-----------------------------------------------------------------------
Авториз.пер. с укр. - К.Трофимов. М., "Советский писатель", 1974.
OCR & spellcheck by HarryFan, 4 January 2002
-----------------------------------------------------------------------
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СКВОЗЬ МРАК СМЕРТИ
1
Плен - позор, неволя! Еще в детстве Богдан многое узнал о турецкой
неволе из рассказов матери, из казацких песен, в которых проклинались
алчные крымские ханы и воинственно-спесивые турецкие султаны, постоянно
совершавшие набеги на соседние земли. А позже, когда освобождал
единокровных братьев и сестер в Крыму и Турции, он снова немало услыхал об
ужасах проклятого плена.
Теперь Богдан сам стал невольником, неволя с каждым днем все больше и
больше угнетала его пылкую, восприимчивую душу.
В караван-сарае содержались только знатные пленники, и янычары охраняли
их лишь для видимости. В первые дни Богдан не мог пожаловаться на особые
притеснения, хотя он и был простым пленником, посполитый, а не шляхтич.
Только в душе пустота! Неужели и там... пустота? Или народ только
присмирел, притаился, делая вид, что покорился Польской Короне? Неужели
запорожские казаки обленились от безделья? А что с его бедной, осиротевшей
матерью, с друзьями, с которыми разлучила его судьба?
Казалось, свет померк, нет больше ни друзей, ни близких. Коллегия,
дружба с Хмелевским, Кривонос, морской поход, юношеские порывы и мечты -
все пролетело словно сон. Далекий, волнующий сон. А действительность -
одиночество и постыдная турецкая неволя! Много слыхал он о ней, и какой
страшной предстала она перед ним еще в Синопе. Но тогда он освобождал
пленников!
Однако ее, монахиню Христину-Доминику, не нашел. Свою милую, свою
любовь! Да, любовь была и вечно будет источником тяжелых страданий и в то
же время больших героических свершений, как утверждает мудрый Ариосто!
Богдан даже вздрогнул от этих мучительных мыслей. Христина, видимо,
стала наложницей какого-нибудь хана. Послушница-монахиня - наложница,
навеки опозоренная женщина...
Во имя чего жить, на что надеяться? Ведь жизнь они у тебя еще не
отняли! Жизнь... Что сулит она?.. Унизительную роль толмача на позорном
торжище, когда будут требовать выкуп у сыновей Жолкевского. Разве это
жизнь?
Раненый сын гетмана не испытывал особых лишений в неволе. Да,
собственно, и плен был не таким уж тяжелым для знатных, высокомерных вояк.
Вера в силу шляхты и золота, которым родные заплатят за их свободу,
согревала их души. Они даже начали помышлять о мести неверным в недалеком
будущем.
А на что надеяться ему, осиротевшему сыну чигиринского подстаросты?
Если бы еще был жив отец...
Но у него нет теперь отца. А у матери, очевидно, нет ни прежней власти,
ни прежних возможностей помочь сыну вырваться из этого страшного пекла.
Что может сделать несчастная вдова? Не стало подстаросты, забыли и о его
многолетней службе у шляхтичей. Да и сам гетман сложил свою седую голову в
политой кровью, утоптанной копытами придунайской степи.
Вот и насмеялась над ним судьба!
"Эх, да загуляла, загуляла казацкая доля..." - вспомнил Богдан рассказ
Мусия Горленко о том, как пел Галайда в Звенигородском старостве.
"Загуляла казацкая доля... словно шлюха бесстыжая", - жаловался перед
казнью на свою судьбу свободолюбивый казак. А его, Богдана, доля попалась
вон в какие сети! И не трепещет, не бьется она, как пойманная рыбешка...
"Ой да в поле пот на лбу от ветра стынет, но горькую думу из ума не
гонит..."
"Нех пан Богдан надеется на честь нашего рода!.." - превозмогая боль,
воскликнул раненый сын гетмана, когда по чьему-то грозному приказу янычары
уводили Хмельницкого.
"На честь нашего рода!.." - удрученно повторил Богдан. В отчаянии
посмотрел на осеннее небо, на затянутое тучами солнце. Тяжело переживал он
разлуку с сыновьями гетмана, ибо только с ними связывал свою надежду на
освобождение из неволи.
Братья Жолкевские в дни совместного пребывания в плену искренне верили,
что им удастся освободить и сына чигиринского подстаросты. Но
победители-турки не из любви и уважения к наследникам прославленного
коронного гетмана заботились о них. Они смотрели на сыновей Жолкевского
лишь как на ходкий товар. Причем ценный товар! Поэтому купцы заботливо
оберегали их и даже держали при сыновьях гетмана толмача Хмеля.
Вначале Богдан обижался, когда его называли так. Ведь он не Хмель, а
Хмельницкий, это такая же фамилия, как Жолкевские, Конецпольский...
Янычары словно угадали душевное состояние молодого толмача Однажды
поздней осенью налетели они, точно голодные псы на караван-сарай. Схватили
Богдана, как пойманного на месте преступления вора, и скрутили ему руки в
присутствии сыновей гетмана. От неожиданности он даже не успел спросить, в
чем его вина, - все произошло точно на пожаре.
- За что связали меня, голомозые! - с возмущением спросил Богдан, когда
его вывели за ворота. Янычары с нагайками в руках поспешно отвязывали
коней и стремительно вскакивали в седла.
Богдан шел между двумя вооруженными всадниками, а следом за ним
двигался целый отряд янычар. У них было такое приподнятое настроение,
словно праздновали еще одну победу.
- Будешь противиться, гяур, привяжем к хвосту коня и потащим, - сурово
крикнул неуклюжий янычар с широкими угловатыми плечами. Он, казалось, был
воплощением ненависти, подлости и кровожадности.
"Привяжем к хвосту коня..." Да этому чудовищу ничего не стоит за ребро
крюком зацепить и мертвым тащить человека туда, куда прикажут. Лучше уж не
злить их. Ишь как разошелся! Нет, напрашиваться на издевательства он не
будет. Ему надо подумать о спасении. Но как спастись?..
Мазанки-хижины остались позади. Вот уже миновали и военный лагерь. Куда
и зачем ведут его с такой загадочной поспешностью? Взглянул на солнце,
вынырнувшее из-за облаков, вспомнил астрономию, географию и
сориентировался. Его ведут на юг.
