---------------------------------------------------------------
     CHARLES DICKENS  THE OLD CURIOSITY SHOP      1840
     OCR Кудрявцев Г.Г.
---------------------------------------------------------------



     Третье, пересмотренное издание перевода.




     В апреле 1840 года я выпустил в свет первый номер нового еженедельника,
ценой в три пенса, под названием "Часы мистера Хамфри". Предполагалось,  что
в этом еженедельнике будут печататься не только рассказы, очерки, эссеи,  но
и большой роман с продолжением, которое должно  следовать  не  из  номера  в
номер, а так, как это представится возможным и нужным для  задуманного  мною
издания.
     Первая глава этого романа появилась в четвертом выпуске "Часов  мистера
Хамфри",  когда  я  уже  убедился   в   том,   насколько   неуместна   такая
беспорядочность в повременной печати и когда  читатели,  как  мне  казалось,
полностью разделили мое мнение. Я приступил к работе над большим  романом  с
великим удовольствием и полагаю, что с не меньшим удовольствием его  приняли
и читатели. Будучи связан ранее взятыми на себя обязательствами, отрывающими
меня от этой работы, я постарался как можно скорее избавиться  от  всяческих
помех и, достигнув этого, с тех пор до окончания "Лавки древностей"  помещал
ее главу за главой в каждом очередном выпуске.
     Когда роман был закончен, я решил освободить его от не имеющих  к  нему
никакого касательства ассоциаций  и  промежуточного  материала  и  изъял  те
страницы "Часов мистера Хамфри", которые печатались вперемежку с ним. И вот,
подобно  неоконченному   рассказу   о   ненастной   ночи   и   нотариусе   в
"Сентиментальном путешествии"*, они перешли в  собственность  чемоданщика  и
маслодела. Признаюсь, мне очень не  хотелось  снабжать  представителей  этих
почтенных ремесел  начальными  страницами  оставленного  мною  замысла,  где
мистер  Хамфри  описывает  самого  себя  и  свой  образ  жизни.   Сейчас   я
притворяюсь, будто вспоминаю об  этом  с  философским  спокойствием,  как  о
событиях давно минувших, но тем не  менее  перо  мое  чуть  заметно  дрожит,
выводя эти слова на бумаге. Впрочем, дело сделано, и  сделано  правильно,  и
"Часы мистера Хамфри" в первоначальном их виде, сгинув с белого света, стали
одной из тех книг, которым цены нет, потому что их не прочитаешь ни за какие
деньги, чего, как известно, нельзя сказать о других книгах.
     Что касается самого романа, то я не собираюсь  распространяться  о  нем
здесь. Множество друзей, которых он подарил мне, множество  сердец,  которые
он ко мне привлек, когда они были полны глубоко личного  горя,  придают  ему
ценность в моих глазах, далекую от общего Значения  и  уходящую  корнями  "в
иные пределы".*
     Скажу здесь только, что, работая над "Лавкой древностей", я  все  время
старался  окружить  одинокую  девочку  странными,  гротескными,  но  все  же
правдоподобными фигурами и собирал вокруг невинного  личика,  вокруг  чистых
помыслов маленькой Нелл галерею персонажей столь же причудливых и  столь  же
несовместимых с ней, как те мрачные предметы, которые толпятся у ее постели,
когда будущее ее лишь намечается.
     Мистер Хамфри (до того, как он  посвятил  себя  ремеслу  чемоданщика  и
маслодела) должен был стать рассказчиком этой  истории.  Но  поскольку  я  с
самого начала задумал роман так, чтобы впоследствии выпустить его  отдельной
книжкой, кончина мистера Хамфри не потребовала никаких изменений.
     В связи с "маленькой Нелл" у меня есть одно грустное, но вызывающее  во
мне чувство гордости воспоминание. Странствования ее еще не подошли к концу,
когда в одном литературном журнале появился эссей,  главной  темой  которого
была она, и  в  нем  так  вдумчиво,  так  красноречиво,  с  такой  нежностью
говорилось о ней самой и о ее призрачных спутниках, что с моей стороны  было
бы полной бесчувственностью, если бы при чтении его я не испытал  радости  и
какой-то особой бодрости духа. Долгие годы спустя, познакомившись с  Томасом
Гудом* и видя, как болезнь медленно сводит его, полного мужества, в  могилу,
я узнал, что он-то и был автором того Эссея.



     Хоть я и старик*, мне приятнее всего гулять поздним  вечером.  Летом  в
деревне я часто выхожу спозаранку и часами  брожу  по  полям  и  проселочным
дорогам или исчезаю из дому сразу на несколько дней, а то  и  недель;  но  в
городе мне почти не случается бывать на улице  раньше  наступления  темноты,
хоть я, благодаренье богу, как и всякое живое существо, люблю  солнце  и  не
могу не чувствовать, сколько радости оно проливает на землю.
     Я пристрастился к этим поздним прогулкам как-то  незаметно  для  самого
себя - отчасти из-за своего телесного  недостатка,  а  отчасти  потому,  что
темнота больше располагает  к  размышлениям  о  нравах  и  делах  тех,  кого
встречаешь на улицах. Ослепительный блеск и сутолока полдня не  способствуют
такому бесцельному занятию. Беглый взгляд на лицо,  промелькнувшее  в  свете
уличного фонаря или перед окном лавки,  подчас  открывает  мне  больше,  чем
встреча днем, а к тому же, говоря по правде, ночь в этом смысле добрее  дня,
которому свойственно грубо и  без  всякого  сожаления  разрушать  наши  едва
возникшие иллюзии.
     Вечное хождение взад и вперед, неугомонный  шум,  не  стихающее  ни  на
минуту шарканье подошв, способное  сгладить  и  отшлифовать  самый  неровный
булыжник, как терпят все это обитатели узких улочек?  Представьте  больного,
который лежит у себя дома где-нибудь в приходе св. Мартина* и, изнемогая  от
страданий,  все  же  невольно  (словно  выполняя  заданный  урок)  старается
отличить по звуку шаги ребенка от шагов взрослого, жалкие опорки нищенки  от
сапожек щеголя, бесцельное шатанье с угла на угол от деловой походки,  вялое
ковылянье бродяги от бойкой поступи искателя приключений.  Представьте  себе
гул и грохот, которые режут его слух, - непрестанный  поток  жизни,  катящий
волну за волной сквозь его тревожные сны, словно он осужден из  века  в  век
лежать на шумном кладбище - лежать мертвым, но слышать все  это  без  всякой
надежды на покой.
     А сколько пешеходов тянется в обе стороны по мостам - во всяком  случае
по тем, где не взимают сборов! Останавливаясь погожим  вечером  у  парапета,
одни из них рассеянно смотрят на воду с неясной  мыслью,  что  далеко-далеко
отсюда эта река течет между зелеными берегами, мало-помалу разливаясь вширь,
и, наконец, впадает в необъятное,  безбрежное  море;  другие,  сняв  с  плеч
тяжелую ношу, глядят вниз и думают: какое  счастье  провести  всю  жизнь  на
ленивой, неповоротливой барже, посасывая трубочку да подремывая на брезенте,
прокаленном горячими лучами солнца; а третьи - те, кто во многом  отличен  и
от первых и от вторых, те, кто  несет  на  плечах  ношу,  несравненно  более
тяжкую, - вспоминают, как давным-давно им приходилось то ли слышать,  то  ли
читать, что из всех способов самоубийства самый простой и легкий - броситься
в воду.
     А Ковент-Гарденский рынок* на  рассвете,  весенней  или  летней  порой,
когда сладостное благоухание цветов  заглушает  еще  не  рассеявшийся  смрад
ночной гульбы и сводит с ума захиревшего дрозда, который провел всю  ночь  в
клетке, вывешенной за чердачное окошко! Бедняга! Он один  здесь  сродни  тем
маленьким пленникам, что либо валяются  на  земле,  увянув  от  горячих  рук
захмелевших покупателей, либо, сомлев в  тугих  букетах,  ждут  часа,  когда
брызги воды освежат их в угоду тем, кто потрезвее, или на радость  старичкам
конторщикам, которые, спеша на работу, станут с удивлением  ловить  себя  на
невесть откуда взявшихся воспоминаниях о лесах и полях.
     Но я не буду больше распространяться о  своих  странствованиях.  Передо
мной стоит другая цель. Мне хочется рассказать о случае, отметившем одну  из
моих  прогулок,  описание  которых  я  и  предпосылаю  этой  повести  вместо
предисловия.
     Однажды вечером  я  забрел  в  Сити*  и,  по  своему  обыкновению,  шел
медленно, размышляя 6 том о сем, как  вдруг  меня  остановил  чей-то  тихий,
приятный голос. Я не сразу уловил смысл вопроса, обращенного явно ко мне, и,
быстро оглянувшись,  увидел  рядом  с  собой  хорошенькую  девочку,  которая
спрашивала, как ей пройти на такую-то улицу, находившуюся,  кстати  сказать,
совсем в другой части города.
     - Это очень далеко отсюда, дитя мое, - ответил я.
     - Да, сэр, - робко сказала она. - Я знаю, что далеко, я пришла оттуда.
     - Одна? - удивился я.
     - Это не беда, что одна. Вот только я сбилась с дороги и боюсь, как  бы
совсем не заплутаться.
     - Почему же ты спросила меня? А вдруг я пошлю тебя не туда, куда нужно?
- Нет! Этого не может быть! - воскликнула девочка. - Вы  ведь  старенький  и
сами ходите медленно.
     Не берусь вам передать, как поразили меня эти слова, сказанные с  такой
силой убежденья, что у девочки даже выступили  слезы  на  глазах  и  все  ее
хрупкое тельце затрепетало.
     - Пойдем, я провожу тебя, - сказал я. Девочка протянула мне руку смело,
точно знала меня с колыбели, и мы медленно двинулись дальше. Она старательно
приноравливалась к моим шагам, как будто считая, что это  ей  надо  вести  и
охранять меня, а не наоборот. Я  то  и  дело  ловил  на  себе  взгляды  моей
спутницы, видимо старавшейся угадать, не обманывают ли ее,  и  замечал,  как
взгляды эти раз от разу становятся все доверчивее и доверчивее.
     Трудно было и мне не заинтересоваться этим ребенком - именно  ребенком!
- хотя ее столь юный вид объяснялся скорее  маленьким  ростом  и  хрупкостью
фигурки.
     Одета она была, пожалуй, чересчур легко, но очень опрятно, и ничто в ее
облике не говорило о нищете или заброшенности.
     - Кто же тебя послал так далеко, да еще одну? спросил я.
     - Тот, кто очень любит меня, сэр.
     - А по какому делу?
     - Этого я не могу вам сказать, - твердо ответила девочка.
     Получив такой ответ, я с невольным удивлением посмотрел на нее. Что  же
это за поручение, если исполнительницу его заранее подготовили к расспросам?
Быстрые детские глаза сразу же прочли мои мысли, и, посмотрев  мне  в  лицо,
девочка добавила, что ничего дурного тут нет, но только это большая тайна  -
тайна даже для нее.
     В словах девочки не чувствовалось намерения схитрить или провести меня;
они прозвучали с простодушной откровенностью, не оставлявшей сомнений  в  их
правдивости. Мы шли все так же рядом; мало-помалу она  свыклась  со  мной  и
начала весело болтать, но о своих домашних делах не  обмолвилась  больше  ни
словом, спросив только, короче ли эта новая дорога, которой я ее веду.
     Я перебирал в уме сотни различных объяснений этой загадки и  отбрасывал
их одно за другим. Совесть не позволяла мне воспользоваться  простодушием  и
признательностью ребенка. Я люблю детей, и если они, так недавно  оставившие
божью обитель, отвечают нам тем же,  их  любовью  шутить  нельзя.  Меня  так
обрадовало доверие этой девочки, что я решил заслужить его и  не  обманывать
детского чувства, правильно подсказавшего ей, на кого она может положиться.
     Но почему бы мне не  повидать  человека,  который  столь  легкомысленно
послал ребенка в такую даль, поздно вечером, без  провожатых?  А  что,  если
вблизи дома она простится со мной? Предвидя это, я  выбирал  окольные  пути,
так что девочка узнала свою  улицу  лишь  тогда,  когда  мы  вышли  на  нее.
Радостно захлопав в ладоши и побежав вперед, моя новая знакомая остановилась
у маленького домика, дождалась меня на ступеньках и постучалась в дверь.
     Часть этой двери была застекленная, без ставней, но я этого сначала  не
заметил, так как за ней стояла тьма и полная  тишина,  к  тому  же  мне  (не
меньше, чем девочке) хотелось поскорее  услышать  ответ  на  наш  стук.  Она
постучала второй, третий раз, и только тогда  в  доме  послышалось  какое-то
движение, а еще через минуту за стеклом блеснул  слабый  огонек,  при  свете
которого я увидел и комнату и человека, медленно пробиравшегося к нам  среди
беспорядочно нагроможденных вещей.
     Это был невысокий старик с длинными  седыми  волосами,  лицо  и  фигуру
которого ясно освещала свеча, так как он держал ее  над  головой  и  смотрел
прямо вперед. Старость давно наложила на него свою  печать,  и  все  же  мне
показалось, будто в этом  высохшем,  тщедушном  теле  есть  что-то  общее  с
хрупкой фигуркой моей маленькой спутницы. Глаза - голубые  у  обоих  -  были
бесспорно похожи, но лицо старика бороздили такие  глубокие  морщины  и  оно
носило следы таких тяжких забот, что на этом сходство кончалось.
     Комната, по которой он не спеша пробирался, представляла собой одно  из
тех хранилищ всяческого  любопытного  и  редкостного  добра,  какие  еще  во
множестве таятся по темным закоулкам Лондона, ревниво и недоверчиво  скрывая
свои пыльные сокровища от посторонних глаз. Здесь  были  рыцарские  доспехи,
маячившие в темноте, словно одетые в  латы  привидения;  причудливые  резные
изделия, попавшие сюда из монастырей; ржавое оружие  всех  видов;  уродцы  -
фарфоровые, деревянные, слоновой кости, чугунного литья; гобелены  и  мебель
таких странных узоров и линий, какие можно придумать только во сне.
     Бледный, как тень, старик удивительно подходил ко всей этой обстановке.
Может быть, он сам и рыскал по старым дворам, склепам,  опустевшим  домам  и
собственными руками собирал все эти редкости. Здесь не было ни единой  вещи,
которая не казалась бы под стать ему, ни единой вещи, которая была бы  более
древней и ветхой, чем он.
     Повернув ключ в замке, старик посмотрел на меня с  недоумением,  и  оно
ничуть не уменьшилось, когда его взгляд упал на мою спутницу.  А  она  сразу
же, с порога,  стала  рассказывать  ему  о  нашем  знакомстве,  называя  его
дедушкой.
     - Голубка моя! - воскликнул старик, гладя ее по голове. - Как же это ты
заплуталась? Что, если бы я потерял мою маленькую Нелл!
     - Не бойся, дедушка! - уверенно сказала она. - К тебе  я  всегда  найду
дорогу.
     Старик поцеловал ее, потом повернулся ко мне и пригласил меня  зайти  в
дом, что я и сделал. Дверь снова  была  заперта  на  ключ.  Идя  впереди  со
свечой, он провел меня через то хранилище разных вещей, которое  я  видел  с
улицы, в небольшую жилую комнату с дверью, открытой в соседнюю каморку,  где
стояла кроватка под стать только фее - такая она была маленькая и  нарядная.
Девочка зажгла вторую свечу и упорхнула к  себе,  оставив  меня  наедине  со
стариком.
     - Вы, должно быть, устали, сэр, - сказал он, пододвигая к камину  стул.
- Не знаю, как мне благодарить вас.
     -  В  следующий  раз  проявите  больше  заботы  о  своей  внучке.  Иной
благодарности мне не нужно, друг мой! - ответил я.
     - Больше заботы? - дребезжащим голосом воскликнул он. - Больше заботы о
Нелли! Да можно ли любить ребенка сильнее!
     Это было сказано с таким неподдельным изумлением, что я  растерялся;  к
тому же немощность и блуждающий, отсутствующий  взгляд  сочетались  у  моего
собеседника с глубокой, тревожной задумчивостью, которая сквозила  в  каждой
черте его лица, убеждая меня в том, что старик вовсе не выжил из  ума  и  не
впал в детство, как мне показалось сначала.
     - По-моему, вы мало думаете... - начал я.
     - Мало думаю о ней! - перебил он меня на полуслове. - Мало  думаю!  Как
вы далеки от истины! Нелли, маленькая моя Нелли!
     Кому другому удалось бы выразить свои чувства с такой  силой,  с  какой
выразил их этими четырьмя словами старый антиквар!  Я  ждал,  что  последует
дальше, но он подпер рукой  подбородок  и,  покачав  головой,  уставился  на
огонь.
     Мы сидели в полном молчании, как  вдруг  дверь  каморки  отворилась,  и
девочка,   с   распущенными   по   плечам    светло-каштановыми    волосами,
разрумянившаяся от спешки, - так ей хотелось поскорее  вернуться  к  нам,  -
вошла в комнату. Она  сейчас  же  принялась  собирать  ужин,  а  старик  тем
временем стал приглядываться ко мне еще внимательнее.  Меня  очень  удивило,
что девочке приходится все делать самой, - по-видимому, кроме  нас,  в  доме
никого не было. Улучив минуту, когда она вышла, я рискнул заговорить об этом
со старым антикваром, но  он  ответил,  что  и  среди  взрослых  людей  мало
найдется таких разумных и заботливых, как его внучка.
     - Мне всегда больно смотреть, - взволнованно начал я,  усмотрев  в  его
ответе всего лишь эгоизм, - мне больно смотреть на детей, которым приходится
сталкиваться с трудностями жизни чуть ли не в младенчестве.  Это  убивает  в
них доверчивость и душевную простоту - лучшее, что им даровано богом.  Зачем
заставлять ребенка делить с нами наши тяготы, когда он еще не может  вкусить
радостей, доступных взрослому человеку?
     - Ее доверчивости и душевной простоты ничто не убьет, - сказал  старик,
твердо глядя мне в глаза. - В ней это  заложено  слишком  глубоко.  А  кроме
того, у детей бедняков так мало радостей в жизни. За каждое,  даже  скромное
удовольствие надо платить.
     - Но... простите меня за смелость... вы, наверно, не так  уж  бедны,  -
сказал я.
     - Это не мой ребенок, сэр, - возразил  старик.  -  Ее  мать  была  моей
дочерью, и она терпела нужду. Мне ничего не удается откладывать... ни одного
пении, хотя вы сами видите, как я живу. Но... - Тут он тронул меня за  плечо
и, нагнувшись, зашептал: - Придет время, и она разбогатеет, она будет важной
леди. Не осуждайте меня,  что  я  обременяю  Нелл  хлопотами  по  дому.  Это
доставляет ей радость, и она не перенесла  бы,  если  б  я  поручил  кому-то
другому ту работу,  с  которой  могут  справиться  ее  маленькие  ручки.  Вы
говорите, я мало думаю о своей малютке! - воскликнул  он  в  сердцах.  -  Но
господь знает, что у меня нет другой заботы  в  жизни,  -  все  мои  помыслы
только о ней! Знает, а удачи мне не шлет... не шлет!
     В эту минуту та, о ком шла речь, снова появилась в комнате,  и  старик,
сразу замолчав, знаком пригласил меня к столу.
     Только мы принялись за трапезу, как в дверь постучали, и Нелл с веселым
смехом, от которого у меня сразу потеплело на сердце, - столько в  нем  было
детской беззаботности, - сказала, что это, наверно, прибежал добрый Кит.
     - Вот баловница! - Старик ласково погладил ее по волосам. -  Вечно  она
подтрунивает над бедным Китом.
     Девочка рассмеялась еще  веселее,  и,  глядя  на  нее,  я  сам  не  мог
удержаться от улыбки. Старик же взял свечу, пошел отпереть  дверь  и  вскоре
вернулся в сопровождении Кита.
     Кит оказался кудлатым, нескладным подростком  с  огромным  ртом,  очень
красными щеками, вздернутым носом и невероятно комичным выражением лица. При
виде чужого человека он замер на пороге, неловко переминаясь с ноги на ногу,
уморительно тараща на нас глаза и теребя в руках  совершенно  круглую  шляпу
без всякого признака полей. Я с первого взгляда  проникся  благодарностью  к
этому мальчику, почувствовав, что он единственный  вносит  веселье  в  жизнь
маленькой Нелл.
     - Далеко я тебя посылал, Кит? - спросил старик.
     - Да признаться, хозяин, путь не ближний, - ответил мальчик.
     - А дом сразу нашел?
     - Да признаться, хозяин, не очень-то сразу.
     - Ты, конечно, проголодался?
     - Да признаться, пожалуй, что и так.
     У мальчика была странная манера говорить, стоя боком  к  собеседнику  и
дергая головой, точно это движение помогало ему извлекать наружу собственный
голос. Он мог бы развеселить кого угодно, но маленькую Нелл  его  чудачества
приводили прямо-таки в восторг, и я радовался за девочку, видя, что  в  этом
доме, где ей совсем не годилось жить, она находит, над чем посмеяться.  Киту
явно льстил такой успех: поняв всю  безнадежность  своих  попыток  сохранить
серьезное выражение лица, он вдруг прыснул, да так и зашелся от смеха,  стоя
с широко открытым ртом и зажмуренными глазами.
     Старый антиквар снова погрузился в апатию, ничего не видя вокруг  себя;
но от моего внимания не ускользнуло, что ясные  глаза  девочки  затуманились
слезами, вызванными радостью при встрече с ее неказистым любимцем после всех
волнений этого вечера. Что касается Кита, готового в любую минуту перейти от
смеха к плачу, то он удалился в угол,  прихватив  с  собой  огромный  ломоть
хлеба с мясом и кружку пива, и  с  жадностью  принялся  уничтожать  и  то  и
другое.
     Но вот старик вздохнул и, повернувшись ко мне, воскликнул, словно мы  с
ним и не прекращали нашего разговора: - Как же вы можете попрекать меня, что
я мало думаю о ней!
