на подарки и награды, возвышал над другими; хороший воин всегда мог стать десятником, десятник-сотником, сотник - тысячником, а тысячник - ближним другом хана. Для Тэмуджина эта зима была едва ли не лучшая в жизни. Он добился всего, чего желал, его улус становится поистине могущественным, единым, его власть неоспорима... Пришло осознание своей внутренней силы и принесло успокоение мятущемуся духу. Ранней весной, едва пробилась первая зелень, прибыл посланец владетеля онгутов Алакуш-дигит Хури. Худые вести принес посланец. Где-то глубоко в душе у хана жило ожидание столкновения с найманами, но он не хотел верить предчувствию. Найманы живут сами собой, он - сам собою. Их улусы теперь соседствуют. Так что с того? Разве соседи не могут жить в мире и согласии? Как видно, не могут. С его соплеменниками не могли ужиться татары. Теперь их нет. С ним не мог ужиться Нилха-Сангун. Его тоже нет. Теперь грозит войной Таян-хан... Собирает под свой туг всех, кого может. У него и меркиты, и ойроты, и Джамуха, Алтан, Хучар со своими воинами. Хорошо, что владетель онгутов отказался помогать Таян-хану. Но, как видно, не поможет и ему, Тэмуджину. Никто ему не поможет. Одна надежда - его воины, его тысячи, сжатые, как пальцы руки, в единый кулак. Алакушу-дигит Хури хан послал в подарок табун отборных коней в пятьсот голов и тысячу овец. Проводив посланца, собрал всех нойонов на курилтай. - Что будем делать? Три дороги перед нами. Мы можем откочевать как можно дальше. Пусть Таян-хан гонится за нами, изматывая коней. Выбрав подходящее место и время, ударим на него. Мы можем встретить его в наших нутугах, всех хорошо подготовив. И мы можем сами пойти в кочевья найманов, чего они, конечно, не ждут. Выбирайте, нойоны. Нойоны долго молчали, и он не торопил их. Тяжело им сейчас думать о войне. Мирная жизнь людей, вверенных под их начало, едва стала налаживаться, люди разных племен, разведенные по сотням и тысячам, еще не совсем привыкли друг к другу... Длительным молчание было и потому, что он приучил нойонов почитать не затейливую резвость пустых словес, а прямоту и мудрость суждений. Первым заговорил Мунлик. - Хан Тэмуджин, три дороги перед нами, но к истине ведет одна. Я бы не стал уходить и не пошел бы в курени найманов. Будем уходить - обнаружим страх перед найманами, укрепим дух их воинов. Идти на кочевья врагов и вовсе опасно. Травы еще не поднялись, кони тощи, в дальнем походе они обессилеют... Надо ждать и потому еще, что Таян-хан может передумать. Тогда никакой войны не будет. Наверное, он сказал то, о чем думали многие нойоны. Зашелестел одобрительный шепот, задвигались, закивали головами нойоны. Но младший брат хана Тэмугэ-отчигин не согласился с Мунликом. - Найманы грозят отобрать наши луки и стрелы. Пристало ли нам ждать, когда они это сделают? Воины мы или вдовые женщины? Мы должны пойти в кочевья найманов! После Тэмугэ-отчигина говорили многие. Говорили разное. Хан не отбрасывал ничьих доводов, вдумывался в них, добавлял свои, сравнивал с противоположными: он не хотел ошибиться. Об отходе никто не говорил, и это было хорошо. Нойоны, как и он, осознали свою силу и не желали спасаться бегством, но давняя слава о могуществе найманов заставляла их быть осторожными. Тощие кони - отговорка. Не будет уверенности в скорой и легкой победе - передумает. Что это даст? Ничего. Сегодня передумал, а завтра опять надумает. И неизвестно, как себя поведет в другой раз Алакуш-дигит Хури, состоящий на службе у Алтан-хана. Таян-хан ударит в лоб, Алакуш-дигит Хури - в затылок... Нет, ожидание - пагуба... Шестнадцатого числа первого летнего месяца в счастливый день полнолуния, в год мыши ', шаман Теб-тэнгри вознес молитвы и окропил боевой туг хана. Войско двинулось в поход. Алгинчи - передовыми пошли четыре тысячи под началом Джэлмэ, Субэдэй-багатура, Джэбэ и Хубилая. Главные силы хан поставил под начало своего брата Хасара. Пусть покажет себя, а то вечно ходит обижен. Затылком войска с телегами, походными юртами и заводными лошадями велел ведать младшему брату Тэмугэ-отчигину. [' Г о д м ы ш и - 1204 год.] Покачиваясь в седле, хан размышлял о переменчивости судьбы. Всего год назад он без оглядки бежал от Ван-хана. Думал ли тогда старый хан, что гонится за своей гибелью? Могли ли думать воины-кэрэиты, громя его курени, угоняя его табуны, что всего через год он, хан Тэмуджин, поведет их в битву, какой не знала древняя степь? А кто ему скажет, чем окончится эта битва?.. О вечное синее небо, даруй мне победу?.. XV В широкой долине было тесно от юрт, телег, пеших и конных. Джамуха остановил своих воинов подальше от этого скопища, шагом проехал к шатру Таян-хана. Перед входом в шатер, скрючив ноги и положив на колени дощечки, сидели писцы хана. Татунг-а останавливал прибывающих нойонов, спрашивал, сколько воинов привели, и писцы заносили ответ в толстые книги, сшитые шелковыми шнурами. Татунг-а спросил и Джамуху, но он сделал вид, что не слышит его, прошел в шатер. Таян-хан и его нойоны молились своему богу-кресту. Такому же богу-кресту всегда возносил молитвы и Ван-хан... Джамуха вышел из шатра. Татунг-а опять стал спрашивать, сколько у него воинов, коней, телег. Он похлопал его по плечу. - В книги записывай своих. А на моих и моей памяти хватит. - Мне ведено... - Тебе, но не мне. Своими воинами повелеваю сам. Он стал всматриваться в людской муравейник. В движении людей была бестолковость, будто никто не знал, где приткнуться, где остановиться. У Ван-хана такого не было. И он сам, а не его нойоны, спрашивал, сколько воинов привел... Умер Ван-хан, и от дела рук его ничего не осталось, все заграбастал анда. Умрет когда-нибудь и он, Джамуха, возможно, как и хана-отца, его погубит Тэмуджин,- что останется? Он затевал сражения и сражался сам, но струны хуров не воспоют хвалу его храбрости, улигэрчи не сложат сказании... Моление в шатре окончилось. Татунг-а позвал Джамуху к Таян-хану. - Я рад, что ты верен своему слову,- сказал Таян-хан,- Алакуш-дигит Хури обманул нас. - Он не придет? Не ожидал... - И я не ожидал. Сыновья онгутов в моем улусе всегда брали себе жен...- Таян-хан вздохнул.- Что делается с этим миром! Не знаю, как теперь и быть. Может быть, уйти за Алтайские горы? Непонятно было, спрашивает Таян-хан совета или размышляет вслух, но в его голосе слышалась неуверенность, от былой решимости, кажется, ничего не осталось. Раньше это обозлило бы Джамуху, но сейчас он был равнодушен, и это удивило его самого. Кучулук поднялся, встал перед отцом, бледнея, спросил: - Как за Алтай? Твой отец и мой дед Инанча-хан никому не показывал крупа своего коня! Лучше пусть наши кости белеют на солнце, чем бежать от Тэмуджина! - У нас мало войска, сын, Алакуш-дигит Хури подвел, ох, как подвел! - Будь он проклят! Но все другие, кого мы звали, пришли. У нас пятьдесят пять тысяч воинов. И с ними бежать? - Сиди, сын. Не думай, что благоразумие и трусость одно и то же. Но ты прав. Мы позвали меркитов, ойратов и нашего друга гурхана Джамуху,- при слове <гурхан> Таян-хан сделал еле заметную запиночку,- не для того, чтобы веселее убегать. Пойдем навстречу врагу.- Взбодрился:- Пойдем, разобьем и череп Тэмуджина, оправив в серебро, поставим рядом с черепом Ван-хана. Но бодрости, идущей от души, не было в этих словах. Соединенные войска найман, меркитов, ойротов, джаджиратов Джамухи и идущих с ним людей из племен дорбэнов, салджиутов, катакинов двинулись вниз по реке Тамир, потом повернули на восход солнца, переправились через реку Орхон. Здесь впервые столкнулись дозоры. Найманы в короткой схватке убили одного воина и захватили его лошадь. И будто это было не бедное животное, а чудо, какое привели к походной, на колесах, юрте Таян-хана. Пегая кобылка с остриженной гривой, плоскими, растоптанными копытами и мосластым задом тянула из рук воина повод, хватала траву. Седло было под стать кобылке. Передняя лука лопнула и была стянута ремнями, подседельный войлок рваный и грязный. Нойоны тыкали кулаками в брюхо лошади, похлопывали по седлу. - Вот они, завоеватели! Таян-хан обошел вокруг кобылы, покусывая ногти. - Коней, как видно, они замучили. Может быть, нам понемногу отходить, заманивать врага за собой, беспокоя его справа, слева, спереди, сзади? И снова Кучулук воспротивился. В этот раз его дружно поддержали нойоны. Худотелая лошадка воодушевила их, они уже видели себя победителями. Таян-хан молча уступил им. Но он не радовался. Невесел был и Джамуха. Тоскливое равнодушие, как болотная трава стоячую воду, затягивало душу. Остановился Таян-хан у восточных склонов горы Нагу. На сопке с седловиной, похожей на спину двугорбого верблюда, поставили передвижную юрту хана и юрты ближних нойонов, подняли боевые туги. Внизу стлалась равнина с небольшими холмами и увалами, покрытая редкой травой, жесткими кустами дэрисуна и суходольной полыни. К вечеру стали подходить войска Тэмуджина. Сначала то оттуда, то отсюда выскакивали небольшие кучки всадников, трусцой приближались к найманским караулам. Воины кидались вперед, и всадники Тэмуджина ветром уносились в степи. Вот и худые кони! Потом повалили главные силы. Тысяча за тысячей в строгом порядке приближались к горе, охватывая ее с трех сторон. В стройности рядов, в неторопливости движения, в безбоязненности, с какой воины останавливались на виду у найманского войска, была неодолимость, непоколебимость, вера в свою силу. До самой темноты подходили воины Тэмуджина. А в темноте зажглись огни - тысячи огней. Словно кто-то собрал все звезды с неба и бросил их к подножью горы Нагу. На двугорбой сопке тоже пылали огни, жарилась баранина, баурчи разносили нойонам вино. Нойоны хвастливо рассуждали о битве завтрашнего дня. Джамуха почти не слушал. Смотрел на огни стана своего побратима. Он понял наконец, почему его точит тоска. Кто бы ни победил завтра, это будет его поражением, последним поражением. Конец вольности племен... Река крови, прольющейся завтра, унесет остатки древних установлений, и отвага багатуров, мудрость старейшин, песни улигэрчей будут поставлены на службу единственному владыке великой степи. Кто будет им? Таян или Тэмуджин? А, не все ли равно! То, за что он бился, что было сутью его жизни,- погибло. Джамуха незаметно, никому ничего не сказав, уехал к своим воинам, поставленным Таян-ханом в самом конце правого крыла. Воины не спали. Сидели, лежали у огней, разговаривали. Думают ли они, что завтра многим уже не увидеть звезд, не сидеть у огонька, вдыхая горький дым аргала, и не нужны будут ни острые стрелы, ни добро подогнанные седла, ни резвые кони?.. Может быть, и ему завтра уже ничего не понадобится... Где-то далеко в родном нутуге будет тосковать хур в руках Уржэнэ, но он уже не услышит ни звуков хура, ни голоса жены. Через год-два в пустых глазницах его черепа прорастет ковыль-трава... Зачем, для чего жил? За что должны умереть завтра и он, и многие из его воинов? XVI На войлок насыпали сырого песка. Тэмуджин разровнял его, потом нагреб кучу, ладонью округлил вершину. - Мухали, показывай, кто где стоит. Мухали стал на колени, ножом сделал несколько черточек. - Тут, в середине, найманы, на левом крыле меркиты, на правом - ойраты и Джамуха. Рядом горел огонь, возле него толпились нойоны, к ним подъезжали порученцы - туаджи, о чем-то спрашивали и уносились в темноту. Заложив руки за спину и затолкав под широкий пояс указательные пальцы, Тэмуджин ходил вокруг песка, прижмуривал то один, то другой глаз, словно бы прицеливаясь. - Будем бить Таян-хана или ждать, когда он ударит? - Зачем ждать - бить надо,- сказал Мухали. - У него воинов больше, чем у нас... - Больше - согласился Мухали, сел, скрючив кривые ноги.- Но Таян-хан, побаивается. - Почему так думаешь? - Своих воинов поставил очень плотно, плечо к плечу. Рыхлое у него войско, хан Тэмуджин. Потому-то сбил потуже. Нам от этого - польза. - Хорошо подметил, Мухали. Глаз у тебя острый. Напрасно Таян-хан так поставил своих воинов. Стрела, пущенная в плотный табун дзеренов даже неумелым стрелком, всегда найдет цель. Будем бить. А как? Над песчаным бугорком наклонился Хасар. Огненные блики заиграли на сверкающих доспехах, от широкой ярко-красной накидки упала тень, закрыв песок. <Опять вырядился, селезень!