лись ее пением. После певицы вышел на сцену бывший директор Московского университета, а ныне вице-президент Петербургской берг-коллегии поэт Михаил Матвеевич Херасков. Вытянув правую руку с бумажным свитком, он начал читать свою оду на богатство: Внемлите нищи и убоги, Что музы мыслят и поют: Сребро и пышные чертоги Спокойства сердцу не дают. Весною во свирель играет В убогой хижине пастух; Богатый деньги собирает, Имея беспокойный дух. Богач, вкушая сладку пищу, От ней бывает отвращен; Вода и хлеб приятны нищу, Когда он ими насыщен... Гости настороженно притихли, а поэт вдруг резко и крикливо, как вызов, начал бросать язвительные слова в разряженную толпу вельмож: Хоть вещи все на свете тлеют, Но та отрада в жизни нам: О бедных бедные жалеют, Желая смерти богачам... Стихи прозвучали дерзко. Гости начали переглядываться. После нескольких секунд недоуменного молчания раздались довольно жидкие, запоздалые аплодисменты и восторженный голос Федота Шубина: - Браво! Сущей правде, браво!.. Вера Филипповна дернула его за рукав и выразительно посмотрела на него. - Федот, уйдем лучше отсюда, если не умеешь себя вести, - сдержанно и строго проговорила она ему на ухо. - Зачем!? - возразил Федот. - Приехали на бал последними, а уедем первыми? Не дело изволишь говорить, дорогая... Я еще должен Дикушина среди дворни разыскать и намерен его к себе позвать. - Ради бога не сегодня. - А почему же не сегодня? На сцену вышел старческой походкой приглашенный из Москвы поэт Сумароков. Шубин, махнув рукой, сказал: - Вот этого я и слушать не хочу. И, умирая, не прощу я ему дерзости, высказанной им у гроба Ломоносова... Он направился к выходу из зала, увлекая за собой Веру Филипповну. - Впрочем, ты останься пока здесь. У тебя знакомых, тут не мало. А я и в самом деле поищу Дикушина. - Федот, ради бога недолго! - Постараюсь, голубушка... Он спустился в нижние комнаты и там после многих расспросов узнал, где находится Дикушин. Тот уже изрядно выпил и, как человек во хмелю ненадежный, был предусмотрительно водворен в тесную каморку под лестницей. - Кто его туда запер? - возмутился Шубин, дергая дверь с большим висячим замком на пробое. - Это мы, барин, по своей доброй воле его спрятали, чтобы неприятностей не учинил... Трезвый он смиреный, а выпьет - и на руку дерзок и на слово невоздержан. Так-то лучше для него... - пояснили люди, очевидно ему близкие. Федот с минуту постоял в раздумье, прислушался; за дверью возился на полу Дикушин и мычал: - Люди пьют да веселятся, а нам грешно и рассмеяться. Да отворите же, дьяволы!.. - Проспись, Гриша, проспись, - посоветовал один из присутствующих, - тебе же будет лучше! - И, обернувшись к Шубину, спросил: - А что, барин, он вам очень понадобился? Шубин достал из потайного кармана записную книжечку, написал на листочке свой адрес и сказал одному из дворовых, который ревностно охранял подступ к двери, ведущей в каморку: - Вот передай Дикушину, когда он протрезвится, и скажи: зять Кокоринова, друг Аргунова скульптор Федот Шубин хочет видеть его у себя в гостях. На утро, еще не успел Шубин проснуться после шереметевского бала, как явился к нему Григорий Дикушин. Он был выше среднего роста; на широком бритом лице выступали багровые пятна - следы частого похмелья, руки дрожали. Стоя у дверей, он зевал и крестил рот. Вид у него был весьма неприглядный. Шубину было известно, что Дикушин, крепостной архитектор-самоучка графа Шереметева, вместе с другими способными людьми был вытребован в Питер для работы на строительстве графского дома и теперь ожидал отправки в Москву: там Шереметев задумал тоже возвести дворец, в Останкино. Туда же он пригласил и Федора Гордеева украшать лепкой внутренние покои дворца. - Я столько слышал о вас от живописца Аргунова и от своей жены, урожденной Кокориновой, что пожелал увидеться и ближе познакомиться с вами. - Весьма приятно слышать, но вряд ли обо мне люди говорили хорошее, - усмехнулся Дикушин. - Человек-то я такой... расшатанный. Нельзя нашему брату быть умнее самого себя. Не скрою, Федот Иванович, я познал кое-что, хоть и не бывал в заморских странах. Проекты с присовокуплением чертежей и описаний - все могу. Но как волка ни корми, он в лес смотрит. Как меня ни учили, а вот руки мои готовы бросить циркуль и ухватиться за топор... - Почему? - перебил Федот собеседника, подсаживаясь ближе и глядя ему в глаза. - Разве плотничье ремесло важнее таланта архитектора? - Нет, не плотничать, а головы бы рубить барам... Может быть, вам такой разговор мой и неприятен, но я не боюсь говорить то, что думаю... - Ладно, ладно, Григорий, давайте-ка лучше поговорим об искусстве, о том, как вы постигли без ученья в академиях великое дело архитектора? Где и как помышляете употребить свой талант? - Талант, талант! - повторил Дикушин, горько усмехнувшись, покачал головою и начал резко выкладывать давно наболевшее и, быть может, никому невысказанное: - Эх, брат, никакого таланта, а главное, никакой славы, одна суета и боль на душе. Мужик я подневольный - больше ничего. Правда, здесь вот кое-что есть, - указал он на широкий, гладкий свой лоб, - да что толку? При жизни - одна нужда и умру - никто добрым словом не вспомнит. Было такое дело, строили мы в Замоскворечье храм в честь папы Климента, планы самого Растрелли отвергли, своим мужицким умом решили сотворить полностью от фундамента до креста. Иностранцы картины теперь пишут с той церкви, столь она великолепна, и спрашивают: "чье это творение?", а протопоп им отвечает: "Это безымянные шереметевские мужички строили"... У собаки и той есть имя, а мы "безымянные"... вот оно как! Так какой же смысл трудиться ни за спасибо, ни за грош. И потомство знать не будет. А ведь человеку и по смерти хочется память о себе и делах своих оставить. Не так ли? - Так, так, - согласился Федот, присаживаясь еще ближе к интересному собеседнику. - Иностранцы за "папу Климента" большие бы деньги взяли, а нам - что? - Дикушин безнадежно махнул рукой и, пригибая пальцы, начал перечислять: - Объедки, обноски, зуботычины, колотушки и денег ни полушки!.. Да не я один в таком состоянии дел, - продолжал горячо и убедительно Дикушин, - а скажем, известный чудодей Кулибин! Во всем свете такого мудреца нет! Светлейший князь Потемкин дорожит им, при себе содержит, чтобы в любом случае немцам доказать, что нет ни одной такой немецкой хитрости, которую не перехитрил бы Кулибин... Чудеснейший изобретатель-механик, а не у дел... - Слышал про его висячий мост, а посмотреть пока не удосужилось, - признался Шубин, - все дела, дела... - А вы отдохните от дел, полюбуйтесь и оцените премудрость нижегородского мужика. Модель моста тут недалече, во дворе Академии над прудом возведена. И пока втуне. Нет применения, кто-то из сановных притесняет плоды русского ума! Денег, говорят, нет на настоящий мост. Нет денег! А за французские кружева, что на камзоле графа Зубова, уплачено тридцать тысяч рублей!.. Бриллиантовые пуговицы у Ланского в восемьдесят тысяч рублей обошлись. Тут как? А Кулибину на устройство модели с грехом пополам тысячу отвалили!.. Попробуй, развернись! Дикушин закашлялся и на минуту прекратил разговор. - Написать бы жалобу самой царице, - нерешительно посоветовал Шубин и сам почувствовал никчемность своего совета. - Жалобу? - Дикушин безнадежно махнул рукой. - Да разве слезница поможет? Нет, Федот Иванович, нашему брату некуда податься: в земле черви, в аду черти, в лесу сучки, а в суде крючки. Только и ходу, что в петлю да в воду!.. Ты не подумай, я не корыстный и не завистник. Нет. А злой я на порядки - это верно... Слышно, вон, за Волгой Емельян Пугачев объявился, поделом усадьбы барские сжигает. Наш барин Шереметев одной ногой в гробу стоит, а гонит нас из Питера обратно в Москву еще новый дворец ему строить. А у меня думка, собрать бы работных людишек побольше да лесами податься к Пугачеву, тогда, может быть, и наша служба барам не пропадет даром... Он вопросительно посмотрел на Шубина и, прикрывая ладонями заплаты на штанах, притих. - Что ж, - вздохнул Федот, - такие головастые люди, как ты, для Пугачева - хорошая находка... - Но после длительного раздумья сказал: - Были и раньше - Болотников Ивашка и Разин Степан, да случилось так, что оба казнены. И третий не устоит перед войсками... - Что же делать: строить господу храмы, а господам строить хоромы и подставлять под плеть свою спину, так, что ли? - Строить и строить на века! - резко и утвердительно произнес Шубин. - Строить и думать, что в будущем за творения наши скажут спасибо нам свободные потомки. - Пожалуй, и Пугачева одолеют, - помолчав, согласился Дикушин. - И все-таки этим еще не кончится... В комнату вошла Вера Филипповна. - Я вам не помешала? - спросила она и пригласила обоих к столу. Потом вместе с Дикушиным Шубины вышли прогуляться до Академии Наук, посмотреть там во дворе над прудом чудо кулибинской техники - висячий мост. Для Дикушина модель не была новостью. Он внимательно осматривал ее несколько раз, изучил и осмыслил все особенности и подробности моста. Со стороны Шубина и Веры Филипповны кулибинская модель моста вызвала возгласы восхищения. - Я так и знал, что удивитесь, - заметил Дикушин. - Вот вам и нижегородский мужичок!.. Модель была в десять раз меньше предполагаемого моста через Неву. Но это был настоящий, четырнадцати сажен длины горбатый мост, перекинутый над прудом. Мост охранял отставной солдат. Он вышел из будки и, опираясь на алебарду, повел Шубиных и Дикушина вокруг пруда. Видимо, не раз слыхавший пояснения самого Кулибина, он подробно рассказывал им о модели. - Четыре годика Иван Петрович трудился над этой махиной. Вся модель, видите, что те кружево сплетена из клеток стоячих и лежачих. Деревянных брусьев тут тринадцать тысяч! Винтов железных пятьдесят тысяч без трехсот штук! Да еще немало всякого прикладу. Тяжеленный, а весь держится на береговых опорах. Такой, только в десять раз больше, и через Неву может служить, а грузу выдержит пятьдесят пять тысяч пудов... Кулибин все взвесил и высчитал. Середина моста на Неве должна быть на двенадцать сажен над водой, чтоб корабли, парусники и фрегаты под него проходили, не задевая мачтами. И чтобы горб моста был не слишком крут, въезд на мост предусмотрел Кулибин с улицы за девяносто сажен от невского берега... - Да! Это не только талантливо, но и необычайно смело!.. - восхищался Шубин. - Хорошо еще, что их сиятельства его сумасшедшим не признают, а пока за чудака-простачка принимают, - возразил Дикушин. - А то еще я слышал от добрых людей, нашелся один смышленый человек по фамилии Торгованов, предложил он вместо моста подкоп под Неву сделать, чтобы пешим и конным передвигаться можно было. Над тем человеком посмеялись, выпроводили из верхних канцелярий и сказали: "не глупи, дуралей, а упражняйся в промыслах, состоянию твоему свойственных". Так-то, Федот Иванович!.. - Да, помех в добрых делах не мало есть. Но придет время: и мосты висячие над Невой, и ходы подземные для общего пользования - все будет! Ведь мысль человеческая быстрей всего на свете, она, забегая вперед, угадывает заранее, что в будущем должно быть... Дикушин и Шубин, осмотрев модель Кулибина, расстались друзьями. Вскоре после этой встречи Дикушин вместе с другими крепостными мастерами графа Шереметева отправился из Петербурга в Москву. Там, в пригороде, он строил особняк, который известен под названием Останкинского. