Иван Ле. Хмельницкий. Книга третья ----------------------------------------------------------------------- Авториз.пер. с укр. - К.Трофимов. М., "Советский писатель", 1974. OCR & spellcheck by HarryFan, 4 January 2002 ----------------------------------------------------------------------- ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПО СНЕЖНОЙ ЗИМЕ - БЫТЬ НАВОДНЕНИЮ ...На перекрестках дорог (на кольях) сторожами поставлю! Н.Потоцкий ...Пусть бы уже воевали с нами, Войском Запорожским... Но не трогали бы ни в чем не повинных, бедных, подневольных людей, кровь которых и мольба о защите призывают нас к отмщению. Дм.Гуня 1 Обласканный королем, Богдан не нашел душевного успокоения. После суда и казни Ивана Сулимы он окончательно потерял уважение к верхушке королевской знати и веру в ее государственный разум. Теперь еще более неприветливой и по-зимнему холодной казалась ему Варшава. Опротивели теснота и сутолока на посольском подворье, где депутаты сейма от украинских воеводств неугомонно гудели, как встревоженные пчелы на пасеке, будоража всю Варшаву. Приближалась весенняя распутица. Но не она торопила Богдана Хмельницкого с отъездом из Варшавы, где ему следовало бы, как говорят казаки, "притереться к Короне", как оси к новому колесу. Да и коронный гетман советовал ему задержаться в столице. Но Богдан спешил. - Надо выехать до наступления распутицы. Да и к матери в Белоруссию хочу наведаться! - объяснял он причину своего поспешного отъезда. Подумав о матери, Богдан вспомнил и о казни отчима. Какой ценой будут расплачиваться за это черные палачи в иезуитских сутанах? Распятием на кресте запугивают они приднепровских работяг, жадно стремясь удержать власть над ними... Двор и коронный гетман провожали отъезжавшего полковника Хмельницкого, войскового писаря реестрового казачества, как своего, самим королем обласканного человека. По приказу гетмана его должна была сопровождать сотня Чигиринского полка, которая доставила в Варшаву несчастных сулимовцев на казнь. - Зачем мне сотня! - запротестовал Богдан. - И троих казаков хватит. Он считал, что сотня, сопровождавшая казацких старшин на смертную казнь, покрыла себя позором... Джуры коронного гетмана слышали, как Хмельницкий велел Карпу подобрать троих казаков. Подчеркнутая скромность Богдана и его поспешный отъезд на Украину вызывали недоумение. Другое дело - казацкие полковники. Они давно уже сбежали от этой сеймовой суеты. Некоторые из них еще надеялись получить назначение и хотели об этом поговорить с Богданом. Ведь теперь от обласканного королем генерального писаря многое будет зависеть в жизни каждого старшины реестрового казачества. Срочно собирался выезжать из Варшавы и посол турецкого султана. Скованные льдом реки облегчали ему путь до Стамбула. Он вез султану ценный подарок от короля Владислава - закованного в цепи и зорко охраняемого Назруллу. День отъезда турецкого посла, как и направление, по которому он должен был следовать, держались в тайне. Не близок путь к Стамбулу и всегда опасен, удлиненный казачьими верстами! Очевидно, посол на Каменец поедет, так ближе, хотя мог бы и через Крым поехать. Ведь притихли казачьи бури, безопаснее стали и эти "версты". Назрулле не разрешали никаких свиданий, тем более с казаками! Ведь все считали его смертником. Ему была уготована печальная участь - стать жертвой кровавых забав султанского двора! Турецкий посол был одним из опытнейших дипломатов дивана и султана. Он обычно не вступал в близкие отношения с послами других стран и относился к ним с подозрительностью. И все же посол, поддавшись искушению и не подумав как следует, пообещал коронному гетману встретиться у него на приеме с новым войсковым писарем реестрового казачества полковником Хмельницким. Коронный гетман, который тоже собирался выехать в Бар, любезно пригласил посла султана на устраиваемый им в своей столичной резиденции в то время модный в Европе так называемый файф-о-клок [полдник (англ.)], полюбившийся напыщенной польской знати. Это был обычный прием с узким кругом приглашенных. Коронному гетману Станиславу Конецпольскому приходилось почти ежедневно принимать у себя дипломатов и депутатов сейма. Он был весьма внимателен к гостям, приехавшим из воеводств, и особенно к дипломатам. - Ра-ад вид-деть вас, пан по-олковник! - произнес гетман, увидев Хмельницкого. На этом приеме между турецким послом и генеральным писарем украинского реестрового казачества Богданом Хмельницким завязался деловой разговор о казацко-турецких отношениях в новых условиях, когда неизмеримо возрос вес украинского казачества в польском государстве. В обострении турецко-казацких отношений турецкий посол винил только казаков. Богдан Хмельницкий и не отрицал этого, но со своей стороны заявил: - Возможно, есть и наша вина... Но мы должны улучшить наши обостренные, в прошлом добрососедские отношения! Ведь ваш же приблудный престолонаследник мутил воду... Мы хотим знать мнение дивана по этому вопросу. Речь идет о добрососедских мирных отношениях между двумя народами - страны полумесяца и Приднепровья Украины. Мы должны договориться и прекратить набеги на селения соседей. Именно об этом я и буду говорить в казацком Круге. И сразу же по возвращении, если к тому времени казачество будет уведомлено о согласии дивана. - Я, слуга благословенного аллахом султана, тоже не собираюсь задерживаться в Варшаве. А весной мы, по милости аллаха и воле падишаха, рассмотрим предложение наших беспокойных соседей. Но диван может рассмотреть это дело только тогда, когда получит от казаков дары и твердые заверения. Беседу вели на турецком языке, чтобы не подслушали слуги. Разговаривали, словно случайно встретившиеся собеседники, стоя возле высоких столиков с вином и с закусками. Польское королевство умело угостить дипломатов!.. Конецпольский тоже не нуждался в толмаче, поскольку сам неплохо владел турецким языком. И он с удовольствием прикладывался к бокалу с любимым венгерским вином и при этом награждал гостей своей чарующей улыбкой. Богдан не возражал против условий, поставленных турецким послом, но считал, что для этого необходимо полное согласие украинского народа, выраженное казацким Кругом... 2 В день отъезда никто не обращал внимания на то, куда ходит казацкий писарь, с кем он прощается и какие ведет разговоры. Несколько раз он подходил и к сотне чигиринцев, которая сопровождала Ивана Сулиму на позорную казнь. Казаки робко отвечали Богдану Хмельницкому, интересовавшемуся, когда они выезжают из Варшавы и по какой дороге. Ведь они разговаривали с войсковым писарем: будет ли он бранить их за службу, упрекать за Сулиму? После холодного приема королем казацкие полковники какое-то время бесцельно бродили среди приехавших на сейм шляхтичей. Польный гетман Николай Потоцкий многих из них поставил во главе сотен и полков карательных войск, отправлявшихся на Украину. Богдан разузнал и об этом. Ему стало известно, что некоторые части реестровых казаков сами избирают себе полковников, что на Украине до сих пор еще бурлит, как уха в котле, ненависть, постепенно нарастает гнев народа! - Надо бы убедить казаков... - тоном приказа говорил он чигиринцам. - И так слишком много голов безрассудно потерял наш народ из-за недальновидности своих вожаков. Похоже на неравную схватку с пьяных глаз... Так и передайте полковнику Скидану. Весной соберем Круг казацких старшин. Прежде всего мы должны объединить вооруженные казачьи силы. Но и о землепашцах в хуторах и селах не надо забывать. Пора дать бедной, многострадальной земле настоящего хозяина! Так и передайте: слишком много хозяев развелось на украинской земле!.. - Реестровцам тоже передать? - осмелился спросить подхорунжий сотни. - А почему бы и нет? Передайте и реестровцам. Я имею в виду украинский народ, живущий как в селах, так и... в городах! Не все же и реестровые казаки перестали быть детьми своего края. Подхорунжий пугливо озирался, боясь, как бы не услышал кто-нибудь этих загадочных слов войскового писаря. Они звучали как притча, произнесенная с амвона священником чигиринской церкви!.. В день отъезда, уже будучи в полном снаряжении, Богдан встретился с донскими казаками, тоже приглашенными на всепольский сейм. И они прослышали о том, что, по совету коронного гетмана, на сейме будет решаться вопрос о войне с Турцией. Донские казаки собирались поддержать предложение гетмана. - Назрулла, друзья мои, - завел Хмельницкий с донцами разговор о своем побратиме, - дороже мне родного брата! Такой пригодился бы и на Дону, да и в Московии... Душа болит за него, моего побратима. Каким прекрасным казацким сотником был. И море знает, и оружием хорошо владеет. Он жизнь свою готов отдать за правду, мстя кровожадным султанским янычарам, которые замучили его жену и умертвили детей. Все это учел посол султана. Донские казаки дружески улыбались Богдану, пожимая ему руку. По привычке степняков оглядывались по сторонам, по-казацки же ничего не ответили полковнику-писарю. - А сам-то турок... как бишь его... Назрулла, что ль?.. мог ведь и заартачиться. - Не заартачился же, потому что крепко закован в цепи! Назрулла наш человек, казак. Из турецкой неволи меня освободил, рискуя жизнью. А теперь его самого... Вон Скидана уже и отпустил пан староста. То ли счастье казака, то ли тут какая-нибудь ловушка... После этой, казалось бы, случайной встречи с донскими казаками Хмельницкий с Карпом Полторалиха снаряжали лошадей, готовясь к отъезду из Варшавы. Карпо недовольно что-то ворчал, подтягивая подпруги и привязывая сумки. Богдан иногда подсматривал на троих чигиринцев, которые уже готовы были к отъезду и ждали его с Карпом. Вдруг Карпо Полторалиха в присутствии их довольно резко заявил: - Не годится мне, мурлу нереестровому, пан полковник, быть джурой войскового писаря!.. Хватит, побаклушничал на Днепре! Вон донские казаки приглашают. Подамся еще на Дон! А сам с тревогой думал, что скажет Богдан. Карпо всего ждал от него, но только не такого искреннего удивления. - На Дон? Да ты что, белены объелся?. Днепра тебе мало?.. Побратимы же мы с тобой! А в реестр... Да пропади он пропадом, так уж трудно, что ли, вписать мне тебя в реестр? Как причаститься в великий пост!.. Своя рука - владыка. Сразу же и запишемся, как только вернемся. Выбрось это из головы. Да что пани Мелашка скажет? Карпо резко повернулся, но задержался на мгновение, выслушивая эти упреки. И пошел к своему коню, не сказав больше ни слова. Даже подоспевшие в это время гусары коронного гетмана и немецкие рейтары, которые должны были сопровождать казацкого писаря за пределы Варшавы, осудили поведение неблагодарного джуры. Хмельницкий спокойно отнесся к этой неожиданной и странной выходке своего побратима джуры. В обеденную пору, в сопровождении трех чигиринских казаков, подобранных самим же Карпом из всей сотни, выехал на Белую Русь. 3 Солнце ранней осени своим скупым теплом согревало утомленных путников. С живописного пригорка междуречья Кривонос увидел остроконечные купола амстердамской "Новой кирхи". Она возвышалась над другими многочисленными готическими строениями, над подвижными стайками голубей, которые, расставив крылья, казалось, нежились в лучах солнца. Он, усталый, стоял, словно зачарованный тишиной, любуясь мирным, чарующим пейзажем. Казалось, на глади морского залива играли отблески от большого креста кирхи, освещенного лучами заходящего солнца. А Кривонос на изнуренном коне, в поношенной рыцарской одежде, с саблей на боку и с новейшим мушкетом за плечами, был только воином! Воином, который не бросал оружия, не снимал с плеч лука и сагайдака со стрелами. Даже приехав в эту далекую приморскую столицу с мирными намерениями, он не бросал оружия. И когда Кривонос обернулся, чтобы поделиться чувствами со своими спутниками, он невольно замер. Кружившиеся над храмом голуби - вестники радости!.. Из-за дубового перелеска в междуречье показалась когорта всадников. Не узнать их казаку нельзя, как близких его сердцу людей. Да и ошибиться Кривонос не имел права! Вот уже в течение двух недель он бежит от войны, беспрерывно оглядываясь, ища глазами своих друзей, с которыми скитался на чужбине. Только теперь его догоняют друзья партизаны! Более трех десятков воинов насчитывалось в этом отряде - казаков, поляков, чехов, отважных итальянцев, испанцев и немцев. Окинув взглядом стоявших рядом своих друзей, Максим сказал совсем не то, чем хотел порадовать их, когда впервые заметил солнечные отблески на крестах амстердамских храмов. - Друзья, братья! - воскликнул Максим. И он, словно библейский старец, гнал своего коня навстречу заблудшим, как и сам, братьям, сыновьям. Друзья не изменили ему! Соскочив с коня, бросился обнимать каждого из них, громко выражая свои чувства. Радость переполняла сердце Кривоноса, истосковавшегося в далекой северной стране... Вдруг он умолк, в груди похолодело, руки опустились. Его друзей окружили около десятка карабинеров, голландских воинов! - Что это? Плен без войны? Ведь мы... - Всякое бывало, брат Максим... - А теперь вот они говорят, что мы интернированы... - сказал один из итальянцев. - Хорошее словечко придумали. Но ведь вы вооружены... - сказал Кривонос, которому не хотелось верить этому сообщению. - Только сабли оставили, брат Максим! А самопалы наши себе забрали. Даже пистоли отобрали, проклятые. - Вот вам, казаки, и свобода... - тяжело вздохнул атаман Максим Кривонос, посмотрев на шпили соборов и на кружащих в небе голубей. - Интернированные! 