Посвящается Жану Псикари
Я выехал из Парижа вечером и провел в вагоне долгую и безмолвную
снежную ночь. Прождав шесть томительно скучных часов на станции ***, я
только после полудня нашел крестьянскую одноколку, чтоб добраться до Артига.
По обеим сторонам дороги, то опускаясь, то поднимаясь, тянулась холмистая
равнина; я видел ее прежде при ярком солнце цветущей и радостной, теперь же
ее покрывал плотной пеленой снег, а на нем чернели скрюченные виноградные
лозы. Мой возница лениво понукал свою старую лошаденку, и мы ехали
погруженные в бесконечную тишину, прерываемую время от времени жалобным
криком птицы. В смертельной тоске я шептал про себя молитву: "Господи,
господи милосердный, помилуй и сохрани меня от отчаяния и не дай мне, после
стольких прегрешений, впасть в тот единственный грех, который ты не
прощаешь". И вот я увидел на горизонте заходящее солнце, красный дрек без
лучей, словно окровавленная гостия, и, вспомнив об искупительной жертве
Голгофы, я почувствовал, что надежда проникла мне в душу. Одноколка
продолжала еще некоторое время катиться по хрустящему снегу. Наконец возница
указал мне кнутовищем на артигскую колокольню, которая словно тень вставала
в красноватом тумане.
- Вам к церковному дому, что ли? - сказал он. - Вы, стало быть, знаете
господина кюре?
- Он знал меня мальчиком. Я учился у него, когда был школьником.
- Он, видать, человек ученый.
- Кюре Сафрак, любезнейший, - и ученый и добродетельный человек.
- Говорят так. Говорят и этак.
- А что же говорят?
- Говорят что угодно, по мне пусть болтают.
- Но все-таки что же?
- Есть такие, что верят, будто господин кюре колдун и может напустить
всякую порчу.
- Что за вздор!
- Мое дело сторона, сударь. Но если господин Сафрак не колдун и не
напускает порчу, так зачем бы ему книжки читать.
Повозка остановилась у дома кюре. Я расстался с дурнем-возницей и пошел
вслед за служанкой, которая проводила меня в столовую, где уже был накрыт
стол. Я нашел, что кюре Сафрак сильно изменился за те три года, что я его не
видел. Его высокий стан сгорбился. Он поражал своей худобой. На изнуренном
лице блестели проницательные глаза. Нос точно вырос и навис над сузившимся
ртом.
Я бросился ему на шею и, рыдая, воскликнул:
- Отец мой, отец мой, я пришел к вам, ибо я согрешил! Отец мой, старый
мой учитель, ваша глубокая и таинственная мудрость ужасала меня, но вы
успокаивали мою душу, ибо открывали передо мной свое любящее сердце, спасите
же вашего сына, стоящего на краю бездны. О мой единственный друг, вы один
мой наставник, спасите, просветите меня.
Он обнял меня, улыбнулся с бесконечной добротой, в которой я не раз
убеждался в моей ранней молодости, и, отступя на шаг, как бы для того, чтоб
лучше разглядеть меня, сказал: "Да хранит вас бог!" - приветствуя меня по
обычаю своего края, ибо господин Сафрак родился на берегу Гаронны среди тех
знаменитых виноградников, которые как бы олицетворяют его душу, щедрую и
благоуханную.
После того как он с таким блеском читал философию в Бордо, Пуатье и
Париже, он испросил себе одну-единственную награду - бедный приход в том
краю, где он родился и хотел умереть. Вот уже шесть лет он священствует в
глухой деревне в Артиге, соединяя смиренное благочестие с высокой ученостью.
- Да хранит вас бог, сын мой, - повторил он. - Я получил письмо, где вы
сообщаете о своем приезде, оно меня очень тронуло. Значит, вы не забыли
вашего старого учителя!
Я хотел броситься к его ногам и снова прошептал: "Спасите меня,
спасите!" Но он остановил меня движением руки, властным и в то же время
ласковым.
- Ари, - сказал он, - завтра вы расскажете то, что у вас на сердце. А
сейчас обогрейтесь, потом мы поужинаем, вы, должно быть, и озябли и
проголодались.
Служанка подала на стол миску, откуда поднимался душистый пар. Это была
старуха в черной шелковой косынке на голове, в морщинистом лице которой
удивительно сочеталась природная красота с безобразием одряхления. Я был в
глубоком смятении, однако покой этого мирного жилища, веселое потрескивание
сухих веток в камине, уют, создаваемый белой скатертью, налитым в стаканы
вином, горячими блюдами, постепенно овладевал моей душой. За едой я почти
позабыл, что пришел под этот кров, дабы смягчить жестокие угрызения совести
обильной росой покаяния.
Господин Сафрак вспомнил давно минувшие дни, которые мы провели в
коллеже, где он преподавал философию.
- Ари, - сказал он, - вы были моим лучшим учеником. Ваш пытливый ум
постоянно опережал мысль учителя. Потому-то я сразу привязался к вам. Я
люблю смелость в христианине. Нельзя, чтоб вера была робкой, когда безбожие
выступает с неукротимой дерзостью. В церкви остались ныне только агнцы, а ей
нужны львы. Кто вернет нам отцов и ученых мужей, взгляд которых охватывал
все науки? Истина подобна солнцу, - взирать на нее может только орел...
- Ах, господин Сафрак, как раз вы смело смотрели в лицо истине, и ничто
не могло вас ослепить. Я помню, что ваши суждения смущали иногда даже тех из
ваших собратьев, которые восхищались святостью вашей жизни. Вы не боялись
новшеств. Так, например, вы были склонны признать множественность обитаемых
миров.
Взор его загорелся.
- Что же скажут робкие духом, когда прочтут мою книгу? Ари, под этим
прекрасным небом, в этом краю, созданном господом с особенной любовью, я
размышлял и работал. Вам известно, что я довольно хорошо владею языками:
еврейским, арабским, персидским и несколькими индийскими наречиями. Вам
также известно, что я перевез сюда библиотеку, богатую древними рукописями.
Я занялся серьезным изучением языков и преданий древнего Востока. Бог даст,
огромный труд не останется втуне. Я только что закончил книгу "О сотворении
мира", которая исправляет и утверждает религиозное толкование, коему
безбожная наука предвещала неминуемое поражение. Ари, господу по его
великому милосердию угодно было, чтоб наука и вера, наконец, примирились.