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ Заказов Шубину на бюсты и барельефы было много. Как и прежде, заказы поступали не через Академию художеств, а исходили из "канцелярии ее величества". Каждому знатному вельможе хотелось иметь бюст или барельеф шубинской работы. За эти годы были высечены из мрамора бюсты графа Чернышева, генерал-фельдмаршала Румянцева-Задунайского, адмирала Чичагова, князя Потемкина-Таврического, полицмейстера Чулкова, представителя нарождавшегося торгово-промышленного класса Барышникова и многих других. - Люди не кирпичи, не все одинаковы, в каждом есть что-то свое, особенное, - говорил Шубин своим помощникам. - Особенности надо уловить и в скульптуре так подметить, чтобы человек был виден в изображении и с хорошей и дурной стороны... У Шубина так и выходило... Старый холостяк и неутомимый ловелас Безбородко много лет исполнял обязанности личного секретаря и ближайшего советника по иностранным делам при Екатерине. Царица находила его незаменимым. Она знала, что Безбородко содержит целый гарем любовниц и подчас сурово отчитывала его за это. Но тучный Безбородко, если случалось это наедине, только отшучивался. Екатерина многое прощала ему, так как и сама была далеко не безгрешна. О поведении ее ходило немало достоверных нелестных слухов и дома и за границей. Маркиз де Парелло в своих мемуарах вещал на всю Европу, что русская государыня, имея фаворитов, которых роскошно содержит в императорском дворце, потворствует собственным примером распущенности нравов. Правда, против разгульной жизни Безбородко царица принимала некоторые меры. Однажды, узнав, что он за две ночи выбросил итальянской певице Давиа сорок тысяч рублей, она распорядилась немедленно выслать певицу за пределы России. Безбородко отнесся к этому безразлично. Ему было не жаль ни певицы, ни денег, так как он уже увлекся актрисой Урановой, только что выпущенной из театрального училища. А у той было намерение выйти по любви замуж за актера Сандунова. Безбородко всячески старался опорочить молодую красавицу и расстроить этот союз. Уранова была из простолюдинок, пользовалась у зрителей успехом и состояла в дружбе с Верой Филипповной. Однажды вечером, улучив свободную минуту, она пришла навестить Веру Филипповну. Разговорились. Еле скрывая слезы, Уранова рассказала своей подруге и ее мужу о наглых приставаниях Безбородко и просила у Федота Ивановича совета, стоит ли ей пожаловаться царице на старого развратника. - Может, государыня подействует на нахала? - спросила она. - Возможно, - согласился с ней Федот. - Кого-кого, а Безбородко она за такое не похвалит. Он к царице весьма близок... - Советуете пожаловаться? - Советую. - Как это сделать, Федот Иванович? Научите меня! Вы бываете во дворце, вы знаете порядки... - Нужен удобный случай. Лучше всего, пожалуй, сделать это в театре, - в раздумье сказал Шубин. - Напишите жалобу и храните ее при себе. А как представится случай, упадите к ногам царицы и, вручая бумагу, скажите: "Ваше императорское величество, я обижена вашим приближенным и не могу уведомить вас в другом месте по причине великой власти того человека, на коего написана сия жалоба". Лиза Уранова, или Лизета, как называли ее в дворцовом театре, с помощью своего жениха составила жалобу на Безбородко. В жалобе говорилось о сводничестве со стороны двух директоров дворцового театра и прочих непотребных делах. Случай вручить царице жалобу скоро представился. На сцене Эрмитажного театра шла опера "Федул с детьми". Уранова пела превосходно. Сама Екатерина, понимавшая толк в театральном искусстве, восхитилась игрой Лизеты и бросила ей букет цветов. Момент был подходящий. Уранова подняла букет, прижала его к своей груди, потом упала перед царицей на колени и, произнеся продиктованное Шубиным обращение, подала царице грамоту. На другой же день оба директора Эрмитажного театра были уволены "за содействие к сближению Безбородко с бывшей воспитанницей театрального училища Урановой". О том, в каком тоне царица сделала выговор своему любимому царедворцу, история умалчивает. А Уранова на той же неделе стала Сандуновой. Вскоре после этого эпизода, выступая на сцене, она уже с откровенной смелостью смотрела на Безбородко и при полном зале, обращаясь к нему, небрежно потряхивая кошельком, пела: Перестаньте льститься ложно, И думать так безбожно, В любовь к себе склонить... Тут нужно не богатство, Но младость и приятство, Еще что-то такое, За что можно любить... Шубины, присутствовавшие на этом спектакле, были в восторге от выступления певицы. Все зрители знали о похождениях Безбородко и с затаенным смехом наблюдали, как он делал вид, что его это не касается, и громко смеялся, тряся отвисшим подбородком. Глаза его, как всегда, светились блудливым огоньком, влажные губы лоснились. Вера Филипповна слегка толкнула локтем мужа и, кивнув в сторону Безбородко, тихонько заметила: - Вот он весь тут, как на ладони. Кстати, он ведь тебе заказал бюст? - Такого плута зажмуря глаза можно вылепить. Натура распахнута чересчур, - шепнул ей в ответ Шубин. В тот вечер Лизета выступала в Петербурге последний раз. Она навсегда уезжала с мужем от греха подальше в Москву. Неудачное ухаживание привело Безбородко в бешенство. Потом он заскучал, запьянствовал и даже распустил свой гарем. Лизета, которая была ему нужна как игрушка, ускользнула из рук. Не помогли ни его щедрость, ни уловки сводней. С этой поры он стал искать себе развлечений в петербургских притонах. Одевался запросто, брал на расходы по сто рублей в карман и, посвистывая, уходил туда, где нравы были еще распущеннее и разврат по цене доступней. Иногда перед утром его, мертвецки пьяного, приводили в чувство, поливая холодной водой, и отвозили во дворец вершить государственные дела... Однажды он в закрытой карете подкатил к дому Шубина. - Федота Ивановича нет, они в мастерской, - подобострастно кланяясь, доложил дворник. - Позвать или прикажете вас туда проводить?.. - Проводи, - буркнул гость. В мастерской сановник и скульптор-академик вежливо раскланялись. Безбородко поглядел вокруг, спросил: - Ну-с, а когда будет готов мой бюст? - Не беспокойтесь, ваше сиятельство, в свое время поспеет, - отвечал Шубин. - Да нельзя ли трошки поскорей, полтысячи карбованцев за поспешность прибавлю, - сказал Безбородко, который, будучи родом из Глухова, любил ввернуть в свою речь родные ему слова. - Не в этом дело, ваше сиятельство. Мастерство скульптора не есть ремесло сапожника. Бюсты персон не делаются на одну колодку и в одни сутки... Прошу прощения, что вас провели сюда, - извинился Шубин и предложил пройти в дом. Федот Иванович снял с себя запачканный глиной и гипсом фартук и начал мыть руки. Безбородко, вздрагивая, сказал, что он заехал на минутку, только справиться о своем бюсте, и отказался пойти в дом. Шубин подал стул. Безбородко сел, развалясь и закинув ногу на ногу. - Мне бы, знаете... У меня есть хороший портрет, так с него и высекайте... - сказал он. Двое подмастерьев прекратили работу и не сводили глаз с полупьяного обрюзгшего посетителя. Они изучали его лицо - не раз слышали они от своего учителя, что уметь вникать в натуру, подмечать все тонкости и свойства характера - одно из необходимых условий успеха художника. - Простите, ваше сиятельство, но к портретам художников я недоверчив, - предупредительно заговорил Шубин. - Я работаю по собственному усмотрению: или леплю с натуры, или зарисовываю сначала натуру, или же, вполне запечатлев физиономию персоны и зная насквозь его душу, леплю, руководствуясь своим смыслом. Вас я очень хорошо знаю, но, простите, не могу же в таком виде изобразить, в каком вы сегодня изволили меня посетить. Вам нужно отдохнуть и телом и духом... Шубин снова надел на себя фартук и, присев на уголок обширного верстака, украдкой взглянул на Безбородко. Тот лениво потянулся и зевнул. Затем скульптор продолжил начатый разговор. - Вас я изображу в мраморе с тем выражением лица, какое я однажды уловил... - Когда именно? - спросил Безбородко и чуть-чуть оживился. - Я прекрасно запомнил вас в момент выступления актрисы Урановой в театре Эрмитажа. Помните?.. Мне кажется, вы тогда были довольны и счастливы, - слукавил скульптор и улыбнулся. Пьяный Безбородко не понял насмешки, но затронутый упоминанием фамилии актрисы, не мог усидеть на месте. Он поднялся и, прощаясь с Шубиным, сказал: - Вы мастер своего дела, и не мне учить вас. Сделайте так, чтобы в фигуре моей чувствовался и государственный муж и... человек! Работа над бюстом Безбородко была быстро закончена. Каждый, кто близко знал сановника и видел бюст шубинского мастерства, говорил, что между оригиналом и замечательно обработанным куском мрамора разница лишь в том, что шубинский Безбородко не может подписывать бумаг и ходить в непристойные места. За бюстом к Шубину любимец Екатерины послал нарочного. Шубин, завернув в скатерть мраморный бюст, поехал вместе с нарочным. Скульптору было интересно знать мнение о своей работе самого Александра Андреевича Безбородко. Как никак, Безбородко умел разбираться в искусствах. Богатый дом Безбородко находился на Ново-Исаакиевской улице и славился частыми пирами. Шубин ни разу не бывал здесь на пышных пирах, но он много слышал о богатой картинной галерее Безбородко, и ему хотелось посмотреть ее. Пока хозяин не вернулся из дворца, Шубин, сопровождаемый Иваном Андреевичем, братом Безбородко, смотрел салоны. В залах были собраны римские вазы из мрамора, изящнейший, изумительного мастерства китайский фарфор, ценнейшие французские гобелены, мебель, когда-то служившая украшением королевских дворцов. Здесь было свыше трехсот картин, принадлежавших последнему польскому королю и герцогу Орлеанскому. Бегло осмотрев картины и мебель, Шубин с большим увлечением стал осматривать бронзовые статуи работы знаменитого Гудона. Тут же стоял "Амур" работы Фальконе. - Как вам нравится наш