     - Не надо принимать так близко  к  сердцу  мои  слова,  ведь  это  было
сказано по первому впечатлению, - ответил я.
     - Да... - задумчиво проговорил он, - да... Пойди сюда, Нелл.
     Девочка подбежала к деду и обняла его за шею.
     - Ведь я люблю тебя, Нелл? - спросил ее старик. Скажи, люблю я тебя или
нет?
     Вместо ответа она приласкалась к нему, - детская головка нежно  припала
к его груди.
     - Почему ты плачешь? - Он привлек ее к себе и перевел взгляд на меня. -
Тебе обидно, что я сомневаюсь в этом? Ну, полно, полно! Стало  быть,  так  и
будем знать: я очень люблю мою Нелл.
     - Любишь! Конечно, любишь! - проникновенным голосом сказала она. -  Кит
тоже это знает.
     Кит, который с невозмутимостью фокусника  заглатывал  с  каждым  куском
хлеба две трети ножа, приостановился  на  минутку  и  оглушительно  рявкнул:
"Какой же дурак этого не знает!" - после чего отправил  в  рот  сразу  целый
сандвич, лишив себя всякой возможности продолжать дальнейший разговор.
     - У нее сейчас ничего нет, - продолжал  старик,  поглаживая  внучку  по
щеке. - Но повторяю: не далеко то время, когда она будет богата. Я давно жду
этого, очень давно, и дождусь. Непременно дождусь! Есть люди, которые только
и знают, что кутят, сорят деньгами направо и налево, а счастье само бежит  к
ним в руки. Когда же оно придет ко мне!
     - Дедушка, я и так счастлива, - сказала Нелл.
     - Вздор, вздор! - остановил ее старик. - Ты еще ничего не понимаешь, да
и где тебе понять! - И он забормотал  сквозь  зубы:  -  Наше  время  придет,
обязательно придет. Может даже, чем позже, тем лучше. - Потом вздохнул и, не
отпуская от себя девочку,  снова  погрузился  в  задумчивость.  До  полуночи
оставались считанные минуты, я встал, собираясь уходить, и этим вывел его из
оцепенения.
     - Подождите, сэр... Кит! Как же так! Двенадцать часов,  а  ты  все  еще
здесь! Беги, беги домой! А  завтра  утром,  смотри,  не  опаздывай,  ты  мне
понадобишься. Ну, спокойной ночи! Нелл, простись с ним, пусть уходит.
     - Спокойной ночи, Кит, - сказала она, и глаза ее засветились  лаской  и
весельем.
     - Спокойной ночи, мисс Нелл, - ответил мальчик.
     - И поблагодари этого джентльмена, - добавил старик. - Если бы  не  он,
я, пожалуй, потерял бы свою маленькую Нелл.
     - Нет, нет, хозяин! - сказал Кит. - Не годится так говорить!
     - Почему? - удивился старик.
     - Потому, хозяин, что уж я-то непременно  бы  ее  нашел,  если  бы  она
только под землю не скрылась. Где-нигде, а нашел бы, в один миг! Ха-ха-ха!
     Кит снова разинул рот, зажмурился и, пятясь задом, с  громовым  хохотом
выскочил из комнаты.
     Очутившись за дверью, он медлить не стал и живо убежал домой,  а  Нелли
принялась убирать со стола. Старик воспользовался этим и снова обратился  ко
мне: - Вам, может, покажется, сэр, будто я  недостаточно  ценю  то,  что  вы
сделали сегодня, но это неверно. Мы с Нелли покорнейше и смиренно благодарим
вас за все, а ее благодарность стоит больше моей. Мне бы не хотелось,  чтобы
вы ушли с мыслью, будто я не чувствую к вам признательности за вашу  доброту
и мало забочусь о своей внучке... Нет, сэр, это не так.
     - То, что я видел, убеждает меня  в  противном,  -  сказал  я  и  потом
добавил: - Разрешите только задать вам один вопрос.
     - Извольте, сэр, - ответил старик. - Спрашивайте.
     - Неужели за этой девочкой, такой хрупкой, такой красивой и  умненькой,
никто не присматривает, кроме вас?  Неужели  у  нее  нет  еще  какого-нибудь
друга, советчика?
     - Она больше ни в ком не нуждается, - сказал он  с  тревогой  глядя  на
меня.
     - А не страшно ли вам брать на себя такую ответственность? Вдруг вы  не
справитесь с ней? Никто не сомневается в ваших благих намерениях, но отдаете
ли вы себе отчет в том, как надо заботиться о столь нежной питомице? Я  тоже
старик, и, как и  всякому  человеку  на  склоне  лет,  мне  особенно  дороги
существа юные, у которых впереди вся жизнь. Я с глубоким интересом  наблюдал
за вами обоими, но в то же время испытывал чувство боли.
     - Сэр, - заговорил старик после  минутного  молчания.  -  Я  не  вправе
обижаться на ваши слова. Действительно, иной раз ребенком можно счесть меня,
а взрослой - ее. Вы сами в этом убедились. Но и  во  сне  и  наяву,  днем  и
ночью, больной и здоровый, я пекусь только о ней. И как пекусь! Зная это, вы
смотрели бы на меня совсем, совсем другими глазами... Нелегко мне,  старику,
живется, очень нелегко, но я вижу перед собой великую цель, и не  отступлюсь
от нее.
     Он был вне себя от волнения, и,  решив  больше  не  раздражать  его,  я
шагнул за своей шинелью, оставленной у двери. И вдруг увидел, что Нелл стоит
рядом со мной, держа в руках плащ, шляпу и трость.
     - Это не мое, милая, - сказал я.
     - Нет, нет, - спокойно ответила девочка, - это я дедушке.
     - Неужели он уйдет из дому на ночь глядя?
     - Уйдет, - сказала она и улыбнулась.
     - А как же ты, моя прелесть?
     - Я? Останусь здесь, конечно! Как  всегда.  Я  удивленно  посмотрел  на
старика, но он старательно оправлял на себе плащ, то ли притворяясь,  то  ли
на самом деле не слыша нашего разговора. Взгляд мой снова упал на маленькую,
хрупкую фигурку девочки. Одна! Всю тоскливую, долгую  ночь  -  одна  в  этом
мрачном доме!
     Нелли не подала виду,  что  замечает  мое  удивление,  и  помогла  деду
одеться, потом взяла свечу и пошла вперед -  посветить  нам,  но  на  пороге
остановилась, с улыбкой  поджидая  нас  обоих.  Судя  по  лицу  старика,  он
понимал, почему я медлю, и все-таки  не  сказал  ни  слова,  а  лишь  кивнул
головой, пропуская меня  вперед.  Мне  не  оставалось  ничего  другого,  как
подчиниться.
     В дверях девочка поставила свечу на пол и потянулась ко мне, чтобы я ее
поцеловал на прощанье. Потом подбежала к старику; он обнял и благословил ее.
     - Спи сладко, Нелл, - тихо проговорил он. - Пусть ангелы охраняют  твой
сон! И не забудь, родная, прочитать молитву на ночь.
     - Нет, что ты! - горячо воскликнула она. - Мне бывает так хорошо  после
нее!
     - Да, да, верно... я по себе это знаю, так  и  должно  быть,  -  сказал
старик. - Да благословит тебя бог! К утру я буду дома.
     - Ты только разок позвонишь, и я сразу услышу  как  бы  крепко  мне  ни
спалось, - заверила его девочка.
     На  этом  они  простились.  Нелл  распахнула  дверь,  прикрытую  теперь
ставнями (я слышал, как Кит возился с ними, прежде чем убежать домой), и,  в
последний раз  пожелав  нам  доброй  ночи  своим  нежным,  чистым  голоском,
вспоминавшимся мне потом тысячи раз, проводила нас за порог. Старик подождал
с минуту и, убедившись, что внучка затворила дверь и заперла  ее  на  засов,
медленно зашагал по улице. На углу он остановился, тревожно посмотрел мне  в
лицо и стал прощаться, уверяя, будто бы нам совсем не по дороге. Я не  успел
сказать ни слова, с такой неожиданной для его возраста быстротой мой спутник
оставил меня. На ходу он оглянулся раза два или  три,  словно  проверяя,  не
наблюдаю ли я за ним, а может  быть,  опасаясь,  что  мне  придет  в  голову
выслеживать его издали. Ночная тьма благоприятствовала ему, и он скоро исчез
у меня из виду.
     Я так и остался стоять на углу, не имея сил уйти и сам не зная, что мне
здесь нужно. Потом бросил груствый взгляд на улицу, по которой мы только что
шли, и, поразмыслив еще минуту, зашагал обратно. Я несколько раз прошел мимо
дома старого антиквара, остановился у двери, прислушался. За ней было  темно
и тихо, как в могиле.
     И все-таки мне не хотелось уходить отсюда; я медлил,  перебирая  в  уме
все мыслимые беды, которые могли грозить ребенку, - пожар, ограбление и даже
смерть от руки убийцы. У меня было  такое  чувство,  что  стоит  мне  только
отойти от этого дома - и его постигнет несчастье. Вот где-то хлопнули не  то
дверью, не то окном... И, перейдя улицу, я снова стал перед лавкой антиквара
и снова осмотрел ее... Нет, здесь все тихо. Дом  стоит  по-прежнему  темный,
холодный, без малейших признаков жизни.
     Прохожие попадались мне редко.  Унылая,  мрачная  улица  была  почти  в
полном моем распоряжении.  Лишь  изредка  пробежит  какой-нибудь  запоздалый
театрал, да кой-когда свернешь с тротуара, уступая дорогу  пьяному,  который
горланит что есть мочи и, шатаясь, бредет домой. Впрочем, и  такие  прохожие
были редки, а вскоре даже их не стало. Пробило час ночи, а  я  все  шагал  и
шагал по этой улице, всякий раз давая себе слово, что сейчас уйду, и тут  же
нарушая его под каким-нибудь новым предлогом.
     Речи старика, да и сам он, не выходили у меня из головы, а  то,  что  я
видел и слышал у него в доме, с каждой минутой казалось мне все  непонятнее.
Ночные отлучки старого антиквара были  в  высшей  степени  подозрительны.  Я
узнал о них только  благодаря  простодушной  откровенности  девочки;  старик
слышал, что она сказала, заметил мое явное недоумение, но все же  промолчал,
не потрудившись объяснить мне свою тайну. И  чем  больше  я  раздумывал  над
этим,  тем  явственнее  возникали   передо   мной   его   измученное   лицо,
рассеянность, блуждающий, неспокойный взгляд. Почему бы ему не  совмещать  в
душе любовь к внучке с самым черным злодейством?  Да  разве  любовь  эта  не
противоречит сама себе, если он способен оставлять девочку одну на ночь?  Но
при всем моем недоверии к старику я ни на минуту не сомневался в искренности
его чувства к ней. Я даже не мог допустить подобных сомнений, вспоминая  наш
разговор, вспоминая, с какой нежностью звучало ее имя в его устах.
     "Останусь здесь, конечно! - ответила она на мой вопрос. - Как  всегда".
Что же влечет старика из дому ночь за ночью? Я перебирал в  уме  рассказы  о
чудовищных, загадочных преступлениях, которые совершаются в больших  городах
и долгие годы остаются нераскрытыми. Но как ни страшны были эти рассказы, ни
один из них не мог послужить мне для разъяснения  тайны,  становившейся  тем
непонятнее, чем больше я думал над ее разгадкой. Погруженный в  свои  мысли,
которые сводились все к одному и тому же, я бродил по улице  взад  и  вперед
еще два долгих часа. Наконец пошел сильный дождь; усталость все-таки одолела
меня, хоть и не  притупила  интереса  к  этим  людям,  и,  остановив  первую
попавшуюся карету, я поехал домой. В очаге у меня весело потрескивал  огонь,
лампа горела ярко, часы,  как  всегда,  встретили  своего  хозяина  радушным
тиканьем. Тишина, тепло, уют - как радостно  было  ощущать  это  после  того
уныния и мрака, который только что окружал меня!
     Я  сел  в  кресло,  откинулся  на  его  мягкие  подушки,  и  мне  сразу
представилось, как эта девочка - одна, всеми брошенная, никем не  охраняемая
(кроме ангелов) - мирно спит в своей постели. Такая нежная и хрупкая, словно
фея, такая юная - и где, в каком  месте  проводит  она  томительные,  долгие
ночи! Я не мог примириться с этим.
     Мы так подвержены воздействию внешнего  мира,  что  многие  наши  мысли
(коим надлежало бы носить чисто умозрительный характер), может  статься,  не
пришли бы нам в голову без этой помощи со стороны. И я не  уверен,  овладела
ли бы мною с такой силой тревога о маленькой Нелл, если бы этой  тревоге  не
сопутствовало воспоминание о причудливых вещах, которыми  была  полна  лавка
антиквара. Одиночество девочки, окруженной всеми этими диковинами, стало для
меня особенно ощутимым. Она стояла передо  мной  как  живая,  а  вокруг  нее
теснилось все то, что было столь чуждо всей ее  природе,  чуждо  ее  полу  и
возрасту. Если бы моя фантазия не  получила  такого  подспорья,  если  бы  я
увидел девочку в обычной комнате, в обычной обстановке, -  весьма  возможно,
что ее одиночество не поразило бы меня так сильно. Теперь  же  она  казалась
мне образом из какой-то аллегории и так приковывала к себе мои мысли, что я,
повторяю, при всем желании не мог думать ни о чем другом.
     - Как же сложится ее жизнь? - проговорил я вслух, беспокойно  шагая  из
угла в угол. - Неужто эти чудовища так и будут держать ее в плену и она  так
и останется единственным чистым, свежим, непорочным существом среди них? Что
ожидает...
     Но тут я прервал  свои  размышления,  ибо  они  заводили  меня  слишком
далеко, заводили в ту область, которой мне не хотелось касаться. И,  оставив
эти пустые домыслы, я решил лечь и забыться сном.
     Но всю ту ночь, и во сне и наяву, ко мне возвращались все те же думы, и
те же образы неотступно  стояли  у  меня  перед  глазами.  Я  видел  темные,
сумрачные  комнаты,  рыцарские  доспехи,  костлявыми  призраками   безмолвно
выступающие из углов, ухмылки и гримасы деревянных и каменных уродцев, пыль,
ржавчину, источенное червем дерево... и посреди этого хлама, этой  ветоши  и
запустения мирно спит пленительной красоты девочка - спит и улыбается  своим
легким, светлым снам.




     Желание снова посетить то место,  откуда  я  ушел  при  описанных  выше
обстоятельствах, наконец одержало надо мной верх, промучив  меня  почти  всю
следующую неделю; однако  на  сей  раз  я  решил  побывать  там  засветло  и
отправился в ту часть города в первой половине дня.
     Я миновал лавку и несколько раз прошелся  от  угла  к  углу,  борясь  с
чувством нерешительности, знакомым каждому, кто боится, что его  неожиданное
посещение будет некстати. Дверь дома была затворена, и, следовательно,  меня
не могли увидеть оттуда, сколько бы ни  продолжались  мои  прогулки  взад  и
вперед по тротуару.
     Наконец оставив колебания, я вошел в лавку торговца древностями.
     Хозяин и еще какой-то человек стояли в глубине ее и, вероятно, вели  не
совсем приятный разговор, так как при моем появлении их громкие голоса сразу
смолкли, а старик поспешил мне навстречу  и  взволнованно  пробормотал,  что
очень рад меня видеть.
     - Вы весьма кстати прервали наш спор, - сказал он, показывая на  своего
собеседника. - Этот человек когда-нибудь убьет меня. Он давно бы это сделал,
да только не смеет.
     - А, перестаньте! Будь на то ваша воля, вы бы сами давно отправили меня
на виселицу, - огрызнулся незнакомец, предварительно бросив  в  мою  сторону
дерзкий взгляд из-под нахмуренных бровей. - Это всем известно.
     - Да, пожалуй, ты прав! - в бессильной ярости воскликнул  старик.  -  Я
дам любую клятву, сотворю любую молитву, лишь бы отделаться  от  тебя!  Твоя
смерть была бы для меня избавлением!
     - Знаю, все знаю, - сказал незнакомец. - О том я и толкую! Но  ни  ваши
клятвы, ни ваши молитвы мне не  повредят.  Я  жив  и  здоров  и  умирать  не
собираюсь.
     - А мать его умерла! - Старик горестно стиснул руки  и  устремил  глаза
ввысь. - Где же она, справедливость!
     Незнакомец стоял, поставив одну ногу на табуретку,  и  с  презрительной
усмешкой посматривал на старика. Это был молодой человек, примерно  двадцати
одного года, стройный и бесспорно красивый, хотя в  выражении  его  лица,  в
манерах и даже одежде чувствовалось что-то отталкивающее, беспутное.
     - Не знаю, как там насчет справедливости, - сказал  он,  -  но  я,  как
видите, здесь; и здесь и останусь до тех пор, пока  сочту  нужным  или  пока
меня с чьей-нибудь помощью не  выставят  за  дверь,  чего  вы,  конечно,  не
сделаете. Повторяю еще раз: я хочу видеть свою сестру.
     - Сестру! - с горечью воскликнул старик.
     - Да! Родство есть родство, тут уж ничего не попишешь. Вы давно бы  его
похерили, будь это в ваших силах, - сказал молодой человек. - Я хочу  видеть
сестру, которую вы держите взаперти и только портите, впутывая в свои тайные
дела! Да еще прикидываетесь, будто любите ее, а на самом деле готовы вогнать
ребенка в гроб ради того, чтобы наскрести  еще  несколько  жалких  грошей  в
придачу к своим несметным богатствам. Я хочу видеть ее - и увижу.
     - Полюбуйтесь на этого праведника! И он говорит  о  том,  что  я  порчу
Нелл! Он, щедрая душа, пренебрегает  лишним  грошом!  -  воскликнул  старик,
поворачиваясь ко мне.- Этот беспутный человек,  сэр,  потерял  всякое  право
требовать что-либо не только от тех,  кто  имеет  несчастье  быть  с  ним  в
кровном родстве, но и от общества, которое видит от него одно лишь  зло.  И,
кроме того, это  лжец!  -  добавил  он,  понизив  голос  и  подходя  ко  мне
вплотную.- Ему ли не  знать,  как  я  люблю  ее,  и  все-таки  он  старается
оскорбить меня в моих лучших чувствах, пользуясь присутствием постороннего.
     - Я, дедушка,  посторонними  людьми  не  интересуюсь,-  сказал  молодой
человек, расслышав его последние слова.- И надеюсь,  они  мной  тоже.  Пусть
занимаются своими делами и оставят других в покое, это будет  самое  лучшее.
Меня дожидается один приятель, и, с вашего позволения, я приглашу его  сюда,
так как мне, видимо, придется задержаться здесь.
     С этими словами он вышел  за  дверь  и,  посмотрев  направо  и  налево,
замахал  рукой  какому-то  невидимке,  которого  (судя  по  горячности  этой
сигнализации) не так-то легко было подманить. Но вот на другой стороне улицы
- якобы совершенно случайно - появилась фигура, сразу  бросавшаяся  в  глаза
своим костюмом, затасканным, но с поползновением на щегольство.  Фигура  эта
долго гримасничала и мотала головой, отказываясь от приглашения, но в  конце
концов пересекла дорогу и вошла в лавку.
     - Ну, вот. Это Дик Свивеллер,- сказал молодой человек, подталкивая  его
вперед.- Садись, Свивеллер.
     - А как старичок, не противится? - вполголоса спросил мистер Свивеллер.
     - Садись,- повторил его приятель. Мистер  Свивеллер  повиновался  и,  с
заискивающей улыбкой оглядевшись по сторонам, сообщил, что на прошлой неделе
погода была хороша для уток, а на этой неделе им хуже -  ни  одной  лужи,  и
что, стоя на перекрестке у фонарного столба, он видел свинью, которая  вышла
из табачной лавки с соломинкой во рту, - а значит, уткам на следующей неделе
опять будет раздолье, ибо без  дождя  не  обойдется.  Далее  сей  джентльмен
извинился за  некоторую  небрежность  своего  туалета  и,  объяснив  ее  тем
обстоятельством,  будто  бы  вчера  вечером  он  основательно  "заложил   за
галстук",  таким  образом  в  самой  деликатной  форме  дал   понять   своим
слушателям, что был мертвецки пьян накануне.
     -  Но  какое  это  имеет  значение,-   со   вздохом   заключил   мистер
Свивеллер,покуда нас на пир зовет веселый  звон  стаканов  и  осеняющие  нас
крылья дружбы не роняют ни перышка! Какое это имеет значение, покуда в крови
кипит искрометное вино и мы упиваемся блаженством и страданьем!
     - Перестань развлекать общество,- буркнул его приятель.
     - Фред! - воскликнул  мистер  Свивеллер,  пощелкивая  себя  пальцем  по
носу.- Умному человеку достаточно лишь намекнуть. Зачем нам богатства, Фред?
Мы и без них будем счастливы. Ни слова больше! Я поймал твою мысль на  лету:
держать ухо востро. Ты только шепни мне: старичок благоволит?
     - Отвяжись,- последовал ответ.
     - Опять же правильно,- согласился  мистер  Свивеллер.-  Приказано  быть
начеку, и будем начеку.- Он подмигнул, скрестил руки на груди, откинулся  на
спинку стула и с необычайно глубокомысленным видом уставился в потолок.
     Из  всего  вышеизложенного  резонно  было  бы  заключить,  что   мистер
Свивеллер еще не совсем пришел в себя  от  необычайно  сильного  воздействия
искрометного вина, на которое  он  сам  ссылался,  но  если  бы  даже  таких
подозрений не вызывали речи  этого  джентльмена,  то  взлохмаченные  волосы,
осоловелые глаза и землистый цвет лица свидетельствовали бы не в его пользу.
