ые люди сидят за медными воротами? - удивлялся старый дружинник. - Почему же они не сломают их? - Столпы воротные необыкновенной прочности. - Не перелезут через них или не откроют запоры? - Полагаю, что сделать это невозможно, ибо все предусмотрел царь. Может быть, нельзя прикоснуться к тому, что помазано синклитом? Монах потянул длинным носом воздух. - Теперь уже готово, - сказал он в предвкушении вкусной еды. Дружинники, молчавшие во время беседы, пока речь шла о трудных для них явлениях, теперь засуетились. Один из воинов вынул копьем обуглившееся, но сохранившее свой сок мясо; другой ловко отрезал от него кусок и прежде всего протянул князю Мстиславу на ломте хлеба. Второй достался монаху, из уважения к книжной учености. - Тебе, отче, - сказал воин. Проголодавшиеся дружинники вонзили крепкие зубы в пахнувшую дымком конину. Соль заменял пепел, прилипший к мясу. Меду в обозе уже не оставалось. Впрочем, это был не пир, а походный ужин для подкрепления сил. Приходилось торопиться с едой, чтобы отдохнуть немного, а на заре снова выступить в путь. Ночь уже давно покрыла мраком безмолвные поля. Звонко журчал в соседнем овраге весенний ручей. Под ногами хлюпали лужи. Сотня всадников, вытянувшись гуськом, ушла в ночное охранение. Оставшиеся в стане воины перед тем, как прилечь на часок, говорили о самых обыденных вещах. Чему быть, тому не миновать, и цари в битвах погибают. Один из ратников просил друга: - Жив не буду - побереги, Иване, мою овчину. И тот смеялся в ответ: - А если я не вернусь, скажешь в Переяславле, что жил на земле воин Лыко и нет его больше на свете. Где-то далеко, по ту сторону степи, стояли половецкие вежи. Слухи о походе русских князей уже пронеслись с быстротою оленя из одного улуса в другой. Но какая-то сонливость охватила половецких ханов, и они все не могли принять окончательного решения: уходить ли поскорее к морю или выступить против оросов? Уже многих отважных воинов не насчитывалось в половецком становье. Погиб Алтунопа, храбрейший из храбрых, пал Урусоба. Много других ханов полегли в степи под русскими мечами. Только хан Боняк еще лелеял в своем сердце злую месть князю Владимиру Мономаху. Как и во время первого разгрома половцев, Мономах использовал все благоприятные обстоятельства: зима была на исходе, половецкие кони отощали. Но у Боняка билось в груди горячее сердце, ему не терпелось отомстить за гибель братьев. Хан сидел в своем шатре, с удовольствием расположившись на приятных подушках. Нет ничего хуже для воина, как мягкое ложе, шелковые одежды, обильная пища. А рядом сидела на ковре молодая ханша, которую он отыскал, как жемчужину в навозе, в дальнем становье. Лицо Зелги было белее снега, глаза полны огня, а лобзания ее слаще меда. За спиной любимицы стояли другие жены, некоторые с детьми на руках; сыновья приехали в тот день в шатер отца, молчаливо расположились на ковре. Посреди вежи, как положено от древних предков, тлел огонь в очаге, сложенном из полевых камней. Его поддерживали верблюжьим навозом, смешанным с прошлогодними злаками, и синий дымок поднимался к отверстию, проделанному в верху юрты. Повторилось все то, что было в прошлый раз. Всадники примчались на взмыленных конях, чтобы сообщить потрясающую новость. Один из них, старик с морщинистым лицом, сидел перед ханом. Щуря глаза на огонь, он рассказывал: - Я ехал день и ночь и еще полдня. Я молил звезды, чтобы они помогли мне разыскать прославленного хана. Ибо нет более знаменитых воинов на земле, чем хан Боняк и его сыны. О них знают даже в том городе, где живет патриарх. И звезды привели меня к твоему шатру, великий хан. - Что еще расскажешь, старая лисица? - улыбался Боняк, польщенный хвалебными словами. Он был доволен, что в тот день все собрались вокруг него - сыновья и жены, старые и молодые, весь род, все потомство, которое прославит его подвигами и завоеваниями. Хан, уже немолодой человек, с лицом до того обветренным степными вьюгами, что оно стало цвета меди, еще сохранил силу и мужество. На лбу и щеках у него виднелись болячки, от которых его не могли излечить самые старые знахари. - Я насчитал много, много оросов, - докладывал старый половчанин. - Остановившись у одного водопоя, я слышал от торков, что князь Владимир ведет огромное войско. Они видели ночью зарево от вражеских костров. Много крови прольется на земле. Боняк помрачнел. Подтверждались степные слухи, бежавшие, подобно зайцам, из улуса в улус. - Что еще говорили тебе эти собаки? - спросил он, презирая торков, как своих рабов. - Говорили, что у оросов сильные кони и множество пеших воинов. - Но правда ли это? - удивлялся хан. - Оросы всегда ходят с западной стороны. - На этот раз они идут с восточной. Будь бдительным, великий хан! Боняк задумался. Мономах хочет отрезать его от моря? Этот князь окидывает орлиным взором течение рек и пространство между ними и выбирает ту дорогу, которая нужна ему. В глубине души хану не хотелось еще раз садиться на коня. На очаге варился вкусный рис, доставленный в степь на верблюдах из той далекой страны, где водятся зеленые птицы, по рассказам купцов. Там плещется теплое море. Но есть своеобразная сладость и в степной жизни. Вежа полна мягких подушек. Зелга шуршит шелком при каждом своем томном движении, и ее золотые серьги слегка покачиваются в маленьких розоватых ушах, когда она смеется. Поистине она подобна редкостному цветку. Один путешественник, проезжавший степью в страну серов, самых справедливых людей на земле, почитающих законы, рассказывал хану, что красоту половецких женщин воспевают персидские поэты, сравнивая их с нежными розами Шираза, а очи половчанок с глазами газели. Если бы они видели его Зелгу, эти стихотворцы, они, наверное, сложили бы в ее честь не одну песню. Боняк задумался о своей жизни. У него было все, что только может пожелать человек. Власть и богатство, здоровье, - ведь от болячек его обещали исцелить, наконец, молодая жена, осветившая его жизненный путь своею утренней зарей. Он владеет табунами горячих коней, стадами скота, верблюдами и рабами. Всем известно, что повелитель степей свободен, как птица, может передвигаться от высоких гор, из-за которых восходит солнце, до богатых рыбою русских рек. На эти берега половцев манили тучные пастбища, обилие воды, множество всякого зверя и возможность врасплох нападать на богатые города. Зелга улыбалась ему, шелк женственно обтягивал ее бедра. Сердце хана наполняла до краев старческая нежность. Ему казалось, что никого на земле не любил он так, как Зелгу. За одно прикосновение к ее телу он готов пойти на смерть. Он льстил себя надеждой, что и маленькая ханша любит его, хотя бы за славу и богатство. Ну что ж! Пусть она знает, что ее повелитель еще в состоянии держать саблю в руке и вести конницу к победам. Этот проклятый князь всюду настроил бревенчатые остроги, насыпал валы, устроил сторожевые вышки. Стоит только появиться вблизи от русских пределов, как дымы начинают подниматься с них к небесам и уже русские кони наполняют топотом степь. Теперь он покажет ему, что нельзя безнаказанно приходить в половецкие степи. Старый Боняк еще раз победит врагов и тогда подарит Зелге новых рабынь, а на деньги, вырученные от продажи военной добычи, купит для нее у греческих купцов еще больше шелковых одежд и золотых запястий, обует ее маленькие ноги в башмачки из зеленого сафьяна. Надо платить за краткое человеческое счастье... Русские лазутчики, выехавшие ночью далеко в степь и приблизившиеся к половецкому становью на опасное расстояние, слышали, как вдали заскрипели колеса, заржали кони и закричали верблюды. Очевидно, это поднялась с насиженных зимних становищ половецкая орда. Дубец жадно втягивал ноздрями воздух. Ему показалось, что он чувствует запах дыма. Значит, враги близко и только что затоптали свои костры. Каждая минута промедления могла быть роковой. Необходимо было тотчас повернуть коней и предупредить князя. Вместе с Ильей выехали в ночное поле несколько храбрых отроков. Разбрызгивая лужи, всадники понеслись по направлению к русскому стану. Жестокая битва произошла в марте месяце, в 24-й день, в пятницу, на речке Дегее. За всю свою жизнь Дубец не видел более кровопролитного сражения. Вновь половцы потерпели страшный разгром. Тысячи их легли на поле. Целые табуны гривастых коней носились по степи, призывая тревожным ржанием своих мертвых хозяев. Многие половцы пытались бежать пешими, оставив на произвол судьбы вежи, но беглецов достигали на сытых конях княжеские отроки, рубили их или вязали и приводили пленниками в свой стан. В полном отчаянии, направо и налево хлеща плетью и опасаясь, что враги могут захватить вежи с женщинами и детьми, а вместе с ними и его Зелгу, Боняк еще раз собрал всю свою конницу и сам повел ее на русских. Он надеялся на численное превосходство орды, и когда сошлись два строя, раздался грохот, подобный небесному грому. Половцы, как черные тучи, обложили со всех сторон русские полки, но воины не дрогнули и стойко выдержали удар. В это время на агарян с обеих сторон ударила княжеская конница и стала рубить их на реке Сальнице, пока у отроков не устали руки. Их кони были откормлены тучным ячменем, а половецкие не имели силы в ногах, и монах Поликарп даже утверждал, когда миновала всякая опасность и он снова вылез на свет божий, что своими собственными глазами видел, как ангелы принимали участие в битве и поражали врагов огненными мечами. Немало и русских воинов легло в этом сражении. Увидев такое множество бездыханных тел, Мономах снял с головы позолоченный шлем и помолился о душах убиенных. В тот день русские захватили половецкие вежи, и Зелга досталась Мстиславу. Боняк едва спас свою жизнь, скитался где-то, оплакивая бедственную судьбу побежденных. Слушая рассказы Ильи Дубца об этой битве, Злат сложил песню о ней. Он пел ее на княжеских пирах, перебирая золотые струны: В тот день светлый князь Владимир, по прозванию Мономах, сын Всеволода, внук Ярослава, великую победу одержал над врагами, множество скота захватил, коней и верблюдов, и половецкие вежи взял с большим богатством, тысячи пленников привел на Русь и возвратился с победой, и слава, подобно грому, по всей земле о нем гремела, до самого Рима... 26 Каждый думал о своем в этом долгом зимнем пути под заиндевевшими дубами - кто о славе, а кто о горячей гороховой похлебке с солониной. Перед глазами Злата вдруг предстал боярский двор. Но странно. Вспомнилась не пламенная боярыня, а девушка, несшая два ведра на коромысле. Он радовался, надеясь скоро увидеть старую кузницу у Епископских ворот. Что пожелает Лада, то и будет с человеком. Так сказал ему старый волхв, встреченный однажды на лесной муромской дороге. Князь Ярополк послал тогда Злата и еще одного отрока, которого звали Никола, в Муром, к своему отцу, князю Мономаху, пребывавшему там временно, чтобы обсудить с местными пресвитерами строительство каменной церкви. Отправили отроков со спешным извещением, что в Переяславле преставился епископ Сильвестр, прославленный летописатель. Вокруг пахло смолистой хвоей. Синие мухи летали в зеленоватой лесной полутьме. Юноши ехали верхами, не очень сокрушаясь о смерти иерарха, по узкой дороге в глухом лесу. О чем убиваться? Такая участь людям: старикам умирать, молодым жить. Вдруг, уже недалеко от города, попался им на тропе странного вида человек преклонных лет. Это был старец с длинной и уже позеленевшей бородой, одетый в домотканую рубаху до колен и порты, босой. В руке он держал узловатую палку. Путник сошел с дороги, чтобы уступить проезд богато одетым юношам, которых он, может быть, принял за княжичей, и смотрел на них из-под косматых седых бровей. Никола рассмеялся: - А ведь ты колдун. Вот убьем тебя, и греха нам за это не будет. Но Злат сказал: - Зачем убивать старца? Что он сделал тебе? И, обратившись к лесному жителю, попросил: - Если ты действительно волхв, то лучше открой нам: что станется с нами завтра и потом? Старик медленно поднял костлявую руку, когтистую, как орлиная лапа, отчего у отроков, несмотря на летний день, мурашки забегали по спине, и произнес глухим и как бы загробным голосом, обращаясь к Злату: - С тобой будет, что Лада пожелает... - Что Лада пожелает? - Будешь много чад иметь. - Добрый