Работая над их сближением, я исходил из следующей мысли: библия,
боговдохновенная книга, открывает нам истину, однако она не открывает всей
истины. Да и как могла бы она открыть всю истину, раз ее единственная цель -
научить нас тому, что необходимо для нашего вечного спасения! Вне сей
великой задачи для нее не существует ничего. Ее замысел прост и в то же
время огромен. Он охватывает грехопадение и искупление. Это божественная
история человека. Она всеобъемлюща и ограниченна. В ней нет ничего, что
могло бы удовлетворить мирское любопытство. Однако нельзя, чтоб безбожная
наука торжествовала и долее, злоупотребляя молчанием бога. Настало время
сказать: "Нет, библия не лжет, ибо она открыла не все". Вот истина, которую
я провозглашаю. Опираясь на геологию, доисторическую археологию, восточные
космогонии, хетские и шумерские памятники, халдейские и вавилонские
предания, древние легенды, сохранившиеся в талмуде, я доказываю
существование преадамитов, о которых боговдохновенный автор Книги Бытия не
упоминает по той только причине, что существование их не имеет никакого
отношения к вечному спасению детей Адама. Мало того, кропотливое
исследование первых глав Книги Бытия убедило меня в том, что было два
сотворения мира, отделенных одно от другого многими веками, причем второе -
это, так сказать, просто приспособление одного уголка земли к потребностям
Адама и его потомства.
Он на мгновение остановился и продолжал тихим голосом с чисто
религиозной торжественностью:
- Я, Марциал Сафрак, недостойный пастырь, доктор теологии, послушный
сын нашей святой матери Церкви, утверждаю с полной уверенностью, если будет
на то соизволение его святейшества паны и святых соборов, что Адам,
созданный по образу божию, имел двух жен, из коих Ева была второй.
Эти странные слова в конце концов отвлекли меня от моих дум, пробудили
непонятное любопытство. Я был даже разочарован, когда г-н Сафрак, положив
локти на стол, сказал:
- Довольно об этом. Возможно, вы когда-нибудь прочтете мою книгу,
которая осветит вам сей вопрос. Я должен был, повинуясь строгому
предписанию, представить мой труд на рассмотрение архиепископу и просить его
одобрения. Рукопись находится сейчас в епархиальном управлении, и со дня на
день я ожидаю ответа, который, по всем вероятиям, должен быть
благоприятным... Сын мой, отведайте грибков из наших лесов и вина наших
виноградников, а потом скажите, что наш край не вторая обетованная земля,
для которой первая являлась как бы прообразом.
С этой минуты наша беседа стала более обычной и перешла на общие
воспоминания.
- Да, сын мой, - сказал г-н Сафрак, - вы были моим любимым учеником.
Господь дозволяет предпочтение, если оно основывается на справедливом
суждении. А я сразу определил в вас задатки настоящего человека и
христианина. Это не значит, что у вас не было недостатков. Вы отличались
неровным, нерешительным характером, вас было легко смутить. В глубине души у
вас назревали горячие желания. Я любил вас за вашу мятежность так же, как
другого моего ученика за противоположные качества. Мне был дорог Поль д'Эрви
непоколебимой стойкостью ума и постоянством сердца.
Услыхав это имя, я покраснел, побледнел и с трудом удержался, чтоб не
вскрикнуть, но, когда я хотел ответить, я не мог говорить. Г-н Сафрак,
казалось, не замечал моего волнения.
- Если мне не изменяет память, он был вашим лучшим товарищем, -
прибавил он. - Вы по-прежнему близки с ним, не правда ли? Я слышал, что он
избрал дипломатический путь, что ему предсказывают прекрасное будущее. Я
хотел бы, чтоб он был послан в Ватикан, когда наступят лучшие времена. Он
ваш верный и преданный друг.
- Отец мой, - произнес я с усилием, - я поговорю с вами завтра о- Поле
д'Эрви и еще об одной особе.
Господин Сафрак пожал мне руку. Мы расстались, и я ушел в
приготовленную для меня комнату. Я лег в постель, благоухающую лавандой, и
мне приснилось, что я еще ребенок, стою на коленях в часовне нашего коллежа
и любуюсь женщинами в белых сверкающих одеждах, которые занимают места на
хорах, и вдруг из, облака над моей головой раздается голос: "Ари, ты
думаешь, что возлюбил их в боге. Но ты возлюбил бога только в них".
Проснувшись утром, я увидел г-на Сафрака, который стоял у моего
изголовья.
- Ари, - сказал он, - приходите к обедне, которую я буду служить
сегодня для вас. По окончании богослужения я готов выслушать то, что вы
собираетесь мне рассказать.
Артигский храм - небольшая церковь в романском стиле, который еще
процветал в Аквитании в XII веке. Двадцать лет тому назад ее реставрировали
и пристроили колокольню, не предусмотренную первоначальным планом, но, по
бедности своей, церковь сохранила в неприкосновенной чистоте свои голые
стены. Я присоединился, насколько мне позволяли мои мысли, к молитвам
священнослужителя, затем мы вместе вернулись домой. Там мы позавтракали
хлебом с молоком, а потом пошли в комнату г-на Сафрака.
Придвинув стул к камину, над которым висело распятие, он предложил мне
сесть и, усевшись рядом, приготовился слушать. За окном падал снег. Я начал
так:
- Отец мой, вот уже десять лет, как, выйдя из-под вашей опеки, я
пустился в свет. Веру свою я сохранил; но, увы, не сохранил чистоты.
Впрочем, незачем описывать вам мою жизнь вы и так ее знаете, вы - мой
духовный наставник, единственный руководитель моей совести! К тому же я хочу
поскорее перейти к событию, перевернувшему всю мою жизнь. В прошлом году
родители решили меня женить, и я охотно согласился. Девушка, которую прочили
за меня, отвечала всем требованиям, обычно предъявляемым родителями. Кроме
того, она была хороша собой, она мне нравилась; таким образом, вместо брака
по расчету я собирался вступить в брак по сердечной склонности. Мое
предложение было принято. Помолвка состоялась. Казалось, мне были обеспечены
счастье и спокойная жизнь, но тут я получил письмо от Поля д'Эрви, который,
вернувшись из Константинополя, сообщал о своем приезде в Париж и желании
повидаться со мной. Я поспешил к нему и объявил о своем предстоящем браке.