Впереди должно быть море. То самое море, волны которого плещут и у
казацких берегов!.. Значит, его ведут в Крым, на родину победителя -
Гирея.
Напрягал зрение, хотел поскорее увидеть море, словно надеялся услышать
от него весточку о родной земле. А вокруг - бесконечная пустынная степь, и
только изредка пронесется над ней порывистый ветер. Порой в небесной
мглистой дали на распростертых крыльях парит орел. Хищник словно любуется
вооруженным отрядом всадников, зорко подкарауливая добычу на их пути.
Страшны степные дороги, ведущие в неволю: крылатых хищников в этом диком
поле басурмане приучили к кровавой поживе!..
Чем дальше, тем труднее было идти. Около трех десятков коней поднимали
столбы удушающей пыли. Ручейки пота, струившиеся по лицу, смешивались с
пылью, превращались в липкую грязь, которую время от времени приходилось
вытирать просто о плечо, наклоняя голову. Ведь так и оставили руки
связанными за спиной. Пот разъедал, слепил глаза.
"Нех пан Богдан надеется на честь нашего рода!.." - поторопились
пообещать ему сыновья гетмана.
Куда ведут и зачем так внезапно и грубо разлучили его с Жолкевскими,
которые были для него спасительной соломинкой, протянутой ему самой
судьбой? И вот она оборвалась! А как ему хотелось вырваться из плена!
2
Бесконечная пустынная степь, выбившийся из сил пленник между двумя
всадниками. Тот же коренастый рябой янычар огрел Богдана плетью по спине.
- Поживее, поживее, гяур! - подгонял он, бессердечно стегая своего
коня.
Остальные янычары, пружинисто подскакивая в седлах, тоже пришпорили
коней, подхлестнув их нагайками. Словно и к ним относились оскорбительные
окрики старшины янычар. Выслуживаясь перед неизвестным Богдану вожаком или
военачальником, конопатый не только не скупился на площадную брань, но и
слишком вольно орудовал плетью.
Удар вывел Богдана из задумчивости. Вначале он даже не почувствовал
боли, только вспыхнул от возмущения. Душа его, казалось, застонала.
- За что бьешь, конопатый шайтан! - выругался обозлившийся Хмельницкий.
Он вдруг решительно остановился и задергал руками, стараясь высвободить
их.
- Гяур! - воскликнул конопатый янычар и снова разразился грязной
бранью. Он ведь победитель!
Резко дернув поводья, янычар осадил коня, словно не пленник, а конь
проявил непокорность. Жеребец стал на дыбы. А нагайка конопатого янычара,
потерявшего над собой власть, изо всех сил впилась в голову Богдана. Он
успел втянуть голову в плечи и закрыть глаза. Но это не спасло его. Удар,
словно молния, сразил молодого казака. Нагайка была со свинчаткой.
Падая, юноша еще чувствовал удары разъяренного палача. На какое-то
мгновение мир закружился в смертельном вихре, а потом провалился в бездну,
исчез - он уже не слышал брани рассвирепевшего вояки.
Остальные янычары сначала пришли в замешательство, а потом зашумели.
Ведь им приказали доставить пленника в султанский дворец живым!
От криков и ругани янычар Богдан очнулся.
"Значит, не в Крым, а в султанский дворец ведут", - догадался он.
На обезумевшего от ярости янычара со всех сторон набросились всадники,
оттеснив его от пленника, лежавшего на земле со связанными руками. По его
мертвенно бледному лицу струился грязный пот. Кровь сочилась из
рассеченной губы, капала из ушей, запеклась на шее.
Когда очнувшийся Богдан закашлял, захлебываясь кровью, к нему подбежал
молодой янычар и приподнял голову. Подбежал и второй. Они усадили
пленника, осторожно поддерживая, кто-то вытер ему лицо малахаем.
В тревожных криках янычар находившийся в полусознательном состоянии
Богдан улавливал осуждение конопатого. Он понял, что янычары ненавидят
своего старшого.
Открыв глаза, увидел, как плотной стеной окружили его спешившиеся и,
казалось, встревоженные воины. Они о чем-то горячо спорили. Однако Богдану
неясно было, из-за чего янычары ссорятся. Мир предстал перед ним чужим,
жестоким. Да и жизнь вдруг стала не мила ему после такого позорного
наказания. Богдан снова впал в беспамятство.
Янычары повернули его на правый бок. Разняли зубы и влили в рот теплой
воды из бурдюка. Когда спустя некоторое время пришедший в себя Богдан
раскрыл глаза и чуть слышно, словно обращаясь к матери, стоявшей у его
смертного одра, простонал: "Воды", - ему тут же снова поднесли ко рту
бурдюк...
Очнувшись, Богдан вначале не мог понять, где находится, кто ухаживает
за ним: может, это родная мать склонилась над его изголовьем?..
Среди янычар нашелся сердечный человек, поднесший гяуру бурдюк с
выдержанным кумысом. Выпив несколько глотков, Богдан пришел в себя. Он с
жадностью набросился на животворный напиток! И смутился.
- Тешеккюр едерим! [Спасибо! (турецк.)] - благодарно прошептал он.
Внезапная страшная боль в голове воскресила в памяти все - унижение,
позор. Кровь ударила в виски, вихрем пронеслись в голове тяжелые мысли.
Едва сдержался, осознав безвыходность своего положения. Только бы
выдержать! Тупое равнодушие, словно яд, просочившийся в кровь, стало
наполнять все его существо.
Добросердечный янычар снова вытер пленнику окровавленные губы, снял
запекшуюся кровь возле уха и на шее. Богдану захотелось взглянуть на этого
чуткого человека, оказавшегося среди воспитанных в злобе и ненависти
янычар. И тут в памяти всплыл Назрулла, которого наказали двадцатью
ударами нагайки за то, что отказывался брать ясырь. Так, может быть, это
он?..
С трудом приподнял голову и, превозмогая боль, искал глазами янычара с
добрым сердцем. Вспомнил слова казаков о том, что янычары - это звери в
образе человека. А этот уже немолодой янычар по внешнему виду ничем не
отличался от остальных, но... это и не Назрулла. Встретились взглядами.
Да, по бурдюку в руках догадался, что это тот самый, который поил его
целительным кумысом. И среди янычар, оказывается, встречаются хорошие
люди. Еще раз произнес "тешеккюр" и, зажмурив глаза, тяжело опустился на
землю.