тебе путь, человек, - поблагодарил гусляр за благоприятное предсказание. - А со мной что будет? - самоуверенно спросил Никола, долговязый и прыщавый сын знатного боярина и толстой надменной боярыни, считавшей, что все лучшее на свете должно принадлежать ее бестолковому отпрыску. - Тебе голову отсечет секира... - тихо проговорил волхв, все так же сумрачно глядя из-под кустистых страшных бровей. Эти слова привели отрока Николу в негодование. - Вот я тебя сейчас самого мечом проколю, - вскрикнул в сердцах обиженный в лучших своих чувствах дружинник, хватаясь за оружие, - убью тебя, как старого пса! - Не убьешь, - возразил волхв и безбоязненно смотрел на разгневанного отрока. - Кто мне помешает сделать так? - Еще не пришел мой час. Никола был вне себя. Если бы не Злат, удержавший его руку, то, наверное, старец закончил бы свои дни в тот час на глухой лесной дороге от железа. Но гусляр сказал приятелю: - Не видишь разве, что человек уже ума лишился от старости? Велика честь - старца безоружного поразить мечом. Ругая на чем свет стоит колдуна, Никола вложил оружие в ножны с красивым медным наконечником и поехал дальше, оглядываясь со злобой на старика. Тот тоже долго смотрел им вслед, опираясь на посох. Этот человек водил знакомство с бесами, знал, что предстоит завтра людям, какая погода и какой урожай будет, и лучше было бы Николе не сердить его. Злат и сам тогда еще не знал, что белозубая девчонка с двумя ведрами на коромысле спустя два года обратится в красавицу. Любава видела, что на заре мимо кузницы проехали дружинники, направляясь на полночь по черниговской дороге, и успела рассмотреть среди них того самого отрока, с которым она разговаривала на боярском дворе. Тот же белый полушубок, подпоясанный ремешком с серебряными украшениями, и сабля на бедре. Молодой воин красовался на коне, как сокол на горделиво поднятой рукавице ловчего. Всякий раз, когда девушка приходила на тот двор за водою, она вспоминала встречу с отроком и сегодня все ждала, не поедут ли всадники в обратный путь, возвращаясь в свой город. Беспокойная жизнь была у этого гусляра! Кому он пел песни? Кому играл на звонких струнах? При этой мысли на сердце у Любавы делалось так грустно и в то же время так сладко, что она возвращалась домой с улыбкой, мерно ступая под тяжестью ведер, до краев наполненных водою. - Чему радуешься? - спрашивали ее недоуменно встречные на улице. - Как же мне не радоваться, - отвечала она, - вот весна стучится уже в наши ворота. А сама думала, что весна - это тот золотокудрый отрок, с которым она говорила на боярском дворе, отрок с гуслями за плечами, в красном корзне, на сером коне в яблоках. Люди только покачивали головами. Кто разгадает, что у пятнадцатилетней девицы на уме? Но улыбка освещала не только девическое лицо, а и все, что попадалось на пути Любаве, весь мир. А вернувшись в хижину, она ставила ведра на земляную скамью и долго глядела в воду, рассматривая свое отражение на черной глади, колеблемой при всяком движении деревянного сосуда. Малейшая зыбь искажала ее черты. Когда водная поверхность успокаивалась, Любава видела там, как в заманчивом страшном омуте, свою красоту. - Вот я какая... - шептала она. Любава жила с отцом и матерью, другие ее сестры умерли во время мора. Мать, суровая и богомольная, если видела убогого или странника, выносила ему с молитвой из хижины кусок каравая. Отец Любавы был прославленный на весь город кузнец. Он не только подковывал коней и чинил повозки, но и ковал мечи и мог выполнять всякое медное и даже серебряное художество. Этот сильный и бесстрашный человек, сын Сварога, как его называл поп Серапион от святого Михаила, обличавший кузнеца во многих прегрешениях, любил веселие и порой приходил в свою хижину с песнями, хлебнув меда в корчме, которую держал на черниговской дороге странный человек родом не то из Сурожа, не то из Персиды и, по словам того же священника, знакомый с волшебством. Возвращаясь однажды домой со свадебного пира у боярина Фомы, но увлеченный дьявольским наваждением за городские ворота, случайно не запертые в тот поздний час, Серапион явственно видел, как из двери корчмы вырвалось зеленое пламя с дымом и мохнатый бес омерзительного вида, быстро перебирая в воздухе копытцами, помчался в город и проскользнул в воротную щель, оставив после себя легкий запах серы. Серапион побежал за чертом, надеясь молитвой обратить его в ничто, но тот исчез по направлению епископского двора. По правде говоря, у корчмаря было такое темное лицо и глаза так напоминали адские уголья, что некоторые его самого принимали за исчадие преисподней. В праздничные дни Любава ходила с матерью в храм, где покоилась в мраморной гробнице княгиня, о которой рассказывали, что она приехала на Русь из-за моря. Девушка надевала свой нарядный сарафан, голубой, с серебряным позументом и медными пуговичками в виде бубенчиков. Когда она шла по улице, шарики звенели едва слышно и напоминали людям о ее молодости и нежности. Мать, отправляясь к обедне, обвязывала голову красным повоем, а дочь украшала свои волосы цвета спелого ореха широким серебряным обручем с подвесками из сребреников и витых колец. Отец говорил, чтобы они шли и что он вот-вот догонит их по дороге, но часто сворачивал назад к Епископским воротам и направлялся к корчме Сахира, где его уже поджидали приятели - отрок Даниил, простого происхождения, хотя и весьма начитанный человек и любитель всяких греческих басен, и гончары из соседнего посада. Пока кузнец проводил время греховным образом, хотя ему за это попадало от сварливой жены, Любава с матерью слушали божественное служение. Держа в руках какой-нибудь благоуханный цветок, она стояла в прохладном храме, и ее душу охватывала странная церковная красота, какой не было в обыденной, ежедневной жизни. Высоко над головой повисли легкие как дым своды; оттуда на нее смотрели огромные глаза богоматери, ей улыбались ангелы в розовых и голубых одеждах, с широкими лебедиными крылами, строго взирали седобородые пророки с развернутыми свитками в руках, и казалось, что пройдет еще мгновение - и все они оживут и заговорят с нею, а голоса певчих рассыпались бисером в гулком воздухе. Впереди стояли нарядные горожанки, позади - жены бедных людей. Но никогда Любава не встречала в церкви молодого гусляра. Злат часто появлялся у кузницы. Иногда он подъезжал к навесу и просил подковать своего серого коня в яблоках. Кузнец Коста хорошо знал свое ремесло, с большим удовольствием ковал мечи или серебряные водолеи и крепко прибивал подковы. Но у гусляра то и дело терялось железо. Однажды Любава даже слышала, как отец спросил у отрока: - Часто теряет твой конь подковы. По каким горам ездишь? Отрок беззаботно тряхнул кудрями: - Я потеряю, - другие найдут. - Всякому хочется найти подкову на дороге. - Пусть радуется путник своей находке. - А ты разоришься. - Зачем беречь богатство? Оно как дым. - Не напасешься на тебя железа. - Скоро серебряными подковами буду коня подковывать... Кузнец выпустил из черных рук крепкую, но обтянутую нежной, гладкой кожей конскую ногу и задумчиво посмотрел вдаль. Только гуслярам дан дар говорить так красиво. Из таких слов они складывают свои песни. Любава, сидевшая в своей избушке за прялкой, слышала весь разговор настороженным ухом, притаясь за оконцем и улыбаясь сама себе. Необоримая сила толкала ее встать и посмотреть на молодого отрока. Она положила веретено на скамью и потянулась, зарумянившаяся, как заря. Но мать строго окликнула ее: - Почему работу покинула? Любава пряла волну для торгового человека, что раздавал шерсть по домам. - Хочу на улицу посмотреть. - На улице все как было. Пряди прилежнее. Любава вздохнула, и снова ее ловкие пальцы стали крутить послушное пряслице. В утешение себе она запела тихим голоском: Крутись, крутись, мое веретено, тянись, тянись, волна. Длинной будет моя нить, девичья судьба... Ей только украдкой удавалось иногда поговорить с гусляром, и то лишь в присутствии подружки Настаси, дочери другого кузнеца. Настася завидовала Любаве: - У твоего гусляра голубая рубаха и корзно, как у княжича. Он зеленые сапоги носит, и сабля у него на бедре. - Разве он мой? - Захочет судьба - и будет. - А ты? - Мне быть с кузнецом, дышать кузнечным дымом. - Твой Дмитр бьет молотом по железу. Он тебе большое счастье скует. - Кто знает, где найдем счастье. Порой мать говорила Любаве: - Чего ты смотришь в оконце? Кого ждешь? - Хотела бы я птицей быть. - Зачем тебе пернатой стать? - Чтобы далеко улететь. Мать покачивала головой в ответ на неразумные речи дочери. - Не даны крылья человекам. - А хорошо птицам. Летят, куда пожелают. - Но придет стрелец, выпустит стрелу и убьет летунью. Любава останавливала бег веретена и опять украдкой бросала взоры в скудное оконце. Зимой отверстие затягивали бычьим пузырем, а летом отсюда была видна часть дороги и люди, проезжавшие верхом или на повозках, путники, шедшие в дальние страны с сумой и посохом в руках. Она ждала, что вот опять застучат копыта серого коня и гусляр крикнет веселым голосом: "Кузнец, опять я потерял подкову!" Но гусляр не появлялся. Пришла весна и вновь осыпала лужайки желтыми цветами. В соседних дубравах за городскими воротами соловьи всю ночь рассыпали голосистый жемчуг. В ту весну Владимир Мономах посылал Фому Ратиборовича в Корсунь. В греческих пределах русский купеческий корабль подвергся разбойному нападению, торговцы пострадали, лишившись своего достояния, и едва спасли жизнь. В прежнее время князь за подобные поступки карал вооруженной рукой. На Руси еще не забыли, как он ходил с Глебом Святославичем на Корсунь, когда жители этого города отложились от царя и творили бесчинства над чужестранными купцами. Но с годами Мономах пришел к убеждению, что обо всем можно договориться мирным путем, без пролития крови, и ныне он отправил своего боярина в далекое плавание на трех больших ладьях, чтобы тот говорил с царским катепаном о том, как охранять торговые пути, а также получил возмещение за разграбленные товары. Так как князь был рачительным хозяином, то на тех же ладьях он отправил на продажу меха, собранные в Муромской земле, и запасы меда и воска в липовых долбленых сосудах. До самых порогов ладьи сопровождала конная дружина, а когда их перетащили в том месте посуху на катках и снова столкнули в воду, конница возвратилась восвояси. Но гусляр Злат упросил Фому взять и его с собою: - Хочу посмотреть на синее море. Боярин взглянул вопрошающе на Илью Дубца, тоже отправленного в поездку. Тот погладил бороду и пожалел своего любимца: - У молодости крылья за плечами - охота летать. Возьмем его с собою. - Ладно, возьмем тебя, - сказал Фома отроку. Злат многое увидел в этом плавании. Как вода бурлит на порогах, наполняя воздух грохотом и радужней пылью, вселяя в сердце веселую тревогу; как странные птицы с огромными зобами гнездятся среди скал и питаются рыбой, в изобилии водящейся в реке; как по вечерам костры дымят на берегу и плещутся рыбины, хватая мошек. Было суетливо и шумно в пути. Потом в одно прекрасное утро боярин Фома сказал: - Вот и море перед нами! Злат посмотрел в ту сторону, куда показывал рукой воевода, и увидел блеснувшую за камышами морскую синеву. Он плыл на первой ладье, вместе с Фомой. Когда корабли очутились на широкой воде и пошли на Корсунь, трудно было оторвать взоры от моря и берегов. Там росли невиданные деревья, тянувшиеся к небесам, как черные свечи, порой белели развалины и возвышались мраморные столпы. Наконец показался странный город. Сначала Злат увидел башню, сложенную из желтоватого камня. За ней, другую, третью и еще. Они медленно подплывали. Вдруг открылся вход в тихую пристань, в которой стояло несколько кораблей с высокими мачтами. Злат рассмотрел также, что из городских ворот к воде спускается широкая мраморная лестница. Каменные стены в некоторых местах то поднимались, то опускались по холмам. На берегу, как муравьи, суетились люди. Одни поднимали тюки по ступеням, уже поврежденным временем, другие разгружали глиняные сосуды с кораблей, все одинаковой величины и формы, с узкими горлышками и двумя ручками по бокам. Некоторые просто глазели на трудившихся. Какой-то восторг охватил Злата, он взял гусли, и слова песни