Он сердечно меня поздравил.
- Я рад твоему счастью, дорогой!
Я сказал, что рассчитываю на него как на свидетеля, он охотно
согласился. Бракосочетание было назначено на пятнадцатое мая, а он
возвращался на службу в первых числах июня,
- Вот и хорошо! - сказал я. - А как ты?
- О, я... - ответил он с улыбкой, одновременно и радостной и грустной,
- у меня все переменилось... Я схожу с ума... женщина... Ари, я очень
счастлив или очень несчастлив; какое может быть счастье, если оно куплено
ценою дурного поступка? Я обманул, я довел до отчаяния доброго друга - я
отнял там, в Константинополе. ..
Г-н Сафрак прервал меня:
- Сын мой, не касайтесь чужих проступков и не называйте имен!
Я обещал и продолжил свой рассказ.
- Не успел Поль кончить, как в комнату вошла женщина. По-видимому -
она. На ней был длинный голубой пеньюар, и держала она себя как дома.
Постараюсь одной фразой передать вам то страшное впечатление, которое, она
произвела на меня. Мне показалось, что она не нашего естества. Я чувствую,
до какой степени это. определение неточно и как плохо передает оно мою
мысль, но, может быть, из дальнейшего оно станет более понятным.
Действительно, в выражении ее золотистых глаз, неожиданно искрометных, в
изгибе ее загадочно улыбающегося рта, в коже одновременно смуглой и светлой,
в игре резких, но тем не менее гармоничных линий ее тела, в воздушной
легкости походки, в обнаженных руках, за которыми чудились незримые крылья,
наконец во всем ее облике, страстном и неуловимом, я ощутил нечто чуждое
человеческой природе. Она была и менее и более совершенна, чем обычные
женщины, созданные богом в его грозной милости для того, чтоб они были
нашими спутницами на этой земле, куда все мы изгнаны. С той минуты, как я
увидел ее, мою душу охватило и переполнило одно чувство: мне бесконечно
постыло все, что не было этой женщиной.
При ее появлении Поль слегка нахмурил брови, но, спохватившись, тут же
попробовал улыбнуться.
- Лейла, представляю вам моего лучшего друга.
Лейла ответила:
- Я знаю господина Ари.
Эти слова должны были бы показаться странными, ибо я мог с уверенностью
сказать, что мы никогда не встречались, но выражение, с которым она их
произнесла, было еще более странным. Если бы кристалл мыслил, он говорил бы
так.
- Мой друг Ари, - прибавил Поль, - женится через полтора месяца.
При этих словах Лейла взглянула на меня, и я ясно прочел в ее
золотистых глазах: "Нет".
Я ушел очень смущенный, и мой друг не выразил ни малейшего желания меня
удержать. Весь день я бесцельно бродил по улицам с отчаянием в опустошенном
сердце; и вот вечером, случайно очутившись на бульваре перед цветочным
магазином, я вспомнил о своей невесте и решил купить ей ветку белой сирени.
Не успел я взять сирень, как чья-то ручка вырвала ее у меня, и я увидел
Лейлу, которая засмеялась и вышла из магазина. Она была в коротком сером
платье, таком же сером жакете и в круглой шляпке. Костюм для улицы, обычный
для парижанки, признаться, совсем не шел к сказочной красоте Лейлы и казался
маскарадным нарядом. И что же? Увидя ее именно такой, я почувствовал, что
люблю ее беззаветной любовью. Я хотел догнать ее, но она исчезла среди
прохожих и экипажей.
С этой минуты я больше не жил. Несколько раз я заходил к Полю, но не
видел Лейлы. Поль принимал меня радушно, однако не упоминал о ней. Говорить
нам было не о чем, и я уходил опечаленный, и вот однажды лакей Поля сказал
мне: "Господина д'Эрви нет дома. Может быть, вам угодно видеть госпожу?" Я
ответил: "Да". О мой отец! Одно слово, одно короткое слово, и нет таких
кровавых слез, которые могли бы его искупить! Я вошел. Я застал ее в
гостиной, она полулежала на диване, поджав под себя ноги, в желтом, как
золото, платье. Я увидел ее... нет, я ничего не видел. У меня вдруг
пересохло в горле, я не мог говорить. Аромат мирры и благовоний опьянил меня
негой и желанием, словно моих трепещущих ноздрей коснулись все благоухания
таинственного Востока. Нет, воистину она была женщиной не нашего естества; в
ней не проявлялось ничего от человеческой природы. Лицо ее не выражало
никакого чувства: ни доброго, ни злого, разве только сладострастие,
одновременно чувственное и неземное. Она, конечно, заметила мое смущение и
спросила голосом более прозрачным и чистым, чем журчание ручейков в лесу:
- Что с вами?
Я бросился к ее ногам и воскликнул, заливаясь слезами:
- Я люблю вас безумно! Тогда она открыла мне объятия и озарила
сладострастным и чистым взглядом.
- Почему вы не сказали этого раньше, мой друг! Непередаваемые словами
мгновения... Я сжимал Лейлу, лежащую в моих объятиях. И мне казалось, что мы
оба уносимся в небо и заполняем его собою. Я чувствовал, что уподобился
богу, что в душе у меня вся красота мира, вся гармония природы: звезды,
цветы, леса с их песнями, и ручьи, и глубины морские. В свой поцелуй я
вложил вечность.
При этих словах г-н Сафрак, слушавший меня уже некоторое время с
заметным раздражением, встал, повернулся спиной к камину, приподняв до колен
сутану, чтоб погреть ноги, и сказал со строгостью, граничащей с презрением:
- Вы жалкий богохульник! Вместо того чтоб возненавидеть свой грех, вы
исповедуетесь в нем только из гордыни и самоуслаждения! Я больше не слушаю
вас!
От этих слов у меня на глазах навернулись слезы, и я стал просить у
него прощения. Увидя, что раскаяние мое чистосердечно, он разрешил мне
продолжать признания, поставив условием относиться без снисхождения к самому
себе.
Я продолжал рассказ, как будет видно дальше, решив по возможности
сократить его.