4 Горстка лисовчиков наконец остановилась на отдых в перелеске возле Амстердама, на берегу морского залива. Здесь они попрощались, словно в последний раз, с интернированными Кривоносом и Себастьяном Стенпчанским. Правительственные карабинеры отобрали у них огнестрельное оружие, оставив только сабли и луки со стрелами, и отправили их вместе с Вовгуром в город. Офицер голландского отряда был уверен, что без своих командиров оставшиеся лисовчики никуда не убегут. И весь свой отряд послал сопровождать их атаманов. - Может быть, это к лучшему, Максим, - сказал Стенпчанский, когда уже въехали в город. - Не придется блуждать по улицам, разыскивая этих герцогов. - Без оседланного коня, наверное, еще свободнее будет... - горько усмехаясь, ответил Максим. - Так... может, убежим. Ведь сабли-то при нас! - Не стоит! Ведь мы прибыли в эту... свободную страну поменять оружие на мирный труд... Вспомнил Максим и напутственные слова друзей, оставшихся в лесу, в лагере интернированных: "Попросите, братья, убежища, по только не службы в войске, пропади она пропадом! Ремеслом бы каким заняться. Опять-таки... герцоги, хотя и голландские, холера бы их взяла..." "А это уж как пофортунит", - смеясь, сказал озабоченный Стенпчанский. Благоразумные амстердамцы должны были бы без расспросов понять, что за воины и с какой войны прибыли в их столицу. Но Голландия тоже была на военном положении. На подступах к городу стояли заставы. Воинов задержали, чтобы выяснить, не являются ли они разведчиками, шпионами иезуитской, венско-варшавской коалиции. И, как недругов, повели во дворец амстердамского герцога Оранского. Кривонос и Стенпчанский были утомлены. Но они приосанились, подкрутили усы, поправили шапки. Хотели предстать перед герцогом не бродягами, а степенными людьми. С еще большим подозрением отнеслись к странным "парламентерам" дворцовые слуги герцога. Всем своим видом они резко отличались от воинов их страны. Они не были похожими ни на шведов, ни тем более на французов. У обоих за спиной висели колчаны со стрелами и гибкие луки. Суровые и стройные, с опущенными вниз роскошными усами, они напоминали крестоносцев. Один из них нервно постукивал пальцами по рукоятке кривой турецкой сабли, второй же, как настоящий старинный рыцарь, придерживал рукой тяжелый палаш. Сопровождавший Кривоноса и Стенпчанского офицер представил их дворцовой охране как жолнеров Польского королевства, и те свободно пропустили их во дворец. Но стоявшие у дверей парадного входа во внутренние покои герцога слуги задержали гостей-воинов. В этот момент в дверях появился, выходя из покоев герцога, то ли столяр, то ли маляр. На нем был испачканный красками фартук, в руке какой-то небольшой топорик. Он сразу же обратил внимание на воинов в такой необычной униформе. Во дворе он увидел их коней и джуру, окруженных дворцовой охраной. На взмыленных лошадях - турецкие седла. - Что это за воины? - спросил вышедший у офицера. - А мы... парламентеры от украинского и польского вольного войска! - не задумываясь, вместо офицера, ответил на ломаном латинском языке Кривонос. - От украинского и польского войска? Что же это за войско? - с еще большим интересом спросил маляр, коверкая, как и Кривонос, язык и осматривая воинов с ног до головы. "Парламентеры" переглянулись. Стоит ли им отвечать первому встречному? К тому же офицер уже ушел в покои герцога, откуда только что вышел мужчина с топориком. Стенпчанский решительно направился следом за офицером, пререкаясь с задержавшей его стражей. - Мы называемся лисовчиками, добрый господин, - любезно объяснял тем временем незнакомцу Кривонос. - Не лисовиками, а лисовчиками, по имени первого командира этого свободного войска. Нас называли еще элеарами. А просто говоря, мы свободные воины с Украины и Польши. Переправились через Дунай, пересекли и другие реки Европы, как и ваш Рейн. Теперь направляемся к его милости господину герцогу... - Великолепно! Очевидно, офицер сейчас и докладывает о вас его светлости герцогу Оранскому. А я... тоже свободный человек, хотя и не воин. Я художник Рембрандт, расписываю покои герцога! - так же любезно представился он Кривоносу. И обратился к слугам: - Так пропустите этих рыцарей к его светлости! Как раз в этот момент из герцогских покоев в сопровождении придворных слуг вышел офицер. Он решительно и не совсем вежливо сорвал с Кривоноса и Стенпчанского гибкие луки, колчаны со стрелами и отдал их карабинеру, потом кивнул головой, приглашая их войти в открывшуюся дверь. Художник дружески похлопал Кривоноса по плечу, любуясь им. Он, уже как своих близких знакомых, проводил глазами лисовчиков. 5 В большом зале Кривонос и Стенпчанский ждали герцога. Зал был просторный и казался совсем пустым. Только в дальнем углу стоял стол на точеных ножках и несколько кресел в том же стиле. Наконец появился герцог. Он, гордо подняв голову, вышел из боковой двери, будто встревоженный докладом офицера. На груди у него, на длиннополом темно-фиалковом камзоле, болтались на черном шнурке очки, которыми герцог, очевидно, только что пользовался. Он ведь человек государственный, а сейчас такое тревожное время - война в Европе, в которую теперь втянулась и Франция. Оглядывая с ног до головы этих действительно интересных воинов, герцог по привычке сначала направился к столу, затем левой рукой провел по седеющим волосам и тут же направился к странным "парламентерам". Он, казалось, подкрадывался к ним, прислушиваясь к шороху ковров под своими ногами. - Парламентеры? - спросил, остановившись в двух шагах от Кривоноса и Стенпчанского. На боку у них висели только сабли. Но все же вооружены! А лица... мужественные, суровые! Что им нужно от герцога, когда они, очевидно, берут все, что захотят, не спрашивая согласия? Высматривают, шпионят?.. - Да, ваша светлость! Мы не желаем больше воевать и просим убежища у милостивых амстердамских господ... - начал Максим и смутился. Герцог улыбнулся, услышав "просим убежища". Улыбнулись и сопровождавшие парламентеров воины, считая улыбку властелина хорошим признаком. А он вдруг, словно уязвленный таким панибратством, заорал: - Воины польского короля, иезуиты? - Да нет! Мы... - Обезоружить и... в карцер! Как военнопленных, - вспылил герцог, чем-то неожиданно возмущенный. Неужели только потому, что он принял их за бесстрашных гусар, воинов злого иезуита польского короля!.. Резко повернулся и скрылся за дверью, на ходу подхватывая очки, висевшие на шнурке. Бдительные карабинеры, доставившие лисовчиков, словно только и ждали этой команды. Сам офицер, точно изголодавшийся пес, тут же набросился на Кривоноса. Вмиг сорвал с него ремень с саблей и в спешке уронил ее на пол. А карабинеры уже связывали Кривоносу руки за спиной, чуть было не свалив его с ног. Именно Кривоноса они считали атаманом этого опасного польского отряда. - В чем дело? - в недоумении воскликнул Стенпчанский, пятясь назад. В следующее мгновение, когда карабинеры бросились к Стенпчанскому, он молниеносно выхватил из ножен палаш и грозно взмахнул им. Тяжелый, как у крестоносцев, и острый, как сабля. Карабинеры отскочили в сторону. А в это время крикнул связанный Кривонос: - Что ты делаешь, безумец?! Беги скорее к хлопцам, покуда голова цела! Когда Стенпчанский стремительно выбежал из последних дверей во двор, то прежде всего увидел Вовгура с оголенной саблей в руке и художника Рембрандта с листами бумаги и толстыми угольными карандашами. Рембрандт, опершись спиной на коновязь, торопливо рисовал Вовгура. Он спешил воспользоваться светом заходящего солнца. Отдохнувший конь Вовгура, почувствовав отпущенные поводья, вставал на дыбы и бил ногами землю. - Измена, пан Вовгур! Пана Максима опозорили, связали!.. - крикнул Стенпчанский. Миг - и он был уже на своем ретивом коне. Словно плененный этой картиной, оживился и Рембрандт. Он быстро водил карандашом по бумаге, делая набросок. И только выстрел, раздавшийся на крыльце герцогского дворца, словно разбудил очарованного художника. Оторвавшись от мольберта, он увидел только хвосты коней с двумя всадниками. Минуя охрану у ворот, казаки, подстегивая отдохнувших жеребцов, изо всех сил понеслись прямо на забор! Захватывающее зрелище этой бешеной скачки будто парализовало не только художника, но и карабинеров. С какой стремительностью кони перескочили через забор, какие бесстрашные всадники управляли ими! Только тогда, когда беглецы скрылись за углом улицы, карабинеры бросились к своим лошадям. - Сможет ли пан Вовгур один поднять наших, покуда я буду задерживать карабинеров? - переводя дух, спросил Стенпчанский. - Смогу! И вместе с ними скакать прямо во дворец или как? - торопливо уточнял Вовгур, не останавливаясь. - Зачем это нужно, проше! Вон солнце на закате! Поднять наших и... в теплые края, на волю!.. И придержал своего коня, поджидая преследовавших их карабинеров. Успеет ли Вовгур поднять наших воинов? - вдруг мелькнула у него мысль. И бросился навстречу карабинерам, вспомнив о связанном Максиме. Карабинеры остановились, готовые вступить в бой с одним, очевидно, обезумевшим пленником. А он летел им навстречу, прижавшись к шее своего разгоряченного коня, с грозно поднятым мечом для смертельного удара. Кто отважится первым подставить себя под удар польского гусара! Но он скачет ко дворцу! Карабинеры молниеносно отскочили в стороны, испугавшись отчаянного воина. И в тот же миг бросились следом за ним. Такого трудно будет остановить и дворцовой охране герцога! Во дворе до сих пор еще стоял художник, потрясенный происшедшим. Увидев казака, который бешено скакал ко дворцу герцога, он снова взялся за карандаш, чтобы запечатлеть храброго гусара. А крайне возбужденный Стенпчанский забыл об осторожности. В тот момент, когда он осадил коня возле коновязи, один из карабинеров нанес ему удар сзади. И рука с мечом опустилась, упала на грудь рассеченная голова. А в это время на крыльцо герцогского дворца вывели связанного волосяными веревками Максима Кривоноса. Он отчаянно сопротивлялся. Из его груди вырвался вопль бессилия израненной души. Одинокий теперь, Кривонос посылал убитому другу свое последнее прости. В Голландии, на глазах у восторженного Рембрандта, в неравном бою погиб последний из бесстрашных рокошан Жебжидовского, поручик Себастьян Стенпчанский. 