сами полились над морем: В Корсунь мы приплыли по синему морю, а в Переяславле кузница стоит за воротами, и тяжкий молот бьет о наковальню. Там я любовь свою оставил... Заплаканная Любава говорила в те дни Настасе: - Почему княжеским отрокам не сидится на месте? Вечно они скитаются по чужим странам. На ладьях плавают, на конях куда-то едут. А ты сиди и жди, когда твой милый вернется! Фома Ратиборович привез послание к корсунскому катепану. В этом городе и в его окрестностях давно не соблюдалось порядка, морские разбойники грабили купцов, и у греков не было достаточно сил, чтобы положить конец этому беззаконию. Поэтому прибытие русских людей вызвало у местных жителей большое волнение. Толпы народа сбегали по лестнице, спеша увидеть северных воинов и их товары. Даже на киевском торжище Злат не наблюдал такой суеты и оживления, различия языков и одежд. Тут были люди из многих стран - хазары и половцы, греки и жидовины, сарацины и латыняне. Они все одинаково спорили и размахивали руками, взвешивали на ручных весах сребреники. Но когда появились русские корабли, некоторые из наиболее предприимчивых тотчас пытались разузнать, какие товары привезли из Руси, и приценивались к ним или сами назначали обидные цены. Однако Фома знал обычай. Его гребцы спокойно стояли на ладьях, скрестив на груди руки, и терпеливо ждали прибытия катепана. Вскоре появился градоначальник. Протоспафарий Лев оказался весьма дородным человеком, с одышкой и свистящим дыханием. Он был в коротком красном плаще, передняя пола которого свисала острым клином. Вокруг его желтоватого и широкого, как луна, лица росла редкая черная борода. За катепаном следовал еще один греческий чин, с медной чернильницей, привешенной у пояса. Этот человек, наоборот, отличался крайней худобой, глазки у него бегали, как мыши, и он носил длинное черное одеяние, напоминавшее монашескую одежду. Но так как самое важное отличие каждого мужа борода, то следует сказать, что у нотария, каково было его звание, она росла только на подбородке и напоминала клочок мочалы. Некоторые из сопровождавших Фому торговых людей знали немного язык греков, и катепан тоже изъяснялся, хотя и не без труда, по-русски. Однако для большей верности люди прибегали к знакам на пальцах, когда дело дошло до пересчитывания и проверки товаров. Меха лежали кучами на помосте, мед - в липовых сосудах, воск - пудовыми кусками. Он очень ценился в Греческой земле, где много церквей и каменных палат, освещаемых множеством свечей. Катепан самолично осматривал товары, иногда поднимая на вытянутой руке какую-нибудь черно-бурую лису и любуясь ее мехом или поглаживая пушистые волоски, с удовольствием чувствуя под пальцами дикую нежность зверя. - Добро, добро... - говорил он, показывая мелкие зубы. - Тысяча лис, тысяча бобров... - объяснял ему Фома. - Добро, добро... Но, потирая большой палец об указательный, протоспафарий с трудом подыскивал нужные слова. - По договору... Фома спокойно смотрел ему в лицо. - Пошлина... Боярин помахал перстом перед самым носом у катепана. - По договору не платим пошлин... Мы клялись, и греки клялись... - Добро... - грустно повторял одно и то же хорошо знакомое слово протоспафарий, видя, что эти люди знают обычаи и законы. Старый торговый человек жаловался Злату: - Бди каждый час, или обманут катепаны. У них за все плати пошлину. За прибытие в городское затишье - пошлина, за стоянку корабля - пошлина, за товары... Нотарий с мышиными глазами уже обмакнул заостренный тростник в чернильницу и, примостившись на носу ладьи, вырезанном в виде огромной птичьей головы с устрашающими красно-зелеными глазами, приготовился писать, сколько мехов привезли, сколько сосудов с медом и прочее. Это требовалось для отчетности, доставляемой в определенные сроки в Константинополь вместе с сушеной рыбой и другими товарами. Злат впервые в жизни посещал греческий город. Каменные дома в Корсуни тянулись на улицах сплошными стенами, вперемежку с бедными хижинами, сплетенными из глины, смешанной с соломой, или построенными из необожженного кирпича. Кое-где стояли обветшалые церкви с выщербленными мраморными полами, некогда богатой, но почерневшей от кадильного дыма и свечей росписью, с медными светильниками под сводами. Стены были кое-где прорезаны скупыми оконцами в железных решетках. На площадях виднелись покалеченные мраморные статуи, порой даже изображавшие женщин, постыдно показывающих прохожим свою наготу, к которой все давно уже пригляделись. Дубец плюнул от негодования на землю. Но катепан объяснял: - Греческое художество... Стоит много сребреников. Злат смотрел на все с любопытством, на церкви и на статуи, и эти женские изображения пробуждали в нем смутный восторг перед многообразием бытия, хотя не было у него ни слов, ни мыслей, чтобы постичь все это с ясностью. С тем же ощущением любовался он с городской стены великолепием моря, залитого солнечными блестками. С Понта веял приятный ветерок, и от всего увиденного сердце наполнялось необъяснимой грустью. Где-то Любава? Прядет волну в черной избушке или ходит с ведрами за водой на боярский двор? Отрок Даниил как-то говорил ему: - Тебя боярин Дубец любит, князь отличает. Подожди, когда у боярина дочки подрастут. А ты у кузницы крутишься. Или думаешь дочь кузнеца соблазнить? Светлоглазую девчонку? Злат ничего ему не ответил. Разве легко самому себе объяснить, что у тебя в сердце? Светлоглазая и босая. А вот тянет - как в омут... Отроки целый день бродили по городским улицам, ощупывали материи, прицениваясь к другим товарам в многочисленных, но не очень богатых лавках. Один из торговцев, знавший язык, на котором говорят на Руси, разводил руками и жаловался: - Худо в Корсуни стало... Товаров мало, серебра мало. Потом Злат пил с отроками вино в грязной харчевне и спьяну затеял драку с прохожими. Это были латыняне, что ходят в короткой одежде и причащаются опресноками. Нарушение общественного спокойствия случайно обнаружил писец с медной чернильницей у пояса, явившийся на ладьи с катепаном. Он некоторое время неодобрительно смотрел на препиравшихся, а затем, опасаясь, что дело может дойти до кровопролития, побежал предупредить русского военачальника. Оглядываясь на вступивших в драку чужеземцев, одной рукой поднимая полы длинного одеяния, так что стали видны голые волосатые ноги, а другой придерживая чернильницу, нотарий помчался по улице. Но когда Фома и Илья Дубец явились на место событий, драчуны уже помирились, клялись друг другу в дружбе - каждый на своем языке - и обнимались по-братски. Все кончилось тем, что они вместе с Фомой и Дубцом ввалились снова в харчевню, где разошедшийся Злат метал на стол сребреники. По прошествии некоторого времени Фома Ратиборович, Илья Дубец и еще несколько отроков, а в их числе, конечно, Злат, которого всюду брал с собой старый дружинник, пировали у катепана, занимавшего с семьей тот самый дворец, где, по словам старцев, хранивших в памяти городские предания, некогда жил русский князь Владимир, когда завоевывал Корсунь. Не без некоторого смущения гусляр вступил в этот новый для него мир, с любопытством разглядывая повисшие над головой голубые своды с золотыми, хотя и потускневшими, звездами, на толстые каменные столпы, в возглавиях которых хитро переплелись кресты, птицы и цветы, на медные курильницы, поблескивавшие на мраморном полу. Служитель приподнял крышку одной из них, бросил на тлеющие уголья горсточку фимиама, и тотчас из прорезей сосуда стал подниматься струйками голубоватый дым и наполнил палату церковным благоуханием. У дальней стены находился длинный стол, покрытый серебряной парчой, а вдоль двух других стен выстроились слуги в длинных одеждах и держали в руках кто блюда с мясом или рыбой, кто корзины с хлебцами, кто глиняные кувшины с вином. Сами катепан и его супруга стояли за столом, и протоспафарий кланялся и руками показывал, что приглашает гостей садиться. Место Фоме и Дубцу он указал около себя. Гусляр очутился напротив хозяина и хозяйки. На столе поблескивали начищенные песком невысокие серебряные чаши, вероятно очень давно находившиеся в употреблении - они покривились и погнулись. Катепан весьма любезно принимал руссов, но, видимо, тревожился, таил какие-то задние мысли, временами криво улыбался и вздыхал, и вообще у него был такой вид, точно он чувствовал себя неуверенно в собственном своем доме. Рядом с ним сидела его супруга, очень набеленная и нарумяненная женщина, красивая и с большими огненными глазами. На ней шумел от малейшего движения греческий наряд из синего шелка. Злат рассмотрел, что ее шею опутывал длинный золотой плат, обвивавший грудь и проходивший за спину. Конец его был перекинут через руку. Он с удивлением наблюдал, как ловко эта красавица обращалась с такой неудобной одеждой. В ушах у нее покачивались жемчужные подвески. Заметив, что молодой русский воин не сводит с нее глаз, супруга катепана улыбнулась ему. Ее звали Елена. Катепан тоже нарядился в неудобное дворцовое одеяние, в присвоенный его званию плащ, и обливался потом, то и дело вытирая голубым платком лысый лоб. Он разговаривал с Фомой о торговых делах. Злат слышал, как грек жаловался, точно сговорившись с человеком, которого они встретили на торжище: - Кораблей мало... Серебра мало... Это был точно припев какой-то очень печальной песни. Елена пила вино и протягивала Злату то кусок мяса побольше, то розоватую жареную рыбу с мертвыми глазами, то горсть сушеных смокв. Улыбаясь, она тут же вытирала руки о полотенце, которое ей подавал раб. Жена катепана не знала языка руссов, обращалась к отроку по-гречески и смеялась, когда он вскидывал недоуменные глаза в ответ на ее любезные слова. Протоспафарий Лев, очевидно привыкший к вольному обращению своей супруги с мужчинами, не обращал никакого внимания на ее заигрывания с молодым скифом и деловито продолжал разговор с Фомой. Иногда до рассеянного слуха гусляра доносилось: - Серебра мало и царских милостей мало. А что может поделать катепан? Согласно договору, заключенному еще в прежние времена, на русские ладьи доставили положенное иждивение: хлебы, мясо, рыбы, вино, различное зелие, соль, а также корабельные снасти и принадлежности. Все это служители принесли под наблюдением самого катепана. Пришла взглянуть на скифские корабли и его супруга в сопровождении дочери, облезлого сивого евнуха и двух молодых служанок. Елена была в том же синем одеянии, но золотой узкий плат заменила парчовой повязкой на голове. Жемчужные серьги все так же трепетали при каждом взрыве звонкого смеха. Она искала глазами Злата. Дочь катепана, в розовой шелковой одежде и в черных башмачках и тоже нарумяненная, хотя ей едва ли минуло четырнадцать лет, наоборот, смотрела на все с полным равнодушием. Ее бледное личико с розами румян на щеках и завитые волосы, падавшие черными локонами на худенькие плечи, напоминали об ангелах, что изображаются на церковных столпах; в этих глазах не замечалось никакого оживления, и безвольный детский рот никому не улыбался, когда мужчины косились на ее призрачную красоту, девушка опускала ресницы, как того требовало константинопольское воспитание, полученное в доме дальней родственницы Елены, выпросившей для своего мужа этот почтенный, но беспокойный пост корсунского катепана. Смеясь и притворно вскрикивая от страха, стараясь уравновесить тяжесть своего тела широко раскинутыми руками, Елена поднялась по зыбкой доске на ладью. Ее подхватил в свои объятия сильный Злат. По-видимому, она была в восторге и не спешила найти точку опоры на помосте. Другой отрок помог дочери, закрывшей от страха глаза. Старый евнух не чаял, что останется жив после перехода над этой страшной бездной. Но служанки уже рылись с восторженными восклицаниями в куче мехов, выбирая лучшие для своей госпожи, и Фома предлагал катепану: - Возьми, что любо. Тот просиял и твердил одно и то же: - Добро, добро... Тем не менее возмещения, которое требовал русский князь от греков в пользу пострадавших купцов, пока добиться боярину не удалось. Протоспафарий объяснял, что удовлетворение подобных требований может последовать только с позволения логофета и что он уже уведомил самым подробным образом всемогущего вельможу, а тот в свою очередь сообщит обо всем царю. Катепан уверял, что прискорбный случай будет рассмотрен своевременно и вопрос о возмещении получит, ко всеобщему удовольствию, достойное разрешение. Переговоры велись в той самой палате с голубыми сводами, где за три дня до того был устроен пир. Фома и Дубец сидели за столом с катепаном, а остальные воины стояли позади старших дружинников, скрестив на груди руки, и это, по-видимому, беспокоило протоспафария. Елена тоже присутствовала на совещании, красивая, как царица, рядом со своим сопящим супругом и тщедушным нотарием. Казалось, не они, а она правит городом и прилежащей областью, приемлет дары и награждает. 