- Отец мой, я оставил Лейлу, терзаемый угрызениями совести. Но на
следующий же день она пришла ко мне, и тут началась жизнь, исполненная
блаженства и непереносимой муки. Я ревновал ее к Полю, которого обманул, и
жестоко страдал. Не думаю, что на свете есть страдания унизительнее
ревности, наполняющей душу нашу отвратительными картинами. Лейла даже не
считала нужным прибегать ко лжи, чтоб облегчить эту пытку. Поведение ее
вообще было необъяснимо... Я не забываю, что говорю с вами, и не позволю
себе оскорбить слух такого почтенного пастыря. Скажу только, что Лейла
казалась безучастной к радостям любви, которые дарила мне. Но она отравила
все мое существо ядом сладострастия. Я не мог жить без нее и боялся ее
потерять. Лейле было совершенно незнакомо то, что мы называем нравственным
чувством. Это не значит, что она была зла или жестока; наоборот, она была
нежной, кроткой. Она была умна, но ум ее отличался от нашего. Она была
молчалива, отказывалась отвечать на вопросы о своем прошлом. Не знала того,
что знаем мы. Зато знала то, что нам неизвестно. Выросши на Востоке, она
помнила множество индийских и персидских легенд, которые с бесконечным
очарованием передавала своим однозвучным голосом. Слушая ее рассказ о дивном
утре вселенной, можно было подумать, что она современница юности мира. Я
как-то заметил ей это, она, улыбаясь, ответила:
- Я стара, это правда!
Господин Сафрак, все так же не отходя от камина, с некоторых пор
подался вперед, всей своей позой выражая самое живое внимание.
- Продолжайте, - сказал он.
- Несколько раз, отец мой, я спрашивал Лейлу о ее вере. Она отвечала,
что религии у нее нет и что она ей не нужна; что ее мать и сестры - дочери
бога, но не связаны с ним никакой религией. Она носила на шее ладанку со
щепоткой глины, которую, по ее словам, она хранила из благоговейной любви к
матери.
Едва я выговорил последние слова, как г-н Сафрак, бледный и дрожащий,
вскочил с места и, сжав мне руку, громко крикнул:
- Она говорила правду! Я знаю, теперь я знаю, кто она! Ари, ваше чутье
вас не обмануло, - это была не женщина. Продолжайте, продолжайте, прошу вас!
- Отец мой, я почти кончил. Увы, из любви к Лейле я расторг официальную
помолвку, обманул лучшего друга. Я оскорбил бога. Поль, узнав о неверности
Лейлы, обезумел от горя. Он грозил убить ее, но она кротко сказала:
- Попытайтесь, друг мой, я желала бы умереть, но не могу.
Полгода она принадлежала мне; потом в одно прекрасное утро заявила, что
возвращается в Персию и больше меня не увидит. Я плакал, стонал, кричал:
- Вы никогда меня не любили! Она ласково ответила:
- Не любила, мой друг. Но сколько женщин, которые любили вас не больше
моего, не дали вам того, что дала я. Вы должны быть благодарны мне.
Прощайте!
Два дня я переходил от бешенства к отупению. Потом, вспомнив о спасении
души, поехал к вам, отец мой! Вот я перед вами. Очистите, поднимите,
наставьте меня! Я все еще люблю ее.
Я кончил. Г-н Сафрак задумался, подперев рукой голову. Он первый
нарушил молчание:
- Сын мой, ваш рассказ подтверждает мои великие открытия. Вот что может
смирить гордыню наших современных скептиков. Выслушайте меня! Мы живем
сейчас в эпоху чудес, как первенцы рода человеческого. Слушайте же,
слушайте! У Адама, как я вам уже говорил, была первая жена, о которой ничего
не сказано в библии, но говорится в талмуде. Ее звали Лилит. Она была
создана не из ребра Адама, но из глины, из которой был вылеплен он сам, и не
была плотью от плоти его. Лилит добровольно рассталась с ним. Он не знал еще
греха, когда она ушла от него и отправилась в те края, где много лет спустя
поселились персы, а в ту пору жили преадамиты, более разумные и более
прекрасные, чем люди. Значит, Лилит не была причастна к грехопадению нашего
праотца, не была запятнана первородным грехом и потому избежала проклятия,
наложенного на Еву и ее потомство. Над ней не тяготеют страдание и смерть, у
нее нет души, о спасении которой ей надо заботиться, ей неведомы ни добро,
ни зло. Что бы она ни сделала, это не будет ни хорошо, ни плохо. Дочери ее,
рожденные от таинственного соития, бессмертны так же, как и она, и, как она,
свободны в своих поступках и мыслях, ибо не могут ни сотворить угодное богу,
ни прогневать его. Итак, мой сын, я узнаю по некоторым несомненным
признакам, что это создание, которое толкнуло вас к падению, - Лейла, дочь
Лилит. Молитесь, завтра я приму вашу исповедь.
Он на минуту задумался, потом вынул из кармана лист бумаги и сказал:
- Вчера, после того как я пожелал вам спокойной ночи, почтальон,
опоздавший из-за снега, вручил мне грустное письмо. Господин первый викарий
пишет, что моя книга огорчила архиепископа и омрачила в его душе радость
праздника кармелитов*. Это сочинение, по его словам, полно дерзких
предположений и взглядов, уже осужденных отцами церкви. Его преосвященство
не может одобрить столь вредоносных мудрствований. Вот что мне пишут. Но я
расскажу его преосвященству ваше приключение. Оно докажет ему, что Лилит
существует и что это не моя фантазия.
Я попросил у г-на Сафрака еще минуту внимания.
- Лейла, отец мой, уходя, оставила мне кипарисовую кору, на которой
начертаны стилосом слова, не понятные мне. Вот этот своеобразный амулет.
Господин Сафрак взял легкую стружку, которую я ему подал, внимательно
ее рассмотрел, затем сказал:
- Это написано на персидском языке эпохи расцвета, и перевод трудностей
не представляет:
Молитва Лейлы, дочери Лилит
Боже, ниспошли мне смерть, дабы я оценила жизнь. Боже, даруй мне
раскаяние, дабы я вкусила от наслаждения. Боже, сделай меня такой же, как
дочери Евы!
Перевод Н.Н. Соколовой
Комментарий.