>- подумал Тэмуджин, захватил пальцами край накидки, легонько подергал. - Снял бы ты это, а? Найманы скажут: бедный брат у хана Тэмуджина - свой шатер на себе носит. - Что мне найманы! Меня мои воины отовсюду видеть должны... Я думаю, брат, так: главные силы Таян-хана стоят в середине, вот по ним и надо ударить как следует. Переруби у бочки обруч - она сама рассыплется. Наши главные силы, отданные твоим соизволением мне, поставим так.- Он взял из рук Мухали нож, нарубил на песке коротких зарубок - одна за другой.- Я поведу тысячи и рассеку найманское войско надвое.- От зарубок к подножью бугорка Хасар провел глубокую борозду. Ничего нового Хасар не придумал. Он хотел вести битву так же, как ее вел сам Тэмуджин, когда был прижат к горам Ван-ханом. Ни одна битва не бывает похожа на другую. То, что в одной приводит к победе, в другой может принести поражение. Однако, зная обидчивость Хасара, ничего этого Тэмуджин не сказал, похвалил: - Хорошо, очень хорошо...- Опустился на колени рядом с Мухали.- Но, но... Таян-хан посторонится, пропустит несколько твоих тысяч, потом - хоп!- Поставил ладони на ребро, сомкнул их, перерезав борозду.- Стиснет, как хрящик в зубах, пожует и выплюнет. Давай, Хасар, подумаем еще. Нойоны, идите поближе. Время близилось к полуночи, когда обо всем уговорились. Тэмуджин поднялся, положил руки на затылок, выгнулся всем крупным телом - рыжая борода торчком, шапка съехала на макушку. - Ох-хо! Ну, все, что надо, мы сделали. Остальное в воле вечного синего неба. Всем спать! В походную юрту не пошел, бросил на землю у огня войлок, в голову положил седло, лег. Нойоны разошлись к своим тысячам. Стало слышно как возносит молитвы небу Теб-тэнгри. Он ходил вокруг одинокого огонька, звенел подвесками, железный посох с рукояткой в виде головы лошади гулко бил по сухой земле. Повернулся на спину. Низко над головой висели крупные звезды, их свет колол глаза. Прикрыв веки, он заставил себя не думать о завтрашнем дне. Беспокойное бормотанье шамана, звон его подвесок не давали забыться сном. Совсем не к месту вспомнил Ван-хана, таким, каким видел в последний раз,- слабый, больной старик с запавшими глазами. Сейчас .эти глаза маячили перед ним, безмолвно укоряя. Он часто видел его таким, и на душу ложилась тяжесть. Ожесточенно подумал: <Сам виноват, старый дурак, сам!> Утром его подняла на ноги дробь барабанов. Сначала где-то далеко, в стане найманов, призывно пропела труба, едва умолкла, ей откликнулся большой барабан: бум, бум, бум - круто покатилось с сопки, следом зачастили малые барабаны; дробь подхватили в его стане, и будто град обрушился на долину. Взошло солнце и, едва блеснув, скрылось в мутно-черную, с белесыми дождевыми свесами тучу. Воины уже сидели на конях, тысячи стояли каждая на своем месте, ждали сигнала. Тэмуджин расположился на вершине невысокого увала. Отсюда видно было далеко не все. И он приказал прикатить телеги, поставить их одну на другую. Кешиктены быстро возвели башню высотой в три человеческих роста, надежно стянули ее веревками, настлали сверху войлоков. Хлебая горячий обжигающий губы шулюн, хан посматривал на тучу. Она быстро приближалась, застилая белыми свесами очертания сопок, порывистый ветер вертел, лохматил траву, сгибая метелки дэрисуна. Подскакал Джэлмэ. Покосился на тучу, спросил: - Скоро ли начнем, хан Тэмуджин? - Жди, Джэлмэ, стой на своем месте. Кешиктены помогли ему взобраться на телеги. Под его грузным телом, под напором ветра башня покачивалась и скрипела. За его спиной теснились кешиктены и запасная тысяча под началом нойона Архай-Хасара, впереди, прячась в лощинах, таились главные силы под началом брата Хасара, и на виду стояли тысячи алгинчи - передовых: Джэлмэ, Субэдэй-багатура, Джэбэ, Хубилая. Им предстояло самое трудное - начать. На правом крыле темнели, едва угадываясь, тысячи Боорчу, на левом - уруты и мангуты Джарчи. Крупные капли дождя застучали по спине. Все чаще, чаще, и полилось... Струи дождя больно секли лицо, халат разом промок насквозь, и холодная вода поползла по телу. Он сгорбился, натянул на уши войлочную шапку. Дождевая завеса скрыла от взоров и найманское, и его собственное войско. Кешиктены, воины тысячи Архай-Хасара попрыгали с седел, попрятались под брюхо коней. Он хотел было слезть и пойти в юрту, но, взглянув еще раз на мутное небо, увидел, что дождь вот-вот перестанет: туча уплывала в сторону найманского войска. Еще падали последние редкие капли, а он поднялся, скрестил над головой руки. По сырой земле, вскидывая ошметки грязи, передовые тысячи вслед за грозой ринулись на врагов. Ветер смел с неба клочья тучи, выглянуло солнце. Перед огромным войском четыре его передовых тысячи выглядели жалкими кучками. У Тэмуджина заныло сердце-вдруг все они ошиблись? Погибнут его самые лучшие воины... Тысячи налетели на строй найманов, отскочили, снова бросились вперед. Так псы наседают на неповоротливого медведя - кусают и отскакивают, уворачиваясь от тяжелых лап. Кусают и отскакивают; Молодцы! А ну, еще! Еще! Найманский строй задвигался, начал ломаться, вытягиваясь вслед за его передовыми тысячами. Это и нужно. Ну, Джэлмэ, еще немного! Подскакал Хасар, прямо с лошади, как рысь на дерево, взлетел на тележную башню, горячими глазами впился в сражающихся. - Пора, Тэмуджин! Пора!- Голос Хасара подрагивал от нетерпения. - Подожди. Ближе подманим. Строй найманов ломался все больше, вытягивался вперед острым соском. Разозленные воины Таян-хана, теряя рассудок, гнались за его передовыми, посаженными на отборных коней. Все ближе и ближе к тысячам Хасара, замершим в долине. - Пошел!- крикнул Тэмуджин. Хасар скатился вниз, взлетел в седло, ветер полоснул накидку, раскинул во всю ширь. Огненной птицей подлетел Хасар к своим воинам, выхватил меч. - Вперед, багатуры! - Хур-ра!- откликнулись воины, выскакивая из долины. Найманы, гнавшие передовые тысячи, были смяты, воины Хасара вломились в строй врага. Началась ожесточенная сеча, в нее втягивались все новые и новые воины. Найманы было попятились, но вскоре оправились, остановились, а затем начали и теснить Хасара. Его ярко-красная накидка взлетала то в одном, то в другом месте. Джэлмэ, Субэдэй-багатур, Джэбэ и Хубилай отвели своих воинов на передышку, подскакали к нему. От мокрой одежды валил пар, лошади запаленно дышали. - Ну что, хан Тэмуджин?- спросил Джэлмэ, взбираясь к нему. Тэмуджин ничего не ответил. Поскольку найманы выдержали первый удар, сражение обещало быть затяжным, тяжелым, кровопролитным. Оглянулся на запасную тысячу. Бросить в битву ее? Нет, только в самом последнем случае. К нему поднялись вслед за Джэлмэ Субэдэй-багатур, Джэбэ и Хубилай. Они были опьянены сражением, веселы, но, увидев, как разворачивается битва, притихли. - Крепки, проклятые!- пробормотал Джэбэ, приглаживая растрепанные волосы с седым клоком. Хасар все пятился. Медленно, почти незаметно, но сдавал назад. Сам он носился как бешеный, и там, где взметывалась его накидка. воины утверждались на месте и сами начинали сбивать назад найманов. <Молодец, все-таки молодец!> Битва напоминала схватку борцов-сцепились, ломят друг друга, и ни тот ни другой не может сделать последний рывок. Тэмуджин так явственно почувствовал напряжение битвы, что у него заныли мышцы на руках. - Хан Тэмуджин, а не ударить ли нам еще разок?- спросил Джэлмэ. - Ударите. Подожди,- глухо сказал он, ощущая горькую сухость во рту. Его взгляд метался по всему полю сражения. Надо найти слабое место. Такое место должно быть. Где оно? Битве гудела, как буря над лесом. Звон оружия, крики людей, топот тысяч копыт- все слилось, в единый, давящий на уши гул. Молодой кешиктен постучал внизу по колесу телеги, с почтительной робостью напомнил: - Хан Тэмуджин, подошло обеденное время. Мы принесли тебе поесть. Досадливым взмахом руки он как бы отбросил его, глянул на солнце - время за полдень. А ему казалось, что битва только началась. На правом крыле Таян-хана случилось что-то непонятное. Воины - он знал: там стоит Джамуха - разом отхлынули назад и стали отходить в сторону. Что еще придумал дорогой анда? Порученцы - туаджи - полетели к Джарчи. А воины Джамухи все удалялись, вскоре они скрылись за холмами. Что же это такое? Что-то должно сейчас произойти... - Джэлмэ, садитесь на коней! От Джарчи на взмыленной лошади примчался вестник. Нойон доносил: Джамуха покинул Таян-хана. Ушел. Совсем. - Джэлмэ, скачите на помощь урутам и мангутам, ломайте правое крыло Таян-хана, не давайте ему опомниться. Нойоны умчались, увели своих воинов. Тэмуджин обернулся к запасной тысяче, позвал Архай-Хасара. Наступило время сделать последний рывок. - Скачи к Боорчу. Умрите, но заверните, сомните левое крыло найманов! Все. Тэмуджин спустил с телеги ноги, расслабил мускулы, снял с головы шапку, подставив ветру горячую голову. Все. Теперь Таян-хану несдобровать. Злорадно усмехаясь, посмотрел на двугорбую сопку. Там всадники носились взад-вперед роем потревоженных пчел. Вдруг они стянулись в одну кучу и покатились вниз, к своему правому крылу. Сопка опустела. Сам Таян-хан пошел в сражение? Так и есть. Над всадниками, высоко вознесенные, плыли белые и черные туги. Таян-хан повел с собой, видимо, все оставшиеся силы. Но его правое крыло под ударами мангутов и урутов, усиленных отдохнувшими передовыми тысячами, покатилось к подножию горы. Дрогнули и главные силы. Теперь дело за Боорчу. Перед ним - меркиты. Они будут драться отчаянно. Ну что же, Таян-хан, ты в одну сторону, я - в другую. Тэмуджин спустился вниз. Кешиктены помогли ему надеть доспехи и сесть на коня. Он поскакал, выкрикивая: - Воины, победа близка! Полторы сотни кешиктенов взяли его в плотное кольцо, их молодые ликующие голоса перекрывали шум битвы. - Хур-ра! Хур-ра! И все воины подхватили боевой клич. - Хур-ра-а...а-а!- покатилось по всей долине. Меркиты, зло огрызаясь, отходили: левое крыло строя Таян-хана все больше заворачивалось, как и правое, оно было прижато к горе Боорчу бросил тысячу Архай-Хасара к найманским обозам, отсек их от войска, оказался за спиной Таян-хана, а навстречу ему, с другой стороны, вышли мангуты Джарчи-гора Нагу была окружена. Найманы карабкались на крутые склоны, на утесы и осыпали воинов Тэмуджина стрелами, камнями, а они упорно лезли вперед> все туже стягивая кольцо. Но день заканчивался, и битва прекратилась. Однако никто не спал. Это был не отдых, а короткая передышка. Длилась она недолго. Едва отдышавшись, найманы покатились вниз. В темноте срывались с круч кони и люди, давили друг друга. В двух местах они прорвали кольцо, но уйти удалось не многим. На рассвете воины Тэмуджина снова полезли вверх. На вершине горы были подняты ханские туги, но самого Таян-хана уже не было в живых. Вечером он был тяжело ранен и не дожил до утра. Остатки войска под началом Хорису-беки защищались отважно. Хан Тэмуджин пообещал сохранить им жизнь, но они не пожелали бросить оружие и погибли, сражаясь до последнего вздоха. - Смотри, хан Тэмуджин, вот это юрта!- Боорчу соскочил с коня перед юртой на колесах. - Я такую видел. В такой ездили нойоны Алтан-хана. - А в этой ездил Таян-хан. Теперь она твоя.- Боорчу поднялся на телегу, заглянул внутрь.- О, тут много кое-чего есть. Посмотри, хан. Они вошли в юрту. Тэмуджин раздвинул шелковую занавеску, разделяющую юрту на две половины. В задней половине была широкая постель, застланная пушистым одеялом из верблюжьей шерсти. В ее изголовье стоял столик, накрытый красным шелком, на нем лежал тяжелый серебряный крест. - Э, он, как и Ван-хан, молился богу-кресту!- удивился Боорчу. У противоположной от кровати стены стоял еще один столик, на нем - девять серебряных чаш и большое, серебряное же, корытце. Повсюду на стене висели ножи, сабли, мечи, саадаки, отделанные серебром, золотом, красными, как капли крови, и синими, как небо, камнями. - Богат был Таян-хан! Ух, и богат!- изумлялся Боорчу, - Бери что-нибудь себе,- сказал Тэмуджин. Боорчу выбрал нож в золотой оправе и кривую саблю. За стенами юрты надрывал голос Джэлмэ: - Нойоны, слуги и рабы Таян-хана! За гордыню, криводушие и зложелательства небо покарало вашего господина. Сам он убит, а весь его улус переходит к хану Тэмуджину. Повелеваем доставить к юрте шелка, серебро и золото, оружие и доспехи, бронзу и железо... Боорчу нацепил на пояс. нож и саблю, оглядел себя. - Ты становишься похож на Хасара, друг Боорчу. Пусти его сюда - все оружие на себя наденет, а это корытце на голову, поверх шлема, приладит. - В этот раз он хорошо показал себя, хан. Тебе нужно наградить брата. - Всех награжу, друг Боорчу. Великое дело мы сделали...