домашний музей? - спросил Шубина Иван Андреевич. - Превосходен! - отозвался Федот Иванович. - Вот я хожу, гляжу и думаю... Что я думаю?.. Богаты сановники у нашей царицы, если находят средства приобретать мировые произведения искусства... А второе я думаю - приятно было бы, если бы моя работа оказалась в соседстве с произведениями Фалькоке и Гудона... - Смотря как это покажется брату, - заметил Иван Андреевич. Безбородко скоро вернулся. Он был навеселе. - Ну, як она, готовенька моя статуя? - Готова, ваше сиятельство, но пока прикрыта, под спудом. - Як святые мощи!? - раскатисто засмеялся Безбородко и, подойдя к бюсту, сдернул с него скатерть и обомлел. Любимец Екатерины, покоритель множества слабых женских сердец в мраморе отнюдь не был обворожителен. Шевелюра его казалась львиной и весь облик, пожалуй, напоминал престарелого беззубого льва. Но так он выглядел на первый взгляд да и то издали. Стоило присмотреться ближе, как бюст постепенно начинал оживать. Из под львиной шевелюры выступало одутловатое, пресыщенное развратом дряблое лицо с глазами хищного плута, толстыми губами, ожиревшим крупным подбородком и рыхлыми складками вокруг рта. Даже небрежно распахнутая сорочка на груди и поблескивающее матовым оттенком тело подчеркивали физическое опустошение и старческую слабость оригинала. - Где же я тебя бачил, старый холостяк, любитель жинок и горилки?.. - обратился Безбородко к бюсту. И, помолчав, при общей тишине присутствующих, сам себе ответил с прискорбием: "Неча пенять на глядильце*, коли рожа крива"... (* Глядильце - зеркало.) Пачку невзрачных ассигнаций, отпечатанных на тонком полотне старых дворцовых скатертей и салфеток, Безбородко, не считая, вручил Шубину и в знак благодарности крепко пожал ему руку. Бюст вельможе не понравился. Он снова заказал несколько бюстов, но не Шубину, а французу Рашету и другим более осторожным и услужливым ваятелям. Бюст же работы Шубина был выставлен напоказ только спустя годы, в день смерти Безбородко, в той самой комнате и на том самом месте, где он умер. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Семья Шубина увеличивалась. Вера Филипповна родила трех сыновей: первого назвала Александром, второго - Павлом, а третьего - Федотом. Понадобилось больше прислуги, расходы увеличивались, и скульптору приходилось с еще большим усердием работать. О пышных балах и веселых гуляньях не могло теперь быть и речи. Семья и труд отнимали у него все время. Лишь изредка в летнюю пору брал он на руки маленького Федота и вместе с Верой Филипповной уходил в сады подышать свежим воздухом и отдохнуть от городского шума. Давний приказ царицы Елизаветы "о пропуске в сады" был в силе. Он гласил: "Не пускать в сады матросов, господских ливрейных лакеев и подлого народу, а также у кого волосы не убраны, платки на шее или кто в больших сапогах и в сером кафтане". Федот Шубин, разумеется, не подходил под этот приказ, он, "баловень судьбы", мог свободно разгуливать во всех дворцовых парках, но времени для этого не было. Чтобы не оторваться от живой, настоящей жизни, он, как и прежде, старался бывать почаще в тех местах, где проводили свое время простолюдины. Работа над бюстами с высоких особ ему стала надоедать. Хотелось потрудиться над чем-либо более близким народу, чтобы народ видел труды его рук, видел себя в скульптурных изображениях искусного художника. Но кто бы мог заказать ему для широкого обозрения статуи и барельефы, в которых бы раскрывалась жизнь народа? Таких заказчиков не было. Но подвернулся случай. В эти годы на большой московской дороге, верстах всеми от Петербурга, у старой почтовой пристани, строился Чесменский дворец. Название "Чесменский" дворцу было присвоено в честь победоносного сражения, происшедшего в Эгейском море в 1770 году. Тогда турецкий флот был загнан в Чесменскую бухту и ночью сожжен русскими брандерами. Алексей Орлов, командовавший русским флотом, за эту операцию был награжден титулом графа Чесменского и осыпан щедротами царицы. Для тронного зала Чесменского дворца архитектор предусмотрел пятьдесят восемь барельефов великих князей, царей и императоров российских. Заказ на барельефы поступил Федоту Шубину. - Моделями для барельефов могут служить вот эти медали, - сказал Шубину архитектор дворца Юрий Матвеевич Фельтен и выложил перед скульптором пригоршню медных кругляков с изображениями великих князей и царей российских. - Могут быть, но не все, - уклонился Шубин, небрежно и быстро перебирая звонкие медали. - Почему? - Не совершенны здесь образы. - Дело ваше,- соглашаясь с Шубиным, проговорил архитектор. - Но тогда, с каких же моделей вы будете высекать этих бородатых людей исторической древности? - Я их вижу повседневно живыми, - пояснил Шубин. - А в русских сказаниях - старинах, разве не виден образ этих людей? Разве я не слышал у себя в Денисовке от стариков про ласкова князя Володимира: Он по горенке по светлой похаживал, А сапог о сапог поколачивал. А русыма-то кудрями да розмахивал... А разве в народе нет песен и былин про других персон, вот про того ли: Скопина князя Шуйского, Правителя царства Московского, Оберегателя мира крещеного... Будто ясен сокол вылетывал, Будто белый кречет выпархивал. То выезжал воевода храбрый князь Скопин Михайло Васильевич... Когда дойдет черед высекать барельефы императоров и императриц - тогда другое дело. Личности их у многих в памяти сохранились. Образы же древнерусских князей и царей, зная их нравы и заслуги или пороки, - с пользой можно домыслить... Фельтен с ним согласился. Шубин для выполнения этого заказа ходил в люди искать натурщиков - хитрых, себе на уме мужиков, годных обличием своим служить украшением стен Чесменского дворца. Искал он их на Невской набережной, где в то время в тяжелый гранит одевались берега Невы. Иногда по часу и больше со всех сторон высматривал Федот Иванович дюжего бородача и думал: "А ведь примыть, причесать да одеть в латы, накинуть сверху мантию, ну, чем он тогда не князь Симеон Гордый?" Облюбовав подневольного человека, обремененного тяжким трудом, Шубин спрашивал его имя, фамилию, затем шел в контору строительства - и человека на несколько дней отпускали в его распоряжение. Однажды, утомленный продолжительной работой над мраморными барельефами, Шубин вышел побродить по городу. Около Гостиного двора он заметил сапожника. Тот сидел на ящике и чинил обувь. Он был не стар и не молод. Русая борода, извиваясь, спускалась ему на грудь и прикрывала верхнюю часть сапожного фартука. Над светлыми быстрыми глазами свисали густые брови. Когда дело не клеилось, он хмурился и брови вплотную сходились на переносице. Длинные с проседью волосы почти закрывали круглое клеймо на лбу. На правой щеке у сапожника Шубин заметил второе клеймо - букву "в", на левой - "р", а все вместе означало - "вор". Около него на каменной глыбе сидел матрос. Сапожник прибивал подметку к его башмаку. - Нельзя ли поскорей, я на корабль тороплюсь, к перекличке успеть надобно. - Успеешь, служивый, успеешь, - отвечал сапожник. - А чтоб не тошно было ждать, я тебе сейчас за делом песенку спою. А ты слушай, разумей и скажи потом, про кого эта песня. Шубин подошел ближе. Он заинтересовался внешностью уличного чеботаря и, глядя на его выразительную физиономию, подумал: "Какая чудная натура, вот кого надо лепить!" Сапожник затянул песню, обнаружив приятный голос. Вокруг певца начали собираться прохожие. Через минуту он и матрос были окружены людской стеной. Шубина оттеснили. Через плечи и головы собравшихся он тянулся, чтобы видеть мастерового. А тот, поколачивая молотком по подошве, пел: Приехал барин к кузнецу, Силач он был не малый, Любил он силою своей Похвастаться бывало. "А ну-ка, братец, под коня Выкуй мне подковы, Железо крепкое поставь, За труд тебе - целковый". Кузнец на барина взглянул, Барин тароватый; "Давай-ка, барин, услужу, Не по работе плата". Кипит работа, и одна Подкова уж готова, Рукой подкову барин сжал - Треснула подкова. "Мне эта будет не годна, Куй, кузнец, другую". - "Ну, что ж, давай еще скую, Скую тебе стальную". И эту барин в руки взял. Напружинил жилы, Но сталь упруга и крепка, Сломать ее - нет силы. "Вот эта будет хороша, Куй по этой пробе. Меня охотники уж ждут Давно в лесной трущобе. Теперь я смело на коне Отправлюсь на охоту. А на-ко, братец, получи Целковый за работу"... "Ах, барин, рубль ваш недобер Хотя он и из новых". Между пальцами, как стекло, Сломал кузнец целковый. Тут подал барин кузнецу Вдобавок два целковых. "Вот эти будут хороши, Хотя и не из новых". "Ах, барин, хрупок ваш металл, Скажу я вам по чести"... Кузнец и эти два рубля Сломал, сложивши вместе... Дальше в песне говорилось о том, что барину ничего неосталось делать, как покраснеть за свое бахвальство, восхититься силой кузнеца, подать ему червонец и сказать: "На вот, пожалуйста, возьми Деньгу другого сорта, В жизни первый раз встречаю Я такого черта!" Хотя имя барина ни разу не было названо, Шубин представил себе по этой песне образ сильного и доступного Петра Первого. Кстати, он тут же вспомнил рассказы денисовских старожилов о том, как Петр приезжал в Холмогоры, как был в гостях на Вавчуге у корабельного строителя Баженина и, выпивши, хвастаясь своей силой, хотел остановить колесо водяной пильной мельницы. Испуганный Баженин успел предупредить несчастье. Он послал людей спустить у мельницы воду. И когда Петр подошел к колесу, оно еле-еле вращалось. И слово царское было сдержано, и от опасности Петр избавился. Протрезвясь, Петр поблагодарил Баженина... Между тем, пока Шубин вспоминал это, песня была допета до конца и подметка к башмаку прибита. - Сколько за труд?