"Дочь Лилит" - третья новелла сборника ["Валтасар"], связанная по
сюжету со Священным писанием, - тоже восходит к литературе Просвещения XVIII
в.; миф о Лилит, противоречащий ортодоксальной библейской версии о
сотворении мира, приводится в одном из важнейших литературно-философских
памятников раннего французского Просвещения - в "Историческом словаре" Пьера
Бейля. А. Франс использовал этот миф для критики религиозной морали,
возводящей в добродетель отречение от земных страстей; трагедия героини
новеллы Лейлы в том и состоит, что она не причастна к страданиям, горестям,
страстям человеческим, а значит, и к человеческому счастью. Бессмертие Лейлы
лишено смысла; не зная любви, она в состоянии лишь приносить зло людям.
В "Дочери Лилит" заключается та же гуманистическая мысль, что и в
"Таис": только способность любить делает человека человеком.
Но содержание новеллы не исчерпывается ее философской проблематикой.
Франса увлекает таинственный образ Лейлы, роковая страсть героя, контраст
между его душевным смятением и монотонным существованием сельского
священника. Миф вторгается в современность и несет с собой элемент
сверхъестественного, иррационального.
И в этом "Дочь Лилит" соприкасается с литературой декадентства
Комментарии С.Р. Брахман и С.И. Лиходзиевского
Анатоль Франс
Валтасар
Виконту Эжену-Мельхиору де Вогюэ 1
Magos reges fere habuit Oriens. Tertull. Были некогда на Востоке
цари-волхвы (Тертуллиан).
1.
В то время Эфиопией правил Валтасар 2, известный у греков под именем
Сарацина. Он был черен кожей, но красив лицом, а сердцем прост и благороден.
На третий год своего царствования, который был двадцать вторым в его жизни,
он отправился к Балкиде, царице Савской 3. Его сопровождали маг Самбобит и
евнух Менкера. С ним шло семьдесят пять верблюдов, нагруженных киннамоном,
смирной, золотым песком и слоновой костью. В пути Самбобит рассказывал ему о
влиянии планет и свойствах драгоценных камней, а Менкера пел священные
гимны. Но Валтасар не слушал спутников и от скуки разглядывал шакалов,
которые вдалеке, где пески сливались с небом, сидели на задних лапах,
насторожив уши.
Наконец, на тринадцатый день пути, до Валтасара и его свиты донесся
запах роз, и вскоре перед ними потянулись сады, окружавшие город Сабу.
Там они увидали девушек, которые плясали под цветущими гранатовыми
деревьями.
- Танец - та же молитва, - сказал маг Самбобит.
- Продав этих женщин, можно взять хорошие деньги, - сказал евнух
Менкера.
Проезжая по городу мимо лавок, амбаров и складов, они изумлялись их
величине, равно как и множеству товаров, от которых ломились эти здания. Они
долго ехали по улицам, полным повозок, носильщиков, ослов и погонщиков
ослов, как вдруг перед ними предстали мраморные стены, пурпурные башенки и
золотые купола дворца Балкиды.
Царица Савская приняла их во дворе, где, навевая прохладу и звонко
журча, на землю низвергались жемчужные струи благоуханных фонтанов. Царица
стояла в одеянии, унизанном драгоценными камнями, и улыбалась.
Завидев ее, Валтасар пришел в смятение, ибо она показалась ему
сладостнее мечты и прекраснее желания.
- Повелитель,- шепнул ему Самбобит, - постарайся заключить с царицей
выгодный торговый договор.
- Будь осторожен, повелитель, - прибавил евнух Менкера. - Говорят, она
прибегает к чародейству, чтобы заставить мужчин влюбляться в себя.
Затем, склонившись до земли, маг и евнух удалились.
Валтасар остался наедине с Балкидой и попытался заговорить; он открыл
рот, но не смог вымолвить ни слова. Тогда он подумал: "Мое молчание
прогневит царицу".
Но царица по-прежнему улыбалась и не казалась рассерженной.
Наконец она заговорила сама и голосом более нежным, чем самая нежная
музыка, сказала:
- Будь желанным гостем и сядь рядом со мной. И пальцем, походившим на
белый луч света, указала ему на пурпурные подушки, разбросанные по земле.
Валтасар сел, глубоко вздохнул и, стиснув в каждой руке по подушке,
воскликнул:
- Госпожа, хотел бы я, чтоб эти подушки были двумя великанами, твоими
врагами! Тогда б я свернул им шею.
При этих словах он так сильно сжал пальцами эти подушки, что их парча
лопнула и оттуда вылетело целое облачко белого пуха. Одна из пушинок
закружилась в воздухе и медленно опустилась на грудь царицы.
- Царь, - краснея, сказала Балкида, - почему тебе хочется убивать
великанов?
- Потому что я тебя люблю, - ответил Валтасар.
- Скажи мне, - спросила Балкида, - вкусна ли колодезная вода у тебя в
столице?
- Да, - с недоумением ответил Валтасар.
- Мне также хотелось бы знать, - прибавила Балкида, - как в Эфиопии
делают засахаренные фрукты. Царь в растерянности молчал. Она же настаивала:
- Скажи, скажи, если хочешь доставить мне радость.
Тогда он напряг память и рассказал ей, каким образом эфиопские повара
варят айву в меду. Но царица уже не слушала его и неожиданно спросила:
- Царь, говорят, что ты любишь царицу Кандакию, твою соседку. Скажи мне
правду: она красивее меня?
- Красивее тебя, госпожа? - воскликнул Валтасар, падая к ногам Балкиды.
- Разве это возможно? Царица продолжала:
- Скажи, какие у нее глаза? Какой рот? Кожа? Грудь?
Валтасар протянул к ней руки и вскричал:
- Позволь мне снять пушинку с твоей груди, и я отдам тебе половину
моего царства с мудрым Самбобитом и евнухом Менкерой в придачу!
Но она поднялась и, звонко рассмеявшись, исчезла. Когда маг и евнух
вернулись, они застали своего господина в необычной для него задумчивости.
- Повелитель, разве тебе не удалось заключить выгодный торговый
договор? - спросил Самбобит.
Вечером Валтасар ужинал у царицы Савской и пил пальмовое вино.
- Так это правда, - сказала ему Балкида за ужином, - что царица
Кандакия не так красива, как я?