- Тэмуджин вышел из юрты, сел на передок телеги. Найманы тащили и складывали в кучу свое добро. Росла гора мечей, саадаков, копий, рядом - медных котлов, бронзовых и железных стремян, удил, уздечек, седел... К Тэмуджину воины подтолкнули человека в шелковом халате, с кожаными мешочками, подвешенными к поясу. - Прикажи отрубить ему голову. Он прячет золото. Видели в руках кругляшку золотую. Вроде бросил в кучу, а сам спрятал. - Кто такой?- наклонился над ним Тэмуджин. - Я уйгур. Мое имя Татунг-а. - Уйгур? А почему здесь? Торговал?- заинтересовался Тэмуджин. - Я служил Таян-хану. - А-а...- теряя интерес, протянул хан.- Какое же ты золото прячешь? - Я хранитель ханской золотой тамги ' и главноначальствующий над писцами. [' Т а м г а - печать.] - Дай сюда,- Тэмуджин протянул руку. - Н-не могу,- Татунг-а побледнел, попятился.- Тамгу может взять только тот, кто унаследует улус Таян-хана. - Ты верный слуга. Хвалю. Но разве не слышал, что небесным соизволением я унаследовал и улус Таян-хана, и его золотую игрушку, и тебя самого? Давай! Татунг-а оглянулся влево, вправо, будто надеясь на спасение, сжался под взглядом Тэмуджина, обреченно вздохнул и откуда-то из широкого рукава халата извлек тамгу. Тэмуджин повертел ее - серебряная точеная ручка, на нее насажен золотой кружок с непонятными знаками на плоской стороне. - Для чего она? - Прикладывать к бумагам с его повелениями. Два воина подтащили к юрте женщину в узком и длинном - до пят-пестром халате. Она отбивалась от воинов, ругалась на непонятном языке. - Великий хан, это Гурбесу, жена Таян-хана,- сказал Татунг-а.- Не губите ее. Тэмуджин не оборачиваясь сказал: - Замолчи, женщина, иначе тебе заткнут рот! Так, ты говоришь, это прикладывают к бумагам? А разве свои повеления Таян-хан писал на бумаге? Он не забыл, как исхитрялся, чтобы не прикладывать руку к бумаге Алтан-хана. Знаки - следы сорок на снегу - таили в себе непонятное, потому страшное. Но там были люди Алтан-хана, известные своим хитроумением, а тут - Таян-хан, найманы... - Все бумаги писал я и другие писцы. - Ты знаешь тайну знаков?- все больше удивлялся Тэмуджин, - И я, и многие другие. - Зови сюда несколько человек. Посмотрим, так ли уж велика сила бумаги.- Тэмуджин знаком велел приблизить Гурбесу - она подошла с опущенной головой.- Ты, вижу, не рада встрече с нами.- Он взял ее за подбородок, приподнял голову - ее черные глаза горели от гнева, щеки жег румянец стыда.- Так это ты, тангутка, была любимой наложницей Инанча-хана? А ты ничего...- Добродушно рассмеялся.- Из-за тебя рассорились Таян-хан и Буюрук?- Опустил руку.- Иди в юрту. Вечером буду у тебя, узнаю, стоило ли братьям ссориться. Иди. Гурбесу стояла. Воины подхватили ее, втолкнули в юрту и задернули дверной полог. Улыбаясь своим мыслям и поглаживая бороду, Тэмуджин указал Татунг-а место рядом с собой. - Будешь заносить на бумагу мои слова. А всех остальных писцов, воины, отведите подальше, чтобы они нас не видели и не слышали. Готово? Татунг-а, верно ли, что человек, знающий тайну знаков, может повторить мои слова, занесенные на бумагу, никогда их не слышав? - Конечно, великий хан. - Ну-ну... Заноси: <Я, хан Тэмуджин, сын Есугей-багатура, по небесному соизволению взял в руки бразды правления над всеми народами, живущими в войлочных юртах...> Быстро, едва касаясь кисточкой листа бумаги, Татунг-а наносил цепочку знаков, похожих на прихотливый узор. Его лицо было спокойно-сосредоточенным, ничего необычного, таинственного не было в этом лице; так делают любую работу - тачают гутулы, плетут уздечку, правят острие ножа. - Пусть придет один из писцов. Боорчу, нойоны, вы запомнили мои слова? Ну, смотри, Татунг-а... Подошел плешивый и подслеповатый писец, уткнулся носом в бумагу и дрожащим, надтреснутым голосом начал: - Я, хан Тэмуджин... Не пропустил ни одного слова. Будто стоял тут же и псе слышал, все запомнил. Это казалось чудом, непостижимым умом человеческим. Нойоны, воины рты поразевали от удивления, потом стали перешептываться: эти люди знаются с духами. Тэмуджин посмотрел на Тутунг-а с уважением. - Ты показал силу бумаги. А какие повеления хана найманов вы заносили? - Всякие. Кто сколько должен дать серебра, зерна, шерсти... Кому куда надлежит ехать. - Это понятно. А для чего тамга? - Бумагу может написать всякий, разумеющий письмо. Но тамга есть только у хана. Когда приложена - бумаге вера. - Х-м... Хорошо придумано. Сколько лет надо учиться, чтобы постигнуть тайну письма? - Зависит от возраста, от памяти, от быстроты ума человека. Учиться лучше в молодые годы, еще лучше - в детские. Тэмуджин протянул ему печать. - Возьми. Ты и все писцы будете служить у меня. Станете заносить мои повеления на бумагу. Кроме того, ты будешь учить моих детей, а другие писцы - детей моих нойонов. Будешь учить своих детей, друг Боорчу? - Если это надо... - Надо. В могуществе своем мы можем теперь равняться только с Алтан-ханом. А уж равняться - так во всем равняться!- Говорил с шутливой усмешкой, но взгляд, устремленный поверх головы Боорчу в полуденную сторону, туда, где синь неба сливалась с синью степи, туда, где за безводными гобями лежали земли Алтан-хана, был острым и жестким. - Ты, видно, забыл, что от нас ушел Кучулук, ушли и меркиты, живы Буюрук и Джамуха,- напомнил Боорчу. - До всех доберемся. Не им теперь тягаться со мною. Я нашел то, чего им не дано найти. Они только теряют...  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  Нойон Тайр-Усун нахлестывал усталого коня. За ним без всякого порядка тянулись немногие нукеры. Желтовато-серая трава, прибитая осенними дождями, спутанная ветрами, цеплялась за копыта и рвалась с сухим шелестом. Из битвы у горы Нагу меркиты вышли без больших потерь. Возвратились в родные курени, но не кликами радости, а молчанием встретили воинов старики и женщины. Бесконечные неудачи и поражения разорили людей. Убавились стада и табуны, не было новых молодых и сильных рабов, и некому стало высевать просо, караваны сартаульских торговых людей начали обходить стороной беспокойные, обедневшие кочевья, и негде было выменять ни шелковых, ни холщовых тканей, ни доброго оружия, ни утвари для домашнего очага. Все надеялись, что уж с найманами-то они добьются долгожданной победы и придут домой, гоня перед собой толпы рабов, стада и табуны. Не вышло. И отцы называли сыновей трусливыми корсаками, женщины отвращали от мужей лица. Но это была не самая большая беда. Хан Тэмуджин - будь проклято это имя!- управив дела в захваченном найманском улусе, пошел на меркитские земли. Его передовые сотни уже разграбили несколько куреней. Все нойоны без зова собрались у Тохто-беки. Целый день, забыв о еде и питье, думали, как быть. Одни говорили: надо всем народом подняться на врага и, если так суждено, всем народом и погибнуть. Другие осторожно вели к тому, что надо склониться перед силой. Тохто-беки бегал по юрте с навеки склоненной к плечу головой и потому похожий на токующего тетерева, от бессильного бешенства плохо вникал в то, что говорили, разражался руганью... В последние годы Тохто-беки часто становился таким остервенелым и несправедливо обижал многих. Доставалось от него и Тайр-Усуну. Впервые ругал после того, как он, Тайр-Усун, возвратился из неудачного похода на хори-туматов. После этого былая их дружба быстро разладилась... Только к вечеру Тохто-беки устал бегать по юрте и ругаться. Он ни с кем не согласился. О покорности, даже для видимости, хану Тэмуджину он и слышать не хотел. <Конечно,- подумал тогда Тайр-Усун,- какая для тебя покорность: Есугей-багатур надрубил шею, его сын - перерубит>. Не хотел Тохто-беки и вести воинов на верную гибель. Он решил откочевать в земли западных народов, куда не дотянется рука Тэмуджина. И вот Тайр-Усун гонит коня в родовые кочевья поднимать людей. Взгляд скользит по круглым макушкам серых сопок, по уходящей вправо долине Селенги с багряными кустами черемухи и желтеющими тальниками на берегах. Надо бросить все это... Надо кинуть половину юрт, телег... Голодной, оборванной оравой привалят они в земли чужих народов - кому нужны будут? От реки наперерез им мчался всадник. Белый жеребец легко перемахивал через кустики. Всадник пригибался к шее, длинная грива, взлетая, полоскалась на его плечах. Придержав своего коня, Тайр-Усун вгляделся и узнал младшую дочь Хулан. Подскакав, она осадила жеребца, блеснула, улыбаясь, белыми ровными зубами. Разгоряченный жеребец рвал повод, всхрапывал, шел боком. Хулан потрепала его по круто выгнутой шее. - Что тут делаешь?- строго спросил Тайр-Усун. - Объезжаю... - Не твое это дело, Хулан. Коней объезжать - дело мужчин. - Когда найдется конь, который вышибет меня из седла,- не буду. У нее были чуть выпуклые - его - глаза, вздернутый нос; маленькие руки крепко натягивали поводья, в седле она держалась с броской лихостью; ничего от робкой девушки - статный удалец. Пора бы и замуж отдавать, но Тайр-Усун отказывал женихам: любил свою дочь и не хотел с ней расставаться. - Ну, я поеду. Скажу, что ты возвращаешься. - Да, скачи. Скажи: пусть люди немедля собираются в дорогу. Дочь было отпустила повод, но тут же натянула. Жеребец закрутился на месте, закусывая удила. - А почему? Что случилось, отец? - Враги, дочь. Скачи. - Убегать будем?- В ее голосе были недоверие и обида. - Убегать,- безжалостно подтвердил он.- Понесемся по степи перекати-полем. Скачи, у нас нет времени. Она гикнула и скрылась за сопками. Почти два дня ушло на сборы. Вначале он хотел уйти налегке, взять только воинов, свою семью и семью ближних нукеров, но в курене поднялся такой вой и ропот, что на все махнул рукой. Пусть идут все, кто может идти. Чувствовал, что время упущено, надежда ускользнуть от воинов Тэмуджина уменьшалась с каждым часом. Не к Тохто-беки, в сторону заката, а вниз по Селенге надо бы идти. Но там хори-туматы. Они не простят ему убийства Дайдухул-Сохора. И Чиледу там... Потащились вверх по Селенге. Воины, как и он, понимали, что значит для них время, озлобленно щелкали плетями, погоняя волов, коней, людей. С мычанием коров, блеянием овец, скрипом телег смешивались стоны, вопли и проклятия. Чтобы не слышать ничего этого, Тайр-Усун уезжал вперед, бросал поводья на луку седла, пускал лошадь трусцой. Перегруженной телегой катились тяжелые думы. Меркитам и раньше приходилось оставлять свои кочевья, откатываться в Баргуджин-Токум, но все то - другое. И враг совсем иной. К нему нередко подъезжала Хулан, скакала рядом, оглядывалась. - Почему твои воины бьют людей? - Лучше быть битым, чем убитым. - Легче бить своих, чем убивать врагов!- дерзила она. Никому другому он такой дерзости не спустил бы, но это - Хулан. Она всегда и со всеми прямодушна. К тому же она, кажется, угадала - своих бить легче. Вот и они, меркиты, кого только не били, с кем не воевали. И все так: враждовали, грабили, кровь пускали, а враг настоящий под шум свалки набирался сил, расправлял плечи - замечать не хотели. Спохватились - поздно. Горой возвысился над всеми, и степные племена ни по отдельности, ни все вместе уже ничего с ним не сделают. Так же они ехали и в этот раз. Вдали показались всадники. - Мы догнали Тохто-беки!