Намекая на некоторую неряшливость своей одежды, мистер Свивеллер  был  прав,
ибо она не отличалась чрезмерной опрятностью и наводила  на  мысль,  что  ее
обладатель проспал ночь не раздеваясь. Костюм  его  состоял  из  коричневого
полуфрака с множеством медных пуговиц спереди  и  одной-единственной  сзади,
шейного платка в яркую клетку, жилета из шотландки, грязно-белых панталон  и
шляпы с обвислыми полями, надетой задом наперед, чтобы скрыть дыру на  самом
видном месте. Полуфрак был украшен  нагрудным  карманом,  откуда  выглядывал
самый чистый уголок  очень  большого  и  очень  непрезентабельного  носового
платка; грязные манжеты рубашки, вытянутые до  отказа,  прикрывали  обшлага.
Мистер Свивеллер обходился без перчаток, но зато был при желтой тросточке  с
набалдашником в виде костяной руки, поблескивавшей чем-то вроде  колечка  на
мизинце и сжимавшей черный шарик.
     Итак, сей джентльмен развалился на стуле во всеоружии своих чар (к коим
следует прибавить также сильный запах табачного дыма  и  весьма  потрепанный
вид), вперил глаза в потолок и,  предварительно  попробовав  голос,  угостил
общество несколькими тактами крайне заунывной  песни,  потом  вдруг  оборвал
свои рулады и снова погрузился в молчание.
     Старик сидел со сложенными на груди руками и поглядывал то на внука, то
на его странного приятеля, зная, должно быть, что ему не обуздать  их.  Фред
привалился спиной к столу неподалеку от своего дружка  и  делал  вид,  будто
ничего не произошло, а я, зная, насколько трудно постороннему вмешиваться  в
чужие дела, притворился, будто рассматриваю вещи, выставленные на продажу, и
ни на кого не обращаю внимания, хотя старик с первой же минуты взывал к моей
помощи и словами и взглядами.
     Впрочем, молчание не затянулось, ибо мистер  Свивеллер,  предварительно
поведав нам нараспев, что в горах его  сердце,  доныне  он  там  и  что  для
свершения доблестных, героических деяний ему  не  хватает  только  арабского
коня*, отвел взгляд от потолка и снова вернулся к презренной прозе.
     - Фред, -  вдруг  обратился  он  к  приятелю  громким  шепотом,  словно
пораженный какой-то внезапной мыслью. - Скажи, старичок благоволит?
     - Какое тебе дело? - огрызнулся тот.
     - Нет, а все-таки?
     - Да, да, вполне. Впрочем, на это наплевать. Ободренный таким  ответом,
мистер Свивеллер решил завести разговор на более общие темы и во что  бы  то
ни стало завоевать наше внимание.
     Для начала он заявил, что содовая вода - вещь сама по себе  недурная  -
может застудить желудок, если ее не  сдобрить  элем  или  небольшой  порцией
коньяка, причем последний предпочтителен во всех  смыслах,  кроме  одного  -
сильно бьет по карману. Так как никто не рискнул оспаривать  это  положение,
мистер  Свивеллер  сообщил  нам,  что  волосам  человека  свойственно  долго
сохранять запах табачного дыма и что юные воспитанники Итона и Вестминстера*
поглощают огромное количество яблок, дабы  отбить  запах  сигар,  и  все  же
изобличаются в курении своими  рачительными  друзьями,  ибо,  как  уже  было
сказано, волосы обладают этой удивительной особенностью. Отсюда вывод:  если
б Королевское общество* заинтересовалось  вышеизложенным  обстоятельством  и
изыскало в недрах науки способ предотвратить  подобного  рода  нежелательные
разоблачения, члены его заслужили бы славу благодетелей рода  человеческого.
Не встретив возражений и на сей раз, он уведомил нас далее, что ямайский ром
- напиток душистый,  отменного  букета  -  имеет  один  весьма  существенный
недостаток, а именно: на другой день после него остается неприятный вкус  во
рту.  Поскольку  среди  присутствующих  не   нашлось   смельчаков,   которые
отважились бы опровергнуть это, мистер Свивеллер  окончательно  разошелся  и
стал еще словоохотливее и откровеннее.
     - Куда это годится, джентльмены, когда между родственниками  начинаются
ссоры и дрязги! - воскликнул он. - Если крыльям дружбы не пристало ронять ни
перышка, то крылья родственных уз и подавно должны быть всегда  распростерты
над нами в безмятежном покое; и горе тому, кто окорнает их! Почему дедушка и
внук с остервенением грызутся между собой, вместо того чтобы  блаженствовать
в обоюдном согласии? Почему бы им не протянуть друг другу руку и не  предать
прошлое забвению?
     - Да замолчи ты! - крикнул его приятель.
     - Сэр! - обратился к нему  мистер  Свивеллер.  -  Прошу  не  перебивать
председателя. Джентльмены! Обсудим, как обстоит дело. Вы видите перед  собой
милейшего старенького дедушку - произношу эти  слова  с  чувством  глубокого
почтения к нему -  и  его  непутевого  внука.  Милейший  старенький  дедушка
говорит своему непутевому внуку: "Я растил и учил тебя уму-разуму,  Фред.  Я
поставил тебя на ноги, а ты взял да и свихнулся, как это часто  случается  с
молодыми людьми, и теперь больше ко мне не суйся".  На  что  непутевый  внук
возражает ему следующее: "Вы, дедушка, из богачей богач и не так уж много на
меня потратились. Деньги вы копите для  моей  маленькой  сестрички,  которая
живет у вас в заточении, настоящей затворницей, и даже понятия не  имеет  об
удовольствиях. Так почему бы вам не уделить ну  хоть  самую  малость  вашему
взрослому внуку?" А милейший старенький дедушка отвечает и говорит,  что  он
отнюдь не намерен раскошелиться с той охотой и с  тем  благодушием,  которые
производят столь выгодное и отрадное впечатление в человеке его  лет.  Более
того! Он грозит при каждой встрече устраивать внуку головомойку, пилить  его
и всячески порочить. Итак, спрашивается: не прискорбно  ли  такое  положение
вещей и не лучше ли было  бы  почтенному  джентльмену  откупиться  умеренной
суммой и поладить на этом ко всеобщему удовольствию?
     Произнеся  эту  торжественную  речь,   сопровождавшуюся   выразительным
помаванием рук, мистер Свивеллер вдруг сунул в рот набалдашник, очевидно для
того, чтобы ни одним  лишним  словом  не  испортить  впечатления  от  своего
монолога.
     - Боже мой, боже! - воскликнул старик и повернулся к внуку. - Зачем  ты
преследуешь и  терзаешь  меня?  -  3ачем  ты  водишь  сюда  своих  беспутных
приятелей? Сколько раз мне повторять, что я  бедняк,  что  жизнь  моя  полна
забот и лишений?
     - А мне сколько раз повторять,  что  это  неправда?  -  сказал  молодой
человек, холодно глядя на деда.
     - Ты избрал себе путь. Так следуй же этим путем. Оставь меня и  Нелл  в
покое, мы с ней труженики.
     - Нелл скоро будет взрослой девушкой, - возразил ему внук. - Под  вашим
влиянием она совсем отступится от брата, если он перестанет навещать ее хоть
изредка.
     - Смотри, как бы она не отступилась от тебя, когда  тебе  меньше  всего
захочется этого! - сверкнув глазами, воскликнул старик. - Смотри, как бы  не
настал день, когда ты будешь босой скитаться по улицам, а она  проедет  мимо
тебя в пышной карете!
     - А день этот наступит, когда ей достанутся  ваши  деньги?  Послушайте,
что он говорит, наш бедняк!
     -  И  все-таки  мы  бедняки,  -  вполголоса,  будто  размышляя   вслух,
пробормотал старик. - И нам так трудно живется! Ведь  все  во  имя  ребенка,
невинного, чистого... а удачи нет! Надейся и терпи! Надейся и терпи!
     Эти слова были сказаны совсем тихо, и молодые джентльмены не расслышали
их. Мистер Свивеллер, вообразив, что они служат выражением душевной  борьбы,
начавшейся под могучим воздействием его  речи,  ткнул  приятеля  тростью  и,
шепнув: "Проняло!" - потребовал процентов с ожидаемой поживы. Впрочем, когда
ошибка обнаружилась, он немедленно осовел, надулся и стал  намекать  на  то,
что сейчас самое время удалиться, - как вдруг дверь отворилась и  в  комнату
вошла Нелли.



     По пятам за девочкой  шел  пожилой  человек  на  редкость  свирепого  и
отталкивающего вида и к тому же ростом настоящий карлик, хотя голова и  лицо
этого карлика своими размерами были под стать только  великану.  Его  хитрые
черные глаза так и бегали по сторонам, у рта  и  на  подбородке  топорщилась
жесткая щетина, а кожа была грязная, нездорового оттенка.  Но  что  особенно
неприятно  поражало  в  его  физиономии   -   это   отвратительная   улыбка.
По-видимому,  заученная  и  не  имеющая  ничего  общего   с   веселостью   и
благодушием, она выставляла напоказ его редкие желтые зубы и  придавала  ему
сходство с запыхавшейся собакой. Костюм этого  человека  состоял  из  сильно
поношенной темной пары, высоченного цилиндра, огромных башмаков и совершенно
слежавшегося грязно-белого фуляра, которым он тщетно старался прикрыть  свою
жилистую шею. Его черные, с сильной проседью, волосы  -  вернее,  жалкие  их
остатки были коротко  подстрижены  у  висков,  а  на  уши  спадали  сальными
космами. Руки, грубые, заскорузлые, тоже не отличались опрятностью;  длинные
кривые ногти отливали желтизной.
     Я успел заметить все эти подробности, так как они настолько бросались в
глаза, что особой наблюдательности тут  и  не  требовалось,  а  кроме  того,
первые несколько минут все мы хранили молчание. Девочка застенчиво подошла к
брату и протянула ему руку; карлик (мы так и будем его называть) внимательно
приглядывался ко всем нам, а старый  антиквар,  видимо  не  ожидавший  этого
странного гостя, был явно смущен и расстроен его приходом.
     - Ага! - сказал, наконец, карлик, поглядев из-под  ладони  на  молодого
человека. - Если я не ошибаюсь, любезнейший, это ваш внучек?
     - К сожалению, вы не ошибаетесь, - ответил старик.
     - А это? - карлик показал на Дика Свивеллера.
     - Его приятель, такой же незваный гость.
     - А это? - осведомился карлик, круто поворачиваясь  и  тыча  пальцем  в
меня.
     - Этот джентльмен был так добр, что довел  Нелли  до  дому,  когда  она
заблудилась, возвращаясь от вас.
     Карлик шагнул к девочке с таким видом,  точно  хотел  пожурить  ее  или
выразить ей свое удивление, но, увидев,  что  она  разговаривает  с  братом,
молча наклонил голову и стал прислушиваться.
     - Ну, признавайся, Нелли, - громко сказал  молодой  --человек.  -  Чему
тебя здесь учат - ненавидеть меня?
     - Нет, нет! Что ты! Зачем ты так говоришь? - воскликнула девочка.
     - Так, может, учат любить? - с насмешливой гримасой продолжал ее брат.
     - Ни то и ни другое, - ответила она. - Со  мной  просто  не  говорят  о
тебе. Никогда не говорят.
     - Ну еще бы! - Он метнул злобный взгляд на деда.  -  Еще  бы!  Этому  я
охотно верю.
     - Но я люблю тебя, Фред! - сказала девочка.
     - Не сомневаюсь.
     - Правда, люблю! И всегда буду любить! - с чувством повторила она. -  И
любила бы тебя еще больше, если бы ты не огорчал и не мучил его.
     - Понятно! - Молодой человек небрежно нагнулся к сестре, чмокнул  ее  и
тут же отстранил от себя. - Ну, хорошо. Урок свой ты заучила твердо,  теперь
можешь идти. А хныкать нечего - мы с тобой не поссорились.
     Он молча провожал ее глазами до тех пор,  пока  она  не  притворила  за
собой дверь своей комнаты, потом повернулся к  карлику  и  резко  сказал:  -
Слушайте, мистер... э - Это вы мне? - спросил тот. - Меня  зовут  Квилп.  Уж
как-нибудь запомните, фамилия коротенькая, - Квилп. Дэниел Квилп!
     - Так вот, мистер Квилп, - продолжал молодой человек.  -  Вы,  кажется,
имеете некоторое влияние на моего деда?
     - Имею, - отрезал мистер Квилп.
     - И посвящены в кое-какие его тайны и секреты?
     - Посвящен, - так же сухо ответил Квилп.
     - В таком случае будьте добры уведомить его от моего имени, что  покуда
Нелл здесь, я намерен приходить сюда и уходить отсюда когда мне  вздумается.
Так что, если он хочет отделаться от своего внука, пусть сначала расстанется
с внучкой. Чем я заслужил, что мною стращают, как  пугалом,  и  прячутся  от
меня, как от зачумленного! Он станет говорить вам,  будто  я  бесчувственный
человек и не люблю ни его, ни сестру. Ну что ж,  пусть  так!  Зато  я  люблю
делать все по-своему и буду являться сюда,  когда  захочу.  Нелл  не  должна
забывать, что у нее есть брат. Мы с ней будем видатсея - это решено. Сегодня
я пришел и настоял на своем и приду еще пятьдесят раз за  тем  же  самым.  Я
говорил, что дождусь ее, и дождался,  а  больше  мне  нечего  здесь  делать.
Пошли, Дик!
     - Стой! - крикнул мистер Свивеллер, как только его  приятель  шагнул  к
двери. - Сэр!
     - Ваш покорный слуга, сэр! - сказал мистер Квилп, к которому относилось
это краткое обращение.
     - Прежде чем покинуть  чертог,  сияющий  огнями,  и  упоенную  веселием
толпу, я позволю себе, сэр, сделать одно мимолетное замечание. Я пришел сюда
в полной уверенности, что старичок благоволит...
     - Продолжайте, сэр,  -  сказал  мистер  Квилп,  так  как  оратор  вдруг
запнулся.
     - Вдохновленный  этой  мыслью,  сэр,  вдохновленный  чувствами,  отсюда
проистекающими, и зная также, что  ссоры,  свары  и  споры  не  способствуют
раскрытию сердец и умиротворению противников, я, как  друг  семьи,  взял  на
себя смелость  предложить  один  ход,  который  при  данных  обстоятельствах
является наилучшим. Разрешите шепнуть вам одно словечко, сэр?
     Не дожидаясь разрешения, Свивеллер подошел к карлику  вплотную,  оперся
локтем на его плечо, нагнулся к самому его уху и сказал так громогласно, что
все услышали: - Мой совет старику - раскрыть кошель.
     - Что? - переспросил Квилп.
     - Раскрыть кошель, сэр, кошель! - ответил мистер Свивеллер,  похлопывая
себя по карману. - Чувствуете, сэр?
     Карлик кивнул, мистер Свивеллер отступил назад  и  тоже  кивнул,  потом
отступил еще на шаг, опять кивнул и так далее, в той же  последовательности.
Достигнув таким образом порога, он  оглушительно  кашлянул,  чтобы  привлечь
внимание  карлика  и  лишний  раз  воспользоваться  возможностью  изобразить
средствами пантомимы свое полное  доверие  к  нему,  а  также  намекнуть  на
желательность  соблюдения  строжайшей  тайны.  Когда  же  эта  немая  сцена,
необходимая для передачи его мыслей, была закончена, он последовал за  своим
приятелем и мгновенно исчез за дверью.
     - Гм!  -  хмыкнул  карлик,  сердито  передернув  плечами.  -  Вот  они,
родственнички! Я, слава богу, от своих отделался.  И  вам  тоже  советую,  -
добавил он, поворачиваясь к старику. - Да только вы тряпка, и разума  у  вас
не больше, чем у тряпки!
     - Что вы от меня хотите! - в бессильном отчаянии воскликнул антиквар. -
Вам легко так рассуждать, легко издеваться надо мной. Что вы от меня хотите?
     - А знаете, что бы сделал на вашем месте я? - спросил карлик.
     - Что-нибудь страшное, наверно.
     - Правильно! - Чрезвычайно польщенный таким комплиментом, мистер  Квилп
с дьявольской усмешкой потер свои грязные руки. - Справьтесь у миссис Квилп,
у очаровательной миссис Квилп, покорной, скромной, преданной  миссис  Квилп.
Да, кстати! Я оставил ее совсем одну, она, верно,  ждет  меня  не  дождется,
просто места себе не находит. Она всегда так -  стоит  только  мне  уйти  из
дому. Правда, моя миссис Квилп никогда в  этом  не  признается,  пока  я  не
разрешу ей говорить со мной по душам и пообещаю не  сердиться.  О-о,  она  у
меня вышколенная!
     Уродливый карлик с огромной головой на маленьком туловище  стал  совсем
страшен, когда он начал медленно, медленно потирать руки, - а  казалось  бы,
что могло быть невиннее этого жеста! - потом насупил  свои  мохнатые  брови,
выпятил подбородок и так закатил к потолку глаза,  пряча  сверкавшее  в  них
злорадство, что эту ужимку охотно перенял бы у него любой бес.
     - Вот, - сказал он, сунув руку за пазуху и боком подступая к старику. -
Сам принес для верности. Ведь как-никак - золото. У  Нелли  в  сумочке  они,
пожалуй, не поместились бы, да и тяжело.  Впрочем,  ей  надо  привыкать,  а,
любезнейший? Когда вы помрете, она будет носить в этой сумочке немалые ноши.
     - Дай бог, чтобы ваши слова сбылись! Все мои надежды только на  это!  -
почти со стоном проговорил старик.
     - Надежды! - повторил карлик и нагнулся к самому его уху: - Хотел бы  я
знать, любезнейший, куда  вы  вкладываете  все  эти  деньги?  Да  разве  вас
перехитришь? Очень уж вы бережете свою тайну.
     - Мою тайну? - пробормотал старик  растерянно  поводя  глазами.  -  Да,
правильно... я...я берегу ее... берегу как  зеницу  ока.  -  Он  не  добавил
больше ни слова, взял деньги, усталым, безнадежным движением поднес  ко  лбу
руку и медленно отошел от карлика.
     Квилп пристальным взглядом проводил старика в заднюю  комнату,  увидел,
как деньги были заперты в железную шкатулку на каминной доске,  посидел  еще
несколько минут в раздумье и, наконец, собрался  уходить,  заявив,  что  ему
надо торопиться, не то миссис Квилп встретит его истерическим припадком.
     - Итак, любезнейший, - добавил он, - я направляю  свои  стопы  домой  и
прошу вас передать мой поклон Нелли. Надеюсь, она больше не будет плутать по
улицам, хотя этот неприятный случай принес мне такую неожиданную честь...  -
С этими словами карлик отвесил поклон в мою сторону, скосил на  меня  глаза,
потом обвел все кругом пронзительным взглядом,  от  которого,  казалось,  не
скроется никакой пустяк, никакая мелочь, и, наконец, удалился.
     Я сам уже давно порывался уйти, но старик все удерживал меня  и  просил
посидеть еще. Как только мы  с  ним  остались  вдвоем,  он  возобновил  свои
просьбы, вспоминая с благодарностью случай, сведший нас в первый раз,  и  я,
охотно  уступив  ему,  сел  в  кресло  и  притворился,  будто  с   интересом
рассматриваю редкостные  миниатюры  и  старинные  медали.  Уговаривать  меня
пришлось недолго, ибо если первое посещение лавки пробудило мое любопытство,
то теперешнее еще больше его разожгло.
     Вскоре к нам присоединилась Нелл. Она  принесла  какое-то  рукоделье  и
села за стол рядом с дедом. Мне было приятно  видеть  свежие  цветы  в  этой
комнате, птицу в клетке, прикрытую  от  света  зеленой  веточкой,  мне  было
приятно дуновение чистоты и юности, которое проносилось по  унылому  старому
дому и реяло над головкой Нелли. Но отнюдь  не  приятное,  а  скорее  жуткое
чувство охватывало меня, когда я переводил взгляд с прелестного, грациозного
ребенка на согбенную спину и морщинистое, изнуренное лицо старика. Он  будет
слабеть, дряхлеть, - что же станет тогда с этой одинокой девочкой?  А  вдруг
он умрет и она лишится даже такой опоры? Какая участь ждет ее впереди?
     Старик вдруг тронул внучку за руку  и  сказал,  почти  отвечая  на  мои
мысли: - Я больше не буду унывать, Нелл. Счастье придет, обязательно придет!
Я прошу его только для тебя, мне самому ничего не нужно. А иначе сколько бед
падет на твою невинную головку! Оно должно  улыбнуться  нам,  ведь  его  так
добиваются, так зовут!
     Девочка ласково посмотрела на деда, но ничего не сказала.
     - Когда я думаю, - продолжал он, - о тех  долгих  годах  -  долгих  для
твоей  юной  жизни,  что  ты  провела  здесь  со  мной,   о   твоем   унылом
существовании... без сверстников, без ребяческих утех... об  одиночестве,  в
котором ты росла, - мне иной раз кажется, что я жестоко обходился  с  тобой,
Нелл.
     - Дедушка! - с неподдельным изумлением воскликнула она.
     - Не намеренно, нет, нет! -  сказал  старик.  -  Я  всегда  верил,  что
настанет день, когда ты сможешь, наконец, быть среди  самых  веселых,  самых
красивых и займешь место, которое уготовано только избранным. И  я  все  еще
жду этого, Нелл. Жду и буду ждать! Но вдруг  ты  останешься  одна?..  Что  я
сделал, чтобы подготовить тебя к жизни? Ты совсем как вон та бедная  птичка,
и так же будешь брошена на произвол судьбы...  Слышишь?  Это  Кит  стучится.
Пойди, Нелл, открой ему.
     Девочка  встала  из-за  стола,  сделала  несколько  шагов,   но   вдруг
остановилась, вернулась назад и бросилась деду на шею. Потом снова  пошла  к
двери, но на этот раз быстрее, чтобы скрыть слезы, брызнувшие у нее из глаз.
     - Одно словечко, сэр, - торопливо зашептал старик. - Мне как-то  не  по
себе после нашего первого разговора с вами, но  в  свое  оправдание  я  могу
сказать только то, что все делается к лучшему, что отступать уже поздно - да
и нельзя отступать - и что надежда не оставляет меня. Все это ради нее, сэр.