Спустя некоторое время, прижавшись ухом к земле, Богдан услышал топот
конских копыт. Приближались всадники. Может быть, еще отряд с такими же
пленниками догоняет их. Ах, как ему хотелось, чтобы и сыновей гетмана
провели по этой пыльной вражеской земле!" Даже без нагайки и побоев!
Только провели бы их по этому безграничному пыльному океану страшной и
безжалостной чужбины...
3
Послышались голоса. Волнение, а может быть, и тревога в отряде янычар.
- Зачем связали его? - сердито спросил прискакавший военачальник.
Богдан устало закрыл глаза. Ему развязали руки, удобнее положили на
земле. Он облегченно вздохнул, на глазах выступили слезы - то ли от
радости, что почувствовал себя свободнее, то ли от благодарности за
заботу. А вытереть слезы не решался, боялся, как бы снова не связали еще
не отдохнувшие руки.
- Поднять и поддержать гяура!! Кумыс... - велел тот же властный голос.
Богдан узнал его - это Мухамед Гирей.
Благодарить или, может, сопротивляться, чтобы хоть этим выразить свое
презрение к врагу? И Богдан с ненавистью посмотрел на человека,
проявившего такую заботу о нем. Доброта врага - это то же издевательство,
только более тонкое, чтобы еще сильнее донять побежденного.
Защитник... Кровавый победитель, опьяненный успехом, который и вскружил
ему голову... Богдана подвели к Гирею. Юноша почувствовал, как стали
оживать онемевшие руки, от гнева помутилось в голове. Пошевелил одной,
затем второй рукой. Привычным движением, как учила в детстве мать, протер
глаза, вытер кровь на лице и шее.
- За что меня так жестоко избили, Мухамед ага-бей? Ведь я пленник и
ничем не оскорбил вас... - с трудом сдерживая гнев, покорным тоном спросил
Богдан.
Ага-бей улыбнулся, решив, что пленник не в таком уж плохом состоянии,
раз осмелился задавать ему вопросы. Ясырь для самой Мах-Пейкер! Покуда
приедут в Стамбул, губа у него заживет. Да и переоденут его.
- Пленник и сам может спросить у безрассудного янычара, чем провинился
перед ним. Ведь он так прекрасно говорит на языке правоверных! -
улыбнувшись, ответил Мухамед Гирей. То ли ему понравился пленник, то ли он
был доволен, что видит его живым вопреки паническому сообщению гонца.
Возможно, была и другая причина, вызвавшая его лукавую улыбку: такой
молодой красивый гяур может погасить гнев всесильной султанши, по
повелению которой Мухамед возвращается в Стамбул.
Богдан огляделся, ища глазами своего обидчика. Спешившиеся янычары
расступились. А до сих пор еще не унявший своей злобы янычар стоял, держа
коня за поводья. Издевательская пренебрежительная улыбка торжествующего
победителя появилась на его перекошенном лице.
- Такого словом не прошибешь. Сожалею, что на поле брани, защищая сына
гетмана, не встретился с ним... - сквозь зубы процедил Богдан.
Рябой янычар тут же схватился за саблю и, бросив коня, грозно рванулся
к Богдану. Несколько янычар преградили ему путь. А Мухамед Гирей стоял,
как заколдованный. У него в голове молниеносно промелькнула мысль. Как
встретит этого казака-красавца распутная Мах-Пейкер? Отомстит ли ему за
своего любимца, обожавшего ее Ахмет-бея? Даже ее чары не спасли любимого
от этого гяура. Победивший Ахмет-бея казак оказался недосягаемым и для
такого проныры, как Селим... Случай?
А может, Мах-Пейкер придется по сердцу красивый казак и она снова не
заметит отважного Мухамеда Гирея?
Крымский хан вздрогнул от этих тягостных дум. И решил не мешать
разгневанному янычару.
- Поступай с пленником так, как подсказывает тебе твоя совесть. Слуга
султана волен по своему усмотрению чинить суд над неверным... - почти
тоном приказа сказал Мухамед Гирей рассвирепевшему янычару. Он вспомнил
при этом красавицу Фатих-хоне, самую младшую дочь славного Зобара Сохе.
Мстительная султанша сначала обещала отдать ее в жены доверенному чаушу, а
потом забрала ее в гарем своего сына, молодого султана.
Надсмотрщик расценил слова Гирея как призыв к расправе. Он успел уже
привлечь на свою сторону нескольких янычар из охраны. Надо действовать
решительно. Ведь на то он и доверенный слуга султанши матери, а не простой
янычар! Грубо растолкав охранявших гяура янычар, он подскочил к Богдану.
Зазвенели сабли, стремительно выхваченные из ножен.
Богдан тревожно огляделся и понял, что сейчас произойдет схватка между
его охранниками и злым янычаром султанши.
Лишь на миг заколебался всемогущий властелин этих безграничных степей.
Кому придет в голову мысль об истинной причине мести крымского хана или...
янычара? Убили и бросили на съедение хищникам, объяснив всесильной
султанше, каким непокорным был гяур, даже находясь в руках такого
исполнительного ее слуги.
- Мегмет-ульча! - воскликнул Гирей. - Расступитесь! Пусть янычар
достойно проучит гяура, осмелившегося поднять руку на победителя!
И почувствовал, как у него самого задрожали губы. Поднять бы и свою
саблю!.. Но на кого? На гяура-победителя, синопского героя? Или... на
рябого и злого янычара, представляющего здесь грозную и лукавую
Мах-Пейкер?
Приказ ага-бея выполняется молниеносно. Турецкая карабеля в руках
разъяренного янычара угрожающе просвистела недалеко от Богдана. Янычар
хищно оскалился, на миг остановился, прикидывая расстояние до смерти
своего врага.
Ошеломленный Богдан уже не надеялся на спасение. Думать некогда, бежать
некуда.
А враг приближался, предвкушая удовольствие от кровавой расправы. Сабля
играла в его руке, отражая скупые лучи осеннего заходящего солнца. В
глазах янычара пылал огонь.
"Вот это и есть ослепление победой!" - промелькнуло в сознании
обреченного. И, как никогда прежде, в нем пробудилась жажда жизни.
Почувствовал, как напрягается каждый мускул, а глаза зорко следят за
каждым движением противника.