- крикнула Хулан и помчалась вперед. - Остановись! Она не слышала или не хотела остановиться. Тайр-Усун приподнялся на стременах. В этих местах Тохто-беки не должно быть. Почему он здесь? Догадка заставила хлестнуть коня. Но дочь была уже далеко. Ее белый конь стлался в легком, как полет, беге. О небо, она погубила себя! Всадники остановились, поджидая ее. Хулан подскакала к ним почти вплотную и тогда только заметила что-то неладное. Развернула коня и полетела обратно. За ней бросилась погоня. Тайр-Усун остановился. Он знал, что сейчас будет с Хулан, с ним, со всеми его людьми. И, думал не о спасении, а о том, чтобы как-то отдалить неизбежное, выдернул меч, насадил на конец шапку и поднял над головой. - Что ты делаешь, отец? Это враги! Хулан остановилась возле него. Воины монгольского хана, подскакав, нацелили на них копья. Не давая им опомниться, громко, голосом человека, привыкшего повелевать, сказал: - Стойте! Я нойон Тайр-Усун. Я иду к хану Тэмуджину. - Ах, лживая меркитская собака! К хану Тэмуджину идешь!.. Наконечник копья, как голова змеи с острым глазом, нацелился прямо в переносицу, стал медленно приближаться, заставляя Тайр-Усуна отклонять голову. Хулан ударила по копью плетью. - Не смей прикасаться к отцу, грязный харачу! Это рассмешило воинов. К ним подъехал нойон в тангутском шлеме с гребнем, в железных латах, и воины раздвинулись перед ним. - Ная, нам попался меркитский Тайр-Усун. - Не попался! Я сам, своей волей, иду к хану Тэмуджину. Ная с любопытством оглядел его, задержал взгляд на пылающем от гнева лице Хулан, недоверчиво присвистнул: - Сам? Хочешь оставить меня без добычи? Это твоя жена? - Она моя дочь. Вы не можете ничего трогать!.. Мы не обнажали оружия! Мы идем к вашему хану. Теперь Тайр-Усун хотел отодвинуть не только гибель. Если они не прикончили его сразу, можно, наверное, спастись самому и спасти свое владение. Лишь бы не подвела горделивая Хулан. Она только сейчас поняла, что он говорит. Повернулась к нему. В глазах-осуждение, почти презрение. Ная хитровато усмехнулся. - Для чего ты идешь к хану Тэмуджину? Этот простой вопрос заставил мысли Тайр-Усуна заметаться, как белку, угодившую в силок. Покорился он или нет, для них сейчас все равно. Не он им нужен, а его владение. Ная и воины жадными глазами ощупывают Хулан, поглядывают туда, где тащатся его телеги. Вскинут его на копье, а дочь... - К хану Тэмуджину я везу свою дочь,- само собой вырвалось у него. - Думаешь, она ему очень нужна? Ная все еще усмехался, но что-то в этой усмешке изменилось, он уже, кажется, не мнил себя человеком всемогущим, вольным казнить и миловать. Тайр-Усун не замедлил обернуть это себе на пользу. Сказал надменно: - Что нужно хану, он знает сам! Если ты знаешь больше, чем он,- делай с нами, что хочешь. - А кто тебе сказал, что я собираюсь с вами что-то делать? Воины, охраняйте его людей. А тебя, нойон, и твою дочь я приглашаю к себе в гости. На берегу речушки воины поставили походную юрту, забили барана. Ная говорил с Тайр-Усуном с настороженной почтительностью и все крутился возле Хулан, ласково посмеивался, норовил потрепать по плечу, ущипнуть за бок. Хулан вначале уворачивалась, потом стукнула кулаком по его руке. - Отойди. Еще раз тронешь - глаза выдеру! Отца она сторонилась, смотрела как на чужого. Тайр-Усун чувствовал себя приниженным, хмуро оглядывался по сторонам, пытался считать воинов, но скоро увидел, что надежда уйти напрасна. Воинов у Ная много, и они недреманно следят за его людьми, за ним самим. Едва выбрал время, чтобы без соглядатаев переброситься несколькими словами с дочерью. - Хулан, не омрачай обидой сердце,- попросил он.- Ты должна спасти нас... всех. Одна надежда - ты. - Отец, что стоит племя, если его надежда не отвага воинов, а слабая девушка? Ты отдаешь меня, чтобы спасти свою жизнь... Ему, наверное, было бы легче, если бы Хулан плюнула в лицо. - Ты хочешь... чтобы я... все мы умерли? Так я готов. Готов!- повторил он тверже, почувствовав, что и в самом деле ему лучше умереть. - Я не хочу ничьей смерти,- отворачиваясь, сказала дочь.- Я до конца пройду путь, определенный тобою. Ная задержал их у себя на три дня, потом вместе с ними поскакал в орду хана. Дорогой он сказал Хулан: - Если хан Тэмуджин откажется, я возьму тебя в свою юрту, - Откажется?- удивилась она.- Почему? - У него много жен. Все красивые. - Красивее меня?- Она окатила его холодным взглядом.- Ну, говори - красивее? Ная смешком прикрыл свою растерянность. Попробуй скажи, что ханши красивее! Но и попробуй скажи, что она красивее жен Тэмуджина... Хана встретили в дороге. Следом за Ная подскакали к толпе нойонов. Впереди пылило огромное войско, следом за нойонами в ровном строю, на одинаковых саврасых меринах шли кешиктены, за ними тянулись, насколько хватало глаз, телеги, кибитки, юрты на колесах. Подавляя в себе невольную робость, с тревогой думая о том, что ему скажет хан, Тайр-Усун разглядывал нойонов, стараясь угадать, кто же из них Тэмуджин. На всех были хорошие воинские доспехи, дорогое оружие, лошади позванивали уздечками, убранными серебром, увитыми шелковыми лентами,- добрались до найманского богатства, разбойники! Ная подъехал к грузному человеку в халате из толстого сукна. На нем не было ни шлема, ни панциря, ни оружия. На мягком шелковом поясе висел только нож, Ная что-то тихо сказал. Человек повернулся. Из-под снежно-белой, отороченной голубым шнуром войлочной шапочки, надвинутой на короткие брови, глянули серо-зеленые глаза, суровые, чем-то недовольные. Понемногу недовольство растаяло, короткие, цвета меди усы слегка дрогнули. Хан улыбнулся. - Поздновато образумился, Тайр-Усун. Наверно, мои багатуры тебя прижали, ты и прибежал кланяться... Ная, как видно, считал, что Тайр-Усун везет свою дочь по уговору, и теперь, увидев свою промашку, сердито толкнул ногой в его гутул. Хан Тэмуджин заметил это движение, глаза опять посуровели, слабая улыбка угасла. - Хан, меня никто не прижимал. Я был на пути к тебе, когда встретил твоих храбрых воинов. Я вез тебе единственную драгоценность - свою дочь. - Сколько же дней нужно было добираться до меня?- раздраженно перебил хан.- Ненавижу вертлявость и двоедушие! - Хан, мы три дня пробыли у твоего нойона... - Во-от что...- зловеще протянул хан.- Это ты, Ная, задержал? Тебе приглянулась его дочь. Тебе захотелось полакомиться прежде своего хана? И ты, ничтожный, осмеливаешься совать мне обглоданную кость! Ная побледнел. - Великий хан... Неожиданно засмеялась Хулан, зло, весело, не сдерживаясь. <Она с ума сошла!>- испуганно подумал Тайр-Усун. Хан впервые взглянул на Хулан, недоуменно приподнял правую бровь. Хулан, еще смеясь, сказала: - У великого хана так много жен и наложниц, что он уже не надеется отличить девушку от женщины. - С чего взяла?- озадаченно спросил хан. - А с того, что, не сломав кость, как узнаешь, есть ли в ней мозг? - О, да ты зубастая, веселая меркитка!- изумился хан, засмеялся.- Не сомневайся во мне, смелая хатун. У меня много женщин, но такой, как ты, нет. Останешься у меня. А ты,- хан повернулся к Тайр-Усуну, подумал,- а ты веди своих людей сюда. Вместе со мною пойдешь в мои кочевья. Не знал Тайр-Усун, радоваться ему или горевать. И он, и его люди будут живы. Но им никогда не вырваться на волю, если он согласится пристать к войску хана. Выходит, он предал всех: дочь, Тохто-беки, своих людей... - Великий хан, я не могу последовать за тобой. У нас мало коней и волов, нам не угнаться за твоим быстроногим войском. - Скажи, Ная, это так? - Так, хан Тэмуджин. Они довоевались... Хан помолчал, искоса посматривая на Тайр-Усуна, подозвал Джэлмэ и Боорчу. - Разведите его людей на сотни. Сотников поставьте над ними наших. И пусть идут с обозом. Так лишился Тайр-Усун своего владения. Не он - горластые, бойкие сотники хана правили его народом. Нойон лежал на тряской телеге, и сердце кровоточило от боли. Никакое хитроумие не помогло. Недаром говорят, что Тэмуджин не человек - мангус, сосущий людскую кровь. Оттого и рыжий... Дочь свою видел только издали. Скакала рядом с Тэмуджином на своем коне. Седло оковано серебром, чепрак украшен узорным шитьем и пышными шелковыми кистями. Выпуклые - его - глаза ничего не замечают. Повелительница! Поговорить с ней больше не пришлось. Хан ушел с войском вперед, оставив при обозе малочисленную стражу. И у Тайр-Усуна родилась дерзкая мысль: подговорить своих воинов, вырезать стражу, захватить все ценное и уйти. Воинов не нужно было уговаривать. У них глаза загорелись, когда поняли, сколько разного добра попадет в руки. В условленный день все, кто мог, стянулись в середине обоза. Под утро, когда сон очень крепок, Тайр-Усун подал сигнал. Оглоблями, железными треногами-таганами, палками - кто чем сумел запастись-его воины стали молча избивать стражников и сотников Тэмуджина. И уже одолели было, но шум драки был услышан, с того и другого конца обоза повалили конюшие, тележники, пастухи, стиснули меркитов со всех сторон, начали рубить топорами, колоть копьями... Тайр-Усун был ранен в самом начале, а тут еще добавили - пырнули в бок ножом. В глазах потемнело. Упал. По нему топтались свои и чужие, но он этого уже не слышал, не чувствовал. II Пес повизгивал и царапал кошму. Тайчу-Кури оторвался от работы, поднял полог. Льстиво виляя хвостом, собака проскользнула меж ног, улеглась у огня. Тайчу-Кури вышел из юрты. Ночью выпал первый снег, и все юрты куреня были белыми, будто жили в нем одни богачи, и сопки, и степь белели свежо, чисто, стежки следов, уходя вдаль, звали за собой. Судуй с сыновьями хана рано утром ускакал на охоту. Счастливый... Насыпав в кожаный мешок аргала, Тайчу-Кури вернулся в юрту. После сияющей белизны снегов свет узкого дымового отверстия показался тусклым, глаза долго свыкались с сумерками. Подкинув в гаснущий огонь аргала, Тайчу-Кури достал из котла кость, отрезал кусочек мяса, стал жевать. Пес выставил вперед острые уши, завилял хвостом, глаза его следили за каждым движением Тайчу-Кури. Срезав еще кусочек мяса, кость отдал собаке. - Ешь, пес. Я сыт, а ты голоден - могу ли не поделиться? Это вы, собаки, выманив или украв косточку, убегаете от других. А мы - люди. Мы должны делиться друг с другом. Ну, и вас, собак, не должны зря обижать. Понимаешь? Псу было не до него. Протянув руку, Тайчу-Кури подергал за острое ухо. Пес заворчал. - А, это ты понимаешь! И то хорошо. Люди, скажу тебе, тоже друг друга не всегда понимают. Где уж тебе с твоим собачьим умом! В юрту вошла Каймиш. Травяной метелкой обмела залепленные снегом гутулы, протянула к огню озябшие руки. - Посмотри, пес, на нашу Каймиш... Она ушла в курень рано утром. Возвращается к вечеру. В одной юрте посидела, в другой посидела, в третьей... А на многие другие уже и времени не остается: надо ужин варить, мужу помогать, сына поджидать. Думаешь, легко ей живется? - Ну, Тайчу-Кури, ты совсем ворчуном стал! Не сидела я в юртах. В курень пришел караван сартаульских торговцев. Чего только не навезли!- Каймиш вздохнула.- Какие котлы! Жаром горят, а по краям ободок рисунчатый. - Главное, Каймиш, не котел, а то, что есть в котле... Плоским каменным бруском Тайчу-Кури стал править лезвие ножа, сточенное до половины. - И ножи у них есть большие, маленькие, широкие, узкие - какие хочешь. Оправлены бронзой, серебром, даже золотом. - Каким бы ножом ни резать мясо, вкус не изменится. Разве этого не знаешь, жена моя Каймиш? - Ножи и для работы нужны. - Кто не умеет ничего делать, для того нож и с золотой рукояткой бесполезен. - Какие ткани у них! Есть простые, есть шелковые. И всяких-разных цветов. На весеннем лугу столько красок не бывает.- Каймиш разгладила на коленях полу своего халата из дымленой козлины, склонила голову на одну сторону, на другую. - Примеряешь?- ехидно спросил Тайчу-Кури. - Что?- Каймиш покраснела, встала. - Ты красный шелк бери. Далеко будет видно - Каймиш идет, жена Тайчу-Кури, человека, делающего стрелы для самого хана Тэмуджина. - До чего же ты любишь шлепать своим языком, Тайчу-Кури! Кто тебя не знает, скажет: он глупый, этот человек, делающий стрелы-для хана Тэмуджина.- Помолчала, задумавшись.- А может, ты глупый и есть? Перестав ширкать камнем по лезвию ножа, Тайчу-Кури виновато глянул на жену. - Обидел я тебя? Ну, бери все, что у нас есть, и купи, что хочешь. Я же шутил. - А что у нас есть? Овчинные шубы да войлок под боком! Уж не на эти ли выменяешь шелк? - Есть еще овцы. И кони... - Не овцы им нужны, не наши колченогие кони. Они меняют на мех соболей, белок, лисиц, на серебро и золото. Наш Судуй носится с Джучи за кабанами да дзеренами. А много ли толку? Один сын - и тот...