Я сам не раз  испытывал  в  жизни  жестокую  нужду  и  хочу  уберечь  ее  от
страданий, неразрывных с нуждой. Я хочу уберечь Нелл от тех бед, которые так
рано свели в могилу ее мать - единственное мое дитя. Я оставлю своей  внучке
наследство, но не такое, что можно быстро истратить, промотать - нет! -  оно
навсегда охранит ее от лишений. Вы  понимаете  меня,  сэр?  Она  получит  не
какие-нибудь жалкие гроши, а целое состояние!.. Тш!..  Больше  я  ничего  не
смогу вам сказать, ни сейчас, ни после... да вот и она.
     Волнение, с которым он шептал эти слова, дрожь его пальцев, лежащих  на
моей   руке,   исступленный   вид,   широко   открытые   глаза,   напряженно
всматривающиеся мне в лицо, - все это поразило  меня.  То,  что  я  видел  и
слышал здесь, - слышал даже  от  самого  старика,  -  давало  мне  основания
считать его богатым человеком. Значит,  это  один  из  тех  жалких  скупцов,
которые, поставив себе в  жизни  единственную  цель  -  наживу  -  и  скопив
огромные богатства, вечно терзаются мыслью о нищете, вечно одержимы страхом,
как бы не потерпеть убытков и не разориться.  Многое  из  того,  что  старик
говорил раньше и что было тогда непонятно мне, подкрепляло мои опасения, и я
окончательно причислил его к этому несчастному племени.
     То была всего лишь догадка - для более основательного суждения  у  меня
не оставалось времени, так как девочка вскоре вернулась в комнату  и  сейчас
же села с Китом за урок письма, что, оказывается, было заведено  у  них  два
раза в неделю и доставляло  ученику  и  учительнице  огромное  удовольствие.
Очередной урок приходился на сегодняшний вечер. Чтобы  передать,  как  долго
понадобилось уговаривать  Кита  сесть  за  стол  в  присутствии  незнакомого
джентльмена, как его, наконец, усадили, как  он  загнул  обшлага,  расставил
локти, уткнулся носом в тетрадку и страшным образом  скосил  на  нее  глаза,
как, взяв перо, он немедленно начал сажать кляксу  за  кляксой  и  вымазался
чернилами до корней  волос,  как,  написав  совершенно  случайно  правильную
букву, он нечаянно стирал ее рукавом, пытаясь вывести вторую такую  же,  как
при каждой очередной ошибке  раздавался  взрыв  смеха  девочки  и  не  менее
веселый хохот самого Кита и как, несмотря на  подобные  неудачи,  наставница
старалась преподать своему ученику трудную науку письма, а  он  с  таким  же
рвением одолевал  ее,  -  повторяю,  чтобы  передать  все  эти  подробности,
понадобилось бы слишком много времени и места, гораздо больше, чем они  того
заслуживают. Будет вполне достаточно, если я скажу, что урок  был  дан,  что
вечер миновал и следом за ним наступила ночь, что к ночи старик  опять  стал
выражать явные признаки беспокойства и  нетерпения,  что  он  ушел  из  дому
тайком в тот же час, как и прежде, и что девочка опять осталась одна в  этих
мрачных стенах.
     А теперь, доведя рассказ до этого места от своего  имени  и  познакомив
читателя с моими героями, я в интересах дальнейшего повествования отстранюсь
от него и предоставлю  тем,  кто  играет  в  нем  главные  и  сколько-нибудь
существенные роли, действовать и говорить самим за себя.



     Мистер и миссис Квилп проживали на Тауэр-Хилле*,  и  в  своей  скромной
келье на Тауэр-Хилле миссис Квилп коротала часы разлуки, изнывая от тоски по
супругу, покинувшему ее ради той  деловой  операции,  которая,  как  мы  уже
видели, привела его в лавку древностей.
     Определить род занятий или ремесло мистера Квилпа было бы трудно,  хотя
его интересы отличались крайней разносторонностью и дел ему всегда  хватало.
Он собирал дань в виде квартирной платы с целой армии обитателей  трущоб  на
грязных улочках и в грязных  закоулках  возле  набережной,  ссужал  деньгами
матросов  и  младших  офицеров  торговых  судов,  участвовал  в  рискованных
операциях многих штурманов Ост-Индской компании*, курил контрабандные сигары
под самым носом у таможни и чуть ли  не  ежедневно  встречался  на  бирже  с
господами в цилиндрах и в кургузых пиджачках. На правом берегу Темзы  ютился
небольшой, кишащий крысами и весьма мрачный двор,  именовавшийся  "Пристанью
Квилпа", где взгляду представлялось следующее: дощатая контора, покосившаяся
на один бок, словно ее сбросили сюда с  облаков  и  она  зарылась  в  землю,
ржавые лапы якорей, несколько чугунных колец, гнилые доски и груды  побитой,
покореженной листовой меди. На "Пристани Квилпа"  Дэниел  Квилп  выступал  в
роли подрядчика по слому старых кораблей, но, судя по  всему,  он  был  либо
совсем мелкой сошкой в этой области, либо ломал  корабли  на  совсем  мелкие
части. Нельзя также сказать, чтобы здесь кипела  жизнь  и  замечались  следы
бурной деятельности, ибо единственным обитателем этих мест был  мальчишка  в
парусиновой куртке (существо, по-видимому, земноводное), весь  круг  занятий
которого заключался в том, что он либо сидел на сваях и бросал камни в  тину
во  время  отлива,  либо  стоял,  засунув  руки  в  карманы,  и   с   полной
безучастностью взирал на оживленную в часы прилива реку.
     В доме карлика на Тауэр-Хилле, кроме помещения, занимаемого им самим  и
миссис Квилп, имелась крохотная  каморка,  отведенная  ее  матушке,  которая
проживала  совместно  с  супружеской  четой   и   находилась   в   состоянии
непрекращающейся войны с Дэниелом, что не мешало ей сильно его  побаиваться.
Да и вообще это чудовище Квилп повергал в трепет почти всех, кто сталкивался
с ним в повседневной жизни, действуя на окружающих то ли своим уродством, то
ли крутостью нрава, то ли коварством, - чем именно, в конце концов не так уж
важно. Но никого не держал он в таком полном подчинении, как миссис Квилп  -
хорошенькую, голубоглазую, бессловесную женщину, которая, связавшись  с  ним
узами брака в явном ослеплении чувств  (что  случается  не  так  уж  редко),
каждодневно и полной мерой расплачивалась теперь за содеянное ею безумие.
     Мы сказали, что миссис Квилп коротала часы  разлуки  в  своей  скромной
келье на Тауэр-Хилле. Коротать-то она коротала,  но  только  не  одна,  ибо,
кроме ее почтенной матушки, о которой уже упоминалось  раньше,  компанию  ей
составляли несколько соседок, по странной случайности (а также по  взаимному
сговору) явившихся в гости одна за другой  как  раз  к  чаю.  Обстоятельства
встречи вполне благоприятствовали беседе, в комнате стояла приятная полутьма
и прохлада; цветы на раскрытом настежь окне, не пропуская с улицы пыли, в то
же время заслоняли от глаз древний Тауэр, и дамы были не прочь  поболтать  и
поблагодушествовать за  чайным  столом,  чему  немало  способствовали  такие
соблазнительные вещи,  как  сливочное  масло,  мягкие  булочки,  креветки  и
кресс-салат.
     Вполне естественно, что в такой компании и в такой обстановке  разговор
зашел о склонности мужчин тиранствовать над  слабым  полом  и  о  вытекающей
отсюда необходимости  для  слабого  пола  оказывать  отпор  их  тиранству  и
отстаивать  свои  права  и  свое  достоинство.  Это  было,  естественно,  по
следующим четырем причинам: во-первых, миссис Квилп, как женщину  молодую  и
явно  изнывающую  под  пятой  супруга,  следовало  подстрекнуть   к   бунту;
во-вторых, родительница  миссис  Квилп  была  известна  строптивостью  нрава
(качеством весьма  похвальным)  и  стремлением  всячески  противодействовать
мужскому  самовластию;  в-третьих,  каждой  гостье  хотелось  выказать  свое
превосходство в этом смысле перед всеми  другими  существами  одного  с  нею
пола; и, в-четвертых, привыкнув сплетничать друг про дружку с глазу на глаз,
дамы не могли предаваться этому занятию в  тесном  приятельском  кружке,  и,
следовательно, им ничего не оставалось, как ополчиться на общего врага.
     Учтя все это, одна из присутствующих - дебелая матрона - первая открыла
обмен мнениями, осведомившись с весьма озабоченным и участливым  видом,  как
себя чувствует мистер Квилп, на что матушка жены мистера Квилпа отрезала:  -
Прекрасно! А что ему сделается? Худой траве все впрок!
     Дамы дружно вздохнули, сокрушенно покачали головой и так посмотрели  на
миссис Квилп, словно перед ними сидела мученица.
     - Ах! - воскликнула все  та  же  дебелая  матрона.  -  Хоть  бы  вы  ей
что-нибудь  присоветовали,  миссис  Джинивин!  (Следует  отметить,   что   в
девичестве миссис Квилп была мисс Джинивин.) Ведь все зависит от  того,  как
женщина себя поставит. Впрочем, что зря говорить, сударыня!  Вам  это  лучше
всех известно.
     - Еще бы неизвестно! - ответила  миссис  Джинивин.  -  Да  если  б  мой
покойный муж, а ее дражайший  родитель,  осмелился  сказать  мне  хоть  одно
непочтительное слово, я бы... - И  почтенная  старушка  с  яростью  свернула
шейку креветке, видимо заменяя недосказанное этим красноречивым действием. B
таком смысле оно и было понято, и ее собеседница не замедлила  подхватить  с
величайшим воодушевлением: - Мы с вами будто  сговорились,  сударыня!  Я  бы
сама сделала то же самое!
     - Да вам-то какая  нужда!  -  сказала  миссис  Джинивин.  -  Вы  можете
обойтись и без этого. Я, слава богу, тоже обходилась.
     - Достоинство свое надо  блюсти,  тогда  и  нужды  такой  не  будет,  -
провозгласила дебелая матрона.
     - Слышишь, Бетси? - наставительным тоном  обратилась  к  дочери  миссис
Джинивин. - Сколько раз я твердила тебе то же самое, заклинала тебя, чуть ли
не на колени перед тобой становилась!
     Бедная миссис Квилп, беспомощно взиравшая на сочувственные лица гостей,
вспыхнула,  улыбнулась  и  недоверчиво  покачала  головой.  Это   немедленно
послужило  сигналом  ко  всеобщему  возмущению.   Начавшись   с   невнятного
бормотанья, оно мало-помалу перешло в крик, причем все кричали хором, уверяя
миссис Квилп, что, будучи женщиной молодой, она не  имеет  права  спорить  с
теми,  кто  умудрен  опытом;  что  нехорошо  пренебрегать  советами   людей,
пекущихся  только  о  ее  благе;  что  такое  поведение  граничит  с  черной
неблагодарностью; что вольно ей не уважать самое себя, но пусть  подумает  о
других женщинах; что, если она откажется  уважать  других  женщин,  настанет
время, когда другие женщины откажутся уважать ее, о чем ей придется очень  и
очень  пожалеть.  Облегчив  таким  образом  душу,  дамы  с   новыми   силами
набросились на крепкий чай, мягкие  булочки,  сливочное  масло,  креветки  и
кресс-салат и заявили, что от расстройства чувств им просто кусок в горло не
идет.
     - Это все одни разговоры, -  простодушно  сказала  миссис  Квилп,  -  а
случись мне завтра умереть, Квилп женится на ком захочет, и ни одна  женщина
ему не откажет - вот не откажет и не откажет!
     Ее слова были встречены негодующими возгласами. Женится на ком захочет!
Посмел бы он только присвататься к кому-нибудь  из  них!  Посмел  бы  только
заикнуться об этом! Одна дама (вдова) твердо заявила, что  она  зарезала  бы
его, если б он решился хоть намекнуть ей о своих намерениях.
     - Ну и хорошо, - сказала миссис Квилп, покачивая головой, - а  все-таки
это одни разговоры, и я знаю, прекрасно знаю: Квилп такой, что стоит  только
ему захотеть, и ни одна из вас перед ним не  устоит,  даже  самая  красивая,
если она будет свободна, а я умру, и он начнет за ней ухаживать. Вот!
     Дамы горделиво вскинули головы, точно говоря: "Вы,  конечно,  имеете  в
виду меня. Ну что ж, пусть попробует - посмотрим!" И тем не менее все они по
какой-то им одним ведомой причине взъелись на вдову и стали шептать,  каждая
на ухо своей соседке: пусть, дескать, эта вдова не воображает,  будто  намек
относится, к ней! Подумайте, какая вертихвостка!
     - Это все правда, - продолжала миссис Квилп. - Спросите хоть маму.  Она
сама так говорила до того, как мы поженились. Ведь говорили, мама?
     Такой вопрос  поставил  почтенную  старушку  в  весьма  затруднительное
положение, ибо в свое время она немало потрудилась,  чтобы  ее  дочка  стала
миссис Квилп;  кроме  того,  ей  не  хотелось  ронять  честь  семьи,  внушая
посторонним мысль, будто бы у них в доме обрадовались  жениху,  на  которого
никто больше не позарился. С другой  стороны,  преувеличивать  неотразимость
зятя тоже не следовало, так как это умалило бы самую идею бунта, которой она
отдавала все свои силы. Раздираемая  такими  противоречивыми  соображениями,
миссис Джинивин  признала  за  Квилпом  уменье  подольститься,  но  в  праве
властвовать над кем-либо отказала  ему  наотрез  и,  весьма  кстати  ввернув
комплимент дебелой матроне, обратила беседу на прежнюю тему.
     - Миссис Джордж так права, так права! -  воскликнула  она.  -  Если  бы
только женщины умели блюсти свое достоинство! Но в том-то и беда, что  Бетси
этого совершенно не умеет!
     - Допустить, чтобы мужчина так мною помыкал, как Квилп ею  помыкает!  -
подхватила миссис Джордж. - Трепетать перед  мужчиной,  как  она  перед  ним
трепещет! Да я... да я лучше руки бы на себя наложила, а в  письме  написала
бы, что это он меня уморил.
     Все громогласно одобрили ее слова, после чего заговорила другая дама, с
улицы Майнорис* - Что ж, может быть, мистер Квилп и очень приятный  мужчина,
- начала она. - Да какие тут могут быть споры, когда сама миссис  Квилп  так
говорит и миссис Джинивин так говорит, - ведь им-то лучше знать. Но...  будь
он покрасивее да помоложе, ему еще можно было бы найти  оправдание.  Супруга
же его молода, красива, и к тому же она женщина, а этим все сказано!
     Последнее замечание, произнесенное  с  необычайным  подъемом,  исторгло
сочувственный отклик из уст слушательниц, и, подбодренная этим, дама с улицы
Майнорис заявила далее, что если такой муж  грубиян  и  плохо  обращается  с
такой женой, то...
     - Да какое там "если"! - Матушка миссис Квилп поставила чашку на стол и
стряхнула с колен крошки, видимо готовясь сообщить нечто весьма важное. - Да
какое там "если", когда второго такого тирана свет не видывал! Она  сама  не
своя стала, дрожит от каждого его взгляда, от каждого его слова, пикнуть при
нем не смеет! Он ее насмерть запугал!
     Несмотря на то,  что  наши  чаевницы  были  немало  наслышаны  об  этом
обстоятельстве и уже год судили  и  рядили  о  нем  за  чаепитиями  во  всех
соседних домах, стоило  им  только  услышать  официальное  сообщение  миссис
Джинивин, как все они затараторили разом, стараясь перещеголять одна  другую
в пылкости чувств и красноречии. Людям рта не зажмешь, провозгласила  миссис
Джордж, и люди не раз твердили ей обо всем этом,  да  вот  и  присутствующая
здесь миссис Саймонс сама ей это  рассказывала  раз  двадцать,  на  что  она
всякий раз неизменно отвечала: "Нет, Генриетта  Саймонс,  пока  я  не  увижу
этого собственными глазами и не услышу собственными ушами, не поверю, ни  за
что не поверю". Миссис Саймонс подтвердила  свидетельство  миссис  Джордж  и
подкрепила его собственными, столь же неопровержимыми  показаниями.  Дама  с
улицы Майнорис поведала обществу, какому курсу леченья она подвергла  своего
мужа, который спустя месяц после свадьбы обнаружил  повадки  тигра,  но  был
укрощен  и  превратился  в  совершеннейшего  ягненка.  Другая  соседка  тоже
рассказала о своей борьбе, завершившейся полной победой после того, как  она
водворила в дом матушку и двух теток и проплакала шесть  недель  подряд,  не
осушая глаз ни  днем,  ни  ночью.  Третья,  не  найдя  в  общем  гаме  более
подходящей слушательницы, насела на молодую незамужнюю женщину,  оказавшуюся
среди гостей, и стала заклинать ее ради ее же собственного душевного покоя и
счастья принять все это к сведению и,  почерпнув  урок  из  безволия  миссис
Квилп, посвятить себя отныне усмирению и укрощению  мятежного  духа  мужчин.
Шум за столом достиг предела, дамы старались перекричать  одна  другую,  как
вдруг миссис Джинивин побледнела и стала исподтишка грозить гостьям пальцем,
призывая их к молчанию. Тогда и только тогда они заметили в комнате  причину
и виновника всего этого волнения - самого Дэниела Квилпа, который пристально
взирал на них и с величайшей сосредоточенностью слушал их разговоры.
     - Продолжайте, сударыни, продолжайте! - сказал Дэниел. - Миссис  Квилп,
уж вы бы, кстати, пригласили дам отужинать,  подали  бы  им  омаров  да  еще
чего-нибудь, что полегче и повкуснее.
     - Я... я не звала их к чаю,  Квилп,  -  пролепетала  его  жена.  -  Это
получилось совершенно случайно.
     - Тем лучше, миссис Квилп. Что  может  быть  приятнее  таких  случайных
вечеринок! - продолжал карлик, яростно потирая руки, словно он задался целью
скатать из покрывавшей их грязи пули для духового ружья. - Как!  Неужели  вы
уходите, сударыни? Неужели вы уходите?
     Его очаровательные  противницы  только  вскинули  головки  и  принялись
спешно  разыскивать  свои  чепцы  и  шали,  а  словесную  перепалку  с   ним
предоставили миссис Джинивин, которая, очутившись в роли  поборницы  женских
прав, сделала слабую попытку постоять за себя.
     - А что ж тут такого,  Квилп?  -  огрызнулась  она.  -  Вот  возьмут  и
останутся к ужину, если моя дочь захочет их пригласить!
     - Разумеется! - воскликнул Дэниел. - Что  ж  тут  такого  -  возьмут  и
останутся!
     - Уж будто и поужинать людям нельзя! Что же  в  этом  неприличного  или
зазорного? - продолжала миссис Джинивин.
     - Решительно ничего, - ответил карлик. - Откуда у вас такие мысли? А уж
для здоровья как хорошо! Особенно если обойтись без салата из омаров  и  без
креветок, которые, как я слышал, вызывают засорение желудка.
     - Вы, разумеется, не захотите, чтобы с вашей женой  приключилась  такая
болезнь  или  какая-нибудь  другая  неприятность?  -  не  унималась   миссис
Джинивин.
     - Да ни за какие блага в мире! - воскликнул  карлик  и  ухмыльнулся.  -
Даже если мне посулят такое благо, как двадцать тещ. А я был бы так счастлив
с ними!
     - Да, мистер Квилп! Моя дочь  приходится  вам  супругой,  -  продолжала
старушка с язвительным смешком, который должен был подчеркнуть, что  карлику
полезно лишний раз напомнить об этом обстоятельстве. -  Она  приходится  вам
законной супругой!
     - Справедливо! Совершенно справедливо! - согласился он.
     - И надеюсь, Квилп, она вправе поступать по собственному усмотрению,  -
продолжала миссис Джинивин, дрожа всем телом  не  то  от  гнева,  не  то  от
затаенного страха перед своим зловредным зятем.
     - Я тоже надеюсь, - ответил он. - Да разве вы  сами  этого  не  знаете?
Так-таки и не знаете, миссис Джинивин?
     -  Знаю,  Квилп,  и  она  воспользовалась  бы  своим  правом,  если  бы
придерживалась моих взглядов.
     - Почему же, голубушка, вы не придерживаетесь взглядов вашей матушки? -
сказал карлик, круто поворачиваясь к жене. - Почему, голубушка, вы не берете
с нее примера? Ведь она  служит  украшением  своего  пола,  -  ваш  батюшка,
наверно, не уставал твердить это изо дня в день всю свою жизнь!
     - Ее отец был счастливейшим человеком, Квилп,  и  один  стоил  двадцати
тысяч некоторых других, - сказала  миссис  Джинивин,  -  двадцати  миллионов
тысяч!
     - А я его не знал! Какая жалость! - воскликнул карлик. - Но если он был
счастливцем, то что же сказать о нем теперь!  Вот  кому  повезло!  Зато  при
жизни он, надо думать, очень мучился?
     Старушка открыла рот, но тем дело и ограничилось. Квилп продолжал,  так
же злобно сверкая глазами и  тем  же  издевательски-вежливым  тоном:  -  Вам
нездоровится, миссис Джинивин. Вы, должно  быть,  переутомились  -  болтаете
много, я же знаю вашу слабость. В постель ложитесь, в постель! Прошу вас!
     - Я лягу, когда сочту нужным, Квилп, и ни минутой раньше.
     - Вот сейчас и ложитесь. Будьте так добры, ложитесь! - сказал карлик.
     Старушка смерила его гневным  взглядом,  но  отступила  и,  пятясь  все
дальше и дальше,  очутилась,  наконец,  за  дверью,  мгновенно  закрытой  на
щеколду, вместе с гостями, запрудившими всю лестницу.
     Оставшись наедине с женой, которая сидела в углу, дрожа всем телом и не
поднимая глаз от пола, карлик стал в нескольких шагах от нее, сложил руки на
груди и молча уставился ей в лицо.
     - Сладость души моей! - воскликнул он, наконец,  и  громко  причмокнул,
точно эти слова относились не к жене, а к какому-то лакомству. -  Прелестное
создание! Очаровательница!