Когда янычар порывисто замахнулся саблей, безвольно замерший перед этим
Богдан вдруг бросился к нему. Враги ахнули. Как шакал, разинул пасть
конопатый янычар, готовый вмиг рассечь свою жертву. Но миг оказался
долгим...
Безоружный Богдан с силой ударил головой в выпяченную грудь янычара.
Теперь сабля ему не послужит, она очутилась в руках трезвого и спокойного
в такой неравной борьбе пленника. Богдан не прислушивался ни к окрикам
Мухамеда Гирея, ни к смертельным угрозам врагов. Как только вырвал из рук
янычара саблю, почувствовал, что теперь может умереть достойно. И он вдруг
выпрямился и взмахнул саблей. Еще раз, как змея, зашипела сабля в руках
Богдана. Янычар еще стоял на ногах, нечеловеческим голосом взывая о
помощи. Широкая открытая грудь, грязная, с огромным кадыком шея - в нее и
врезалась сабля Богдана. Голова конопатого янычара не слетела с плеч, а
надломилась, как чертополох, подкошенный кнутом пастуха, и казалось, с
презрением смотрела на такую позорную смерть.
Богдан не видел, как сраженный янычар опустился на землю. От сильного
напряжения и волнения у него помутилось в голове. Кровь и смерть врага
вызвали в нем еще большую жажду жизни. Ах, как хотелось ему жить! Но...
пусть убивают, один раз умирать: или сам с честью погибнешь в этой
бескрайней, чужой осенней степи, над которой кружат, навевая тоску,
голодные вороны, или алчный враг прикончит тебя.
Выпрямился, как победитель. Преодолевая предательскую усталость, Богдан
оперся на чужую саблю, забрызганную кровью врага. В предсмертной агонии
бился сраженный янычар. А все живое вокруг, даже воронье в небе, умолкло.
Умолкло, пораженное силой и дерзостью пленника.
- Посадить на коня и вести на двух арканах! - властно повелел Мухамед
Гирей, только теперь понявший, почему погиб в украинской степи храбрый
воин Ахмет-бей! Богдан уловил в словах Гирея нотки растерянности.
4
Тревожные вести молнией неслись по стране, наполняя сердце печалью и
скорбью. Из сотни чигиринского подстаросты еще не вернулся домой ни один
воин. Тяжелый туман стелился над Днепром. Точно после кровавого набега
крымских татар, нигде не было слышно ни песен, ни смеха.
Сиротливо приуныло широкое низовье Днепра. Семьи казаков были в трауре.
Весной из Лубен в Чигирин пришла к Матрене Хмельницкой Мелашка.
Мать Богдана часто вспоминала Пушкариху, эту добрую, умную женщину, и
несказанно обрадовалась ее приходу. Какие только слухи не распространялись
среди родственников погибших и оставшихся в Чигирине казаков! С кем
посоветуешься, кто утешит тебя, овдовевшую, как и многие другие казачки? С
нетерпением ждала казаков чигиринской сотни, с которыми ушел ее муж. Но
все они пали на поле брани или попали в плен к туркам - и в родном
старостве давно уже отслужили по ним панихиду.
- Не верится мне, сестрица Мелашка... Если уж и суждено было погибнуть,
то...
- Бог с вами, пани Матрена, - сочувственно успокаивала Пушкариха. -
Наши люди живучие. В бою как и на поле - не каждая головка чертополоха
попадает под кнут чабана. Так и род человеческий переведется, сохрани
боже.
Все это верно, молча соглашалась хозяйка. Степной чертополох - это ее
любимый сын Богдан. Матрена и сама, превозмогая боль материнского сердца,
рассудила, как справедливый судья: нельзя отнять у нее сразу мужа и сына!
Да и сын-то какой орел! Очевидно, неверные неожиданно напали на него,
поразив его саблей со змеиным ядом? Ведь он турецкий язык, как свой,
знает, сумел бы договориться даже с врагами.
- В Лубнах рассказывали, - продолжала Мелашка, - будто гетман в день
гибели написал жене прощальное письмо. Словно терновым венцом венчал себя,
отправляясь в последний раз на свою Голгофу. Сыну будто бы завещал
отомстить неверным, а сам прощался с женой и жизнью. По трупам народа
нашего шел, да и споткнулся. На старости лет пришлось, как простому
смертному, вместе с ними костьми лечь. Жутко, но жалости никакой. Всю
жалость сам и растоптал своим жолнерским сапогом. Тьфу, прости господи, -
будучи мертвым, в грех нас вводит.
- А о Михайле моем слыхала что-нибудь? - спросила Матрена, когда
Мелашка умолкла.
- Ничего утешительного, пани Матрена. Известно, что вместе с гетманом
сложили головы и его ближайшие слуги.
Мелашка запнулась на слове. И не только потому, что вспомнила об очень
близких отношениях покойного подстаросты с гетманом Жолкевским. Она вдруг
вспомнила о жолнере из Белоруссии, который заходил к ней в Лубнах. Назвал
себя Василием Ставком или Ставецким, интересовался вдовой Хмельницкой.
"Любили мы друг друга, - сказал он. - Любовь эта была несчастливой, но она
на всю жизнь оставила след в моем сердце. Теперь я решил найти ее. Хотя бы
утешить в таком горе..." "Сказать или промолчать? - колебалась Мелашка. -
Такой не успокоится. Раз уж до Лубен дошел, доберется и до Чигирина!.."
- Спасибо и вам, Мелашка, - продолжала хозяйка, не замечая
нерешительности гостьи. - Хочется открыть вам душу, как на исповеди, чтобы
снять с нее тяжелый камень. Сердце подсказывает мне, что Михайла уже нет в
живых. Приими, боже праведный, душу убиенного во брани... - крестилась
вдова, не вытирая слез. - Признаюсь, не по доброй воле. Ради
отца-наливайковца согласилась связать свою судьбу с нелюбимым человеком.
Но любила сына, орла ясноглазого. Этой материнской любовью и жила, забывая
о счастье супружества. А теперь...
Хмельницкая вытерла полой свитки слезы. Свет ей не мил, но жить нужно.
О судьбе сына, а не своей позаботиться надо. Может быть, он остался жив и
попал в плен с остатками войск гетмана.