27 Злат ходил как в тумане, иногда сам не замечал, как оказывался около палат катепана, и однажды видел, что Елена смотрела из окна и смеялась. Он остановился как очарованный, позабыв обо всем на свете, а потом побрел дальше. Но Фоме требовалось выполнить еще одно поручение великого князя. Оно заключалось в том, чтобы приобрести для любимого княжеского монастыря на реке Альте драгоценные церковные сосуды. В Корсуни не оказалось подобных золотых изделий, и Протоспафарий Лев со вздохом посоветовал Фоме отправиться в Каффу, где хозяйничали теперь итальянские купцы. Он ворчал по своему обыкновению: - Каффа торгует и радуется, а мы плачем горькими слезами. Было решено побывать в Каффе. Новый город, выросший на развалинах древнего поселения, расцветал с каждым годом и сделался соперником некогда богатой Корсуни. Сюда доставлялись товары со всего Востока - из Багдада и Александрии и даже из далекой страны серов. Кроме того, здесь открылся большой рынок невольников. Мономах велел Фоме узнать, много ли томится христиан и возможно ли выкупить их. В Каффу поплыл только один корабль, на котором пустились в путь Фома Ратиборович, Илья Дубец, Злат и тридцать самых сильных гребцов. Погода стояла безветренная, и море радостно сияло. Мерно нагибались и откидывались мускулистые нагие спины, и длинные весла бурно пенили воду. Злат сидел на корме и любовался мимо плывущими берегами. Кое-где виднелись каменные башни, столпы языческих храмов, стада белых овец на дальних холмах. Было приятно и печально смотреть на все это. Один из гребцов обернулся и сказал: - Гусляр, спой песню! Злат взял гусли, положил на колени и тронул пальцами поблескивавшие на солнце струны. Он запел: С синего моря приходила буря, мачты ломала, ветрила разрывала, червленый корабль топила. На бреге стоит каменный город, там ни царя нет, ни патриарха, а правит греческая царица, берет с кораблей пошлину. Корабль ветрила опускает - плати пошлину, корабль якорь бросит - плати пошлину, корабль к пристани пристает - плати пошлину!.. Никакой бури не было и не предвиделось. Море блистало тихое и радостное, а слева тянулись мирные берега. Но у Злата камень лежал на сердце, и ему хотелось воспеть морскую бурю, перемены своей жизни, чтобы удивлять всех такой песней на переяславских пирах, где и князь, и его молодая жена, и княжеский отрок Даниил хвалили его искусство. В Каффу прибыли благополучно. Уже приплывая к пристани, можно было рассмотреть, что в этом городе царит не меньшая суета, чем в Корсуни. У берега стояли высокие латинские корабли с вырезными кормами и позолоченными светильниками. Всюду громоздились тюки и бочки. Когда отроки сошли на берег, оставив при себе мечи под плащами, то увидели, что на узких вонючих улицах толкается множество народу, а в полутемных лавках продаются самые различные товары. Всюду пахло соленой рыбой, дубленой кожей, специями. Глаза у русских людей разбегались, и сам Злат не знал, на что смотреть - на великолепную зеленую юфть или на диковинные орехи, величиной с баранью голову, на парчу или на ценное оружие с серебряными украшениями. Привязчивые купцы с оживлением предлагали красивые седла с красными и желтыми кистями, уздечки с бирюзой, сабли. Но Фома искал золотой потир. Церковных сосудов и здесь не нашлось. На помощь пришел какой-то незнакомый человек в восточном длинном одеянии, с накрученной на голове зеленой тряпицей. Одежда его была грязная и ветхая, кое-где в заплатах, да и сам он тоже не отличался цветущим видом, и все вместе взятое служило доказательством, что дела этого торговца далеко не блестящи. Зато он мог объясниться с русскими на их языке. По его словам, Аскандер, как звали нового знакомца, был родом не то из Трапезунда, не то из Амастриды и очень много потерпел от злых людей. Названия упомянутых в разговоре городов ничего не говорили русским воинам. Им хотелось узнать, какой человек веры, но и тут они узнали не больше и махнули рукой, озабоченные приобретением потира. Аскандер крутил завитки черной бороды и недоуменно спрашивал: - Для чего служит подобная вещь? Когда Фома соответствующими жестами объяснил, что это чаша, из которой причащаются христиане, он радостно закивал головой: - Понимаю. У меня нет такого сосуда. Однако я знаю купца, у которого вы, наверное, найдете то, что вам нужно. Он поманил спутников обеими руками, предлагая им последовать за собой, и все углубились в лабиринт кривых и запутанных улиц. На каждом шагу толкались прохожие. Некоторые ехали на лошадях или на осликах. Здесь говорили на многих языках и торговали самыми разнообразными товарами. Опять запахло пряностями, потом кожей. Торговец восточными ароматами поставил у порога своей лавчонки медную курильницу, чтобы запахом фимиама привлечь покупателей, и спокойно сидел на коврике, очевидно зная по опыту, что благовония покупают люди с тонкой душой, которых нельзя тащить за полу. Борода у купца была ярко-красного цвета. Рядом другой человек, продававший перец и еще какие-то приправы, пробовал на зубах, хорошего ли качества ему дал покупатель монету. Еще дальше два половца держали в руках вонючие лисьи шкурки. Увидев русских и узнав в них своих врагов, они исподлобья посмотрели на них, но ничем другим не проявили своих чувств. Поблескивая выразительно глазами, провожатый останавливался иногда на мгновение, чтобы обменяться с встречными двумя-тремя словами, показывая большим пальцем на своих спутников. Его знакомцы с любопытством оглядывали русских воинов, причмокивали языком, как бы поздравляя Аскандера с хорошим уловом, или с завистью покачивали головами. Наконец провожатый привел Фому и его товарищей в грязную харчевню, где в медном котле варился рис с кусочками баранины и с чесноком, а на прилавке лежали куски белого сыра и вареная требуха, над которой кружились рои черных мух. За единственным столом сидели посетители и, придерживая из опрятности широкие рукава, брали руками из глиняной миски рис и горстями клали пищу в рот, запрокинув голову. Полногрудая женщина резала мясо на мраморной доске, на которой еще виднелись два младенца с крылышками как у бабочек. Множество других предметов возникало перед глазами Злата, и он наблюдал все это с удовольствием, будучи наделен любопытством к жизни и острым зрением. Ему казалось, что он очутился в каком-то подводном царстве, где все такое непривычное, что напоминает странный сон. Аскандер стал переговариваться с хозяином харчевни, о чем-то расспрашивал его на непонятном языке, а женщина, в полосатом черно-голубом одеянии и с серебряными запястьями на полных руках, перестала резать мясо, подошла к воинам и предложила им выпить вина, показывая это красноречивыми и всем понятными жестами. Но Фома и Дубец, опытные люди, понимали, что покупка золотого потира очень важное дело, а человеку, находящемуся в опьянении, легко могут всучить медный, ярко начищенный сосуд, и за это потом придется отвечать перед князем, который не прощал таких проступков. От вина отказались. Впрочем, провожатый уже куда-то звал русских дальше. - Скоро ли конец нашим плутаниям? - сердито спросил Фома, чувствовавший себя в этих закоулках хуже, чем в лесу. - Теперь уже скоро, - ответил Аскандер. - Я все узнал, что мне нужно, и теперь мы направимся к продавцу. Не забудь тогда, господин, твоего слугу! Вскоре все очутились на улице, где весело постукивали молоточки медников. В одной из лавок молчаливый человек болезненного вида изготовлял серебряные водолеи, светильники и всякого рода сосуды. Проводник поговорил с ним, и тот встал, направился в заднее темное помещение и наконец вынес оттуда сосуд, завернутый в белую тряпицу. Когда медник развернул плат, в нем оказался блистающий металлом золотой потир необыкновенной красоты, на высокой ножке и украшенный на кованых стенках драгоценными камнями. Вынув сосуд из тряпицы, он высоко поднял его перед покупателями и стал вращать, все так же грустно улыбаясь. Лицо у проводника тоже засияло, как луна. Аскандер смотрел то на чашу, то на воинов, с волнением наблюдая, какое впечатление производит на них эта великолепная вещь. - Чудная работа! - сказал он и сложил указательные и большие пальцы на обеих руках. Продавец продолжал поворачивать потир и вдруг сказал на понятном языке: - Такой чаши вы не найдете и в Константинополе! Злат уже привык ничему не удивляться в этом путешествии, принимая как должное даже разговор с чужестранцами на своем языке, и все-таки не выдержал: - Такой чаши не видано на Руси! Фома, более знакомый с торговыми обычаями и приготовившийся торговаться за этот сосуд, бросил на него недовольный взгляд. Зачем хвалить еще не приобретенную вещь? Охватив подбородок рукой, он спросил: - Сколько же весу в этой чаше? - Восемьдесят два золотника с половиной. Но разве дело в весе? Посмотри на эти изображения! Он опять стал вращать чашу. На ней были прикреплены среди красных и голубых камней четыре медальона с фигурами евангелистов, выполненных эмалью, и их четыре символа, вырезанные с большим искусством на розовой раковине, - тонкая работа какого-то художника. Телец, овен, лев и орел - знаки евангелистов - были сделаны со всем правдоподобием, с замечательно вырезанной шерстью или оперением. Фома взял чашу у продавца и, взвешивая ее в руках, старался определить вес и цену, но продающий с грустной улыбкой нарушил его расчеты необыкновенным рассказом: - Эта золотая чаша стояла на престоле знаменитого константинопольского храма. Из нее некогда причащались царь и патриарх. Нечестивые воры похитили сосуд и были пойманы на месте преступления. Им лили в горло расплавленное олово за святотатство, а потом отрубили головы. Однако, вместо того чтобы возвратить чашу по принадлежности, судья утаил ее. Когда однажды он вез эту вещь в свой загородный дом, на него напали разбойники, изранили его, а чашу отняли и продали ее за гроши в Амастриду, какому-то скупщику краденого. Там ее приобрел богатый человек, истративший на покупку значительную часть своего состояния, чтобы пожертвовать сосуд в монастырь святого Саввы в Иерусалиме, с условием, что монахи будут молиться о спасении его души. Но это еще не все. Преданный раб, посланный туда с сокровищем, соблазнился красотою вещи и бежал с нею в армянские пределы. Там он закопал чашу в укромном месте в землю, опасаясь, что люди будут допытываться у него, откуда он взял такую драгоценность. Но конец своей жизни он провел как праведник. Когда и для него наступил последний час, он послал за мною, так как мы часто проводили вместе время за душеспасительными беседами, и открыл мне свою тайну со словами: "Пойди в город Каффу и займись там своим ремеслом. Вскоре к тебе явятся благородные воины из полуночной страны. Продай им сосуд, который ты откопаешь по моим указаниям, за тысячу сребреников". Сказав так, он умер. Я пошел в дикое место, где водятся львы, нашел в земле чашу и переселился в этот город. Видите, несмотря на продолжительное лежание в земле, она не утратила своего первоначального блеска, что говорит о чистоте металла, без всякой примеси... Воины слушали развесив уши. Наконец Фома, почесав затылок, с некоторым сомнением спросил: - Но не слишком ли высокую цену назначил за сосуд этот праведный человек? - Он точно знал, сколько стоит священная чаша. И разве не удивительно, что старец провидел все перед своей смертью? Такие вещи случаются не каждый день на земле. - Все это достойно удивления, - согласился Фома, - но не перепутал ли ты чего-нибудь? Наверное, он назначил цену в пятьсот сребреников. Начался торг. Воевода обратился к своим спутникам за помощью, однако они оказались плохими советниками