тчетливо
устанавливаемое, в практике душевной жизни постоянно стирается и почти
всегда совершенно отсутствует. И поскольку речь идет именно о нравственных
нормах, выражаемых в рациональных, для всех людей и случаев жизни одинаково
обязательных понятиях, и ничем иным, кроме своего собственного авторитета,
не обоснованных, -- мы именно и утверждаем, что живая личность по
собственному, внутреннему, подлинно свободному отношению своему к ним их не
признает, а лишь по нужде подчиняется им, как извне навязанному игу.
Подлинная, конкретная нравственная жизнь -- и личные потребности человека,
не только низшие, но и высшие, духовные, от которых он не может отречься, и
жизненная обстановка, живые отношения к людям -- все это так сложно,
индивидуально, что нравственная правда здесь всегда может быть лишь
конкретной и не укладывается ни в какие общие принципы, .нормы и идеи. Вот
почему, кстати сказать, все философские попытки логически вывести содержания
нравственных идеалов, понимаемых как общеобязательные нормы поведения,
совершенно безнадежны, доселе ни к чему не привели и привести не могут.
Этика "морали долга" теоретически висит в воздухе; в этом смысле этика
совсем не есть наука -- она есть просто кодекс авторитарных предписаний, в
который я слепо обязан верить. Попытка Канта из одной лишь формы
"категорического императива" как общеобязательного морального закона вывести
его конкретное содержание с полной очевидностью разоблачена как безнадежное
и бесплодное софистическое ухищрение мысли, которое логически опирается на
неубедительные (и отвергаемые самим Кантом) соображения утилитарного
порядка. Все же остальные возможности научно-логического обоснования этики в
свою очередь убедительно опровергнуты самим Кантом. Все они сводятся к
попытке вывести нравственные идеалы из фактических, эмпирических
потребностей человека; но именно поэтому все они допускают безнадежную
логическую пропасть, содержат, выражаясь логически, недопустимый metabasiz
eiz allo genoz (необоснованный скачок из одной области в другую). Ибо из
того, что все люди стремятся к тому или к другому, вовсе не следует, что их
стремления нравственно ценны, что я обязан их уважать и подчинять им свою
жизнь, т. е. калечить ради них свои собственные стремления, которые для меня
имеют не меньше права на существование, чем господствующие стремления.
Моральные принципы -- во все моменты сложных, трагических конфликтов - не
обладают для личности ни внутренней самоочевидностью, ни характером
научно-логической обоснованности. Они просто навяэываются, подобно
юридическим нормам, как ограничивающая и давящая нас сила, с той только
разницей, что сила их усугублена всей беспощадностью общественного порицания
за их нарушение. Мы уже оговорились выше и еще раз повторяем: конечно, мы не
хотим сказать этим, что моральные вехи в жизни совсем не нужны, что все
моральные верования суть пустой предрассудок, который можно легко отбросить,
чтобы отдаться безграничной свободе. Мы ищем, наоборот, света, который мог
бы озарить, осмыслить для нас подлинные моральные идеалы, который уяснил бы
нам с той последней, непререкаемой внутренней убедительностью, которая здесь
нужна душе, путь, по которому мы должны идти: но этого света мы не ощущаем в
мнимо самодовлеющем авторитете самого морального законодательства.
Есть еще одна сторона дела, которая изобличает перед нами имманентную
ложь, внутреннюю неправду в обычной структуре морального нормирования жизни.
Всякий моральный принцип или идеал, в чем бы он ни выражался, если только он
выражен отвлеченно-рационально, заключает в себе возведение некого частного
содержания жизни или интереса в достоинство верховного владыки и
распорядителя тем бесконечным целым, которое дано в живой человеческой
жизни. Объявляется ли нам наша обязанность служить народу или государству,
или сохранить верность семье, или какая-либо иная обязанность в качестве
высшего и абсолютного долга -- всюду безмерная полнота нашего духа
искусственно ограничивается, втискивается в узкие, строго очерченные рамки,
беспощадно вталкивается в некое прокрустово ложе. Мы хорошо понимаем,
конечно, необходимость какого-то вообще самоограничения, духовного
формирования личности, без которого нам грозит расплыться в хаосе, потерять
руководящую нить в жизни; но мы ищем этого формирования извнутри, из цельной
природы нашего духа, из .глубины нашего личного, неповторимо-своеобразного
призвания. Втискивание же нашей личности в какую-то частную, заранее, без
внимания к ее своеобразию заготовленную форму мы неизбежно ощущаем как
насилие и калечение, которому мы не хотим подчиниться, -- более того,
которому мы не можем подчиниться, даже если бы, того хотели. Ибо мы сознаем
наш дух во всей его полноте и цельности как нечто абсолютно ценное, что мы и
не вправе отдавать в рабство и чем мы и фактически не можем распоряжаться,
потому что его исконно самобытное существо сильнее всех наших сознательных
умыслов. И; даже в самых стихийных, отчасти даже в порочных влечениях наших
мы ощущаем, быть может, низшие, требующие очищения и просветления, но все же
подлинные, обнаружения этой превозмогающей наш разум внутренней самобытности
нашего существа.
Поэтому роковым, неизбежным последствием отвлеченно-морального
нормирования жизни является моральное лицемерие. Жизнь распадается на две
части -- официальную и подлинную, интимную. В первой все мы --
благопристойные, "порядочные" люди, внутренне спокойные, по свободному
убеждению подчиняющиеся всем "принципам" и нормам морали, а некоторые из нас
даже заслуживают репутацию "светлых личностей", "глубоко идейных" и
"принципиальных людей". Но как мало внутреннего света, тишины,
умиротворенности, как много бунта, мук, тьмы и порочности в глубине души
даже самых "светлых личностей"! Моральное нормирование не только не
достигает своей подлинной цели, но обычно достигает именно прямо
противоположной цели. Ибо относительная легкость внешнего, видимого
подчинения моральным нормам и та репутация, которую мы этим заслуживаем,
легко ведет к моральному самодовольству, к фарисейскому самолюбованию,
личность приучается скрывать от самой себя -- а не только от других -- тьму,
смутность и слабость своего подлинного существа, свою истинную духовную
нужду и смотреть на себя со стороны как на общепризнанного носителя
моральных идеалов и ценностей; и дремлющие импульсы к внутреннему моральному
совершенствованию, к духовному очищению и оформлению, к отысканию прочной
духовной почвы постепенно замирают. Официальное служение высоким принципам,
вера в них, а потому и в самого себя как их провозвестника и служителя
действует на слабые человеческие души так же развращающе, как высокий чин,
власть, богатство; человек от них духовно слепнет. Большинство из нас играет
в жизни, в той или иной ее области, какую-то "роль" и старается только
хорошо сыграть ее и заслужить одобрение зрителей; мы так вживаемся в эту
роль, что продолжаем играть ее и без зрителей, для себя самих, может быть,
даже умираем с заученными словами на устах. И лишь в редкие минуты мы, по
большей части смутно, ощущаем неправду этой роли; и лишь немногие вполне
мужественные и правдивые люди не боятся признаться самим себе, что они так
же мало походят на изображаемые ими роли, как мало актер имеет внутреннего
подобия с изображаемым им на сцене Юлием Цезарем или маркизом Позой.
Можно искалечить человеческий дух, можно внешне властвовать над ним; но
внутренне поработить его нельзя, даже если его носитель сознательно
согласится на это. И потому моральные принципы и отвлеченные моральные
идеалы не нормируют духовной жизни; они нормируют только ее внешние
проявления, по большей части ценою внутреннего морального ее искажения,
загрязнения, заключения ее в душную и отравляющую здоровье подземную тюрьму.