- Царица Кандакия - черная, - ответил Валтасар. Балкида взглянула на
него и промолвила:
- Не всякий, кто черен, безобразен.
- Балкида! - воскликнул царь.
Больше он ничего не сказал. Он обнял царицу, и губы его прижались к ее
запрокинутому лицу. И тут он увидел, что она плачет. Тогда он заговорил с
ней тихо, нежно и слегка напевая, словно кормилица с ребенком. Он называл ее
своим цветком, своей звездочкой.
- Почему ты плачешь? - спросил он ее. - И что я должен сделать, чтобы
ты больше не плакала? Если ты чего-нибудь хочешь, открой мне свое желание, и
я исполню его.
Она перестала плакать и задумалась. Он долго просил ее признаться ему,
чего она желает.
Наконец она сказала:
- Мне хочется испытать страх.
И так как Валтасар ее не понял, Балкида объяснила ему, что она давно
уже мечтает подвергнуться неизведанной опасности, но это ей не удается,
потому что боги и мужи сабейские охраняют ее.
- А мне так хочется ощутить ночью сладостный холод ужаса, который
пронизывает все тело, - прибавила она, вздыхая. - Почувствовать, как встают
волосы на голове. О, как хорошо испытывать страх!
Она обвила руками шею черного царя и умоляющим голосом, как ребенок,
попросила:
- Наступает ночь. Переоденемся бедняками и побродим вдвоем по городу.
Ты согласен?
Конечно, Валтасар согласился. Тогда Балкида подбежала к окну и через
решетку взглянула на площадь.
- Смотри, - сказала она, - у стен двора лежит нищий. Отдай ему свои
одежды и возьми у него взамен тюрбан из верблюжьей шерсти и передник из
грубой ткани. Поторопись. Я тоже буду сейчас готова.
И она выбежала из пиршественного зала, радостно хлопая в ладоши.
Валтасар сбросил свой хитон из шитого золотом полотна и надел передник
нищего. Теперь он выглядел настоящим невольником. Вскоре вернулась царица в
синем платье, сделанном из одного куска ткани, как у женщин, которые
работают на полях.
- Пойдем, - сказала она Валтасару. И узкими переходами вывела его к
маленькой двери, выходившей в поле.
2.
Ночь была темная. В темноте Балкида казалась совсем маленькой.
Она повела Валтасара в одну из харчевен, куда из города сходились
носильщики, крючники и блудницы. Там они сели за стол под светильником,
чадившим в спертом воздухе, и стали смотреть на вонючих оборванцев, одни из
которых, пуская в ход кулаки и ножи, дрались из-за женщин или кружки
прокисшего вина, меж тем как другие мертвецки храпели под столами.
Трактирщик, лежа на груде мешков, украдкой, но зорко наблюдал за буйными
пьяницами.
Заметив, что к одной из потолочин подвешена связка соленой рыбы,
Балкида сказала своему спутнику:
- Я поела бы этой рыбы с толченым луком.
Валтасар велел подать рыбу. Когда Балкида кончила есть, он вспомнил,
что не взял с собой денег. Это его нисколько не обеспокоило, и он решил
уйти, не заплатив за еду. Но трактирщик, загородив им дорогу, обозвал его
грязным рабом, а ее-дрянной ослицей, за что Валтасар ударом кулака сбил его
с ног. Тогда несколько гуляк, размахивая ножами, кинулись на двух
неизвестных. Но, вооружившись огромным пестом, которым здесь толкли
египетский лук, эфиоп уложил на месте двух первых нападавших, а остальных
принудил отступить. Он чувствовал теплоту прижавшейся к нему Балкиды - и был
непобедим. Друзья трактирщика, не отваживаясь более приблизиться, принялись
швырять в него издали кувшины с маслом, оловянные кружки и горящие
светильники; они бросили даже огромный бронзовый котел, в котором целиком
варился баран. Этот котел со страшным грохотом обрушился на Валтасара и
рассек ему голову. На мгновение удар ошеломил царя, но тут же, собрав все
свое мужество, он послал котел обратно, с силой, удесятерившей его тяжесть.
Звон металла смешался с воплями и предсмертным хрипом. Те, кто уцелел,
пришли в ужас; воспользовавшись этим и опасаясь, что в свалке могут поранить
Балкиду, Валтасар подхватил ее на руки и побежал по глухим безлюдным
улочкам. Земля была окутана безмолвием ночи, и беглецы слышали, как позади
них постепенно затихают крики пьяниц и женщин, которые наудачу гнались за
ними во мраке. Скоро все смолкло, и слышался только еле уловимый звук капель
крови, падавших со лба Валтасара на грудь Балкиды.
- Я люблю тебя, - прошептала царица. И в сиянье луны, проглянувшей
из-за туч, царь увидел влажный блеск в полузакрытых глазах Балкиды. Они шли
по руслу пересохшего ручья. Вдруг Валтасар ступил ногой в мох и
поскользнулся. Они оба упали, обнявшись. Им показалось, что они летят в
бездонную пропасть, и мир перестал для них существовать. Когда на заре к
ручью пришли газели, чтобы попить воды, скопившейся в углублениях камней,
любовники все еще предавались на мшистом ложе восхитительным усладам,
потеряв счет, забыв о времени и месте.
В это время мимо проходили разбойники; они заметили Валтасара и
Балкиду.
- Они бедняки, но молоды и красивы, - решили разбойники, - и мы выручим
за них большие деньги.
Они подкрались к влюбленным, скрутили их и, привязав к хвосту осла,
увели с собой. Эфиоп пытался разорвать путы и угрожал разбойникам смертью;
Балкида же, вздрагивая от утреннего холодка, чему-то улыбалась.
Так шли они по мертвой пустыне, пока не ударил полдневный зной. Солнце
стояло уже высоко, когда разбойники развязали пленников, позволили им сесть
рядом с собой в тени скалы и швырнули по куску заплесневелого хлеба.
Валтасар побрезговал даже поднять предназначенную ему долю, но Балкида съела
свою с жадностью.
Она смеялась. И предводитель разбойников спросил ее, чему она смеется.
- Мне смешно, - ответила она, - при мысли, что я прикажу всех вас
повесить. Предводитель воскликнул:
- Вот поистине странная речь в устах такой грязной судомойки, как ты,
красотка! Уж не твой ли черномазый дружок поможет тебе нас повесить?