6 Богдан с трудом узнал усадьбу своей матери. Разрослись без присмотра вербы, вплетенные в изъеденный короедом старый тын. На вербе уже набухли и стали светлыми почки, которые вот-вот распустятся. "Как и в прошлый раз", - подумал Богдан, вспомнив свой первый приезд к матери. Снял запор, раскрыл скрипучие ворота, пропуская казаков во двор. Последним завел своего изнуренного коня. С волнением окинул взглядом двор. Как и предполагал - запустение. Хотя солнце стояло уже высоко, матери во дворе не было. Только Григорий, теперь уже подросток, по-хозяйски пробивал лопатой канавку для стока талой воды. Богдан вспомнил неповоротливого двухлетнего мальчика, которого когда-то подбрасывал на руках. "Сколько теперь ему - тринадцатый или только десять исполнилось?.." - торопливо прикидывал, переступая через кучу мусора. Григорий выпрямился и стоял, опираясь рукой на деревянную лопату. Как-то тревожно посмотрел на хату, скрытую в кустах сирени. И вдруг, словно проснувшись, бросил на землю лопату, побежал навстречу гостю. Он не был уверен, но внутреннее чувство, обостренное долгими годами ожидания, подсказало ему, что это он, его брат Богдан. Он не помнил Богдана, но по рассказам матери нарисовал в своем детском воображении образ брата-казака! - Узнаешь, Григорий? - спросил Богдан, заметив волнение брата. Еще по дороге сюда он думал об этой встрече. - Здравствуй... братишка! - замявшись, произнес, не зная, как назвать - Григорием или... братом. - И я рад... приветствовать тебя, Богдан, - довольно смело и действительно радостно произнес Григорий. - Как хорошо, что ты... А то мама наша... - Что с ней? Больна? - забеспокоился Богдан и бросился к хате. Но остановился и теплее поздоровался с братом. Положил ему на плечи руки. - Взрослый стал, вон как вымахал!.. Когда Богдан, поддавшись внутреннему порыву, обнял щупленького брата, тот не сдержался, припал губами к лицу старшего и единственного, такого сильного своего брата. Затем прижался головой к его груди и дал волю слезам! Богдан понял, что эти слезы вызваны не воспоминанием о погибшем отце. В доме новое горе!.. - Что с матерью? - спросил, направляясь в хату. А мать уже стояла на пороге. Стояла, поддерживаемая непередаваемой радостью. Бледная, больная, держась за косяк двери, она вышла встретить сына. Она, как и все матери на земле, до последнего своего дыхания вдохновлялась великой силой священного материнства! Пускай колотится неугомонное сердце, лишь бы не упасть, на ногах встретить сына! Первым бросился к ней встревоженный Григорий: - Мама, зачем вы встали?!.. Но Богдан опередил его, подбежал к матери. Взял ее на руки, как драгоценное, но хрупкое сокровище. Так на руках и понес в хату, подыскивая слова утешения. Осторожно уложил ее в постель, прикрыв одеялом ноги, худые и очень жилистые, скрюченные пальцы... - Какая же вы, мама... - Слишком легонькая для тебя, Зинько мой... - Да нет, я не об этом. Разве можно вам вставать, когда здоровье у вас... - Подыскивал слова, чтобы как можно мягче убедить больную мать, что ей нельзя вставать с постели. Матрена то закрывала, то открывала свои заплаканные глаза, словно не верила, что не во сне, а наяву видит своего первенца. Какой он сильный, какой родной! Именно таким она хотела воспитать его еще тогда, когда прижимала головку сына к своей груди, утешала при огорчениях, вытирала на детской щечке слезу... Затем она переводила взгляд на худого не по-детски озабоченного Григория, на его улыбающееся и влажное от слез личико: - Сынок, что это ты... Мне уже... лучше, - собравшись с силами, произнесла. Она старалась сдерживать волнение, порывалась встать. Столько дел у нее, и Зинько приехал... - Гришенька, поди позови Дарину. Скажи, гость к нам приехал... Это соседская девушка, спасибо ей, помогает нам, - объяснила Богдану, который до сих пор еще стоял, словно в чужой, незнакомой хате. - Давно болеете, мама? - спросил, пододвигая скамью к постели. - Давно, Зинько... С тех пор, как узнала о постигшем нас горе. Поднепровье когда-то было для меня колыбелью, а теперь, очевидно, могилой станет. Но уже не пойду туда умирать, не дойду. А хотелось бы пожить там, где похоронены родители. Но умирать везде одинаково. Как хорошо, что мы снова увиделись. Хвораю, Зинько, очень хвораю... - И снова тихо заплакала. - Давайте, мама, не вспоминать того, что печалит вас! Ну, а если и вспоминать, так только о таком, что радовало бы нас! Живы ли соседи, которые так приятно беседовали со мной, молодым, рассказывая о своей тяжелой и горестной жизни? - Когда это было, Зинько... - вздохнула мать, вытирая слезы. - Да не так уж и давно, мама. Каких-нибудь... погодите, лет десять, а может быть, немного больше... - Я каждый день считаю их, Зиновий, каждый день думаю о тебе. После пасхи двенадцатый год пойдет... - Здравствуйте, пан... - сказала показавшаяся на пороге девушка, очевидно Дарина. - Да бог с тобой... "пан"! Какой же я, дивчино, пан, присмотрись получше! Здравствуй, белявая! Спасибо тебе, что за моей матерью присматриваешь. Если бы знал, гостинец из Варшавы привез бы тебе. - Да что вы, мы не привычные к гостинцам. Благодарю за доброе слово. И вам спасибо, что заехали к нам... А что, мама, борщ сварить или жаркое приготовить?.. Я помню вас. Тогда маленькой была, больше с вашей молодой и файной женой виделись по-соседски. А там Григорий говорил, что вас казаки ждут... - Ах ты господи, совсем забыл! Извините, мама, я выйду на минутку, устрою казаков. Поднялся со скамейки чуть не касаясь головой потолка, как показалось матери. Мужественная фигура, пышные усы, как у... И она снова закрыла глаза, так и не произнесла слова - отец. С ним ведь связано и ее девичье горе. 7 Пасхальные дни в этом году Богдан провел в Петриках, гостя у матери. Но ему уже надо было уезжать. За эти две неделя его пребывания у матери она поправилась, стала ходить. - Ты, Зиновий, поднял меня с постели! - говорила она сыну. - Если бы не приехал, не встала бы ваша мать. Пречистая матерь божья, которой я всегда молюсь за вас, надоумила тебя, сынок, приехать. Во время пребывания Богдана у матери к ней приходило много односельчан. Ведь у нее гостит сын - писарь украинского реестрового казачества! Как только Богдан приехал в Петрики, он тотчас отправил гонца в Киевский полк, чтобы поговорить с оставшимися вне реестра казаками, которые сосредоточивались в Киеве. Кроме того, велел гонцу навестить настоятеля Киево-Печерской лавры и передать ему записку, в которой просил принять его брата Григория в бурсу. - Поручи кому-нибудь или сам разузнай, как восприняли люди Приднепровья новый королевский указ о казачьем реестре. Но смотри, Тимоша, не проговорись, кто тебя направил и зачем, - наставлял Хмельницкий казака. А матери сказал, что побудет у нее, пока кончится весенняя распутица. Он и в самом, деле с тревогой посматривал на дороги, которые развезло от дождей. Но люди по-своему понимали казачьего писаря. "Готовиться ли пахать поле или снова войны ждать?" - спрашивали. - Ходят слухи, что ваши украинские люди отказываются подчиняться Короне, - робко намекали гостю. - Может, пан писарь и не знает об этом? - Как же так не знает. Ведь писарь первым должен обо всем знать и передать людям, - оправдывался Богдан. - А люди всюду люди! - многозначительно намекал он. - Белорусам тоже небось хочется жить и трудиться на своей земле для своей семьи, а не гнуть спину в батраках. К тому же стремятся и приднепровцы. Только они более приспособлены к казачьей жизни. Им приходится постоянно воевать с турками, да и со своими панами не мирятся. - Известно, паны везде одинаковы, - соглашались белорусы, уловив в словах писаря намеки на то, что у них давно уже наболело. Беседовали чаще все же не во дворе матери Богдана, а на берегу полноводной реки. Ее стремительное течение, бурные пенистые гребни волн почему-то вызывали мысли о могучей, народной силе. Только бы пригрело весеннее солнышко. Богдан прекрасно понимал, что среди присутствующих крестьян может оказаться и какой-нибудь гнусный предатель. Не причинить бы вреда матери своими разговорами... Наступил уже полдень, густой утренний туман рассеялся. Вдруг кто-то заметил, как с черниговской дороги свернули на их улицу забрызганные грязью вооруженные всадники. А вскоре прибежал из дому и Григорий. Он пробился сквозь толпу людей к Богдану, дернул его за полу жупана. - Уже вернулся... - кратко сообщил. - Кто? - сразу не понял Богдан. - Да казак, гонец твой вернулся из Киева. И не один, а с казаками или старшинами. Во дворе матери Богдан прежде всего увидел сотника Юхима Беду. Он приветливо улыбался, идя навстречу Богдану. А поодаль хлопотали возле лошадей еще несколько человек. Одни казаки приехали или и старшины? Один из приехавших оставил своего коня и направился к Хмельницкому. - Боже мой! Да не бурсак ли это Стась Кричевский?.. - воскликнул Богдан, протягивая руки. - Он же, он, Богдан! Только... Где эта бурса, где эти подольские бубличницы, печерские послушницы?! Воюем... - С кем, за что? - Скорее сами с собой. А за что... Даже король этого сказать не сможет! Недавно и мы вот вернулись. Были на Дунае, уже и с французами... богов не поделили! - Боги ведь едины и неделимы! - Едины. А в трех лицах, забыл? Священное писание забывать стали, Богдан!.. - Но на Дунае ходила молва, Стась, что только земные боженята никак тиары не поделят, за самого старшего среди богов жизнь свою отдают. Ах, да ни дна им, ни покрышки. Хорошо, что ты наведался к нам, в эту спасительную глушь. - А не нагрянет ли к нам эта беда из-за Дуная? - Возможно, нагрянула бы... Да хватит уже об этом, пусть сами короли гасят эти пылающие жертвенники. Ведь встретились старые друзья! Словно вместе с этой весной, дорогие мои друзья, вы вернули дни прекрасной юности... 8 Юхим Беда посторонился, и растроганный до слез Богдан увидел казака Данила Нечая, забрызганного грязью, с подоткнутыми за пояс полами жупана, с саблей на боку. Молодой, задорный, как говорится, ладно скроен и крепко сшит, он нерешительно приблизился к Богдану, чтобы поздороваться. Черные глаза его, как у турка, воскресили в памяти Богдана страшные дни плена. Богдан вздрогнул, словно хотел избавиться от нахлынувших воспоминаний, поздоровался, прижимая к груди коренастого юношу. А к нему уже подходил Роман Гейчура. - Вот так день!.. Ну и гости! Здравствуй, брат Роман. Кого-кого, а тебя, Гейчура, никак не ожидал встретить тут! - искренне признался Богдан, как родного обнимая и целуя бойкого казака. - Золотаренко Иван тоже хотел с нами, да есаулы... - Казацкие дела, брат Богдан, - вмешался Беда. - Неспроста и мы приехали к тебе в такую распутицу. Полковник Золотаренко сказал нам: мол, везите писаря на Украину, чтобы коронные гетманы не выкрали его у нас, как нечистый гадалку. - Ха-ха-ха! Как гадалку, чтобы ведьмой обернулся!.. Ха-ха-ха, ну и Золотаренко... Неспроста, говоришь, Юхим. Да разве мы когда-нибудь сложа руки сидели? Зря беспокоитесь, братья. Сам присматриваюсь, какого бы нечистого со всеми его ворожеями выкрасть, если бы это хоть как-то улучшило жизнь наших людей... Но я рад, друзья, что хоть эти дела заставили вас повидаться со мной. Увидел я, Стась, как живут люди и у вас в Белоруссии. Что украинские хлебопашцы, что белорусские - голь перекатная. Вижу, что и ты воюешь, за Дунаем побывал... Мечтал и я об этом, часто вспоминая о наших с тобой встречах. Но поступить разумнее, чем ты, я бы не смог. А рядом с ним до сих пор еще стоял, смущенный, как девушка, Данило Нечай. Трагическая смерть его матери-турчанки на всю жизнь оставила след в сердце Богдана. - Иджим сикильмаджа башлади... [соскучился я... (турецк.)] Фу-ты, с ума сошел я, что ли, извини - что-то вдруг, брат, турецкий вспомнил! Не могу забыть твоей матери, Данило. Чем-то близка была и мне эта женщина. Она, как сестра, как мать, лечила мою раненую руку! Я рад твоему приезду! Спасибо, что навестил. Ты теперь настоящим казаком стал!.. - И еще раз схватил его за плечи, тряхнул, а потом тепло обнял. Вот так гурьбой и ввалились в хату. Матрена, еще не окрепшая после болезни, но уже хлопотавшая по хозяйству, пригласила всех к столу: - Прошу славное казачество к столу. Для меня сегодня словно престольный праздник - столько дорогих гостей съехалось с Украины! Знаю, что хотите увезти самого дорогого моего гостя, но такова уж доля матерей. Угощайтесь на здоровье! Наливай, Зинько, товарищам, и закусывайте чем бог послал. А бог, ради страстной недели, послал и жареную свинину, и жбан горилки. Мать не могла наглядеться на Григория, который не отходил от старшего брата, льнул к нему, как к отцу. "Отец, отец!" - только вздохнула. Когда же человеку и радоваться, если всю жизнь только и вздыхаешь. Ведь казачка она! И принимает у себя таких орлов, славных казаков! И самый славный среди них - ее сын, писарь реестрового казачества! А как он беседует, какие разумные советы дает воинам! Умеет поговорить с каждым в отдельности и со всеми вместе. - Больно ты шустрый, Роман, всегда торопишься, - упрекнул Богдан Гейчуру. - Да, приходится спешить... Когда прижимают нашего брата да ярмо накидывают на шею, как тому волу. Не спешим, друг Богдан, а опаздываем. Вон Потоцкий что творит на Украине, шляхтичи и жолнеры, словно ненасытная саранча, налетели на нее! А мы... спешим. Может быть, и поторопился: коня твоего все-таки отослал коронному гетману! - Коня отослал? Того самого? - искренне удивился Богдан, сдерживая гнев, вызванный напоминанием Гейчуры о действиях королевских войск на Украине. - Нет, другого, - того убили под Киевом. Подобрал точно такого и отослал от твоего имени! Будет там гетман присматриваться да примериваться. Отослал, и теперь мы квиты, - чтобы он им подавился. А теперь вот приехали мы с сотником... - Об этом, Роман, я расскажу, - прервал его сотник Беда. - Да, такие дела у нас... В Киеве или в Белой Церкви готовятся новые реестры составлять, тебя, пан брат, поджидают. Новых полковников хотят сами выбрать. Коронные гетманы намереваются своих поставить, а не попавших в реестр казаков собираются превратить в панских хлопов. В некоторых полках казаки сами избрали себе полковников. Около половины казачества группируется вокруг Скидана в Чигирине. Шляхтичи распускают слухи о том, будто бы у них с королем обострились отношения из-за войны, которую они ведут за Дунаем на стороне иезуитов. Король надеется на поддержку казаков. А это нам на руку. Он заинтересован, чтобы было сильное казацкое войско. Король уже установил реестр казаков в восемь тысяч человек. А Потоцкий считает, что это слишком много... Он не разрешил отправить своих жолнеров за Дунай и снова сосредоточивает их на Белоцерковщине, постепенно продвигаясь к Днепру. - При такой ситуации не мало ли будет и восьми тысяч? - произнес Богдан, вдруг вспыхнув как спичка. - Вот за этим и послали меня к тебе казаки Кизимы и Скидана!.. - смелее заговорил Беда. - И Романа прихватил с собой, чтобы веселей было. Нынче по Украине столько вооруженных людей слоняется! Кто-то же нас объединяет... - Беда смутился и замолчал. - Да я тоже напросился пойти с ними. Думаю, что лишним не буду! Да и к вашим в Субботов наведались мы с лубенскими казаками, - вдруг заговорил Данило Нечай. Богдан улыбнулся. Все-таки объединяются люди!.. И старался сдержать себя, не подливать масла в огонь, и без того раздутый Бедой. Неизвестно, что еще из этого получится. Богдан стал внимательнее присматриваться к казаку Данилу Нечаю. С какой юношеской искренностью оправдывался он. В Субботов наведываются друзья, не забывают! Да и в Петрики в такую даль приехали! Казачество - в крови народа, казачество - как вера, как источник жизни. Даже вздохнул Богдан, подумав об этом... В разговор вмешался и друг юности Богдана Станислав Кричевский: - Я теперь, Богдан, служу в Белоруссии в королевской армии. И у нас собираются послать жолнеров не то за Дунай в Европу, не то на границу с Москвой... А тут услышал о тебе от наших людей, которые вернулись с сейма... Как о большом событии рассказывают! Какого-то, говорят, Богдана Хмеля на сейме король в присутствии шляхты возвеличил! На свою голову, мол, генеральным писарем реестрового казачества в чине полковника назначил. Для них ты "какой-то Богдан Хмель", а для меня друг моей юности. Помнишь, как мы зачитывались Кампанеллой!.. - Не надо вспоминать об этом, Станислав! - прервал Богдан, сразу погрустнев. Кричевский подумал: не о послушнице ли он вспомнил? Какой глубокий след оставила она в сердце друга! - Да, ты прав... Вот я собрался и махнул разыскивать тебя. У нас в Белоруссии творится то же, что и на Украине. Думал даже в Чигирин проехать. Наши люди давно интересуются казацкой жизнью... Дошел и до нас слух из Переяслава о восстании и установлении казацких порядков на Левобережье! А в Чернигове, я встретил казаков, разговорился с ними. "Если действительно ищешь, говорят, казацкого писаря, без помощи наших людей тебе его не сыскать. Поедем с нами". Вот я вместе с казаками и приехал сюда... 9 Всюду прославляли доблестное запорожское казачество. И по Украине прошел слух, что слава запорожцев не давала покоя польному гетману Николаю Потоцкому. Ему стало известно, что запорожским казачеством интересуется Москва, что их храбрость и отвага вдохновляют донских казаков. Ко всему прочему Потоцкий узнал, что и пришедшие к власти французские кардиналы не прочь воспользоваться казацкой силой в европейской войне. Только ли против ислама или... против иезуитов и римского папы? - Очевидно, врут. Потоцкий только третье лицо в шляхетском государстве, - мудрили и в Белой Церкви, составляя новый, восьмитысячный реестр казаков. - Слухи - ненадежный источник информации, панове. Наговорят всякой всячины, язык без костей. Говорят, будто бы пан польный гетман намеревается poskromic [усмирить, обуздать (польск.)] украинцев за их выступления в Переяславе. Не слухи ли подогревали его? Может быть, о Переяславе - это просто пустая болтовня? Пан Караимович, возможно, этой ложью хочет оправдать свое трусливое бегство с Левобережья... - сказал генеральный писарь Богдан Хмельницкий. - Поскромиць! Ну и словечко придумала шляхта для своих посполитых! - Словечко все равно что и оружие, которым пан польный гетман грозит украинским хлебопашцам. "Надо выбить из голов посполитых лайдацкую [бандитскую (польск.)] заразу! - говорит пан польный гетман. - Чтобы и внукам и правнукам неповадно было помышлять о хлопской воле..." Восстановили Кодацкую крепость! В Переяславе началось восстание, это не ложные слухи. Караимович успел убежать к коронному гетману, прихватив с собой двух казацких старшин. А Савве все же связали руки. Может быть, и голову снесут ему в казацком Круге Скидана... Богдан терпеливо слушал писарей, составлявших казацкие реестры. Он внимательно прислушивался не только к словам, но и к интонациям их голоса. По тому, что и как говорили писаря, он составлял мнение не только о них, но и, главное, о духе, царившем в их полках. "Poskromic! - это значит дать приказ войскам Короны уничтожить имущество казаков, их жен и детей. Но ведь казаки тоже не будут сидеть сложа руки!.." И не только писаря реестровых казаков вели разговор об этом. Угрозы польного гетмана словно ветром разносились по всей украинской земле. Они передавались из уст в уста врагами и недругами народа. Однако порой говорили о них и сами посполитые... По улице, словно ураган, пронесся отряд Белоцерковского казацкого полка. Впереди полка на резвом буланом коне скакал сам полковник. - Полковник белоцерковцев помчался встречать польного гетмана! - крикнул кто-то из писарей, глядя в окно. Это уже не слух, передаваемый из уст в уста сотнями людей. Писаря воочию убеждались в этом. Но Потоцкому тоже не безразлично, как встретят его белоцерковцы. С почетом или... как удар своей хлопской судьбы? Почти все хлебопашцы прячутся в своих дворах и украдкой выглядывают из-за угла, не приедет ли гетман. - Может, и в самом деле не следует злить украинцев, навязывая им другую веру, не трогать их церковь, священников! А их военную силу, тех же реестровых казаков, уважаемый пан Николай, крепче прибрать к своим рукам, - говорил неугомонный, вездесущий комиссар сейма по казацким делам Адам Кисель, сопровождая Потоцкого со своими тремя сотнями вооруженных гайдуков. Почти все лето и осень он мотался по поручениям Потоцкого по украинским воеводствам, пока не пришлось бежать от взбунтовавшихся казаков на Левобережье. Кисель не только увещевал возмущенных украинцев, но и прислушивался к тому, о чем говорит этот пробудившийся люд, о чем мечтают посполитые на Украине. - Надо искоренить, точно куколь на ниве, казачество, которое неимоверно разрослось на благословенных приднепровских землях!.. Пан Адам только и знает, что своей схизмой тешится, - снисходительно промолвил Потоцкий. - А это тоже не большое утешение, одно только душевное беспокойство, беда моя, уважаемый пан Николай. Ведь вера наших предков, как хороший урожай, прости господи, делает добрее украинского хлебопашца. Она направляет его ум не на бунтарство, на добрые дела. Ведь они же рвут не читая богопротивные универсалы Скидана! А видите, какие они покорные в селах, стыдятся на глаза показаться, из окон да из-за углов выглядывают на панов. Что мог возразить Киселю польный гетман? Он все время следил за дорогой. И выжидал, подавляя самолюбие, взбешенный событиями на Левобережье, выжидал! Может, быть, поэтому и в разговоре с Киселем больше соглашался или поддакивал невпопад. Верно, с молитвой легче было договариваться с простыми людьми, да и не только с украинцами. Оглянулся назад: сколько можно окинуть взором - войска! И польские воины тоже недовольны, требуют выплаты жолда - содержания, даже поднимают бунтарские конфедерации [бунтарские консолидации против короля или сейма (лат.)]. Но все же сейчас они идут за ним! И пойдут по его приказу усмирять украинское быдло, а военные трофеи будут им вместо жолда... 10 Но вот из-за холмов показались кресты белоцерковской церкви Марии Магдалины. И тут же польный гетман увидел - навстречу ему скакали около двухсот хорошо вымуштрованных казаков Белоцерковского полка. Полковник, возглавлявший почетный эскорт, стремительно выскочил на буланом коне на холм. Потоцкий еще не различал рыжих пятен на буланом. Но он отлично помнит их и дорисовывает в воображении, обрадовавшись. Следом за полковником - сотники, полковой есаул, хорунжий сотен стройной когортой резвых коней поддерживали Предслава Клиша в его стремлении угодить гетману. Таким же строем, не отставая от старшин, скакали на конях две сотни лично подобранных полковником, надежных казаков. Иногда полковник Клиша оборачивался, окидывая взглядом стройные ряды конников. Поглядывал он и на хмурое небо - возможно, сетовал и на самого бога. - Ветра бы посильнее да пыли побольше из-под конских копыт! Тогда мой отряд белоцерковского казачества показался бы гетману не горсточкой, а настоящим полком! Но Потоцкий не слышал этих слов. Прибыв в Белую Церковь с не совсем мирными намерениями, он не ожидал от казаков такой встречи. Когда полковник остановил казаков и, подчеркивая уважение к гетману, лихо соскочил с коня, Потоцкий был польщен такой учтивостью. Полковник Клиша бросил поводья своему джуре и почтительно поклонился, приветствуя командующего польских войск. Тщеславный гетман самодовольно улыбнулся. Он придержал коня, важно оглянулся на свою свиту, словно хотел обратить ее внимание на то, с каким почетом его встречают. Полковникам, ротмистрам, сопровождавшим гетмана, особенно несдержанному Самойлу Лащу, показалось даже, что Потоцкий хочет соскочить с коня. Это было бы позором, унижением! Хотя полковник Белоцерковского полка тоже из шляхтичей и придерживается той же иезуитской морали креста и крови, но он всего лишь полковник украинского реестрового казачества. Однако Николай Потоцкий не соскочил с коня. Он только еще выше поднял голову, унижая этим подвластного человека, представителя казацкой верхушки, хотя и лояльно относящегося к его карательной миссии на Украине! - А нам передавали, будто бы пан Клиша направил людей в Млиев для переговоров с подлыми предателями, - изрек гетман, косо глядя на полковника. - Да такие прорвутся куда угодно, вельможный пан гетман!.. Все это одна голытьба, как воры, улизнули без нашего разрешения. Они все уже исключены нами из реестров полка... - оправдывался полковник Клиша и ел глазами свысока смотревшего на него гетмана. - На коня! Прошу пана полковника следовать за мной! - скомандовал гетман, будто проглотив и удовлетворение честолюбия. Казаки полковника Клиша остолбенели, словно на них вылили ушат холодной воды. Гетман тоже почувствовал, что невежливо обошелся с казаками. Но было уже поздно... И Потоцкий взмахнул нагайкой - марш-марш! А оскорбленные белоцерковцы резко развернули своих копей, горя желанием достойно ответить на унижение гетманом их полковника. Они вырвались вперед и галопом проскакали к городу, увлекая за собой и некоторых польских