приходить сюда и рассказывать мне все, что услышишь от северных варваров, от Хушаху, Юнь-цзы и других высоких сановников. - О, великий господин, меня за это убьют! - Если дознаются - убьют. А нет - проживешь до ста лет. Но если не согласишься этого делать, умрешь уже сегодня. Если вздумаешь передать наш разговор Хушаху или кому другому, умрешь в день доноса. Все эти страшные слова Елюй Люгэ произносил легко, даже весело, Но Хо всем своим нутром чувствовал, что все будет так, как он говорит. Вдруг ему пришла спасительная мысль. - Великий господин, вы же сами видели - Хушаху прогнал меня. Я уеду из города. Буду делать посуду из глины. Я вам совсем не нужен. - Он тебя не прогнал. При мне он справлялся у слуг, не зашибли ли они тебя до смерти. Перестань крутить хвостом! Не открутишься. Как можешь ты, рабская твоя душа, хранить верность тем, кто бьет тебя по лицу, грабит твой народ? Как можешь отказываться от того, что приказываю тебе я, имеющий законное право повелевать тобой? Иди и помни все, что я тебе сказал. Подожди. Сколько платит тебе Хушаху? У меня ты будешь получать вдвое больше того. Стражники провели его за ворота, отпустили. В темных переулках гудел сырой, тяжелый ветер, пронизывая до костей. Хо брел, спотыкаясь в темноте, придерживаясь за глухие, шершавые стены. Мир был черен, как лист бумаги, залитый тушью. Х С берестяным коробом в руках Чиледу подошел к куче сухого аргала, устало присел на нее. Весенний ветер слизал с косогоров снега, на широких проталинах паслись овцы. В курене снег уже растаял, и у коновязей блестела жирная, истоптанная копытами грязь. За юртами, подставив бока солнцу, дремали волы, худые, с клочьями линяющей шерсти на ребрах. Во сне волы шумно вздыхали и лениво перекатывали во рту жвачку. Ребятишки с луками из согнутых тальниковых веток гонялись друг за другом. По степи из дальнего куреня ползла повозка... Тут все было так же, как в кочевьях меркитов. Временами Чиледу казалось, что в его жизни ничего не изменилось. Да, там он был воином, здесь - черный раб, но разобраться - разницы никакой нет. Когда делили пленных, Чиледу вместе с мальчиком Олбором достался Джэлмэ. Молодой друг Тэмуджина этому не обрадовался. - Ушкана ободрать - такой же. Ну куда ты годишься? Чиледу хотел напомнить, что сын Оэлун дал ему волю и молодой хозяин напрасно причисляет его к боголам, но не сказал - что ему воля? Если бы вернули молодость, а воля... Вон дремлющие волы не привязаны и пут на ногах нету, но не бегут от упряжек, от кнута. Эх-хэ! Поднялся, нагреб в короб аргала, сгибаясь под его тяжестью, пошел к юртам. У одной из них поставил короб на землю, приоткрыв дверной полог, сказал: - Аргал принес. Что еще? Старуха, готовящая у очага пищу, молча бросила пустой бурдюк. Он шлепнулся к его ногам, из горловины вылетели мутные брызги. Чиледу поднял его, подождал, что скажет старуха. Но она повернулась к нему спиной. И эта ненавидит его. Что сделали ей меркиты - лишили мужа, сына, брата? - Тебе нужна вода? Молчит. Ладно, он принесет воды. Но перед этим надо посмотреть, не наделал ли чего Олбор. Пастухи, которые живут вместе с ними в юрте, утром уходят со стадами и возвращаются поздно вечером. Днем мальчик совсем один. Чиледу присмотреть за ним удается редко... Чтобы мальчик не вылез из юрты и не ушел куда-нибудь, уходя, крепко привязывал дверной полог. Мальчик сидел у погасшего очага, выгребал золу и угли. Круглое лицо было в саже. Гутулы, слишком великие для него, он потерял, и голые ноги посинели от холода. - Ну, что ты делаешь?- Чиледу присел перед ним. Олбор взобрался на колени, обхватил шею заледеневшими руками. Чиледу распахнул полы халата, обогрел его у своей груди, вытер рукавом мордашку. Мальчик притих, начал дремать. Он осторожно обул его, положил на козью шкуру, прикрыл шубой. - Спи, малыш. Я скоро вернусь. Разведу огонь, тебе будет тепло. Э-эх, пропадешь, парень... Вот она, доля человеческая. Ни поесть досыта, ни одеться, ни согреться. С младенчества начинаются муки. Почему так? Кто виноват по всем этом? Бесшумно ступая, вышел из юрты. Едва принес воды, Джэлмэ направил его помочь стрелочнику нарезать палок. Стрелочник, молодой, добродушный, был на редкость словоохотливым, болтал без умолку, но, заметив, что Чиледу его не слушает, осуждающе покачал головой. - Какие вы гордые, меркиты! Не хочешь разговаривать? И не разговаривай. Может, ты большой нойон? Может, думаешь, я тебе неровня? И думай. А я тоже гордый. Буду молчать. Однако молчать он совсем не мог. Почти тут же заговорил снова: - А чем вы гордитесь? Разбойники. Кто убил мою мать? Меркиты. Кто убил моего учителя-стрелочника? Меркиты. Убивать стариков и женщин легко. Ты вот попробуй меня убей. Ах, глупый парень! Для Чиледу убить его было совсем не трудно. Сразу видно - не воин,- а с кем захотел состязаться в умении наносить смертельные удары. Но сознание своего превосходства над этим парнем не принесло ни утешения, ни облегчения, оно было горестным, как все его раздумья. Слишком многие умеют убивать и слишком часто пользуются этим умением. А ради чего? - Меркит, не срезай палок с сучьями! Или ты не знаешь, какой должна быть хорошая стрела? Из тебя никудышный помощник. Ничего не умеешь делать... Моя жена лучше тебя, мужчины... Чиледу вспомнил, что жених Каймиш тоже, кажется, делал стрелы... Но и Каймиш, и ее жених должны быть в курене Таргутай-Кирилтуха, далеко отсюда. На всякий случай спросил: - Как зовут твою жену? - Каймиш. - Теперь я знаю... Ты Тайчу-Кури? - Что ты сказал? Погоди... Уж не тот ли ты меркит?.. - Тот самый,- вздохнул Чиледу, сел на вязанку палок, воткнул в сырую землю нож.- Хорошая у тебя жена. Ты, наверное, счастливый. - Моя жизнь полна радостей! Мы ждем ребенка. Потому я взял в помощники тебя, а не свою Каймиш. Почему ты сразу не сказал, что знаешь мою Каймиш? Она много говорила о тебе. Ты хороший человек! - Не знаю, какой я... Вряд ли хороший. - Но мы-то знаем! Не будь тебя, не обнял бы я свою Каймиш. Ты должен был нас сразу найти. - Я даже не думал, что вы можете быть тут. - Как не думал?! Где Тэмуджин, там и я. Мы родились в один день, я вырос в его одежде, я выделывал с ним овчины - как могу быть в другом месте? Кидай палки на телегу, поедем. По пути он зашел в свою юрту, взял Олбора. Каймиш узнала его не сразу. Сперва, прикрывая руками выпирающий живот, отступила, но, вглядевшись, охнула. - Чиледу? Какой ты стал... другой. Что с тобой? - Он же в плену. Раб. А ты спрашиваешь... Давай нам побольше еды! Архи у Джэлмэ попросим. Будем сегодня праздновать! Ты спас мою Каймиш, я спасу тебя. - Ой, Тайчу-Кури, подожди...- попросила Каймиш.- Чей у тебя мальчик, Чиледу? - Нашел. Теперь мой. Сын. - Иди сюда, маленький. Есть хочешь? - Ну что ты спрашиваешь, Каймиш!- прикрикнул Тайчу-Кури.- Когда я был маленьким, всегда хотел есть. Юрта Тайчу-Кури была не новая, но добротная. Пол застлан серым войлоком, у дверей возле чурки - куча оструганных палок; готовые стрелы, сверкая белизной, пучками висят под жердочками - уни. Тут были всякие стрелы: годоли - с тупыми костяными наконечниками, хоорцах - длинная, с острым, вытянутым наконечником - для дальнего боя, одора - тяжелая, с широким, плоским, как нож, наконечником - для ближнего боя... Заметив, что Чиледу осматривает юрту, Тайчу-Кури сказал: - Тут все мое. Тэмуджин дал. Он меня очень высоко ценит. Мы часто едим мясо. Что попрошу - дает. Хороший человек Тэмуджин! - Хороший?- В душе Чиледу шевельнулась застарелая боль. - Сам погляди! Что у меня было? Ничего. Что у меня есть теперь? Все. В юрте жарко пылал очаг. Булькал в котелке суп-шулюн. Каймиш, разгоревшаяся, стеснительно улыбалась, показывая зуб с щербинкой: смущалась, что он видит ее с таким большим животом. Олбор, накормленный, обогретый, обласканный, взвизгивал щенком и катался по войлоку. У Чиледу было ощущение, что все это он уже как будто видел, и, напрягая память, припоминал, где, когда так же ярко пылал огонь, захлебывался от радости ребенок и женщина у очага счастливо улыбалась, потом понял: ничего не было, просто он много раз представлял себе жизнь с Оэлун, и она виделась ему как раз такой. Не удалось... Что ж, пусть будут счастливы Каймиш и Тайчу-Кури. Как хорошо, что он сумел там, в курене меркитов, понять Каймиш. Коли бы все люди так понимали друг друга, если бы не душили окровавленными руками чужую радость... Недавно он видел издали Оэлун. Едва удержался, чтобы не подойти к ней. Вовремя опомнился. Не будет он больше тревожить ее и свое сердце. Засохший корень не даст ростков, обгорелое семя не пустит корней... - В твоих глазах все время ненастная ночь,- сказал Тайчу-Кури.-Нашел нас-горю конец. Я пойду к Тэмуджину, поклонюсь ему. И ты поедешь в родные кочевья. - У меня нет родных кочевий... Мне нельзя к меркитам. Он рассказал, как жестоко наказан был Тайр-Усуном. - Натерпелся ты из-за моей Каймиш! Даже больше, чем я из-за Тэмуджина. Но ничего. Если меня ругают, я всегда говорю себе - хорошо, что не бьют, когда бьют - хорошо, что не ломают кости, а ломают кости - хорошо, что в живых оставляют. Так говорю себе и всегда доволен бываю. Пока жив, все можно пережить и наладить. Тебе нельзя к меркитам? И не надо. Оставайся у нас. Будешь помогать мне. Уж мы с Каймиш тебя не обидим. - Надо подумать... - Да что тут думать! Ты и твой сын будете жить с нами. XI Сын у Тэмуджина родился в восьмой день третьего летнего месяца. Был вечер. Шел мелкий теплый дождь. Тэмуджин одиноко сидел у открытого дверного проема. В юрту вползала густая сырость, под дождем шуршала иссохшая в жару трава. Только что ушел Теб-тэнгри. Шаман был недоволен. - Я склонил на твою сторону многие племена. Люди ждут тебя. А ты слушаешь сладкие речи своего анды и не хочешь двигаться с места. Не уподобляйся ожиревшему тарбагану, которому страшно и шаг ступить от норы. Вольные племена... Братство нойонов... Это годится для сказок. Сейчас люди ждут другого. - Тебе ведомо, чего хочет небо и чего ждут люди. А мне бы узнать одно - чего добиваешься ты? Для себя. Где твой отец и наш покровитель Мунлик? Где твои братья? Я рад оказать им благодеяние. У них будет все, что было при моем отце. Но они не идут ко мне. Почему? - Я им сказал: <Подождите, еще не время>. - Вот как!- неприятно был удивлен Тэмуджин.