Услыхав эти оскорбительные слова, Валтасар пришел в ярость: он бросился
на злодея и так сдавил ему глотку, что чуть было не задушил.
Но предводитель всадил ему в живот нож по самую рукоятку, и бедный царь
рухнул на землю, устремив на Балкиду угасающий взгляд, который почти тотчас
же померк.
3.
В эту минуту раздались громкие голоса, ржание коней, лязг оружия, и
Балкида увидела верного Абнера, подоспевшего с воинами на выручку к своей
царице, о таинственном исчезновении которой его известили еще ночью.
Он троекратно простерся перед Балкидой и приказал подать приготовленные
для нее носилки. Тем временем его люди вязали разбойникам руки. Царица
повернулась к их предводителю и кротко сказала:
- Друг мой, тебе не придется упрекнуть меня в напрасно данном обещании:
ты будешь повешен.
Евнух Менкера и маг Самбобит, сопровождавшие Абнера, разразились
воплями, увидев, что их царь безжизненно распростерт на земле. Они слегка
приподняли его. Самбобит, который был сведущ в искусстве врачевания, увидел,
что Валтасар еще дышит. Он наскоро перевязал его, а Менкера отер пену,
запекшуюся на устах царя. Затем они положили его на лошадь и осторожно
отвезли во дворец Балкиды.
Две недели Валтасар беспрерывно бредил. Он вспоминал о дымящемся котле,
о мшистом русле и громко звал Балкиду. Наконец, на шестнадцатый день, он
очнулся и увидел у изголовья Самбобита и Менкеру, но не увидел царицы.
- Где она? Что она делает?
- Повелитель,-ответил Менкера, - она заперлась с царем Комагенским.
- Они, без сомнения, обсуждают договор об обмене товарами, - прибавил
мудрый Самбобит. - Но не волнуйся так, повелитель: от этого может
возобновиться лихорадка.
- Я хочу ее видеть! - вскричал Валтасар. И, прежде чем старец и евнух
смогли его удержать, он бросился к покоям царицы. У дверей спальни он увидел
царя Комагенского, который, сияя как солнце, выходил оттуда в своем
раззолоченном одеянии.
Балкида, раскинувшаяся на пурпурном ложе, улыбалась, полузакрыв глаза.
- Моя Балкида, моя Балкида! - воскликнул Валтасар.
Но она не повернула головы, словно все еще была во власти сновидения.
Валтасар подошел к ней и взял ее за руку, но она нетерпеливо отдернула
ее.
- Что тебе надо? - спросила она.
- И ты еще спрашиваешь! - сказал царь, заплакав.
Она окинула его бесстрастным и холодным взглядом. Он понял, что она все
забыла, и напомнил ей о ночи у ручья. Но она отвечала:
- Поистине я не понимаю, о чем ты говоришь, царь. Пальмовое вино не
идет тебе на пользу. Ты, наверно, все еще видишь сон.
- Как! - вскричал несчастный Валтасар, заломив руки. - Значит, твои
объятья, твои поцелуи и нож, след которого я еще храню, - все это только
сон?
Балкида встала; драгоценные камни на ее одеждах застучали, как град, и
заблистали, как молнии.
- Царь, - сказала она, - в этот час собирается мой совет. Мне некогда
толковать сны, которые рождаются в твоей больной голове. Ступай, отдохни.
Прощай!
Валтасар, чувствуя, что лишается сил, напряг волю, чтобы не показать
свою слабость перед этой злой женщиной; он бегом вернулся в свои покои и
упал без сознания, ибо рана его открылась снова.
4.
Он пролежал три недели в беспамятстве, как мертвый; на двадцать второй
день он пришел в себя, взял за руку Самбобита, который вместе с Менкерой ни
на минуту не покидал его, и, обливаясь слезами, воскликнул:
- О друзья мои, как счастливы вы оба! Ведь один из вас старик, а другой
подобен старику... Но нет, что я говорю! На свете нет счастья, нет даже
ничего хорошего, потому что любовь - это мука, а Балкида - зла.
- Только мудрость дает человеку счастье, - ответил Самбобит.
- Я попробую убедиться в этом, - сказал Валтасар. - А пока что вернемся
поскорей в Эфиопию.
Он утратил то, что любил; поэтому он решил посвятить свою жизнь
мудрости и сделаться магом. Это решение не вернуло ему радости, но по
крайней мере немного успокоило его. Вечерами, сидя на террасе своего дворца
в обществе мага Самбобита и евнуха Менкеры, он смотрел на неподвижные
пальмы, высившиеся у самого горизонта, или наблюдал, как по Нилу, озаренному
луной, плавают крокодилы, похожие на стволы деревьев.
- Созерцая природу, не устаешь восхищаться ею, - говорил Самбобит.
- Без сомнения, - отвечал Валтасар. - Но в природе есть вещи более
прекрасные, чем пальмы и крокодилы.
Он говорил так, потому что вспоминал Балкиду. А Самбобит, который был
стар, продолжал:
- Есть в ней и такое чудесное явление, как разливы Нила. Я объяснил их
причину. Человек рожден, чтобы познавать.
- Он рожден, чтобы любить, - отвечал Валтасар со вздохом. - Бывают вещи
необъяснимые.
- Какие же? - спросил Самбобит.
- Измена женщины, - ответил царь.
Решив стать магом, Валтасар приказал возвести башню, с высоты которой
он мог бы видеть многие царства и весь простор небес. Эта башня, сложенная
из кирпича, превосходила высотой все остальные башни. Постройка длилась
более двух лет, и Валтасар истратил на нее все сокровища, оставленные ему
отцом. Каждую ночь он поднимался на верхнюю площадку башни и оттуда наблюдал
небо под руководством мудрого Самбобита.
- Сочетания светил небесных предвещают нашу судьбу, - говорил Самбобит
царю. И тот отвечал:
- Должен сознаться, что эти предвещания очень не ясны. Но, изучая их, я
не думаю о Балкиде, и это уже благо.
Наряду с другими полезными истинами маг поведал ему, что звезды вбиты в
небосвод, как гвозди, и что существует пять планет, из коих три - Бел,
Меродах и Нево - мужские, а две - Син и Милитта - женские.