гусар. Казацкий полковник одобрил сумасбродство своих казаков, расценив это как протест за оскорбление. Пускай хоть такой, хоть незначительный, но все же протест! Сам же Клиша... угодливо присоединился к пышной свите Потоцкого. В Белой Церкви уже все знали о приезде главного усмирителя казаков. Кое-кто из, комиссии и писаря, составлявшие реестры казаков, вышли на улицу встретить представителя великой Польши в лице карателя, польного гетмана. Ведь он невесть что может подумать о тех, кто отсиживается в хатах, перешептывается! - Ну что же, панове братья! Получается по-моему. Разве в такой обстановке можно составлять реестры по указанию его величества пана короля? Мне кажется, в Киеве будет сподручнее это делать... - вдруг произнес Хмельницкий, решительно поднимаясь из-за стола. Сначала он даже не обратил внимания, когда кто-то из писарей или полковников сказал о приезде в город гетмана. Но что полковник Клиша встретил Потоцкого с таким почетом, показалось ему тревожным предостережением. Не бросить ли эту нудную работу по составлению реестра, выясняя всю подноготную казаков, устанавливая возраст и давно забытую фамилию их родителей? Но когда на улицу выбежали несколько писарей, челядинцы и некоторые полковники, генеральный писарь возмутился. - Потоцкий ведь назвал Белую Церковь центром всего реестрового казачества, - возразил Хмельницкому кто-то из полковников. - Коронный гетман и Киев считал наиболее надежным местом для реестра приднепровского казачества, уважаемые полковники! - возразил Богдан. Вечером стало известно, что Потоцкий созывает совещание только старшин, находящихся в Белой Церкви вооруженных сил Польши. Пригласит ли он на этот совет и войскового писаря со старшинами реестрового казачества, никто не знал. Поэтому старшины не возражали, когда полковник Хмельницкий предложил им уехать в Киев. Очевидно, Потоцкий ждал, что генеральный писарь сам явится к нему. По крайней мере чтобы засвидетельствовать свое уважение к особе, возглавляющей королевские войска на Украине. Но Хмельницкий, наскоро собравшись, в тот же день выехал в Киев. Две подводы с новыми списками - реестрами казацкого королевского войска - ехали впереди. Хмельницкого сопровождал большой, хорошо вооруженный отряд чигиринских и лубенских казаков, полковников, писарей и представителей от каждого полка. Богдан ушел из Бедой Церкви, вставив ее в безраздельное господство польного гетмана. Ведь Потоцкий прибыл в войско, сосредоточившееся на Украине, для окончательного усмирения бунтарски настроенных казаков, оставшихся вне реестра. Он готовился учинить кровавую расправу над украинцами, о чем предупреждал казаков еще во время встречи с ними в Варшаве: "...Имущество ваше, жен и детей... сметет меч Короны!.." Обещание короля довести реестр казаков до восьми тысяч человек вдруг потеряло свое значение не только для Богдана. Оно поблекло, как подрубленное или сбитое плетью деревцо! Победил не король, а шляхта, которая давно стремилась придушить мятежного украинского труженика. 11 Извиваясь, река несла свои воды на север. Она протекала по лесам и буеракам, по горным ущельям и долинам, пересекая курфюрстовские поля, через десятки государств и стран. И на всем ее пути дороги и тропинки по обоим берегам были усеяны вооруженными людьми. Многочисленные отряды воинов двигались вдоль многоводного Рейна, находя там пищу себе, пастбища для коней и надежную защиту. Но разве убережешься от неожиданных встреч и столкновений с отрядами враждующих между собой армий иезуитов и северных их противников. Войска гарнизона побежденного Кельна выследили блуждавший по лесным дебрям междуречья потрепанный отряд Вовгура. На рассвете шведы, избалованные победами, напали на казаков. Но как раз в это время снимался в поход отряд Вовгура. Неожиданно нагрянувшие шведские разведчики натолкнулись на мощный отпор. Вовгур первым бросился навстречу шведам, а следом за ним помчались казаки, жолнеры и чешские партизаны. Два скакавших впереди всех шведских смельчака, даже не успев взмахнуть саблями, повалились на землю с рассеченными головами. - К бою, братья! - воскликнул Вовгур, настигая третьего шведа. И в еще не проснувшемся лесу забряцали сабли, заржали взбешенные кони. Отчаянные вопли шведов поднимали боевой дух у вовгуровцев. Никто из них не спрашивал, за что и за кого сражались. И тем и другим нужен был свободный путь на восток: нападающим - для завоеваний новых земель, казакам - для возвращения на Дунай, на Вислу, на Днепр! Шведские разведчики с криком бросились наутек, к своим войскам на Рейне. Им показалось, что наскочили на целый полк воинов изменника графа Валленштейна. Это неожиданное столкновение так и закончилось гибелью двух шведов. Казаков же эта стычка еще больше насторожила, напомнила, что рейнская земля дышит духом войны, жестоким духом уничтожения. - Надо быть всегда начеку, братья воины! Мы можем столкнуться и со значительно большими отрядами двух враждующих между собой цесарей: северного завоевателя Густава-Адольфа и иезуитского из Вены - Фердинанда. Поторопимся, братья, на восток, на Днепр! - Куда именно? - интересовались казаки. - На восток, говорю. Это не то что бежать куда глаза глядят, как разбойники! На восток - это в словацкую Братиславу!.. Главное - не сбиться с дороги. Казак Петрусь будет ехать впереди. Следите за Дунаем! - приказывал Вовгур. Теперь он уже без колебаний взял командование отрядом на себя. Голландия осталась далеко позади, осталась как горькое воспоминание! И снова отряд блуждал по лесам, затем двигался по наезженным дорогам, направляясь на восток. Отдыхали недолго, старались не попадаться на глаза людям. В пути держались все вместе. Порой принимали в свой отряд какого-нибудь блуждавшего по бездорожью европейских междуречий беднягу чеха или поляка. Отряд странствующих вовгуровцев уже насчитывал более пятидесяти хорошо вооруженных конников. - А как же быть с разведчиками, которых послали в Голландию узнать о судьбе Максима? - спрашивали воины. - Предлагаешь идти на восток, а как же с ними? Будем тут ждать от них вестей из Амстердама или помолимся за упокой их душ и двинемся через Чехию на Украину? - И за упокой молиться не станем, и ждать здесь разведчиков не будем. Айда, братья, на Украину. Днепр нам покажет, как жить дальше, ожидая вестей о судьбе батьки Максима, - советовал друзьям Юрко Вовгур. Своим вниманием к товарищам, бесстрашием и воинственным пылом он вполне заслужил право быть старшим. - Веди, брат Юрко, на Днепр! Оттуда и в самом деле нашему брату виднее, где искать казацкую долю, - один за всех ответил казак Петрусь. - Коль не сумели уберечь Максима во дворце герцога, так нечего теперь ждать его здесь, на таком бездорожье!.. Не молодой уже, участвовавший в нескольких походах казак Петрусь пользовался доверием и уважением всего отряда. Казаки держались вместе, они доверились сметливому лисовчику Вовгуру, надеясь, что он приведет их на родную землю. Продвигались осторожно, высылая вперед разведчиков. Однажды разведчики донесли о том, что отряд не только отошел далеко от Рейна, но и оказался в более знакомых местах. Их изнуренные кони уже топтали чешскую землю! Силезия осталась позади. А до Днепра, как им казалось, еще было так далеко, как до неба! Теперь все чаще встречались войска. Приходилось сворачивать с дороги, пробиваться через леса и заросли междуречья. Что за войска и сколько их, не присматривались. Только бы на восток, на восток! Но трудно было уберечься в чужой стране. Сколько скопилось здесь разных враждующих войск! - Стой! Что за воины? - крикнул какой-то латник на ломаном немецком языке, неожиданно, как ветер, выскочив из перелеска. Следом за ним, точно из-под земли, вынырнул большой отряд вооруженных конников. Вступать с ними в бой было безрассудно. К тому же далеко уже ушли от Рейна и Кельна! - Казаки мы, воины с Приднепровья, - не таясь ответил Вовгур, с трудом разобрав, о чем его спрашивают. - За кого воюете, казаки? - прекрасно поняв ответ, латник спросил уже на чешском языке. - Воевали мы за честный народ. А сейчас... убежали из плена, - не растерялся Вовгур. Хотя чешский язык латника и вызывал на откровенность, но воин прошел большую школу партизанской войны. Осторожность никогда не вредит... - Так за кого и какой это честной народ? Не Перебинуса ли вы воины, этого разбойника, лисовчика, князя Габора? - допрашивал латник. - Говорю ведь - за народ! Народ - это... наши отцы, матери, это хозяева родной земли. А пан латник за кого рискует своей головой, воюя на широких придунайских просторах? А Перебинус... Не Перебейноса ли имеет в виду пан латник? Одного Перебейноса еще и Кривоносом звали. Его мы знаем. Так он за корону цесаря и голову сложил... Казаки плотным кольцом окружили Вовгура. Поможет ли смелый разговор о Кривоносо, не были уверены. Оружие держали наготове, взялись за сабли, крепче натянули поводья. Латники заметили это и тоже взялись за оружие. - Вы должны подчиниться приказу высшего в этом крае командира цесарского войска, комиссара Вильдгарта. - А вы кто будете? - Я его писарь, лейтенант Пауль... Комиссар Вильдгарт будет ждать нас там... Прошу следовать за мной. Рекомендую не противиться. Со мной пшталунк - отряд рыцарей, и я выполняю приказ военачальника этой местности! Что оставалось делать? Вовгур только пожал плечами. Закончится ли все это разговором, или дело дойдет до сечи? 12 - Я не люблю стычек, как на поединке. Настоящая резня - это моя стихия! - бахвалился поручик Самойло Лащ, гарцуя на своем ретивом гнедом коне. - Этим конем, подаренным ему Конецпольским, он очень дорожил. Коронный гетман любил иногда позабавиться, одаривая лошадьми своих любимцев. И в старости не изменил своей благородной привычке. И не Удивительно, что Самойло Лащ, будучи хотя и не единственным, но счастливым любимчиком Конецпольского, гордился этой милостью коронного гетмана. Подобрав по своему вкусу таких же, как и сам, отчаянных головорезов из королевских гусар, поручик не скрывал своих кровожадных намерений. - Ненавижу эти казачьи скопища мятежных хлопов! - не раз откровенничал он с Николаем Потоцким, чтобы как-то обосновать свои настойчивые просьбы направить его в распоряжение польного гетмана. Ему не хотелось участвовать в европейской войне, в которую цесарь и иезуиты втянули и Польшу. Эта война не возвеличивала шляхтича, участие в ней не считалось героизмом! Хотя Потоцкий всячески скрывал истинные намерения в этом походе на Украину против казаков, но сообразительный Лащ понял, что именно здесь произойдет взлелеянное в его мечтах побоище! Военным же делом искушал Лаща и Конецпольский. Он уговаривал его возглавить отправлявшиеся в Европу польские войска. По просьбе австрийского цесаря, Польша вынуждена была помогать иезуитам в этой затяжной европейской войне. Вот уже много лет в Европе идут беспрерывные ожесточенные бои с протестантами. Разгромили чехов, сломили их вооруженное восстание. Но они не сложили оружия. Активные военные действия между союзом немецких протестантов и иезуитскими войсками австрийского цесаря не прекращались. Не утихают кровопролитные бои наемных войск графа Валленштейна с войсками шведского короля Густава. Своим предательским заигрыванием с протестантской коалицией Валленштейн отвлекал внимание цесаря. А чешский народ продолжал партизанскую войну с тыла, уничтожая зазнавшуюся банду графа... - Я не о таких сражениях мечтаю!.. - восклицал Лащ, хорошо зная, какие кровавые бои идут в Европе. Он хотел обмануть и Потоцкого, лишь бы воевать с казаками. Ведь в Европе, где идет такая резня, пропадешь ни за понюшку табаку! И ни славы, ни личного удовлетворения! Бесславно погибнешь в чужой стране, точно мышь под колесом телеги. Нет! Предвкушая удовольствие, он жаждал померяться силами с украинским "быдлом". Морозная, сухая погода. Луга и леса под Могинами до сих пор еще не покрыты снегом. Как всегда самовлюбленный и самоуверенный, воинственно настроенный поручик даже разведки не выслал вперед. У перелеска на приднепровских лугах его и встретили передовые отряды Скидана. Атаман Беда и в этот раз первым напал на гусар Лаща, неожиданно выскочив из-за густого перелеска. Хотя Лащ всюду трубил о своем