Кто раз отдал себе в этом отчет -- а какие-то, нам самим непонятные,
духовные токи современности наводят нас на это, как будто вынуждают нас
раскрыть глаза и смело видеть правду, -- тот уже не может больше поклоняться
кумиру "идей" и "нравственного идеализма".
И наконец -- последнее. В умонастроении, подчиненном "моральному
идеализму", служению "идеям" и "принципам", действует роковая диалектика, в
силу которой все, что представляется очевидным добром в нравственном
намерении и устремлении, становится злом в своем реальном осуществлении.
Нравственный идеал, спускаясь со своих туманных отвлеченных высот на землю,
внедряясь в жизнь и реально действуя в сложных, всегда несовершенных и
противоречивых условиях человеческого быта и конкретной человеческой
природы, обнаруживает себя неожиданно не как просветляющую, возвышающую,
облагораживающую жизнь силу, а именно как силу разрушающую и угнетающую. Мы
уже отметили это в размышлении о кумире революции и кумире политического
идеала. Здесь мы можем это распространить на всякий вообще "идеал", т. е. на
всякий выраженный в какой-либо отвлеченной формуле образец, которому должна
быть подчинена жизнь и согласно которому она должна быть переделана.
Нравственный идеализм всегда вполне прав в своем бичевании пороков и
несовершенств существующего; и он привлекает к себе сердца своим
мученичеством во имя высших начал, своею преданностью мечте о добре,
подлежащем осуществлению. Но когда его провозвестники из роли мечтателей,
обличителей и борцов за правду переходят в роль осуществителей этой правды,
реальных распорядителей и властителей жизни, они возбуждают ненависть своей
тиранией, невниманием к конкретно-сложным нуждам жизни, к многообразию
человеческих потребностей и слабости человеческой природы. Чем пламеннее их
вера в определенный идеал, чем более незыблем авторитет этого идеала, тем
более слепо и жестоко они калечат и разрушают жизнь. Ибо ненависть к злу
превращается в ненависть ко всей живой жизни, которую не удается втиснуть в
рамки "идеала". Тогда-то обычно обнаруживается, что, как ни несовершенна
реальная жизнь, стихийно слагающаяся из несовершенных, слабых, порочных
человеческих стремлений, она имеет уже то огромное, безмерное преимущество
перед всяким отвлеченным идеалом жизни, что она как-то уж фактически
сложилась, органически выросла, приспособилась к реальной человеческой
природе и ее выражает, идеал же есть только т-о, что должно быть, что
предписано к осуществлению, но что не имеет реальных корней в самой жизни и
ради чего реальная жизнь разрушается и калечится. Чтобы вернуться к первой,
исходной точке наших размышлений, к самому сильному внешнему впечатлению,
под влиянием которого совершается наш нынешний моральный кризис: в чем,
собственно, лежит последний источник столь потрясающе явно обнаружившегося
зла социализма? В том, конечно, что социализм есть крайняя степень
морально-общественного рационализма, мечта о подчинении всей жизни без
изъятия, включая сюда даже всю сферу телесных нужд человека и их
хозяйственного удовлетворения, строгим общим, отвлеченно выраженным,
единообразным принципам моральной справедливости. Социализм ведь
отрицательно совершенно прав: человек, даже. если: он .никого сознательно не
обижает, никому не причиняет умышленного вреда, -- даже если он. только
предается мирной обработке своего участка земли или труду в своей мастерской
и столь же мирно обменивает потом произведенное на иные, нужные ему
предметы, повинен в существующем зле и неправде, ответствен за нищету и
голод своих ближних; он повинен уже потому, что думает только о своих
нуждах, а не о нужде ближнего и об объективной справедливости; и, конечно,
стихийное столкновение слепых эгоистических вожделений далеко не всегда и не
во всем обеспечивает -- как это думали либеральные оптимисты --
осуществление социальной гармонии и общего счастья. Но, когда социализм
поэтому предписывает человеку подчинить свою хозяйственную жизнь строгим
принципам социальной справедливости, радеть не о себе, а об общем благе,
когда он пытается оковать жизнь этими суровыми принципами справедливости,
грешное человеческое существо, понуждаемое быть подвижником идеи,
превращается в зверя, вообще неспособного к труду, а способного лишь к
хищническому истреблению жизни. И тогда уясняется, что,. как ни верна сама
по себе моральная идея, она ложна и гибельна уже тем, что есть только идея,
только отвлеченный "постулат", а не живая творческая сила, и что поэтому при
столкновении ее с жизнью она не обогащает ее, а обедняет и разрушает.
Но такова же судьба всякой вообще идеи, всякого отвлеченного идеализма;
разница может быть лишь .в степени их губительности, но не в самом характере
их вредоносности; и степень эта определяется степенью логической
оформленности, отвлеченной точности и потому узости нравственного идеала,
можно сказать -- степенью идеалистичности идеала, его удаленности от жизни,
его принципиальности и потому антиреалистичности. И в этом смысле можно
сказать, что есть только один идеал, который еще хуже материалистического
социализма: это -- последовательно "идеалистический" социализм,
теократическая мечта насаждения на земле с помощью отвлеченных принципов
морали совершенного общества святых, -- идеал всяких толстовцев и им
подобных сек-тан.тов. Ибо такое общество, если бы оно могло быть
осуществлено, было бы осуществлением законченного зла, порождаемого
ханжеством, изуверством, лицемерием, жестокостью и нравственной тупостью.
Такова роковая судьба идеализма. Его святые и подвижники неизбежно
становятся фарисеями, его герои становятся извергами, насильниками и
палачами. Нет, пусть мы, нынешние люди, безнадежно слабы, грешны, бредем без
пути и цели -- нравственным "идеализмом", служением отвлеченной "идее" нас
больше соблазнить невозможно.
V. ДУХОВНАЯ ПУСТОТА И ВСТРЕЧА С ЖИВЫМ БОГОМ
Духовной жаждою томим
В пустыне знойной я влачился.
Пушкин *
Из стихотворения А. С. Пушкина "Пророк"
Что же из всего этого следует? Или, вернее -- так как мы не занимаемся
здесь рассуждениями и теориями, -- к чему мы, собственно, пришли? Что у нас
осталось и чем нам жить?
Все кумиры, которым мы прежде восторженно служили и служение которым
осмысливало нашу жизнь, потеряли свое обаяние, не могут привлечь нашей души,
сколько бы людей кругом нас ни отдавало бы еще им своих сил. У нас осталась
лишь жажда жизни -- жизни полной, живой и глубокой, какие-то последние,
глубочайшие требования и желания нашего духа, о которых мы не только не
знаем, как их удовлетворить, но не знаем даже, как их выразить.
Ибо отрицательный результат нашего обзора духовных скитаний нас никак
не может удовлетворить. Была эпоха в нашем духовном прошлом, когда этот
отрицательный результат многим из нас казался великим положительным
откровением. Это -- быть может, последний, самый несовершенный и нежизненный
кумир, с которым встречается душа на этих путях. Это -- призрак полной,
совершенной личной свободы. Мы уже встретились с ним и указали, что, по
сравнению с тиранией моральных норм; он соблазняет нас намеком на какую-то
жизненную правду. Но этот соблазн краток и слишком легко изобличается как
ложь; лишь самые наивные, неопытные души могут на время ему поддаться.