в таком деле. Злат не знал цены ни золоту, ни серебру. Когда его награждали князья или бояре за песни, он тут же щедро раздавал пенязи всем, кто протягивал руку, расходовал вознаграждение на вино, покупал оружие или рубаху с серебряным оплечьем. Однако повесть о том, как чаша чудесным образом переходила из рук в руки, чтобы в конце концов очутиться в Каффе и попасть им в руки, взволновала его. Это сокровище действительно было связано с великой тайной. Подобная вещь не имеет цены. После продолжительного торга потир был приобретен вместе с другими серебряными сосудами, найденными в лавке медника. Правда, они во многом уступали чаше с евангелистами, тем не менее все это представляло собою полновесное серебро. Фома бережно завернул потир в тряпицу, а Злат и отроки положили другие сосуды в мешок, довольные, что под плащами у них висели мечи, на тот случай, если бы Злые люди попытались в одной из этих подозрительных улиц завладеть таким богатством. Все обошлось вполне благополучно, проводник доставил их на пристань, получил изрядную мзду, которую он потребовал за услугу, так как, по его словам, русские никогда бы не купили такую чашу без его помощи, и обещал на другой день сводить Фому на невольничий рынок. Но там была тишина и безлюдие. Торговцы рабами жаловались, что нет войны и им нечем торговать, и этот застой вызывал у них уныние. Теперь уже ничто не мешало возвращению на Русь. Однако, когда стали считать гребцов, двух из них не оказалось. Фома остался еще на один день. Воины как сквозь землю провалились. Озабоченный воевода смотрел на Илью. Старый дружинник отвечал: - Кто знает? Может, бежали воины в поисках лучшей участи или их убили в ссоре за какую-нибудь блудницу? На третий день Фома велел поставить в гнездо, мачту, закрепить ее и готовиться к отплытию. В тот вечер на пристань явилась какая-то сгорбленная старуха в черном дырявом покрывале, босая, с седыми космами. Она стояла в отдалении и жалостливо смотрела на горделивый русский корабль, приплывший из полуночной страны. В это время мимо проходил Злат вместе с другим отроком, возвращаясь из города, где приобрели на остатки денег по куску серского шелка и по амфоре вина, а кроме того, набили карманы штанов греческими орехами. Отроки переговаривались между собою, и, услышав русскую речь, старая женщина уцепилась за рукав Злата и спросила, шамкая беззубым ртом: - Не воины ли вы с русской ладьи? - И ты говоришь по-нашему! - удивился гусляр. - Да, мы с Руси. - С Руси... Второй отрок равнодушно оглядел убогую и пошел дальше - мало ли старух на свете, - а Злат остановился. Ему стало жаль нищенку. Он вынул из кармана горсть орехов, потому что у него уже не осталось ни одного сребреника. Старуха покачала головой: - Не надо мне. - Что же тебе нужно от меня? - спросил Злат. Почувствовав в его голосе жалость, она опять уцепилась за его руку. - Откуда ты, отрок? - Из Переяславля Русского, что стоит на Трубеже. - И я в той стороне родилась. - Значит, ты полонянка? - Не по своей воле пришла сюда. - Половцы увели? - Одних убили, других увели. Злат горестно вспомнил: - Много горя было тогда на Руси. - Земля кровью и слезами поливалась. - И муж у тебя был, и детей родила? Старуха поникла головой, судорожно перебирая костлявыми пальцами край покрывала. - Мужа моего уже давно на земле нет. И дитя мое не долго жило на свете. Лежат его косточки в чертополохе Дикого поля. Их дожди моют, ветер сушит. Некому поплакать над ними. - Послушай, убогая! - обратился к ней Злат. - Не хочешь ли с нами на Русь пойти? - Как сделаю это? - Мы тебя на ладье спрячем. - Куда я понесу свой позор? - Будешь в монастыре грехи замаливать. - В монастыре вклад нужен. Нет, видно, такая мне судьба - умереть на чужбине. - Чей тут хлеб ешь? - полюбопытствовал Злат. - У правителя Каффы раньше детей выхаживала, а теперь на поварне горшки мою. Отрок вздохнул: - Плохо тебе, старая! Она промолвила, вытирая краем черного плата слезы: - Услышала, господин говорил, что русская ладья приплыла, и захотелось в последний раз посмотреть. Завтра мне умирать. - Смерть за всеми приходит. Рабыня еще посмотрела немного на отрока, на ладью и сказала: - Будь здоров, сын. - Будь здорова и ты. Злат видел, как старуха побрела в сторону города и потом исчезла на многолюдной пристани, где было много суеты. Его занимали свои дела и заботы, и вскоре он забыл об этой печальной встрече. Каффой правил консул латинской веры. В его доме, очевидно, и трудилась эта старая рабыня, у которой уже ничего не осталось в душе, кроме равнодушного ожидания смерти. В ней она, может быть, видела освобождение от своих мучений. Поднявшись на ладью, отрок рассказал о том, что он встретил старую женщину родом из их земли. Дубец хмуро заметил: - Немало их было в Судаке, и в Царьграде, и в других местах, а тысячи умерли. Князья ссорились из-за маленькой выгоды, а половцы угоняли людей. 28 Фома вернулся на Русь уже под осень, когда молотили жито на гумнах, и благополучно привез князю драгоценный потир и другие церковные сосуды. Вместе с ним вернулся и Злат. Перед его мысленным взором за дубами, мимо которых ехали всадники, плескалось синее море и вставал тот солнечный день, когда он смотрел с городской стены на морские пространства. Красивая, как голубая церковь в позолоте, по каменной лестнице из города спускалась белолицая супруга катепана. Печально было тогда, что по ночам греческие дома на запоре и у дворца стоит стража, а теперь все растаяло, как дым или как наваждение. Дорога опять извивалась змеей среди дубов в серебристом инее. Огромные деревья выплывали из тумана и снова таяли в голубоватой мгле по мере того, как продвигался обоз. Уже недалеко было до Переяславля. Очутившись вскоре после поездки в Корсунь на Трубеже, Злат по своему обыкновению побывал у кузнеца Косты и еще раз уплатил за подкову. - Где же ты ее потерял? - спрашивал кузнец. - На черниговской дороге, - ответил отрок, чтобы сказать что-нибудь. Тревожно поводя глазом, серый конь в яблоках терпеливо стоял у навеса, чуя привычный кузнечный дымок. Любавы не было дома. Она ушла с подружками в дальние дубравы собирать грибы. Но в первое же воскресенье Злат стоял в церкви Богородицы, так как ему стало известно, что дочка кузнеца ходит с матерью в эту церковь, где служит поп Серапион. Однако в тот день кузнечиха занемогла, и Любава отправилась к утрене с Настасей, обе в пышных сарафанах, одна в синем, другая в красном, с серебряными подвесками на голове. Должно быть, Злат уродился удачником. Строгая мать охала дома у очага, а девушки, вольные, как птицы, стояли впереди гусляра, перешептывались и с лукавыми взглядами оборачивались на отрока, что красовался в церкви в новой розовой рубашке с серебряным оплечьем, подпоясанный тонким ремешком, на котором висел костяной гребень затейливой работы. На хорах, где молились знатные люда, Злат рассмотрел также знакомую боярыню, супругу посадника Гордея. Стоявший рядом с ним Даниил толкнул его локтем: - Смотри! Горделивая, как башня, увешанная золотыми щитами, о которой сказано в священном писании! На Анастасии было два платья, нижнее - желтое, верхнее - красное, покороче, и много золота на шее и на голове. Она вскоре покинула хоры, спустилась вниз по каменной лесенке и покинула храм, пройдя близко мимо Злата и даже не заметив его. На лице ее была печаль. Но разве узнаешь, что творится в женском сердце? Да и страшно, казалось, заговорить с такой после того, что случилось. Не колдунья ли она? Серапион поднял перед народом ту самую чашу, которую они привезли с Фомой из Каффы. Сосуд еще не отправили на реку Альту. Осеннее солнце прорезывало косыми лучами из узких окон купола дымок фимиама. Когда обедня отошла и женщины пестрой толпой вышли из церкви на зеленую лужайку, гусляр увидел, что смешливые подруги, все так же оглядываясь на него, повернули на Княжескую улицу, направляясь к каменным воротам, над которыми стояла белая церковь св.Феодора, увенчанная золотым куполом, чтобы Переяславль был не хуже Киева. Злат поспешил за ними. В длинном воротном проходе теплоту тела приятно охладил под шелковой рубахой прохладный сквозной ветерок, но за воротами снова пригрело солнце, жаркое не по-осеннему. Сразу же открылся вид на поля и рощи. Среди них знакомая дорога бежала на полдень. По ней можно было доехать до самой Тмутаракани, если в пути путника пощадит половецкая сабля. На желтом жнивье особенно ярко зеленели дубы. В прозрачном воздухе с полей летели липкие паутинки. Пчелы гудели над последними цветами. Синий и красный сарафаны уже мелькали в дубраве, и отрок помчался туда. Но девушки заметили преследование и, быстро оглянувшись еще раз, побежали. Беглянкам мешала длинная одежда, и скоро гусляр нагнал их под дубами. Испуганно улыбаясь и тяжело дыша, Любава припала к вековому дереву, словно ища у него защиты, а Настася бросилась на траву и сидела, опираясь обеими руками о землю, исподлобья глядя на отрока. Злат остановился перед ними и горделиво подбоченился: - Бегают, как зайцы. Не догнать. Девушки смотрели на него и переглядывались, но молчали, и он, не зная, с чего начать разговор, стал расчесывать белым гребнем свои золотые кудри. - Зачем пугаешь нас? - сказала Настася, не опуская перед отроком смелых глаз. Он был красив, в розовой рубахе с широкой серебряной вышивкой на плечах, вокруг шеи и с таким же шитьем на рукавах повыше локтей. - Вас двое, а я один. Чего вам страшиться? - Ты ястреб, а мы бедные птахи. - Зачем по дубравам бродите? Волков не боитесь? - Мы к реке шли. - Миновало время купания. Уже олень в воде золотые рога омочил. Любава молчала, кусая белыми зубами сухую былинку. Потом вдруг спросила: - Вернулся? Где же лучше, за морем или в Переяславле? - За морем греческие орехи растут. Злат вынул горсть орехов и потом другую, протянул девушкам. Любава не взяла, в смущении. Но Настася завладела ими и спрятала в плат, снятый с головы. - Расскажи, каких ты там царевен встретил? - смеялась она. Злат тряхнул кудрями. - Расскажу, если будете слушать. - Будем. Настася лукаво блеснула глазами. Любава же опустила в тревоге ресницы. Лицо ее стало как неживое. Девушка тихо спросила: - По морю плавал? - По синему морю плыл. - В Корсуни бывал? - И этот город видел. - А еще что ты встретил на пути? - Когда по морю плыл, буря на нем поднялась. Наш корабль как щепку бросало. Морские пучины под ним как страшные бездны разверзались. Тридцать дней бушевала погода. Волны выше этих дубов вздымались. Он поднял руку, чтобы показать величие бури, и глаза Любавы широко раскрылись от страха за своего возлюбленного. - А потом что еще видел? - Когда буря утихла, мы поплыли в Корсунь. Там день и ночь море тихо плещется о брег, и большой белый город стоит на горе. По каменной лестнице царица спускалась к нам в голубом одеянии и золотом венце. За нею шли прислужницы с опахалами из перьев стрикуса. - Царица... - прижала руку Любава к доверчивому девичьему сердцу, что вдруг забилось чаще. - На лбу у нее сиял серебряный полумесяц, а глаза ее были как звезды. - Что ты рассказываешь? - встрепенулась Настася. - Царица не в Корсуни живет, а в Царьграде. Она венец носит. Это все знают. Злат смутился. Пойманный на слове, он делал вид, что ничего не слышит, смотрел, прищурившись, на белые облака, медленно плывшие по счастливому небу. - Что же ты молчишь? - приставала бойкая девица. - Царица... Это чтобы песня была красивой... Если бы я вам все рассказал, что от нее услышал! - Что же она тебе говорила? - Она меня в палату звала, за свой стол усадила, вкусными яствами угощала с серебряного блюда, и чашник мне сладкое вино цедил. - А потом? - Потом загадала три гаданья. Злат уже лежал на блеклой осенней траве, лениво подбирая слова, выдумывая свой мир, в котором все было по-другому, чем наяву. В одно мгновение веселая женщина превратилась у него в царицу, а грязная Корсунь, где пахнет соленой рыбой, в сказочный град с золотыми главами церквей и серебряными петушками на башнях. - Какие гаданья? - полюбопытствовала Настася. - Царица меня хотела своей любовью подарить, если отгадаю. Или голову отрубить, если ума не хватит отгадать. - Жестокое сердце у той царицы! - всплеснула руками Любава. - Какие же были загадки? - смеялась