- спросил матрос. - Надо бы три копейки, но если отгадал, про кого я пел, ни гроша не возьму. - Еще бы! - обрадовался матрос. - Не в песнях, так в сказках я слышал такое же про Петра. - Молодец! - похвалил сапожник, сбрасывая себе под ноги мусор с фартука. - Не надо мне твоих грошей, носи счастливо, не отпорется. Да приверни в кабак, выпей за мое здоровье... Ну?! У кого работа есть! Чего встали? Я песнями не торгую, мне работенка нужна... Толпа стала нехотя расходиться. Шубин осмотрел свои башмаки и подошел к сапожнику. Ему хотелось с ним познакомиться ближе и сделать с него барельеф. - Мне бы вот чуточку каблук поправить, - обратился он к сапожнику. - Добро пожаловать, разувайтесь, барин. - Барин-то я барин, только мозоли с рук у меня не сходят, - ответил Федот. - Барин с мозолями!? - удивился сапожник, глядя на Шубина и, встретив добродушный взгляд, усмехаясь, добавил: - Это не часто бывает. А вы по какой части? - Да вроде бы живописной, - охотно ответил Шубин, - я скульптор... - Ох, и не люблю я живописания. Худо, барин, когда по живым-то людям пишут. Глянь, как меня исписали, - сапожник показал Шубину клейменые щеки и лоб. - Я это уже приметил. Где же тебя так разукрасили? И за что? - спросил Федот, подавая сапожнику башмак и присаживаясь на то место, где сидел матрос. - В остроге, понятно, барин. А за что, сам посуди: у себя там, в Вологодчине, на Кубенском озере, рыбку половил, а озеро-то монастырское, так меня за это и отметили... - Ну, что ж, и в остроге, наверно, хорошие люди были? - Да, барин, были. Получше, нежели на воле. Такие головастые - на все руки... Сапожник сорвал клещами с каблука изношенную, стоптанную набойку, посмотрел, на зуб взял и отложил в сторону: - Где, барин, такой крепкий товар брали? - У француза покупал. - То-то я вижу товар хороший, а работенка неважнецкая, так себе - одна видимость... Пока сапожник прибивал к башмаку набойку, Федот расспросил его обо всем: об остроге, о заработке, о семье и о том, где он такую песню слышал. - В остроге, барин, всего наслушаешься, всему обучишься. Посидел бы там с годик впроголодь, покормил бы вошек досыта да послушал, что поет народ про Степана Разина, удалого молодца, да про Пугача Емельку! Тех песен здесь не споешь, а споешь - в клетку сядешь. Их только в остроге и услышишь. - Бывалый ты человек, я смотрю, а не придешь ли ко мне на дом поработать? - обратился к нему Шубин. - Невыгодно, - ответил сапожник, не глядя на Шубина. - Здесь-то, на улице, я больше выколочу. - А я тебе вдвойне заплачу. - Что за работа у вас? Может, французская женская обутка для барыни, то я нипочем не возьмусь. Канитель одна. Шубин пояснил тогда сапожнику, что он нужен ему, как натурщик для мраморного портрета князя Мстислава Удалого. Сапожник был не из глупых, быстро сообразил, о чем идет речь, и согласился. - А может, барин, из меня и Александр Невский получится? Заодно уж давай. Смелый мастер и из псаря может сделать царя... - Александр Невский из тебя не получится, - усмехнулся Шубин. - Этот князь к лику святых причислен, а в твоем лике никакой святости. Разве Святополка Окаянного можно с тебя еще вылепить? - прикинул в уме скульптор. - А я могу, барин, рожу скорчить и под Святополка. Платите хорошо да кормите досыта... Ну, вот и башмак вам готов... С барина только двугривенный... Сапожник весело тряхнул головой и буква "О" на его широком лбу обозначилась явственно, как кокарда... В другой раз, для барельефа Ивана Грозного, Шубии облюбовал одного старца на паперти Самсониевской церкви. Там было много нищих-попрошаек, но из всех выделялся один высокий, сухощавый, с орлиным взором и слегка приплюснутым длинным носом. Волосы у него были по самые плечи, не причесанные, подвязанные узким ремешком. Говорил он звучным голосом, протяжно. Федот положил ему на широкую шершавую ладонь медный увесистый пятак с вензелем Екатерины. Подачка показалась приличной, старец, воздев очи в потолок, стал размашисто креститься и благодарить... Шубин отошел в сторону и в профиль посмотрел на старца. "Подойдет, - решил он, - как раз Иван Четвертый... Однако, видать, подлец и дармоед. Такого, пожалуй, не скоро уговоришь позировать. Божьим именем не плохо кормится и, судя по носу, до винного зелья охоч"... За бутылку водки и рублевую ассигнацию, а больше всего из любопытства, старец пошел за Шубиным на два дня в натурщики к нему в мастерскую. Старец оказался разговорчивым попом-расстригой. - За что же тебя, батюшка, сана лишили, за что же тебя по миру пустили? - любопытствуя, спрашивал Шубин случайного натурщика, стараясь быстрее уловить характерное выражение его лица. - Да как сказать вам, добрый человек? Попишка я был доморощенный, однако часослов и псалтырь смолоду знал назубок. И вот прихожане отправили меня в Питер, в Невскую лавру, церковные науки превзойти. Заверительную грамоту в напутствие дали, дескать, я и не пьяница, и не прелюбодей, не клеветник, не убийца, в воровстве-мотовстве не замешан и пастырское дело без учения постиг. Все справедливо. Такой я и был у себя в приходе за Олонцом. А как Питера коснулся, нечистый будто вожжу мне под хвост сунул. И бражничать стал, и в прочих грехах увяз, а у одной вдовицы питерской шубу на лисьем меху взял и в кабак отнес. С шубы началось, а кончилось батогами на Конной площади... Может, я, грешный, и не подхожу для царственного лика грозного царя?.. Может, другого поищете и обрящете*? (* Обрящете - найдете.) - Нет, нет, - возразил Шубин, - грехи твои тут ни при чем, моего дела они не касаются. Сиди спокойно, чувствуй достойно, воображай себя грозным царем Иваном Васильевичем. Потом, когда понадобится, я, пожалуй, из тебя пророка Моисея для Троицкого собора сделаю. Есть такой заказец... Ну, и как же потом жизнь твоя пошла, каким путем да каковы батоги на Конной площади? - Ох, крепки! При всем-то честном народе да на позорной колеснице прикатили меня, раба божия, поутру. Привязали руки-ноги ко скамейке и давай лупцевать. Как хлестнут - так и искры из глаз. На что я крепок - не помню как пятьдесят ударов выдержал. Три ребрышка переломили. Вот вам, господин хороший, и Моисей и Иван Грозный... А не ходить бы мне в Питер, не было бы соблазна житейского, была бы у меня и попадейка и детоньки малые, как у вас, Эх, жизнь наша тяжкая... А по-моему, для моисеева лика мне надобно бороды вершка два-три прибавить и внизу этак вьюном свернуть... - Совершенно верно. И скрижали с заповедями понадобятся. Тогда я тебя сниму в полной натуре и в два человеческих роста... - Ого! Вы так меня с неделю промурыжите. Прибавить придется! За эту цифру я не работник... - Прибавим, батюшка, прибавим. Мы за деньгой не постоим и винцом угостим, - успокоил Шубин старца... Так подбирал и так пользовался скульптор натурой. Творческие наклонности и замыслы его требовали изображения жизненной правды. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. "Дивен рукодел в работе познается" - гласит древняя русская пословица. Едва ли кто из русских скульпторов был так трудолюбив и разнообразен в своем творчестве, как Федот Иванович Шубин. Его барельефы, бюсты и статуи находились во всех столичных дворцах и во многих имениях крупных вельмож. Но труд скульптора расценивался дешево. Заработка едва-едва хватало на содержание семьи. Знатные персоны не особенно щедро рассчитывались. Даже знаменитый Фальконе, много лет работавший в Петербурге над памятником Петру Великому, и тот из-за неаккуратной платы за труд был в постоянных ссорах с екатерининскими вельможами, ведавшими постановкой памятника, и уехал не дождавшись торжественного его открытия. Между тем день открытия памятника был одним из самых примечательных в истории города тех лет. Ранним дождливым августовским утром Федот Шубин вместе с другими академиками пришел в сенат, где уже толпились сановники, придворные и военные чины в ожидании прибытия царицы. На площади перед сенатом было сведено пятнадцать тысяч войска. За войсками, на всех улицах и переулках, примыкавших к площади, собрались десятки тысяч горожан. Публика ждала царицу. А царица ждала, когда прекратится дождь. Наконец, к четырем часам дня над Петербургом проглянуло солнце. Пронеслись последние лохмотья туч и рассеялись над Финским заливом. В это время по Неве приближалась к сенату разукрашенная, крытая серебристым шелком шлюпка царицы. Скоро Екатерина в сопровождении свиты показалась на балконе сената. Грянули пушки. Пала вокруг памятника высокая дощаная ограда. Войска двинулись церемониальным маршем. За войсками пошел народ. Взорам всех представилось изумительное творение Фальконе... В то время когда Екатерина в лорнет рассматривала с балкона монумент и публика шла мимо памятника, оглашая криками Петербург, на соседнем балконе того же сената препирались в разговоре два члена Академии художеств - Шубин и Гордеев. Оба ваятеля были приятно возбуждены. На лицах того и другого сияла искренняя радость. - Я рад за успех нашего старшего собрата Фальконе, - заговорил первым Гордеев, считавшийся в ту пору "столпом и утверждением художественного цеха" при Академии. - Да, этой работой талантливый современник наш прославится на века, - согласился Шубин. - Я рад за него и рад за нашу столицу. Народ всегда будет благодарить тех, кто создал сей прекрасный монумент памяти великого основателя города и преобразователя России. - В этом деле и моя копейка не щербата. Я тоже приложил ум и сердце... - не без самодовольства сказал Гордеев. - Разве? - притворно удивился Шубин. - Вот чего не знал, так не знал! Ведомо мне, что коня и фигуру Петра создал Фальконе, голову к фигуре Петра выполнила Мария Колло, родственница и ученица скульптора. И знаю, что если бы не героическая самоотверженность русского литейщика Хайлова, то памятник погиб бы во время отливки, когда расплавленная медь хлынула из разбившейся формы и разлилась вокруг. Фальконе, девять лет работавший над памятником, струсил, схватился за голову и первый, не помня себя, выбежал из литейной; за ним бросились все находившиеся там, остался один пушечных дел мастер, русский мужик Хайлов. Думали, что он, охваченный расплавленным металлом, погиб. А он, не щадя жизни своей, бросился исправлять форму, после чего совками и лопатами стал сгребать расплавленную медь и сливать, где ей положено быть. Страшные ожоги получил человек, а памятник Петру спас и честь Фальконе сохранил! Вот чья копейка не щербата в этом славном деле! А Хайлов, поди-ка, бедненький, где-нибудь затертый толпой стоит на Садовой и ждет, когда подойдет его черед взглянуть на бронзового Петра и на славное торжество... - Да, к прискорбию, мы часто не замечаем таких людей. Хайлов, разумеется, достойный человек, - согласился Гордеев, отходя от Шубина. Но Федот, настроенный продолжать разговор со своим недружелюбным коллегой по профессии, шагнул следом за ним. - Если, скажем, коснуться постамента, - продолжал Шубин, - нигде в мире, ни под одним монументом, нет такой величины естественного камня. В нем более четырех миллионов фунтов веса - сто тысяч пудов! Легко сказать... А притащить такой камушек за двенадцать верст к этому месту - как, по-вашему?.. Гордеев покачал головой и ответил, что с помощью немецкой хитрости и не такие вещи могут делаться. - Сущие пустяки! - резко возразил ему Федот и стал горячо доказывать: - Немецкая хитрость тут ни при чем. Года четыре назад в Париже выпущена в свет книжка. Читал я ее. Там хвалят за передвижение этой каменной громады некоего Карбури, он же по другой фамилии Цефалони. Только я скажу: мошенник этот содрал большие деньги за чужой труд. Однако ни слова в той книжке не сказано, что гранит сей нашел лахтинский мужичок Семенка