- Хочу просить вас, - подавив грусть, обратилась подстаростиха к
Мелашке. - Похозяйничали бы вы у меня в Субботове, пока я в Польшу съезжу.
В глубоком трауре наши чигиринцы. А что делается в Жолкве? Надо бы и мне
вместе с родными гетмана отслужить панихиду по любимом им подстаросте.
Может, о сыне что-нибудь узнаю. - Немного помолчала и мечтательно
добавила: - Такая теплынь, солнышко, сады цветут. А мне тяжело.
Одиночество, словно шашель, вгрызается в самое сердце!.. Вот и хочу в
последний раз повидаться с панами Жолкевскими, узнать их отношение к нам и
попросить...
- До Лубен дошли слухи, что раненый сын ваш находится в турецком плену.
Сказывают, Богдан по приказу пана Михайла бросился со своим отрядом на
выручку панов Жолкевских. Очевидно, вместе с ними и в неволю попал.
Поезжайте, пани Матрена, а я останусь у вас по хозяйству. Все равно мне
своих птенцов приходится в чужом гнезде растить...
5
Как родные, договаривались две матери. По одной тернистой дороге
пришлось им идти, воспитывая своих детей. Сын Мелашки завершал образование
в Мгарском монастыре, куда забросила его нелегкая судьба. Ивасик Богун
тоже с ним. Мартынко считает его своим братом и заменяет ему отца. А
Матрене, которая была старше Мелашки, приходится еще раз, может быть в
последний, напрягать все силы и снова искать свою судьбу на длинном
вдовьем пути.
Погожие весенние дни делали мир прекрасным, привлекательным, зовущим к
жизни. На дорогах, бегущих вдоль Днепра, было спокойно. Прошел уже год,
как их очистили от турок и татар.
В сопровождении четырех дворовых казаков и одной наймички Матрена
отправилась в путь в старостовом тарантасе. Рассчитывая ехать не только
днем, но и вечером, Хмельницкая собиралась за лето справить все свои дела
в Польше и побывать в Киеве. Немногочисленная челядь проводила ее со
двора. Мелашка шла рядом с тарантасом до самого леса, который начинался за
околицей села. Наплакались вдосталь, даже слез не вытирали. Мелашка,
напутствуя, старалась подбодрить вдову и вселить в ее сердце надежду.
- И на ратном поле смерть не каждого подстерегает. Дворовые Вишневецких
сказывают, якобы пан Станислав сам искал себе смерти. Такому человеку и
впрямь пора было о покаянии подумать. Сколько греха взял на свою душу,
безжалостно карая и уничтожая православный люд. И умом бог его не обидел,
и талантом, а что из того, чему принес его в жертву? Полвека мечом и
распятием завоевывал славу польской шляхте. А самому, как видите, пришлось
сложить голову в утоптанной вражескими сапогами молдавской степи.
Получается, как у мачехи: иди, мол, Грицю, спать в копицю: отдохнешь, а
заодно и сено никакой бес не украдет... Разве не нашлось кого помоложе для
защиты Молдавии?
- Молодые-то и оберегали старого гетмана в том смертельном бою.
- Нет, пани Матрена, не те молодые... Охраняли гетмана и погибли вместе
с ним честные воины. Поедете к родственникам гетмана - возможно, встретите
там и очевидцев. Наверно, они тоже беспокоятся о выкупе, об освобождении
оставшихся в живых из этого проклятого плена. Ах, горюшко наше бабье. Сама
была в неволе у басурман, знаю... Может, пани Матрена в Киеве встретится с
Сагайдачным? Тоже мечется человек, никак не прибьется к одному берегу. То
с Москвой воюет за польского королевича, то какого-то Одинца Петра послом
к московскому царю шлет, подданства просит. Как невестка: в доме мужа во
всем свекрови угождает, а встретившись с родной матерью, кости свекровушки
перемывает. Да, польская шляхта уважает его, он может помочь вам.
Проклятые басурмане большой выкуп потребуют...
- Ох-хо-хо, - горько вздохнула вдова. - Был бы жив мой сокол степной!
Уверена, что сам бы нашел дорогу к родной матери.
- Надо верить.
- Я и верю, Мелашка. Порой богу верю меньше, пусть простит всеблагий...
Перемешалось все на свете: нехристям так и черт и бог помогают притеснять
христиан. А мы... сердцем чую, жив мой сын, вернется!
- Так думает и его побратим Мартынко. Не убивайся, говорит, мама, о
Богдане. Ни слезы, ни молитвы ваши ему не нужны. Если не помогли ему
оружие и смелость, так он ужом обернется и выползет, не погибнет.
Подстаростиха вздрогнула при этих словах, но с болью в сердце
согласилась с ними. Эту черту характера мать давно подметила в сыне.
Гордиться этим, привитым иезуитами ее ребенку качеством, не приходится. Но
будь то хитрость или лукавство - все равно. Только бы помогли спастись.
Ничего не поделаешь, столько лет он воспитывался у иезуитов, вырос и
возмужал там!..
6
Третий день тоскует в Жолкве вдова чигиринского подстаросты. Ни сочная
весенняя зелень садов и лугов, ни щебетанье птиц не могли развеселить ее в
чужой стороне.
Господский дом стоял на взгорье посреди большого сада. Его окружали
пруды с прозрачной водой, в них важно плавали черные лебеди с огненными
кольцами вокруг глаз. Эти печальные птицы, торжественно передвигаясь среди
блестевших, как пламя, желтых заморских лилий, казалось, еще больше
подчеркивали скорбь хозяев.
"В каком же из этих прудов молодой Михайло учил плавать юную дочь
гетмана? Плавали ли тогда вокруг счастливой паненки Софьи экзотические
лебеди?.." - невольно подумала Хмельницкая, хотя сейчас мысли ее и были
заняты совсем другим.
Переживавшим тяжелое горе Жолкевским было не до вдовы из далекого
пограничного староства Даниловича. К тому же никто из здешних женщин и не
знал Матрены Хмельницкой. Правда, после получения страшного известия о
гибели гетмана в Жолкве жила любимая дочь покойного... Софья Данилович.
Она-то очень хорошо знала свою соперницу. Знала о ней все! И то, что
Матрена Переяславская могла затмить ее своей красотой. И то, что эта
гордая казачка ни разу не поинтересовалась, ни разу не упрекнула мужа за
его увлечение знатной шляхтянкой. Но видела ли ее хоть раз Софья - Матрена
не была уверена. Может быть, в Переяславе, когда Михайло приезжал с
жалобой на молодого Лаща...