     Миссис Квилп всхлипнула, зная по опыту, что  комплименты  ее  милейшего
супруга не менее страшны, чем самые яростные угрозы.
     - Она... она  такое  сокровище!  -  с  дьявольской  ухмылкой  продолжал
карлик. - Она бриллиант, рубин, жемчужина! Она золоченый  ларчик,  усыпанный
драгоценными каменьями! Как я люблю ее!
     Несчастная женщина затрепетала всем телом и, обратив к  нему  умоляющий
взгляд, тотчас же опустила глаза долу и заплакала.
     - Но больше  всего,  -  снова  заговорил  карлик,  приближаясь  к  жене
вприпрыжку, что окончательно придало  этому  кривоногому  уроду  сходство  с
разыгравшимся бесом, - больше всего  мне  мила  в  ней  кротость  характера,
безропотная покорность, и то, что у нее такая матушка,  которая  всюду  сует
свой нос.
     Вложив в эти последние слова всю ту язвительную  злобу,  на  какую  был
способен только он и больше  никто,  мистер  Квилп  широко  расставил  ноги,
уперся руками в колени и начал медленно,  медленно  нагибаться  и,  наконец,
склонив голову набок, заглянул снизу в опущенные глаза жены.
     - Миссис Квилп?
     - Да, Квилп.
     - Я вам нравлюсь? Ах, если бы мне  еще  бакенбарды!  Был  бы  я  первым
красавцем в мире? Впрочем, я хорош и без них! Покоритель женских сердец,  да
и только! Правда, миссис Квилп?
     Миссис  Квилп  с  должным  смирением  ответила:  "Да,  Квилп".   Словно
околдованная, она не сводила испуганного взгляда с карлика, а он  корчил  ей
такие гримасы, какие могут присниться лишь  в  страшном  сне.  Эта  комедия,
затянувшаяся довольно надолго, проходила в полном молчании, и  его  нарушали
только сдавленные крики несчастной женщины, когда карлик неожиданным прыжком
заставлял ее в ужасе откидываться на спинку стула.
     Но вот Квилп фыркнул.
     - Миссис Квилп, - сказал он, наконец.
     - Да, Квилп, - покорно отозвалась она. Вместо  того  чтобы  продолжать,
Квилп снова сложил руки на груди и  устремил  на  жену  еще  более  свирепый
взгляд, а она, все так же потупившись, смотрела себе под ноги.
     - Миссис Квилп.
     - Да, Квилп.
     - Если вы вздумаете еще хоть раз в жизни слушать вздор, какой несут эти
ведьмы, я вас укушу.
     Сопроводив для пущей убедительности свою  лаконическую  угрозу  злобным
рычанием, мистер Квилп приказал жене убрать со стола и  принести  ему  рому.
Когда же этот напиток был поставлен перед ним в объемистой  фляге,  вероятно
извлеченной в свое время из  недр  какого-нибудь  корабельного  рундука,  он
потребовал холодной воды и коробку сигар, незамедлительно получил все это и,
усевшись в кресло, откинулся своей огромной головой на его  спинку,  а  ноги
задрал на стол.
     - Ну-с, миссис Квилп, - сказал он, - мне вдруг припала охота  покурить,
и я, вероятно, буду дымить всю ночь. Но  вы  извольте  оставаться  на  своем
месте, так как ваши услуги могут потребоваться.
     Жена ответила ему своим  неизменным  "да,  Квилп",  а  ее  коротконогий
повелитель закурил первую сигару и  приготовил  себе  первый  стакан  грога.
Солнце зашло, на небе выглянули звезды; Тауэр сменил свой  обычный  цвет  на
серый, из серого стал черным;  в  комнате  совсем  стемнело;  кончик  сигары
зардел угольком, а мистер Квилп все курил,  все  потягивал  грог,  не  меняя
позы, устремив отсутствующий взгляд в  окно  и  показывая  зубы  в  собачьем
оскале, переходившем  в  ликующую  улыбку  всякий  раз,  как  миссис  Квилп,
изнемогая от усталости, начинала ерзать на стуле.



     Спал ли Квилп урывками, по нескольку коротких минут, не смыкал ли  глаз
всю ночь - неизвестно, во всяком случае сигары у  него  не  потухали,  и  он
прикуривал их одна о другую, обходясь без  свечки.  Даже  башенные  куранты,
отбивавшие час за  часом,  не  вызывали  в  нем  сонливости,  а  наоборот  -
побуждали к бодрствованию, о чем можно было судить хотя  бы  по  тому,  что,
прислушиваясь к их бою, отмечавшему течение  ночи,  он  негромко  хихикал  и
поводил плечами, точно потешаясь над чем-то, правда, украдкой, но зато уж от
всей души.
     Наконец стало светать. Несчастная миссис Квилп, совершенно  истомленная
бессонной ночью, продрогшая от утреннего холода, по-прежнему сидела на стуле
и лишь время от времени поднимала глаза на своего повелителя, без слов  моля
о сострадании и милосердии и осторожным покашливанием напоминая ему, что она
все еще не прощена и что наложенная на нее эпитимия слишком  уж  сурова.  Но
карлик как ни в чем не бывало курил сигару за сигарой, потягивал грог и лишь
тогда удостоил свою благоверную словом и взглядом,  когда  солнце  взошло  и
город возвестил  о  начале  дня  уличной  суетой  и  шумом.  Впрочем,  Квилп
соизволил сделать это только потому, что услышал, как  в  дверь  нетерпеливо
постучали чьи-то костлявые пальцы.
     - Творец небесный! - воскликнул мистер  Квилп,  со  злорадной  усмешкой
оглядываясь на жену. - Ночь-то миновала! Радость моя, миссис Квилп, откройте
дверь!
     Покорная жена откинула щеколду и впустила свою матушку.
     Миссис Джинивин ворвалась в комнату пулей,  ибо  она  никак  не  думала
наткнуться здесь на зятя и явилась облегчить душу откровенными излияниями по
поводу его нрава и поведения. Убедившись, что он  здесь  и  что  супружеская
чета не покидала комнаты  со  вчерашнего  вечера,  старушка  остановилась  в
полном замешательстве.
     Ничто не могло ускользнуть от  ястребиного  взора  уродливого  карлика.
Угадав мысли своей тещи, он так и взыграл  от  радости  и,  с  торжествующим
видом выпучив на нее глаза, отчего физиономия у  него  стала  еще  страшнее,
пожелал ей доброго утра.
     - Бетси! - сказала старушка. - Ты что же это?.. Неужели ты...
     - ...не ложилась всю ночь? - договорил за нее Квилп. - Да, не ложилась!
     - Всю ночь! - воскликнула миссис Джинивин.
     - Да, всю ночь! Наша бесценная старушка, кажется, стала туга на ухо?  -
Квилп улыбнулся и в то же время устрашающе  насупил  брови.  -  Кто  посмеет
сказать, что муж и жена могут соскучиться, оставшись с глазу на глаз! Ха-ха!
Время пробежало совершенно незаметно.
     - Зверь! - возопила миссис Джинивин.
     - Ну, что вы, что вы! - сказал Квилп, притворясь, будто не понимает ее.
- Не надо бранить дочку! Она ведь замужняя женщина. Правда, я  не  спал  всю
ночь по ее милости, но нежные заботы о зяте не должны ссорить вас с дочерью.
Ах, добрая душа! Пью ваше здоровье!
     - Премного благодарна, - ответила миссис  Джинивин,  имевшая,  судя  по
беспокойным движениям ее рук, сильное  желание  погрозить  зятю  кулаком.  -
Премного вам благодарна!
     - Святая душа! - воскликнул карлик. - Миссис Квилп!
     - Да, Квилп, - отозвалась безответная страдалица.
     - Помогите вашей матушке подать  завтрак,  миссис  Квилп.  Мне  надо  с
самого утра быть на пристани. И чем раньше я там буду, тем  лучше,  так  что
поторапливайтесь.
     Миссис Джинивин  сделала  жалкую  попытку  изобразить  бунтовщицу:  она
уселась на стул возле двери и скрестила руки на груди, выражая этим  твердое
решение пребывать в полном бездействии. Но несколько слов, шепотом сказанных
дочерью, а также участливый вопрос зятя, не дурно  ли  ей,  сопровождавшийся
намеком на изобилие холодной воды рядом в комнате,  образумили  старушку,  и
она с мрачным усердием принялась выполнять полученное приказание.
     Пока собирали на стол, мистер Квилп  удалился  в  соседнюю  комнату  и,
отогнув воротник сюртука, начал вытирать физиономию мокрым полотенцем далеко
не первой свежести, после чего цвет лица у  него  стал  еще  более  тусклым.
Впрочем, настороженность и любопытство не изменяли ему даже  во  время  этой
короткой процедуры: он то и дело отрывался от своего занятия и, бросая через
плечо пронзительные, хитрые взгляды, прислушивался, не говорят ли о  нем  за
дверью. - Ага, - сказал он в одну из таких пауз.  -  Я  думал:  вытираю  уши
полотенцем, вот и ослышался. Ан нет! Значит, я мерзкий  горбун  и  чудовище,
миссис Джинивин? Так, так, так!
     От радости, которую доставило ему это открытие, собачья  улыбка  так  и
заиграла  на  его  физиономии.  Потом  он  встряхнулся  всем   телом,   тоже
по-собачьи, и присоединился к дамам.
     Увидев, что Квилп подошел к  зеркалу  повязать  шейный  платок,  миссис
Джинивин, случившаяся как раз за спиной у  своего  деспотического  зятя,  не
устояла перед соблазном и погрозила ему  кулаком,  сопроводив  это  минутное
движение угрожающей миной; и тут взгляды их встретились: из зеркала  на  нее
глядела перекошенная чудовищной гримасой физиономия с высунутым языком.  Еще
секунда, и карлик как ни в чем не бывало повернулся на  каблуках  и  спросил
ласковым голосом: - Ну, как вы себя чувствуете, милая моя  старушка?  Случай
этот, сам по себе пустяковый и нелепый, выказал его таким злобным,  коварным
бесом, что миссис Джинивин с перепугу онемела, приняла руку, поданную  ей  с
величайшей галантностью, и позволила подвести себя  к  столу.  3а  завтраком
страх обеих женщин перед Квилпом не ослабел  ни  на  йоту,  ибо  он  пожирал
крутые  яйца  со  скорлупой,  проглатывал  целиком  огромных   креветок,   с
необычайной жадностью жевал сразу табак и  кресс-салат,  не  морщась  хлебал
кипящий чай, сгибал зубами вилку и ложку -  короче  говоря,  вытворял  нечто
такое несуразное и страшное, что обе женщины были сами не свои  от  ужаса  и
начали сомневаться в его принадлежности к роду человеческому. Проделав эти и
многие другие подобные же штуки, входившие  в  его  воспитательную  систему,
мистер Квилп оставил  жену  и  тещу  совершенно  притихшими,  укрощенными  и
отправился к набережной, где нанял лодку до пристани, носившей его имя.
     Когда  Дэниел  Квилп  уселся  в  ялик  и   велел   доставить   себя   к
противоположному берегу, был час прилива. Множество барж лениво ползли вверх
по реке - которая боком, которая носом вперед, которая кормой, как придется,
- и настойчиво, упрямо, все вперемешку лезли  на  большие  суда,  перерезали
путь пароходам, забирались всюду, где им совершенно нечего  было  делать  и,
потрескивая, точно грецкие орехи, от ударов и справа  и  слева,  шлепали  по
воде длинными кормовыми веслами - ни дать ни взять огромные неуклюжие рыбины
при последнем издыхании. На некоторых  судах,  стоявших  на  якоре,  команда
укладывала в бунты канаты, сушила паруса, принимала новый груз или  сгружала
доставленный. На других же не  было  и  признаков  жизни,  если  не  считать
двух-трех матросов да собаки, которая то с лаем носилась по палубе, то вдруг
начинала карабкаться  вверх  по  борту  и  заливаться  еще  пуще,  глядя  на
открывавшийся перед ней вид. Большой пароход медленно прокладывал себе  путь
сквозь  лес  мачт  и  тяжело,  словно  в  одышке,  рассекал  воду  короткими
нетерпеливыми ударами своих тяжелых лопастей, возвышаясь  эдаким  левиафаном
над мелкой плотичкой Темзы. По  правую  и  по  левую  руку  чернели  длинные
вереницы угольщиков; шхуны не спеша  пробирались  между  ними  к  выходу  из
гавани, сверкая парусами на солнце, и поскрипыванье их снастей отдавалось на
воде стократным  эхом.  Река  со  всем,  что  она  несла  на  себе,  была  в
непрерывном движении -  играла,  плясала,  искрилась;  а  древний  сумрачный
Тауэр, окруженный строениями и церковными шпилями,  там  и  сям  взлетавшими
ввысь, холодно  посматривал  с  берега  на  свою  соседку,  презирая  ее  за
беспокойный, суетливый нрав.
     Дэниел Квилп, который был способен оценить такое  славное  утро  только
потому, что оно избавляло его от необходимости таскаться с дождевым  зонтом,
сошел на берег возле своей пристани и  зашагал  к  ней  по  узкой  тропинке,
изобилующей в равной степени и водой  и  тиной,  -  вероятно,  в  угоду  тем
земноводным существам, что мерили ее изо дня в день. Прибыв к  месту  своего
назначения, он прежде всего увидел пару ног в далекой от совершенства обуви,
болтающихся  в  воздухе  подошвами  кверху.  Этот  странный   феномен   имел
несомненное   касательство   к   мальчишке,   который,    видимо,    сочетал
эксцентричность натуры со страстью к акробатике и в данную минуту  стоял  на
голове, созерцая реку с этой не совсем обычной позиции. Хозяйский голос живо
поставил акробата на ноги, и, когда  его  голова  заняла  подобающее  место,
мистер  Квилп  (выражаясь  крепко,  за  неимением  более  подходящих   слов)
"съездил" его по физиономии кулаком.
     - Оставьте меня, чего лезете! - крикнул мальчишка, отбиваясь от  Квилпа
то одним, то другим локтем. - Как бы вам сдачи не получить! Небось тогда  не
обрадуетесь!
     - Ах ты собака! - зарычал Квилп. - Он еще смеет огрызаться! Да  я  тебя
железным прутом выпорю, ржавым гвоздем искорябаю, глаза тебе выцарапаю!
     Не удовлетворяясь одними угрозами,  карлик  снова  сжал  кулаки,  ловко
уклонился от локтей мальчишки, схватил его за голову и, как тот ни крутил ею
из стороны в сторону, дал ему три-четыре хороших затрещины. Достигнув  таким
образом намеченной цели и поставив на своем, он отпустил его.
     - А больше не побьете! - крикнул мальчишка и попятился назад,  выставив
на всякий случай локти. Ну-ка!..
     - Молчать, собака! - сказал Квилп. - Больше я  тебя  не  побью  по  той
простой причине, что ты уже битый. Держи ключ!
     -  С  кем  связываетесь!  Выбрали  бы  себе  кого-нибудь  под  пару!  -
пробормотал мальчишка, нерешительно подходя к нему.
     - А где таких взять, чтоб были мне под пару? огрызнулся Квилп. -  Держи
ключ, собака, а то я тебе голову им размозжу. - И в подтверждение своих слов
он больно щелкнул его бородкой ключа по лбу. - Поди открой контору.
     Мальчишка повиновался с большой неохотой,  но,  уходя,  буркнул  что-то
себе под нос, оглянулся и тут же прикусил язык, ибо  карлик  строго  смотрел
ему вслед. Здесь не  мешает  заметить,  что  этого  юнца  и  мистера  Квилпа
связывала какая-то  непонятная  взаимная  симпатия.  Как  она  зародилась  и
крепла, чем питалась - колотушками ли и вечными угрозами  с  одной  стороны,
дерзостями и пренебрежением - с другой, - не столь важно. Во всяком  случае,
Квилп никому не позволил бы перечить себе, кроме этого мальчишки, а тот вряд
ли стерпел бы побои от кого-нибудь другого, кроме Квилпа, тем более что  при
желании от него всегда можно было убежать.
     - Присматривай тут, - сказал Квилп, входя в свою дощатую контору,  -  а
если посмеешь опять стать на голову, я тебе одну ногу отрублю.
     Мальчишка промолчал; но стоило только Квилпу запереться в конторе,  как
он сейчас же стал на голову перед самой дверью, потом прошелся  на  руках  к
задней стене, постоял там, а потом тем  же  манером  проделал  весь  путь  в
обратном порядке.  Контора  была,  разумеется,  о  четырех  стенах,  но  той
стороны, куда выходило окно, мальчишка избегал, опасаясь, как  бы  Квилп  не
выглянул во двор.  Предусмотрительность  оказалась  не  лишней,  потому  что
Квилп, зная, с кем имеет дело, притаился за ставнями, вооружившись увесистой
доской, которая была вся в зазубринах и гвоздях и могла причинить  серьезные
увечья.
     Так называемая контора Квилпа  представляла  собой  не  что  иное,  как
грязную хибарку, где все  убранство  составляли  две  табуретки,  колченогий
стол, вешалка для шляпы, старый календарь, чернильница без  чернил,  огрызок
пера да часы с восьмисуточным  заводом,  не  заводившиеся  по  меньшей  мере
восемнадцать  лет  и  даже  потерявшие  минутную  стрелку,   так   как   она
употреблялась в качестве зубочистки. Дэниел Квилп нахлобучил шляпу  на  нос,
забрался на стол, вытянулся во весь свой короткий рост на этом,  по-видимому
привычном для него, ложе и сейчас же задремал, намереваясь вознаградить себя
за прошлую ночь долгим и крепким сном.
     Сон его был, вероятно, крепок, но не долог,  потому  что  не  прошло  и
четверти часа, как дверь в контору  приотворилась  и  из-за  нее  высунулась
голова мальчишки, совершенно взъерошенная, точно на ней росли не  волосы,  а
клочья пакли. Квилп, всегда спавший чутко, сразу же встрепенулся.
     - К вам пришли, - сказал мальчишка.
     - Кто?
     - Не знаю.
     - Спроси! - крикнул  Квилп  и,  схватив  все  ту  же  увесистую  доску,
запустил ею в вестника, да так ловко, что, не успей  мальчишка  шмыгнуть  за
дверь, она угодила бы прямо в него. - Спроси, собака!
     Не рискуя больше  подвергаться  действию  таких  метательных  снарядов,
мальчишка благоразумно пропустил вперед гостью, которая, собственно, и  была
причиной всего беспокойства, и она появилась на пороге.
     - Как! Это ты, Нелли! - воскликнул Квилп.
     - Да, - сказала девочка, не зная, входить ей или бежать прочь, так  как
поднятый со сна карлик, в желтом платке, из-под  которого  длинными  космами
свисали волосы, представлял собой страшное зрелище. - Это я, сэр.
     - Входи, - сказал Квилп, не слезая со стола.  -  Входи!  Впрочем,  нет!
Выгляни сначала во двор и посмотри, не стоит ли там мальчишка на голове.
     - Нет, сэр, - ответила Нелл. - Он на ногах.
     - Ты правду говоришь? - спросил Квилп. - Ну, ладно. Входи и затвори  за
собой дверь. С чем ты пришла, Нелл?
     Девочка протянула ему письмо. Мистер Квилп повернулся немного  на  бок,
подпер подбородок рукой и в этой позе приступил к чтению.



     Нелл робко стояла перед мистером Квилпом, читающим письмо, и не сводила
с него внимательного взгляда,  ясно  говорившего,  что  она  была  не  прочь
посмеяться над уродливым карликом и его нелепой позой, хотя он и  вызывал  в
ней чувство недоверия и страха. Но мучительное беспокойство и опасение,  как
бы ответ не оказался неприятным  и  даже  огорчительным,  так  противоречили
улыбке, просившейся на губы девочки, что ей легко было побороть ее.
     Содержание письма озадачило, весьма озадачило мистера Квилпа, это  было
совершенно очевидно. Пробежав  первые  две-три  строки,  он  выпучил  глаза,
свирепо насупился, после третьей-четвертой начал яростно скрести в  затылке,
а под конец уныло засвистал, выражая этим свое полное недоумение и  тревогу.
Потом, сложив письмо и бросив  его  на  стол,  карлик  принялся  остервенело
грызть ногти на обеих руках, но тут же снова схватился  за  листок  и  опять
пробежал его сверху донизу. Вторичное чтение  дало,  по-видимому,  столь  же
неудовлетворительные результаты и погрузило  карлика  в  глубокое  раздумье.
Очнувшись, он с новыми силами накинулся на свои  ногти  и  долго  не  сводил
взгляда  с  девочки,  которая  стояла,  потупившись,  и   ждала,   что   ему
заблагорассудится сказать ей.
     - Слушай! - крикнул карлик, да  так  неожиданно,  что  она  вздрогнула,
точно у самого ее уха выпалили из ружья. - Нелли!
     - Да, сэр?
     - Нелл, ты знаешь, что здесь написано?
     - Нет, сэр.
     - Правда, не знаешь? Так-таки ничего и не знаешь, честное слово?
     - Правда, сэр.
     - А ну скажи: умереть мне на этом месте!
     - Я ничего не знаю, сэр, - повторила девочка.
     - Ну, ладно, - пробормотал Квилп, глядя на ее  серьезное  личико.  -  Я
тебе верю. Гм! Все уплыло?
     Уплыло за одни сутки? Куда же он их дел? Вот загвоздка-то!
     Карлик снова принялся скрести в  затылке  и  грызть  ногти.  Потом,  не
прекращая этого занятия, он вдруг заулыбался  довольно  приветливо,  хотя  у
всякого другого человека такую улыбку можно было бы принять  за  мучительную
гримасу, и девочка, подняв  глаза,  поймала  на  себе  его  благосклонный  и
ласковый взгляд.
     - Какая ты сегодня хорошенькая, Нелли, просто прелесть! Ты  не  устала,
Нелли?
     - Нет, сэр. Я очень тороплюсь домой,  дедушка  будет  тревожиться,  что
меня так долго нет.
     - Куда тебе спешить, Нелли? Вот еще выдумала! Скажи лучше, ты не хотела
бы стать моим номером вторым, Нелли?