- Каймиш плеснула в котел воды, толкнула его к огню - прижгла палец, сунула в рот. Тайчу-Кури взял палку, начал сгонять ровную тонкую стружку. - Сыновей надо было больше рожать. Одного послала бы на охоту, другого - на войну с найманами, третьего - на войну с меркитами, четвертого - на тангутов. Завалили бы тебя мехами, шелками, серебром... И звали бы тебя не просто Каймиш, а Каймиш-хатун. И не сосала бы палец, обожженный у очага. Сидела бы в своих шелках и соболях вон там, под онгонами, покрикивала на молодых рабынь. Белая струйка стружки текла по синеватому лезвию ножа, скручиваясь, падала на колени Тайчу-Кури. Понемногу палка становилась ровной и круглой. Пес подполз к нему, лег, вытянув передние лапы, следил за руками хозяина умными глазами. Тайчу-Кури вздохнул. - Огорчила ты мое сердце сегодня, Каймиш. Я-то думал, ты довольна тем, что у нас есть. - Мне за тебя обидно стало, Тайчу-Кури.- Она принесла стегно мерзлого мяса дзерена, разрубила на куски, спустила в котел.- Ты вот везде и всем твердишь - в одежде хана вырос. Оберегал его, спасал его. Тэмуджин, Тэмуджин... С языка не сходит. Можно подумать, что и родил-то его ты... А что получил от хана ты и что получили другие? Джэлмэ и Субэдэй пьют с ним из одной чашки. Сорган-Шира, его сыновья Чимбо и Чилаун стали нойонами, у них и белые юрты, и стада, и резвые кони. А к тебе хан Тэмуджин несправедлив! - Нет, Каймиш, это ты несправедлива к хану Тэмуджину! Мне он дал много. Сижу в своей юрте, ты рядом, котел мяса варится. Я бы мог, как Чимбо, Чилаун или Чаурхан-Субэдэй, рубить врагов мечом.- Покосился на Каймиш - не рассмеется? Нет, сидит задумавшись.- Но мне это не нужно. Я не хочу этого. И я радуюсь, что Судуй пока не ходит в походы. Ты помнишь меркитский плен? Неужели ты хочешь, чтобы наш сын хватал за волосы и приторачивал к седлу, убивал стариков и старух? - Ну что ты говоришь, Тайчу-Кури! Не надо говорить этого!- Словно чего-то испугавшись, Каймиш села с ним рядом, прижалась головой к плечу.- Ты у меня неглупый. Это я глупая. Не надо мне ни шелков, ни медных котлов, ни чаш из серебра... Прожить бы так, как сейчас живем, до скончания дней... - Проживем, Каймиш. Собака приподняла голову, поводила ушами, вильнула хвостом и пошла к двери. - Это Судуй едет. Рано что-то. У меня и мясо не сварилось. Судуй приехал не один. С ним был Джучи. Тайчу-Кури и Каймиш от растерянности даже позабыли поклониться. Еще больше растерялись, увидев, что лицо у сына в синяках, воротник шубы оторван, полы располосованы словно бы ножом. И у Джучи шуба, крытая шелком, порвана, один рукав едва держится. - Что с вами? Судуй глянул на Джучи, повернулся к матери, лицо его - сплошные синяки и кровоподтеки - расплылось в беспечно-веселой улыбке. - Коровы пободали. - Какие коровы? Ты о чем это говоришь? - Вот такие.- Судуй растопырил у висков указательные пальцы.- Рогатые. Снимай, Джучи, шубу. Мать пришьет рукав - никто не заметит. Она умеет. Что рукав! Оторванные уши пришить может! Каймиш долго примерялась к рукаву, что-то бормотала себе под нос, наконец сказала: - Не могу. Шелк надо шить шелковыми нитками. А где они? - Надо пришить!- настаивал Судуй. - Да зачем же портить такую хорошую шубу? Дома Джучи все сделают куда лучше. - Конечно! Но увидит это,- Судуй подергал рукав,- Борте-хатун и сердцем скорбеть будет, спрашивать начнет: где, как, почему? Джучи ковырял палкой аргал в очаге. Его глаза были печальны, и разговора Судуя с Каймиш он, кажется, не слышал. Тайчу-Кури встревожился. Парни что-то скрывают. Судуй много говорит, много шутит. Тут уж гадать не надо - вышло что-то неладное. И по Джучи видно. Уж не натворили ли чего плохого? Не должно бы. Джучи разумен... Но кто знает! О вечное небо, отведи от нас все беды-невзгоды и козни злых духов. К юрте кто-то подъехал, соскочил с лошади. Все разом повернули головы к дверям, Судуй умолк на полуслове, укрепляя Тайчу-Кури о мысли, что он чего-то побаивается. В юрту вошел Шихи-Хутаг. Его лицо с пришлепнутым утиным носом было веселым. - Счастья вам и благополучия!- громко сказал он, присел рядом с Джучи, наклонился к уху, и Тайчу-Кури услышал его шепот:- Они будут молчать. Своими словами я нагнал на них страху. Еще и повинятся перед тобой. - Спасибо,- так же тихо ответил Джучи, но глаза его остались печальными. После того как Шихи-Хутаг и Джучи ушли, Судуй рассказал, что случилось на охоте. Младшие братья Джучи, Чагадай и Угэдэй, не захотели ему повиноваться. Заспорили. Все трое разгорячились, и кто-то, скорее всего Чагадай, назвал Джучи меркитским подарком. Всегда спокойный и рассудительный Джучи не стерпел обиды, дал братьям по зубам. Те - в драку. Судуй начал их растаскивать. Чагадай и Угэдэй сорвали зло на нем, ножи выхватили. Хорошо, что подоспели Шихи-Хутаг и Тулуй. Рассказывая, сын посмеивался, будто все это было очень забавно. Каймиш сначала перепугалась, потом разозлилась, изругала Судуя, даже кулаком по спине стукнула. Прошло несколько дней, и все уже стало забываться. Но однажды пришел нукер и увел Судуя к Борте-хатун. Домой сын возвратился покачиваясь, будто котел архи выпил, пробовал улыбаться, но и улыбка была как у хмельного, не настоящая. К нему подскочила Каймиш. - Что с тобой? - Спина чесалась... Палками прошлись - хорошо стало. Раздели, уложили в постель. Вся спина у него вздулась и посинела. - За что же тебя?- спросил растерянно Тайчу-Кури. - Борте-хатун что-то прослышала о драке. Стала спрашивать сыновей - заперлись. У меня хотела выведать. Да разве я скажу! Каймиш, поохав, опять стала ругаться: - Мало тебе дали палок, глупому! Как осмелился запираться перед хатун? - Я - нукер Джучи. Как скажу без его дозволения? - Очень ты нужен Джучи! Видишь, как позаботился о тебе! - Он бы позаботился. Но его не было. - Отправит тебя Борте в найманские кочевья пасти овец - будешь знать! - Поступок моего сына правильный,- заступился за Судуя Тайчу-Кури.- Будь я на его месте... Каймиш не дала ему говорить: - Тебя мало били? Сыну такой же доли хочешь? Конечно, он не хотел, чтобы у сына была такая же доля. Сколько раз приходилось ему, как сейчас Судую, отлеживаться на животе после побоев - не счесть! Давно это было, но стоит вспомнить - и спину подирает морозец. Но что он может сделать, чтобы уберечь сына? Почти ничего... III Перед битвой с найманами хан Тэмуджин думал, что если небо дарует ему победу и он станет единым, всевластным повелителем великой степи, его жизнь озарится радостью, какой не ведал от рождения, уйдут страхи и тревоги за свой улус, покойно и умудренно он будет править племенами. Но радость была недолгой, она померкла под грузом забот. Удержать в руках улус, такой огромный, что и умом обнять трудно, оказалось много сложнее, чем повергнуть к своим ногам Таян-хана. Ему удалось заглушить извечную вражду племен, перемешав людей, как зерна проса в торбе. Заглушить, но не искоренить. Это он хорошо понимал, и в душе сочилось, сочилось беспокойство. Каждое утро, сумрачный и настороженный, он принимал вестников со всех сторон улуса. Позднее подходили ближние нойоны, и вместе с ними начинал думать об устройстве разных дел. Хороших вестей не было. Брат Борте нойон Алджу доносил: родовитые нойоны хунгиратского племени сговариваются отложиться от него и поддаться Алтан-хану. Второй вестник прибыл от тысячника Джида-нойона. Одна из его сотен возмутилась и с семьями, со скотом ушла к хори-туматам. Джида спрашивал позволения сотню разыскать, где бы она ни укрывалась, и всех воинов истребить... Еще с осени приходили к хану воины из тысячи Джида-нойона, расселенной в бывших меркитских нутугах. Жаловались, что Джида-нойон делает большие поборы. Давай ему войлоки, кожи, овчины, овец, быков, лошадей. Женщинам и детям ничего не остается, они живут в голоде и холоде. Он вытребовал Джида-нойона к себе, стал доискиваться, почему так получается. Нойон перечислил, сколько чего нужно для содержания тысячи воинов. И получилось - ничего лишнего не берет. Как тут быть? Ни злой умысел хунгиратских нойонов, ни беглая сотня сами по себе не страшили его. Худо, что это-отголоски общего недовольства. Пока оно выплескивается такими вот не очень опасными вспышками. Но со временем, если их не гасить, вспышки сольются, и вновь в степи запылает пожар. Но как гасить недовольство? Для сохранения покоя улуса нужны воины, много воинов. Они есть. И они верно служили ему, надеясь добыть копьем лучшую жизнь себе и своим детям. Но, разгромив Таян-хана, он не позволил безвластно грабить найманские курени: еще живы Буюрук и Кучулук, ограбленные найманы побегут к ним, станут их силой. Этого никто понять не желает! Воины и многие нойоны считают себя обманутыми, обделенными. И это не все. Чтобы сохранить в целости улус, надо держать под рукой десятки тысяч воинов. И каждого надо одеть, обуть, вооружить, на коня посадить, едой снабдить. Где что брать? У семьи того же воина. Взял - оставил голодными детей. Какой же верности и преданности можно ждать после этого? Тревожило и другое. Его владение стало сопредельным с землями тангутов, могущественных не менее, чем Алтан-хан. И к ним, по слухам, ушел Нилха-Сангун. После мучительных раздумий он решился на шаг, который многим его нойонам показался безумным. Отобрал двадцать тысяч самых лучших воинов, дал им лучшее оружие, посадил на лучших коней и отправил в поход. Ничего безумного в этом не было. Тангуты думают, что пока живы Буюрук, Кучулук, Нилха-Сангун и другие враги, он будет озабочен только тем, как их сокрушить, им и в голову не придет поостеречься. И двадцать тысяч его отважных воинов падут на тангутов, как ястребы на дремлющих уток. Пока очухаются, соберут силы, воины сумеют расчесать им волосы и намять затылки. После этого, прежде чем помогать Нилха-Сангуну или Буюруку, они крепко подумают. Но всего предвидеть никому не дано. Может случиться всякое. Из рассказов Ван-хана он знал, как велико, богато, многолюдно тангутское государство, какие большие там города, обнесенные высокими стенами... Если войско постигнет неудача, будет худо, очень худо. В юрту вошел Татунг-а, сел за столик, приготовился записывать его повеление. Но он всего еще не обдумал. Проще всего послать воинов в земли хори-туматов, истребить беглецов. Однако как посмотрят на это хори-туматы? Ввязываться в драку с ними - не время... Не трудно, наверное, похватать хунгиратских злоумышленных нойонов. Но если за ними люди Алтан-хана... Нет, надо думать и думать... - Ты мне не нужен,- сказал он Татунг-а.- Как постигают тайну письма мои сыновья? Прилежны ли? - Прилежны, хан. - Все? - Шихи-Хутаг выказал большие способности. У него острый ум и хорошая память. - О его уме знаю. Я спрашиваю о сыновьях. - Джучи очень прилежен. И Тулуй. Чагадай упорен. Угэдэй памятлив, но, прости меня, великий хан, немного беспечен. - За беспечность и лень строго наказывай. Когда учишь, забудь, что они мои дети. Стали подходить нойоны. Садились каждый на отведенное ему место. Позже всех пришел шаман Теб-тэнгри, сел рядом с ханом. - Нойоны, нам надо подумать о многом и важном,- сказал Тэмуджин.- Мой улус стал так велик, что если я захочу объехать его по краю, мне придется скакать с весны до осени, он так многолюден, что если собрать юрты в одно место, они займут пространство в несколько дней пути. Править улусом, чтобы и у самых дальних пределов самый ничтожный харачу чувствовал мою власть и силу,- то же, что одному всаднику держать в руках поводья тысячи коней... Он замолчал, обдумывая, как лучше высказать нойонам, чего он хочет от них. Шаман шевельнулся, заговорил, не спросив позволения и обращаясь не к нему - к нойонам: - Хан Тэмуджин, охраняемый духами добра, неусыпно печется об устройстве улуса, устремляет свои взоры в будущее, и это угодно небу. Но пока не угаснут звезды, не взойдет солнце, пока не сойдут снега, не подымутся травы. Не следует ли, прежде чем устраивать дела улуса, стать его владетелем не только по соизволению неба, но и по согласию людей? Все, о чем думал хан, разом вылетело из головы. О чем говорит шаман? О каком согласии, каких людей? - В ханы Тэмуджина возвели родичи, он владетель родовых кочевий,- продолжал Теб-тэнгри, вглядываясь в лица нойонов.- По обычаю человек, не утвержденный волей курилтая в праве властителя, каким бы могучим он ни был, в глазах людей не выше других. Нойоны начали переглядываться. Тэмуджин заложил руки за спину, торопливо пересчитал пальцы, но это не успокоило. Неужели его дела так шатки, что шаман во всеуслышание высказывает сомнение в его праве повелевать другими? - Нам надо созвать всеобщий курилтай нойонов и утвердить Тэмуджина властителем всех племен. <И только-то?