Ничего не искать, ничему не служить, наслаждаться жизнью, брать от нее все,
что она может дать, удовлетворять всякое желание, всякую страсть, быть
сильным и дерзким, властвовать над жизнью -- это кажется иногда заманчивым;
и, кик указано, была краткая эпоха -- ее можно назвать эпохой Ницше, --
когда многим это казалось высшей жизненной мудростью,
. Нам нет надобности какими-либо отвлеченными аргументами опровергать
эту мнимую мудрость. Я думаю, о большинстве из нас можно сказать, что мы
теперь уже не те и соблазн этот на нас не действует. Свобода от всего на
свете -- к чему она нам, если мы не знаем, для чего мы свободны? Многое ли
даст она нам, так ли уже велики все наслаждения и упоения, которые дает
простая разнузданность стихийных желаний? Мы душевно состарились и
скептически смотрим не на одни лишь "идеалы", но и на все так называемые
"блага жизни". Мы хорошо знаем, что всякий миг счастия с избытком искупается
страданиями или тоской пресыщения; мы знаем, что горя в жизни безмерно
больше, чем счастья и радостей, мы изведали нищету, мы ясно видим неизбежный
конец всякой жизни -- смерть, перед лицом которой все становится одинаково
призрачным. Словом, мы имеем слишком живое ощущение бессмысленности жизни,
чтобы увлечься самим голым процессом жизни. И слово "свобода" в этом смысле
кажется нам даже оскорбительно-неуместным. Свободен ли тот, кто без смысла и
цели шатается из стороны в сторону, блуждая без пути, подгоняемый лишь
вожделениями текущей минуты, бессмысленность которых он хорошо сознает?
Свободен ли тот, кто не знает, куда деваться от духовного безделья и
духовной нищеты? Перед лицом таких "соблазнов" невольно с горечью
вспоминается старая глупая, но символически многозначительная острота:
"Извозчик, свободен?" -- "Свободен". -- "Ну, так кричи: да здравствует
свобода!"
Радостное увлечение жизнью, преступающее обычные грани и обычный
порядок, подлинное -- всегда временное -- упоение разгулом страстей,
проистекающее не от отчаяния, а от избытка сил, возможно, по-видимому,
только тогда, когда в глубине души жива вера в какую-то последнюю прочность
и ненарушимость жизни. Подобно тому как ребенок буянит и бесчинствует,
исходя при этом все же из ощущения незыблемой твердости родительской власти,
спокойного уюта родного дома, и становится недетски серьезным и тихим в
чужой обстановке, когда душа его полна тревоги и неясности, -- так и все мы,
испытывая шатание духовной почвы под ногами, потеряли способность к детской
беззаботности, к дерзновению буйного веселья -- к тому, что немцы называют
непереводимым прекрасным словом "Uebermut" *. Чтобы насладиться радостным
опьянением, надо иметь родной дом и быть уверенным, что в нем можно мирно
протрезвиться. Иначе возможен только разгул отчаяния, то горькое, тяжкое
пьянство, которому предается Мармеладов, потому что ему "некуда пойти".
* Задор, озорство, шалость (нем.)
То, чего мы ищем и по чему тоскуем, есть не свобода, а прочность и
устойчивость, не хаотическое блуждание по бесконечным далям, а покой в
родном доме. Нас носят в стороны бурные волны жизни, и мы мечтаем ступить
ногой на незыблемо твердый берег. Или, еще вернее, мы висим в воздухе над
бездной, ибо утеряли внутреннюю связь нашего духа, нашей личности с бытием,
и мы хотим восстановить эту связь, опереться на твердую духовную почву. Мы
страдаем не от избытка, а от недостатка духовной силы. Мы изнемогаем в
пустыне, душа наша ищет не бессмысленного простора отрешенности от всего, а,
напротив, тесного, последнего слияния с чем-то неведомым, что может раз
навсегда заполнить, укрепить, насытить ее.
Наша душа обнищала и изголодалась. Потеря веры -- не легкое дело,
низвержение кумиров, которым мы и наши отцы поклонялись так долго и
страстно, -- не детская забава. Вероятно, так же жутко, пустынно и тоскливо
было нашим предкам, древним славянам, когда низвергался в Днепр Перун вместе
с остальными идолами, и они не знали, кому теперь надо служить и у кого
просить помощи в бедах. Ибо отречение от кумиров не есть наглое
предательство, не есть отказ от веры и впадение в буйство нечестия: оно есть
признак смены вер, и если новая вера еще не найдена, то падение старой само
уже есть признак страстного ее искания, мучительного томления по ней.
Благо тому, кто в этой тоске, в этих мучениях духовного голода и жажды
имеет близкую, родную душу -- все равно, друга, мать или жену, -- перед
которой он может излить свое томление или с которой он может по крайней мере
хоть передохнуть от него, -- ибо часто мы не только самому близкому
человеку, но даже себе самим не можем высказать до конца то, что нас мучит.
И горе одинокому!
Одно родное существо есть, впрочем, у нас всех: это -- родина. Чем
более мы несчастны, чем более пусты наши души, тем острее, болезненнее мы
любим ее и тоскуем по ней. Тут мы по крайней мере ясно чувствуем: родина --
не "кумир", и любовь к ней есть не влечение к призраку; родина -- живое,
реальное существо. Мы любим ее ведь не в силу "принципа патриотизма", мы не
поклоняемся ни ее славе, ни ее могуществу, ни каким-либо отвлеченным
признакам и началам ее бытия. Мы любим ее самое, нашу родную, древнюю,
исконную мать; она сама теперь несчастна, обесчещена, больна тяжким недугом,
лишена всякого величия, всяких приметных, бесспорных для постороннего
достоинств и добродетелей; она и духовно больна вместе со всеми нами, ее
детьми. Мы можем любить ее теперь только той "странной любовью", в которой
признавался великий, столь духовно близкий нам, тоскующий русский поэт,
"гонимый миром странник с русскою душой"*.
* Из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Родина"
Эта "странная любовь" есть для нас теперь единственная подлинная,
простая любовь -- та всепрощающая любовь, для которой "не по хорошу мил, а
по милу хорош". В пылу политических страстей -- тех, теперь уже для
большинства из нас мнимых, показных страстей, которые мы сами раздуваем в
себе, чтобы заглушить ими духовную пустоту, и о которых тот же поэт почти
сто лет тому назад так горько сказал: "и царствует в душе какой-то холод
тайный, когда огонь горит в крови" **, -- в этом туманящем чаду мы часто
забываем нашу подлинную любовь и невольно отрекаемся от несчастной матери --
единственного сокровища, оставшегося у нас на земле.
** Из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Дума"
Мы выставляем напоказ ее позор, мы злорадно усмехаемся ее страданиям,
мы стараемся даже преувеличить и ее скорби, и глубину ее нравственного
падения, потому что не можем примириться с тем ложным путем, по которому она
пошла. Мы взваливаем на других и на нее самое ту ответственность за ее грехи
и несчастия, которая лежит одинаково на нас всех, ее детях, мы часто готовы
отождествить ее столь дорогую и родную нам душу, которая -- мы знаем это --
непреходяща, с бесчинством и мерзостью ее порочных детей-насильников, теперь
издевающихся над ней. Но все это происходит в поверхностном, показном слое.
нашей души. Подлинное наше отношение обнаруживается не на словах, не в
сознательных рассуждениях и оценках, а в той тоске, в тех слезах умиления, с
которыми мы думаем о родных полях и лесах, о родных обычаях и внимаем звукам
родной песни. Тогда мы знаем, что милее, прекраснее родины нет страны на
свете.
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу --
Пускай заманит и обманет,
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты.
Да, мы знаем:
...ты все та же -- лес, да поле,
Да плат узорный до бровей *.