Вешняков, а способ передвижения камня придумал наш кузнец. Даже имени его никто не знает! Вот как иногда делается у нас на Руси! Вот и вы, понюхав Европы, до хруста в спине сгибаетесь то перед античностью в скульптуре, то перед неметчиной в будничных делах. А ведь нашего народа скромнее, умнее и храбрее на свете не сыщешь!.. И форма и содержание художеств у нас должны быть и будут со своим русским нутром и обликом!.. Шубин, выпустив заряд едких слов в Гордеева, двинулся было прочь от него, но, вспомнив, обернулся к нему и спросил: - Так в чем же тут ваша-то не щербата копейка? Уж не вы ли, Гордеев, увенчали лавровым венком главу Петра? - Нет, творение рук моих не венок, а змий, коего попирает конь копытами и на коего одновременно часть фигуры опирается и поддерживается им... - не без запальчивости сообщил Гордеев. - Вот оно что! - протяжно проговорил Шубин. - Думаю, что сия натура вполне достойна вашего ума и сердца... Как всегда, они и теперь разошлись почти поссорившись и заняли места на балконе сената подальше один от другого... Шубин хотя и считался, как "дворцовый" скульптор, независимый от Академии художеств, баловнем судьбы, но духом своим он был близок народу. Его всегда раздражали и выводили из терпения царившие в высших кругах ложь и клевета, высокомерие и зазнайство, жадность и расточительность, лесть и низкопоклонство перед заграницей. Больше всего ему казалось обидной несправедливость вельмож и государственных правителей ко всему новому, что вносилось русской мыслью на пользу общего дела. Нередко он вспоминал затравленного под конец жизни Ломоносова. Его не утешала и судьба известного нижегородца - мудрого изобретателя Кулибина, который смог при Екатерине продвинуть в жизнь только "кулибинские" фонари, столь необходимые во время торжеств для иллюминации. Другие ценнейшие изобретения его были отвергнуты и забыты. Так было с русскими самородками, не говоря уже о том, что свободная мысль таких передовых людей, как Радищев, душилась нещадно... Несмотря на близость к высшим кругам, Федот Шубин жил довольно скромно и часто находился в нужде. Но и нужда его так не угнетала, как угнетала скрытая и явная вражда со стороны завистников и недоброжелателей, занимавших видные должности при Академии художеств. Известный в то время в Петербурге архитектор Ринальди, зная, что многие вельможи стали остерегаться делать Шубину заказы и что скульптор часто нуждается в средствах, решил уговорить его работать с ним вместе. С этой целью Ринальди пришел к Шубину на квартиру и предложил ему выполнить шестнадцать барельефов для украшения Исаакиевской церкви. - Федот Иванович, я ничем вас не буду стеснять, - заявил Ринальди, - ни ценой за труд, ни указаниями. Работайте, как вы говорите, по своей собственной выдумке... - Спасибо за доверие, господин Ринальди, но я боюсь не оправдать ваши надежды. - И, вскинув высоко голову, Шубин пояснил: - Вы, талантливый архитектор, предлагая мне такой заказ, цените мои способности. Да, я могу кое-что сделать для церкви, но признаться, я не люблю принимать заказы на религиозные темы. Разве благородного арабского коня запрягают возить дрова! Нет, нет, я не хотел бы связываться... - Не желая быть слишком резким, Шубин не договорил до конца свою мысль. - А я не хотел вас обидеть, Федот Иванович, и пришел к вам с добрыми намерениями. Ведь в церкви ваши творения будут видны тысячам обыкновенных людей, а не одним богатым сановникам. Ринальди попал в точку. Шубин подумал и снова стал отказываться: - Спасибо, на хлеб себе и семейству как-нибудь добуду. - Если же я отжил как скульптор для знатных персон, то пока мои руки способны держать резец, я все-таки буду трудиться... Не удивляйтесь, господин Ринальди, если в "Петербургских ведомостях" вы не раз встретите мой призыв такого содержания: "На Васильевском малом острове, между Большим и Средним проспектом, на 5-й линии, в доме номер 176 продается (такое-то!) изделие академика Федота Шубина по весьма сходной цене". Нужда чего не делает?! Говорят - нужда и камень долбит и кошку с собакой роднит. Я предпочту умереть с "благородной упрямкой", как говаривал Ломоносов, но кривить душой не хочу, дабы себя не возненавидеть... - А разве я уговариваю вас душой кривить?! - удивился настойчивый Ринальди. Кое-как ему удалось уговорить скульптора принять заказ с собственными шубинскими сюжетами на тему жертвоприношения. Шубин погрузился в работу. Работал он долго и упорно. Наконец барельефы, изображающие "жертвоприношение", были изготовлены и привезены из мастерской Шубина напоказ в контору строительства. Иностранные архитекторы восхищались трудами русского скульптора. Сам Ринальди, так страстно мечтавший соединить искусство архитектора с изяществом шубинских творений, увидя его работу, с восхищением сказал: - Такое художество Ватикан, и Лувр, и Британский музей с великим удовольствием иметь не отказались бы... Но заказы для Исаакиевской церкви должны были быть одобрены представителями высшего духовенства, которые в клобуках, в шелке и бархате явились для просмотра шубинских творений. Были и представители от Академии художеств, в том числе и Гордеев - всегда весьма пристрастный ценитель шубинского творчества. Все они бегло просмотрели несколько чьих-то икон с изображением угодников и перешли к барельефам. - Чья сия работа и что она изображает? - полюбопытствовал петербургский митрополит и посмотрел вопрошающе на Ринальди. - Это работы господина надворного советника и академика Федота Ивановича Шубина, - ответил Ринальди и показал на стоявшего рядом с ним скульптора. - Так. А что изображено здесь? - повторил свой вопрос митрополит. - Жертвоприношение, - односложно ответил хмурый Шубин, не вдаваясь в пояснения. - Хм, жертвоприношение? - промычал себе под нос митрополит и вместе со свитой стал внимательно рассматривать барельефы. Гордеев, распахнув лисью шубу, увивался вокруг митрополита и на что-то тому намекал. Когда работа была осмотрена, митрополит вздохнул и, обратись к членам комиссии, сказал: - Жертвоприношение в барельефах Шубина не заслуживает похвалы и недостойно быть помещено в храме святого Исаакия... Гордеев украдкой злорадно покосился на Шубина. Странно, тот был спокоен и невозмутим. "Может глуховат стал Федот, не расслышал владыку" - подумал Гордеев. Ринальди побагровел и, поперхнувшись, спросил: - Ваше высокопреосвященство, почему?.. Поясните! - Жалею, что вы, господин архитектор, не видите сами причин, заставляющих отвергнуть барельефы, - как бы удивляясь, проговорил митрополит и при напряженном молчании присутствующих продолжал: - Изображения Шубина не убеждают смотрящего на них в любви к богу. Вы взгляните глубокомысленно на лица этих людей, что приводят животных к жертвенникам, дабы отдать их в жертву всевышнему. Разве написано на лицах радение бескорыстно служить богу? Не вижу радения! Паче того, лица высечены на мраморе с видом сожаления, якобы люди не жертву богу приносят, а у них насильно отбирают их последнюю домашнюю животину... Дальше митрополит не нашел слов для пояснения и сказал лишь, что он не может дать своего позволения освятить барельефы, ибо то искусство, которое не служит богу и государю, служит лукавому. Шубин горестно усмехнулся. Ринальди попытался доказать митрополиту и его свите, что барельефы - это вовсе не иконы, не для моления они и назначались, а для декоративного украшения стен церкви. Но решение митрополита было непреклонно. - Федот Иванович, скажите вы слово в оправдание своих трудов! - взмолился Ринальди к скульптору. - Ну, что я скажу? - развел руками Шубин. - Барельефы... они сами говорят за себя. Правда, она, что шило в мешке, ее не утаишь... А когда духовные приемщики удалились, Шубин стал успокаивать расстроенного архитектора: - Напрасно, господин Ринальди, волнуетесь за мои труды. Я же вам говорил. Не вышло у меня по их вкусу... Да и как угодить? Ведь в жизни мне не приходилось видеть жертвоприношений, зато приходилось наблюдать в деревне, как у тягловых государевых крестьян за оброк отбирали последнюю скотину... Вот я и вспомнил. Митрополит по-своему, пожалуй, не без ума. Что же делать? Не годится молиться - годится горшки закрывать. Я уже стал привычен к неприятностям, а вот вам ущерб принес и огорчение. Этого я не хотел бы... Но Ринальди нашел выход из положения: - Не будем огорчаться, Федот Иванович, - сказал он. - Ваш труд не пропадет. Барельефы поместим в лучшем зале мраморного дворца, что ныне строим для Орлова... Он так и сделал. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ Нередко Шубина навещал художник Иван Петрович Аргунов, крепостной графа Шереметева. Он писал портреты скульптора и Веры Филипповны. Шубин и Аргунов подолгу засиживались в длинные зимние вечера и беседовали весьма откровенно. Обычно начинал словоохотливый и не менее, чем Шубин, дерзкий на язык Аргунов: - Мы вот, Федот Иванович, пыхтим, трудимся, а за труды нам достаются лишь, как бедному Лазарю, - крохи, падающие с господского стола. А вот граф Потемкин на пикник триста тысяч истратил! - Ну, так что ж, чего тут удивительного! - раздраженно воскликнул Шубин. - На то он и Потемкин. Пикник - мелочь. А на поездку в Крым сколько у них ушло? Миллионы! Платье для Потемкина царица заказала сшить, бриллиантами велела украсить, и обошлось платьице в двести тысяч. А дворец для Потемкина? А Орлову, Безбородко и другим разве мало достается? - И качая поникшей головой, Федот сказал: - Бедная матушка Россия, каких матерых кровососов она держит на своей шее! - Именно! - поддержал Аргунов. - А главное - мы можем с тобой вздыхать и скорбеть об участи России сколько угодно, но облегчить ее участь не в силах наших. - И вдруг неожиданно и затаенно притихшим голосом спросил: - Слыхал ли ты о книге Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву"? - Слышал, но точно сути не дознался, - ответил другу Федот. - Кажется, запрещено о ней и говорить даже. - Запрещено, это верно. Книга Радищева, напечатанная им самим, вызвала возмущение царицы. Радищеву - крепость и Сибирь, а книга его хоть в списках, а дойдет до потомства! Я читал ее и люто возненавидел причины, породившие зло и несправедливость. А как он хорошо и горячо пишет о Ломоносове! - Иван Петрович, ради любопытства ухитрись, сними мне копию того, что сказано у Радищева о Ломоносове. Как молитву заучу, в памяти сохраню! - Зная тебя, обещаю! - Ни тебя, ни себя не подведу, - заверил Шубин. - Разве только дурак может намеренно лишить себя верного друга... Шубин и Аргунов были, действительно, друзьями. Их сближало искусство, мужицкое прошлое обоих и откровенная ненависть к вышестоящим сановным особам. Шубин