желании померяться силами с казаками, однако он, мгновенно сообразив, что это надо делать где-то в другом месте, приказал своим гусарам отступить. Луговой, кустарник и подмерзшие лужи затрудняли даже отступление, не говоря уже о бое. Около десятка гусар погибло в этой неожиданной стычке, но им удалось захватить живого казака. Под ним зарубили коня, а его связали арканом. Самойло Лащ понял, что ему вместо нападения на казаков следовало бы послушаться Потоцкого и немедленно отойти к Билазерью, будто заманивая целый полк казаков, как хвастался он позже. У Беды, как известно, полка казаков не было. Но стычка с гусарами и внезапное бегство их насторожило казаков. Жолнеры Потоцкого понимали, что их гетман не просто хотел припугнуть казаков, а готовится к настоящим тяжелым боям на Приднепровье. Жолд и военные трофеи - все это стояло рядом с боями и смертью. Вот уже и развертываются сражения, да еще какие! Потоцкий настойчиво и жестоко допрашивал приведенного лащовцами казака, добиваясь, чтобы он выдал замысел Скидана. При этом присутствовал и Караимович, прибывший по приказанию Конецпольского как наказной атаман всего реестрового казачества. Взятый в плен казак сообщил, что Скидан собирается ударить им с тыла и отрезать их от подольской дороги. Этого больше всего и опасался Потоцкий. Застигнутое врасплох его войско, которое и сейчас выражает свое недовольство задержкой с выплатой жолда, может повернуть оружие и против своего гетмана!.. Вот тогда казаки померялись бы с ним силами на болотистых лугах за рекой Рось! - Скорее отступать! - решительно приказал Потоцкий своим горячим полковникам. Даже Лаща приструнил. Польный стремился обеспечить себе тыл, которого нет и не будет у казаков до тех пор, покуда Днепр не покроется толстым слоем льда. И никто не разгадал хитрого замысла польного гетмана. Потоцкому нужна не просто победа, а полный разгром казачьих войск, которые привел сюда с низовий Днепра пусть даже и отличающийся необыкновенной храбростью Скидан. Ведь эта храбрость будет опираться только на небольшое войско, на полки нереестровых казаков. Скидан действует вслепую! Очевидно, не знает даже численности своих войск. Да и о том, какими силами располагает Потоцкий, как выяснилось из допроса пленного казака, не знают ни Скидан под Кумейками, ни тем более Павлюк под Черкассами. Подкреплений с левого берега Днепра казаки сейчас получить не могут. Днепр, сплошь покрытый кашицей, пока что служит Потоцкому. Но скоро наступит ледостав, гетман должен спешить! В течение ближайших недель ни Кизим из Переяслава, ни Острянин из Полтавы не могут прийти на помощь павлюковцам. Приказы Потоцкого были краткими и резкими. В них чувствовалось что-то тревожное. - Никаких наступательных боев, гунцвот... - гневно вразумлял горячих полковников Потоцкий. Павлюковцы наращивают свои силы, в хуторах и селах - угрожающее затишье. Украинцы собирают оружие, ищут уязвимые места в гетманском войске, которому до сих пор еще не выплатили жалованье. 13 Когда потрясенный смертью лисовчика Рембрандт наконец вышел из оцепенения, карабинеры уже вели Кривоноса к башне у ворот, где в подземелье находилась темница. Художник подбежал к нему, но сделать ничего не мог. Он был бессилен против четырех конвоиров, каждый из которых мог легко сломать его, как палку. У него дрожали ноги, слезы заволакивали глаза. Карабинеры уже подло расправились с одним из лисовчиков. Надо во что бы то ни стало спасти хотя бы этого, очевидно их старшого! Рембрандт не впервые заходил без приглашения к герцогу. Во дворце к нему так привыкли, что даже сам герцог, потомок старинного княжеского французского рода из Орана, не был удивлен неожиданным появлением художника в кабинете. В руках художника листы с эскизами и угольные карандаши. На лице испуг и растерянность... - Что случилось, милейший наш господин Харменес?.. - спросил герцог, поднимая голову от лежавшего на столе пергамента. Выпущенный из рук пергамент пружинисто свернулся в трубку. - За что, ваша милость, вы так жестоко наказываете? Ведь они... - Приказы военного времени, господин Рембрандт, жестокие, как и сама война! Воин из враждебного нам лагеря должен быть разоружен и заключен в темницу. - Но... ваша милость, с ним обращаются не как с пленным. Второго предательски, как злодея, убили, напав сзади... Герцог даже вскочил с места, услышав слова Рембрандта. То ли его обеспокоило состояние художника, то ли он и в самом деле не знал о бесчинствах, творившихся в его владениях. Властно трижды ударил в ладоши, подхватив очки, которые от резкого движения свалились с носа и болтались на шнурке. Из боковой двери вбежал вооруженный слуга. - Что вы сделали с интернированными воинами польского короля? - спросил взволнованно герцог. Он действительно не знал, что произошло с пленными. - Один был зарублен в стычке с охраной вашей милости. А второй, кажется... сошел с ума... - доложил слуга, пожимая плечами. В руке художника герцог увидел карандашный набросок лисовчика на коне. Он решил, что художник обеспокоен потерей интересной натуры. Герцог даже улыбнулся, ловя болтавшиеся на шнурке очки. - Перевести пленника из башни во флигель! - приказал слуге. - Снять с него цепи и обращаться как с благородным пленником. Разрешаю художнику Рембрандту входить к нему в любое время и рисовать. И медленно сел в кресло, обтянутое желтой кожей. Вид у него был утомленный, глаза остановились на свернутом в трубочку пергаменте. Художник, как всегда при прощании с герцогом, почтительно поклонился. Слуга открыл перед художником дверь и вместе с ним вышел из кабинета, чтобы выполнить новое приказание герцога. Во дворе не было уже ни убитого лисовчика, ни его коня. Даже вооруженный отряд дворцовой охраны исчез со двора. 14 Направляясь в Киев, Богдан всю дорогу думал о замысле Потоцкого, пытался разгадать его. Дважды останавливался на хуторах для краткого отдыха. Лихорадочные военные приготовления польного гетмана тревожили и озлобляли жителей этих селений. Казаки покидали свои усадьбы, сторонились полковников и писарей из отряда Хмельницкого. Судя по этому, Богдан в конце концов пришел к заключению, что польный гетман приехал на Украину не для добрососедских разговоров с казаками! Да и в Киеве наслушался разных слухов, сплетен и предостережений об опасности. Город притаился. Даже в колокола не звонили в церквах. Духовные пастыри открыто говорили, что для казачества наступает описанный в Евангелии Страшный суд! Охваченный волнением и тревогой, Богдан решил встретиться с этими блудливыми священниками. Как переменились люди! Что же ему делать? Оставить в Киеве писарей с несколькими полковниками реестровых казаков? Пускай убивают время на составление противных казацких "граматок". Кому они теперь нужны? Разве что, действительно, как граматки для поминок!.. Надо пробиваться к своим людям, а может быть... в Субботов, к семье, переждать, покуда утихнет это злосчастное смятение. Судя по доходившим слухам об ожесточенных кровавых боях, разгоревшихся у Кумейковских озер, Хмельницкий убеждался в том, что украинскому народу придется еще испить; горькую чашу страданий. Где же найти мудрых людей, с кем посоветоваться? Духовные отцы Иов Борецкий, Лукарис... Даже бросило в дрожь от неожиданной этой мысли. Еще в Варшаве, на приеме у коронного гетмана, он узнал от турецкого посла об ужасной судьбе Лукариса - борца в патриаршей митре за всенародную правду. Жестокие турецкие палачи отправили его на галеры. Разве может он, глубокий старик, выдержать такое?.. И все же Богдан решил встретиться в Киеве с православными первосвященниками. Но после разговора с ними еще большая тревога охватила его душу, и без этого отягощенную собственными заботами. А ведь надо действовать, с чего-то начинать, наконец, найти опору на своей родной земле! На прибрежные хутора и села, на их жителей грозными волнами надвигается кровавый потоп. Его несут на остриях своих сабель гусары и жолнеры, обманным путем заполученные у короля хитрым, как лиса, Потоцким. Он тайком сосредоточивает свои силы, чтобы напасть на казаков. Ведь в каждом своем донесении в Варшаву польный гетман сетует на бунтарскую непослушность, умалчивая об истинных своих намерениях "проучить" украинский народ! - Вам, как генеральному писарю, назначенному самим королем, следовало бы встретиться с Потоцким и уговорить его... - советовали киевские духовные отцы Богдану. "Переменились духовные пастыри!" - с горечью подумал Хмельницкий. - Сейчас, очевидно, уже поздно уговаривать Потоцкого, преподобные батюшки! Уже гремят пушечные залпы. Гусары словно клещами сжимают полки неосмотрительного Скидана, - пытался было возражать им Богдан. - Надо найти более действенные способы для предотвращения этого побоища! Надо не допустить кровопролития нашего народа! - Но как предотвратить, пан писарь? Очевидцы рассказывают, что старшины Скидана, не дождавшись прибытия его с пушкарями, вступили в бой под Кумейками с войсками Потоцкого... После этого и решил Богдан ехать к Потоцкому, чтобы уговорить его, даже упросить, обращаясь к разуму и рассудительности польской шляхты, рассчитывая на ее доброту... И в ночь пустился он в путь вдоль Днепра искать этой "доброты"! Только двоих самых верных чигиринских казаков взял с собой. Эта холодная и дождливая ночь филиппова поста была страшной для хуторян, метавшихся, как растревоженный рои пчел, ища спасения! Как от чумы убегали семьи казаков. Это удивляло Богдана и наполняло его душу горестью. - Куда вы бежите? - спрашивал он. - Женщины, старики... Зачем оставляете дома, хозяйство? - Душу бы свою унести, спасти бы детей. Разве вы не знаете польских гусар? А у нас вон внучка... Прятали мы ее от голомозых людоловов, а от польской шляхты не убережешь... - торопливо отвечали жители Триполья странному казацкому старшине. "Не иначе как обласканный польским гетманом полковник реестровых казаков", - думали люди, глядя вслед Богдану. И ревела встревоженная ночными перегонами скотина, бежали куда глаза глядят девушки. Только ночью, а не днем, можно узнать, что творится на Приднепровской Украине, пан генеральный писарь реестрового казачества! Хмельницкий останавливался только для отдыха. С кем тут посоветуешься, кого спросишь, коль каждый поселянин старается скорее убежать от тебя? Разве самому не видно? Теперь все стало ясным и понятным. Терзаемый думами, Богдан не заметил, как проехал через хутор, о котором часто вспоминал. Особенно обед у молодой хозяйки Ганны... Еще на околице хутора услышал рев скотины и отчаянные вопли женщин. Он сворачивал с дороги, не решаясь заговорить с людьми. Изредка встречались и казаки. Некоторые из них были вооруженные, а другие шли с дышлами или с косами. Богдан не присматривался к казакам, не расспрашивал их, откуда они. Да и какой толк в том? Но за хутором он наткнулся на целый отряд конных казаков. Тут не утерпел, спросил, приглядываясь к ним в ночной темноте: - От кого убегаете, казаки? Они зашумели, придержали коней. Окружили незнакомого старшину, ехавшего в такое опасное время в сопровождении только двух джур. - Сам сатана тут не разберет, прости боже, кто убегает, а кто гонится. Выполняем срочный приказ, пан старшина! - сказал один из казаков. Очевидно, он надеялся получить какую-то помощь или совет. - Что происходит в Терехтемирове? Кто там сейчас за старшого? - Да гусары Потоцкого, сдох бы он, проклятый! К самому Днепру прут, чтобы преградить нам путь. Возле Кумеек и нам пришлось столкнуться с ними. А сейчас скачем по наказу Скидана и слышим, как позади нас поднялась пальба... - торопились объяснить казаки. "Чьи же пушки громче ухают?.. Да, собственно, коль уже из пушек ухают, значит, идет настоящий бой", - сам себе ответил Богдан. Он прислушивался не столько к взволнованному рассказу казаков, сколько к стону земли, к ночному шуму всполошенных приднепровских жителей, к страшному эху пушечных залпов. - Павлюк с пушками должен был выступить из Чигирина нам на помощь, - объяснили казаки. - Но успел ли он дойти? Не разберешь, откуда стреляют... - Морозы бы ударили, мы бы и горя не знали тогда. Из-за Днепра Кизим подоспел бы на помощь! Полтавчане смелее двинулись бы к