Но это было давно, и Софья, наверное, забыла об этом. Только
одновременная смерть подстаросты и гетмана казалась ей какой-то роковой. И
вот в эти тяжелые, траурные дни степная красавица подстаростиха пришла к
осиротевшей дочери вельможи гетмана и просит свидания.
Даже дворовые слуги едва заметили появившуюся в Жолкве опечаленную
женщину. Хмельницкая была одета в простое дорожное платье, говорила
сдержанно, с достоинством.
- Странная какая-то, - сообщила дворовая девушка горничной Софьи
Данилович.
- Зачем она приехала сюда из такой глуши?
- Ничего не говорит. Только плачет и просит их светлость принять ее. В
сопровождении четырех казаков явилась...
- Пусть подождет... - сказала горничная и смутилась, когда Софья
Данилович вошла.
Софья критически осмотрела себя в зеркало. Она задумалась, стоит ли
говорить хозяйке дома о приезде матери прославившегося воспитанника
львовских иезуитов или самой помочь этой женщине? Но как разговаривать с
ней: как с просительницей или как с вдовой бывшего слуги двора, пана
Михайла, достоинству которого могут позавидовать и шляхтичи? А может,
воспользоваться своим высоким положением и отказать ей?
В гостиную вошла вдова Жолкевская, прервав размышления дочери, которая
до сих пор не могла решить: принять ли Хмельницкую или нет. Высокая, очень
похудевшая жена покойного гетмана заметно изменилась, морщинистые щеки
отвисли, глаза воспалились от слез. Как всякая женщина, пережившая горе,
она готова была помочь каждому. Дворовые и домашние, даже пани Софья,
старались не говорить с ней о турках, о войне. Пани Данилович, как
называли Софью в имении отца, взяла под руку мать и проводила ее в зал.
Тишину в доме нарушали только монетчики, чеканившие злотые для выкупа
из турецкой неволи сына и племянника гетмана. Они чувствовали себя
свободно и уверенно, как создатели товара, олицетворявшего собой
сверхчеловеческое могущество.
Вдова Жолкевская заметила, что с появлением незнакомой женщины Софья
изменилась. Зачем она ведет незнакомку именно к ней, в гостиную, где так
много посторонних людей: просителей, соболезнующих, готовых сделать все,
чтобы развеять ее печаль?
- Что пани хочет от меня? Ведь я и сама в неутешном горе... - почти с
упреком сказала вдова гетмана, обращаясь к Хмельницкой.
- Не совета и не утешения. Слыхала я, что вельможная пани собирается
выкупить из басурманского плена своего сына и племянника. Мой сын, защищая
их светлость, попал вместе с ними в плен...
- Пани есть...
- Хмельницкая, уважаемая вельможная пани, жена чигиринского
подстаросты, который вместе со своим любимым паном гетманом сложил
голову...
- Хорошо, хорошо, пани подстаростиха, - поторопилась прервать ее
Жолкевская. - Мы поручим своим послам, напомним. Софья, дочь наша, жена
чигиринского старосты, выслушает вас, пани Хмельницкая. - И ушла, привычно
протянув руку просительнице для поцелуя.
Страдальческий голос и дрожащая рука вдовы гетмана вселили в душу
Хмельницкой надежду и заставили поверить ее словам. Ведь она тоже женщина,
тоже жена погибшего, страдает, как и все смертные.
Матрена во всем следовала придворному этикету. Даже поцеловала руку
госпоже, как это делают посполитые. Но сердцем почувствовала, что ни этой
пожилой, осунувшейся от горя женщине, ни ее дочери сейчас не до нее.
Гетманша пообещала, но тут же отослала ее к своей дочери, словно хотела
поскорее избавиться от просительницы. А поможет ли дочь покойного вдове
Хмельницкой? Здесь чеканят золото, чтобы прежде всего выкупить мертвого и
сгнившего уже в земле гетмана! За мертвого - сотни тысяч злотых! Им дороже
мертвый гетман, чем живой воин - ее сын...
А чем она сама может помочь своему Богдану?..
Михайло был всего лишь подстароста, сотник. Когда не стало самого,
забыли и о его заслугах.
Оглянулась, когда за вдовой гетмана, сопровождаемой дочерью, закрылась
дубовая дверь, словно спрятав их в тайник. Одиноко стояла Хмельницкая в
покоях, где веяло холодом траура и скорби. Горничная не знала, что делать
ей с просительницей. Внимательно слушала она разговор вдовы чигиринского
подстаросты со всесильной вдовой Жолкевского. В любую минуту готова была
выполнить приказ хозяйки: то ли вывести подстаростиху из приемной, то ли
посадить в господское кресло, напоить водой.
В последней комнате, при выходе из дома, в котором Матрена надеялась
найти утешение, если не помощь, она почувствовала, как больно у нее
сжалось сердце, и огляделась. Ведь это господская приемная, где всегда
толпятся разные люди, приезжие и местные, господа и дворовые. Вдруг у
Матрены часто-часто забилось сердце, она схватилась рукой за грудь.
Может быть, она увидела знакомое лицо, промелькнувшее как во сне,
воскресившее в памяти далекое детства? Небольшие белокурые усы, светлые
глаза и широкие плечи...
"...Так, может, убежим, дивчина, куда-нибудь в Белоруссию и скроем там
нашу любовь!.." - как дьявольское искушение пришли на память эти давно
сказанные, по до сих пор не забытые слова. Этот разговор состоялся за
несколько дней до свадьбы с нелюбимым слугой Жолкевского. Какое утешение
они могли принести ей?.. Лишь разбередили сердечную рану.
Теряя сознание, почувствовала, как ее подхватила сильная мужская рука.
И вовремя!
- Пани Матрена? - услыхала она чистый, мужественный голос
переяславского парня Василия Ставка, который исчез из местечка на второй
день после ее свадьбы. Говорили, что он подался в Белоруссию. Убежал от
мести Михайла Хмельницкого.
Неужели это не сон? Открыла глаза и снова закрыла их. Но успела
заметить немного поседевшие на концах роскошные усы, поношенную жолнерскую
одежду. А глаза, те же самые глаза, светились лаской и добротой.