- Тэмуджин сдержал вздох облегчения.- Мой меч, шаман, утвердил меня в праве властителя>. Он взглянул на Теб-тэнгри. Востром лице напряжение, пальцы рук туго сплетены. Нет, не ради его возвеличения завел такую речь шаман. Ничего попросту он никогда не делает. Есть за всем этим какой-то скрытый умысел. - Хан Тэмуджин покорил не только нойонов племен. Он сокрушил ханов, гурхана, так по достоинству ли ему именоваться наравне с поверженными?- спросил шаман нойонов.- Не было в степи владетеля, равного Тэмуджину, и звание его должно быть превыше других. Нойоны после этих слов шамана повеселели. В юрте словно свежим ветерком потянуло. Боорчу спросил: - Какое же звание должно быть у хана Тэмуджина? - Еще не знаю. Но духи, послушные мне, скажут... Начались разговоры о том, что шаман говорит верно. И Тэмуджин стал сомневаться, не зря ли заподозрил шамана в хитроумии. Раньше с ним он как будто не хитрил. Но раньше он о чем-либо важном прежде всего говорил с глазу на глаз, а не так... И что-то очень уже беспокоен был, когда говорил. Все-таки что-то тут не так, хотя суждения шамана правильны и своевременны... К этим думам он возвратился вечером, когда отпустил нойонов. Долго сидел в юрте один. Безмолвные слуги поправляли огонь в очаге, подливали в светильники жир. За стенами юрты под ногами стражи скрипел снег. Принесли ужин, но он есть не стал. Набросил шубу на плечи и вышел. Ночь была морозная. Дымка затянула звезды, они желтели, как масляные пятна. Он постоял, вдыхая шершавый от изморози воздух, направился было к Хулан, но остановился. Бойкостью, бесстрашием она пришлась ему по душе с первого же дня. Поначалу покорилась ему, как и Есуй когда-то, переступив через себя, позднее, он почувствовал, что-то тронулось в ее сердце. Но она этого не выказывала, была с ним задиристой, насмешливой, неистовой в гневе и радости. Она долго не. знала о гибели своего отца. Сказал ей об этом сам. И не рад стал. Она кидала в него все, что под руку подвернулось, называла убийцей. Ему было удивительно, что не взъярился, принял это как должное... После этого Хулан переменилась. Трудно сказать, лучше стала или хуже, но стала другой. Влекла она его больше других жен, но с ней хорошо в дни радостей, когда голова не обременена заботами... Пойти к Борте? Но и к Борте, и к другим женам идти почему-то не хотелось. Направился в юрту матери. У нее сидели Джучи, Тулуй, Шихи-Хутаг. Мать очень обрадовалась, увидев его на пороге юрты. В последнее время он редко ее видел, разговаривал с ней и того реже. Все глубже становятся морщины на лице матери, белеют волосы, но взгляд ее глаз остается прежним - добрым, ласковым. У матери свои заботы. Когда у него не ладилось с Хасаром, никто не мучился так, как она. По ее настоянию он и дал брату под начало войско в битве с найманами... На столик мать поставила отварное мясо, налила в чашки подогретой архи. Тэмуджин плеснул вина в огонь - жертва духу домашнего очага,- оно закипело и вспыхнуло синим пламенем. Пошутил: - Мать, ты заставляешь меня нарушать мое же установление - пить не чаще трех раз в месяц. - То, что выпито у меня, не может быть внесено в вину,- посмеиваясь, ответила она. Сыновья и Шихи-Хутаг тоже выпили по чашке, но по второй не стали, и это было ему по душе. Тулую хватило и одной чашки. Лицо запламенело, глаза заблестели, говорить стал с заметной шепелявинкой. Мал еще. Всего тринадцать трав выросло, как он родился. Но парень крепкий. Плечи широко раздвинуты, прям, как молодой кедр. Будет, пожалуй, самым красивым из братьев. И самый ловкий, пожалуй. А Джучи уже двадцать трав истоптал, совсем взрослый. Крови уже не боится, как было раньше, поборол в себе эту слабость, но к воинскому делу прилежания нет, пуще всего любит охоту. Любопытен. Но любопытство какое-то не очень понятное. Возвратились из найманского похода, другим интересно знать, как сражались, какое у найманских воинов оружие, какие доспехи. А Джучи расспрашивал о другом - как люди живут, чем питаются, во что одеваются, каким богам поклоняются. С детства у него это. Найдет гнездо жаворонка, каждое яйцо со всех сторон осмотрит, чуть ли не все пестринки пересчитает, сорвет головку лука или цветок, будет растеребливать его по волоконцу. Что находит любопытного в пустяках - понять невозможно. - Уйгур хвалил тебя, Джучи. - Прежде времени, отец. Уж кого похвалить, так это Тулуя. Младший всех старших обогнал. Любую похвалу Джучи принимает вот так - всегда найдет, кто лучше его. Ему как будто неловко выделяться среди других. - Постигайте тайны письма. К делу вас приставлять пора. Мне нужно много надежных помощников, а кто может быть надежнее вас? - Шихи-Хутаг скоро может заменить Татунг-а,- сказал Джучи.- Из всех, кто учится,- он первый. И тут сказался характер сына. Хочет, чтобы он не обошел добрым словом Шихи-Хутага, парня, и верно, смышленого, с умом быстрым, но осмотрительным. - Зачем Шихи-Хутаг будет заменять Татунг-а? Дел и более достойных хватит. Шихи-Хутаг, матерью моей вскормленный, все равно что брат мне. Угодил этими словами не только Джучи, но и матери. Шихи-Хутаг ей дорог не меньше родных детей. Ценит его за правдивость и честность. По сердцу ей и то, что он просто, как и надлежит отцу, говорит со своими сыновьями и се Шихи-Хутагом, рада, что он спокоен и кроток. Но он неспокоен, просто на время отогнал асе думы, кроме, пожалуй, одной: что было на уме у шамана? Для чего нужен курилтай ему? - Налей, мать, еще чашку вина. Уж рушить свое установление, так рушить! - Это можешь порушить.- Мать подержала над огнем, отворачивая от пламени лицо, котелок с архи, наполнила чашку.- А вот других установлении придерживаться должен. - Каких, мать? - Ты клялся дать людям покойную жизнь. Но твои сотники и тысячники в жару и холод, среди дня и ночи отрывают людей от очага, заставляют скакать без отдыха и день, и два... Вино показалось ему противным, не допив, отодвинул чашку. - Они, мать, воины. - Теперь что ни мужчина - воин... Тэмуджин ничего не ответил. Мать недавно была в хунгиратских кочевьях, подыскивала невесту для Джучи, там ей и нажужжали в уши. Сердобольная, готова заступиться за них. А кто заступится за него? Парни начали разговаривать меж собой. Тулуй привязался к Шихи-Хутагу. - Подари мне своего скакуна. Неужели жалко? - Не скакуна, твою голову жалко. Он у меня приучен скидывать других. Кто бы ни сел, на земле будет. - Ничего, я переучить могу! И вдруг Тэмуджин догадался, какой скрытый умысел движет шаманом. Власть ему, хану Тэмуджину, даст курилтай, но курилтай же может отобрать ее. То-то он и ползал взглядом по лицам нойонов, старался внушить им то, чего нельзя было сказать словами. Не его, хана Тэмуджина, хочет возвеличить шаман курилтаем, а курилтай возвысить над ним. Случится это - без оглядки на нойонов ничего не сделаешь. Пошатнутся дела - его заменят другим. Далеко смотрит шаман! Но и он пока что зрячий... В Юрту вошел караульный. - Хан Тэмуджин, за порогом нойон Хорчи. Он хочет поговорить с тобой. Хороших вестей он не ждал. Плохие слушать не хотелось. И лицо помаргивающего заиндевелыми ресницами воина разом стало ненавистным. Глухо проговорил: - Пусть войдет. Шуба, гутулы Хорчи дымились от мороза. Он сорвал шапку, подбросил ее вверх, упал на колени и, вскинув руки, закричал: - Я привез тебе большую радость, хан Тэмуджин. Я мчался к тебе, как на крыльях, я загнал трех коней, промерз до костей... - Говори, что ты привез!- перебил его хан. - Воины возвращаются из тангутского похода! - Ну как они, не очень побиты? - Они? Побиты? Будь так, разве я мчался бы к тебе быстрее кречета? Они побили тангутов! Захватили два города! Добыча - не счесть! Верблюдов тысячи и тысячи! Всю степь заполнили! И на каждом - вьюк, который не поднять и четырем мужчинам. Хан налил вина, преподнес чашку, держа се обеими руками, как большому и почетному гостю. - Пей, Хорчи. - С радостью, хан Тэмуджин!- Хорчи запрокинул голову, вылил вино в рот.- Хорошо! Тэмуджин наполнил сразу же вторую чашку. - А Нилха-Сангун? - О нем в земле тангутов никто и не слышал. Сгинул где-то Нилха-Сангун. - Пей, Хорчи, еще. - Можно и еще. Отогреюсь. От холода у меня даже внутренности закоченели.- Выпил и спросил с лукавым испугом:- А в прорубь головой окунаться не заставишь? - Сегодня - нет,- сдержанно, без улыбки, ответил хан. Он не давал разгуляться своей радости. Как и гнев, она вредна для разумных суждении. Что даст ему эта удача! Много. Все считать, так и пальцев руки не хватит. Первое - он припугнул тангутов и тем обезопасил свой улус. Второе-он посрамил тех, кто говорил: поход на тангутов-безумие, он доказал всем, что никогда ни в чем не ошибается. Третье - если добыча так велика, как говорит Хорчи, он заткнет ею рот недовольным, сможет какое-то время не отягощать народ поборами на содержание войска. Четвертое - удача подсказывает ему путь, следуя по которому он сможет снять с себя заботу о прокорме войска - оно все добудет для себя само. Пятое - теперь можно созвать и курилтай, пусть нойоны вручат ему бразды правления. Пусть будет, как того хочет шаман. Но Теб-тэнгри заблуждается, когда думает, что курилтай станет вертеть им, как собака своим хвостом. Так же думали когда-то и его родичи... Шестое.. - Хорчи, когда-то я хотел дать тебе в жены тридцать девушек - хочешь их получить? - О-о, великий хан, кто сможет отказаться от такой милости? - Я даю тебе тридцать девушек. - Когда и где могу их взять?- Хорчи потянулся к шапке, готовый, кажется, бежать к девушкам немедля. - Не спеши. Девушки не в соседней юрте. За ними надо идти в земли хори-туматов. Джучи и Шихи-Хутаг рассмеялись. Хохотнул и Хорчи, но не от души, а ради приличия. - Я говорю это не для того, чтобы позабавить вас. Ты, Хорчи, пойдешь в земли хори-туматов. Все племена склонились перед нами. То же должны сделать и они. - А-а, я пойду туда с войском... - Да, ты возьмешь с собой сотню воинов. - Всего сотню? Не дадут мне хори-туматы девушек, хан! - Если не дадут, я пошлю воинов побольше. Так и скажешь хори-туматам. IV В узкой, стесненной скалистыми горами долине, среди кустов ольхи паслось шесть стреноженных коней. У ключика, бьющего из-под скалы, горел огонь. Возле него сидели пять воинов, поджаривали нанизанные на прутья куски мяса. В стороне на попоне лежал шестой-гурхан Джамуха. Кругом валялись седла, оружие, на камнях была растянута сырая кожа горного козла. Запах жареного мяса дразнил Джамуху, рот наполнялся слюной, из пустого желудка к горлу подкатывала лихота. Он стал смотреть на небо. По чистой сини плыли пушистые, как хорошо промытая белая шерсть, облака, горный орел делал круг за кругом, шевеля широкими крыльями, от нагретых солнцем скал текли рябые струйки воздуха, на ветке ольхи зеленели первые листочки. Будто и не было зимы с трескучими морозами и сыпучими, как сухая соль, снегами, искристым от изморози небом. Снова весна, настуженное тело вбирает солнечное тепло, мать-земля ласкает взоры зеленью трав, и новые надежды вселяются в сердце. От горы Нагу, ставшей могилой Таян-хана, он хотел уйти в свои кочевья. Но там ему пришлось бы снять шапку и пояс перед воинами Тэмуджина. Повернул к Буюруку. Воины из других племен и его джаджираты стали отставать. Они разуверились в нем. К Буюруку привел всего две сотни. Кучулук за отступничество хотел его казнить, схватил и бросил в яму. Алтан с Хучаром выручили, и все трое с небольшим числом воинов бежали. Пошли в найманские кочевья. Думали, с уходом Тэмуджина найманы возмутятся против оставленных им нойонов. Ничего из этого не вышло. К ним приставали одиночки и небольшие кучки воинов. Набралось сотни полторы. Нойоны Тэмуджина настигли его, разбили, и люди стали рассеиваться. Отчаявшись, Алтан с Хучаром задумали повязать Джамуху, выдать Тэмуджину и тем искупить свою вину. Джамуха, узнав об этом, велел воинам поднять нойонов на копья. После этого зиму скитался в горах, добывая пропитание охотой. Жили впроголодь, спали на снегу, и все меньше оставалось у него людей. Уходили к своим юртам, к своим женам. Ему и самому иной раз хотелось бросить все и хоть бы один день поспать под войлочной крышей, в мягкой постели, рядом с Уржэнэ. Крепился, ждал весны. И вот весна пришла. У него осталось всего пять воинов. Да и для них он уже не гурхан... Поджаренные кусочки мяса снимают с прутьев и тут же едят. Губы, подбородки в жирной саже, волосы, давно не заплетаемые в косицы, падают на глаза, лохмотьями свисает изорванная о сучья одежда. Воины... Такими пугать малых детей. Гордость не позволяла ему попросить мяса. Но дразнящий запах становился невыносимым, он сбивал с ровных, неторопливых мыслей, рождал в душе раздражение. Чего можно достичь с такими людьми? Как можно добиться покорности от племен, если даже эти грязные, ничтожные люди не желают ему покориться? Он поднялся, взял плеть, похлопал ею по рваному голенищу гутула, шагнул к огню. - Вкусна ли еда? - Вкусна... Заскорузлыми пальцами они рвали обугленные куски мяса, на него и не глянули. - Вкусна?