всегда принимал Аргунова с распростертыми объятиями и часто говаривал: - Три вещи делают, Иван Петрович, удовольствие моим глазам и сердцу: цветистое поле, журчащий ручей и твое присутствие. Оба они жили небогато. Оба чувствовали себя на положении обязанных работать по указу и по прихоти царицы и ее приближенных. Аргунов полюбил Шубина за его талант, за справедливость и отсутствие раболепия перед вышестоящими. Шубин не слукавил, не скривил душой даже тогда, когда делал для Потемкина статую самой Екатерины... Потемкин получил в подарок от царицы дворец. Здание это, построенное архитектором Старовым, отличалось от Зимнего, Царскосельского и других дворцов строгой и ясной простотой. Новый, спокойный классический стиль в архитектуре шел на смену пышному барокко. В центре главного-зала дворца было предусмотрено колонное обрамление для статуи царицы. Заказ на статую поступил Шубину. И Шубин взялся. Он долго размышлял над композицией. Ему хотелось изобразить царицу как-то по-новому и более правдиво, нежели то делали другие художники. Пришлось критически оглянуться на труды Левицкого, изобразившего Екатерину напыщенной законодательницей, просмотреть работы художников-иностранцев: Торелли, Каравакка, Лампи и других. Шубин убедился, что это все не то, чего он должен добиться. В ту пору в народе слухи о распутстве стареющей императрицы сменились едкими суждениями о ее безграничной расточительности. Шубину из достоверных источников рассказал тот же Иван Аргунов: - Царица совсем с ума сходит - чем старее, тем глупее. Заказала сделать во Франции художественный сервиз для графа Орлова из чистого серебра. В том сервизе будет две тысячи пятьсот предметов, а цена ему неимоверная. Обязалась уплачивать за него в рассрочку тринадцать лет. Положим, она не проживет столько, и придется ее курносому наследнику доплачивать. - России придется доплачивать, Иван Петрович, России! Бросают деньги, как щепки, не на дело, не на ум, а на чванство, на спесь. Что только творится! - Шубин развел руками и вдруг ударил себя ладонью по лбу. - Эврика! Иван Петрович, эврика!.. Я изображу ее так: из рога изобилия - деньги, ордена - все сыплется ей под ноги. Скипетр должен быть опущен безвольно книзу, как кнут над заезженной лошадью, а герб, корона, весы правосудия, свод законов - спрячу под ноги позади ее величества, там этим царственным атрибутам честь и место. По сути говоря, все, все это брошено под ноги и растоптано. - А, ну-ка, набросай карандашом, как ты это представляешь, - предложил Аргунов, подсовывая Федоту лист бумаги. Он быстро штрихами изобразил воображаемую статую Екатерины и был весьма доволен осенившей его идеей. - Остроумно, - заметил Аргунов, рассмотрев набросок, и добавил, что опущенный скипетр в руках Екатерины напоминает ему какой-то полузабытый эскиз Фальконе. - Возможно, - ответил Шубин. - Ну и пусть, не Гордеева напоминает - и то хорошо. - Поймут замысел, не одобрят, не пройдет, - дружески начал было отговаривать его Аргунов. - Кто знает... напрасно может столько труда пропасть... А, впрочем, делай, если композиция пройдет утверждение на комиссии. Комиссия одобрила и утвердила. Шубину впервые пришлось работать над такой крупной и ответственной статуей. Громадную глыбу итальянского мрамора привезли на тройке дюжих битюгов к нему в мастерскую. Скульптор полагал, что труд его будет оценен по заслугам и, поработав, он сумеет обеспечить семью. Он жестоко ошибся. Ни Потемкин, ни Екатерина не вознаградили его за прекрасно выполненную им статую, к труду художника они отнеслись, как к труду подневольного раба. Статуя была сделана в полном соответствии с первоначальным замыслом скульптора. Иван Петрович Аргунов радовался успеху своего друга и находил, что только благодаря исключительному мастерству скульптору удалось в статуе Екатерины ловко скрыть вольность своего замысла. Статую из мастерской Шубина отвезли во дворец... Уже был один случай, когда расточительный Потемкин готов был кому угодно продать дворец - подарок царицы. Но торговать подарками, даже в нужде - последнее дело. Выручила государыня. Она купила дворец за четыреста шестьдесят тысяч рублей, и когда князь отличился присоединением к России Крыма, Екатерина вторично подарила ему дворец. Хозяин и вновь подаренный ему дворец стали называться Таврическими... В 1791 году, в конце апреля, Потемкин устроил большой праздник по поводу взятия Суворовым неприступной крепости Измаил. Три тысячи гостей веселились в залах дворца, триста музыкантов исполняли музыку на стихи, написанные Державиным: "Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс!" Танцами распоряжались внучата Екатерины Александр и Константин. Во время праздника во дворце горело сто сорок тысяч лампад и двадцать тысяч восковых свечей. На праздничные наряды, на украшение дворца и зимнего сада, на изысканное угощение трех тысяч избранных было брошено столько денег, что и десятой части хватило бы содержать всю жизнь всех увечных воинов, накопившихся за годы войн при Екатерине и ставших нищими. Это был самый пышный бал из всех, какие только были в то время. Шубин, оставив жену дома с детьми, приехал на вечер и, встретясь здесь с Аргуновым, вышел с ним из шумных салонов в зимний сад. Здесь было тихо и чудесно. Весна только началась, а в искусственном саду, на зеленом дерновом скате цвели душистые жасмины, розы и померанцы. Меж кустами цветов были незаметно расставлены распространяющие аромат курильницы. Шубин с Аргуновым прошли в изящный храм посреди сада. Там, на фоне сверкающей золотом драпировки, в изобилии светло-голубого освещения стояла шубинская статуя. Десятки знатных персон стояли в отдалении, с умилением разглядывая образ царицы. Еще накануне торжества Екатерина интересовалась мнением других скульпторов и художников об этой работе Федота Шубина. Статую хвалили все, за исключением Гордеева, который сказал: - Матушка-государыня слишком выглядит по-земному, а надо бы видеть ее, как богиню, стоящую в золотой кумирне. Больше он ничего не приметил. Шубин с Аргуновым, впервые увидев статую в необычайно пышной обстановке, остановились поодаль от всех, как вкопанные, и долго молчали. Наконец, заметив перед мраморной фигурой царицы жертвенник и надпись на нем: "Матери отечества и моей благодетельнице", - Аргунов не без иронии спросил своего друга: - Федот Иванович, что означают сии слова? - Спроси Потемкина, - хмуро ответил Шубин, - это его слова. Если бы в моей силе и власти было, я обозначил бы так: "Мачехе отечества нашего и моей мучительнице". Пойдем отсюда... В этот час, двенадцатый час ночи, "мачеха отечества" за столом, сервированным золотой посудой, сидела в кругу своих приближенных и лениво жевала гусиные лапки и петушиные гребешки, приготовленные в сметане с уксусом изобретательным французским поваром. Подавал тарелки царице сам Потемкин. В том же зале Шубин и Аргунов за одним из многочисленных столов ужинали стоя. (В присутствии государыни не каждому полагалось сидеть.) В два часа ночи царица покинула Таврический. Ее провожала многочисленная, расцвеченная золотом и бриллиантами свита русских сановников и иностранных послов. С высоты антресолей наблюдали за ее пышным выходом и оба художника. Хор певчих, провожая царицу, под звуки музыки пел на итальянском языке: ...Стой и не лети ты, время, И благ наших не лишай нас! Жизнь наша - путь печалей; Пусть в ней цветут цветы... Но время не внимало даже итальянским песням. Оно неумолимо шло вперед. Потемкин дал последний бал. Вскоре он умер в далекой степи, на пути в Николаев. На смену ему и на утеху увядающей Екатерине явился новый могущественный фаворит - князь Платон Зубов... ... Ни Екатерина, ни Потемкин, ни дворцовая канцелярия не сочли за благо заплатить за продолжительные труды Шубину. Он истратил последние свои сбережения и, не имея заработка, оказался в безвыходном положении. Гонимый нуждою, Федот Иванович обращался с просьбами и "слезницами" на имя высокопоставленных особ. Он писал президенту Академии Бецкому: "...И если бы по примеру других художников, я состоял на каком-либо окладном жаловании, тогда бы не осмелился сим утруждать, но питаясь уже лет двадцать одними трудами моего художества, от коего успел стяжать один дом деревянный, да и тот уже ветх, в минувшие четыре года на содержание себя и людей для делания большой мраморной статуи ее императорского величества, на которую истощил и последний свой капитал, в 3000 руб. состоящий, так что воистину не имею чем и содержаться при нонешней дороговизне, будучи без жалования. Сего ради всенижайше прошу ваше высокопревосходительство великодушно оказать милость причислить меня в Академию художеств, снабдя должностью, квартирою и жалованием..." Вера Филипповна родила уже шестого. Приглашенный в крестные отцы Аргунов шутил, стараясь развеселить грустную роженицу: - Молодец вы, Вера Филипповна, право молодец! Пока Федот Иванович мастерил Екатерину, вы ему второго ребенка подарили!.. Вера Филипповна болезненно и скупо усмехнулась ему в ответ: - По нашим достаткам не полдюжины, а двоих бы хватило. - Вот всегда так бывает, Иван Петрович, - невесело вступил в их разговор Шубин. - Когда трудишься, думаешь о щедротах и радостях, а сделав дело, глядишь, оказался в тяготах и гадостях. Большая семья при бедности тягость, а Гордеев на каждом шагу готов поднести гадость. Ведь его ничто так не тревожит, как ненависть ко мне. Думаю, что скоро этот недруг мой успокоится; от моего бедного теперешнего положения он просветлеет... Шубин предвидел свои черные дни. Впрочем, они уже наступали. Прошения Шубина к Бецкому оставались без ответа и последствий. Измором и волокитой, заговором молчания и нищетой грозили ему враги из Академии художеств. Они не хотели иметь в своих рядах упрямого правдолюбца; о нем говорили как о мастере, чуждом дворянскому обществу. Сановной верхушке ближе и приятней было новое направление в художествах, подкупающее их возвышающим обманом. Появились новые любимцы дворцовой знати - ваятели Рашет, Гордеев и молодой даровитый Мартос. Против Шубина и его художественной правды явно и скрыто продолжали выступать и завистники, и бездарности, и даровитые недруги: - Шубин мужиковат, где ему перебороть свое простоватое холмогорское нутро. Отжил, устарел, из моды вышел... - злорадствовал Гордеев при каждом удобном и неудобном случае. В эту пору из-за нужды Шубину приходилось выполнять церковные заказы. Но и тут злостные слухи о безбожии и кощунстве скульптора мешали ему работать. Нашлись злоязычники, которые рассказывали, что за Нарвской заставой сторожевые солдаты подобрали попа-расстригу, упившегося до полусмерти вином, и когда привели его в чувство и спросили, кто он? - всклокоченный "старец" ответил: "Я пророк Моисей, а если не верите, то взгляните на мой лик в Троицком соборе". Проверили - и в самом деле лицом это был не кто иной, как шубинский Моисей... ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ Порожняком на пяти подводах подъехали к дому Федота Шубина поморы и вылезли из запорошенных снегом розвальней. - Домишко-то у брата не ахти какой, - сказал самый старый из них, седобородый и согнутый Яков Шубной, засовывая рукавицы за кушак. - На снос домишко-то просится. Я-то думал, что у него нивесть какие хоромы! Однако, мужики, его ли это дом-то? Гляньте получше. Почитайте на дощечке, у меня на дальность в глазах рябит. Васюк Редькин, опираясь на кнутовище, подошел поближе к воротам и прочел надпись: Пятая линия. Сей дом Э 176 принадлежит господину надворному советнику и академику Федоту Ивановичу Шубину. - Все правильно, только в фамилии ошибка, - заметил один из мужиков. - Никакой ошибки, - пояснил Яков, - по-деревенски, по-нашенски - Шубной, а по-питерски, по-господски - Шубин. Ну, привязывайте лошадей к забору. Федот Иванович был искренне обрадован приездом гостей из далекой Денисовки. После долгих лет разлуки расспросам, разговорам не предвиделось конца. Приветливо Вера Филипповна угощала гостей чем могла. Дети молчаливо жались в углы и глазели на бородатых кряжистых и говорливых мужиков. Впервые в жизни поморы пили вино из прозрачных рюмок и неловко подхватывали вилками куски жареной рыбы и говядины. У себя дома они привыкли пить и есть из посуды деревянной или глиняной и вместо вилок служили им пальцы. Степенно, не перебивая друг друга, поморы рассказывали о своих делах, о том, как ловится нынче семга в Двине, кто погиб на морских промыслах, кто разбогател, кто по миру пошел и кто пострадал по божьей милости - от пожара. Яков Шубной, после того как изрядно выпил и закусил, расхвастался, что он хоть и стар стал и согнулся от трудов, как береста от жары, однако косторезное дело из рук его не валится. - Помнишь, братец, как мы с тобой собирались родословие царей вырезать из кости? - Как не помнить, мне еще от протопопа неприятность была: в Холмогорах допрос учинили. - Так вот, - продолжал Яков, - три года про между всяких дел я трудился и родословие вырезал. Из Москвы, из Оружейной Палаты, благодарение за труд получил. Без наук, своим умом дошел! А теперь ты нам, Федот Иванович, поведай, чему ты обучился. Знать желаем, что выходит из рук твоих благодаря преуспеянию в науках? Одевшись, гости в сопровождении Федота вышли на двор и направились по протоптанной на снегу тропинке в мастерскую. Здесь были нагромождены бочки с гипсом и глиной, валялся щебень и куски белого мрамора. Вдоль одной стены, на широком верстаке, лежали несложные инструменты. По углам торчали скелеты каркасов; некоторые из них были облеплены глиной и ожидали, когда прикоснется к ним рука мастера. Шубин показал гостям две готовые фигуры - мраморную - князя Зубова и гипсовую - Ломоносова. - Вот видите, какие штуки я делаю, - сказал он, обращаясь к землякам. - Раньше, как и вы, орудовал клепикоми, втиральниками, стамесочками над плашками моржовой и мамонтовой кости. А теперь вот по мрамору работаю. Поглядите-ка на эти два бюста и скажите мне по-мужицки, прямо, что вы замечаете в фигурах этих? Мне крайне любопытно знать, как и что будет говорить простой народ о моих творениях... Все помолчали. Потом один из холмогорских косторезов проговорил, восторженно поглядывая на бюсты: - Не легкое дело из камня вытесать, да так гладко. Большая сноровка надобна да и инструмент крепкий, подходящий. Васюк Редькин, посмотрев на гипсовую фигуру, спросил: - А этот без парика обличием весь в Ломоносова, случаем он, наверное, и есть? - Да, это Ломоносов, - ответил Шубин, - в таком виде и в этом возрасте он изображен впервые. Значит похож, если земляки его узнают! - Еще бы!.. Покойного мудреца нашего я в жизни не раз видел и разговаривал с ним вот как сейчас с тобой. Смотрите, лоб-то у него какой! А лицо? Холмогорское и будто усмехается нам. Узнал он, ребята, своих соседей, узнал!.. Подойдя чуть ближе к бюсту, Редькин вдруг снял с головы треух и низко поклонился: - Здравствуй, дорогой соседушко, здорово, Михайло Васильевич! И враз все остальные поморы обнажили головы и поклонились бюсту. Шубин отвернулся, смахнул незаметно с глаз навернувшиеся слезинки и взволнованно сказал: - Мне скоро шесть десятков стукнет, а справедливее его я в жизни еще никого не встречал. - Ты бы, Федот Иванович, сводил нас на могилу к земляку, - попросил Яков. - Обязательно надо! - поддержали его соседи. - Ладно, лошади у вас свои, съездим. - Далеко отсель? - Нет, до вечера успеем домой вернуться. Яков, продолжая рассматривать бюст, говорил: - Хорошо помню его. Мне было годков шесть, а он постарше меня на девять. Бывало коров пасет, а сам сидит под елочкой на горушке и книгу читает... А тут из камня совсем другой. По лицу видно, довольный такой, жизнь не худо прожил и на душе ни одного грязного пятнышка... - О добром человеке и память такая. Сделано на славу, Федот Иванович, золотыми руками сделано, - похвалили мужики и повернулись к блестящему мраморному бюсту князя Зубова, красавца средних лет, напыщенного, с приподнятой головой. - У-у! Какой щеголь! - сорвалось с языка у Якова Шубного. - Этот, поди-ко, не знает, на чем и хлеб растет? - вопросительно добавил Редькин. - Где ему знать, у такого отродясь черной крошки во рту не бывало! Один из поморов покосился на Якова и, толкнув его локтем в бок, проворчал: - Ты, дядя Яков, разом, не лишнюю ли выпил? Это тебе не в Денисовке грубиянить, может этот щеголь Федоту шурином или свояком приходится. - А что? Я разве не правду сказал? Щеголя сразу видно, по мне хоть сват, хоть брат, - не унимался Яков и, подойдя к бюсту Зубова, пощупал его холодный мраморный подбородок, погладил узкий лоб, потрогал полированные складки драпировки и с видом понимающего толк в скульптуре сказал: - Я самый старый из вас, косторезов, стало быть я маракую в художествах. Кто сей щеголь? Ни мне, ни вам неведомо. Один Федот знает, кого он из камня выдолбил. Не то это принц, не то царевич, не то барчук какой. Одно вижу, когда гляжу я в лицо ему, - нехорошего человека изобразил Федот. Смотрите, как он голову-то задрал, будто нам сказать хочет: "берегись назем, мед везем!" Слов нет, красиво приосанился, а ума-то в такой натуре незаметно. Ломоносов - тот орел, а этот - трясогузка. Мужики усмехнулись. Федот одобряюще заметил: - Правильны суждения твои, правильны. - С мужика чего спрашивать, говорю на глазок да на ощупь, не по науке, - скромно ответил Яков и спросил: - Дозволь знать, Федот Иванович, много ли ты на своем веку таких идолов наделал и куда их рассовал?.. - Много, брат, очень много, почитай более двухсот, а находятся они все во дворцах, в усадьбах князей и графов, в Эрмитаже, есть в Троицком соборе и есть даже за границей. - Далеко, брат, шагнул! А из этого куска кого вырубать станешь? Сделал бы самого себя на память, - посоветовал Яков, ощупывая глыбу мрамора, по цвету схожую с сероватым весенним снегом. - Нет, - сказал Шубин, - это для особой надобности. Держу про себя такую думку: случится повидать полководца Суворова, обязательно его бюст сработаю. Руки уставать начали от делания бюстов с персон, к которым не лежит мое сердце. Ну, я их по-своему, понятно, и делаю. Правда моя им не по вкусу. Недруги шипят по-за углам, хают меня: "он, дескать, грубой, портретной мастер и не место ему среди академиков". Все эти щеголи, как их Яков назвал, любят ложь, ненавидят правду. Делал я бюст Шереметева Петра. Не взлюбился ему мой труд, а я разве повинен в том, что сама барская жизнь отвратным его сотворила? - Шубин на минуту умолк и как бы про себя невесело добавил: - Туго мне от этих господ щеголей иногда бывает, но не сдамся, до самой смерти не сдамся! В угоду им не скривлю душой... Так-то. В мастерской поморы пробыли довольно долго, а потом, не задерживаясь, на бойких лошадях, в розвальнях, вместе с Федотом поехали на кладбище. Оставив лошадей около ограды, они прошли по протоптанной дорожке к могиле Михайла Ломоносова. По сторонам из глубокого снега торчали чугунные кресты и мраморные надгробия. Стаи галок жались под церковной кровлей. Откуда-то с кладбищенской окраины доносился плач и унылый голос попа и певчих, отпевавших покойника. - Большого ума был человек, - тихо сказал Шубин, обращаясь к окружавшим его землякам, - и через тысячу лет русский народ будет вспоминать его добрым словом. Есть на нашей земле справедливый человек - Радищев. Власти наши гноят его в сибирских острогах. Сей муж написал о Михаиле Васильевиче такие слова: "Не столп, воздвигнутый над тлением твоим, сохранит память твою в дальнейшее потомство. Не камень со иссечением имени твоего принесет славу твою в будущие столетия. Слово твое, живущее присно и во веки в творениях твоих, слово российского племени, тобою в языке нашем обновленное, прилетит во устах народных за необозримый горизонт столетий... Нет, не хладный камень сей повествует, что ты жил на славу имени российского... Творения твои да повествуют нам о том, житие твое да скажет, почто ты славен"... - Шубин умолк и, вытирая платком глаза, добавил: - Вечная тебе память, наш незабвенный земляк и друг! Поморы поклонились мраморному памятнику и высыпали из кармана хлебные крошки на могилу. - Галки склюют, помянут... На обратном пути растроганный нахлынувшими воспоминаниями Шубин рассказывал землякам о своих встречах с Ломоносовым. - И ничего не было в жизни ужасней, чем замечать радость на лицах недругов Ломоносова по случаю его кончины... Шубин обвел усталым взглядом своих односельчан и грустно проговорил: - Надеюсь, вы не помянете меня лихом и при случае зайдете навестить, как вот сегодня Михайлу Васильевича. Годы-то идут, смерть - она, братцы, недосугов не знает, придет и палкой ее не отгонишь... ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Умерла Екатерина, и не знали даже близкие верноподданные, кто будет наследником - сын ли Павел, которого царица недолюбливала, или внук Александр. Ходили слухи еще при жизни царицы о том, что она написала завещание в пользу Александра. Бездыханное тело ее еще не успело остынуть, а Павел уже рылся в бумагах и сжигал в камине все, что попадало ему под руку. Никто из придворных не осмеливался остановить Павла. Лишь Безбородко, у которого слезы по поводу кончины царицы успели высохнуть, увидев встревоженного Павла за сжиганием бумаг и оставшись с ним наедине, показал, не выпуская из своих рук, пакет за пятью печатями с надписью: Вскрыть после моея смерти. Екатерина II. Павел понял, что все старания его были напрасны, и весь затрясся от бешенства. Безбородко, подойдя к Павлу, участливо спросил: - Знаете ли вы, ваше величество, что здесь запечатано? Павел промычал в ответ что-то, чего не мог понять Безбородко. - Я готов служить вам верно и преданно, как служил покойной государыне, - сказал вкрадчиво Безбородко и, подавая Павлу пакет, кивнул в сторону камина, где тлели бумаги. Намек был понятен. Через минуту от завещания Екатерины остались зола и запах сургуча, а курносый Павел обнимал и чмокал Безбородко в пухлые щеки. Так внук Екатерины Александр был на несколько лет отодвинут от престола. За это Безбородко по милости Павла увеличил и без того громадное свое состояние на тридцать тысяч десятин земли и на шестнадцать тысяч крестьянских душ и получил чин канцлера и титул князя. Еще не успев упрочиться на троне, Павел сразу же начал вершить дела, противные направлению своей покойной матери. Он стал отменять екатерининские указы и окружать себя своими сторонниками. - Теперь все пойдет по-новому, - с задором говорили приближенные Павла, на что старый дипломат Безбородко отвечал: "Не знаю, как дело пойдет при вас, а при нас ни одна пушка в Европе без позволения выпалить не смела". - И он начинал перечислять победы русских полководцев... Павел повелел даже вернуть из Сибири Радищева только потому, что он был выслан Екатериной. (Радищев вернулся и получил должность, но условиями жизни был доведен до самоубийства). На внимание со стороны нового монарха имел некоторую надежду и притесненный недругами, необеспеченный под старость Федот Шубин. В Академии художеств узнали о том, что Шубин пишет прошение царю, и тогда руководители Академии поспешили приблизить его к себе. Ему поручили вести бесплатное преподавание в классе скульптуры и, как бывшего дворцового ваятеля, включили в комиссию... по устройству похорон Екатерины и Петра III. Такую миссию надворному советнику и академику Шубину поручили по желанию Федора Гордеева, имевшего в то время влияние на все дела в Академии. Он на совете предложил: - Никто из нас не пользовался такими благостями покойной государыни, как дворцовый баловень ваятель Шубин. Ему и воздадим честь быть членом похоронной комиссии... Возражать против такой "чести" было невозможно. Шубин встал и молчаливым поклоном ответил на решение совета. А похороны были не шуточные. Никогда и никого из царей так еще не хоронили. Длились похороны... сорок дней. Петр III, незадачливый супруг Екатерины, не без ведома ее был задушен Алексеем Орловым. Тридцать четыре года труп Петра разлагался под спудом в монастырской церкви, а не в Петропавловском соборе, где хоронили императоров и императриц. Павел решил исправить такую "несправедливость". Он приказал достать из могилы кости своего отца, а графу Орлову идти за гробом своей давней жертвы и нести в руках корону. И все вельможи и сановники двора, знавшие историю удушения Петра III, дивились изобретательности Павла, его умению мстить и исправлять непоправимое. Шубин в эти долгие траурные дни был огорчен и расстроен другими обстоятельствами: в Академии художеств, насмехаясь над ним, шушукались: "Знаменитость из портретного преобразилась в похоронного". Издевка Гордеева была очевидна и Шубину понятна. Федот Иванович еще надеялся восстановить себя в былых правах. Но было уже поздно. Наступил закат. Мода и спрос на его творения кончались бесповоротно. Только через год после подачи жалобы Павлу Шубин был вызван во дворец. Раньше, когда была жива Екатерина, ему ни разу не приходилось видеть Павла. Наследник враждовал с ней, был ненавидим матерью и жил замкнуто в Гатчине, занимаясь военной муштрой по прусскому образцу. Обтянутый тесным мундиром рыцаря Мальтийского ордена, с крестом во всю чахлую грудь, император принял Шубина крайне неприветливо. - Ты что! - кричал он, держа в руках скомканную жалобу скульптора. - По-твоему, у императора и дела больше нет, кроме как разбирать каких-то академиков?! - Ваше императорское величество, раньше государыня-матушка весьма уделяла внимание, а потом она за множеством дел своих... Но Павел не хотел слышать о своей матушке. - Знаем, слыхали! - резко и пренебрежительно отвечал он, высоко задирая голову и показывая вместо носа одни раздутые ноздри. - Внимание... внимание... какое еще внимание? Всякому надворному советнику внимание!? А нам от художеств какое внимание? Слава богу, я на престоле не первый день, а где бюст императора Павла? Знаю твои работы - бюсты фаворитов - любовников той же матушки (не тем будь помянута), статую ее знаю! А сейчас, при моем царствовании, что делаешь?.. - Ваше величество, поистине скажу, стар я и работа нужна по силам. Пенсия нужна бы... Есть у меня последний кусок мрамора, свой собственный, ни на кого не трачу, берегу. Думаю, как вернется в Петербург великий полководец Суворов, его бюст сделать, дал себе обещание. Иначе история не простит мне такого упущения. И давно бы я сделал бюст с него, но великий полководец неуловим. Он всю жизнь свою проводит то в далеких походах, то в глухом захолустье в опале. А ведь, ваше величество, кого, как не Александра Васильевича изваять в камне и бронзе! Из золота ему надобно памятники ставить. На Руси три великих государственных мужа, имена которых вовеки не затмятся. Петр Первый, ученый Ломоносов и не знавший поражений славный полководец, любимец народа генералиссимус Суворов! Не мне говорить вам о его великих подвигах... - ответил Федот Шубин и поклонился императору. - Опять же Суворов! Помешались вы все на Суворове! А не я ли его из опалы извлек?.. Ступай, работай... Будет дело - будет и благодарность. Только и услышал из уст Павла скульптор Шубин и не рад был, что год тому назад дерзнул пожаловаться царю на свою участь и просить его о помощи. Задумчивый, расстроенный пришел он к себе домой на Васильевский остров. В доме было холодно и пусто. Все, что было менее необходимо, давно уже продано. На кухне и в двух соседних комнатах шумели ребята-подростки. Вера Филипповна, постаревшая не столько от возраста, сколько от невзгод мужа, вошла в комнату, где не раздевшись сидел в тяжком раздумье вернувшийся из дворца Шубин. - Опять плохи дела, Федот? - с прискорбием спросила она. - И царь тебя ничем не порадовал?.. - Да, не порадовал, - тяжело вздохнул скульптор. - Кажется, на нашей улице праздника не предвидится. Попытаюсь услужить Павлу, он желает иметь бюст моей работы. Страшно приниматься лепить урода... - Шубин говорил отрывисто, глотая с каждым словом обиду, комом стоявшую в его горле. А через несколько дней, оправившись от болезненных переживаний, скульптор съездил в Гатчину, где Павел проводил смотр гарнизона. Среди войск был целый полк курносых, подобранных по образу и подобию самого царя. Но острый глаз Шубина не приметил в полку двойника Павла. Лицо государя было настолько особенным, что навряд ли кто имел с ним близкое сходство. И скульптор попросил высочайшего позволения сделать с Павла зарисовку, дабы в мраморе император был как живой. Сеанс длился не более получаса. Нарочито для этого Павел оделся в мантию и накинул на свои узкие плечи золотую царскую цепь, составленную из гербов. Выпятив тощую грудь с нагрудником и крестом Мальтийского ордена, к которому он был особенно привержен, император сидел перед Шубиным подобно истукану, не шевелясь и сдерживая дыхание... Прошло несколько месяцев, и кусок мрамора в старом каретнике - мастерской Шубина - ожил. Из под резца скульптора вышел преотменный бюст, поразительно схожий с Павлом - короткий загнутый кверху нос на измятом лице казался вдавленным между щеками, нижняя челюсть выступала вперед, как у обезьяны, лоб был узок и покат. Никто из художников и скульпторов, входивших тогда в моду, не решился бы с такой смелостью изобразить строптивого монарха. Когда-то в юношеские годы Николя Жилле лепил бюст с Павла-наследника, но француз сфальшивил, прикрасил дурные черты в лице и осанку царственного выродка. Шубин, каким он был, таким и продолжал оставаться. Он мог стать изгнанником, пойти просить милостыню - изменить же правде было не в его силах, не в его характере. В закрытой карете бюст увезли из мастерской во дворец напоказ Павлу. Император молча принял бюст, осмотрел его и, сняв со своего мизинца бриллиантовый перстень, сказал, подавая слугам: - Вот, отнесите ему... в благодарность от меня... - И, видимо, не доверяя, добавил: - Отдайте под расписку... От драгоценного перстня положение скульптора не улучшилось. Вскоре Павел, как и его отец, был задушен. "Высочайший" подарок Шубин не замедлил продать. Деньги были скоро прожиты. Неумолимая нужда еще крепче стеснила скульптора и его семью. Помощь от Академии оказывалась незначительная. Зрение художника, так много поработавшего на своем веку, испортилось. А шестерых детей было нужно кормить, одевать, учить. Ни один из шести не пошел по пути своего отца, ни один не захотел стать ваятелем или живописцем. И Шубин не настаивал: слишком печальной была в ту пору участь талантливых правдолюбцев-художников. В довершение к старости и безотрадной нужде во время большого пожара сгорел ветхий деревянный дом, остальной скарб и мастерская. И снова хождения, унизительные упрашивания о помощи. Нужда приблизила смерть. Федот Иванович Шубин умер в мае 1805 года, шестидесяти пяти лет от роду. Кто-то из родственников Веры Филипповны догадался поставить на могиле Шубина скромный памятник с барельефом. Слова эпитафии вещали, что здесь покоится: "Бездушных диких скал резцом животворитель, Природы сын и друг, искусства же зиждитель". x x x В наше советское время имя знаменитого русского скульптора-реалиста Федота Ивановича Шубина не забыто. Многие его работы находятся в Русском музее в Ленинграде, в Третьяковской галерее и в Оружейной палате в Москве. По произведениям Федота Шубина народ верно судит об эпохе и той общественной среде, в которой знаменитому ваятелю приходилось жить и трудиться. ОГЛАВЛЕНИЕ Вступление Глава первая Глава вторая Глава третья Глава четвертая Глава пятая Глава шестая Глава седьмая Глава восьмая Глава девятая Глава десятая Глава одиннадцатая Глава двенадцатая Глава тринадцатая Глава четырнадцатая Глава пятнадцатая Глава шестнадцатая Глава семнадцатая Глава восемнадцатая Глава девятнадцатая Глава двадцатая Глава двадцать первая Глава двадцать вторая Глава двадцать третья Глава двадцать четвертая КОНСТАНТИН КОНИЧЕВ ЗЕМЛЯК ЛОМОНОСОВА Редактор Н. Ткаченко. Корректор А. Староверова. Тех. редактор Г. Щетникова. OCR - Андрей из Архангельска г. Архангельск, Набережная им. Сталина, 86, Типография им. Склепина.