Из стихотворения А. А. Блока "Россия"
Если бы только мы могли помочь нашей родине воскреснуть, обновиться,
явиться миру во всей ее красоте и духовной силе -- мы, кажется, нашли бы
исход для своей тоски, хотя бы для этого нужно было отдать свою жизнь!
Но тут именно мы и ощущаем безысходность нашего положения,
безнадежность нашей мечты. И совсем не потому, что "большевики еще
держатся", что мы не знаем средств для их свержения и что не предвидится
конца их владычеству. Кто еще верит, что спасение родины заключено в простом
"свержении большевиков", что "большевики" -- это какое-то наносное,
случайное зло, которое достаточно внешне устранить, чтобы воцарилась на Руси
правда и счастье, -- кто еще живет верой в этот политический кумир, еще
опьянен революционным дурманом с обратным содержанием -- тот не знает нашей
тоски и не для того пишутся эти строки. Но мы-то, к несчастию, хорошо знаем,
что нельзя помочь никому, в том числе и родине, если сам -- беспомощен, что
нищий не может никого обогатить и больной не может стать ничьим целителем.
Мы знаем, что мы сами больны одной и той же болезнью с нашей родиной, как бы
ни были различны симптомы этой болезни, и что мы исцелимся только вместе --
если исцелимся! Мы направим ее на новый, верный путь не ранее, чем найдем
его для себя самих. И потому как не спасает нас любовь к близким людям,
которая лишь смягчает, но не утоляет нашу духовную тоску, так не спасает нас
и самая искренняя, самая пламенная и беззаветная любовь к родине. Сама вера
в нее, без которой немыслима и любовь, коренится -- мы ясно это чувствуем --
в какой-то иной, более глубокой и всеобъемлющей вере, в которой мы должны
еще укрепиться, которую мы должны с непререкаемой и. незыблемой очевидностью
обрести в своей душе, но которой у нас доселе нет. Хотя любовь сама по себе
не нуждается ни в каком обосновании, но без этой веры она все же лишена
какой-то последней прочности, какого-то глубочайшего оправдания. Мало ли
было народов, которые погибали от внешних ли несчастий или от духовного
разложения? Чем же мы, русские, лучше других, и отчего в этом мировом
землетрясении не можем исчезнуть и мы? Может быть, Россия -- такой же мираж,
как все остальное, нас окружающее? В нашей духовной пустоте мы не можем
найти убедительного опровержения этой кошмарной фантазии.
Нет, -- мы чувствуем это -- без веры в что-то первичное, основное,
незыблемое, без последней, глубочайшей твердыни, на которую мог бы опереться
наш дух, никакие земные влечения и увлечения, никакая любовь и привязанность
не могут спасти нас.
На этих путях, в этом безнадежном и безвыходном блуждании души по
необъятной, бескрайней пустыне, когда тоска и духовная жажда доходят до
предельной остроты и становятся как будто невыносимыми, -- происходит
встреча души с живым Богом.
Неизъяснима эта встреча и у каждого происходит по-своему. Она либо
неожиданно потрясает душу, либо подготовляется в ней медленным процессом
просветления. Ее нельзя никаким образом "общеобязательно" обосновать для
того, кто сам ее еще не испытал, чья душа к ней не подготовлена, ее самое
нельзя даже описать. Но как-то рассказать о том, что есть в ней общего для
всех людей, о тех силах души, которые толкают к ней, и, главное, о ее
великих последствиях для судьбы души -- это все-таки возможно.
Легче всего, быть может, отдать себе отчет, как и почему происходит эта
встреча, если попытаться уяснить себе, чего мы, собственно, ищем, в чем мы
нуждаемся и от чего тоскуем.
Мы ощущаем в себе какие-то неистребимые, могущественные духовные
порывы, которые остаются без удовлетворения. В чем они, собственно, состоят?
Что нам нужно?
Не следует говорить, что мы ищем "святыни", которой мы могли бы
поклониться, подлинных "идеалов", которым мы могли бы служить. Эти
возвышенные слова звучат для нас холодно и неубедительно, и после всего
нашего опыта мы относимся к ним подозрительно. В них для нас, в нашем
нынешнем состоянии, есть что-то неподлинное, какая-то режущая ухо фальшь:
они напоминают нам того пустомелю из персонажей Островского, который любил
повторять: "все высокое и все прекрасное, Анфиса Павловна..." *.
* Из драмы А. Н. Островского "Лес"
То, чего мы ищем, есть, напротив, нечто очень реальное и простое --
если хотите, даже нечто очень грубое и неидеальное, -- но зато подлинное. Мы
ищем настоящей жизни, жизненной полноты и прочности. Нам неясно, должны ли
мы вообще кому-то или чему-то служить, и мы во всяком случае не знаем, чему
мы должны служить. Но что жить мы хотим и должны -- это мы достаточно хорошо
понимаем и этого доказывать не приходится. А между тем мы не живем;
источники жизни иссякают, запасы питания, которыми мы доселе поддерживали
жизнь, кончились или кончаются, мы едва спасаемся от смерти глоданием сухих
корок, оставшихся нам от прошлого. Мы погибаем. И потому мы ищем не
"служения", не "идеалов", не морали -- мы ищем просто спасения, личного
спасения. Пусть моралисты усмотрят в этом один лишь эгоизм, пусть они
проповедуют нам что угодно, мы знаем, что эта глубочайшая жажда
самосохранения не нуждается ни в каком оправдании, ибо она имеет для нас
самоочевидность последней, решающей инстанции. Мы знаем, что утопающий имеет
право требовать помощи и что нельзя при виде его начать рассуждать о
служении идеалам, а нужно просто вытащить его из воды.
Мы утопаем потому, что почва, на которой мы пытались стоять, оказалась
зыбким, засасывающим болотом, а мы ищем твердой земли под ногами. Мы не
можем опереться ни на какие "идеалы", потому что они оказались призраками;
вместо того чтобы поддерживать наш дух, они берут его в плен, требуют от нас
самоубиения, умаления и извращения нашей жизни во имя их. И мы не можем
опереться на самих себя, на одну лишь жажду жизни или на внутреннюю силу
жизни в нас, ибо это именно и значит висеть в воздухе. Нет, нам нужна
подлинная почва -- духовная реальность, которая была бы чем-то иным, чем
наше собственное "я", и именно потому и могла бы его поддерживать, и вместе
с тем чем-то ему глубоко родственным, близким, тождественным по содержанию,
что поэтому ничего не отнимало бы от него, не было бы ему враждебно, а лишь
все давало бы и во всем помогало. Нам нужно прильнуть, навсегда приникнуть к
чьей-то дружеской груди, держаться за чью-то могучую и благодетельную руку.
Нас может спасти не "идеал", не какой-либо моральный суд и не .слова и
рассуждения.
Нас может спасти только любовь -- но любовь такого существа и к такому
существу, которое не было бы так же слабо, беспомощно и бедно, как мы сами,
которое само уже прочно стояло бы на своих ногах и было бы достаточно
богато, чтобы поить и кормить наш дух. Мы -- бессильные, затерявшиеся в
чуждой среде дети, и ищем отца или матери. Наш дух оторвался от своих корней
и теперь увядает; и он судорожно ищет вновь связаться с этими корнями и
глубоко-глубоко зарыться ими в исконное материнское лоно родной духовной
почвы, чтобы снова расцвести и начать приносить плоды. Чтобы не ощущать
смертельной пустоты в глубине, так сказать, в последнем конце нашего духа,
надо, чтобы он и не имел этого конца, надо, чтобы он был непосредственно
связан с бесконечным духом. Чтобы жизнь наша не иссякла, надо, чтобы она
изнутри питалась вечным источником жизни.