- Других и шлешь, и зовешь, а родичам не время. Смутны твои речи, шаман! - Таргутай-Кирилтух знает, кем был мой отец при твоем отце и кто я есть при тебе. За моим отцом смотрят сотни глаз. Если он пошевелится, его убьют. Он придет, когда, страшась твоего гнева, его не осмелится тронуть никто. - Неужели ты думаешь, что такое время придет? - Сидеть будешь - не придет. У тебя уже есть почти все, что было у твоего отца. Обладая всем этим, чего хотел твой отец? Он хотел стать ханом. Только смерть помешала ему. А что мешает тебе? - Далеко смотришь, Теб-тэнгри. Но кто идет по лесу и задирает голову на вершины деревьев, тому кусты могут выколоть глаза... Твои родичи далеко, но ты тут. Что нужно тебе? - Мне нужен Тэмуджин, возведенный в ханы. - Ладно, я - хан. А ты? - Ты - хан, я при тебе - верховный шаман. - Вместе станем править племенами? - Жизнь людей, скот, юрты будут принадлежать тебе, людские души - мне. - А что оставляешь моему анде Джамухе? - Джамуха недолго будет рядом с тобой. - Лжешь, Теб-тэнгри! Джамуха всегда будет рядом со мной. Мы клятвенные братья. Шаман засмеялся, будто услышал забавную шутку, ушел, а его смешок все еще звучал в ушах Тэмуджина. С первой же встречи шаман и Джамуха невзлюбили друг друга. Тэмуджина это сильно огорчало. Джамуха - брат, а Теб-тэнгри - полезнейший из людей. Старался примирить их, но, слушая споры, понял, что мира между ними не будет никогда. Это бык и горячий бегунец, связанные одной веревкой; медлительного быка не манят неизведанные дали, ему хватает воды и травы под ногами, конь рвется вперед, закусив удила... А кто он сам? Веревка, связывающая их? Что будет с ним, если один начнет бодаться, а другой лягаться? В шуршании дождя послышался шум торопливых шагов. В юрту вошел Хасар. - Радостная весть, Тэмуджин. Только что Хоахчин сказала - у тебя родился сын. Он тяжело поднялся, зажмурил глаза. Случилось то, чего он ждал со страхом, снедающим душу. Сын... Сын ли? Вода скапливалась на дверном пологе, срывалась тяжелыми каплями в лужу - шлеп-шлеп. Сейчас к нему потянутся с изъявлением радости... - Хасар, ты мне ничего не говорил. Ты меня не видел. Беги к Боорчу и Джэлмэ, пусть они седлают коней. - Кто так делает, Тэмуджин? От своего сына не бегут. В сумрачном свете белели зубы Хасара. Кажется, он усмехался. Тэмуджин наотмашь ударил его по лицу. - Убью! Хасар выскочил из юрты, вернулся, просунул голову в дверь, - Будешь так делать - один останешься! - Коня!- закричал Тэмуджин, почти теряя рассудок. Брат, схватив седло, убежал. Вскоре привел коня, Тэмуджин помчался в густеющую ночь. За куренем его догнали Боорчу и Джэлмэ, ни о чем не спросив, поскакали рядом. Дождь не переставал. По щекам, как слезы, ползла теплая влага. Ночь была глухая, не разглядеть ушей коня. И ни звука, только шелест дождя и чмоканье копыт по намокшей земле. За что так карает его вечное небо? Лишило отца, кинуло в руки бессовестных людей, многие годы не мог найти во всей степи спокойного пристанища - уж и довольно бы для одного человека, но нет, вызрело новое несчастье, на этот раз во чреве собственной жены. Продолжателем его рода может стать человек, в чьих жилах нет и капли крови Кият-Борджигинов. О вечное небо, пошли ему смерть, освободи от вечных сомнений и терзаний!.. Что я прошу, неразумный? А если это сын, его плоть и кровь? Небо разгневается на того, кто хочет погибели для своего дитя! О небо, не лишай меня рассудка, вразуми! Кони устали и все чаще переходили на шаг. Промокшая насквозь одежда липла к телу, вызывая озноб, но он ни разу не подумал, что пора бы повернуть назад. Так и ехали всю ночь. Рассвет занимался тусклый, безрадостный, но дождь начал утихать. Выехали на берег Керулена, остановились. Влево от реки уходили, тесня друг друга, пологие, с закругленными макушками сопки, правый берег был низкий, заболоченный, с блестками мелких озер, постепенно поднимаясь, он, серый, сливался с серым небом. У воды стояли густые заросли тальника, ветки гнулись от тяжести влаги, прозрачными каплями висевшей на узких листьях. Тэмуджин слез с коня. Боорчу и Джэлмэ проворно насобирали хворосту, развели огонь, раздевшись донага, стали сушить одежду. Он, помедлив, тоже разделся. Сырые тальниковые палки горели плохо, шипели, пуская струйки пара, дым ел глаза. Тэмуджин подумал, что его душа сейчас подобна этому огню - много горького дыма и совсем нет жара. - А не порыбачить ли нам?- Запасливый Боорчу достал из седельных сум невод, сплетенный из конского волоса, крючки, лески.- Пожарим свежей рыбы. Тэмуджин кивнул-давайте. Голые, босые, осторожно ступая по прибрежной гальке, они пошли к тихой заводи. Человек должен быть доволен, когда у него есть такие верные друзья. Пока они с ним, ничего не страшно. Не надо стонать от отчаяния, злиться - никто не виноват. Такая уж жизнь. Надо или покориться ей, или изменить ее так, чтобы ни его благополучие, ни благополучие близких ему людей не зависело от чужой недоброй воли. Боорчу и Джэлмэ вытащили невод. На мокрой гальке затрепетали крупные ленки. Тэмуджин выпутал одного из ячей. Литое, сильное тело рыбины упруго выгнулось, хвост хлобыстнул по голому животу. - Сам в брюхо просится,- засмеялся Боорчу. Ленок трепыхнулся еще раз, но уже слабее, малиновые плавники его на глазах блекли. Тэмуджин вспомнил, как рыбачил с братьями на Ононе. Таймень попался огромный. Вдвоем с Хасаром едва выволокли его на берег. Тогда Хасар был не таким. Позднее начал портиться. Очень уж хочется ему быть равным со всеми. И вот до чего дошел... Плохо двинул по зубам. Не так надо было! Джэлмэ насобирал еще дров, а Боорчу насадил ленков на рожни, поставил к огню. Одежда подсохла. Тэмуджин надел штаны, растянулся на траве. Он чувствовал себя очень усталым и вялым, как снулая рыбина. - Вкусная штука получится!- Боорчу щелкнул языком. - Хорошая наша земля, Боорчу? А?- спросил Джэлмэ.- На реку поехал - жарь рыбу. В лесу оказался - ешь мясо косули. В степи - тарбагана или дзерена. Боорчу с ним не согласился: - Хорошо, но не для всех. Рыбу надо уметь поймать, зверя - убить. Не умеешь - с голоду пропадешь. А еще, скрадывая зверя, сам оглядывайся, не то станешь добычей плохих людей. - А почему так, Боорчу? Всего у нас вдосталь - зверя, птицы, рыбы, травы для скота, а мы охотимся друг за другом. Я этого понять не могу.- Джэлмэ ломал тонкие прутья, кидал в огонь. - Когда я был маленьким, моя бабушка рассказывала про одного нойона. Он имел пять или шесть жен. Его жены никогда не ссорились. Но пошел нойон на войну с татарами и был убит. Дружные жены превратились в злых демонов - мангусов,- ссорились, ругались, дрались. И не было у них дела важнее этого. Так и шло до тех пор, пока их владение не развеялось прахом. Спохватились - ссориться не из-за чего. Разбрелись в разные стороны, больше о них никто ничего не слышал. - Вот-вот, мы тоже будем драться до тех пор, пока наши земли не перейдут в руки других народов. За это мой отец никогда не любил нойонов. Тэмуджину почему-то казалось, что ни о чем таком его друзья никогда не задумываются, во всем полагаясь на него. Оказывается, задумываются, да еще как! Сравнение нойонов с женами, потерявшими мужа, очень верное. Но суть не в том, что оно верное. Неутомимый Теб-тэнгри зовет сокрушить сильных. Джамуха, напротив, хочет, чтобы все были равны. Но есть, кажется, и третий ход. Его подсказывает, сам того, кажется, не зная, Боорчу. Пусть нойоны будут равны меж собой, пусть каждый владеет тем, что у него есть, но над ними, как вечное небо над всем живущим, как муж над своими женами, возвысится кто-то один - мудрый и справедливый хранитель правды, способный уже одним тем, что он есть, гасить раздоры, осаживать заносчивых, подбадривать оробевших. Серые облака скатились с неба, светило горячее солнце, над тальниками порхали птицы, на сопке пересвистывались тарбаганы, отдохнувшие кони забрели по колено в воду, стояли там, отбиваясь хвостами от мошкары. Боорчу и Джэлмэ спали под кустом, положив под голову седла. Огонь давно угас, от него осталось пятно пушистого пепла. Тэмуджин спустился к реке, напился воды. Светлые струи Керулена облизывали скатанные камешки, по желтому песчаному дну метались блики света. Долго сидел на берегу, стиснув голову руками, ни о чем особенном не думая, душа словно бы занемела, и мысли были тупы, неповоротливы. Жалость к самому себе сочила кровь из сердца. Разбудил нукеров. - Седлайте... Поедем, - Куда? Он и сам не знал, куда направить коня. Только не домой. Если бы юрта Джамухи стояла в другом курене, поехал бы к нему. Джамуха - друг. Он все может понять. Но, думая так, Тэмуджин поймал себя на том, что слишком уж старательно убеждает себя в этом, и ему стало совсем нехорошо. Тронул коня, поскакал, опустив поводья. Куда? Может быть, к Хучару? Нет, Хучар не из тех, с кем можно отвести душу. Лучше уж к дяде. С ним, хитрым, увертливым, говорить всегда интересно. К куреню Даритай-отчигина подъехали уже ночью. Караульные спросонок подняли тревогу, из юрт повыскакивали полуголые, но с оружием в руках мужчины, стащили их с коней, скрутили руки. - Крепче держите!- угрюмо подсказал Тэмуджин. Один из нукеров огрел его древком копья по голове. Что-то закричали Боорчу и Джэлмэ, но им скоро пришлось умолкнуть, что было, конечно, наиболее благоразумным: обозленные нукеры могли в горячке и прикончить. Их втолкнули в юрту Даритай-отчигина. В ней горели жирники. Огромная тень дяди металась по стенам и потолку. Перепуганный не меньше своих нукеров, он, путаясь в длинных рукавах халата, затягивал и никак не мог затянуть пояс с короткой саблей. Тэмуджин спросил: - На войну собираешься? Услышав его голос, дядя перепугался еще больше. Сабля вместе е поясом свалилась к ногам. Схватив жирник непослушными руками, поднес его к лицу Тэмуджина, закричал: - Развяжите! - Так-то ты, дядя, встречаешь гостей? - А ты... в гости? Тэмуджин понял: дядя думает, что он напал на его курень. - Пришел тебя воевать! Я да вот Боорчу с Джэлмэ - все войско. Твоим трусливым караульным мы за три тумена показались. - Вы что рты разинули!- срываясь на визг, закричал дядя на нукеров.- Я сказал - развяжите! Моего дорогого племянника вервнем опутали. До смерти плетьми забью. Дядя разбушевался зимним бураном. Но, выгнав из юрты нукеров, успокоился, провел Тэмуджина к почетной стене юрты, усадил на мягкие войлоки, излучая радушие каждой морщинкой своего лица, сказал: - До чего ты меня порадовал своим приездом! Но Тэмуджин уже хорошо знал его, потому видел: за радушием дядя прячет тревогу - почему так поздно, что привело к нему нежданных гостей? Чтобы он напрасно не изводил себя догадками, пояснил: - Мы рыбачили. Завернули к тебе попутно. - Обижаешь ты меня, Тэмуджин. Один я у тебя дядя. И вот не приедешь просто так, только попутно. - Так будешь встречать каждый раз - кто захочет гостить у тебя? - Ночь же, дорогой племянничек! - Караульных ставят не для того, чтобы они спали. И не для того, чтобы напрасно будили людей. - Я им еще задам! Привыкли на других надеяться... - Как это на других? Даритай-отчигин вдруг сорвался с места. - Разговорами угощаю дорогого гостя. Все позабыл от радости! Он убежал из юрты. Боорчу и Джэлмэ сидели, скромно опустив глаза, но у того и у другого на губах усмешка. Дядя вернулся в сопровождении рыхлого, опухшего от сна баурчи, стал втолковывать ему, что нужно приготовить для ужина. Баурчи почесывался, скрывая зевоту, судорожно водил скулами. Едва баурчи ушел, Тэмуджин спросил снова: - Так на кого надеются твои нукеры? Дядя и на этот раз увильнул от ответа. Начал расспрашивать о драгоценном здоровье матушки Тэмуджина, достойнейшей из женщин Оэлун-хатун. Ему пришлось в третий раз повторить вопрос. - А-а... Так это очень просто - место у нас спокойное. Будь то меркиты, татары или тайчиуты, их путь к моему куреню ляжет через ваши. - Со всех сторон чужими юртами прикрылись? - Не со всех. Мы зато прикрываем вас от кэрэитов. - А когда они на нас нападали? Сам такое безветренное место Выбрал? - Кто же мне выберет? - Мудра твоя голова, дядя,- сказал Тэмуджин.- Еще не встречал такого умного человека! Похвала пришлась по душе Даритай-отчигину. - Я и у тайчиутов так делал. Мой курень никто ни разу не ограбил! - В его голосе прозвучала гордость. Тэмуджин яснее, чем когда-либо, понял, почему этот человек, один из самых близких родичей, не помог ему ничем. - Скажи мне, дядя, почему вы не избрали ханом Таргутай-Кирилтуха? - Потому же, почему не избрали твоего отца и моего любимого брата,- не захотели нойоны. Я и наши с тобой родичи Алтай и Бури-Бухэ, Хучар и Сача-беки рассудили так: кто был первым ханом монголов? Славный Хабул. А кто Хабул-хан? Дед мне, Алтану, Бури-Бухэ, прадед тебе, Хучару, Сача-беки. Таргутай-Кирилтух ему не внук и не правнук, дальний родич. Другие нойоны судили, наверное, иначе, но тоже не хотели видеть над собой Таргутай-Кирилтуха. Я думаю, что ханом может быть только старший из рода Хабула. И никто другой! - А кто у нас старший? - Смотри сам. Отец Алтана - четвертый сын Хабул-хана. Отец Бури-Бухэ - третий сын Хабул-хана, Бартан-багатур - мой отец и твой дед - второй сын Хабул-хана... - Значит, старший в роду ты, дядя? - Конечно!