- Серебро, - прибавлял он, - соответствует Син-Луне, железо - Меродаху,
олово - Белу. И добрый Валтасар говорил:
- Вот познания, которые я хочу приобрести. Изучая астрономию, я не
думаю о Балкиде, я забываю обо всем на свете. Наука-благодетельница
человека: она не дает ему думать. Самбобит, открой мне знания, которые
мешают людям чувствовать, и я возвеличу тебя перед моим народом.
Вот почему Самбобит поучал Валтасара мудрости.
Он обучил его апотелесматике 4 по трактатам Астрампсиха, Гобрида и
Пасата. Чем дольше наблюдал Валтасар двенадцать домов солнца 5, тем меньше
он думал о Балкиде.
Заметив это, Менкера возликовал.
- Скажи, повелитель, - сказал он однажды, - вправду ли у царицы Балкиды
под ее златотканой одеждой козлиные ноги?
- От кого ты слышал такую нелепую басню? - спросил царь.
- Так утверждает молва и в стране Сабейской, и у нас в Эфиопии,
повелитель, - ответил евнух. - Всякий скажет тебе, что у царицы Балкиды ноги
поросли шерстью и кончаются раздвоенными копытцами.
Валтасар пожал плечами. Он-то знал, что ноги у Балкиды такие же, как у
всех женщин, и притом безупречной формы. Но слова евнуха омрачили ему
воспоминание о той, кого он так любил. Он как бы досадовал на Балкиду за то,
что другие, не знавшие ее, находят изъяны в ее красоте. При мысли, что он
обладал женщиной, в действительности прекрасной, но слывшей уродом, он
испытывал подлинное раздражение и у него пропало желание видеть Балкиду.
Валтасар был простодушен, а любовь ведь очень сложное чувство.
С этого дня царь стал делать большие успехи в магии и астрологии. Он
особенно прилежно следил за сочетаниями небесных тел и составлял теперь
гороскопы не менее точно, чем сам мудрый Самбобит.
- Самбобит, - спрашивал царь, - готов ли ты поручиться головой за
верность моих гороскопов?
И мудрый Самбобит отвечал:
- Повелитель, наука всегда достоверна, но ученые постоянно ошибаются.
Валтасар от природы был одарен светлым разумом. Он говорил:
- Истинно лишь то, что божественно, а божественное скрыто от нас.
Поэтому напрасно мы ищем истину. И все-таки я открыл на небе новую звезду.
Она прекрасна, она словно живая. Когда она мерцает, мне кажется, что это
ласково мигает некое небесное око, которое зовет меня. Счастлив, счастлив,
счастлив, кто родится под этой звездой! Самбобит, видишь ли ты, как смотрит
на нас это дивное, великолепное светило?
Но Самбобит не видел звезды, ибо не хотел ее видеть. Как все ученые и
старики, он не любил ничего нового.
И Валтасар повторял один в безмолвии ночи:
- Счастлив, счастлив, счастлив, кто родится под этой звездой!
5.
И вот по всей Эфиопии и соседним с нею царствам разнесся слух, что царь
Валтасар разлюбил Балкиду.
Когда весть об этом достигла страны Сабейской, Балкида вознегодовала
так, как если бы ей изменил возлюбленный. Она поспешила к царю Комагенскому,
который давно позабыл свои владения ради города Сабы, и воскликнула:
- Друг мой, знаешь ли, что мне сообщили? Валтасар разлюбил меня.
- Что нам в том,-ответил с улыбкой царь Комагенский, - раз мы любим
друг друга?
- Неужели ты не понимаешь, какое оскорбление наносит мне этот
чернокожий?
- Нет, не понимаю, - ответил царь Комагенский. Она с позором изгнала
его и приказала своему великому визирю приготовить все необходимое для
путешествия в Эфиопию.
- Мы едем сегодня же ночью, - сказала Балкида. - И если до захода
солнца сборы не будут закончены, я прикажу отрубить тебе голову.
Оставшись одна, Балкида разразилась рыданиями.
- Я люблю его! Он разлюбил меня, а я его люблю, - твердила она со всей
искренностью, присущей ее сердцу.
И вот однажды ночью, когда Валтасар наблюдал со своей башни за чудесной
звездой, он случайно взглянул на землю и увидел вдали длинную черную ленту,
которая, извиваясь, ползла по пескам пустыни и походила на вереницу идущих в
поход муравьев. Мало-помалу то, что казалось муравьями, увеличивалось в
размерах, и теперь уже царь ясно различал лошадей, верблюдов и слонов. Когда
караван подошел к самому городу, Валтасар по длинным сверкающим саблям и
вороным коням узнал телохранителей царицы Савской. Он узнал и ее самое, и
смятение охватило его. Он понял, что все еще любит ее. В зените стояла
звезда и дивно блистала. Внизу, лежа в раззолоченных пурпурных носилках,
ехала Балкида. Она казалась маленькой и сверкающей, как звезда. Валтасар
почувствовал, что его неодолимо влечет к ней. Однако, сделав над собой
отчаянное усилие, он отвернулся, поднял голову и вновь увидел звезду. Тогда
звезда заговорила и сказала ему:
- Слава в вышних богу, и на земле мир, в человеках благоволение!
Возьми одну меру смирны, о кроткий царь Валтасар, и ступай за мной. Я
приведу тебя к ногам младенца, лежащего в яслях между ослом и быком.
И этот младенец есть царь царей. Он утешит всех, кто алчет утешения.
Он зовет тебя, Валтасар, чья душа столь же темна, сколь и лицо, а
сердце чисто, как у ребенка.
Он избрал тебя, потому что ты страдал, и он даст тебе богатство,
радость и любовь.
Он скажет тебе: "Будь радостен в нищете, ибо истинное богатство - в
ней". И еще он скажет тебе:
"Истинная радость - в отречении от радости. Возлюби меня и возлюби во
мне всю тварь живую, ибо лишь во мне любовь".
При этих словах божественный покой, словно луч света, озарил грустное
лицо царя.
Валтасар восторженно внимал звезде, чувствуя, что в нем рождается новый
человек. Вместе с Самбобитом и Менкерой он простерся на камнях и поклонился
ей.
Царица Балкида взглянула на Валтасара и п