     - Чем, сэр?
     - Моим номером вторым, Нелли, моей следующей... моей миссис Квилп?
     Девочка испуганно посмотрела на него, но, видимо, не поняла, чего он от
нее хочет; и, заметив что, мистер Квилп поспешил изложить свою  мысль  более
вразумительно.
     - Я предлагаю тебе стать миссис Квилп второй, когда миссис Квилп первая
умрет, очаровательная Нелл, - сказал он,  щурясь  и  подманивая  ее  к  себе
крючковатым пальцем. - Стать моей женушкой  -  щечки-розаны,  губки-вишенки!
Если миссис Квилп проживет еще пять лет,  нет!  -  четыре  года,  -  к  тому
времени ты как раз подрастешь. Ха-ха-ха! Будь умницей, Нелли, будь паинькой!
Глядишь, годы пробегут, и станешь ты миссис Квилп с Тауэр-Хилла.
     Вместо того чтобы воспрянуть духом и возликовать  с  предвидении  столь
блестящей партии, девочка вздрогнула и  отшатнулась  от  него.  Может  быть,
мистер Квилп испытывал истинное наслаждение, пугая людей?  Может  быть,  его
привела в восторг мысль о смерти миссис  Квилп  номер  один  и  переходе  ее
звания и титула к миссис Квилп номер два? "Или же ему,  по  каким-то  особым
причинам, важно было показать сейчас свою обходительность и благодушие?  Так
или иначе, но он рассмеялся и сделал вид, будто не замечает испуга девочки.
     - Мы с тобой сию же минуту поедем на Тауэр-Хилл,  и  ты  повидаешься  с
теперешней миссис Квилп, сказал карлик. - Она очень тебя любит, Нелл, хотя и
не так сильно, как я. Пойдем, Нелл, пойдем.
     - Нет, мне, правда, надо  домой.  Дедушка  велел  скорее  принести  ему
ответ.
     - Так ведь ответа еще нет, Нелли, - возразил карлик, - да и не будет, и
не может быть, пока я не побываю дома. Значит,  чтобы  выполнить  поручение,
тебе придется пойти со мной. Дай мне мою шляпу,  милочка,  и  мы  сейчас  же
отправимся. - С этими словами мистер  Квилп  начал  постепенно  сползать  со
стола и, наконец, коснулся  своими  короткими  ножками  пола.  Приняв  таким
образом вертикальное положение, он вместе с Нелли вышел из конторы во  двор,
где взору его прежде всего явился мальчишка (тот самый, что стоял на голове)
и еще один юный джентльмен, примерно одного с  ним  роста,  которые  клубком
катались в грязи и с азартом тузили друг друга кулаками.
     - Это Кит! - воскликнула Нелл, в ужасе стиснув руки. - Бедный  Кит!  Он
пришел вместе со мной! Мистер Квилп, разнимите их, ради бога!
     - Сейчас! - крикнул  Квилп  и,  мотнувшись  обратно  в  контору,  через
секунду выскочил оттуда с толстой палкой. - Сейчас я  их  разниму!  Валяйте,
голубчики, валяйте! Я вам обоим всыплю! Вот я вас, вот я вас, вот я вас!
     Приговаривая так, он взмахнул своей дубинкой и, словно одержимый, пошел
приплясывать вокруг борцов, топтать их ногами, перепрыгивать  через  них,  с
одинаковой щедростью расточая удары и тому и другому и целясь им  в  голову,
как  и  подобало  такому  кровожадному  зверюге.  Противники,   видимо,   не
рассчитывавшие, что дело примет столь серьезный оборот, быстро  вскочили  на
ноги и взмолились о пощаде.
     - Я вас так измочалю, собаки, сами себя не  узнаете!  -  кричал  Квилп,
тщетно пытаясь ударить напоследок хоть одного из них. -  Вы  у  меня  бурого
цвета будете от кровоподтеков! Рожи вам расквашу так, что  на  вас  двоих  и
одного профиля не останется!
     - Бросьте палку! Как бы самому не досталось! - буркнул мальчишка, ловко
увертываясь от него и выжидая удобного случая, чтобы перейти в  наступление.
- Вам говорят, бросьте палку!
     - Я ее брошу,  собака,  да  только  тебе  в  голову!  Поближе  подойди,
поближе! - сверкая глазами, твердил Квилп. - Ну, ну, ближе, еще, еще...
     Мальчишка внял этому приглашению не  сразу,  а  улучил  минутку,  когда
хозяин чуть-чуть зазевался, и, ринувшись  вперед,  попробовал  было  вырвать
палку у него из рук. Квилпу, обладавшему львиной  силой,  ничего  не  стоило
удержать свое оружие, но как только его  противник  изо  всей  мочи  потянул
палку на себя, он вдруг разжал руку, и мальчишка, полетев  навзничь,  больно
стукнулся головой о землю. Столь удачный  маневр  привел  мистера  Квилпа  в
неописуемый восторг, и он захохотал и затопал ногами, точно это была невесть
какая забавная шутка.
     - Ладно! - сказал мальчишка, мотая  головой  и  в  тоже  время  потирая
ушибленное место. - Теперь я в жизни не полезу в драку, когда про вас  будут
говорить, что таких страшных карликов и за деньги не увидишь.
     - Значит, по-твоему, это неверно, собака ты эдакая? - рявкнул Квилп.
     - Нет, верно.
     - Тогда почему же ты, мерзавец, полез в драку у меня на пристани?
     - Потому, что он так  сказал,  -  ответил  мальчишка,  тыча  пальцем  в
сторону Кита. - Вот почему, а не потому, что это неверно.
     - А зачем он сказал, что мисс Нелли уродина, возопил Кит, - и что она и
мой хозяин пляшут под дудочку его хозяина? Зачем он так сказал?
     - Он так сказал потому, что он болван, а ты так сказал потому,  что  ты
умник-разумник, слишком большой умник, Кит. Пожалуй, если  не  остережешься,
не сносить тебе головы,  -  проговорил  Квилп,  и  голос  у  него  прозвучал
ласково-ласково, а около глаз и у рта собрались злющие-презлющие морщинки. -
Получи шесть пенсов, Кит,  и  всегда  говори  правду.  Всегда,  Кит,  говори
правду. Запри контору, собака, и верни мне ключ!
     Мальчишка сделал, как ему было приказано, а в  виде  вознаграждения  за
свое заступничество получил от хозяина ключом по носу, да  так  сильно,  что
его даже слеза прошибла. После этого мистер Квилп, девочка и Кит  отбыли  на
лодке, заступник же, упиваясь местью, ходил на руках у самого края  пристани
до тех пор, пока они не высадились на тот берег.
     В доме на Тауэр-Хилле была одна миссис Квилп, которая совсем не ожидала
возвращения своего повелителя и только-только собралась немного  вздремнуть,
когда за дверью послышались его шаги.  Она  едва  успела  схватить  шитье  и
притвориться занятой, как он уже  вошел  в  комнату  в  сопровождении  одной
Нелли, ибо Кит остался внизу.
     - Я привел Нелли Трент, дорогая моя миссис Квилп, -  сказал  карлик.  -
Нелли очень устала, угостите ее стаканчиком  вина,  печеньем,  и  пусть  она
посидит с вами, душенька, а я тем временем напишу письмо.
     Миссис Квилп с трепетом подняла глаза на супруга, стараясь угадать, чем
вызваны эти несвойственные ему любезности, и, повинуясь его властному знаку,
вышла за ним в соседнюю комнату.
     - Слушайте, что я скажу, - зашипел Квилп.  -  Постарайтесь  выведать  у
нее, сколько можно, про деда, про то, что они делают, как живут,  о  чем  он
говорит с ней. Мне надо это знать, на то есть  свои  причины.  Вы,  женщины,
между собой гораздо откровеннее, чем с нами,  мужчинами,  а  уж  с  вашей-то
мягкостью и обходительностью вам ничего не стоит подладиться к ней. Понятно?
     - Да, Квилп.
     - Так вот, ступайте. Ну, что еще?
     - Дорогой мой Квилп, - нерешительно начала его  жена.  -  Я  люблю  эту
девочку... мне не хочется обманывать ее... может быть, вы избавите меня...
     Карлик  выругался  вполголоса  и  огляделся  по  сторонам   в   поисках
какого-нибудь тяжелого предмета, которым можно было бы воздать  по  заслугам
непокорной жене. Но кроткая женщина умолила его сменить гнев  на  милость  и
пообещала сделать все, что от нее требовалось.
     - Поняли? - снова зашипел Квилп, несколько раз с вывертом ущипнув  жену
за руку. - Выведайте ее тайны.
     - Это легко сделать.  Да  не  забывайте,  что  я  подслушиваю.  Начнете
тянуть, мямлить - я скрипну дверью;  и  если  дверь  будет  скрипеть  часто,
пеняйте потом на себя. Ну, идите!
     Миссис Квилп удалилась согласно приказанию,  а  ее  любезный  супруг  с
хитрым и сосредоточенным видом устроился за дверью и, прижавшись к ней ухом,
расположился слушать.
     Несчастная миссис Квилп никак не могла придумать, с чего начать, о  чем
спрашивать, и подала голос лишь после  того,  как  дверь,  проскрипев  очень
настойчиво, приказала ей без дальнейших размышлений приступить к делу.
     - За последнее время ты что то зачастила к мистеру Квилпу, милочка.
     - Да, я сама сколько раз  жаловалась  на  это  дедушке,  -  простодушно
сказала Нелл.
     - А он что?
     - Ничего... Вздохнет, уронит голову на руки и  сидит  такой  печальный,
несчастный. Если бы вы увидели его в эту минуту, то, наверно, не  удержались
бы и заплакали вместе со мной... Какая у вас дверь скрипучая!
     - Да, она то и дело скрипит, - сказала миссис Квилп,  бросив  тревожный
взгляд в ту сторону. - Но ведь раньше твой дедушка... таким не был?
     - Нет, что вы! - воскликнула Нелли. - Он был совсем другой! Нам  с  ним
жилось так хорошо, легко, весело. Вы даже представить себе не можете, как  у
нас все изменилось за последнее время!
     - Мне больно тебя слушать, дитя мое! - сказала миссис Квилп, и  она  не
покривила душой.
     - Благодарю вас, - ответила девочка, целуя ее в щеку. - Вы всегда такая
добрая и с вами так приятно поделиться. Мне ведь  ни  с  кем  не  приходится
говорить о нем, кроме нашего Кита. И все-таки я очень счастлива и должна  бы
радоваться своему счастью... Но если бы вы знали, как иной раз бывает горько
видеть, что мой дедушка стал совсем другой!
     - Подожди, Нелли, - сказала миссис Квилп, - это пройдет, и у вас  снова
все наладится.
     - О, если бы господь смилостивился над нами! - воскликнула  девочка,  и
слезы хлынули у нее из глаз. Но ведь сколько прошло времени с тех  пор,  как
дедушка... Смотрите, дверь отворилась.
     - Это сквозняк, - чуть слышно проговорила миссис Квилп. -  С  тех  пор,
как дедушка...
     - ...стал таким задумчивым, грустным. Раньше мы с ним совсем по-другому
проводили наши вечера, - продолжала Нелл. - Я, бывало, читаю ему, а он сидит
у камина и слушает; потом - книжку в сторону,  начнем  разговаривать,  и  он
рассказывает про мою мать, какая она была девочкой, - совсем как я, и  лицом
и голосом. Или посадит меня на колени и старается объяснить мне, что она  не
в могиле, а улетела на небо, в ту прекрасную страну, где нет ни старости, пи
смерти... Как нам было хорошо тогда!
     - Нелли, Нелли! - воскликнула несчастная женщина. - Сердце разрывается,
на тебя глядя! Ты еще совсем ребенок и так убиваешься. Не плачь, перестань!
     - Я очень редко плачу, - сказала девочка. - Но у меня  больше  нет  сил
таить это про себя, а сегодня мне нездоровится,  вот  слезы  и  льются  сами
собой, никак их не остановишь. Я не боюсь поделиться  с  вами  своим  горем,
ведь вы никому о нем не скажете.
     Миссис Квилп отвернулась от нее и промолчала.
     - Как часто мы гуляли  с  ним  раньше  по  полям  и  зеленым  рощам!  -
продолжала Нелл. - Возвращались домой только к вечеру; и чем больше устанем,
тем милее нам дом, и мы радуемся: как  у  нас  хорошо!  А  если  в  комнатах
покажется темно и скучно, мы с ним, бывало, говорим: "Ну что ж, зато какая у
нас была прогулка!" - и с нетерпением ждем следующей. Но теперь  дедушка  не
ходит гулять, и в доме у нас стало еще темнее, еще безотраднее, хотя с  виду
в нем ничто не изменилось.
     Она замолчала; дверь скрипнула несколько раз подряд,  но  миссис  Квилп
будто не слышала этого.
     -  Только  не  думайте,  -  вдруг  спохватилась  Нелл,  -  что  дедушка
переменился ко мне. По-моему, он любит меня  с  каждым  днем  все  больше  и
больше и становится все  ласковее,  добрее.  Вы  даже  представить  себе  не
можете, как он ко мне привязан!
     - Я не сомневаюсь, что дедушка  очень  любит  тебя,  -  сказала  миссис
Квилп.
     - Да, очень, очень! - воскликнула Нелл. - Не меньше, чем я его.  Но  вы
еще не знаете самого главного... только смотрите, никому ни слова  об  этом!
Он теперь совсем не спит, разве лишь задремлет днем, в кресле, а  по  ночам,
почти до самого утра, его не бывает дома.
     - Нелли!
     - Шш! - шепнула девочка, поднеся палец к губам и оглянувшись. - Дедушка
приходит домой под утро, когда чуть брезжит, и я открываю ему  дверь.  Вчера
он вернулся еще позднее - на дворе уже  рассвело,  и  такой  бледный,  глаза
воспаленные, ноги дрожат. Я только легла и вдруг слышу, он стонет.  Тогда  я
снова поднялась, подбежала к нему, а он, должно быть, не сразу меня увидел и
говорит сам с собой, что такая жизнь невыносима и, если б  не  ребенок,  ему
лучше бы умереть. Что мне делать! Боже мой, что мне делать!
     Родник, таившийся в глубине сердца девочки,  пробился  на  волю.  Время
горестей и забот, признание, впервые  слетевшее  с  ее  уст,  сочувствие,  с
которым была выслушана ее маленькая исповедь, взяли свое,  и,  бросившись  в
объятия беспомощной миссис Квилп, она заплакала навзрыд.
     Вскоре в комнату вошел мистер Квилп и, увидев Нелли в  слезах,  выразил
свое крайнее удивление по этому поводу, что получилось  вполне  естественно,
ибо ему было не впервой разыгрывать такие сценки.
     - Вот видите, миссис Квилп, как она устала, -  сказал  карлик,  свирепо
скосив на жену глаза и тем самым давая ей понять,  что  она  должна  вторить
ему. - Ведь от них до пристани путь длинный, а кроме  того,  двое  мальчишек
подрались и напугали ее, подлецы, да и в лодке  ей  было  страшно.  Все  это
вместе взятое и сказалось. Бедная Нелли!
     Мистер Квилп погладил свою маленькую гостью по голове, и не подозревая,
что это поможет ей  быстрее  оправиться.  Вряд  ли  прикосновение  чьей-либо
другой руки оказало бы такое  сильное  действие  на  девочку.  Она  подалась
назад, чувствуя непреодолимое желание очутиться как можно  дальше  от  этого
карлика, и сейчас же встала, сказав, что ей надо уходить.
     - Останься, пообедай с нами, - предложил мистер Квилп.
     - Нет, сэр, я и так задержалась, - ответила Нелл, утирая слезы.
     - Ну, если уж ты собралась домой, ничего не поделаешь. Вот  мой  ответ.
Тут написано, что я зайду к нему завтра, может, послезавтра, и что маленькое
дельце, о котором он просит, сегодня утром никак  не  удастся  устроить.  До
свидания, Нелли. Эй ты, сударь! Где ты там? Охраняй ее! Слышишь?
     Кит, явившийся на зов, оставил это излишнее напутствие без  внимания  и
только грозно воззрился на карлика, видимо, подозревая, что это он  и  довел
Нелли до слез. Мальчик готов был  броситься  на  обидчика  с  кулаками,  но,
одумавшись, круто повернулся  и  последовал  за  своей  маленькой  хозяйкой,
которая уже успела проститься с миссис Квилп и вышла на улицу.
     - Однако вы мастерица выспрашивать, миссис Квилп! - накинулся карлик на
жену, как только они остались вдвоем.
     - Больше я ничего не могла сделать, - кротко ответила она.
     - Уж куда больше! - презрительно фыркнул Квилп.  -  А  поменьше  нельзя
было? Знали, что от вас требуется, так вам этого мало,  вспомнили  еще  свое
любимое занятие и давай крокодиловы слезы лить! Кривляка вы эдакая!
     - Мне очень жаль девочку, Квилп, - сказала его жена.  -  Но  я  сделала
все, что могла. Я заставила ее разговориться, и она выдала мне  свою  тайну,
думая, что мы одни. А вам все было слышно. Да простит мне господь этот грех!
     - Вы заставили ее разговориться! Вы все сделали! - сказал Квилп. - А не
предупреждал ли я вас насчет двери - что случится, если  дверь  будет  часто
скрипеть? Ваше счастье, что она сама обронила несколько слов, и я  вывел  из
них кое-что важное для себя, а не будь этого, вам пришлось бы плохо.
     Миссис Квилп промолчала, не сомневаясь, что так оно и  было  бы,  а  ее
супруг добавил с торжествующим видом: - Благодарите свою счастливую звезду -
ту самую, которая сделала вас миссис Квилп, - благодарите ее, потому  что  я
теперь все пронюхал и напал на нужный мне след. Но кончено, больше  об  этом
ни слова: к обеду ничего вкусного не готовьте,  потому  что  меня  не  будет
дома.
     С этими словами мистер Квилп надел шляпу и удалился,  а  миссис  Квилп,
совершенно  убитая  ролью,  которую  ей  волей-неволей   пришлось   сыграть,
заперлась в спальне и, уткнувшись лицом в  подушку,  стала  оплакивать  свое
предательство так горько, как люди, менее чуткие, частенько не оплакивают  и
более тяжких злодеяний, ибо совесть  наша  -  предмет  гибкий  и  эластичный
обладает  способностью  растягиваться  и  применяться  к   самым   различным
обстоятельствам. Некоторые разумные  люди  освобождаются  от  своей  совести
постепенно, как от лишней одежды, когда дело идет к теплу, и в конце  концов
ухитряются остаться совсем нагишом. Другие же надевают и снимают это одеяние
по  мере  надобности,  -  и  такой  способ,  как  исключительно  удобный   и
представляющий одно из крупнейших нововведений наших дней, сейчас особенно в
моде.



     - Фред, -  сказал  мистер  Свивеллер,  -  вспомни  популярную  когда-то
песенку "Прочь тоску,  заботы  прочь!"*,  раздуй  затухающее  пламя  веселья
крылом дружбы и дай мне искрометного вина.
     Апартаменты  мистера  Ричарда  Свивеллера  находились  по  соседству  с
театром Друри-Лейн* и вдобавок к столь удобному местоположению имели еще  то
преимущество, что как раз под ними была  табачная  лавка,  -  следовательно,
мистер Свивеллер мог в  любую  минуту  освежаться  чиханием  (для  чего  ему
требовалось  только  выйти  на  лестницу)  и  тем  самым   освобождался   от
необходимости заводить собственную табакерку. В этих-то  апартаментах  он  и
произнес  вышеприведенные  слова,  стараясь  утешить  и  подбодрить   своего
приунывшего  друга;  и  тут  небезынтересно  и  вполне  своевременно   будет
отметить, что даже столь краткие изречения  имели  иносказательный  смысл  в
соответствии с поэтическим складом ума мистера Свивеллера, так как на  самом
деле вместо искрометного вина на столе  стоял  стакан  джина,  разбавленного
холодной водой, который наполнялся по мере надобности из бутылки и кувшина и
переходил из рук в руки - за неимением бокалов, в чем следует признаться без
ложного стыда, поскольку хозяйство у мистера Свивеллера было холостяцкое. Та
же  склонность  к  приятным  вымыслам  заставляла  его  говорить   о   своей
единственной комнате во множественном числе. Покуда  она  была  свободна  от
постоя, хозяин табачной лавки характеризовал ее в объявлении  как  "квартиру
для одинокого  джентльмена".  Мистер  Свивеллер  принял  это  к  сведению  и
неизменно  называл  свое  жилье   "моя   квартира",   "мои   хоромы",   "мои
апартаменты", вызывая у слушателей представление о безграничном пространстве
и даруя их фантазии  полную  возможность  бродить  по  длинным  анфиладам  и
переходить из одного величественного зала в другой.
     Таким взлетам воображения мистера Свивеллера способствовал один  весьма
обманчивый предмет меблировки (фактически кровать, а  по  виду  нечто  вроде
книжного шкафа), который стоял на видном месте в его  комнате  и  тем  самым
обезоруживал скептиков, пресекая в корне всякие сомнения и  расспросы.  Днем
мистер Свивеллер несомненно верил, и верил твердо, что эта  загадочная  вещь
представляет собой книжный шкаф, и  только.  Он  отказывался  видеть  в  ней
кровать, решительно отрицал наличие одеяла и гнал  подушку  прочь  из  своих
мыслей. Ни единого слова о действительном назначении этой вещи,  ни  единого
намека на то, чем она служила ему по  ночам,  ни  единого  упоминания  о  ее
отличительных свойствах не слышали от  мистера  Свивеллера  даже  его  самые
близкие друзья. Непоколебимая  вера  в  эту  иллюзию  открывала  список  его
убеждений. Для того чтобы стать его  другом,  надо  было  махнуть  рукой  на
всякую очевидность, на здравый смысл, на свидетельство собственных чувств  и
жизненный опыт и безоговорочно поддерживать миф о книжном шкафе. Такова была
слабость мистера Свивеллера, и он дорожил ею.