Черкассам... - Так, выходит, нам не удастся пробиться к Потоцкому? - спросил Богдан, не подумав, что может испугать казаков. - К Потоцкому? Разве, пан... - Да нет, пропади они пропадом!.. Я - генеральный писарь реестрового казачества! Знаю, должен был угомонить безумцев... - И умолк, потому что сам уловил в своих словах нотки покорности. "Кому я подчиняюсь, перед кем заискиваю?" - упрекал себя. И, повернув своего коня, поехал вместе с казаками. - Нам надо как-нибудь переправиться на противоположный берег Днепра и передать весточку Кизиму... - произнес, словно оправдываясь. - Как же туда переправишься, пан писарь... Вон какое сало плывет по Днепру, только скрежет раздается. Сейчас ни одного челна не найдешь, паромы разобраны... - сказал какой-то казак. - Зачем пугать! Сало, сало... Да кабы и достали челн, так разве на нем можно сейчас переплыть... Но коль писарю нужно так срочно, как и нам, то... я первым переправлюсь с одним или двумя казаками на ту сторону Днепра. Не впервые рисковать нашему брату. Ежели надо, на все пойдешь!.. - горячо произнес старшой этого отряда. - Правда, для доброго дела, - как там тебя звать, пан казаче?.. надо ведь! Казаки Скидана, очевидно, надеются на поддержку их Кизимом с левобережцами. - А зовут меня Григорием, я приемный сын Нечая, брат Данька, - неожиданно прервав разговор, сказал старшой. Богдан вдруг вздрогнул, как испуганный, дернул за поводья коня и осадил его. Такая неожиданная встреча ночью в лесу! Соскочил с коня и Григорий, несмело, а все-таки пошел навстречу Богдану и расцеловался с ним, как с родным. - Как хорошо, что я встретил тебя, Григорий! Как это кстати... По приказу скачете, так давайте не мешкать, панове казаки, у вас и так мало времени! Пойду и я вплавь через Днепр, надо спасать наших людей! Ведь тех, что находятся по ту сторону Днепра, нужно еще уговаривать. А их ждут столько людей... Казаки с детства приучены действовать решительно. Ведь полки Скидана в опасности! Да разве только одни полки? А люди, которые скрываются в лесах? Их тоже надо спасать. Как ни страшен был Днепр своей скрежещущей шугой, Богдан, поддержанный казаками, направился к реке. Кони, словно понимая своих седоков, поворачивали в прибрежные перелески, спускались по крутым тропам вниз к песчаному берегу реки. Приближался рассвет. У реки, под кручами высокого берега, стояло, словно заблудившись, около двух десятков отчаянных всадников. Они искали переправы. И вот хрупкий лед, затянувший реку у берега, затрещал. Кони погрузились в воду, а всадники, вскочив на седла, стояли, подгоняли их на глубину. Впереди плыл приемный сын Нечая Григорий. Рядом с ним - Богдан, тоже стоя в седле. Рассвирепевшие кони обходили льдины и, как безумные, устремлялись на середину реки. Посреди реки плыть было легче, попадались и разводья, покрытые лишь мелкими льдинами. Один отчаянный казак спрыгнул с коня на большую льдину, отпустил поводья лошади. Конь свободнее поплыл следом за льдиной, которую казак подталкивал копьем, управляя ею, как плотом. За этой льдиной образовался своеобразный пролив, очищенный ото льда. По нему и плыли казаки, временами отталкивая льдины пиками. Ржали лошади, борясь с ледяной стихией... Удаляясь, наискось плыла и льдина с казаком. Вскоре на нее вскарабкался и второй казак. Его конь будто споткнулся, захлебнулся водой, теряя силы в борьбе с рекой. Казак отпустил поводья коня уже тогда, когда он шел под лед. - Разве переправишь полки через такую бурную реку? - сказал Богдан, когда выбрался на противоположный берег. Они с Григорием, поджидая остальных казаков, скакали вдоль берега, чтобы согреть коней. Переправа казаков через Днепр затянулась. Только в полдень остановились на каком-то хуторе. Лошадей поставили в сарае, чтобы они согрелись и обсохли. А в печках запылал огонь, казаки без стеснения раздевались при женщинах и сушили свою одежду... Двоих занемогших казаков пришлось оставить в хуторе. Богдан тоже сушил свою одежду, как и все казаки. Он почувствовал себя плохо, его лихорадило, но крепился. Дело, ради которого он рисковал жизнью, преодолевая такие трудности, заставляло его немедленно отправляться в путь, чтобы разыскать Кизима и просить его помочь правобережцам... 15 В глубоких ярах под Корсунем гусары допрашивали казака. Допрашивали не как ратного супротивника, человека, а как скотину. Когда он падал, его били ногами, затем поднимали и снова стегали нагайками, добиваясь от него признания. Казак стонал, стиснув зубы, чтобы не кричать, оглядывался вокруг, словно искал глазами кого-то, и опять падал на землю, сбитый ударами. В оврагах сосредоточились для нападения на казаков гусары и немецкие рейтары на тяжелых, откормленных конях. Толпились пешие, измученные долгими переходами жолнеры. Тут же находились и вооруженные чем попало посполитые. Все разговаривали вполголоса или перешептывались, как перед исповедью. А там, где появлялся Николай Потоцкий, раздавалась грубая гетманская брань. Его всегда сопровождали поручики, джуры, адъютанты, кузен Станислав Потоцкий и юный сын, которого гетман приучал к боевым делам, как молодого пса при гончих собаках на охоте. Гетмана тоже пригласили на допрос казака, захваченного поручиком Самойлом Лащом. Поэтому он и допрашивал его с особым пристрастием. - Бундуете, лайдаки некрещеные? На короля поднимаете свою грязную руку, гунцвоты... А что мог ответить пленный казак на такой вопрос? Можно было согласиться, что казаки действительно бунтуют, добиваясь своего. Возможно, против Короны, а может, для защиты от нее поднимаются люди с оружием в руках. Но он только пожал плечами. То ли соглашался, то ли удивлялся: как это пан польный гетман мог допустить, что казаки взяли в свои руки оружие для забавы, как ребенок игрушку, прячась от матери? При допросе присутствовал и переяславский полковник Илляш Караимович. Верят ли ему шляхтичи, что он по своей воле ушел от переяславцев, и то лишь для того, чтобы при допросах казаков показать им свою лакейскую покорность? Вместо того чтобы спросить казака, он ударил нагайкой. С ее помощью полковник хотел выведать у казака, сколько войск у Павлюка. - А что я их, считал, - сами бы подумали! А ведь пан из рода умных караимов. Откуда мне знать, сколько там полков... Да и переяславцы, от которых вы вон как бежите... Кто его знает, сколько там, на Левобережье, собралось нашего брата казака. Разве пан Караимович, если бы его даже били нагайкой, сосчитал бы, сколько их, на свою голову? - Знаешь и "ты, мерзавец! Да я помогу пану казаку вспомнить! - И стал немилосердно стегать казака нагайкой со свинчаткой. Полковник переяславских реестровых казаков старался усердно, боясь, как бы случаем и его самого не стали допрашивать с помощью плети, почему он так поспешно бежал из-за Днепра. - Да чтоб вас холера взяла, изверги бешеные, за что страдаю?! Я из полка Беды. Мы шли из Чигирина, а не из Переяслава... Караимович оглянулся, ища глазами гетмана Потоцкого. Но его уже не было, вместо него остались его сын Стефан и Станислав Потоцкий. Полковнику и этого было достаточно, чтобы доказать свою верность Короне. И он с еще большей яростью стал избивать казака, приходя в бешенство. Караимович, казалось, даже пьянел от вида крови несчастного казака. В это время в перелесок в низине, где допрашивали казака, приехал Адам Кисель. Он тоже решил принять участие в допросе. Кисель подошел к разъяренному Караимовичу, взял его за плечи и отвел в сторону. Затем, точно священник на исповеди, тихо произнес, обращаясь к казаку: - Разве тебе, христианин сущий, так дороги эти взбунтовавшиеся полковники с их приспешниками? Зачем запираешься, казаче, почему не говоришь правды? Я Адам Кисель, тоже, как и ты... - А-а, пан Кисель... Заварили сейчас такой кисель, что тошно становится хлебопашцу. Слыхал я, пан Адам, что ичнянцы и в твоих дворцах все по ветру пустили. Теперь будешь панствовать! - Не об этом я спрашиваю, раб... - Коли ты не поп, Адам Кисель, то и рабом божиим нечего тебе называть меня. Ты сам, пан Адам, стал рабом, лакеем у панов Потоцких... Ой, сумасш... И засвистела снова нагайка Караимовича, опускаясь на голову казака. Он не договорил, захлебнувшись кровью, брызнувшей из рассеченной губы. Палачи понимали, что во время такого допроса казаку трудно было что-то скрыть, запутать. К тому же тут находился и казацкий старшина Иван Ганджа, которого предусмотрительно прихватил с собой полковник Караимович, когда бежал из Переяслава. Ганджу допрашивали иначе, без нагайки, рассчитывая прельстить его обещаниями, как лису приманками. - Поставим командовать сотней, а то и полком, если пан молдаванин будет вести себя разумно. Ведь в Молдавии вы такую услугу оказали панам Потоцким и Вишневецкому. - Разве не сделаешь, если видишь, что надо... - невнятно произнес Ганджа. - Благоразумно поступает пан старшина, - поспешил вмешаться в разговор Адам Кисель. Нечеловеческий крик истязуемого казака, которого полковник Караимович повел куда-то в кусты, мешал сосредоточиться. - Если и на сотню назначат, благое дело служить королю!.. 16 Только на рассвете утихли душераздирающие вопли пытаемого казака. И вдруг из лесистых буераков за Корсунем донеслось эхо войны. Небо посветлело от пожарищ, которые неожиданно вспыхнули на луговых просторах у Днепра. - Кумейки горят! - с нескрываемым ужасом воскликнул Адам Кисель. - И как раз на Николин день филипповки! Не связывают ли казаки это с именем их противника Николая Потоцкого?.. Волнения прошедшей ночи теперь казались ничтожными в сравнении с тем, что творилось в окружающих лесных дебрях. Пылающее украинское село еще больше разжигало ненависть и свирепость шляхтичей. Польный гетман приказал разгромить казаков в Кумейках. Он хотел бы в огне пылающих хат сжечь весь казацкий род. Зарево высоко поднялось вверх, осветив казачьи отряды и суетящихся поджигателей. - Немецким пушкарям приказываю, - крикнул Потоцкий, - шквальным огнем уничтожить в Кумейках взбунтовавшихся казаков! Так началось страшное Кумейковское сражение. Заблаговременно стянутые в близлежащие перелески хоругви разъяренных воинов, в том числе и хорошо вышколенные наемные немецкие солдаты, с ходу двинулись на казаков. Защитники Кумеек рассчитывали под прикрытием дыма создать надежную оборону в селе. Они стягивали возы в прогалины между озерами, рыли защитные рвы на дорогах... Но ветер вдруг изменил направление, и тяжелый, удушливый дым повернул в сторону села. Женщины и дети теперь проклинали не королевских захватчиков, а своих же защитников. - На бедного казака все шишки летят... - ругались защитники Кумеек. - Даже ветер служит проклятым ляхам, родные дети проклинают нас! Потоцкий видел как на ладони и заграждения из возов и рвы, освещенные заревом, пожара. Едкий дым отравлял самих же казаков, мешал им обороняться. Старшины должны были перестраивать свои планы обороны, заниматься отправкой пострадавших от пожара людей, снимая для этого полки, предназначенные для отражения нападения врага. Наконец загремели и казацкие пушки. Стремительно ринувшиеся в наступление кавалерия и тяжелые меченосцы гетмана были встречены уничтожающим огнем. И трудно сказать, что здесь преобладало - сила, умение или ненависть, граничащая с безумием. С обеих сторон палили пушки, накрывая ядрами конников, и своих, и чужих. Несколько раз к Потоцкому прорывались конные гонцы. - Там настоящий ад, вельможный пан гетман! Ждем вашего приказа: что делать дальше? - спрашивали с тревогой гонцы. - Именно в аду и хочу испепелить взбунтовавшихся хлопов!.. Усилить обстрел, двинуть против них гусар! Вперед, вперед, бейдх!.. - приказывал, как безумный. Или из доносов многочисленных гонцов, или по собственному военному опыту и интуиции гетман знал, что хотя и пали в бою его наемные рейтары, гибнут драгуны и редеют отряды шляхетского кварцяного войска, но еще больший урон понесла казачья конница и их пешие полки. На небе, затянутом свинцовыми тучами, занимался рассвет. Наступал день зимнего Николая, мирликийского чудотворца. Воины обеих враждующих сторон могли рассчитывать только на какое-то чудо. Контрудары казацкой конницы стали ослабевать. Казакам трудно было пробиться через многорядные заграждения из возов и