Надо только до конца понять смысл и предмет своих исканий, чтобы найти
то, что ищешь. И тут с нами легко происходит то, что с благодушной иронией
рассказывает о себе современный английский писатель Честертон:
"Я всю жизнь искал истины, и думал, что ее никто не знает, и старался
быть хоть на несколько лет впереди своего века; но в один прекрасный день я
понял, что я отстал от истины ровно на девятнадцать веков".
Ведь, в самом деле, уже девятнадцать веков тому назад истина была
возвещена миру, -- более того, явлена миру сама Живая Истина, и людям было
открыто именно то самое, чего мы теперь так мучительно и как будто
безнадежно ищем. Мы устали от всех рассуждений и идей, изверились в них и
духовно обнищали. А Христос сказал: "блаженны нищие духом, ибо их есть
Царство Небесное". Мы ищем не морального суда, а просто спасения от духовной
гибели. А Он сказал: "Я пришел не судить, а спасти мир". Мы жаждем любви,
которая могла бы нас поддержать, и Он возвестил, что Бог есть любовь, что у
нас есть Отец -- вечный и всемогущий Отец, который любит своих детей и ни в
чем не откажет просящему. Мы ищем истины, которая могла бы нас духовно
озарить, подлинного пути в жизни, который не уничтожал бы нашей жизни, а был
бы выражением истинной, глубочайшей силы жизни, таящейся в нас и томительно
не находящей себе исхода. А Он сказал: "Я есмь путь, истина и жизнь" -- и в
этих трех словах выразил, дал нам то невыразимое, подлинное, последнее, к
чему мы стремимся. Мы устали, утомились и тяжестью, и пустотою жизни, и Он
отвечает нам: "Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою
вас". Мы ищем служения, которое не убивало бы нам душу, а давало бы нам
радость и покой, и Он дает нам "иго благое и легкое бремя" *.
Евангелия от Матфея 5:3, Иоанна 12:47, Иоанна 14:6, Матфея 11:28,
Матфея 11:30.
Изумительно, как эти знакомые, старые слова, которые мы привыкли с
детства слышать и которые именно потому звучат для нас обычно без особого
смысла, -- как эти слова точно, просто и не по-человечески выразительно
отвечают нашей нужде, содержат именно то, о чем мы взываем и что мы сами
часто не в силах выразить не только другим, но и самим себе. Кто раз это
ощутил с последней ясностью, с силой, соответствующей значительности
содержания, кто воспринял это так, как в безысходной беде, когда мы считаем
себя уже погибшими, мы воспринимаем голос друга, ободряющий нас и
возвещающий нам спасение, -- кто впитал в себя этот образ Бога, до конца
ведающего всю человеческую нужду. Бога, который сам принял на себя все грехи
и страдания мира, -- того не смутят уже никакие сомнения, тому просто не
интересны отвлеченные, духовно слепые философские рассуждения о религии, или
исторические догадки об "истинной" личности Христа, или о происхождении веры
в Него. Если бы нашелся человек, который с полной, последней ясностью
раскрыл бы нам нашу собственную душу, -- ни о чем нас не расспрашивая,
объяснил бы нам все, что и нам самим непонятно в ней, и нашел бы слова
утешения и исцеления, дающие нам как раз то, что нам нужно, -- мы знали бы с
совершенной очевидностью, что у нас есть истинный, бесконечно богатый духом
друг и наставник. А если бы он сделал это не одними словами только, а всей
своей жизнью, всем своим существом, явив миру в своей личности воплощение
высшей, абсолютной истины -- так, что эта истина, раз выраженная и во всей
своей полноте явленная в живом личном облике, живет в нашей собственной
душе, как ее вечное начало, как незыблемая опора и неиссякающий источник
жизни, -- мы знали бы наверное, что наш наставник и спаситель есть сам
Вечный, божественный Дух, что Он всегда с нами и при нас, что Он не умирал и
умереть не может. И мы знаем это.
Теперь, когда нам раскрылось это, мы понимаем самый смысл наших
исканий, нашей тоски. Мы ищем спасения, ищем истинной и вечной жизни, того
последнего, глубочайшего источника жизни, который вместе с тем есть свет,
радость и покой. И -- повторяя слова блаженного Августина: как могли бы мы
искать Его, если бы у нас Его не было? * Ведь искание, не находящее себе
удовлетворения ни в каких благах и ценностях мира, предполагает смутное
видение и чаяние чего-то иного, совершенной, всеобъемлющей и вечной жизни.
Но откуда могло бы взяться в нашем духе такое искание, если бы он сам был
всецело земного, мирского происхождения, если бы за гранью
чувственно-ведомого нам не было бы ничего иного, никаких таинственных глубин
и запредель-ностей? Что же такое -- та сила, которая гонит нас от одного
стремления к другому, не позволяя остановиться на одном, что же заставляет
нас отрекаться от кумиров и разоблачать их пустоту и зло, что же бьет в нас
неукротимыми волнами, разрывая все цепи и заливая все ограниченные формы,
все берега, которыми земная жизнь стесняет наш дух? Откуда в нас эта сила,
откуда эта бессмысленная вера в безграничность и верховную ценность нашего
духа, если он есть только маленькая беспомощная человеческая душонка,
продукт наследственности, среды и воспитания?
* Августин, Исповедь, кн. VII, глава 10; О граде Божием, кн. 11, глава
XXVI.
Нужно только, как говорил Платон, суметь "повернуть глаза души"**,
нужно только внимательно вглядеться в свою собственную душу и суметь ощущить
даже только свою собственную тоску и неудовлетворенность как обнаружение
новой глубочайшей онтологической реальности в последних недрах собственного
духа, чтобы непосредственно убедиться, что предмет наших исканий -- не
призрак, а подлинная реальность, и не нечто далекое и недостижимое, а нечто
бесконечно близкое нам, вечно при нас находящееся: ибо тот вечный источник
жизни и света, которого мы ищем, -- он-то сам и есть та сила, которая гонит
нас на поиски его. Об этих смутных, туманных, бессильных поисках можно
сказать уже то самое, что великие мистики знали и высказывали о молитве: что
она сама есть благодать, посылаемая Богом, что Бог слышит нас раньше, чем мы
обращаемся к нему, и Сам влечет нас взывать к Себе. В этих исканиях
обнаруживается, что в нашей душе уже живет -- смутно и неведомо для нас
самих -- образ истинного Бога, как Бога жизни, Бога истины и любви. Мы
ощущаем пустоту в глубине души, мы болезненно испытываем оторванность нашего
духа, как бы обнаженность его внутреннего конца -- вроде того, как
обнаженный конец нерва мучительной болью реагирует на всякое внешнее
прикосновение. Но почему это? Потому что мы знаем, что наш дух должен прочно
и тесно сидеть своими корнями глубоко в духовной почве; мы, значит, знаем
или предвидим, что эта почва, эта бесконечная реальность духовной жизни
есть. И в тот самый момент, как мы сознательно уразумели, что мы знаем это,
-- в этот самый момент и силою самого этого знания мы уже ощущаем реальное
соприкосновение с ней, мы уже живем в ней и с нею.
** Платон, Государство, 7, 519d.
Теперь мы также ясно понимаем, почему все кумиры, которым мы раньше
поклонялись, должны были пасть и что означает их падение. Мы переживаем его
так мучительно, как будто бы оно было опустошением души, гибелью в ней всех
жизненных сил и импульсов. Мы видим теперь, что на самом деле оно есть
только освобождение, очищение души от призрачных и мертвых подобий жизни, --
очищение, совершенно необходимое для погружения души в вечный и
всеобъемлющий источник подлинной жизни и вместе с тем, неведомо для нас
самих, осуществляемое уже просочившимися в нашу душу водами этого источника.