- повторил он.- А приправа нужна? Неторопливо, со всего маху, начал хлестать воинов плетью. Кто кувырком, кто на четвереньках - в разные стороны. Опомнившись, похватали кто меч, кто копье, стали подступать к нему. С презрением плюнул им под ноги. Снова лег на попону и стал смотреть на белые облака. Воины о чем-то долго шептались, потом разом бросились на него, связали руки и ноги. Он не сопротивлялся. Сел, сказал насмешливо: - Храбрецы! Какие храбрецы! - Мы увезем тебя к хану Тэмуджину, Нас не убьешь, как Алтана и Хучара. - Развяжите руки и убирайтесь! - Э, нет! Мы повезем тебя к хану. Они привязали его к седлу, спустились в степи. Выехали к нутугам урутов и мангутов. Тут передали его в руки нойона Джарчи. Джамуху он велел развязать, а воинов связать. Они начали кричать: почему, за что? Джамухе стало вдруг жалко этих глупых людей. - Отпусти их, Джарчи. Пусть едут к своим женам и детям. Тощий, крючконосый Джарчи угрюмо буркнул: - Повезу к хану. Он скажет... В тот же день выехали в верховье Онона, где находилась орду хана Тэмуджина. Дни стояли теплые. Зеленела мягкая трава, голубели головки ургуя, пересвистывались тарбаганы, пели жаворонки, мирно паслись стада, и Джамухе казалось, что ничего худого с ним не случится. Не может случиться. Все вокруг было полно жизни, мысли о смерти не задерживались в голове. Чем ближе к орду, тем чаще попадались всадники. Прослышав о нем, пристраивались рядом. Большинство из них были известные нойоны анды. Получалось, будто он, без шапки и пояса, в рванье, вел их, одетых в шелковые халаты, к хану Тэмуджину. - Почетное у меня сопровождение! - Не тебя сопровождают,- буркнул Джарчи.- Хан Тэмуджин собирает курилтай. - А-а... Хороший подарок везешь моему анде! В орду приехали поздно вечером. Джамуху заперли вместе с воинами-предателями в тесную юрту. Утром принесли кумысу и хурута. Он поел и стал ждать, когда позовут к хану. Но за ним никто не шел. В юрте было сумрачно, пахло овчинами и лошадиной сбруей. Джамуха открыл полог. В глаза ударил яркий свет ясного утра. Вышел, остановился, щуря глаза. Он ждал увидеть у юрты кольцо свирепых караульных. Но его охранял один воин. Что это? Анда Тэмуджин выказывает ему свое пренебрежение или уверен, что бежать - некуда? Плоская просторная равнина, окруженная пологими сопками, была заставлена белыми юртами, разноцветными шатрами, повозками. Огромный ханский шатер стоял особняком. Перед ним толпились празднично одетые люди. Гордо вздымались девять тугов - сульдэ ' хана Тэмуджина. С каждой из четырех сторон - по два туга, в середине, выше других - большой главный туг. Тонкое древко, увитое цветными лентами, венчал круглый бронзовый щит, с его краев свешивались бахромой белые волосы из конской гривы, навершье древка было тоже из бронзы - меч и два лепестка пламени составляли трезубец. Жарко вспыхивала на солнце бронза, полоскались на ветерке белые волосы тугов... [' С у л ь д э - душа, одна из душ. По древним верованиям монголов, душа известного человека, в данном случае хана Тэмуджина, может воплотиться в туг - знамя - и стать гением-хранителем народа или войска.] К Джамухе подошли два крепких кешиктена, повели в толпу, остановились среди харачу. - Смотри и слушай. - Так повелевал мой анда? Об этом можно было не спрашивать. Все тут делается по воле хана. Смотри, Джамуха, на величие своего анды и думай о своем ничтожестве. Перед шатром было возвышение из трех широких ступеней, покрытых белым войлоком. За ним рядами стояли воины с тугами тысяч. Джамуха насчитал девяносто пять тугов. В руках анды всесокрушающая сила, любого может раздавить, вогнать в землю. Но не раздавит ли эта сила его самого? Толпа зашевелилась, притиснула к Джамухе кешиктенов, шатнулась ближе к возвышению. Из шатра выходили нойоны. На первую ступень возвышения, позванивая железными подвесками, поднялся Теб-тэнгри, обратил свое узкое лицо к толпе, вскинул руки. - Возблагодарим животворящие силы неба и земли, духов, охраняющих нас! Сегодня благоволением вечного неба, общим согласием народов, живущих в войлочных юртах, вручаем судьбу нашего великого улуса благословенному Тэмуджину. Его, повергшего возмутителей покоя, поправшего горделивых ханов и гурханов, нарекаем Чингисханом - владетелем мира, ханом великим, всемогущим, всевластным. Из шатра вышел Тэмуджин. Из-под собольей опуши высокой шапки, украшенной дорогим шитьем, спокойно-внимательно смотрели такие знакомые, ни на чьи не похожие глаза. Джамухе показалось, что взгляд Тэмуджина на короткое время уперся в его лицо. Перед ханом склонились туги тысяч, сильный голос запел хвалебный магтал. И толпа стала на колени. Придерживаясь руками за широкий золотой пояс, туго стянувший длинный снежно-белый халат, медленно, чуть горбясь и тяжело ступая, Тэмуджин поднялся на верхнюю ступеньку возвышения. Рядом с ним села Борте, ниже - братья, мать, сыновья, еще ниже - ближние нойоны. Джамуха стоял на коленях между двумя кешиктенами, гнул голову, смотрел на анду ненавидящими глазами. Всех растоптал своими гутулами, все захватил в свои загребущие руки... - Небо даровало мне силу, возвысило мой род на вечные времена... Голос анды Тэмуджина - Чингисхана - звучал негромко, но был хорошо слышен. Вначале Джамуха не мог вникнуть в то, что он говорил. Слова рассыпались крошками сухого хурута, не связывались друг с другом. Но понемногу успокоился, и стало понятно, что хочет внушить своим подданным Чингисхан. - Небо повелело мне править вами. Перед ним и только перед ним я в ответе за все. <Ого, вот на какую высоту вознесся!- думал Джамуха.- А не упадешь?> Джамухе было понятно, для чего все это говорится: анда не желает ни с кем делить свою власть. Но это как раз и может погубить его. - Свой великий улус, как строй воинов, я делю на три части. Серединой будет ведать верный Ная, правое крыло даю в ведение моему другу Боорчу, левое - отважному Мухали. Каждая часть будет поделена на тумены, тумены - на тысячи, тысячи - на сотни, сотни - на десятки. Боорчу, Мухали, Ная исполняют мои повеления, нойоны туменов - их повеления... И не будет дозволено никому ничего переиначивать. <Хорошо придумал, анда, хорошо! Но что ты сделаешь со своим старым другом Боорчу, если не захочет исполнять твои повеления? А?>- мысленно ехидничал Джамуха. Словно отвечая ему, Тэмуджин сказал: - В ночи дождливые и снежные, в дни тревог и опасностей рядом со мной были мои верные кешиктены. Они охраняли мою жизнь и покой улуса, они возвели меня на эти ступени. И ныне, заботясь о крепости улуса, о безопасности, повелеваю число кешиктенов довести до тумена. Выделяйте мне людей сильных, ловких, бесстрашных, давайте им хороших коней и доброе оружие. Каждый мой простой кешиктен выше любого тысячника из войска. Если тысячник, возгордясь, станет спорить с кешиктеном, то будет нещадно бит. Нойоны, в чьем ведении будут кешиктены, не могут наказать их без моего дозволения. А кто забудет это установление и ударит кешиктена кулаком, кулаком и бит будет, кто пустит в ход палку, палок и получит. Кешиктены всегда должны быть при мне. Иду в поход - они со мной, остаюсь в своих нутугах - они остаются. Потомкам своим завещаю: берегите кешиктенов и сами оберегаемы будете... <Вот они, железные удила узды, надетой на племена>,- с тоской подумал Джамуха. - Повелеваю вести запись разверстывания населения. Листы с записями, мною узаконенными по представлению Шихи-Хутага, будут сшиты в книги и пусть останутся неизменными на вечные времена. Ни один человек не может покинуть своего десятка и перейти в другой, ни один десяток не может покинуть свою сотню, сотня - тысячу. Каждый занимается тем, чем ему велено заниматься, живет там, где ему жить определено. Суровая кара ждет перебежчика, а равно и того, кто его принял, <Сам когда-то сманивал людей отовсюду, а теперь никто и шагу ступить не может... Так вам всем и надо!>- с мстительной радостью подумал Джамуха. - Шихи-Хутага назначаю верховным блюстителем правды. Будь моим оком и ухом, искореняй воровство и обман во всех пределах улуса. Кто заслужил смерть - казни, кто заслужил взыскание - взыскивай. Джамухе стало трудно дышать, будто и на него анда накинул уздечку, втолкал в рот железо удил и все туже, туже натягивает поводья. Перечислив все установления по устроению и, укреплению улуса. Чингисхан начал жаловать и награждать нойонов, закреплял в вечное пользование тысячи, освобождал от наказания за девять проступков возводил в дарханы. Продолжением курилтая стал пир. Чингисхан щедро угощал всех. Туда, где раздавали питье и еду простому народу, кешиктены повели и Джамуху. Но он отказался от угощения, и его снова заперли в юрту. Поздно вечером те же кешиктены повели его вместе со связанными воинами, но не в ханский шатер, а куда-то за курень. Низко над степью висела полная луна, белый свет серебрил травы. Справа послышалось журчание и плеск воды, за темной грядой тальников блеснул огонь. К кустам было привязано несколько подседланных лошадей, у огня прямо на траве сидели Чингисхан и Боорчу, дальше стояли еще какие-то люди, видимо, воины. - Садись,- сказал Чингисхан так, будто расстались они только вчера и будто не было меж ними никакой вражды.- Слышишь, шумит Онон?.. Недалеко от этих мест мы с тобой побратались. - Да, это было недалеко отсюда... - Я хотел с тобой поговорить тут, у Онона, свидетеля нашей дружбы. Хан обхватил руками колени. В отсветах огня ярко пламенела борода с редкими нитями седины, глаза мерцали, как сколы льда. - О чем нам говорить, анда? Все осталось там,- Джамуха махнул рукой в сторону реки. - Тебя выдали эти люди?- Хан повел головой в сторону связанных воинов. - Они. Но оставь их. - Нет. Щадящий предателей предан будет. Умертвите их! Кешиктены не дали войнам и вскрикнуть. Посекли мечами, зацепили крючьями копий и уволокли за кусты, запачкав траву размазанной кровью. Джамухе вдруг захотелось ткнуться лицом в землю, как в детстве в колени матери и забыться беспробудным сном. Его душа была пуста, будто дырявый бурдюк. Ничего в ней не осталось - ни любви, ни ненависти, ни жалости, ни страха... - Анда, если можешь, отпусти меня. Я поеду к своей Уржэнэ... - Нет, Джамуха. Ты враг моего улуса. Как я могу тебя отпустить? Но ты мой анда. Встань со мною рядом, будь прежним другом и братом, второй оглоблей в моей повозке, и я все забуду, все прощу. Джамуха покачал головой. - Ты умный человек, анда, а говоришь глупости. Друзьями могут быть только равные. На тебе соболья шапка и золотой пояс. Моя голова обнажена, и рваный халат ничем не опоясан. За твоей спиной многолюдный улус, за моей - тени ушедших. - Я верну тебе пояс и шапку, твоему имени-почет и значение. - Анда Тэмуджин, малого мне не надо, а много дашь - лишишься покоя. Буду для тебя острым камешком в гутуле, верблюжьей колючкой в воротнике халата, занозой в постельном войлоке - зачем? - Неужели тебе хочется умереть?