- Даритай-отчигин вроде даже удивился, что Тэмуджин спрашивает об этом. - А хотел бы стать ханом? - Что ж, с помощью неба мог бы держать поводья.- Он зачем-то посмотрел на свои маленькие руки. - Да-а... Каждый хочет быть всадником, но никто - лошадью,- вздохнул Тэмуджин. Он пробыл в курене Даритай-отчигина несколько дней. Ублажая дядю похвалами, расспрашивал о жизни в прошлом. Много нового узнал о своем отце, о его безуспешных усилиях добиться своего возведения в ханы и о том, как он, никем не избранный, но опираясь на воинов из разных племен, по сути дела, стал ханом монголов, и если бы не его ранняя смерть, курилтай склонился бы перед его волей. Из этого разговора Тэмуджин уразумел, что жизнь отца вовсе не была простой и легкой, как ему казалось раньше. Отцу приходилось беспрерывно спорить с друзьями и сражаться с врагами, приближаться к цели не прямо, а обходными путями. Что изменилось после его смерти?. Все стало не лучше, а хуже. Теперь не только невозможно избрать хана, нельзя даже собрать курилтая: так разошлись дороги нойонов разных племен. Душевная боль не оставляла Тэмуджина, но мысли уже не увязали в ней, наоборот, сейчас он думал обо всем с какой-то особой, неведомой до этого ясностью, и ему казалось, что он видит и хорошо понимает немало из того, что недоступно взору и пониманию других. И еще казалось, что за эти дни он стал вдруг много старше не только Джэлмэ и Боорчу, но и своего дяди. Из куреня Даритай-отчигина поехал к Алтану. Там застал и силача Бури-Бухэ. Они уже знали о рождении его сына. Поздравили, но как-то коротко, без особой сердечности,- отдали дань обычаю. Тэмуджин внутренне напрягся. Он боялся, как бы родичи не намекнули о меркитском плене Борте. Этого он сейчас не смог бы стерпеть, неизвестно, что бы сделал с ними, с собой. Оказалось, однако, что родичам было не до мелочного злорадствования. В каком-то из куреней задира, Бури-Бухэ сначала поссорился, потом и подрался с братом Джамухи Тайчаром, тоже известным забиякой. Сейчас Бури-Бухэ, крутоплечий, с покатым лбом и маленькими, как бы вдавленными в голову ушами, сердито сопел, сжимал и разжимал кулаки. - Тайчар поборол тебя?- удивился Тэмуджин. - Кто меня поборет? Нет такого человека. Он крикнул своих нукеров. Они накинули на меня аркан, проволокли за конем, потом избили. - Будешь знать, как затевать драки! - Он твой родич, Тэмуджин!- напомнил Алтан.- Избивая родича, бьют и тебя. Алтан вывернул свои толстые губы, его лицо медленно наливалось краснотой. У Тэмуджина гулко заколотилось сердце. Еще осмеливается упрекать! Где был Алтан, когда его выставлял на позорище Таргутай-Кирилтух? Почему тогда не наливался краснотой и не выпячивал свои губы? Все эти слова висели у него на самом кончике языка. Но он не хотел ссориться. Сказал мирно, только подрагивающий голос показывал, чего стоит ему сдержанность: - Обидно, когда бьют родичей. Это так. Но и сами родичи должны уметь постоять за себя.- И не удержался, уколол:- Когда мне было трудно, кому я жаловался? Лицо Алтана чуть слиняло, и, когда заговорил, в голосе злости поубавилось. - Тогда было другое время. Мы были среди чужих. И всем жилось трудно. Сейчас мы среди своих. Но снова чужие обижают нас. - Они не чужие. Джамуха мой анда. Тайчар его брат. - Потому-то и говорим с тобой, Тэмуджин. - И напрасно говорите, Алтан. Не вы ли добивались, когда ушли от Таргутай-Кирилтуха, чтобы никто из нас не был ни выше, ни ниже, ни старше, ни младше других? Почему же я должен разбираться, кто прав, кто виноват? Кого защищать, кого наказывать? Нет, Алтан и ты, Бури-Бухэ, когда мы говорим друг с другом, слово каждого из нас весит одинаково. Он сразу же уехал. Пусть пораскинут умом, поразмыслят как следует над этими словами. Может быть, и поймут, что они только воображают себя всадниками, на самом же деле - лошади, кто ловкий, тот и оседлает. Не лучше ли, не разумнее ли, если так, иметь одного хозяина? Поймут это - всем будет легче. Ехали шагом. Над голубоватой степью, над пологими холмами струилась рябь марева. Было душно от горького запаха трав, от полынной пыли, желтоватым облаком катящейся под копытами коней. Показались юрты куреня. Они плыли над землей и колыхались вместе с текучим воздухом. Тэмуджин покусывал губы. Глупо было убегать - разве убежишь от того, что в тебе самом? По куреню, опережая их, побежала весть - Тэмуджин приехал. Из юрт выходили нукеры, старики, женщины, прижимали руки к груди, кланялись: - С сыном тебя, Тэмуджин! - Будь счастлив ты и твое потомство! Его острый взгляд скользил по лицам людей, и ему казалось: все они догадываются, что творится у него в душе. У коновязи бросил повод в руки Джэлмэ и быстро пошел в свою юрту. Почти следом пришла мать. Едва взглянув на нее, он понял-Хасар нажаловался. Он опустил голову, глухо попросил: - Ты только не ругайся... Руки матери опустились на его голову, скользнули по косичкам к вискам, пальцы пробежали по пылающим ушам, по скулам, заросшим короткой жесткой бородой. - Не изводи себя, сынок. И нас не мучай. Идем, взгляни на своего первенца. Она взяла его за руку и, как маленького, повела к дверям. Ее ласковый и печальный голос пробудил в нем жалость к себе, разом затопившую все нутро. Ничего не видя перед собой, прошел в юрту Борте. Жена сидела перед берестяной колыбелью. Увидев его, она сделала невольное движение к сыну, будто хотела заслонить его собой. Засуетилась сердобольная Хоахчин. Тэмуджин наклонился над колыбелью. Ребенок спал. Маленький, он чем-то напоминал голого птенчика. Его головка была покрыта редкими мягкими волосами. Они были черными. Он распрямился. Борте быстро приподняла колыбель. Солнечный свет из дымового отверстия теперь падал прямо на голову мальчика, вспушенные волосенки, облитые лучами, стали красноватыми. Тэмуджин вздрогнул. - Сын! Мой сын! Из глаз Борте брызнули слезы. Не пряча лица и не вытирая слез, она улыбалась какой-то замученной и в то же время счастливой улыбкой. XII Утренний холод вползал под овчинное одеяло и студил расслабленное сном тело. Джамуха в полудреме придвинулся к теплому боку жены, поправил одеяло, но заснуть уже не мог. В дымнике юрты голубело небо и капелькой дрожала угасающая звезда. Дверной караульный ходил вокруг юрты и гнусаво пел про то, что длинная ночь прошла благополучно, высокородного нойона и его золотую хатун никто не украл, на курень никто не напал, скоро он пойдет домой, будет есть сыр, запивая его кислым молоком, разговаривать со своими сыновьями и женой, а потом заснет... Уржэнэ лежала на спине - глаза плотно закрыты, дыхание колеблет завиток шерсти одеяла, подтянутого к подбородку, прядь длинных черных волос пересекла лицо. Джамуха взял прядь, толкнул кончик в нос Уржэнэ. Она громко чихнула, открыла глаза. - Вставай, золотая хатун. Поеживаясь от холода, она поднялась, разожгла очаг. Юрта наполнилась запахом дыма аргала. Джамуха любил этот запах и сухое тепло очага, лежал, блаженно потягиваясь, слушал, как просыпается курень. Проскрипели колеса телеги, щелкнул кнут, взвизгнула собака. Караульный уже не пел, ходил, покашливая и что-то бормоча себе под нос. - Караульный! Дверной полог поднялся. Холодный воздух вкатился в юрту, смешался с дымом и устремился вверх. На смятой траве на земле перед юртой лежал седой иней. Караульный, сгибаясь, переступил через порог, склонился еще ниже - кланялся. - Закрой полог! Можешь идти и есть свой сыр и пить молоко. Но если еще будешь по утрам будить меня песнями... Иди. Пошли моего брата Тайчара сюда. Джамуха встал, накинул на плечи халат, сел к очагу, поставив босые ноги к горячим камням. Над огнем в низком широком котле жарилось мясо. На маленький, коротконогий столик Уржэнэ поставила две чашки с кумысом и медную тарелку с желтоватыми лепешками сушеных молочных пенок и снежно-белым рассыпчатым творогом. - Ешь. - Я подожду мяса. - Наваливайся на белую еду'. Скоро ее будет совсем мало.- Уржэнэ помешала шипящее, дразняще пахнущее мясо, подцепила кусочек, обжигаясь, разжевала.- Скоро будет готово... Не люблю я осень... А еще больше зиму. Холодно. Ночи длинные. [' Белая еда - молочная пища.] - Зиму и я не люблю. Осень - другое дело. Пришел Тайчар, сел к столику, скрестив ноги, достал нож. - Ну, я готов. - Есть, что ли?- усмехнулся Джамуха.- Есть, братишка, все всегда готовы. Джамуха любил своего младшего брата. Горячий, резкий, он ничего на свете не боится, настоящий степной удалец. Окрепнет, войдет в силу - будет хорошей опорой. - Тайчар, я вчера видел пролет гусей. Возьмем трех-четырех нукеров и поедем на озера. - А меня оставляешь?- спросила Уржэнэ. - Возьмем и тебя. Но больше никого. Хочу отдохнуть от людей... Эх, добыть бы где кречетов, таких, как у хана Тогорила... Что может быть лучше охоты с ловчей птицей! - И без кречетов настреляем,- сказал Тайчар, отломил кусок лепешки, запихал в рот.- Э, а мы разве не кочуем? - О какой кочевке говоришь? - От Бэлгутэя слышал: завтра кочуем на зимние пастбища. Шаман гадал на внутренностях барана и нашел, что этот день благоприятный. - Вот как... Перекочевка...- Вдруг рассердился:- Уржэнэ, сколько я буду ждать мяса! Шаман. Опять этот шаман. И с ним Тэмуджин. Прежде чем выбирать день для перекочевки на зимние пастбища, могли бы поговорить с ним. Или его слово для Тэмуджина уже ничего не значит? И это - анда! Уж не считает ли названый брат, что стал владетелем и его племени? Слух идет, что анда со своими родичами много говорил о хане Хабуле, о хане Амбахае, ему же об этом - ни слова. Вот тебе и одна душа, одна судьба... - Просил есть, а сам сидишь...- с обидой сказала Уржэнэ. Мясо стояло на столике. Обжаренные кусочки, присыпанные перьями дикого лука-мангира, слегка дымились, но есть ему расхотелось, мясо показалось слишком жестким и чрезмерно жирным. - Так собираться на охоту или нет?- спросил Тайчар. - Подожди... Он оделся в свой лучший халат, прицепил к поясу нож с серебряной цепочкой, вышел из юрты. Солнце уже растопило иней, трава и земля были мокрыми, как от летней росы. В юрте Тэмуджина полукругом, по правую и левую руку от хозяина, сидели Даритай-отчигин, Сача-беки, Боорчу, Джэлмэ, младшие братья Тэмуджина, шаман и какой-то незнакомый Джамухе молодой парень со строгим не по возрасту лицом. Баурчи Шинкур, суетливо-расторопный, услужливый, черпаком доставал из кадки, сшитой из воловьей кожи, тарак и подливал в чаши гостей. Борте сидела у очага и кормила грудью сына Джучи. Тэмуджин подвинулся, освобождая место рядом с собой, и пригласил Джамуху. Но Сача-беки вроде бы ненароком передвинулся на освобожденное место: не хотел сидеть ниже Джамухи. И Джамуха не пошел к ним, присел рядом с Борте. - Я только что поел... - Анда, видишь, какой нукер ко мне пришел!- Тэмуджин показал на строгого парня.