- Василий? Боже мой, Василий!.. - словно спросонья произнесла, опираясь
на сильную руку жолнера. Не ожидала она такой встречи, давно похоронив
свои девичьи мечты о счастье.
7
Кто не знал на Украине Петра Сагайдачного, не слыхал о его политических
и военных интригах! Казаки и посполитые по-разному называли его. "Наш
гетман Петр Конашевич", - говорили старшины реестрового казачества и члены
их семей. Сами же реестровые казаки называли его паном гетманом, а
запорожцы - Сагайдаком.
В Субботове кое-кто называл его даже Коронным, не скрывая неприязни к
нему. Матрене еще в Чигирине многое рассказывал о Сагайдачном ее сын. Этот
ловкий, разбитной человек, получивший образование в Острожской коллегии,
надеялся на то, что имя князя-просветителя поможет ему возвеличиться и
прославиться. Королевские войска потерпели тяжелое поражение за Днестром,
а он в это время носился по белому свету. Снова вместе с королевичем
Владиславом ходил войной на Москву, чтобы покорить ее Польской Короне.
Украинский народ помнит, как Петр Сагайдачный, поддерживая королевича,
окружил и взял город Ливны. Пленил воеводу Никиту Черкашина. "Не в ясырь
ли взял, как турки?" - посмеивались жители Приднепровья. Воеводу Елецкого
убил, а его молодую жену увел. А воспитанник Острожской коллегии хорошо
знал, что Елец - Московия, а не Крымское ханство или Турция. Что хотел, то
и творил христианин Сагайдачный, выслуживаясь перед польским королем...
Московское посольство, направлявшееся к крымским татарам, на полпути
перехватил. Посла Степана Хренова и его писаря Бредихина принудил стать
казацкими старшинами. И остались! Так и не вернулись обратно царские
послы. А Сагайдачный с казаками дошел до самой Москвы, помогая польскому
королю Сигизмунду...
"Но он-то не вошел в Москву, сам остановился у ее стен", - говорили
реестровые казаки, выгораживая гетмана.
Вдруг иерусалимский патриарх приостановил успешное продвижение гетмана.
И Сагайдачный остановил казаков! Казалось, лишь прижизненной славы
добивался человек. Какой-нибудь, лишь бы славы. А может, он давно
облюбовал какую-то одну славу? Славу властелина, пусть и неполную, только
бы при прославленных владыках...
Не вдове, не женщине угнаться за таким гетманом. Стали распространять
слухи, что Петр Сагайдачный вдруг гетманские клейноды [атрибуты власти
(укр.)] сменил на церковные свечи, торжественно выстаивая перед алтарем во
время богослужения. Почувствовав заметное ослабление влияния озабоченных
своим поражением иезуитов, гетман действительно развернул религиозную
деятельность на Украине. Словно подражая королевским и иезуитским властям
в Польше, Сагайдачный ревностно принялся наводить порядок в церковном
хозяйстве Украины. Для этого как раз было подходящее время: шляхта
готовилась дать реванш туркам. Униаты обрекли на гибель православные
приходы и их храмы, десятки попов постригли в ксендзов. Сагайдачный ловко
использовал замешательство и растерянность в королевстве после цецорской
трагедии и срочно стал восстанавливать на Украине митрополичьи и
епископские кафедры. Воспользовавшись заездом в Киев по пути из Москвы
патриарха Феофана и сопровождающих его софийского митрополита и епископа
Стагонского, гетман задерживает их на Украине, намереваясь проехать с ними
по православным епархиям, чтобы попутно посвятить своих пастырей в сан
митрополитов и епископов.
В это время и застали Сагайдачного высокие послы короля из Варшавы. Им
пришлось долго ждать в саду Печерской лавры, покуда Нов Борецкий закончит
богослужение. Гетман украинского казачества в течение всего митрополичьего
богослужения смиренно стоял посреди церкви, держа в руке большой
мерликийский подсвечник с восковой свечой. Рядом с ним стоял сам затворник
Антониевой пещеры Исайя Копинский, которого иерусалимский патриарх Феофан
собирался посвятить в епископы Перемышля после пятнадцатилетнего
пребывания в пещере.
Так и увезли украинского гетмана реестровых казаков с церковной службы
прямо на службу королевскую. Едва успев захватить гетманскую саблю, взамен
подсвечника, он направился в Варшаву!
...Хмельницкая не возражала против предложения Ставецкого проводить ее
"хотя бы до Киева", чтобы помочь встретиться с чрезмерно занятым духовными
делами казацким гетманом. Узнав о постигшем Матрену несчастье, Василий
решил оставить на время жолнерскую службу. Он надеялся излечить старые
незажившие сердечные раны. Ему доставляло радость сопровождать любимую,
теперь такую беспомощную женщину, быть ее бескорыстным помощником и
наставником.
Ставецкому казалось, что только из этих побуждений поехал он с ней.
Ведь Матрена теперь не девушка с толстой косой, как прежде. И не он
расплел ее девичью косу...
Он давно уже смирился со своей горькой участью. Матрена все такая же
искренняя, душевная, как и тогда. Как думает жить дальше, оставшись вдовой
во цвете лет? Непременно надо спросить!..
После долгой и трудной дороги Матрена отдыхала на казацком подворье на
Подоле. А Ставецкий в это время успел побывать в Лавре, разузнать о
гетмане, встречи с которым добивалась Матрена.
Чего только не услышишь в Лавре от богомольцев и служителей церкви.
Опытному воину не было необходимости расспрашивать, обращать на себя
внимание богомольцев. Он без расспросов все узнал.
- Сам король пригласил Конашевича на совет, - рассказывал Ставецкий. -
Святые отцы, как молитву, скороговоркой пробормочут об этом, чтобы не все
и поняли, о чем идет речь. Но миряне уже догадываются о причине срочного
отъезда казацкого старшого в Варшаву.
- Снова война? - решила Матрена, делая вывод из сказанного Василием.
- Похоже, что война. И снова с турками. Король в присутствии сенаторов
и всей шляхты объявил гетмана реестровых казаков опекуном королевича,
снаряжая его в поход против турок. После такой чести, сказывают, Конашевич
недолго задержался в Варшаве. Вернулся, словно засватанная девица после
смотрин. Будто бы жену из Самбора вызвал, стараясь скрыть свою подготовку
к войне.