недоверчивая Настася. Злат окинул взглядом дубы, посмотрел на небо, как бы в поисках вдохновения. Птица выдумки уже понесла его на своих легких крылах. Все преобразилось в мире, и обыкновенный камень стал алмазом. - Наутро собрались в палате патрикии и стратилаты, а у двери стали воины в золоченых бронях. Царица сидела... - Царица... - насмешливо пожала плечом Настася. - Не все ли тебе равно? - оправдывался Злат. Любава потянула подружку за белый рукав рубашки: - Молчи, молчи... - Царица сидела на престоле. Над нею серебряные птицы пели райскими голосами. Я стал перед повелительницей... Слушательницы застыли в напряженном внимании. - Царица посмотрела на меня... - Какое же было первое гаданье? - не вытерпела Настася. - Первое гаданье? Много ли времени надо, чтобы всю землю от востока до запада обойти? Девушки ждали ответа, что это значит. Злат рассмеялся: - Один день. Настася не понимала и переглядывалась с Любавой. Та же была во власти своей любви, в сладком тумане своего чувства. Оно наполняло не только ее душу, но и весь мир, эти рощи и дубравы, поля и жнивье. А как выразить это словами? Злат объяснил: - Небесное светило всю землю с утра до вечера обходит, а потом опускается в океан и прячется за высокой горой на полуночной стороне вселенной. Он слышал об этом круговращении солнца от Даниила, читавшего по ночам книгу, в которой рассказывается о тайнах мироздания. Ее написал человек по имени Индикоплов. Любава качала головой, изумляясь человеческой хитрости. - А второе гаданье? - спросила она. - Чего десятая часть за день убывает, а ночью на десятую часть прибавляется? Девушки молчали. - Не знаете? А не трудно отгадать. Злат самодовольно улыбнулся, гордясь своим умом, хотя эти загадки не сам придумал, а услышал от того же отрока Даниила. - Вода, - сказал он. Это было непонятно. - Вода за день из моря и рек на десятую часть от солнца высыхает, а ночью, когда солнце спит, снова на столько же прибавляется. Поэтому и не уменьшаются реки, питаемые дождями, и море не убывает в глубине и не отходит от своих берегов. Подружки опять переглянулись, пораженные догадливостью и книжной мудростью этого человека, который столько видел на земле. - Теперь скажи нам третье гаданье, - попросила Настася. - Царица спросила меня, что слаще всего на свете. - Мед? - в один голос ответили подруги. - Так и я сказал. Но царица нахмурила соболиные брови и сказала, что я не отгадал. - Что же слаще всего на свете? - спросила Любава. - Любовь. Царица велела, чтобы мне голову отрубили. Меня схватили ее слуги и бросили в темницу. Любава от волнения закрыла рот рукою, точно хотела удержать крик своей души. Все это была сказка, и в то же время ее любимый ходил как на острие ножа. - Темница в Корсуни - высокая каменная башня. Только одно оконце в ней за железной решеткой. - Невозможно убежать оттуда? - волновалась Любава. - Мышь не может ускользнуть из этой башни, так стерегут ее греческие воины. Там я томился семь дней и семь ночей. На восьмой день взял гусли и запел печально. В тот час мимо темницы проходила дочь царицы, красивая, как ангел. Она услышала мое пение, сжалилась надо мною и подкупила стражу. Мне передали веревку. Когда уже луна взошла над спящим городом и все уснули, я выломал в оконце решетку и спустился с огромной высоты на землю. Здесь ожидала меня царевна с волосами, как лен, с глазами, как бирюза на мече у князя Ярополка. Обнимая одна другую, девушки ждали продолжения. Но Злат сам не знал, как теперь выбраться из дебрей запутанного повествования. Он забрался слишком далеко. - Что же случилось потом? - добивалась Любава. - Что случилось... - Как ты поступил с царевной? - Я взял ее на руки и понес на свой корабль, а царица послала против нас половцев, и тогда была кровопролитная битва. Я убил половецкого хана. - А после битвы что было? - Что же было дальше... Злат заложил руки за голову и, глядя на облака, старался придумать что-нибудь. - Я заманил хитростью царицу на корабль, сказав ей, что она может выбрать любые меха. Она явилась со своими вельможами. Тогда я велел поднять парус и увез ее в море. - А царевну? Злат подумал немного и ответил: - Царевну? Ее я отпустил. - Что же с царицей сталось? К счастью для отрока, у которого окончательно иссяк источник вдохновения, а руки тянулись к Любаве, в роще послышалось гнусавое пение. До слуха донеслось: Течет огненная река Иордан от востока на запад солнца, пожрет она землю и каменье, древеса, зверей и птиц пернатых. Голоса приближались и делались более устрашающими: Тогда солнце и месяц померкнут от великого страха и гнева, и с неба упадут звезды, как листы с осенних древес, и вся земля поколеблется... Теперь можно было рассмотреть, что среди деревьев идут три странника в монашеском одеянии, с посохами в руках. Когда они подошли поближе, по их красным носам стало отчетливо видно, что все трое любители греческого вина и не очень соблюдают монашеские посты. Один был высокий, двое других пониже. У всех трех на головах виднелись черные скуфейки. Приблизившись, странника остановились, и тот, что казался повыше других, дороднее и, видимо, даже почитался двумя остальными за наставника, произнес: - Благословен господь! Девушки смотрели на монахов со страхом и почтением. - Куда направляете стопы, святые отцы? - спросил Злат. - В град Иерусалим, - ответил высокий инок. Злат удивился: - Откуда же вы шествуете? - Из Воиня, на реке Суле. - Давно ли вы идете в святой град? - Второе лето, - отвечали хором странники. - Второе лето. Злат почесал в затылке. - По этой дороге вы никогда не дойдете до Иерусалима. - Почему так? - недоумевал высокий. - Вы идете на полночь, а Иерусалим лежит на полдень. Поверните вспять и тогда достигнете своей цели. Или попросите купцов, чтобы вас в ладье до моря доставили. В Корсуни вы сядете на морской корабль и поплывете в Царьград. Но Иерусалим стоит еще дальше, за великим морем. Так говорил гусляру Даниил, любимый отрок князя Ярополка. Очевидно, такой путь в настоящее время монахов не устраивал. Те, двое, что были пониже, помалкивали, но высокий ответил: - Мы в Переяславль пришли, чтобы благословение взять у епископа и путевую грамоту к патриарху. - Тогда ваш путь правильный. А что за Сулой слышно? - За Сулой торки шумят, хотят реку перейти. - Какие торки? - Что на княжеской службе. Злат встрепенулся и вскочил на ноги. - Сидит в Воине бездельный воевода и только пироги ест, а вести о том, что там творится, не подает. Важную новость вы принесли, отцы. - Всюду ходим, и если увидим что, примечаем, - ответил один из монахов, опираясь на посох. - Пойдемте к посаднику. Расскажете ему обо всем. Монахи изобразили на лицах неудовольствие. - Нам к епископу, дорога, а не к посаднику. - Сначала к посаднику. Большие дела творятся на Суле. Как зовут тебя, отец? - Лаврентий. - Пойдем, отец. Злат ушел, и за ним поплелись монахи. Когда все они скрылись за деревьями, Любава закрыла лицо рукавом белой рубашки и расплакалась. - Что с тобой? - удивилась верная подруга. - Царицу на корабль заманил... Но Настася всплеснула руками: - Не плачь, глупая. Ничего этого не было. Разве ты не знаешь, что люди, играющие на гуслях, первые лгуны на свете? 29 Последний дуб у дороги, сто лет тому назад, еще при великом князе Владимире Святославиче, искалеченный страшной бурей и обожженный молниями Перуна, но все еще полный величия в своем зимнем уборе, медленно уплыл во мглу. Время приближалось к вечеру. Мономах подумал, что еще немного часов - и он будет в теплой горнице, увидит сына и молодую сноху, попробует горячей пищи. Но на ум по-прежнему приходили печальные мысли, и прошлое никак не хотело оставить его душу в покое. В Киеве в то время правил великий князь Святополк. Его не любили в народе. Всем было известно, что великий князь не только покровительствовал киевским ростовщикам, но и сам отдавал деньги в рост через посредство своих приближенных и за мзду оказывал злодеям всякие милости. Своей жадностью и сребролюбием он отталкивал даже близких. Незадолго до смерти великого князя, когда в Галицком княжестве происходили военные действия (Святополк в те дни пошел с Володарем и Васильком на Давида Игоревича, чтобы покарать его за ослепление теребовльского князя), на киевском торжище не стало соли. Ее привозили раньше на волах из Галича и Перемышля, но теперь воюющие убивали мирных животных стрелами, и купцы не решались на такое путешествие. Подвоз соли прекратился, и этим воспользовались торговцы, припрятавшие соляные запасы, и стали продавать свой товар втридорога. Даже великий князь не удержался от того, чтобы не нажиться на торговле солью, и захватил ее склад в Печерском монастыре. Была тогда большая скудость на Руси, и бедные люди, не имевшие возможности платить огромные деньги за эту необходимую приправу, стали ходить в монастырь, к иноку Прохору, который раздавал им пепел, прибавляя в него немного соли, может быть, для того, чтобы его доброта походила на христианское чудо. Однако это вызвало неудовольствие торговцев, и сам великий князь разгневался, потому что хотели разжиться на народном бедствии. Мономах хорошо знал этого старца. Вспоминая в санях прошлое, он подумал и о нем. Прохор был родом из Смоленска, его прозвали Лебедником. Инок не ел хлеба, не питался просфорами, как это делали многие монахи, а действительно отличался воздержанием среди других печерских иноков, не отказывавшихся обычно от обильных боярских приношений. Он питался только лебедою, собирая горький злак на полях. Монах растирал его на ручном жернове, потом пек некое подобие хлебов, и таким образом жито росло для него как бы на непаханой ниве. Прохор даже делал для себя запасы лебеды на зиму и жил так, не приобретая ни весей, ни имения, подобно тем птицам небесным, о которых в Евангелии сказано, что они не сеют, не жнут и не собирают в житницы. Подражая им, он каждый день отправлялся туда, где в изобилии росла лебеда, и приносил ее, как на крыльях, в келию. Когда в Киеве наступил голод, бедняки увидели монаха за таким занятием и тоже стали собирать лебеду, хотя испеченные из нее лепешки отличаются горьким вкусом. Мономах вспомнил, как однажды беседовал с этим монахом. Игумен Иоанн смело обличал великого князя Святополка, и разгневанный правитель велел отвезти его в Туров и там заточить в погреб. Только благодаря вмешательству Владимира старца освободили и вернули в монастырь. В связи с этим Мономах посетил тогда обитель и встретился с Прохором. Когда он вошел в келию, перед ним сидел на скамье пожилой инок с веселыми глазами. - Правда ли, что ты не ищешь никакого богатства? - спросил князь, так как слышал уже рассказы о его нестяжании и о том, что якобы пепел чудесным образом превращается в руках монаха в драгоценную соль. Прохор, поблескивая беззаботно глазами, ответил: - Для чего мне оно? "Я даже лебеду собираю только на одну зиму. Вот прилетят в эту ночь ангелы и возьмут мою душу. К чему же мне тогда запасы? Кому достанется приготовленное мною? Князь дивился подобному отношению к жизни, но подумал, что хорошо так поступать человеку, у которого за плечами нет никакой ответственности. У него единственная забота - спасти свою душу. К таким радость приходит после печали. Как сказано в Псалтири: "Вечером водворяется плач, а наутро радость". А сколько всяких обязанностей у человека, который живет в миру и устраивает государство... Все проходит на земле. Не было больше ни игумена Иоанна, ни Прохора. Вскоре после них скончался и сам Святополк. Мономах не забыл, как все это произошло. Однажды под утро в Переяславль, где он тогда княжил, прискакал переодетый в крестьянское платье сын боярина Путяты и со страхом в глазах, а не с печалью сообщил о горестном событии. Около Успенской церкви пономарь звонил в било, созывая христиан к ранней утрене, и поп Серапион шел в ризницу облачаться, когда мимо проскакал киевский отрок. Взмыленный конь его выглядел так, точно на нем возили бочку с водой в гору. Всадник тоже был не в лучшем состоянии. Священник узнал вестника в лицо и понял, что в Киеве не тихо. Переяславский князь уже заседал с дружиной. В тот день решались важные судебные дела, и предстояло договориться с боярами об очередном большом лове. Во время совета в палату