Все наши мечты, направленные на будущее и его самочинно-человеческое
созидание, все "идеалы" и "нормы", которые, как таковые, мы сами
противопоставляем реальности, -- все это -- призраки, тени и лживые подобия
бытия, лишенные корней в Сущем, в истинной жизни. Истинно сущее есть не
мечта, которая из ничего зарождается в уединенной человеческой душе и
подлежит еще осуществлению в будущем; истинно сущее не есть также --
несколько перефразируя здесь слова Гегеля -- одна лишь "идея", которая так
слаба, что не есть, а только "должна быть". Сущее есть истинное, бесконечно
полное, вечное Бытие, оно есть живая бесконечная жизнь и подлинно реальная,
всемогущая, творческая сила любви. Она творит новую жизнь, она
совершенствует нас и весь мир не от убогости, не от пустоты небытия,
тоскующей по наполнению, а от бесконечного избытка реальности, изливающегося
на все слабые зачатки бытия и заставляющего их расцветать и приносить плоды.
И Сущее не есть мертвая схема, формула, претендующая быть жизнью, отвлеченно
препарированная часть живой плоти бытия, хотящая собой исчерпать его и
потому роковым образом рождающая лишь смерть и ненависть, которая истребляет
все живое. Сущее, будучи истинной жизнью, есть бесконечная любовь,
исцеляющая все недуги нашего ограниченного бытия, восполняющая все его
недостатки, даже воскрешающая мертвых -- призывающая и побуждающая все
мертвое окунуться в живую воду и в ней возродиться, стать живым.
В конце концов, погибло только то, что должно было погибнуть, потому
что не имело никакой жизни в себе, а было лишь мертвым и призрачным подобием
жизни -- манившим нас миражом и блуждающим огоньком. В этой гибели отныне
для нас нет уже ничего страшного, она не может навести на нас уныния. -- И
вообще уже ничто отныне не может внушить нам уныния. Через глубины нашего,
доселе опустошенного духа мы наконец добрались до твердой, незыблемой почвы,
на которой мы прочно стоим отныне обеими ногами. Через бесконечную тьму нам
блеснул свет, который нас отныне внутренне озаряет.
В первый момент эта встреча с Богом, это нащупание почвы под ногами и
открытие внутреннего света ничего не меняет для нас во всем остальном, во
внешнем мире, в наших отношениях к людям и к земной жизни. Мы только обрели
в душе источник неиссякаемой радости, чувства прочности и покоя. Мы нашли
вечного Друга и Отца, мы не одиноки и не покинуты более; в тишине, наедине с
собой и Богом, мы наслаждаемся радостью любви, по сравнению с которой уже
несущественны, незначительны все неудачи, разочарования и горести внешней
жизни.
...средь суеты случайной,
В потоке мутном жизненных тревог
Владеешь ты всерадостною тайной
Бессильно зло; мы вечны; с нами Бог **.
** Из стихотворения В. Соловьева "Имману-Эль"
Мы внимаем обычным людским разговорам, интересам и страстям, обычным
нищенским заботам человеческой жизни с благодушно-иронической улыбкой
человека, который про себя знает великий секрет, совершенно изменяющий жизнь
и дающий ей новый смысл и направление. Мы знаем: люди считают себя нищими,
они полны тяжких забот, угрюмой, истомляющей и ожесточающей борьбы за
существование и не ведают, что они -- владельцы огромного наследства,
безмерного богатства, навсегда обеспечивающего им радостную и спокойную
жизнь. Но мы-то знаем про это сокровище, мы уже набрели на него и потому
хорошо понимаем, как смешны и пусты их заботы и волнения.
Это внутреннее сокровище, этот дар безмерной любви первоначально только
противостоит, как внутреннее бытие и внутреннее достояние, всей внешней
жизни и окружающей среде. Более того: этот внутренний свет часто бывает так
ослепительно ярок, что перед ним тускнеет все остальное. Все кажется нам
несущественным, неинтересным, незначительным по сравнению с внутренним нашим
богатством. Мы, быть может, походим на эгоистических влюбленных, которые
ради счастья своей любви забывают все остальное и становятся равнодушными ко
всем людям и ко всем жизненным интересам.
Но это -- только временное, преходящее нарушение духовного равновесия
от слишком большой силы и яркости впечатления. Событие, с нами
совершившееся, ведет к дальнейшему просветлению и развитию; сила, к которой
мы приобщились, должна обнаружить свою истинную творческую природу. Событие
это есть -- внутреннее раскрытие души, прекращение ее замкнутости, ее
холодного и обессиливающего бытия в самой себе, А сила эта есть сила
бесконечной любви, сила истинной жизни. И потому душа должна продолжать
дальше раскрываться и постепенно, через свою исконную связь с Богом ощутить
такую же тесную, внутреннюю связь со всеми людьми и всем миром. А живое
открытие вечной и бесконечной любви как последней основы и существа нашего и
всяческого бытия должно вести к тому же: через Бога мы постепенно научаемся
любить все, поскольку оно есть обнаружение подлинного бытия; сила вечной
любви, которая сначала лишь возбудила в нас любовь к самой себе, должна
продолжать рождать в нас любовь ко всему и всем. В "Добротолюбии" есть
прекрасный образ аввы Дорофея: подобно тому как точки разных радиусов -- чем
дальше от центра, тем дальше и друг от друга, и чем ближе к центру, тем
ближе-и друг к другу, -- так и люди постепенно сближаются по мере своего
общего приближения к абсолютному средоточию бытия и жизни -- к Богу.
Вспоминается и другой образ, поминаемый многими религиозно-просветленными
мыслителями: подобно тому как листья дерева отделены и как бы обособлены
друг от друга, непосредственно не соприкасаясь между собой, но в
действительности живут и зеленеют только силою соков, проходящих в них из
одного общего ствола и корня, и питаются влагой общей почвы, так и люди,
будучи вовне обособленными, замкнутыми друг от друга существами, внутренне,
через общую связь свою с всеобъемлющим Источником жизни, слиты в целостной
единой жизни.
Так, вместо всего множества "идеалов", принципов и норм, увлекавших
нашу душу на ложные пути, которые заводили в тупики, и истязавших ее, перед
нами стоят всего лишь две заповеди, достаточные, чтобы осмыслить, обогатить,
укрепить и оживить нашу жизнь: безмерная, безграничная любовь к Богу как
источнику любви и жизни и любовь к людям, вырастающая из ощущения
всеединства человеческой жизни, укорененной в Боге, из сознания братства,
обоснованного нашим общим сыновним отношением к Отцу. И эти две заповеди
выразимы и были выражены как одна: нам заповедано стремление к совершенству,
уподобление, в меру возможности, нашему Отцу Небесному как Совершенному
источнику любви и жизни. И эти две -- или одна -- заповеди не выступают
перед нами извне, с холодным и непонятным авторитетом моральных "норм" или
предписаний. Мы внутренне понимаем их как необходимые пути нашего спасения,
сохранения нашей жизни. Нас судят не как преступников, над которыми
произносит приговор равнодушный судья во имя холодного, не вникающего в нашу
душевную нужду юридического закона. Нас судит голос нашего Отца, любящего
нас и наставляющего нас на путь спасения; из этого внутреннего суда мы
просто узнаем, на каком пути мы идем к жизни и на каком -- к смерти, где
наше спасение и где -- гибель.