- Это брат Джэлмэ, Чаурхан-Субэдэй, сын одного из мудрейших людей... Жаль кузнеца Джарчиудая. Если бы он пожил еще немного, увидел бы, что я его желание исполнил... Джамуха смотрел на Тэмуджина. Анда весел, доволен, таким он бывает всегда, когда к нему приходят из чужих куреней крепкие, сильные парни. У него какая-то ненасытная жадность на людей, кажется, всех бы подвел под свою руку. На что-либо другое он не жаден. С легким сердцем может отдать все. Недавно его нукеры отогнали от татар табун лошадей. В этом табуне оказалась чалая кобылица редкой красоты и резвости. У Джамухи разгорелись глаза. Тэмуджин заметил это, подал аркан - лови, твоя. Джамуха был удивлен. Будь на месте Тэмуджина он сам, ни за что бы не отдал кобылицу. Щедр анда, надо сказать, не только с ним, даже для простого нукера ничего не пожалеет, если нукер сумеет угодить ему. Чем угодил этот парень Тэмуджину? Сын кузнеца молод. Ну, брат Джэлмэ. Так это не много, чтобы приблизить его к себе, посадить рядом с нойонами... А что, если попросить у Тэмуджина парня? Отдаст или нет? Если не отдаст, разве он анда? - Тэмуджин, из парня получится хороший нукер, добрый спутник в дороге, острый меч в нападении и крепкий щит в отступлении. Подари парня мне. - Анда Джамуха! Чаурхан-Субэдэй завещан мне мудрым Джарчиудаем. Так могу ли отпустить его вопреки завету старого человека? Джамуха кивнул - правильно. Все правильно. Никому ни одного воина не уступит анда. Далеко устремился своими мыслями. Но не слишком ли далеко? И не слишком ли рано возвел себя в большие владетели? Не слишком ли низко ценишь его, Джамуху? Видно, мало знаешь... Что ж, можно и образумить... Было время, он и самого хана Тогорила умел заставить делать то, что хотелось. Маленький Джучи чмокал губами, тиская ртом грудь матери, косо смотрел на Джамуху. Уж и сыном обзавелся анда. Во всем ему везет. Хотя везение ли это, еще не известно, волосы-то у мальчика все-таки черные, а не рыжие, как уверял Тэмуджин. - Анда, ты нас совсем не слушаешь!-громко сказал Тэмуджин.- Мы говорим о том, где лучше поставить на зимовку курени. <Видишь ты - вспомнил. А сами, наверно, все решили. Пусть будет по-вашему, но ты, анда мой, должен понять, что так люди, уважающие друг друга, не делают>. - Мне все равно, Тэмуджин. Возле гор остановиться иль у речки поселиться... Понятно, что для Джамухи было далеко не все равно, куда кочевать. Этим он хотел сказать другое. Он предупреждал Тэмуджина: <Смотри, анда, у меня кочевых путей много, могу и не следовать за тобой. Я без тебя проживу, а ты без меня - едва ли>. Но Тэмуджин не мог или не захотел понять скрытого смысла его слов, насторожился па одно мгновение, однако тут же заговорил о чем-то другом с Сача-беки. Зато Борте, видимо, почувствовала, что не все здесь ладно, как-то странно, недоверчиво и одновременно со скрытым высокомерием посмотрела на Джамуху. Очень уж много мнит о своем муже. Забыла, кто ее вытащил из постели меркитского воина! Джамуха вернулся в свою юрту. Тайчар уже ушел. Велел Уржэнэ позвать его и ближних нукеров. Поджидая их, крупными шагами мерил мягкий войлок. Столько светлых надежд связывал с андой. И все это рухнуло, развалилось в труху, как сгнившее на корню дерево. Обидно было и то, что сам невольно помог Тэмуджину. Если бы сразу, после того как разбили меркитов, отделился от него, не смог бы он собрать вокруг себя столько людей... Своим присутствием укрепил его стан. Но, может быть, и сейчас еще не все потеряно? Телега легко катится, пока все колеса на месте. Убери хотя бы одно - стоять ей на месте.  * ЧАСТЬ ПЯТАЯ *  I После разговора с Елюй Люгэ Хо чувствовал себя зайчонком на доске, плывущей по реке,- и страшно, и деваться некуда. А вскоре в Чжунду приехали татары во главе с Мэгуджином Сэулту. Приняли их при дворе довольно прохладно. Мэгуджин Сэулту, грузный, пузатый старик, жаловался: минувшей весной был великий мор, из каждых десяти лошадей пало восемь, им самим ездить не на чем. В ближайшие три-четыре года они не могут дать золотому государю ни одной лошади. Юнь-цзы пригрозил, что, если они не пригонят табуны, в степи будет послано войско. Татары посовещались, уступили. Они дадут сыну неба половину того количества лошадей, которое поставляли раньше. Юнь-цзы зло рассмеялся в лицо татарским нойонам и сказал, что они будут жить в столице до тех пор, пока не образумятся. Торг продолжался день за днем. Оставаясь одни, татары без стеснения ругали императора. Многие годы они служили ему как верные нукеры. А чего добились? Сын неба, свалиться бы ему с царственных носилок и сломать шею, в своих требованиях становится все более неумеренным, если покориться, его жадность чище любого мора опустошит кочевья. Но и противиться трудно. Соседние племена, которые могли бы стать союзниками,- кровные враги. Дружба с меркитами вроде бы и начала налаживаться, но они не скоро оправятся от поражения, ждать помощи от них не приходится. Мэгуджин Сэулту больше молчал, задумчиво барабанил пальцами по пузу, туго обтянутому шелком халата. Но его более молодые спутники готовы были, кажется, голыми руками вырвать печень у сына неба. Особенно непримиримым и несдержанным на язык был молоденький сын Мэгуджина Сэулту - Тамча. Ломким голосом он иногда произносил такие слова об императоре, что Хо не решался передать их Хушаху и Юнь-цзы. Горячий, злоязыкий Тамча с легко вспыхивающим юным лицом и блестящими, будто покрытыми черным лаком, косичками, чем-то пришелся по душе Хо. Его страстные выпады против сына неба слушал всегда с тайным одобрением. Елюй Люгэ ничем не давал о себе знать, н Хо начал понемногу забывать о нем. Но едва татары уехали (они дали-таки обещание выполнить требование императора), едва Хо появился в своей клетушке, как за ним под видом торговца земляными орехами пришел тот же воин-кидань и повел в дом возле городской стены, Елюй Люгэ встретил его сурово. - Почему ни разу не пришел сюда? - Как я мог прийти, если даже дома не был все эти дни? - Ну, хорошо,- сухо принял его оправдание Елюй Люгэ,- рассказывай. Хо рассказал все, что слышал, до самых грязных ругательных слов. Елюй Люгэ повеселел. - Так, так... Ругают императора? Ничего, скоро и бить будут. Правителей этой земли всегда сметали холодные бури севера. Когда-то нами, киданями, здешние императоры помыкали так же, как князь Юнь-цзы татарами. А мы пришли и на двести лет утвердили свою власть. Но и мы повернулись спиной к северу. И когда там зашевелились чжурчжэни, мы грозовую тучу приняли за легкое облачко. За это и поплатились. Однако и чжурчжэни ничему не научились... Это принесет им погибель. А мы снова вознесем свое знамя над нашим государством. Золото слепит своим блеском, но ему ли в твердости равняться с железом. Железная династия будет жить... Елюй Люгэ говорил, позабыв о Хо, потом спохватился, сел к столику, достал кожаный мешочек, встряхнул. На лакированную крышку посыпались со стуком и звоном небольшие продолговатые слитки серебра. - Смотри. Все это твое.- Он ссыпал серебро в мешочек, затянул шнур, поднялся.- Бери. Каждый раз будешь получать столько же. Я, в отличие от твоих хозяев, умею ценить верных людей. Серебро Хо положил туда же, где лежали деньги,-в ямку под циновкой. Щедрое вознаграждение не радовало. Если и до этого служба казалась недостойным занятием, то теперь, когда, пусть и не по своей воле, помогает изменнику, он - преступник без совести и чести. И если его когда-нибудь пригвоздят к деревянному ослу, кара будет заслуженной. Цуй и Ли Цзяну не осмеливался показаться на глаза. В свободное время никуда не выходил из своей клетушки, лежал на циновке, корчась от холода, страдая от кашля и насморка, мучаясь от невозможности что-либо изменить в своей жизни. Оставить Цуй, Ли Цзяна и бежать? Это будет еще одно черное предательство, после которого тот, у кого есть хотя бы немного совести, не имеет права жить. Ну, а сейчас, когда им, быть может, трудно, как никогда в жизни, он, валяясь здесь, не предает их? Эта мысль заставила его подняться с циновки. Зима уходила. Пригревало солнце, и на улице было много теплее, чем в промозглой каморке. Цуй веником подметала дорожку у дома. Увидев его, вприпрыжку побежала навстречу, но вдруг застеснялась, остановилась. Его сердце сжалось от тоскливой радости. - Ты где потерялся, Монгол? Вчера мой отец ходил тебя искать на службу. Но его не пустили. - А зачем он... искал меня? - К нам приехал муж моей старшей сестры. - Он увезет тебя?- Хо схватил ее за руку. Цуй отвернулась. - Не знаю. Мы об этом еще не говорили. - А когда будете говорить? - Наверно, после праздника. Сейчас все мы готовимся к празднику. - Какой праздник? - Ну, Хо, ты, видно, спал, не просыпаясь, две луны подряд. Скоро Новый год [По старому китайскому календарю Новый год приходится на конец зимы.]. - Ах, да... Новый год... Муж твоей сестры богатый человек? - Разве может быть богатым тот, кто возделывает землю?- сказала Цуй, явно повторяя чьи-то слова. - Как его зовут? - Бао Си. Пойдем же, ты увидишь его. <Эх, Цуй, лучше бы мне его никогда не видеть>,- подумал Хо. Бао Си помогал Ли Цзяну делать праздничные бумажные фонарики. Черноусое лицо его было до черноты обожжено солнцем, руки в ссадинах и царапинах, сразу видно, что ему приходится работать под открытым небом. На нем были короткий халат, широкие штаны, по-крестьянски подвязанные у щиколоток, туфли из грубой кожи. Вначале он почти не принимал участия в разговоре, ловко вырезал из бумаги причудливых зверушек, разные узоры и завитушки, посматривал на Хо внимательными, изучающими глазами. Старик расхваливал зятя: - Он у нас ученый человек. Он мог бы и большим чиновником стать. Видимо, Ли Цзяну очень не хотелось, чтобы Хо принял Бао Си за простого земледельца. Сам Бао Си не был озабочен, за кого его примет Хо, ему, пожалуй, даже было не очень приятно слушать похвальное слово его учености. - Если все станут чиновниками, писцами, толкователями древних книг, кто будет выращивать злаки, выделывать шелк, строить стены городов и дома?- спросил он. - Этим пусть занимаются те, кто не умеет начертить ни одного иероглифа. Неразумно, имея коня, в дальний путь отправляться пешком.- И совсем неожиданно для Хо старик вдруг заключил:- Бао Си, ты и есть тот самый неразумный... Бао Си улыбнулся и, разглаживая на столике бумажную ленточку, прочел: Иду за сохою - Я рад весенним работам. Довольной улыбкой В крестьян я вселяю бодрость. Здесь ровное поле Ласкает далекий ветер, И славные всходы Уже набухают.... Хотя еще рано Подсчитывать доблесть года, Но в самой работе Нашел я большое счастье. [Тао Юань-мин (365-427 гг.).] - Ты только послушай, Хо! Это мой зять. Бао Си, я начинаю думать - твои познания почти равны моим. Но ты ковыряешься в земле. Ты занимаешься пустяками... Бао Си подмигнул Хо и Цуй, сказал с почтительностью: - Мы оба делаем бумажные фонарики. - Не равняй меня с собой. Было время, и важные сановники выслушивали меня. Мое слово достигало ушей самого императора, будь благословенно его имя! Мои ноги ступали по дорожкам и яшмовым полам покоев, где любая занавесь, статуэтка, ваза стоит столько, сколько ни тебе, ни Хо не заработать за всю жизнь. - Вот это верно!- живо подхватил Бао Си. Здесь государь проводит дни с гостями. Я слышу: музыка звучит опять. Те, что в халате с длинными кистями, Купаться могут здесь и пировать. Но шелк, сияющий в дворцовом зале,- Плод женского бессонного труда. Потом мужчин кнутами избивали И подати доставили сюда... Вина и мяса слышен запах сытный, А на дороге кости мертвецов... [Ду Фу (711-770 гг.).] - Бао Си, ты ведешь себя непристойно!- Ли Цзян постучал пальцем по кромке стола, сердито двинул в сторону бумажные обрезки.