вошел на носках желтых сапог сокольничий Иван и шепнул князю на ухо, что к нему прискакал из стольного города отрок с важным известием, стоит в сенях. Мономах, сказав боярам, чтобы обсуждали дело о краже княжеского перевеса без него, покинул палату. В жарко натопленных сенях он увидел сына Путяты. У отрока был взволнованный вид, он вытирал шапкой потное лицо. - Что с тобою, отрок? - спросил удивленный Владимир, разглядывая странное одеяние юноши. - Горе, князь... Великий князь преставился, и народ возмутился, - со слезами в голосе отвечал сын Путяты. - Помер Святополк Святославич? Мономах стал креститься. - Помер! - Как же это случилось? - воздел горестно руки князь. - Когда приспел праздник Пасхи, великий князь казался совсем здоровым, но вскоре разболелся. Вчера он преставился в Вышгороде, апреля шестнадцатого дня, пятидесяти четырех лет от роду. Тогда его тело положили на сани и привезли в Киев, и отец мой послал меня к тебе. Люди вышли на улицы, и совершилось великое смертоубийство на торгу. Мономах заплакал не потому, что сильно любил Святополка, а по давно утвердившейся привычке слезами провожать усопших. А может быть, потому, что сердце становилось слабее к старости и все чаще думалось о собственной кончине. Поплакав, однако ж вернулся к делам, ибо необходимо было что-то предпринять, если в Киеве началось возмущение. - Что же теперь в городе? - спросил князь. - Большая смута, князь. Народ разграбил двор моего отца и других бояр, пожег дома многих ростовщиков. Кричат, что, мол, жиды да бояре во всем виноваты - и град от них, и засуха. Если ты не придешь тотчас в Киев, то немало людей погибнет, не одни только ростовщики, но и бояре и даже митрополит. Народ против всех поднял руку. Некоторые из чужеземцев уже бегут из города, и их убивают на дорогах, никому не давая пощады, а имение берут себе. Так велел сказать тебе отец. Надо было спешить, а князь все не мог принять решения. Оттягивая время, спросил: - Как же посетила смерть великого князя? Болел ли он? - Не болел. Правда, случилось у него огненное жжение. Но и это прошло. А вчера ночью великий князь схватился рукой за сердце и помер. Недаром все видели зимою небесное знамение. Солнце остановилось, как серп месяца, рогами книзу. Теперь понятно, что это смерть правителю предвещало. - Как тать в ноши... - прошептал Мономах, представляя себе образ Святополка в гробу, с закрытыми глазами, бездыханного, бессловесного. - Что решили бояре с митрополитом? - опять спросил князь. Отрок махнул рукой в отчаянии. - Бояре по своим дворам заперлись, холопам сабли раздали. Но разве холоп защитник боярской чести? А люди грозятся всех истребить, забыли божий страх. - Что же митрополит думает? - Тоже укрылся на митрополичьем дворе и молчит. Что может сделать грек? Мономах обдумывал создавшееся положение. В Киеве находилось в те дни много чужестранцев - венецианские и генуэзские гости, греки, сарацины. Если смута продлится, торговые люди в страхе за свои товары покинут Русь и от этого произойдет большой ущерб для всей земли. Кому тогда он сам станет продавать запасенные меха? Князь велел накормить отрока и вернулся в совет, и тогда все тридцать бород, седых, рыжих или светлых, повернулись к нему вопросительно. Бояре хотели прочитать на лице у князя, какое известие он получил из Киева, о войне или о мире. Тут сидели все старые дружинники, знаменитый Ратибор и оба его сына - Фома и Ольбер, а также переяславский тысяцкий Станислав, по прозванию Добрый, по отцу Тудкович, и боярин Нажир, а рядом с ним Илья Дубец, боярин Мирослав и другие советники. Мономах не сел на свое место, а, вытирая пальцами слезы на глазах, обвел присутствующих взором и сказал: - Бояре, великий князь Святополк Святославич вчера в Киеве преставился... В стольном городе не тихо. Вот какую новость мне сообщил отрок, прискакавший оттуда. В палате пронесся шелест голосов. Некоторые стали креститься. - Ратибор, - обратился Мономах к своему старому сподвижнику, - тотчас собирайся в Киев. Возьми кого хочешь и установи там тишину. Особенно береги митрополита. Иначе в Царьграде скажут, что мы злодеи. Пока князь рассказывал о том, что происходит в стольном городе, и отдавал распоряжения, бояре перешептывались между собою. У некоторых дружинников помрачнели лица, косматые брови насупились, выдавая тайные страхи. У других шевелились бороды. Эти шептали молитвы, поминая новопреставленного великого князя, с которым имели денежные дела. Ратибор слушал, кивая седою головой, запоминая княжеские приказы. Мономах не хотел сам ехать в Киев, дальновидно соображая, что легче восстановить в городе спокойствие вооруженной рукой, нежели удержать власть на продолжительное время. Необходимо было предварительно погасить народное неудовольствие и потом уже думать о господстве над стольным городом. Спустя некоторое время после этого в Переяславль стали прибывать другие посланцы из Киева, от митрополита и от бояр, с просьбой занять киевский золотой стол. Собравшись в св.Софии и надеясь, что взбунтовавшийся народ согласится с этим приглашением, они выбрали Владимира как самого деятельного русского князя. Слава о его подвигах и победах гремела до краев земли, и бояре расписывали его разумную распорядительность и готовность ради Русской земли не щадить своего живота. Горожанам в Киеве, где в последние годы хозяйничали наушники князя Святополка, и в числе их боярин Путята Вышатич, а его легкомысленная дочь, которую скоморохи прозвали Забавой, прославилась на весь город своими любовными похождениями, Владимир Мономах внезапно представился праведным правителем, защитником бедных и угнетенных. Ратибор въехал в притихший Киев с большой конной дружиной. Все хорошо знали, что Мономах не любит шутить и не зря прислал в стольный город своего воеводу. Жители не без страха смотрели на седого боярина, по старинному обычаю носившего длинные усы. Он ехал впереди отряда на тяжелом рыжем жеребце, важно поводившем лоснящимся крупом, на котором тяжко легли черные ремни сбруи, украшенные серебряными бляхами. На боярских плечах перекосилось красное корзно. На голове виднелась соболья шапка, подаренная ему Мономахом, на груди поблескивала золотая гривна на цепи. Позади воеводы старый торчин Кунгуй держал развернутое княжеское знамя - голубое, широкое, с крылатым архангелом Михаилом в легких греческих сапожках и с огненным красно-желтым мечом в руке. Этот стяг был свидетелем многих русских побед на половецких полях и на Дунае, под Корсунью и в других местах, вплоть до немецкой земли. За знаменем ехали, бряцая уздечками и саблями, многочисленные отроки, поглядывавшие на горожан с высоты своих коней. В первом ряду - Илья Дубец и молодой Злат, гусляр. Видя такое воинство, все чувствовали, что в Киеве восстановилась твердая власть, только не всем было ясно, кому это выгодно. Во всяком случае, довольны были чужестранцы, опасавшиеся на Подоле за свои товары и весы, за кожаные и парчовые кошели с серебром. Заняв вооруженными силами Киев, Мономах созвал в Берестовском загородном дворце совещание, в котором приняли участие самые знатные бояре, в том числе белгородский тысяцкий Прокопий и представитель князя Олега Святославича боярин Иванко Чудинович, человек богатый жизненным опытом. Как всегда на таких советах, было немало споров, и оказалось нелегко склонить бояр к мысли о государственной пользе, так как каждый представлял ее по-своему. Но в конце концов Мономах убедил этих упрямцев, что для них же выгоднее принять то, что переяславский князь считал полезным для государства. Советовал Мономах поберечь смердов, не доводить до разорения, до грозного мятежа. Затем зашла речь о резании, или о ростовщичестве. Уже устав от препирания, Мономах говорил, простирая вперед руки, в одной из которых был зажат красный шелковый платок: - Десять кун в лето от гривны - это справедливые резы. Но ведь некоторые требуют пятьдесят! И так люди, платящие долги, изнемогают, ведь среди них немало достойных. Постановили, что должник, уже уплативший дважды по пятьдесят кун резов, то есть тот, кто в действительности выплатил свой долг заимодавцу, не должен платить прирост в третий раз. Мономах старался беречь купцов: - Неправильно, что люди обращают должников в рабов, даже не спросив их, в чем заключается причина, что те не возвращают взятое. Надо разбираться в каждом случае. Бывает так, что на купца нападают разбойники или тати похитят товары его. Случается пожар от злого умышления или корабль потонет с ценным грузом во время ужасной бури. Мало ли чего бывает... В таких случаях следует подождать, пока потерпевший придет в силу и будет в состоянии возвратить свой долг. Другое дело, если торговец пропьет доверенное ему, или проиграет в кости, или по легкомыслию утеряет порученные ему деньги и товар. Такого нужно сдать в рабство, ибо он заслужил это. Или обратимся к другому вопросу, - продолжал князь, - разве все смерды в состоянии приобрести боевого коня? Откуда ему взять средства для этого? Так пусть же сражаются пешими. - Если смерда жалеть, князь, - ворчал старый боярин Воронин, - то скоро нами рабы повелевать будут. Еще скажешь, что и бить смерда нельзя? - Бить можно, но за дело, - поддержал его один из участвовавших в совете, боярин Мирослав, благочестивый человек, любитель священного писания. - Сказано: исправляй раба твоего жезлом! - Кто же докажет, когда бьют за дело, а когда по пустой злобе? - спросил Мономах, повернувшись к нему в кресле. - Это решит судья, - сказал за Мирослава Иванко Чудинович. Раздался гул одобрения. Бояре знали, что судить будут они сами, а не смерды бояр. 30 На Киевском торжище уже стало известно, что князь Владимир составляет с советниками новые законы. Событие обсуждалось оживленно иноземными купцами, считавшими, что от этого может быть большая польза для торговли. Народ же присмирел, не ожидая ничего доброго. Впрочем, все равно податься бедным людям было некуда, со всех сторон угрожали им нужда, бедность, разорение, рабство. Бедняки приходили в Киев из дальних селений и внимательно слушали, о чем говорят на торгу. Им рассказывали, что новый великий князь станет заботиться о нищих и убогих. Что ж, этот правитель, которого им приходилось видеть порой на ловах в крестьянской одежде, был ближе им, чем красавцы в парчовых корзнах, с золотыми ожерельями, с саблями и позолоченными шпорами, как у угрских вельмож. Злат слышал однажды в детстве, как простолюдины говорили: - Будто немного легче стало нам дышать на земле. Другие подтверждали: - Ныне и мы можем найти суд на богатых. Но те, что не верили в хорошие перемены, горько смеялись: - А где ты видел праведного и неподкупного судью? - Иди к самому Мономаху с жалобой. - К Мономаху? Он скажет тебе доброе слово и горе твое пожалеет, а вернешься в свою весь - и тиун с тебя все сторицею возьмет. Нет правды на земле для бедных. Торговец, только что купивший у зверолова по дешевке заячьи шкурки, убеждал его: - Вот ты уловляешь силками зайцев... - Что тебе до того? - Приобрети на эти деньги наконечник для копья. Враг придет - чем будешь защищать своего князя? Зверолов, обросший весь волосами, без шапки и босой, мрачно отвечал: - Что мне до князя? Даст он мне хлеба из своей житницы, когда голод настанет? Так пусть за него борются дети бояр. И все-таки хлебопашцы теперь с большей уверенностью сеяли жито, в надежде, что, страшась Мономаха, половецкая конница не будет больше топтать русские нивы, как в прежние времена. На всей земле как будто бы стало тише. На дорогах спокойнее поскрипывали возы торговцев. На них везли греческие ткани, меха, мед, соль, перец, сушеные плоды из предела Симова... Лесной житель, продавший шкурки, положил сребреник за щеку, чтобы не потерять свое богатство, и направился в ту сторону, где стояли медуши. Рядом виднелись харчевни. Над одной из них висел на шесте ячменный сноп, в знак того, что здесь можно поспать на соломе в холодную ночь. Здесь, на Подолии, находились за дубовым тыном подворья иноземных торговых гостей, лавки менял, притоны всякого рода, избушки и землянки бедняков. Здесь было больше шума, чем в половецком становище, сюда стекались со всех сторон беглые холопы и беднота, здесь рядом с нарядным торговцем из латинской страны