     - Фред, - сказал Свивеллер, убедившись, что  его  мольба  осталась  без
ответа. - Дай мне искрометного.
     Молодой Трент с раздражением подвинул ему стакан и снова принял мрачную
позу.
     - Сейчас, Фред, я провозглашу тост, приличествующий обстоятельствам,  -
сказал его приятель, помешивая искрометное. - Да сбудутся...
     - Фу ты черт! -  перебил  его  Трент.  -  Сил  моих  нет  слушать  твою
болтовню! Веселишься! Тебе все нипочем!
     - Позвольте, мистер Трент, - возразил ему  Дик.  -  Вам  известно,  что
говорит пословица о тех, кто весел, да умен? Некоторые люди  всегда  веселы,
да не блещут умом,  другие  больно  умны  (по  крайней  мере  им  самим  так
кажется), а веселиться не умеют. Я принадлежу к первым. Если  эта  пословица
верна, то мне она подходит - во всяком случае в  первой  своей  половине,  а
половина все лучше, чем ничего. Пусть я предпочитаю веселье уму, зато у тебя
нет ни того, ни другого.
     - Тьфу ты пропасть! - проворчал Трент.
     - Весьма вам признателен, -  сказал  мистер  Свивеллер.  -  В  светском
обществе, кажется, не принято отпускать такие любезности по  адресу  хозяев.
Но пренебрежем этим, будьте как дома. - Добавив к своему  колкому  замечанию
еще несколько слов, смысл которых сводился к тому, что  его  приятель  самый
настоящий брюзга, Ричард Свивеллер допил искрометное, тут же приготовил себе
вторую порцию, с удовольствием ее отведал  и  предложил  тост  воображаемому
обществу: - Джентльмены! Выпьем за процветание древнего рода  Свивеллеров  и
пожелаем, в частности, всяческого успеха мистеру Ричарду!  Мистеру  Ричарду,
джентльмены, - тут Дик возвысил голос, - который тратит на друзей  все  свои
деньги, а на него за это тьфукают вместо благодарности. Браво! Браво!*
     Трент прошелся раза два по комнате, снова вернулся к столу и сказал:  -
Дик! Ты способен хоть минуту побыть серьезным  и  выслушать  меня?  Тогда  я
укажу тебе легкий способ разбогатеть.
     - Ты уж столько мне указывал таких способов, ответил мистер  Свивеллер,
- а какой от них прок? Пустые карманы, и больше ничего.
     -  Подожди,  сейчас  ты  заговоришь  другое,  -  сказал  его  приятель,
подсаживаясь к столу. - Ты видел мою сестру Нелл?
     - Видел. Ну и что?
     - Правда, она хорошенькая?
     - Очень даже, - согласился Дик.  -  Должен  сказать  к  ее  чести,  что
фамильного сходства между вами ни малейшего.
     - Так, по-твоему, она хорошенькая? - нетерпеливо повторил его приятель.
     - Да, - сказал Дик. - Хорошенькая, очень хорошенькая! А  что  из  этого
следует?
     - Сейчас узнаешь. Ясно, как божий день, что мы со стариком так и  будем
на ножах по гроб жизни, и мне на него рассчитывать нечего. Надеюсь,  ты  это
подметил?
     - Летучая мышь и та это подметит при ярком  дневном  свете,  -  ответил
Дик.
     - Ясно также, что деньги, которые этот старый скряга - чтоб  ему  пусто
было! - когда-то сулил завещать нам обоим, достанутся после  его  смерти  ей
одной.
     Так или нет?
     - Безусловно так. Впрочем, может быть, он изменил свои намерения  после
моей речи? Это вполне вероятно. Как я блеснул, Фред! "Вы видите перед  собой
милейшего старенького дедушку". По-моему, сильно сказано! Сильно и вместе  с
тем просто и мило. Тебе понравилось?
     - Ему не понравилось, - ответил Фред.  -  Следовательно,  в  обсуждение
твоей речи можно не вдаваться. Так вот  слушай.  Нелли  пошел  четырнадцатый
год.
     - Прелестная девочка, но маловата ростом для своих  лет,  -  как  бы  в
скобках заметил Ричард Свивеллер.
     - Помолчи минуту, не то я ничего больше  не  скажу!  -  крикнул  Трент,
возмущенный тем, что его друг не проявляет никакого интереса к разговору.  -
Я подхожу к самому главному.
     - Слушаю, -сказал Дик.
     - Нелл девочка по натуре очень привязчивая и так воспитана,  что  легко
поддается влиянию. Надо только взять ее в руки и действовать когда лаской, а
когда и угрозами. У меня она будет как шелковая, я в этом уверен. Да что там
разводить антимонии - всех преимуществ  моего  плана  не  перечислить  и  за
неделю! Почему бы тебе не жениться на ней?
     Внимая этой горячей и убедительной речи, Ричард  Свивеллер  посматривал
на своего приятеля поверх стакана, но стоило только ему  услышать  последние
слова Трента, как он весь преобразился от ужаса и с трудом выговорил: - Что?
     - Я говорю, почему бы тебе... - повторил Трент твердым голосом, зная по
опыту, какое это производит впечатление на его приятеля, - почему бы тебе не
жениться на Нелли?
     - Да ведь ей еще четырнадцати лет не исполнилось! - воскликнул Дик.
     - Ну, не сию минуту, конечно! - сердито возразил ему Фред. - Через  два
года, через три, через четыре. Ведь ясно, что старик долго не протянет.
     - Ясно-то оно ясно, -ответил Дик, покачав головой.  -  Но  эти  старики
такой народ... Им нельзя доверяться, Фред. У меня есть тетушка в Дорсетшире,
которая собиралась помереть, когда мне было восемь лет, да так и по сию пору
все собирается. Ведь это такие обманщики,  такие  зловредные  люди!  Никаких
твердых устоев. На них еще можно рассчитывать, Фред, когда  в  роду  имеется
предрасположение к апоплексии, но даже и в этом случае им  ничего  не  стоит
тебя надуть.
     - Хорошо, возьмем  худший  исход,  -  сказал  Трент  так  же  твердо  и
по-прежнему не спуская глаз со  своего  приятеля.  -  Допустим,  что  старик
проживет долго.
     - То-то и оно-то, -  сказал  Дик.  -  Вот  в  чем  беда*.  -  Повторяю:
допустим, что он проживет долго, - продолжал Трент, -  и  я  уговорю  или  -
точнее - заставлю Нелл тайком выйти за тебя замуж. Как ты  думаешь,  что  из
этого получится?
     - Семья и ежегодный шиш с маслом на ее  содержание,  -  ответил  Ричард
Свивеллер после некоторого раздумья.
     - Поверь мне, - снова заговорил  Трент  с  той  серьезностью,  которая,
независимо от того, была ли она искренняя или напускная, всегда  производила
неотразимое действие на Дика. - Поверь мне, у старика вся жизнь в  Нелли,  и
все его силы, все помыслы отданы ей. Ему и в  голову  не  придет  лишить  ее
наследства за неповиновение, - впрочем, так же, как и  помириться  со  мной,
сколько бы я ни проявлял покорности, сколько бы ни блистал добродетелями. Он
не способен ни на то, ни на другое. У кого есть глаза во лбу, тот  не  может
не видеть этого.
     - Да, это, кажется, маловероятно, - задумчиво пробормотал Дик.
     - Не кажется, а так оно и есть. А если ты еще сумеешь  подольститься  к
нему, чтобы  заслужить  прощение,  сославшись,  например,  на  бесповоротный
разрыв, на смертельную вражду со мною - разумеется, только для виду, - тогда
он живо сдастся. Что касается Нелл, то в этом  можешь  положиться  на  меня.
Капля камень долбит. Выходит, проживет ли  старик  еще  несколько  лет,  или
скоро умрет, - разница невелика.  Так  или  иначе,  ты  будешь  единственным
наследником старого скупердяя, мы с тобой вместе попользуемся его денежками,
а тебе вдобавок достанется красивая молодая жена.
     - В том, что он богач, сомнений быть не может? - спросил Дик.
     - Сомнений? Ты разве не слышал, как он проговорился при  нас?  У  него,
видите ли, сомнения! Ты уж во всем готов сомневаться, Дик!
     Утомительно излагать все,  хитроумные  повороты  этого  разговора,  все
способы, с помощью которых сопротивление Ричарда Свивеллера было  постепенно
сломлено. Достаточно сказать, что  душевная  пустота,  корысть,  бедность  и
страсть к мотовству вынудили его отнестись  к  этой  затее  благосклонно,  а
свойственная   ему   беспечность,   не   сдерживаемая    никакими    другими
соображениями, легла на ту же  чашку  весов  и  решила  дело.  Немалую  роль
сыграло тут и влияние, которое  издавна  имел  на  него  Трент,  -  влияние,
пагубно отразившееся сначала на кошельке Дика и его видах на будущее, но  не
ослабевшее и по сию пору, хотя ему, бедняге, вечно приходилось отдуваться за
своего распутного дружка, так как в девяти случаях из десяти Дик  совершенно
зря считался коварным искусителем Фреда, будучи на  самом  деле  всего  лишь
безвольным орудием в его руках.
     Планы, которыми руководствовалась другая сторона, были гораздо сложнее,
чем мог предполагать Ричард Свивеллер, но  мы  предоставим  им  дозревать  в
тиши,  поскольку  сейчас  они  не  представляют  для  нас  интереса.   Итак,
переговоры  закончились  к  обоюдному  удовольствию  приятелей,   и   мистер
Свивеллер уже начал весьма цветисто изъяснять, что он не видит непреодолимых
препятствий к тому, чтобы жениться на ком угодно, лишь  бы  невеста  была  с
деньгами или с движимым имуществом и согласилась бы выйти за него замуж, как
вдруг  его  речь  была  прервана  стуком  в  дверь  и  проистекающей  отсюда
необходимостью крикнуть "прошу".
     Дверь приотворилась, но приглашением Дика воспользовалась только чья-то
рука, вся в мыльной пене, а также струя сильного табачного запаха.  Табачный
запах шел из лавки в нижнем этаже, а рука в мыльной пене, только что вынутая
из ведра с теплой водой, принадлежала служанке, которая оторвалась от  мытья
полов, чтобы принять письмо, и теперь протягивала его из-за двери,  заявляя,
со свойственной ее племени способностью легко  усваивать  фамилии,  что  оно
предназначается мистеру Вривеллеру.
     Взглянув на адрес, Дик побледнел, и вид у него стал довольно глупый, но
бледность и глупое выражение лица еще  усилились,  когда  он  ознакомился  с
содержанием письма и сказал, что  роль  галантного  кавалера  имеет  и  свои
неудобства и что, прежде чем пускаться в подобные разговоры,  ему  следовало
бы вспомнить о ней.
     - О ней? О ком это? - осведомился Трент.
     - О Софи Уэклс, - ответил Дик.
     - Кто она такая?
     - Она мечты моей царица*, сэр, вот  она  кто  такая,  -  сказал  мистер
Свивеллер  и,  сделав  большой  глоток  искрометного,  устремил   на   друга
проникновенный взор. - Она прелестна и мила. Ты ее знаешь.
     - Да, припоминаю, - небрежно бросил его приятель. - Ну и что?
     - А вот то, сэр, - продолжал Дик, -  что  между  мисс  Софией  Уэклс  и
скромным  молодым  человеком,  который  имеет  честь  беседовать   с   вами,
зародились  горячие  и  нежные  чувства  -  чувства  весьма  благородного  и
возвышенного свойства. Сама богиня Диана, сэр, -  та,  чей  рог  сзывает  на
охоту, - не была столь безупречного поведения,  сколь  София  Уэклс.  Верьте
мне, сэр.
     - Значит, это не пустая болтовня  -  так  прикажешь  тебя  понимать?  -
спросил Трент. - Что же у вас там было - амуры?
     - Амуры были. Обещаний жениться не было, - сказал Дик. -  За  нарушение
таковых меня не притянут*.  Это  единственное,  чем  я  себя  утешаю,  Фред.
Компрометирующей, переписки тоже не имеется.
     - А это что за письмо?
     - Напоминание о сегодняшнем вечере, Фред.  Небольшой  бал  на  двадцать
человек; в общем  итоге  -  двести  волшебных  нежных  пальчиков,  порхающих
легко*, при условии, что у каждой леди и каждого джентльмена имеется  полный
набор таковых. Придется пойти - хотя бы для того,  чтобы  начать  подготовку
разрыва. Не бойся, я устою. Интересно только узнать, кто принес письмо,  она
сама или нет? Если сама, не  ведая  о  препонах,  возникших  на  ее  пути  к
счастью, - это душераздирающе, Фред!
     Мистер Свивеллер призвал служанку и удостоверился, что мисс Софи  Уэклс
вручила свое письмо лично, что ее сопровождала, разумеется,  приличия  ради,
младшая мисс Уэклс и что, когда  мусс  Софи  предложили  подняться  самой  к
мистеру Свивеллеру,  поскольку  он  был  дома,  она  ужаснулась  и  выразила
готовность  лучше  умереть.  Мистер  Свивеллер  выслушал  отчет  служанки  с
восторгом, который никак не вязался с его недавними планами на  будущее,  но
такая странность не смутила Трента, ибо ему, вероятно, было хорошо известно,
что он властен пресечь любой шаг Ричарда  Свивеллера,  когда  сочтет  нужным
сделать это ради соблюдения собственных интересов.



     Когда  с  делами  было  покончено,  внутренний  голос  шепнул   мистеру
Свивеллеру о близости обеденного времени,  и,  не  желая  расстраивать  свое
здоровье  дальнейшим  воздержанием,  он  отправил   посланца   в   ближайшую
кухмистерскую с просьбой немедленно доставить две порции отварной говядины с
овощным гарниром. Однако кухмистер, знавший, с кем он имеет дело,  отказался
выполнить этот заказ и грубо ответил, что если мистеру Свивеллеру захотелось
отварной говядины, не будет ли он любезен явиться самолично и съесть  ее  на
месте, а кстати - вместо молитвы  перед  трапезой  пусть  погасит  небольшой
должок, который уже давно за ним  числится.  Отказ  не  обескуражил  мистера
Свивеллера-напротив, его умственные способности и аппетит лишь  обострились,
и  он  направил  подобное  же  требование   в   другую,   более   отдаленную
кухмистерскую, присовокупив  к  нему  в  виде  дополнительного  пункта,  что
джентльмен,  дескать,  посылает  в  такую  даль,  руководствуясь  не  только
популярностью и  славой,  которую  завоевала  их  отварная  говядина,  но  и
жесткостью этого блюда в ближайшей кухмистерской, что делает его  совершенно
непригодным  для  джентльменского  стола,  да  и  вообще  для  человеческого
потребления. Благоприятные результаты этого дипломатического хода  сказались
в молниеносном прибытии небольшой пирамиды, искусно воздвигнутой из судков и
тарелок, причем основанием ее служил судок с отварной говядиной, а  вершиной
- кварта эля  с  шапкой  из  пены.  Будучи  разобрано  на  составные  части,
сооружение это  явило  все,  что  требуется  для  сытного  обеда,  и  мистер
Свивеллер и его друг приступили к нему с величайшим удовольствием и рвением.
     - Пусть сей миг  будет  худшим  в  нашей  жизни!  -  воскликнул  мистер
Свивеллер, пронзая вилкой большую шишковатую картофелину.  -  Мне  нравится,
что это блюд о принято подавать в мундире. Когда извлекаешь картошку из  ее,
так сказать, естественного состояния, в  этом  есть  своя  особая  прелесть,
неведомая богачам и сильным мира сего. Ах! "Как мало в жизни нужно человеку,
и то лишь на короткий срок!"* Это так верно... после того, как пообедаешь.
     - Надеюсь, что кухмистер тоже удовлетворится малым и что срок  ожидания
для него не затянется,  -  заметил  Трент.  -  Впрочем,  как  я  подозреваю,
расплатиться тебе нечем.
     - Я скоро отправлюсь в город и загляну к нему по дороге, - ответил Дик,
многозначительно подмигнув приятелю. - Слуга как  хочет,  а  с  меня  взятки
гладки. Обед съеден, Фред, и дело с концом!
     Слуга, очевидно, тоже усвоил эту бесспорную истину, ибо, вернувшись  за
посудой и получив от своего  клиента  вместо  денег  величественно-небрежное
обещание заглянуть в кухмистерскую и рассчитаться с хозяином, он заметно пал
духом и понес черт те что, вроде "уплата сразу после доставки" и  "в  кредит
не отпускаем", но в конце  концов  был  вынужден  удовлетвориться  вопросом,
когда именно джентльмен соизволит зайти, так как ему бы хотелось быть в  это
время на месте, поскольку ответственность за  отварную  говядину,  гарнир  и
прочее лежит лично на нем. Мистер Свивеллер, перебрав в уме все  свои  дела,
ответил, что его следует ждать от шести без  двух  минут  и  до  семи  минут
седьмого. Слуга удалился с этим слабым утешением, а Ричард  Свивеллер  вынул
из кармана засаленную записную книжку и стал что-то строчить в ней.
     - Боишься, как бы не забыть про визит в  кухмистерскую?  -  с  ядовитой
усмешкой спросил Трент.
     - Ты не угадал, Фред, - ответил неуязвимый Ричард,  деловито  продолжая
писать. - Я заношу в эту книжечку  названия  улиц,  на  которых  мне  нельзя
показываться  до  закрытия  лавок.  Сегодняшний  обед  исключает  для   меня
Лонг-Эйкр. На прошлой неделе я купил пару башмаков  на  Грэйт-Квин-стрит,  -
следовательно, там прохода тоже нет. На Стрэнд я могу  теперь  выйти  только
одним переулком, но предстоящая покупка пары перчаток преградит мне  и  этот
путь. Скоро совсем некуда  будет  податься,  и  если  уважаемая  тетушка  не
пришлет мне денег в течение этого месяца, я буду вынужден делать крюк мили в
три за черту города только для того, чтобы перейти с тротуара на тротуар.
     - А она не подведет тебя? - спросил Трент.
     - Надеюсь, что нет, - ответил мистер Свивеллер. - Но чтобы  разжалобить
ее, раньше требовалось в среднем около шести покаянных писем,  а  теперь  мы
дошли уже до восьми, и никакого толку. Завтра утром сочиню  еще  одно.  Надо
будет насажать на него как можно больше клякс  и  для  пущей  убедительности
опрыскать водой из перечницы. "Мысли мои путаются, и  я  сам  не  знаю,  что
пишу..." - клякса. "Если бы  вы  видели  меня  сейчас!  Видели,  как  горько
оплакиваю я свою беспутную жизнь..." перечница. "Рука моя дрожит  при  одной
только мысли..." - тут еще клякса. Если и  это  не  подействует,  тогда  мне
крышка!
     Закончив свои записи,  мистер  Свивеллер  сунул  карандаш  в  книжечку,
захлопнул  ее,  и  выражение  лица  у  него   стало   крайне   серьезное   и
сосредоточенное. Трент вспомнил, что ему надо сходить  куда-то  по  делу,  и
Ричард Свивеллер вскоре остался наедине с  искрометным  вином,  а  также  со
своими мыслями, имевшими самое близкое касательство к мисс Софи Уэклс.
     - Все-таки это очень неожиданно, - говорил себе Дик, с глубокомысленным
видом покачивая головой и, по  обыкновению,  пересыпая  свою  речь  стихами,
точно это была проза, затараторившая скороговоркой. - Когда сердце истерзано
злою тоской* - лишь увижу мисс  Уэклс,  снимет  все  как  рукой.  Прелестная
девица! Она как роза, роза красная  цветет  в  моем  саду*,  что  совершенно
бесспорно. Кроме того,  она  как  песенка,  с  которой  в  путь  иду.  Н-да!
Неожиданно! Правда, бить отбой сразу, ради этой сестренки Фреда, нет никакой
необходимости, но заходить слишком далеко тоже не годится. Нет! Если уж бить
отбой, так нечего откладывать в долгий ящик. Во-первых, как бы  не  пришлось
отвечать  за  нарушение  матримониальных  обещаний;  во-вторых,  Софи  может
подыскать себе другого жениха; в-третьих...  нет,  в-третьих  отставить,  но
все-таки осторожность никогда не мешает.* Эта невысказанная до  конца  мысль
касалась возможности, в которой Ричард Свивеллер не  хотел  признаться  даже
самому себе: возможности  подпасть  под  чары  мисс  Уэклс,  в  какую-нибудь
неосторожную минуту навсегда связать с ней свою судьбу и тем самым  погубить
заманчивый план,  который  так  пришелся  ему  по  душе.  Поэтому  он  решил
безотлагательно поссориться  с  мисс  Уэклс  и,  перебрав  в  уме  различные
предлоги для ссоры, остановился на беспричинной ревности. Стакан то  и  дело
ходил у него из правой руки в левую и обратно, что должно  было  помочь  ему
как можно тоньше сыграть задуманную  роль.  Обсудив,  наконец,  этот  важный
вопрос, он навел  на  себя  лоск,  весьма  незначительный,  и  отправился  к
обиталищу очаровательного предмета своих мечтаний.
     Обиталище это находилось в Челси*, так как мисс  Софи  Уэклс  проживала
там со своей вдовой матушкой и двумя сестрами и совместно с  ними  содержала
скромную школу для юных особ столь же скромных размеров, о  чем  близлежащие
кварталы оповещались при помощи овальной дощечки над  окном  первого  этажа,
разукрашенной затейливыми росчерками и гласившей: "Семинария для девиц", что
и подтверждалось каждое утро между половиной десятого и десятью то одной, то
другой девицей самого нежного возраста, стоявшей  на  цыпочках  на  железном
скребке у  порога  и  тщетно  пытавшейся  дотянуться  букварем  до  дверного
молотка. Педагогические обязанности распределялись в этом учебном  заведении
следующим  образом:  грамматика,  сочинения,  география   и   гимнастические
упражнения с гирями - мисс Мелисса Уэклс; письмо, арифметика, танцы,  музыка
и искусство очаровывать - мисс Софи Уэклс;  вышивание,  мережка,  строчка  и
метка белья - мисс Джейн Уэклс; телесные наказания, наложение поста и прочие
пытки и ужасы - миссис УЭКЛС. Мисс Мелисса Уэклс была  старшая  дочка,  мисс
Софи средняя, а мисс Джейн младшая.  Мисс  Мелисса,  вероятно,  встретила  и
проводила на своем веку весен тридцать пять, не меньше, и  уже  клонилась  к
осени; мисс Софи была свеженькая веселая  толстушка  двадцати  лет,  а  мисс
Джейн только-только пошел семнадцатый год. Миссис Уэклс, даме  достойнейшей,
но несколько ядовитой, перевалило за шестьдесят.