- Война, Василий, не посиделки в заброшенной избе, ее не утаишь. Вон
одних молебнов сколько служат в монастырях и церквах. Где же теперь нам
полковника искать? Ведь он мог бы спасти Богдана, обменяв его на
какого-нибудь турка. Гетман же! Басурманская петля чем дальше, тем крепче
затягивается на шее моего сына.
- Не следует так убиваться, Матрена. Сама же говоришь, разбитной казак.
Удастся ли тебе выкупить его из неволи даже при помощи Сагайдачного?
Напрасные хлопоты. Монахи говорят, что после Терехтемирова Конашевич
должен направиться в Белую Церковь, чтобы подготовить к зиме всенародные
проводы константинопольского патриарха с причтом. Попутно, говорят,
посвящает священников в епископы. Может, и нам поторопиться в Белую? Ведь
только там и можно найти его. Разве я могу оставить тебя в такой беде? У
Конашевича столько забот, что ему не до мирских дел... Ну, я пойду
готовить лошадей.
Заметил ли он, с какой благодарностью посмотрела на него вдова? За
время долгого странствования Хмельницкая потеряла веру в людей,
"истомилась душой", как сама определила свое состояние. Поэтому нет ничего
удивительного в том, что встречу со старым другом молодости она считала
спасением, предначертанным ей самой судьбой. Что бы она делала без него,
почувствовав, как рушатся все ее надежды на спасение сына?
Не часто приходилось ей бывать в Киеве. Еще будучи девушкой, говела
вместе с матерью в церкви Ближних пещер в Лавре. Спускалась с печерских
холмов в подольские торговые ряды. Сейчас Киев разросся, сюда наехало
много купцов из королевской Польши, процветает униатство...
Все направлено на то, чтобы закабалить украинский народ, сначала
сделать униатами, а затем крепостными польской шляхты. Но кто добровольно
согласится променять человеческую свободу на латинский крест? Мечом людей
не окрестишь, католиков мечи тоже рубят.
Хмельницкая совсем выбилась из сил. Днем жара, коней оводы заедают.
Ночевать приходилось в подворьях монастырей. Шляхтичи превратили монастыри
в костелы, а священников сделали ксендзами. Что делать православным людям?
Женщин и детей в казаков не превратишь. А может быть, Сагайдачный
действительно творит большое, святое дело, самозабвенно поддерживая
могучей дух своей казацкой веры, на котором зиждется вся жизнь в родном
крае?
8
Еще летом в Белой Церкви начались торжества, связанные с ожидаемым
прибытием святителей православной церкви. Поездка Хмельницкой в этот
живописный городок, раскинувшийся на берегу полноводной Роси, совпала со
всеобщим походом верующих за возрождение своей религии на Левобережье.
Жители Белой Церкви тоже отвоевали церкви у униатов, красили их и очищали
от католической скверны.
Отъехав за Васильков, Хмельницкая почувствовала возбуждение, царившее
вокруг. В Белую направлялись монастырские подводы, группами шли дальние
богомольцы. Ехали купцы со своими торговыми караванами. Даже киевские
бубличницы спешили в Белую Церковь, чтобы занять бойкие места на
праздничной ярмарке.
И в душу страдающей матери, которая почти все лето колесит по
утоптанным дорогам Украины в надежде помочь любимому сыну, вселялось
какое-то удивительное успокоение.
Вдова теперь ехала в своем тарантасе, не заботясь ни о корме для коней,
ни о смазывании дегтем колес, ни о девушке-служанке, ни о пище для
сопровождавших ее казаков. Всем этим занимался Василий... Вот едет он
рядом на изнуренном коне, а за ним следует но белоцерковской дороге весь
немудреный эскорт подстаростихи, вытянувшись словно по шнурочку.
- Задержала я тебя, Василий, мне даже неловко. Но... и отпустить тебя,
остаться одной со своим вдовьим горем на этих длинных дорогах страшно.
Сердишься?
- Гляжу я на тебя, Матрена, и мне кажется, что нас не разлучали черные
годы.
Матрена тяжело вздохнула. Вздохом она как бы поддержала Василия.
- Нет, не отняли любви моей, не вырвали ее из сердца. Тосковал,
скитался по миру, за твоей жизнью следил, как вор. Однажды даже наведался
в Чигирин...
Матрена, словно испугавшись его слов, замахала рукой:
- Не напоминай мне о Чигирине. Не терзай мою душу, Василий... Едем в
Белую, или, может, минуем ее?.. Ты до сих пор не рассказал мне, как, с кем
живешь? Я обременила тебя своими заботами. Сомневаюсь, - поможет ли нам
Сагайдачный, когда в басурманской неволе что ни день, то сотни невольников
гибнут. Многие уверяют, что мой Богдан не в Крыму, а в Турции. Такое
творится нынче вокруг, столько воинов бродят по дорогам Украины.
- Будем надеяться. Сама говоришь, крепкий парень. А обо мне... Не стоит
говорить, беспокоиться: бежал от своей злой судьбы, искал счастья. А его,
наверно, и перед смертью не поймаешь...
Их тарантас обогнала машталерская бричка. Чигиринские всадники уступили
дорогу торопившимся киевлянам, посочувствовали их взмыленным лошадям.
Ставецкий поскакал следом, присматриваясь к ним. Всадник, ехавший рядом с
бричкой, едва успевал за нею. Очевидно, не такой уж большой пан спешил
добраться до Белой Церкви. Всадник поравнялся со Ставецким.
- Своих ищете? - спросил добродушно.
- Да, вот ищу, но... не они. Этот, видимо, из духовного звания, только
переодетый, - пытался завязать разговор Ставецкий.
Утомленный всадник, бросив взгляд на любопытного попутчика,
безразличным тоном ответил:
- Пан Адам Святольдович из свиты великого гетмана Ходкевича... Киселем
прозвали его украинские люди. Вместе с гетманом Жолкевским сражался под
Цецорой. Сейчас разные поручения короля исполняет...
- Вот спасибо, пан жолнер. Выходит, не он. Слышали и о пане Киселе, как
же. А мы ищем одного священника из Лавры.
- Еще на заре немало проехало их. У лаврских попов есть на чем
ездить...
- Куда им так торопиться? Ведь святители еще путешествуют где-то.
- Да, путешествуют. В Переяславе, в Терехтемирове у них деда... -
Жолнер кивнул