- Ты возводишь хулу на государя. За это вырвут язык. - Но стихи написаны давно и не про этого императора. - Этот ли, другой - какая разница? - Тоже верно, разницы никакой,- согласился Бао Си.- Так, а? Старик бросил подозрительный взгляд на зятя, ничего не ответил, накинулся на Цуй: - Ты чего сидишь и слушаешь разговоры мужчин? Ужин должен быть на столе, а ты огонь не разводила. После ужина Ли Цзян вышел проводить Хо. Оглядываясь на дом, тихо сказал: - Не принимай все слова моего зятя. Он провалил испытания и с той поры сердит на всех, кто выше его... Хо, говорил ли ты обо мне с Хушаху? Старик спросил об этом как бы между делом, но его морщинистая шея вытянулась, лицо стало испуганным. И у Хо не повернулся язык сказать правду. - Н-нет, не говорил... - Ты был очень занят, я понимаю,- Ли Цзян с облегчением вздохнул.- Я сказал Цуй, что ходил искать тебя. Но я хотел сам поговорить с господином. Он был тоже очень занят... Стража не пустила к нему. Ты поговори, Хо... Не хочется мне отправлять Цуй. Ох, как не хочется! - Учитель, вы не отправляйте ее. Вы... - Хо, ты делай то, о чем я прошу. На другой день Хо вместе с Бао Си и Цуй пошел смотреть праздничный город. Улицы, площади были заполнены людом. Шла бойкая торговля. На возах, на прилавках и просто у стен на земле стояли мешки с мраморно-белым рисом, кошелки с яйцами, висели свиные туши, битые курицы, утки, вяленая рыба, сушеные трепанги, рядами выстроились котлы и чаши с бобовым творогом, кувшины с маслом и вином, грудой лежали различные коренья и пучки сушеных приправ. Торговцы вразнос с лотками на широких ремнях, перекинутых через плечи, толкались в толпе, вопили на разные голоса, расхваливая лакомства - обжаренные куриные потроха, нанизанные на тонкие лучины, резное печенье, вяленые фрукты, сладости. Многие кушанья готовились здесь же. Дымились жаровни. С запахами пряностей смешивались запахи пригорелого бобового масла и жареного мяса. Продавцы лапши за широкими столами месили тесто. У одного из этих столов они остановились. Пожилой человек с закатанными до локтей рукавами халата, густо припудренного мукой, только что приготовил толстую полосу упругого теста. Взяв ее за концы, поднял над головой, одновременно широко разводя руки. Полоса растянулась в длинный жгут. С размаху бросил на стол - шлеп! Сложил жгут вдвое, снова вскинул над головой... Движения его рук становились все быстрее, быстрее, шлепки почти сливались в один звук. Резко, вдруг мастер остановился. В его руках был уже не жгут теста, а пучок тонких нитей лапши. Обрезав концы, он встряхнул ее, положил на стол, вытер вспотевшее лицо. - Вы как замешиваете такое тесто?- спросила любопытная Цуй. - Очень просто. Я буду делать, ты смотри. Но тут к столу подошел хорошо одетый господин со слугой, грубо отодвинул Цуй от стола, небрежно бросил мастеру связку монет, белым пальцем с лакированным ногтем показал слуге на пучок лапши - бери. Цуй смотрела на него с недоумением и обидой. Хо возмутился: - Вы могли бы не толкаться! Даже не взглянув на Хо, чиновник повернулся, пошел, наступив Бао Си на ногу. Тот вспыхнул, громко сказал: - Чжурчжэнская собака! Заносчивый господин резко повернулся, шагнул к Бао Си. - Ты что сказал? Кто я? Повтори! - Ты - жирная, откормленная свинья! - Стража! Государственный преступник!- Господин вцепился в Бао Си. Хо налетел на него сбоку, с силой толкнул. Господин свалился на землю, выпустив Бао Си. Хо увидел шарахнувшихся во все стороны людей, ужас в глазах торговца лапшой, сгреб Цуй за руку и побежал. Их нагнал Бао Си. Смешались с толпой, потом нырнули в узкий, извилистый переулок, быстрым шагом ушли от опасного места. Хо все еще держал Цуй за руку. Девушка вертела во все стороны головой, боялась каждого встречного. - Теперь не поймают,- успокоил ее Хо. - Правда? Я чуть не умерла со страху... - Если бы они нас схватили - конец. Уж я на них насмотрелся. - Я тоже насмотрелся,- сказал Бао Си, плюнул с ожесточением.- Ненавижу таких! Они сдирают с народа последнюю одежду, нет одежды - кожу. А твой отец, Цуй, упрекает меня, что не стал чиновником. Когда был моложе, мне хотелось носить на поясе дощечку для записей. Я выдержал первое испытание и получил низшую ученую степень. Но дальше дело не пошло. Недостатка в знаниях не было, а был недостаток в деньгах. В этом государстве продаются даже ученые степени. Тупицы и невежды, льстецы и пройдохи присвоили себе все. Хорошо, что я не стал таким, как этот чванливый дурак! Надо было добыть из его носа цвет радости'... [' Цвет радости - красный.] Бао Си распалялся все больше. Редкие прохожие с удивлением оглядывались на него. Цуй было успокоилась, но сейчас, слушая его, невольно жалась ближе к Хо. Ей, с малых лет привыкшей чтить чиновников, слова Бао Си, видимо, казались святотатством. Да и Хо было не по себе. Слишком уж непривычно, ново было все, что говорил Бао Си. - Не надо так, Бао Си. Не будет чиновников и сановников, кто станет заботиться о народе? Бао Си растопорщил черные усы. - Им не до заботы о нас. Главная забота - о себе. Друг перед другом выхваляются не доблестью, не глубиной ума, не познанием в науках, а богатством. И тянут из нас силы, как тля соки из зеленого листа. А что, не так? Вот наш почтенный Ли Цзян. Что он заслужил? Стал немощен, стар - изгнали. Хо до сих пор остро переживал свою невольную вину перед Ли Цзяном, угрюмо пробормотал: - Его оклеветали. - Вот-вот! Не мудрость, а ложь, клевета правят нами. Конечно, Бао Си слишком резок. Но он во многом, наверное, прав. Если оглядеться, то вокруг него, Хо, одна ложь да еще обман, коварство. Он помогает Хушаху недостойным способом выуживать тайные думы кочевников. Хушаху же ведет какую-то хитрую игру против князя Юнь-цзы, Елюй Люгэ вынашивает темные замыслы и хочет быть осведомленным в том, чего ему знать не полагается, а он меж ними что сухой боб в барабане - летает от стенки к стенке, выбивает дробь, какую им хочется. Солгал, что найманы хотели бы подергать государя за его золотую бороду,- получил награду от Хушаху, выдал чужие тайны - Елюй Люгэ одарил серебром. Даже Цуй спас от замужества ложью. Выходит, прав Бао Си, людьми правит не честность и совестливость, а хитрость, лукавство, ловкая ложь. Они вышли на площадь веселья. Ряженые зазывалы на высоких ходулях приглашали народ в театры, где давали представления актеры, и в театры теней. Удары медного гонга звали к легким ширмам, над ними ходили, кланялись, пели, сражались куклы. На высоком помосте, открытом со всех сторон, вертелся фокусник, показывая зрителям снятый с плеч халат; он вскидывал его, ловил на лету, сминал в комок, снова разворачивал и вдруг начал вытаскивать из складок кувшины с водой, сначала маленький, потом побольше, еще больше, наконец поставил на помост такой кувшинище, что и сам бы мог уместиться в нем, вслед за этим в руках фокусника оказался живой петух. Птица хлопала крыльями, крутила головой с ярко-красным гребнем, вырвавшись из рук, взлетела на шест, и по площади разнеслось вызывающе-насмешливо: <Ку-ка-ре-ку!> Цуй позабыла все свои страхи, смеялась, хлопала в ладоши, дергала Хо за рукав, звонко кричала: - Смотри, Хо, смотри! Он смотрел и тоже смеялся. Но, вспомнив, что скоро Цуй уедет, потускнел. Плохо ему будет, если в этом большом, многолюдном городе останется совсем один. Да что же это такое делается? Почему, зачем он праздно шатается по городу, если все решится через несколько дней? - Бао Си, не увози Цуй... Бао Си в это время смотрел на фокусника, который поставил на нос длинную бамбуковую палку с вращающейся на конце глиняной тарелкой, обернулся, спросил: - Ты что-то сказал? - Не увози Цуй! Бао Си фыркнул, скосил глаза на девушку, потом посмотрел на Хо, опять фыркнул. - Понимаю... Но ты, наверное, не хочешь, чтобы она и ее отец умерли голодной смертью? Я не богатый. У меня один цин' земли. Но все же урожая бобов и проса хватает... [' Ц и н - мера площади, немногим более шести гектаров (кит.).] - Бао Си, ты возьми вместе с нами и Хо! - Ну что ты говоришь, Цуй! Кто его отпустит? И что он там будет делать? Слушая Бао Си, Хо кивал головой: да, это так,- а думал о другом. Никто из них не догадывается, что у него есть в запасе деньги. На первое время их хватит, а там можно было бы что-то и придумать. Ни Цуй, ни Ли Цзяну он не дал бы умереть с голоду. Вся беда, однако, в том, что денег от него старик не примет. Где же! Ему ли, чьи слова достигали ушей самого сына неба, пользоваться поддержкой какого-то Хо. А что, если... Снова хитрость. Но его хитрость совсем другая, он не себе ищет выгоду, вернее, не только себе... - Цуй, Бао Си, я совсем забыл... Мне надо идти домой. - Ты что, Хо!- всполошилась Цуй.- Мы сегодня будем провожать на небо Цзао-вана, бога домашнего очага. Неужели ты не будешь с нами? - Я приду, Цуй. Приду. Он пришел в свою каморку, закрыл двери на засов, пересчитал деньги, перебрал, взвешивая на руках, слитки серебра из мешочка Елюй Люгэ. Не так уж много. Но и не мало. Часть слитков он высыпал в ямку, часть оставил в мешочке, спрятал его за пазуху. По дороге к дому Ли Цзяна купил целую корзину сладостей, изжаренную и окрашенную в огненно-красный цвет курицу, кувшин вина. Цуй ахнула: - Смотрите, наш Монгол стал богачом! Ли Цзян недоверчиво ощупал праздничную курицу, понюхал вино, помял сладости и облизал пальцы. - Тебе, видно, стали платить большое жалованье? - От вас, учитель, я получаю знания. И за них мне платят... Учитель, я говорил с Хушаху. Он помнит и любит тебя... Он говорит: <Достойный Ли Цзян ушел на отдых, по я его по-прежнему считаю на службе. Передай, говорит, Хо, вот это>.- Хо достал мешочек. Старик трясущимися пальцами растянул шнурок, высыпал слитки на ладонь. - Меня, старого Ли Цзяна, нельзя забыть. - Но это, учитель, еще не все. Хушаху сказал, что время от времени он будет через меня спрашивать у вас совета по наиважнейшим государственным делам. А значит, как я думаю, время от времени не обойдет вас и своей щедростью. - Отец, мы никуда не поедем?- спросила Цуй. - Не знаю, что и делать теперь. Им трудно без меня решать государственные дела...- заважничал Ли Цзян. - Хо, ты принес счастливую весть! Какой ты у нас молодец, Хо! - Дочь, кто неумеренно выражает радость, того ждет горе. Помолчи. Бао Си стоял в стороне, и Хо все время ощущал на себе его пристальный взгляд, почему-то терялся, хотелось, чтобы Ли Цзян скорее убрал мешочек, но старик и не думал делать этого, ласкал пальцами серебро, напыщенно говорил о своих заслугах. - Я пойду нарублю хворосту,- сказал Хо. Сухой хворост хранился под дощатым навесом. Хо взял топор, попробовал пальцем остроту лезвия, принялся рубить кривые, суковатые палки. Подошел Бао Си, присел на чурбак. - Хо, ты прямо с площади веселья пошел к Хушаху? Он ждал, что Бао Си спросит о чем-то подобном, и все же замешкался с ответом. - Не сразу... Хотя нет, сразу. А что? - Просто так... И тебя по первому слову допустили к Хушаху? - Да. - И едва ты сказал о почтенном Ли Цзяне, он послал за серебром? - Серебро было у него на столе. - Значит, припас заранее? И он, конечно, очень жалел, что выгнал старика? - Нет, он не жалел...