И отныне многое из того, что раньше казалось нам мертвым кумиром и
действительно было изобличено нами как кумир, -- в иной форме и с совсем
иным смыслом начинает воскресать в нашей душе, как живая сила и как разумный
путь и правило жизни. Прежде всего, вся область морали. Мы не понимали,
почему мы обязаны ломать и калечить свою жизнь в угоду каких-то отвлеченных
принципов, и наш дух, жаждущий свободы и жизни, протестовал против этого
угнетения. И действительно, мы достаточно убедились, что безрелигиозная
мораль принципов, мораль долга и категорического императива есть идол, лишь
истребляющий, а не совершенствующий жизнь. Но теперь мы открываем в себе
новый живой источник осмысленной и понятной нам морали. На вопрос: почему мы
обязаны делать то-то и то-то, что нам не хочется, и должны подавлять в себе
естественные желания нашей души, мы внутренне теперь сами себе можем
ответить. Мы можем привести пример больного, который ради выздоровления
действительно должен принимать горькие лекарства и обрекать себя на
ограничение самых сильных желаний своего тела; или пример утопающего,
который, чтобы выбраться из засасывающей глубины на берег и тем спасти свою
жизнь, должен напрягать все свои силы, стараться, как это ни трудно, держать
голову над водой и плыть не по течению, увлекающему его в бездну, а против
течения.
Вся мораль -- мы хорошо понимаем это -- есть не что иное, как такая
гигиена или техника спасения, сохранения своей жизни -- самоочевидно
разумные правила охраны того "сокровища на небесах", которое есть
единственный источник, единственное средство нашего существования и о
котором мы в нашей природной слепоте и легкомыслии так часто забываем. Эта
задача -- не потерять сокровища, раз обретенного нами, не быть снова
отлученным от него, не зарыть дарованного таланта в землю, а растить его и
пользоваться его благами, -- эта задача не всегда легка для нас: она требует
от нас постоянной бдительности, борьбы с нашими слепыми вожделениями,
мужественной силы воли, часто жестокого упорства. И все же она -- радостное
и осмысленное дело, усилия которого тотчас же вознаграждаются сторицей и
которое поэтому, при всей его трудности, легко совершать.
При свете обретенного нами знания истинного бытия нам теперь постепенно
открывается или мы, по крайней мере, предугадываем целый новый мир -- сферу
духовных основ жизни; и в этом мире царит строгая, неукоснительная
закономерность -- не менее точная, чем в мире физическом, хотя и иного
порядка. Это есть то, что гениальный христианский мыслитель Паскаль называл
ordre du coeur или logique du coeur -- "порядок" или "логика" человеческого
сердца. Основные черты этого порядка предуказаны заветами христианства, они
просто открыты в христианстве, которое есть абсолютная истина человеческой
души; именно в этом смысле надо понимать тонкое изречение Тертуллиана, что
"душа -- по природе христианка". Этот "порядок сердца" не может быть
безнаказанно нарушен, ибо он есть условие осмысленности, прочности нашей
жизни, условие нашего духовного равновесия и поэтому самого нашего бытия;
его так же мало можно нарушить, как мало можно безнаказанно нарушать законы
телесного здоровья, нормального порядка органической жизни или законы
механики и физики. Этот духовный строй бытия, постижение которого есть
"иудеям соблазн и эллинам безумие"*, то есть кажется чем-то недопустимым для
тех, кто ведают только внешние нормы и политические идеалы жизни, и
бессмысленным -- тем, кто знают лишь жизнь природного мира, -- есть для
зрячего абсолютная, строгая истина, обосновывающая всю его жизнь и
обеспечивающая ей высшую разумность. Мораль, будучи отвлеченно недоказуема,
как самодовлеющее знание, сама собой, с совершенной необходимостью, с полной
предопределенностью своей структуры вытекает из религиозного жизнепонимания.
Будучи живой, человечной моралью любви и спасения, она вместе с тем есть
строгая мораль аскетики, самоограничения и самопожертвования, ибо основной
ее закон именно и гласит, что нельзя спасти своей души, не потеряв ее, и что
нельзя обрести царство небесное иначе, чем несением своего креста. Ибо
широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и тесны врата и узок
путь, ведущие в жизнь**. И мы понимаем теперь губительную ложь аморализма,
который предоставляет человеку свободу -- гибнуть и закармливает больную
душу сладостями, когда для выздоровления ей нужны горькие лекарства. Мы
понимаем даже относительную ценность обычной непросветленной, гетерономной
-- вопреки Канту -- морали, ибо пока человек не прозрел, неизбежны
некоторые внешние правила, ограничивающие его произвол и охраняющие его от
зла, как бы неизбежно несовершенны ни были эти средства и как бы часто,
будучи восприняты как самодовлеющие высшие начала, они сами ни вырождались в
зло.
* I Послание к Коринфянам 1:23.
** Евангелие от Матфея 7:13 - 14.
И все же эта живая религиозная мораль глубоко отлична по внутреннему
своему строю от мертвой морали долга и "нравственного идеала". Ибо вся она
проникнута живым ощущением присутствия реального источника жизни и вместе с
тем сознанием несовершенства и слабости природного существа человека; и вся
она есть излучение любви, стремления к спасению. Поэтому в ней ненависть ко
злу никогда не вырождается в ненависть к самому существу жизни и к отдельным
конкретным людям. Религиозный аскетизм есть благостный аскетизм спасения, а
не исступленно-жестокий аскетизм морального фанатизма. В этом умонастроении
человек старается быть беспощадно строгим к самому себе, ибо хочет
действительно переродиться и боится утерять великое сокровище, которое ему
доверено; но, ощущая свою собственную греховность, он не будет строго судить
других и будет стараться быть не их судьей, а их помощником. Ибо он живет не
моралью суда, а моралью спасения; и он хорошо знает, что, с одной стороны,
все люди одинаково не заслуживают великих благодеяний, которые им дарует
Бог, и, с другой стороны, одинаково суть дети Божий, которые не будут
покинуты своим Отцом. Для истинно верующего немыслимо лицемерие, роковое
деление жизни на официально-показную и интимно-подлинную нравственную жизнь;
ведь дело идет о личном спасении, об удовлетворении самой глубокой и
истинной потребности души, и здесь нет обеднения и иссушения души, а есть ее
безмерное обогащение и расцветание. Совершенствование есть здесь великое
личное счастье, которое скорее склонно стыдливо прятаться от людей в
тайниках души, чем нагло навязываться людям. И во всем этом веет дух любви,
как самого существа жизни и спасения: поэтому здесь немыслима холодная,
враждебная живой человеческой душе и отчужденная от нее строгость внешней
моральной борьбы, а лишь любовная помощь в пробуждении истинного света в
душах братьев. Здесь непосредственно очевидно, что нарастание добра есть не
механический результат истребления зла и тем менее -- истребления злых
людей, а плод органического внутреннего взращивания самого добра в себе и
других. Ибо зло есть небытие, пустота, выдающая себя за полноту; оно
исчезает, лишь вытесняемое полнотой, существенностью, глубинной реальностью
добра.