встречались полунагие люди, возле боярина в бобровой шапке - монах в отрепьях, здесь происходили кражи и смертоубийства, и княжеские бирючи ходили сюда с мечами под полой. В расположенных около торжища корчмах ютились пьяницы и игроки в кости, и можно было купить краденный у боярина мех или нож, чтобы спрятать его за пазуху. Сюда приходили крадучись люди из далеких лесов и далее волхвы. Злат пришел тогда в Киев со своим дедом, веселым человеком, любителем всяких басен и притчей, к родственникам. Но они все за эти годы померли, и пришлось искать приюта в корчме, где десятилетний мальчик насмотрелся и наслушался всего. Лохматый пьянчужка, в длинной разорванной рубахе, с выдранной в драке бородой, держа в обеих руках деревянный ковш с черным медом, уверял своих слушателей: - Это все знают в Киеве. Есть остров на синем море. На нем стоит торговый город Леденец. Оттуда приехал к нам гость по прозванию Соловей Будимирович. С ним забавляется молодая вдова Евпраксия Путятишна. Недаром ее зовут в народе Забава. - Забава... - смеялись окружающие. - Если знаешь что, расскажи. У тебя длинный язык. - Что могу рассказать? По боярскому повелению разорял вороньи гнезда на деревьях и с высоты в оконце смотрел... Мужем Евпраксии был Алеша Попович, один из старых дружинников Мономаха, сын ростовского попа, красавец собою в молодости и храбрый воин на ловах и на поле брани. Однажды во время отсутствия князя он отстоял Киев от неожиданно появившихся половцев и получил от Мономаха золотую гривну на шею, стал, как некоторые другие, вельможей в его палате. Но вскоре он умер, и молодая его вдовица, красивая как церковь в позолоте, стала притчей на языках у всех киевлянок. - Что же ты увидел в оконце? - приставали к пьянчужке слушатели. - Увидел, как Забава в горнице нагая стояла и в ручное зеркало смотрелась. Белая вся как снег, с распущенными волосами как золото. - А кто еще там был? - Соловей. Заморский гость. - Почему так прозвали? - Когда песни поет, люди плачут. Такой у него голос. - Целовал Забаву? - Вино пил из стеклянной чаши, а через нее весь свет виден. Потом на кифаре играл. - А еще что видел? Пьяница захохотал. - Надо мною воронье кружилось и каркало. Я с дерева упал на землю. Ничего больше не видел, а если видел, то мне еще жизнь мила, пока мед есть в медуше. В корчме сидел старый гусляр, забредший сюда после того, как его прогнал священник от церкви. Пьяница сказал ему: - Вот сыграй нам на гуслях! Но другой махнул на старика рукой: - Они боярам любят услаждать слух. Кто-то спросил: - О чем же он поет, старик? - О правде. Сидевший рядом с гусляром на обрубке дерева княжеский отрок Даниил, любитель всяких повестей, вечно слонявшийся по торжищам и людным местам, слушая всюду, о чем говорит народ, сказал: - Правда ныне как бисер в кале. Не мечите его перед свиньями. - А тебе что надо здесь? - грозно обратился к нему пьяница. - Твое место в палатах, а не в корчме, где бедняки собрались. Отрок примирительно ответил: - Что расшумелся? Гневающийся человек подобен корабельщику, который в печали мечет все свое достояние в море, а когда утихает буря, жалеет то, что бросил в пучину. Так и ты. Что тебе надо от меня? - В боярских корзнах ходите! - ворчал пьянчужка. Но в это время кто-то стал с волнением рассказывать: - Чудо великое совершилось в Киеве. - Какое чудо? - послышались вопросы. - Что сотворилось? - Никола совершил чудесное явление. - Может, монахи придумали? - Разве я знаю. - А что говорят? - Будто некто плыл в ладье из Вышгорода в Киев, а жена того человека держала на руках младенца, но утомилась в пути, уснула и уронила дитя в воду, и оно утонуло. Тогда отец стал укорять Николу. Он выговаривал, что не только ему зло причинил, а и себе: кто же теперь его будет считать чудотворцем? - И что же случилось? - А вот что: дитя нашли в святой Софии, и вся икона Николы была мокрая от днепровской воды! Сейчас об этом объявляли на торгу, и муж прибежал к жене. Она его при всех бранила, что не верил в святого. Но за ковшом меда беседа клонилась к веселию. Людям хотелось позабыть о своей бедности. Дед, веселый человек, обнимая внука, сказал ему: - Спой нам про Моревну. Соседи удивились: - Так мал - и поет про Моревну? - Голос ему дан, как соловью. - Тогда спой, отрок! Злату тогда было едва десять лет. Он смущался среди чужих. Но дед попросил опять: - Спой про Моревну. Злат запел, глядя в небеса, которыми в корчме был закопченный потолок из бревен: Моревна - это цветы на поле, звезды на небесах, соловьиное пение. Моревна жила за синим морем, замуж за царевича вышла. Была она воительница, Моревна, но уходя на войну, просила: "Муж, ходи по всем палатам, только в одну клеть не спускайся! Там Кощей к стене прикован на двенадцать цепей!" Царевич забрел и в клеть от скуки, и упросил его враг, чтобы дал напиться воды. И тогда Кощей разорвал все цепи и Моревну похитил, унес в подземное царство. А там - сон, зима, оцепененье. Но царевич отправился в путь, искать Моревну по свету. Он в подземное царство спустился, разбудил там Моревну звоном золотых гуслей и вернул ее к людям, на землю. Так весна возвратилась, усыпая лужайки цветами. Перун, Сварожич! Молнии - твои стрелы, радуга - лук, тучи - одежды, громы - глагол, ветры и бури - дыханье... Все ссоры затихли, люди слушали древнюю песню. Злат научился петь ее у старого деда. Седоусый гусляр перебирал струны. Наверху жил митрополит и стояли церкви, а здесь, на Подолии, еще хранилась память о древних богах. Потом гусляр сказал: - Великий ты будешь певец и прославишь Русскую землю! Отрок Даниил погладил Злата по голове: - Горазд ты петь. Не знал, что у нас в Переяславле такой певец растет. Ты чей? Дед за него ответил: - Мы с Княжеской улицы. Знаешь плотника Вокшу? - Вспомнил. Видел тебя с внуком в церкви Михаила. Надо будет князю о тебе сказать. Отрок пил с дедом мед из одного ковша. Вспоминая песню, Даниил, любитель книжных изречений, сказал: - Весна есть дева, украшенная цветами, сладостна для зрения. - А лето? - спросил дед. - Лето? Муж богатый и трудолюбивый, питающий плодами рук своих и прилежный во всякой работе. Он без лености встает заутра и трудится до вечера, не зная покоя. Осень же подобна многочадной жене, то радующейся от обилия, то печалящейся и сетующей на скудость земных плодов. - А зима - лютая мачеха, - прибавил пьяница, уже примирившийся с отроком и растроганный песней. К нему обращались: - Расскажи еще что-нибудь про Забаву. - Слышали, что случилось с серебряной чашей? - Не слышали. - Вот что случилось, - вытер мокрые усы пьянчужка. - Однажды остановились у нас на дворе калики, шедшие в Иерусалим. Но среди них был один молодой, редкой приятности юноша, по имени Касьян... Вскоре это стало известно всему Киеву. Странники шли в Иерусалим, питаясь в пути христианским подаянием. Среди этих людей почтенного возраста оказался и Касьян, совсем юный монашек, похожий на архангела со своими длинными кудрями. Проходя городом, они очутились на дворе у Путятишны. По обычаю, их кормили рыбной похлебкой и пирогами в черной избе, когда молодая вдова, бродившая от скуки по всему дому, неожиданно спустилась на поварню и увидела странников. По большей части это были монахи, изгнанные из разных монастырей за пьянство и блуд. Но ее глаза приметили среди них красивого юношу в смешно сидевшем на нем монашеском одеянии. Такому носить бы корзно и парчовую шапку с бобровой опушкой! Боярыня была в шелковой одежде, голубой с золотом, с запястьями на руках, в маленьких башмачках из зеленого сафьяна. Она слушала, как странники пели после трапезы: Течет огненная река Иордан, от востока на запад солнца пожрет она землю и каменье, древеса, зверей и птиц пернатых! Тогда солнце и месяц померкнут от великого страха и гнева и с небес упадут звезды, как листы с осенних дерев, и вся земля поколеблется... В громком хоре грубых монашеских голосов Касьян пел как серебряная труба. Его зубы особенно ярко блестели на лице, покрытом ровным загаром. Боярыня слушала пение по-женски, подпирая рукой щеку. - Юноша, - сказала Евпраксия, - чудно поешь ты! Слушать тебя большая радость для людей. И она ушла прочь с поварни, оглядываясь на его красоту. В двери вдова остановилась и поманила пальцем стряпуху Цветку. Вытирая на ходу руки грязной тряпицей, та проворно побежала к боярыне. Они о чем-то зашептались за порогом. Потом повариха вернулась, красная, как мак. Присев на кончик скамьи к странникам, она уговаривала их, жирная, как свинья: - Куда вам спешить? Иерусалим еще тысячу лет будет стоять на своем месте. Отдохните получше на нашем дворе. У нас много душистого сена. Для всех найдется место. Улучив час, когда Касьян, имевший привычку молиться на сон грядущий, удалился от остальных, толстая баба пробралась к нему и стала искушать, как сатана, юного инока: - А когда настанет ночь, поднимись к боярыне. Покажу в сенях лесенку. Сладко тебе будет с нею, как в раю. Зацелует тебя до смерти... Но юноша чист был помыслами и девственник. Боярыня напрасно ждала, что вот-вот скрипнет ступенька на лестнице. На пуховой перине было жарко, сердце колотилось в груди, боярыню томила женская пламенная любовь. И вот уже заря занялась на востоке... Накинув на себя кое-какую одежду, разгневанная Евпраксия спустилась на поварню и разбудила стряпуху. В руке она держала серебряную чашу, из которой в свое время любил пить вино ее покойный муж Алеша Попович. - Где странники? - спросила боярыня. Протирая руками глаза, повариха не знала спросонья, что отвечать. - Где странники, спрашиваю тебя? - еще больше рассердилась Евпраксия Путятишна, тряся повариху за пухлое плечо. - Странники... - едва соображала та. - Проснись же, глупая! - Странники сейчас отправятся в путь. Кормить их буду. - Послушай меня. Возьмешь эту чашу и сунешь ее в суму молодого монаха. Поняла ты меня? - Поняла, госпожа. - Положи ее в самый низ, а поверх наложишь куски хлеба, чтобы не было видно. Сделай все так, как я тебе сказала. Цветка ничего не понимала. Такой подарок ничтожному монаху? На что ему чаша? Вот он не захотел прийти к госпоже, а ее ласк домогались сыновья бояр и даже княжичи. Этот глупец проспал всю ночь на сене, вместо того чтобы утонуть в лебяжьей перине! Недаром гневалась боярыня. Путятишна смотрела из высокого оконца, как монахи ушли со двора и направились по улице в сторону Южных ворот. Но спустя полчаса вдогонку им помчались три конных отрока. Они нагнали монахов уже за городом, на дороге, проходившей тенистой дубовой рощей. Иноки посторонились, желая дать проезд конным людям, с мечами на бедре, в развевающихся плащах. Но отроки остановили горячих коней перед ними, и один из них крикнул: - Стой! Странники с удивлением задрали бороды, глядя на всадников. Касьян тоже с улыбкой смотрел на старшего из отроков, у которого нос был как целая репа. - Кто похитил у боярыни серебряную чашу? - со злобой в голосе спросил отрок. - Разве так поступают люди, идущие в Святую землю? Теперь мы знаем, кто вы такие! Вы не калики, а воры! Монахи загалдели, обиженные в лучших своих чувствах. Случалось, что порой они похищали поросенка или какую-нибудь другую живность, или жбан меда могли украсть. Или что-нибудь другое нужное для путника. Но серебряных чаш никогда не воровали. Высокий монах, у которого был такой вид, что он здесь настоятель, бранился и плевался: - Мы не воры, а странники божий... - Обыскать всех! - приказал старший отрок. Двое других ловко соскочили с коней и приступили к монахам: - Показывайте ваши сумы! Те охотно сняли заплечные мешки. - Смотрите! - предлагал высокий инок, покрасневший, как вареный рак. И вдруг в руке того отрока, что рылся в суме Касьяна, блеснул серебряный сосуд, сверкнуло на солнце его позолоченное донышко. - Вот она, чаша! - крикнул старший отрок. - Разве вы не тати? Монахи остолбенели и со страхом смотрели на Касьяна. Юноша побледнел и стоял, как истукан, с разведенными руками и открытым ртом. - Касьян! Ты ли это?! Как ты посмел?! - сыпались на него со всех сторон упреки. Отрок, нашедший сосуд, ударил чашей молодого монаха по голове. По лицу побежала тонкая струйка крови. - Так тебе и надо! - гневался высокий монах, по имени Лаврентий. Он сам ударил юношу кулаком. Еще один монах с искаженным от