- Хо начал теряться: чего хочет от него Бао Си? - Так, не жалел... А серебра все-таки отвалил? Непонятный человек. Стены дома развалились, а он кроет его новой черепицей. Ваш Хушаху глупый? - Почему же? Он совсем не глупый. - Тогда ты всех нас считаешь глупыми. Старик тебе поверил потому, что ему хочется в это верить. Цуй в таких делах не разбирается. Но я-то вижу - тут не все чисто. Хо отбросил топор, сел на хворост. Бао Си не поверил его выдумке. Что ж, может быть, это даже к лучшему. И он рассказал, как расстроил свадьбу Цуй и сына чиновника, и что за этим последовало для Ли Цзяна, и о своем замысле помешать старику уехать из города. - Не думал, что ты такой хитроумный,- с осуждением сказал Бао Си. - А что же мне делать?- понурился Хо.- Я никому не желаю зла. - Но ты забыл, что от кривой палки прямой тени не бывает. Что будет дальше? - Откуда я могу знать, что будет дальше! - Вот видишь... Тебе, Хо, надо жениться на Цуй к жить как все люди. Хо ушам своим не поверил. А может быть, Бао Си просто смеется над ним? Нет, не похоже. - Старик никогда не согласится... - Уговорить его - не самое трудное. Как будете жить дальше - вот о чем надо задуматься. - Мы будем жить лучше всех! Мои руки все умеют делать. - Это, конечно, хорошо... Их разговору помешал Ли Цзян. Он подошел, важно выставив вперед тощую бороденку, играя за спиной пальцами. - Хо, для праздничного огня подбери самых хороших дров. Сложи их вон там, перед домом. Нарубленный хворост Хо сложил клеткой, в середину накидал тонких веток и щепок. - Готово, учитель! Ли Цзян, все так же играя пальцами за спиной, обошел вокруг клетки. - Дров мало. Пусть пламя взлетит выше дома. Сегодня у нас поистине великий праздник. Бао Си, теперь ты видишь, как тут ценят меня? - Да, вижу и радуюсь. За вас и за Хо. Он ваш ученик, и его тоже ценят. С кем-то другим Хушаху, я думаю, не стал бы и говорить. - Ты прав, Бао Си. Я потратил немало трудов, чтобы из грубого варвара сделать хорошего служителя. Теперь его ценят. - Его будут ценить еще больше, если он породнится с нами. - Как он может породниться снами, Бао Си?- Старик перестал играть пальцами. - Пусть он женится на нашей Цуй. Старик попятился, будто увидел перед собой тигра. - Ты не в своем уме, Бао Си! Чтоб я таких слов больше никогда не слышал! - Хорошо, я буду молчать. И все кончится тем, что я увезу Цуй. Там она выйдет замуж за ремесленника или земледельца. Вы этого хотите? - Она будет женой большого сановника! Сейчас, когда я в такой чести... - Этой чести добивался для вас Хо. И когда он перестанет заботиться о вас, вы будете забыты. - Мне ли нуждаться в заботах Хо! - Через кого же вы будете давать мудрые советы Хушаху? - Мне все равно через кого. - А если попадет глупый или, хуже того, недостойный человек? В дырявом мешке не доставишь просо до места, все растеряешь в дороге. Ваши мудрые советы в пустой голове превратятся в глупость. - Но почему Хо уйдет от меня? Хо, разве ты можешь оставить меня? - Нет, учитель, пока с вами Цуй... - Небо не захотело, чтобы Цуй стала женой сына чиновника - сказал Бао Си.- И вы теперь сами не знаете, чего хочет небо. А я знаю. Сегодня был у гадателя. Он сравнивал восемь иероглифов, обозначающих год, месяц, день и час рождения Цуй и Хо. Гадатель сказал, что такое счастливое совпадение бывает очень редко. - Кто тебе позволил гадать?! - Но мне никто и не запрещал. А деньги гадателю я платил собственные... Сейчас могу показать вам счастливые совпадения иероглифов. Я все запомнил. Старик пожевал бледные губы, быстрой, семенящей походкой ушел в дом. Ночь надвигалась на землю. Ветви деревьев сада на темном небе казались нарисованными черной тушью. Под крышей дома шеборчали воробьи, укладываясь спать. Бао Си положил тяжелую руку на плечо Хо. - Не бойся, все будет хорошо. - Ты вправду гадал? - Конечно. Когда ты ушел, я поговорил с Цуй. И понял, если ты женишься на ней, всем будет хорошо. Ну, пошли. Идти в дом Хо сейчас не хотелось. Он боялся, что старик его выгонит и навсегда захлопнет за спиной дверь. Но Ли Цзян, видимо, уже успокоился. Он стоял перед изображением бога домашнего очага, прикреплял к стене маленькое бумажное седло, уздечку из красного шелкового шнура, клок сена - для священной лошади Цзао-вана, на которой тот должен отправиться к владыке неба, Цуй, разрумяненная жаром очага, зажигала свечи и фонарики. Дом наполнился переливчатым, радостным светом. Приближался час проводов Цзао-вана. Он поскачет к верховному владыке Юй-хуану, чтобы рассказать о добрых и злых делах семьи. Ли Цзян переоделся в свой лучший халат, поставил перед изображением Цзао-вана чаши с рисом, печеньем и сладостями. Потом принес маленькую чашечку с медом, обмакнул в ней палец, мазнул по губам Цзао-вана: пусть говорит верховному владыке только сладкие слова. Постоял в раздумье, налил в чашечку вина и, окуная в него палец, <напоил> Цзао-вана. На всякий случай. Если бог домашнего очага, несмотря на смазанные медом уста, вздумает сказать кое-что владыке, он не сможет этого сделать из-за опьянения, Хо невесело усмехнулся. Люди хитрят не только друг с другом, но и с богами. Ли Цзян снял изображение Цзао-вана, медленно, торжественно направился во двор. Хо развел огонь. Сухой хворост занялся быстро, пламя поднялось рыжим кустом, вскинув в небо тучи искр. Жмурясь и прикрывая от жара ладонью бороденку, Ли Цзян положил в огонь изображение Цзао-вана. Бумага вспыхнула, сворачиваясь и рассыпаясь, черные хлопья, подхваченные пламенем, взлетели вверх... - Улетел наш Цзао-ван. Он вернется к нам в новогоднюю ночь...- Ли Цзян посмотрел на небо.- Хо и Цуй, вы последите за огнем. А мы с тобой, Бао Си, пойдем в дом и посмотрим, так ли уж хорошо совпали у гадателя иероглифы. II После того как разошлись пути побратимов, в курене Тэмуджина, в куренях его родичей стало неспокойно. Все понимали, что без воинов Джамухи, испытанных в походах и сражениях, трудно будет выстоять не только перед такими сильными врагами, как татары, но и перед тайчиутами Таргутай-Кирилтуха. Родичи, наверное, не один раз пожалели, что связали свою судьбу с Тэмуджином. Сача-беки, Алтан и Хучар ушли было следом за Джамухой, но вскоре вернулись. Их непостоянство, шаткость злила Тэмуджина, но он молчал. Он словно бы и не заметил их метаний. В первые дни Тэмуджин и сам растерялся. Хотел ехать к Джамухе, уговорить вновь кочевать вместе. Но, все обдумав, понял, что делать этого нельзя. Люди решат, что без Джамухи им не обойтись. А к чему это приведет? Анда станет тут главным человеком. Но анда не желает сплачивать племена, он хочет все сохранить так, как оно есть, а это дело невозможное, и потому, о чем бы они ни договорились с Джамухой, какие бы клятвы друг другу ни дали, вновь случится те, что случилось. Огню с водой не слиться, чему не быть, тому не сбыться. Зима не принесла в курени успокоения. Все чего-то ждали со страхом и тревогой. К Тэмуджину перестали перебегать нукеры от других нойонов. Это был плохой признак. А родичи? В случае чего они вновь оставят его одного. Этого допустить никак нельзя. Но что делать, как удержать их возле себя? Уговоры не помогут. Из страха они предадут его, страх же, только страх может и удержать их. Длинными зимними ночами, греясь у очага, он в одиночестве обдумывал каждый свой шаг. Первому приоткрыл свои замыслы шаману Теб-тэнгри. Это было в самом начале весны. Из предосторожности не стал говорить с ним в юрте, выехали в степь. Снега растаяли, степь, покрытая клочковатой прошлогодней травой, была похожа на линялую волчью шкуру. Кони шли шагом. - Скажи мне, Теб-тэнгри, ты можешь вселять в души людей большую робость? - Духи и страха, и радости до сих пор были покорны мне. Но зачем тебе это? Кого хочешь напугать? - Моих родичей - Даритай-отчигина, Сача-беки, Алтана, Хучара. Для этого не надо вызывать духов. Ты, не сам, конечно, через людей, дай понять, что Таргутай-Кирилтух собирается наказать их за отступничество. - Это сделать проще, чем оседлать самого смирного коня. - Да, сделать это не трудно. Они сами понимают, что сейчас, когда нет с нами Джамухи, Таргутай-Кирилтух осмелеет. Я удивляюсь, почему он до сих пор не напал на нас. Будь на его месте я... Ну, неважно. Напугать родичей - самая малая часть твоего дела. У них со страху могут подогнуться колени. Они падут ниц перед Таргутаем и начнут выпрашивать прощение. Если он простит, мы все погубим. Таргутай-Кирилтух не должен их прощать. - Понятно. Но как я это сделаю? - Подумай. Будь это дело простое, разве стал бы я беспокоить тебя. - Ну что ж, попробую. Для этого я должен стать своим человеком у Таргутай-Кирилтуха. Я начну чернить тебя перед людьми, потом сбегу к тайчиутам. - Черни, да не очень.- Тэмуджин нахмурился, он хорошо знал, на что способен злой язык шамана. - Все будет в меру. А теперь скажи, Тэмуджин, что последует за всем этим? - Ты слишком много хочешь знать! - Ого!- усмехнулся Теб-тэнгри.- Советую помнить: я тебе не нукер. Я - шаман! Тэмуджин поиграл плетью, словно примериваясь, как лучше резануть ею шамана. Он только сейчас понял, почему никогда не любил этого человека. Шаман мнит себя не только всезнающим, но и всесильным, он, видимо, считает, что само небо предопределило ему властвовать над людьми. И, надо сказать, властвует. В том числе над ним. И никуда от этого пока что не денешься. - После этого будет то, чего ты так хотел, Теб-тэнгри,.. - Я в тебе не ошибся, Тэмуджин! С презрительным высокомерием взглянув на шамана, Тэмуджин сказал: - Лучше позаботься о том, чтобы не ошибся в тебе я... Твой отец и твои братья все еще у Таргутай-Кирилтуха? - Да. Они все время на глазах, бежать не могут. - Это к лучшему. Таргутай-Кирилтух скорее поверит тебе. А они пусть смотрят, слушают и обо всем, что там происходит, через людей доносят мне. С собой возьмешь Чаурхан-Субэдэя. Если какая опасность, пусть скачет сюда. Все. Возвращайся в курень другой дорогой.- Тэмуджин дернул поводья, поскакал. Все получилось так, как он и рассчитывал. Слухи один тревожнее другого поползли из юрты в юрту, от куреня к куреню. На возвышенностях с утра до темноты стояли дозорные, со страхом вглядываясь в даль, а ночью вокруг куреней кружили конные караулы. Встревоженный Боорчу несколько раз спрашивал: - Мы чего ждем, Тэмуджин? Нас сомнут, разметают, если будем лениво почесывать бока. - Друг Боорчу, ты стал пугливым. Помнишь, мы с тобой вдвоем никого не боялись. А сейчас у нас есть воины, с нами много друзей, мои родичи. - Ты и шамана считал своим другом, а он сбежал. - Но ты не сбежишь, не сбежит и Джэлмэ. А когда мы вместе, никакой враг не страшен. Не беспокойся, Боорчу, и получше присматривай за моими родичами. - Они ездят друг к другу каждый день. - Вот и хорошо. - Ничего хорошего я не вижу. Сговорятся за нашей спиной. Тэмуджин и сам опасался этого. Вроде все предусмотрел, но кто знает... Жизнь столько раз опрокидывала все его замыслы и надежды. Опять его судьба в руках шамана. Если он плохо справится со своим делом - конец. Родичи не зовут его на совет. Сейчас они сообща думают, как без большого урона поддаться Таргутай-Кирилтуху. Кто-то из них, видимо, скоро отправится к нойону тайчиутов. Наверное, пронырливый Даритай-отчигин. Он почти угадал. К тайчиутам тайком поехали дядя и Алтан. Тэмуджин приказал, чтобы все его люди были готовы по первому сигналу тронуться в путь. У коновязи днем и ночью стояли под седлом лошади воинов, сами воины спали не раздеваясь, не снимая оружия. Тэмуджин в эти дни не мог ни есть, ни спать. Долговязый, сутулый, молча ходил по куреню, проверял исправность оружия воинов, седловку коней, объезжал дозоры. Он опасался не столько нападения Таргутай-Кирилтуха, сколько родичей. От них можно было ждать всего. Наконец дядя и Алтан возвратились от Таргутай-Кирилтуха. Через день Даритай-отчигин приехал к Тэмуджину. По его кислому лицу было видно, что поездка к тайчиутам ничего хорошего не принесла. - Ты чем-то сильно опечален, мой дорогой дядя? - Беда надвигается на всех нас, Тэмуджин. Тайчиуты откармливают коней, острят стрелы. Они пойдут на нас. - Пусть идут. - Но мы не сможем защищаться! - Что касается меня, то я и не собираюсь защищаться. Ты видел, в моем курене все уложено на телеги. Я откочую к моему отцу - хану Тогорилу. - А как же мы? Нас останется совсем мало. - Что вам делать - думайте сами. - Тэмуджин, родственники так не поступают. - А как они поступают?