И точно так же при этом благодатном свете для нас воскресают с иным
смыслом и содержанием потерянные идеалы человеческих отношений и
общечеловеческого общественного устроения. Мы, конечно, не можем уже
вернуться к старым идолам и еще лучше понимаем теперь их ложность: мы не
можем верить ни в какой -абсолютный порядок общественного устройства, не
можем поклониться никаким политическим формам и доктринам. Мы знаем, что
царство истинной жизни -- не от мира сего и никогда не может быть адекватно
и сполна осуществлено в условиях неизбежно греховной и несовершенной земной
жизни. Но вместе с тем мы знаем с полной ясностью те пути, по которым должны
идти наши отношения к людям и развитие общественности. Мы сознаем прежде
всего, как основной закон нашего нравственного мира, круговую поруку,
связывающую нас со всем миром. Сознавая всеединство бытия, укорененного в
Боге, мы ясно видим свою ответственность за зло, царящее в нем, и так же
ясно понимаем невозможность нашего спасения вне общего спасения. Как
отдельный лист на дереве не может зеленеть, когда засыхает и гниет все
дерево, ибо все дерево в целом связано общностью жизни, так и в
общечеловеческой жизни господствует внутренняя солидарность, которая не
может быть безнаказанно нарушена. Отсюда вытекает основное внутреннее
правило любви к людям и солидарности с ними во имя нашего собственного
спасения.
Но мы знаем также, в чем именно заключается истинное благо человеческой
жизни, и поэтому отныне нас не соблазнят ни какие-либо утопии социального
рая, равенства распределения и всеобщей материальной сытости, ни внутренне
родственные им, хотя обратные по содержанию мечты о бездушном могуществе
государственной власти, о земном величии и военной славе. Мы знаем истинные,
духовные основы и цели жизни и хорошо понимаем как вытекающую из них
неизбежную иерархичность человеческой жизни, необходимость подчинения худших
-- лучшим и всех -- общему закону жизни, так и необходимость уважения ко
всякой человеческой личности и братского к ней отношения. Новый инстинкт
духовного здоровья и самосохранения -- который более сведущими может быть
раскрыт и осмыслен в целую систему гигиены духовного бытия -- руководит
отныне всей нашей жизнью -- и нашими личными отношениями к людям, и нашим
отношением к вопросам общественной жизни.
Когда, руководясь этим непосредственным чутьем живой, подлинной правды,
мы озираем нынешнюю общественную жизнь и действующие в ней идейные силы, мы
чувствуем, что не можем отождествиться ни с одним из господствующих в ней
направлений. Мы, конечно, с отвращением отталкиваемся от цинизма, наглости и
беспринципности неверия, которое в ныне властвующих на Руси силах попирает
правду и глумится над ней; и мы ни в малейшей мере также не можем делать ему
духовных уступок, становиться на духовно-половинчатую, компромиссную
позицию, вытекающую из желания одновременно и отгородиться от чистого зла, и
не отстать от "духа времени", в котором это зло и безумие и есть
господствующая сила. С другой стороны, мы не можем сочувствовать и всем тем,
кто по искреннему ли побуждению или из фарисейской гордыни блюдут свою
чистоту, окружая себя стеной ненависти ко всему существующему и с
болезненной экзальтацией предаваясь фанатическому культу
общественно-политических идолов, давно уже поверженных, -- кто по-прежнему,
хотя и с обратным содержанием, смешивает религиозную веру с отвлеченной
моралью, а мораль -- с политическими "принципами". Духовная вселенная для
нас по существу не вмещается в линейное измерение справа налево, и культ
"правого" есть для нас такое же идолопоклонство, как и культ "левого". Среди
захватившего нас водоворота, когда рушатся старые, привычные формы жизни и
назревают неведомые новые и когда вместе с тем испытывается крепость
человеческого духа, мы сознаем необходимость строгого различения вечного от
временного, абсолютного от относительного. Необычность жизни, ее
расшатанность и зыбкость, новизна жизненных условий требуют от нас сочетания
величайшей, непоколебимо-стойкой преданности вечным началам, подвергаемым
поруганию и сомнению, с духовной широтой и свободой, с чутким, непредвзятым
отношением к реальному складу жизни и ее нуждам. Это сочетание твердой
верности правде с полной духовной свободой, готовности мученичества во имя
правды -- с терпимостью к людям, со склонностью, не боясь загрязниться,
вступать с ними в живое общение среди всего царящего зла, -- это сочетание и
дается лишь религиозному духу, постигшему живую вечную правду и осененному
ее благодатным духом. С одинаковым отрицанием, но и с одинаковой терпимой
любовью к заблуждающейся человеческой душе относимся мы и к неверующим, и к
идолопоклонникам и идем своим собственным путем.
И -- чтобы покончить здесь с этим перечнем, в конце концов,
неисчислимого духовного богатства, обретенного нами, -- мы находим теперь
правильное отношение не только к отдельным людям и общественным порядкам и
течениям, но и к коллективным, сверхиндивидуальным живым организмам. То, что
раньше мы в лучшем случае лишь смутно ощущали, мы теперь понимаем и видим:
именно, что эти сверхиндивидуальные целые суть живые духовные существа,
которые имеют свою собственную ценность и судьба которых определяет и нашу
личную судьбу. Через происшедшее преодоление внутренней замкнутости нашей
души, через ее раскрытие и приобщение к всеединой живой основе бытия мы
сразу же внутренне приобщаемся и к сверхвременному всеединству людей,
живущих, как и мы, в Боге и с Богом, -- к сверхиадивидуальной душе церкви
как единству святости и религиозной жизни, как вечной хранительнице
священных истин и преданий. Из самого восприятия вечного бытия и живой
близости Божеству непосредственно вытекает и восприятие церкви как живой
вселенской души человечества, как соборной личности, через связь с которой
мы соучаствуем во вселенском, космическом таинстве Богообщения. В ней мы
имеем истинное материнское лоно всей нашей духовной жизни. А в полноте нашей
конкретно" земной жизни мы приобщаемся к сверхиндивидуальной душе родины, не
только ощущаем, но и осмысленно понимаем ее как живое существо, как родную
мать, и знаем связь нашей жизни с ее жизнью, взаимозависимость нашего и ее
спасения. Мы понимаем, что она, как и весь мир, как и мы сами, погибает от
слепоты, от вихрей злобы и ненависти, закрутившихся в мире, что от этой
гибели нет исхода ни в каком политическом фанатизме, а есть исход лишь в
духовном возрождении, в нарастании внутренне осмысленного, проникнутого
любовью отношения к жизни. Мы не взваливаем более ответственности на одних
-- на тех, кого мы считаем нашими политическими врагами, и не кичимся более
нашей собственной гражданской добродетельностью. Мы понимаем нашу общую
греховность перед родиной, нашу вину в ее гибели, в нарождении слепоты и
сатанинской злобы, мы полны любви и жалости к конкретной, живой душе народа,
падшей ныне, как и мы сами, и сознаем, как трудно ей -- и нам вместе с ней
-- духовно подняться после этого падения. Но вместе с верой в живого Бога,
которая дает нам веру в себя самих и в людей, мы обретаем также прочную веру
в родину.
Теперь мы благодарны Богу за весь пройденный нами путь, как бы тяжек он
ни был. Мир и наша душа должны были пройти и через поклонение кумирам, и
через горечь постепенного разочарования в них, чтобы очиститься,
освободиться и обрести подлинную полноту и духовную ясность. Великая мировая
смута нашего времени совершается все же недаром, есть не мучительное
топтание человечества на одном месте, не бессмысленное нагромождение
бесцельных зверств, мерзостей и страданий. Это есть тяжкий путь чистилища,
проходимый современным человечеством; и может быть, не будет самомнением
вера, что мы, русские, побывавшие уже в последних глубинах ада, вкусившие,
как никто, все горькие плоды поклонения мерзости Вавилонской, первыми
пройдем через это чистилище и поможем и другим найти путь к духовному
воскресенью.