- со скрытым удивлением спросил он. - Неужели можно жить, предав самого себя? К тому же человек не бессмертен. Умрешь когда-нибудь и ты, анда. Глаза у Чингисхана потемнели, каменно отяжелели скулы, колюче натопырились усы,- таким его Джамуха никогда не видел. - Пусть я умру, но мой улус останется. А что оставляешь ты, анда Джамуха? - Завет людям: не сгибайся перед силой. - Кто не гнется, тот ломается,- Чингисхан поднялся. Ему и Боорчу подали коней, помогли сесть в седло. Чингисхан перебирал поводья, медлил и чего-то ожидал от Джамухи. Не дождался, сказал: - Прощай. - Прощай, анда. Если можешь, исполни мою просьбу: предай смерти без пролития крови. - Пусть будет так. Лошади пошли с места рысью. Глухой стук копыт растревожил покой лунной ночи, покатился по степи. Тихо всплескивал Онон. Гас огонь, серым пеплом подергивался жар аргала. Джамуха подумал, что надо было дождаться восхода солнца, еще раз взглянуть на синь неба, на зелень молодой травы. Но просить об этом было поздно. Замирал стук копыт, и кешиктены направлялись к нему... V В тангутской столице была предгрозовая ночь. Где-то погромыхивало, на небе всплескивались отблески молний. В узких улицах было тихо, темно и душно. За толстыми стенами домиков спали торговцы и ремесленники, брадобреи и служители храмов, переписчики книг и художники. Но никто не спал в императорском дворце. Светились окна, за ними мелькали тени, тревожно перекликалась наружная стража, в темень улиц уносились всадники. Не спали и во дворце двоюродного брата императора - князя Ань-цюаня. Но здесь не перекликалась стража, слабый свет едва пробивался сквозь оконную бумагу, всадники, пешие бесшумно выскальзывали из ворот, и они тут же закрывались, так же бесшумно люди возвращались, и ворота открывались по условному стуку. Ань-цюань находился во внутренних покоях. На низком столике горели свечи в бронзовых подсвечниках, лежали раскрытые книги. Ань-цюань листал страницы. но его взгляд скользил по иероглифам бездумно: думы Ань-цюаня были далеко и от книг, и от этого дворца. Неожиданное нападение монголов потрясло государство. Нищие, темные кочевники, презираемые тангутами, степным вихрем ворвались в пределы Си Ся, захватили город Лосы и крепость Лицзли, опустошили округ Гачжоу и Шачжоу и ушли без урона. Ропот возмущения пополз по городам и селениям. Народ винил военных, военные - сановников, к этому добавились слухи: в городе Сячжоу свинья родила чудо-животное <линь> о двух головах. Гадатели и прорицатели уверяли: <В одном государстве быть двум государям>. Обеспокоенный император Чунь-ю коленопреклоненно вознес молитву всевышнему о даровании стране мира и счастья, помиловал преступников, переименовал столицу, назвав ее Чжунсин - Возрождение. Но это мало кого успокоило. Все чаще стали приходить вести о неслыханном усилении безвестного до этого хана Тэмуджина, и все просвещенные люди начали понимать, что враг, легко взявший богатую добычу, придет снова. Император послал в степи войско. Но время для похода было выбрано неудачно. Жара и безводье погубили немало коней и людей. Войско возвратилось, не захватив ни одного кочевника. Теперь и сановники, и военные стали возлагать вину на императора. Ань-цюань, возненавидевший Чунь-ю с первых дней его правления, увидел: пришло его время. Через преданных людей он повсюду возбуждал недовольство императором. Число его сторонников росло. И вот сегодня все должно решиться. Знатные люди должны принудить Чунь-ю отречься от императорского титула и возвести на престол его, Ань-цюаня. Он знал, что происходит в императорском дворце. К нему то и дело входили вестники с новостями. Пока нельзя было сказать, чем все кончится: Чунь-ю упорствовал, грозился казнить всех отступников и тайком слал гонцов в округа за войсками. Но за всеми шестью воротами Чжунсина стояли люди Ань-цюаня - всех гонцов схватили. Это стало известно императору, и дух его начал слабнуть... За дверью послышался шум шагов, громкие голоса. Руки Ань-цюаня, сжимавшие книгу, напряглись, сухо затрещал, прорываясь, лист. Это какой-то конец. Или он император, или преступник. Двустворчатые двери распахнулись настежь. Первым вошел князь Цзунь-сян, за ним около десяти высоких сановников. Все троекратно поклонились. Ань-цюань отодвинул книгу, выпрямил спину. - Страдая слабостью здоровья, великий император Чунь-ю пожелал оставить престол. Дети его малолетни, а время грозное, и мудрые мужи сочли за благо передать власть в твердые руки. Мы обращаемся к тебе, светлый князь Ань-цюань... Цзунь-сян не числился сторонником Ань-цюаня. Скорее всего он не был ничьим сторонником. Этот уже не молодой, далеко за сорок, князь был известен своей ученостью, все время проводил в книгохранилищах. Оттого лицо его было бледным, а глаза все время подслеповато щурились. - Вручая тебе власть, мы надеемся, что ты укрепишь великое Ся, умножишь славу предков. Тебе надлежит... Углы рта Ань-цюаня опустились, нижняя губа надменно вытянулась. Он без Цзунь-сяна знает, что ему надлежит делать. В первую голову он сгонит со своих мест всех, кто усердствовал в служении Чунь-ю, самого бывшего императора сначала отправит подальше от столицы, и глухие селения, потом... Не дослушав Цзунь-сяна, Ань-цюань поднялся. - Я еду в императорский дворец. - Но там еще находится Чунь-ю,- возразил Цзунь-сян обиженно. - Пусть убирается! Цзунь-сян отступил на шаг, растерянно потер рукой подбородок. - Дозволь мне возвратиться к моим книжным занятиям, не обременяй делами государства. - Занимайся чем хочешь. Опустив плечи, Цзунь-сян вышел. Яркие огни, воздетые на длинные палки, освещали улицу. Стук копыт, говор, бряцание оружия будили людей. С испугом и недоумением они выглядывали из своих домов. А над городом взблескивали сполохи молний, громыхала, приближаясь, гроза. Ань-цюань беспрепятственно занял императорский дворец. Бывший император, двоюродный брат Ань-цюаня Чунь-ю, отправился в изгнание. Через несколько месяцев он внезапно скончался. Но это событие осталось незамеченным. Стремительно возвышались новые сановники. И так же стремительно падали. Отрешались от должностей военные, умом и трудом заслужившие уважение. Им на смену приходили молодые, никому не известные. Но и этим не всегда удавалось долго усидеть на своем месте. Робость, неуверенность и смятение вселились и во дворцы, и в дома под черепичными крышами. VI После курилтая Чингисхан не покидал своих родных нутугов. Но воинам не давал передышки. На Буюрука послал Субэдэй-багатура. Нойон настиг брата найманского хана у Великих юр, на речке Суджэ Буюрук был убит, однако Кучулук с остатками войска сумел убежать и в этот раз. На меркитов уходил Джэбэ. Беспокойного и неутомимого Тохто-беки постигла судьба Буюрука - пал, сраженный стрелой. И воины его дрогнули. Сыновья Тохто-беки не могли ни похоронить, ни увезти с собой тело отца - отрубили его голову, бросили в седельную суму и ускакали вслед за бегущими воинами. Джэбэ их преследовал, пока не стали кони. Много хуже сложились дела у Хорчи. Хори-туматы не выдали ему сотню беглецов, не дали девушек, а самого вместе с воинами задержали у себя. Уйти удалось лишь двум его нукерам. Они рассказали хану, что племенем правит после смерти мужа женщина багатур Ботохой-Толстая, а правая рука у нее - Чиледу, тот самый, что бежал когда-то от него... На хори-туматов он послал нойона Борохула, воина сурового и непреклонного. Уж он им покажет. К правому крылу его улуса с севера примыкали земли киргизов, ойротов и разных лесных племен. Досады от них пока не было. Но чего нет сегодня, может быть завтра. Он велел снарядить тумен и отдал его Джучи - иди, сын, испытай счастье-судьбу. Снарядить тумен Джучи, проводить его до пределов улуса было велено Джэлмэ. Все исполнив, он возвратился в орду и попросил разговора наедине. Сидел Джэлмэ перед ханом, опустив голову, брови тяжело нависли на глаза. Хан понял, что разговор предстоит худой, и, еще не зная, о чем будет говорить Джэлмэ, проникся неприязнью к нему. - Хан, все эти годы мы не слезали с коней, не выпускали из рук меча.- Джэлмэ говорил медленно, будто перебирал свои думы.- Теперь вся великая степь, от края до края, твоя. Прежним раздорам в ней нет места. Так я говорю, хан? - Ну, так,- коротко подтвердил он, догадываясь, куда клонит Джэлмэ.- Будь твой отец с нами, он порадовался бы тому, что есть. - Не знаю... Земля усеяна костями павших. Курени малолюдны, стада малочисленны, пастухи изнемогают от груза повинностей. Не пора ли, хан, натянуть поводья боевых коней? - Если ты устал, отдыхай. Джэлмэ поднял голову, посмотрел на хана, словно бы не узнавая глухо сказал: - Ты не желаешь меня понять, и моей душе больно. Не мне, твоему улусу нужен покой. Пусть люди множат стада, скатывают войлоки для новых юрт, женят сыновей и отдают в жены дочерей. Зачем сбивать копыта коней, рыская по чужим кочевьям, если свои столь обширны, богаты травами и дичью? Разве не ради покоя и мирной жизни умирали наши нукеры? Подавив раздражение и чувство неприязни к Джэлмэ, Чингисхан заговорил почти спокойно: - Это ты не желаешь понять меня. Покоя захотелось? Но тебе же ведомо: только быстро бегущие воды чисты и прозрачны В стоячей воде заводятся гниль и скверна.- По лицу Джэлмэ видел: нойон не согласен с ним. И, уже не скрывая своей враждебности, закончил:- Не старайся быть умнее своего хана. Не заводи больше таких речей. Иди. Джэлмэ поднялся, не взглянув на него, прошел к двери, там остановился. - Одумайся, великий хан. Он ничего ему не ответил, и Джэлмэ, помедлив, вышел. Хан встал, сутулясь, начал ходить по юрте. <Одумайся>,- говорит Джэлмэ. <Остановись>,- твердит мать. <Сжалься над нами>,- немо просят изнемогающие от тягот воины. Многие из нойонов, которым он дал под начало сотни, тысячи воинов с женами, стадами, кочевыми телегами, осев в своих нутугах, отяжелели, страшатся превратностей войны, боятся потерять то, что есть. Не шевели их - быстро позабудут, кто принес сытость и покой, дал рабов и пастухов, начнут возвеличиваться. Друг перед другом, как прежние владетели племен. Одумайся> остановись... Ну, нет! Хочешь пройти безводную пустыню-скачи без остановок. Войско, пока в движении, в сражениях,- его, раскиданное по кочевьям - чужое. Мать говорила: <Теперь каждый мужчина воин>. Так и должно быть. Каждый воин. А место воина в строю, в бою, а не в юрте, под боком у женщины. Он знал: не все в улусе думают, как Джэлмэ. Добро, добытое в тангутских землях, у многих распалило зависть, и они готовы без раздумий мчаться на край света за дорогими одеждами, красивыми женщинами и быстрыми скакунами: нудна, скучна, ненавистна им жизнь в куренях. Но, гоняясь за разоренными остатками меркитов, добивая воинов Буюрука, не многое добывают для себя. И тоже озлобляются. В тот же день у хана состоялся разговор с Хасаром. Брату и раньше недоставало разумности и добронравия, а после битвы у горы Нагу он стал и вовсе нетерпелив, злословен, рыкал на всех, кто был ему не угоден. До Чингисхана донеслось, что разгром Таян-хана Хасар одному себе в заслугу ставит и очень обижен: оттерли от почестей и славы. Вел, сказывали, он вовсе негодные речи. Будь, дескать, его воля, добыл бы мечом несметные богатства, его нукеры - все до единого - пили бы из золотых чаш, носили шелковые халаты и упирали ноги в стремена из чистого серебра. Хан этому не верил. Ловить слухи растопыренными ушами - дело бездельниц женщин, а не правителей. Хотел поговорить с братом сам, но все как-то не удавалось. А тут брат явился к нему без зова. Не воздав ханских почестей, спросил: - Я всю жизнь буду охотиться на тарбаганов? Раздул ноздри, ястребиные глаза мечут огонь,- накопил в себе злости - дышать нечем. - Тебе не по нраву охота на тарбаганов - бей дзеренов или степных птиц. - Вот-вот, только это мне и осталось. Воинов в походы ведут другие, не я. Даже те, кто меча в руках не держал. - Ты говоришь о моем Джучи?- прямо спросил Чингисхан. - И о Джучи...- не стал уворачиваться брат. - Молодых, Хасар, тоже надо приучать к делу. О птенце, не покидавшем гнезда, нельзя сказать, высоко или низко он будет летать. Так-то... А ты в мои дела не суйся. Я дал в твое вечное, безраздельное владение четыре тысячи юрт. Больше, чем кому-нибудь из братьев. Что еще надо? - Вечное, безраздельное владение! Это на словах. Я не успеваю исполнять твои повеления - пошли сотню туда, дай две сотни сюда. Раньше я считал твоих овец, сейчас отсчитываю воинов. - Ты хотел бы держать воинов при себе, как ревнивый муж молодых жен? - Я сам хочу водить их в походы!- выкрикнул Хасар. Хан все больше убеждался, что слухи о негодных речах Хасара правда. Возгордился, вознесся, земли под собой не чует. - Ты, говорят, можешь надеть на всех своих воинов шелковые халаты - так ли эти? - Уж я бы не повел воинов к