- вкрадчиво спросил Тэмуджин и озлился, закричал:- Как вы, тайно сносясь с Таргутай-Кирилтухом? Моей головой хотели купить его расположение? Дядя сжался, стал совсем маленьким. Обиженно хлюпнул носом. - И как ты мог подумать такое?.. - А что, не ездил к Таргутай-Кирилтуху? - Почему же, ездил. Вместе с Алтаном. Об этой поездке я и хотел тебе рассказать. Мы думали добиться мира... - Совсем не важно, чего вы хотели, зачем ездили. Я ухожу от вас, дядя. - Возьми меня с собой, Тэмуджин. Или я не брат твоего отца? - Мы все родичи. И, однако, договориться не можем. Давно пора прийти к согласию, избрать хана. Тогда и кочевать никуда не нужно. Будь ты, дядя, ханом, я склонил бы перед тобой свою голову - бери моих воинов, проси помощи у Тогорила и громи тайчиутов! - Как мы изберем хана, Тэмуджин, если нам даже нельзя собрать нойонов? - И не надо собирать. Мы могли бы избрать не всеобщего хана, а для тех, кто с нами. - Ну что это за хан будет! Одна видимость. - И самый здоровый вол был когда-то маленьким теленком. Давай, дядя, изберем тебя ханом, вручим в твои руки все наши заботы! - Э, нет, таким ханом я быть не желаю! Может быть, Алтана? - Давай изберем Алтана, Сача-беки, Хучара или кого другого. Мне все равно. Я буду верно служить любому, кто оградит от бед наши кочевья. Даритай-отчигин задумался. - Тэмуджин, ханом надо избрать тебя!- Он взбодрился, точно вдруг нашел верное средство разом избавиться от всех бед. - Дядя, зачем мне взваливать на плечи чужие заботы? К тому же из всех вас я самый молодой. - Не отказывайся, Тэмуджин. У тебя улус больше, чем у каждого из нас. У тебя опора, какой ни у кого нет,- хан Тогорил. Все шло как надо. Но Тэмуджину хотелось, чтобы так же, как дядя, думали и остальные нойоны. Поэтому, проводив Даритай-отчигина, он пригласил Боорчу и Джэлмэ. - Вот что, друзья. Подберите человек двадцать - тридцать самых надежных воинов, садитесь на самых резвых коней и ночью пошумите у куреня Алтана или Сача-беки. Сделайте так, чтобы вас приняли за тайчиутов. Но смотрите, если правда откроется... Сейчас все висит на волоске. Нукеры пошумели, как надо, всех переполошили. Тэмуджина рано утром разбудил стук копыт, говор людей. Он вскочил, приоткрыл дверной полог, выглянул из юрты. У коновязи стояли Сача-беки, Алтай, Хучар и около сотни нукеров. Все три нойона были одеты в доспехи, вооружены. Ночная стража и Боорчу с Джэлмэ не пускали их в юрту. - Высокородные нойоны, прошу вас - подождите,- с вежливой наглостью уговаривал их Боорчу.- Тэмуджин так рано не встает и очень сердится, когда его будят. Тэмуджин опустил полог, оделся, позевывая, вышел из юрты, сделал испуганное лицо. - Алтан, Сача-беки, Хучар, что такое? Почему вы здесь в такую раннюю пору? - Тайчиуты... - Где? - Ночью они напали на мой курень,- сказал Сача-беки.- Я их отбил. Тогда они кинулись на курень Алтана. - Где они сейчас? - Куда-то ушли. Но они вернутся... - Идемте в юрту. Боорчу, Джэлмэ, как вы смели задерживать Моих родичей! Быстро поднимите людей, пусть разбирают юрты, запрягают волов. Будем уходить к хану Тогорилу. Не медлите! Нойоны понуро побрели за ним в юрту. - Ты в самом деле покидаешь нас, Тэмуджин?- спросил Сача-беки.- Нам говорил твой дядя, но мы не поверили. - На вас я больше не надеюсь. Ну что это такое, Сача-беки! Ты отогнал врагов от своего куреня и лег спать. Почему не преследовал? Почему позволил напасть на курень Алтана? - Прежде чем преследовать, надо знать, сколько перед тобой врагов. А попробуй разберись, если ночь! - Ночь, темнота не оправдание. Каждый заботиться только о своем курене и никто - обо всех. За стенами юрты встревоженно шумел курень. Дробно стучали копыта коней, плакали дети, вздорили женщины, кричали мужчины. Нойоны беспокойно прислушивались к этим звукам. Прибежала Борте с Джучи на руках, испуганно спросила: - Почему мы уходим отсюда? - Борте, мне не до тебя. Иди собирайся и ни о чем не спрашивай. - О небо, придет ли покой на эту землю?! Алтан снял с головы железный шлем. - Тэмуджин, мы должны держаться вместе. - Я всегда говорил то же самое. А еще раньше так же говорил мой отец. Вы не хотели слушать его. Вы не слушаете меня. Вы думаете, я рвусь в ханы. Но это совсем не так. Становись ханом ты, Алтан, и я буду ходить у твоего стремени. Ты немало прожил, ты много видел, и ты сумеешь защитить всех нас, прославить род Хабул-хана. - Тэмуджин, тело мое стало слишком грузным, чтобы мчаться на врагов впереди молодых воинов. - Тогда ты, Сача-беки, возьми поводья в свои руки. Всем ведомы твоя отвага, сила и крепость твоей руки. Стань ханом, принеси покой народу, и я буду простым стражем у твоих дверей. Сача-беки горделиво расправил плечи, но тут же опустил их, нахмурился. - Я могу скакать на коне и рубить мечом. Однако хан должен заниматься не только этим. Примирять спорящих, осаживать торопливых, подгонять ленивых я не смогу. Какой же в таком случае из меня хан? - А ты, Хучар, что скажешь? Неужели откажешься и ты? Прими на себя высокую заботу, и я буду твоей стрелой - куда пошлешь, туда и полечу... Хучар угрюмо покусывал ногти. - Зачем нам разводить эти разговоры? Я, как и наш дядя, считаю, что только ты можешь оборонить нас от недругов. Тебе и быть ханом. Вот мое слово. - Для меня, как и для вас, ханская шапка не радость. Время грозное. Еще мудрый кузнец Джарчиудай говорил мне, что он видит, как в степи рождается буря. А кому неизвестно, что первыми под натиском ветра падают высокие деревья? - Одинокие деревья падают еще раньше,- сказал Алтан.- Ты не будешь одинок. - Но я молод и слаб. - За тобой хан кэрэитов,- сказал Сача-беки.- Уже одно то, что станешь ханом, остановит тайчиутов. Они хорошо знают, какая участь постигла меркитов. Тэмуджин закрыл глаза, словно прислушиваясь к самому себе. Вот и сбывается то, к чему он шел в последнее время, не давая себе передышки... - Хорошо, родичи. Видит небо, не ради своей выгоды, не из желания прославиться, не из пустого стремления повелевать я приму на себя тяжкое бремя. Скачите в свои курени, разбирайте юрты. Перекочуем в более безопасное место и там совершим обряд возведения в ханы, принятый нашими предками. Вы согласны со мной? - Да, мы согласны. - Ну, не теряйте времени! Пришлите сюда по сотне воинов. Я буду вас охранять во время перекочевки. ...На высоком равнинном берегу Онона, покрытом первой зеленью, в стороне от куреня стояла большая белая юрта. Перед входом, на почтительном расстоянии от нее, полукругом выстроились воины, вооруженные длинными копьями. За ними толпились нукеры, простолюдье, женщины, подростки, дети. В белой юрте начался курилтай. Здесь были все родовитые нойоны: Даритай-отчигин, Алтан, Бури-Бухэ, Сача-беки и его брат Тайчу, Хучар, братья Тэмуджина, люди высокого возраста из разных племен, приставшие в свое время к Тэмуджину. Говорил старый Усун из рода баринцев, - Волос из гривы коня легко разорвет и ребенок... Но если волосы сложить один к одному и свить из них веревку, на ней можно удержать и дикого скакуна, и свирепого быка... Тэмуджин сидел напротив дверей, смотрел на замершую в ожидании толпу. Пышные речи казались излишне длинными. Без них каждому все понятно. Нойоны надменно поглядывают на толпу, всем своим видом давая понять, что они тут главные вершители. Даритай-отчигин даже как будто в росте прибавился, на безбородом лице строгость. Алтан брезгливо выпятил толстые губы, Сача-беки хмуро ломает брови,- возможно, сейчас он жалеет, что так опрометчиво отказался от ханства. Поздно думать об этом, Сача-беки! Усун кончил говорить, поклонился Тэмуджину и пошел из юрты. Все встали, кланялись ему и выходили вслед за Усуном. Поднялся к Тэмуджин. Перед входом в юрту нойоны разостлали большой войлок, стали по его краям. Тэмуджин сел на войлок, скрестив ноги. Усун коснулся рукой его плеча, громко сказал: - Возвысь голову, посмотри на синее небо, узри вечного творца, которого ты - тень. В течение своего правления сообразуй поступки с божественной волей, дабы сделаться выше там, на небе, чем на земле. Если воспротивишься всевышней воле, будешь наказан в этом мире, от всех твоих богатств останется один только войлок, на котором ты сидишь, из всех с тобой идущих - твоя собственная тень. В чистом, безоблачном небе купался жаворонок, ласкал слух песней. Далеко-далеко, курлыча, пролетели журавли. Усун снова тронул пальцами его плечо: - Говори. Он обвел взглядом нойонов. Они возвышались над ним, заслоняя солнце. - Будете ли вы делать то, что прикажу, пойдете ли туда, куда пошлю, принесете ли то, что велю принести? - Да?- не очень дружно ответили нойоны. - Так знайте же: отныне слово мое - ваш щит и меч! Нойоны ухватились за края войлока, подняли его, понесли к толпе. На шее Сача-беки вздулись синие жилы, громко сопел Бури-Бухэ, кровью налилось лицо Алтана, гнул угрюмо голову Хучар, казалось, на их плечи легла непосильная тяжесть; один Даритай-отчигин шагал легко, еле придерживая войлок короткой рукой. - Пусть живет многие годы хан Тэмуджин!- громко крикнул Боорчу. Толпа колыхнулась, как ковыль от ветра, стала на колени. Воины тоже преклонили колени, нагнули копья. Его пронесли вдоль ряда воинов, возвратились к юрте, опустили войлок на землю. Все нойоны стали на колени, трижды коснулись лбами истоптанной травы. Усун поднял голову. - Пусть видит небо и ведают народы, живущие на земле: наш хан - Тэмуджин! Хан Тэмуджин, отныне мы по твоему слову будем бросаться на врага. Добытые в битвах прекрасные девы, расторопные рабы-боголы, статные мерины - твои. На облавной охоте убьем одного зверя - он твой, убьем много - половина тебе. Твое установление отныне никто не смеет порушить. А если случится такое в покойное, мирное время - лишай нас наших рабов, жен и детей, изгоняй из своих владений, если случится такое в дни битв и тревог - руби наши головы! Припадая к твоим ногам, клянемся в верности.