бревен, защищавших войска Потоцкого с наиболее удобного для удара казаков фланга. Боясь попасть в окружение, они решили отступить... Все реже и реже стреляют казацкие пушки, все громче раздаются стоны умирающих на поле брани. Так горестно и бесславно погибали гордые казаки, отдавая жизнь за свободу! Польный гетман только этого и ждал, приближаясь со своими жестокими карателями к Кумейкам. - Вот теперь приказываю пану Лащу... Именно теперь, чтобы преградить путь для отступления бунтовщикам! Вперед, пан Лащ! - крикнул Потоцкий, когда заметил, что казаки начали поспешно стягивать возы, устраивая заграждение. С каким упорством, с какой храбростью защищаются они, прикрывая отступление своих полков! И он облегченно вздохнул. Наконец осуществится его давнишняя мечта - разгромить, уничтожить все бунтарское племя на Днепре. Вспомнил при этом и напутствие Конецпольского: - Народ уничтожить нельзя. Его можно только взять, как псов, на привязь... "Брать на привязь казака опасно... пан коронный гетман", - подумал польный гетман, следя за страшным побоищем под Кумейками. Поручик Самойло Лащ заранее готовился к предстоящему бою. Оставаясь один, он упражнялся, по-мальчишески размахивал саблей, рубил воображаемых хлопов, бунтарей. Но это были только забавы самоуверенного повесы. А теперь для поручика наконец наступало время показать воинское мастерство, завоевать настоящую славу, чтобы загладить свои многочисленные провинности перед Короной. Он повел тысячное войско отдохнувших гусар на обескровленных, по не покоренных пеших казаков атамана Дмитрия Гуни, стал гоняться за ними в прибрежных буераках. Лащ устремлялся на стоны раненых, добивая несчастных, даже и своих. И, увлекшись, только на околице села Боровицы наконец опомнился, увидел, что потерял половину своей конницы, а казаки все еще не сдавались. Они дрались с необыкновенным упорством: если ломалась сабля, шли в бой с рогатиной, бросались врукопашную, загрызали врага зубами! В пылу боя Лащ наскочил на тяжело раненного, но еще живого безоружного казака. Вместо левой руки у него торчал окровавленный обрубок. Перекошенное от боли лицо, широко раскрытые, налитые кровью глаза, но он, наверное не понимая, что уже не воин, еще оказывал сопротивление гусару. Поручик уже замахнулся саблей, чтобы снести голову раненому казаку. Но вдруг услышал: - Рубите, проклятые... Вон из-за Днепра уже вышли левобережцы! Эта угроза подействовала на поручика как удар. Рука его дрогнула. А казак одной здоровой рукой внезапно стащил с коня гусара, сопровождавшего Лаща, озверело впился зубами ему в горло. Только тогда Лащ опустил занесенную саблю, зарубив вместе с казаком и гусара. Оба даже не шелохнулись. Но слова зарубленного казака встревожили Лаща. Его отряд действительно таял с каждой минутой. Лащ тоже в этом бою получил несколько царапин саблей. А со стороны Днепра в самом деле уже доносился угрожающий топот свежей конницы. Из донесений разведки поручик знал, что река была уже скована льдом. Неужели запорожцы с донцами переправились по еще тонкому льду через Днепр?.. Из прибрежного кустарника уже доносился шум наступающих донских казаков. 17 Только на четвертый день пути Богдан со своими казаками и старшиной Григорием Нечаем, усталые, перемерзшие и голодные, добрались до Ирклеева. В этом местечке, раскинувшемся по ложбинам и небольшим оврагам вдоль пахнущей плесенью реки, очевидно поэтому и названной турками Арклием, издавна селились казаки. Оно славилось целебной родниковой водой, которая даже зимой слезилась из расщелин круч. Вода вокруг источника намерзла в виде гриба, но продолжала течь. Богдан с казаками вечером въехали по крутому прибрежному взгорью в Ирклеев. Нечай успел переговорить с кем-то из чигиринских казаков и пошел искать место для ночлега на околице села, подальше от проезжей дороги. Минуя забытый воинами Ирклеев, сотник спрашивал лишь, где можно напоить лошадей. А сам внимательно присматривался к тому, что творится в селении, остерегаясь расспрашивать людей. - Коль казаки ищут только место, где можно напоить копей, так пусть едут прямо вон к тому роднику, что под кручей за дорогой... - советовала казачка из крайней хаты. Если такая ватага ввалится в хату, то и печь разнесет, хоть сама со двора беги. А у нее уже есть... - Видишь ли, хозяюшка, лошадям после такой езды сначала остыть надо. Хотя бы в какой-нибудь плохонький сарайчик поставить их, - уговаривал Нечай. Женщина плотнее запахнула кожух, поглядывала на свою хату, словно искала помощи. - Такой сарай есть за оврагом на этой же улице... у кузнеца... А в нашем Ирклееве вот уже несколько дней стоят на постое казаки Кизимы. Коли у кузнеца нет постояльцев, то там вы и сможете поставить своих лошадей... А у нас... - смущенно говорила женщина, кутаясь в кожушок. - У нас остановился старшина, - наконец призналась она. - Не разрешает другим? - с сердцем спросил Богдан, загораясь гневом. Ведь на той стороне Днепра начался уже бой. Женщина ничего не ответила, только пожала плечами и оглянулась на свою хату. Вдруг скрипнула дверь и на улицу вышел рослый казак, на ходу надевая шапку. На плечи у него был наброшен жупан - ведь на дворе холодно. Он строго, как атаман, спросил: - Эй, чьи воины? Почему не со своим полком? - Свой полк слишком далеко, пан старшина. Чигиринцы мы, с правого берега прорвались через реку за помощью к Кизиме, - признался Григорий, узнав старшину. - А это вот... - указал он на Богдана. И запнулся, взмахнув рукой; мод, пускай сам о себе скажет. Богдан удивился, что Григорий неосмотрительно и открыто отвечает казакам. Он злился на этого казака, отсиживающегося в теплой хате. За Днепром земля горит, идет бой не на жизнь, а на смерть, льется людская кровь, а он отсиживается в Ирклееве. Караулит кого-нибудь или... шпионит? Никого не пускает в хату... - Может, и чинш платишь за нее, казаче, что так усердно спроваживаешь других к своим полкам? Боишься, что стеснят, что ли?.. Властный голос говорившего показался старшине знакомым. Он подошел ближе, присмотрелся. - Не генеральный ли писарь королевских реестровых казаков пан Хмельницкий говорит со мной? - спросил уже другим тоном оживившийся старшина, надевая жупан и присматриваясь в сумерках к людям. На язвительный вопрос не ответил, словно и не слыхал его. Богдан посмотрел на чигиринских казаков и Григория. - Счастливый человек и в темноте, как турок, видит. А я вот до сих пор не могу узнать тебя. На самом же деле Богдан сразу узнал этот голос, но не хотел признаваться. Наконец Богдан соскочил с коня, подошел к старшине. - Тьфу ты, побей его божья сила! Не Сидор Пешта ли, когда-то сноровистый гонец полкового есаула? Так и есть - он... - Он, он, пан генеральный писарь. Когда-то гонец, а теперь... Застигла и нас эта военная буря. - Застигла она не одного старшину. Куда же путь держим, пан казак? Может быть, вместе поедем, коли к пану гетману... - Богдан даже сам удивился такому повороту в разговоре с этим ненадежным старшиной. - Стыдно даже признаться, но так случилось. Целый полк донских казаков с несколькими запорожскими сотнями нагнали только вчера. Вчера же и переправились они по свежему льду через Днепр на помощь Гуне. А мы с полком... - Заблудились, что ли? Кто же командует казацкими сотнями, не слышал случайно, пан Сидор? - Да разве всех узнаешь, пан Хмельницкий... Больше сорвиголов, чем казаков, прости меня матерь божья. Погоди-ка, вспомнил: не джура ли пана Хмельницкого или побратим, по имени Карпо, находится среди донских казаков! Да, да, слышал я, что и турка тоже видели вместе с ним. - Назруллу? - Леший их разберет. Турком висельником или баюном называют его дончаки. Словно одурели, еще каких-то русских прихватили с собой и командуют донскими казаками. Да, чуть было не забыл. Я хорошо помню, как пан Хмельницкий нянчился с этим турком-баюном в Чигирине. Такому, как говорится, одна дорога - к славе или смерти, как и каждому из нас... Слыхал я, пан писарь, что польный гетман разбил войско Скидана под Кумейками, за Днепром. Несколько полков полегло, остальные, спасаясь, отступают. Поэтому и мы вот... - А может, все это брехня? Откуда это известно, если Днепр еще вчера был незамерзшим? - с трудом сдерживая волнение, сказал Богдан. В тоне казацкого писаря чувствовались независимость, достоинство. Хотя он весь кипел. Ведь то, что он услышал и увидел в последние дни, вселяло тревогу. Для него стало ясно, что военные действия теперь переносятся в низовья Днепра. - Да нет, не брехня, пан Богдан, если Дмитрий Тихонович Гуня своих гонцов топил в Днепре, посылая их за помощью к Кизиме и полтавцам. Четыре полка казаков погибло под Кумейками. Разбитые наголову, они отступили к Черкассам. Вот донские казаки и поскакали спасать Гуню. Поэтому и мы оказались на левом берегу... - Если они уже разбиты, так кто же отступает? - Ведь казацкие войска стояли вдоль Днепра, до самых Черкасс. Те, что сражались под Кумейками, перебиты, а остальные ведут бои, отступая. Павлюк вместе со своими пушкарями направился на Сечь, а наш полковник Скидан погнался за ним, чтобы отобрать у него пушки. Ведь им-то защищаться нечем. Богдан задумался. Куда двигаться, что предпринять, если так трагически складывается судьба украинского казачества? О том, что старшина мог и солгать, не думал. За четыре дня странствований по побережью Днепра он тоже не услышал ничего утешительного. Однако какое-то скрываемое злорадство старшины придавало его сообщению окраску враждебности. - А где же сейчас Дмитрий Гуня, успели ли прийти ему на помощь донские казаки? - спросил Богдан, стараясь уяснить обстановку. - Мы должны во что бы то ни стало пробиться к пану польному гетману! - заявил он, точно приказывал. Говорить с подозрительным чигиринским старшиной надо было как с чужим человеком. Он, очевидно, кого-то прячет в хате. Мысль о встрече с Николаем Потоцким, победителем взбунтовавшихся казаков, не выходила из головы Богдана. Да, это действительно спасительная мысль! Он убеждался, что именно от свидания с польным гетманом зависит спасение если и не всех казаков, то хоть их семей. Надо любой ценой остановить эту безумную резню!.. С этого надо было бы начинать еще в Белой Церкви!.. Сумасшедший Карпо все-таки спас Назруллу! А теперь... погибнет сам и погубит донских казаков, подставляя их под удары карабель гусар Николая Потоцкого... 18 Даже герцог Оранский не удивлялся дружбе Рембрандта с интернированным казаком Кривоносом. Художник часто заходил к нему после окончания работы у герцога. Поначалу наведывался во флигель с листами бумаги, а потом с натянутым на раму полотном и с кистью. И, как всегда, с неизменной своей палкой-топориком. Обычно художник заставал Кривоноса стоящим возле портрета. Он, как зачарованный, всматривался в полотно! Порой казак даже не слышал, когда в комнату входил художник, который с первой же встречи стал для него близким, задушевным другом. Каких только усилий он не прилагал, чтобы разузнать для Кривоноса, удалось ли спастись его друзьям тогда, летом. Вот прошла уже зима, и яркое весеннее солнце манило казака на волю... - Все-таки не терпится. Я же просил пока не смотреть. Еще не понравится, ведь там столько недоделок, случайных мазков, - с упреком говорил Рембрандт Кривоносу, выводя его из тяжелой задумчивости. - Виноват, мой добрый пан Харменс. Виноват, по и не в силах сдержаться. Многим ли из нас, простых людей, выпадает такое счастье, чтобы при жизни увидеть себя на картине. Это же не отражение в миске с водой моего уродливого хлопского лица, - сказал Максим, показывая на свой нос. - А мы, художники, не видим телесных изъянов за благородством человеческой души, - ответил воодушевленно Рембрандт. - Вот и говорю, что верно посоветовал мне пан художник повернуть голову в сторону, чтобы на портрете не так резко бросалась в глаза болячка на носу, да и злость нашего брата на весь этот... панский мир! - И снова прошу пана Максима успокоиться. Портрет ведь еще не закончен. Вот так прошу и сидеть... Да голову, голову повыше, казак мой! Во время работы Рембрандт иногда произносил отдельные слова, думая вслух. Кривонос знал, что отвечать на них не следует. Потому что этим только помешаешь ху