- Усун наклонился, коснулся губами его гутула. Нойоны переглянулись. Когда они договаривались, как возводить Тэмуджина в ханы, об этой клятве речи не было. Тэмуджин нетерпеливо дрыгнул ногой. - Вы тоже клянитесь! Они по одному подползли к нему, тыкались губами в гутул. Тэмуджин и видел, и не видел сгорбленные спины нойонов. В голове было тесно от горделиво-радостных мыслей. Он - хан. Он сделал то, чего не успел благородный отец и не сумел заносчивый Таргутай-Кирилтух. Он прошел по пути, уготованному злой волей людей, через страх, горе, унижения. Он мог околеть в зимней степи, сгинуть в лесах Бурхан-Халдуна, утонуть в Ононе, пасть от стрелы нукеров Аучу-багатура. Он был и голоден, и нищ, и беззащитен. Но духи добра уберегли от гибели, помогли найти верных друзей и помощников, собрать под туг отца храбрых воинов. И ныне по соизволению вечного неба он поднялся над всеми. Клянитесь и кланяйтесь, люди! Я - ваш хан. III Зимовал Джамуха в верховьях Онона, всего в полутора-двух днях пути от Тэмуджина. Он много и удачно охотился, радуясь вновь обретенному чувству независимости. Но и на охотничьих пирах в лесной глуши, и в юрте, слушая древние сказания и тоскующие звуки хура, он не забывал о Тэмуджине. Все надеялся, что анда спохватится, приедет к нему. Но зима прошла, и ни сам анда, ни его люди не посетили курень Джамухи. Стало понятно: анда в нем больше не нуждается. Оставаться и дальше в этих местах не было никакого смысла. К тому же недалеко старые враги - найманы - и новые - меркиты, тайчиуты. Эти не простят ему помощи Тэмуджину, пронюхают, что он остался один, будут здесь. Эх, анда, анда, самые лучшие думы разметал, как обгорелые головни... Покочевал на реку Толу, во владения хана кэрэитов. - Ты напрасно оставил Тэмуджина одного,- сказал Тогорил. - Хан-отец, я так давно не видел тебя, что в мое сердце вселилась печаль. Хан разрешил ему поставить курень по соседству. Почти каждый день Джамуха вместе с Уржэнэ и братом Тайчаром обедали в просторном ханском шатре. Хан был с ним ласков, сажал выше многих своих нойонов, называл сыном. Но Джамухе вскоре стало тоскливо под ласковой отеческой рукой. Он был тут гостем. Хан вел дела, не спрашивая его совета. Однажды во время обеда, когда в шатре было полно людей, откуда-то прискакал Нилха-Сангун, соскочил с лошади, быстро прошел к отцу, наклонился, что-то тихо сказал на ухо. - Зови их сюда,- сказал хан.- Нойоны, прибыли вестники от моего сына Тэмуджина. Рябое лицо хана осталось спокойным. Значит, вестники не принесли ничего плохого. Джамуха повернул голову ко входу. В шатер вошли два пожилых нукера, с достоинством поклонились Тогорилу. - Великий хан кэрэитов! Нойоны, багатуры Ононо-Керуленской земли, известные своей отвагой, собрались на курилтай и нарекли своим ханом Тэмуджина. Джамуха вздрогнул. Он ждал чего угодно, только не этого. Еще один хан! Вечное небо, что же это делается! Его анда, еще недавно нищий, как черный раб, объявляет себя властелином земель между Ононом и Керуленом - своих кочевий, кочевий тайчиутов и его, Джамухи, родовых кочевий. Не величайшей ли глупостью было помогать такому человеку, пусть бы лучше он сгинул в безвестности! Но что скажет Тогорил? Поглаживает на груди тяжелый крест, свысока поглядывает на своих нойонов. Можно подумать, это он нарек Тэмуджина ханом. - Я счастлив, вестники радости, что ваши земли стали владением моего сына! Вы возвели в ханы достойного, будьте же покорны ему, не раздергивайте узел единодушия, завязанный вами! Передайте Тэмуджину, сыну моему и вашему повелителю: мое сердце наполнено радостью. Джамуха только сейчас заметил, что в одной руке держит ребро барашка, в другой нож. Бросил ребро в корытце с мясом, толкнул нож в ножны. Чему радуется старый глупец? Хотя что ж, ему выгоднее иметь дело с одним Тэмуджином, чем с десятком нойонов. Но хан Тогорил заблуждается, думая, что Тэмуджин все тот же парень, который просил у него помощи и дарил соболью доху. Не много получит от анды хан Тогорил! Пользуясь тем, что хан и его нойоны все внимание обратили на гостей, Джамуха потихоньку выбрался из шатра и поехал в свой курень. Вдоль берега Толы вилась узкая тропинка. Зеленые кузнечики со стрекотом взлетали из-под копыт лошади, над свежей травой, над белыми, желтыми, красными, голубыми цветами мельтешили легкие бабочки, бормотали быстрые струи Толы, прыгая по круглым, скатанным камням, в зеркала тихих широких плесов смотрелись кудрявые ильмы с прозрачной молодой листвой. Тоска теснила сердце Джамухи. Сейчас он понял, что, отстав от Тэмуджина, допустил непростительную ошибку. Он думал, что Тэмуджин растеряется и не сможет удержать возле себя своих родичей. Тем более что родичи успели хорошо понять, куда клонит его анда. Они кряхтели, пыхтели, плевались, когда Тэмуджин ущемлял их, казалось, скорее голыми, босыми останутся, чем пойдут за ним. Так нет же, пошли, хуже того - безропотно, как старые, заезженные клячи, позволили оседлать себя и посадить в седло Тэмуджина. Непостижимо! Если бы он знал, что эти презренные люди способны на такое, остался бы рядом с андой и нашел более верный способ разрушить его замыслы. Была и еще одна ошибка. За ним от Тэмуджина откочевали Алтан, Сача-беки, Хучар, с андой остались только хитроумный Даритай-отчигин - ожидал, осматривался - и Бури-Бухэ - этот потому, что затаил обиду на Тайчара. Все как будто складывалось хорошо. Но тут завели смуту нукеры. Мол, даже глупые дзерены и те держатся стадом, а мы все чего-то делим и делим, ночи наши тревожны, мы не снимаем доспехов, наши дети растут в страхе, наши жены не знают радости, наши стада не умножаются... Ему надо было помочь родичам анды искоренить недовольство, а он, слушая их жалобы, усмехался про себя: его нукеры будут всегда с ним, ни роптать, ни жаловаться не станут. Мог ли он подумать, что нойоны поддадутся нажиму своих нукеров и, поджав хвосты, побитыми собаками поплетутся к Тэмуджину? Куда подевалась доблесть древних? Где отважные сыны вольных степей? Кобылица, подарок Тэмуджина, подняла голову, навострила уши. На склоне сопки белым облаком стлалось стадо овец. Пастух на низенькой лохматой лошадке, болтая длинными ногами, трусил ему навстречу. Узнав Джамуху, стащил с головы войлочную шапчонку, кланяясь, навалился брюхом на переднюю луку седла. Спутанные волосы на его голове, грубые, как конский хвост, были с густой проседью, вместо левого уха, когда-то начисто срезанного мечом,- дырка с клочком черной шерсти. - О, господин наш, ты совсем один пускаешься в путь. Я думал, какой-то харачу едет. - Почему бы мне не ездить одному? - Тут можно, тут безопасно.- Пастух поехал рядом.- Сейчас пасти стада не работа - отдых. Лежишь на сопке, слушаешь, как сопят сытые овцы, греешь на солнышке старые кости. Не надо вертеть головой во все стороны, подобно птице филину, ожидая, в какой бок тебе копье сунут. Мы теперь всегда будем кочевать с кэрэитами? - Мы будем кочевать там, где я захочу. - Это конечно! Ты - наш природный господин.- Пастух вздохнул.- Но наши старики говорят: печет солнце - ищи тень, поднялся буран - кочуй за гору. - Хан Тогорил - гора? - Высокая гора! - Так я отдам тебя хану Тогорилу. А перед этим, чтобы он не испугался твоей кособокой головы, велю отрубить второе ухо. Джамуха ударил пятками в бока кобылице, поскакал. Пастух остался стоять на тропе, вытирая шапкой лицо. Тоже тишины, покоя захотелось! А разве он, Джамуха, не хочет покоя для себя, для своих людей? Хочет не меньше других, но никогда ни на какой покой не согласится обменять волю, завещанную предками. В курене возле коновязи кружком сидели нукеры, разинув рты, слушали болтовню Хорчи, беспутного хвастуна. Он был дальним родственником Джамухи. Много лет Хорчи терся возле Таргутай-Кирилтуха, но год назад, соблазненный шептунами Тэмуджина, бежал от него вместе с молодыми нукерами. Однако к анде не пристал, служил у Джамухи. После откочевки Хорчи потерялся с конем и оружием. - Ты откуда взялся?- спросил Джамуха, осаживая лошадь. Нукеры резко вскочили на ноги. Хорчи же поднялся медленно, не спеша оправил пояс с кривой саблей, стряхнул с подола халата травинки. Рядом с ним встал здоровенный, неповоротливый Дармала, один из нукеров Тэмуджина,- этот-то зачем тут? - Мы приехали к тебе от Тэмуджина, твоего клятвенного брата. - Вот как!- удивился Джамуха и холодно сказал:- Я вас слушаю. Губы Хорчи растянулись в улыбке. - Джамуха, сидя на коне, ты можешь говорить со своими нукерами. А мы посланцы... <Вот хорек вонючий! Сбежал - и хоть бы что, стоит, грудь выпячивает>. Джамуха спрыгнул с лошади, быстро прошел в юрту, со злостью бросил к порогу плеть, сел на войлок. Хорчи и Дармала вошли следом. - Садитесь, посланцы. Один по правую руку, другой по левую. Мое уважение к анде так велико, что даже его людей я готов уравнять с собой. Он смеялся над ними. Но Хорчи и ухом не повел, сел рядом, плечо к плечу. Дармала опустился напротив, заносчиво поднял голову, замер, как каменный истукан на древнем кургане. Хорчи врастяжку, старательно округляя слова и, видимо, любуясь своим голосом, сказал: - Тэмуджин прислал нас уведомить тебя: курилтай нойонов с высокого небесного соизволения возвел его в ханы. Торжественность пустоголового Хорчи удвоила обиду. - Ты почему ушел от меня? - Я не ушел. Я остался там... Перед самой твоей откочевкой было видение. Знаешь, сплю я однажды в своей юрте на мягком войлоке, укрытый теплой шубой, не выпив перед этим ни малой чаши архи. Сплю, храплю и вдруг вижу сон. Бык с острыми и крепкими рогами ходит по куреню, роет землю копытами, сердится и то одну, то другую юрту вскидывает на рога. Смотрю - все ближе и ближе ко мне. Тут уж храпеть некогда. Вскочил я. Но перед тем, как проснуться, хорошо разглядел быка. Он был рыжий!- Хорчи хохотнул, нахальным взглядом ощупал косички на голове Джамухи. - Что же дальше? - А дальше я сидел и думал. Так долго думал, что голова заболела. Сел на коня... - На моего коня. - На твоего коня. Другого у меня не было. Подъезжаю к юрте Тэмуджина. Рассказал ему о своем видении и говорю: <Быть тебе ханом. Чем вознаградишь меня, если сон сбудется?> Он посмеялся и говорит: <Сделаю тебя нойоном тумена воинов>. Я тоже посмеялся. <Мало, говорю. Ты, говорю ему, став большим владетелем, дозволь мне набрать в жены тридцать лучших красавиц. Очень уж я люблю женское окружение. Высшее счастье мужчины - слушать щебет веселых хохотушек и знать, что каждая из них - твоя>. Ну, смех смехом, а видение-то сбылось. Так что в скором времени буду я мужем тридцати жен. - Я думал, ты придурковатый. - Все так думают!- радостно заржал Хорчи. - Но и не очень умный. Будь ты поумнее, не приехал бы сюда. - Почему же? - Потому, что ты - беглый нукер. Предатель. - Э-э, нет, Джамуха. Я не был твоим нукером. Я не давал тебе клятву. - Ты украл коня и оружие! - Конь стоит у коновязи. Оружие висит на седле. - Ты не давал клятву, вернул коня и оружие - ладно. Но я могу и просто так свернуть тебе голову. - Моей голове есть хозяин. Впервые за весь разговор чуть шевельнулся Дармала, прогудел: - По степному обычаю самым страшным преступлением считается оскорбление посла и покушение на его жизнь. - Я благодарю за напоминание!- Джамуха прижал руки к груди.- Может быть, ты и еще что-то знаешь про наши обычаи? - Я твой родственник, Джамуха,- сказал Хорчи.- Кто наносит урон родственникам, тот грабит самого себя. - Так тебе велел сказать Тэмуджин? - У меня и своя голова есть. <Врет!>- подумал Джамуха. Не гак бы то ни было, неспроста Тэмуджин послал вестником Хорчи. Этим он как бы говорит: не забывай, Джамуха, мы с тобой клятвенные братья, а это больше, чем кровные родственники, ты должен поддерживать меня, даже если не хочешь этого. И другое. Хорчи - перебежчик. Посылая его, Тэмуджин словно бы предупреждает: смотри, Джамуха, если захочу, твои люди будут у меня, ты можешь остаться в одиночестве. И еще один умысел был у Тэмуджина. Если он, Джамуха, даст волю гневу и лишит жизни Хорчи, своего родича и посла Тэмуджина, то восстановит против себя и собственных нукеров, и людей из других племен, и хана Тогорила. Умен анда, умен. И уговаривает, и грозит, и поддразнивает - все без единого слова. Ни в чем не уличишь, не обвинишь. - С чем мы возвратимся к хану Тэмуджину? - Передайте Алтану, Сача-беки, Хучару: мое уважение к их дальновидности и мудрости беспредельно. Они избрали путь, сама мысль о котором не пришла бы и в г