     Вот к этой-то  "Семинарии  для  девиц"  и  поспешил  Ричард  Свивеллер,
исполненный намерений, пагубных для душевного покоя прелестной Софи; а  она,
в платье  девственной  белизны,  с  одной  лишь  красной  розой  у  корсажа,
встретила его в  самый  разгар  изысканных  -  чтобы  не  сказать  пышных  -
приготовлений к открытию бала;  о  том,  что  торжественная  минута  близка,
свидетельствовало все: и расставленные в зале маленькие цветочные  горшочки,
обычно стоявшие снаружи на подоконнике, если не считать ветреных дней, когда
их сносило во двор; и шеренга школьниц, коим было дозволено  украсить  своим
присутствием бал; и кудряшки мисс Джейн Уэклс,  проходившей  весь  вчерашний
день с волосами, туго закрученными в папильотки из желтой афиши; и, наконец,
величественная осанка самой матроны и ее старшей дочери, - причем  последнее
показалось мистеру Свивеллеру несколько необычным, но особого впечатления на
него не произвело.
     Говоря откровенно (ведь о  вкусах  не  спорят,  и  поэтому  даже  самый
странный вкус не должен вызывать  подозрений  в  предвзятости  или  злостном
умысле), говоря откровенно, и миссис Уэклс и ее старшая  дочка  не  очень-то
поощряли притязания мистера Свивеллера, отзывались о  нем  пренебрежительно,
как о "ветрогоне", и, когда его  имя  произносилось  в  их  присутствии,  со
зловещим вздохом покачивали головой. Отношение  мистера  Свивеллера  к  мисс
Софи носило тот неопределенный,  затяжной  характер,  в  котором  обычно  не
чувствуется твердых намерений; и с течением времени эта  девица  сама  стала
считать весьма желательным, чтобы вопрос разрешился в ту или  иную  сторону.
Вот почему она, наконец, согласилась  выставить  против  Ричарда  Свивеллера
одного своего обожателя - огородника,  судя  по  всем  признакам  ожидавшего
только малейшего поощрения с ее стороны, чтобы предложить ей руку и  сердце;
и вот почему она так добивалась присутствия Ричарда Свивеллера  на  балу  (с
этой целью и задуманном) и  сама  отнесла  ему  письмо,  о  котором  мы  уже
слышали. "Если у него есть какие-то виды на будущее или возможность прилично
содержать жену, говорила миссис Уэклс своей старшей дочери,  -  когда  же  и
сказать об этом, как не сегодня?" "Если  я  ему  действительно  нравлюсь,  -
думала мисс Софи, - сегодня он со мной объяснится".
     Но поскольку мистер Свивеллер понятия не имел обо всех этих разговорах,
мечтах и приготовлениях, ему было от них ни тепло, ни холодно. Он обдумывал,
как бы получше разыграть роль ревнивца, и хотел только одного: чтобы на  сей
раз мисс Софи оказалась менее обольстительной или  превратилась  бы  в  свою
сестру, что было бы примерно одно и то же. Однако его  размышлениям  помешал
приход гостей, в том числе и огородника,  по  фамилии  Чеггс.  Мистер  Чеггс
явился не один, а предусмотрительно привел с  собой  сестру,  и  мисс  Чеггс
сразу устремилась к мисс Софи, взяла ее за обе руки, расцеловала в обе  щеки
и громким шепотом спросила, не слишком ли рано они пожаловали.
     - Нет, что вы! - ответила мисс Софи.
     - Милочка моя! - таким же шепотом продолжала мисс  Чеггс.  -  Как  меня
донимали, как мучили! Просто счастье, что  мы  не  торчим  здесь  с  четырех
часов, Элик прямо-таки рвался к вам! Хотите верьте, хотите нет, но он оделся
еще до обеда и с тех пор глаз не сводил с  часовой  стрелки,  покоя  мне  не
давал! Это все вы виноваты, негодница!
     Тут мисс Софи покраснела, мистер Чеггс (робевший  в  женском  обществе)
тоже покраснел, но матушка мисс Софи и ее сестры пришли  мистеру  Чеггсу  на
выручку и  стали  осыпать  его  комплиментами  и  любезностями,  предоставив
Ричарда Свивеллера самому себе. А ему только это и требовалось.  Вот  повод,
причина  и  веское  основание  притвориться  разгневанным!  Но,  заручившись
поводом,  причиной  и  основанием,  которые  он  собирался  выискивать,   не
рассчитывая, что они появятся сами, Ричард Свивеллер разгневался не на шутку
и подумал: "Какого дьявола нужно  этому  наглецу  Чеггсу!"  Впрочем,  первая
кадриль с мисс Софи (плебейскими  контрадансами  здесь  гнушались)  была  за
мистером Свивеллером, и таким образом он утер нос своему  сопернику;  тот  с
грустным видом уселся в угол и стал созерцать оттуда  прелестный  стан  мисс
Софи,  мелькающий  в  сложных  фигурах  танца.  Но   мистер   Свивеллер   не
удовольствовался этим  преимуществом.  Решив  показать  семье  Уэклс,  каким
сокровищем они пренебрегают, и, вероятно, все  еще  находясь  под  действием
недавних  возлияний,  он  творил  такие  чудеса,  откалывал  такие  коленца,
выделывал такие выкрутасы, что присутствующие были потрясены его  ловкостью,
а   один   длинный-предлинный   джентльмен,    танцевавший    в    паре    с
маленькой-премаленькой школьницей, остановился как вкопанный  посреди  зала,
вне себя от изумления и восторга. Миссис Уэклс и та перестала  шпынять  трех
совсем юных девиц, которые проявляли явную склонность повеселиться на  балу,
и невольно подумала, что таким танцором в семье можно было бы гордиться.
     Но мисс Чеггс, союзник деятельный и надежный, не ограничивалась  в  эту
критическую минуту  одними  насмешливыми  улыбочками,  принижающими  таланты
мистера Свивеллера и, пользуясь малейшей возможностью, нашептывала мисс Софи
на ухо о том, как она сочувствует, как она болеет за мисс  Софи  душой,  что
такое чучело одолевает ее своими ухаживаниями, как она боится  за  обуянного
гневом Элика - не налетел бы он, чего доброго, на него с кулаками, и умоляла
мисс Софи удостовериться, что глаза вышеупомянутого Элика  горят  любовью  и
яростью  -  чувствами,  которые,  кстати  сказать,  переполнив  ему   глаза,
бросились ниже и придали его носу багровый оттенок.
     - Вы обязательно должны пригласить мисс Чеггс, - сказала мисс Софи Дику
Свивеллеру, после того как сама протанцевала две кадрили с мистером Чеггсом,
на глазах у всех поощряя его ухаживания. - Она такая славная, а брат  у  нее
просто очаровательный!
     - Вот как! - буркнул Дик. - Очаровательный и очарованный... судя по тем
взглядам, которые он на вас бросает.
     Тут мисс Джейн (подученная заранее) сунулась к ним со своими кудряшками
и шепотом сообщила сестре, что мистер Чеггс ревнует.
     - Ревнует? Каков наглец! - воскликнул Ричард Свивеллер.
     - Наглец, мистер Свивеллер? - сказала мисс Джейн, тряхнув головкой. - А
что, если он услышит? Как бы вам не пришлось пожалеть об этом!
     - Джейн, прошу тебя... - остановила ее мисс Софи.
     - Вздор! - ответила мисс Джейн. - Почему, собственно, мистер  Чеггс  не
может ревновать? Вот еще новости! Он имеет на это  такое  же  право,  как  и
всякий другой, а скоро, может быть, таких прав у него будет еще больше. Тебе
это лучше знать, Софи.
     Мисс Джейн действовала по сговору с сестрой, в основе  которого  лежали
самые добрые побуждения и желание во что бы то ни  стало  заставить  мистера
Свивеллера объясниться. Однако все их труды пошли прахом,  ибо  мисс  Джейн,
девица не по годам дерзкая и острая на язык, так увлеклась своей ролью,  что
мистер Свивеллер отошел от них в глубоком негодовании, уступив  возлюбленную
мистеру Чеггсу, но метнув в  его  сторону  вызывающий  взгляд,  на  что  тот
ответил взглядом возмущенным.
     - Вы изволили что-то сказать, сэр? - вопросил мистер Чеггс, проследовав
за ним в угол. - Будьте добры  улыбнуться,  сэр,  чтобы  нас  ни  в  чем  не
заподозрили. Вы изволили что-то сказать, сэр?
     Мистер Свивеллер  с  надменной  усмешкой  уставился  на  правый  башмак
мистера Чеггса, потом перевел взгляд на его  щиколотку,  потом  на  коленку,
постепенно поднялся вверх по бедру до жилета, пересчитал  на  нем  пуговицы,
достиг подбородка, откуда пошел самой серединкой носа, встретился,  наконец,
глазами с мистером Чеггсом и вдруг отрезал; - Нет, сэр!
     - Гм! - хмыкнул мистер Чеггс, оглядываясь через плечо. - Будьте любезны
улыбнуться еще раз, сэр. Может быть, вы хотели что-то сказать, сэр?
     - Нет, сэр, не хотел.
     - Может быть, вам нечего сказать мне в данную минуту, сэр? - с  яростью
проговорил мистер Чеггс.
     Ричард  Свивеллер  оторвался  от  созерцания  глаз  мистера  Чеггса  и,
путешествуя по самой серединке его носа,  потом  вниз  по  жилету,  вниз  по
правой ноге, снова добрался до правого башмака и внимательно  осмотрел  его.
Когда осмотр был закончен, он перекочевал, на левую сторону, поднялся  вверх
по левой ноге, потом снова по жилету и, уставившись мистеру Чеггсу в  глаза,
ответил: - Нечего, сэр.
     - Ах, вот как, сэр! - воскликнул  мистер  Чеггс.  -  Рад  это  слышать.
Полагаю, сэр, вы знаете, где меня  найти  на  тот  случай,  если  вам  вдруг
понадобится переговорить со мной, сэр?
     - Если понадобится, справлюсь, сэр, это не затруднительно.
     - Вопрос исчерпан, сэр?
     - Вполне, сэр!
     На этом их потрясающий диалог закончился, и  оба  они  насупили  брови.
Мистер Чеггс поспешил пригласить мисс Софи  на  следующий  танец,  а  мистер
Свивеллер с мрачным видом удалился в угол.
     Неподалеку от этого угла, глядя на танцующих, восседали миссис Уэклс  и
мисс Уэклс, и мисс Чеггс подлетала к  ним  каждую  свободную  минуту  (когда
танцевали одни кавалеры) и отпускала такие замечания, от которых  у  Ричарда
Свивеллера на сердце кошки скребли. Тут же по соседству, на жестких стульях,
торчали прямые, как палки, - две ученицы. Они подобострастно  заглядывали  в
глаза миссис и мисс Уэклс и, поймав, наконец, улыбку на устах этих дам, тоже
улыбнулись,  чтобы  снискать  их  расположение.  Однако  в  ответ  на  такую
учтивость  старушенция  смерила  обеих  девочек  уничтожающим   взглядом   и
пригрозила, что, если они еще хоть раз будут уличены в  подобной  вольности,
их сейчас же под конвоем отправят по домам. Одна из  этих  молодых  девиц  -
натура пугливая и хлипкая - пустила слезу, после чего их обеих выпроводили с
такой стремительностью, что сердца остальных школьниц наполнились ужасом.
     - Какие у меня новости! -  защебетала  мисс  Чеггс,  снова  подбегая  к
миссис и мисс Уэклс. - У Элика сейчас был такой разговор с Софи! Уверяю вас,
это уже совершенно серьезно и бесповоротно!
     - А о чем же он говорил, душенька? - заинтересовалась миссис Уэклс.
     - Да о разных разностях, - ответила мисс Чеггс. И так решительно!
     Ричард  Свивеллер  почел   за   благо   не   слушать   дальнейшего   и,
воспользовавшись перерывом в танцах,  а  также  появлением  мистера  Чеггса,
подскочившего к миссис Уэклс со  своими  любезностями,  позаботился  принять
самый беззаботный вид и фланирующей походкой направился к двери, миновав  по
пути  мисс  Джейн  Уэклс,  которая,  во  всем  великолепии  своих  кудряшек,
кокетничала (исключительно ради  практики,  за  неимением  более  достойного
предмета) с дряхлым джентльменом, их квартирантом и нахлебником.  Мисс  Софи
сидела у двери, взволнованная и смущенная комплиментами мистера  Чеггса;  и,
решив попрощаться с ней, Ричард Свивеллер  на  минуту  задержался  около  ее
стула.
     - Корабль мой меня поджидает, матросы готовят ладью, но  прежде  чем  с
глаз ваших скрыться, за Софи любезную пью!* - сказал он  вполголоса,  мрачно
глядя на мисс Уэклс.
     - Вы уходите? - с деланным безразличием спросила она, а сама замерла от
ужаса при виде того, к чему привели все ее ухищрения.
     - Ухожу ли я? - с горечью проговорил Дик. - Да, ухожу. А что?
     - Ничего. Только что - рано, - ответила мисс Софи. - Впрочем,  вы  сами
себе хозяин.
     - Я сердцу своему хозяином не стал, - сказал Дик, - когда впервые вас я
увидал. Мисс Уэклс, я свято верил вам, в  блаженстве  утопая,  но,  прелесть
ангела с коварством сочетая, вы предали меня шутя, как бы играя.
     Мисс Софи закусила губку и  притворилась,  будто  ее  очень  интересует
мистер Чеггс, который жадно пил лимонад в другом конце зала.
     - Я пришел сюда, - продолжал  Дик,  видимо  позабыв  об  истинной  цели
своего прихода, - с бурно вздымающейся грудью,  с  замирающим  сердцем  и  в
соответствующем всему этому настроении. А  ухожу,  исполненный  страстей,  о
которых можно  только  догадываться,  ибо  описать  их  нет  сил,  -  ухожу,
подавленный мыслью, что на мои лучшие чувства сегодня надели намордник.
     - Я не понимаю, о чем вы говорите, - сказала мисс Софи, потупив глазки.
- Мне очень грустно, если...
     - Вам грустно, сударыня! - воскликнул Дик. - Грустно, когда вы владеете
таким сокровищем, таким Чеггсом! Впрочем, разрешите пожелать вам всех благ и
добавить напоследок, что специально для меня подрастает  в  тиши  одна  юная
особа, которая наделена не  только  личными  достоинствами,  но  и  огромным
состоянием и которая просила моей руки через  посредство  своего  ближайшего
родственника, в чем я не отказал ей, питая расположение к  некоторым  членам
ее  семьи.  Надеюсь,  вам  приятно  будет  узнать,  что  это  юное  существо
исключительно ради меня расцветает  в  прелестную  женщину  и  для  меня  же
бережет свое сердце. По-моему, сообщить об этом  не  лишнее.  А  теперь  мне
осталось только извиниться, что я так долго злоупотреблял вашим вниманием...
Прощайте!
     "Во всей этой истории можно радоваться только одному,  -  говорил  себе
Ричард  Свивеллер,  вернувшись  домой  и  в  раздумье  стоя  над  свечкой  с
гасильником в руке. - А именно: теперь я всей душой  отдамся  делу,  которое
затеял Фред, и он останется доволен моим рвением. Так я ему и доложу завтра,
а сейчас, поскольку время позднее, надо призвать Морфея и малость соснуть".
     Морфей не заставил себя долго упрашивать. Не прошло и нескольких минут,
как Ричард Свивеллер крепко уснул и видел во сне, будто он женился на  Нелли
Трент, вступил во владение всеми  ее  капиталами  и,  достигнув  могущества,
прежде всего превратил в пустырь огород  мистера  Чеггса,  а  на  его  месте
построил кирпичный завод.





     Доверившись миссис Квилп, Нелли лишь  в  слабой  степени  описала  свою
тревогу и горе, лишь намеками дала понять,  -  какая  туча  нависла  над  их
домом, бросая темные тени на  его  очаг.  Трудно  рассказывать  постороннему
человеку о том, как одинока и безрадостна  твоя  жизнь.  Но  не  только  это
сдерживало сердечные излияния Нелл: постоянный страх, как бы не  выдать,  не
погубить нежно любимого деда, не  позволил  ей  даже  вскользь  упомянуть  о
главной причине своих тревог и мучений.
     Не однообразные дни, которые ничто не скрашивало:  ни  развлечения,  ни
дружба; не унылые, холодные вечера и одинокие длинные  ночи;  не  отсутствие
бесхитростных  удовольствий,  столь  милых  сердцу  ребенка;   не   сознание
собственной беспомощности и легкая уязвимость души единственное, чем  дарило
ее детство, - не это исторгало жгучие слезы из глаз Нелл.  Она  чувствовала,
что старика гнетет какое-то тайное горе, замечала его растущую растерянность
и слабость, по временам дрожала за его  рассудок,  ловила  в  его  словах  и
взглядах признаки надвигающегося  безумия,  видела,  как  день  ото  дня  ее
опасения подтверждаются, знала, что они с дедом одни на свете, что в беде им
никто не поможет, никто их не  спасет,  -  вот  причины  волнения  и  тоски,
которые могли бы  лечь  камнем  и  на  грудь  взрослого  человека,  умеющего
подбодрить и отвлечь себя от тяжелых раздумий. Каково же  было  нести  такую
ношу ребенку, когда он не знал избавления от нее и видел вокруг  только  то,
что непрестанно питало его мысли тревогой.
     А старик не замечал никаких перемен в Нелли.  Если  мираж,  застилавший
ему глаза, рассеивался на мгновение, он видел перед собой все ту  же  улыбку
своей маленькой внучки, слышал все тот же  проникновенный  голос  и  веселый
смех, чувствовал ее ласку и любовь, которые так глубоко запали ему  в  душу,
словно были неразлучны с ним с первого дня жизни. И он довольствовался  тем,
что читал книгу ее сердца не дальше первой страницы,  не  подозревая,  какая
повесть раскрывается за ней, и думая: ну что  ж,  по  крайней  мере  ребенок
счастлив!
     Да, она была счастлива когда-то. Она бегала,  напевая,  по  сумрачному,
дому, легко скользила среди его  покрытых  пылью  сокровищ,  подчеркивая  их
древность своей юностью, их суровое, угрюмое безмолвие -  своим  беззаботным
весельем. А теперь в доме стоял холод и мрак; и когда она выходила из  своей
каморки, в надежде хоть как-то скоротать долгие часы  ожидания  в  одной  из
этих комнат, все ее тело сковывала такая же неподвижность, какую хранили  их
безжизненные обитатели, и ей было  боязно  будить  здесь  эхо,  охрипшее  от
долгого молчания.
     Погруженная в свои мысли, девочка часто засиживалась допоздна  у  окна,
выходившего на улицу. Кому лучше знать муки неизвестности, как не  тем,  кто
ждет - тревожится и ждет? В эти часы печальные видения роем толпились вокруг
нее.
     Она сидела у окна в сумерках, следя за  прохожими  или  за  соседями  в
окнах напротив, и думала: "Неужели в тех домах так  же  пустынно,  как  и  в
нашем? Почему эти люди выглянут на минутку и снова спрячутся? Может быть, им
веселее, когда я сижу здесь?" На одной из крыш по ту сторону улицы  неровной
линией торчали трубы, и если  она  подолгу  смотрела  на  них,  ей  начинали
чудиться там страшные лица, которые хмурились, глядя на нее, и все старались
заглянуть к ней в комнату. И девочка радовалась, когда  наступающая  темнота
скрывала их, - радовалась и вместе с тем  печалилась,  потому  что  фонарщик
зажигал фонари, - значит, ночь была близка, а ночью в доме  становилось  еще
тоскливее.  Она  озиралась  по  сторонам,  убеждалась,  что  в  комнате  все
недвижимо, все стоит на своих местах, и, снова  выглянув  на  улицу,  видела
иной раз человека, который в сопровождении  двух-трех  молчаливых  спутников
нес на спине гроб в какой-нибудь дом, где лежал покойник.  Она  вздрагивала,
перед ней снова вставало изменившееся лицо деда, и  это  наводило  на  новые
размышления, рождало новые страхи. Что, если он умрет - заболеет внезапно  и
больше не вернется домой живым; или придет ночью, поцелует, благословит  ее,
как всегда, она ляжет спать, заснет,  пожалуй,  будет  видеть  сладкие  сны,
улыбаться им, а он наложит на себя руки, и его  кровь  медленной,  медленной
струйкой подберется к двери ее спальни. Такие мысли были невыносимы, и,  ища
спасения от них, она снова  обращала  взгляд  на  улицу,  которая  с  каждой
минутой становилась все темнее, тише и безлюднее. Лавки закрывались одна  за
другой, соседи шли спать, и в окнах верхних  этажей  там  и  сям  вспыхивали
огоньки. Но вот и они гасли или  уступали  место  мерцающей  свече,  которая
будет гореть до утра. Лишь невдалеке  из  одной  лавки  все  еще  падали  на
мостовую красноватые блики... в ней было, наверно, так светло, уютно! Но вот
и она закрывалась, свет потухал,  улица  умолкала,  мрачнела,  и  тишину  ее
нарушали только шаги случайных прохожих или громкий стук в дверь у  соседей,
когда кто-нибудь  из  них,  против  обыкновения,  поздно  приходил  домой  и
старался разбудить крепко спящих домочадцев.
     В поздний ночной час (так  уж  повелось  за  последнее  время)  девочка
закрывала окно и бесшумно спускалась по  лестнице,  замирая  от  страха  при
мысли: а вдруг эти чудища в лавке, не раз тревожившие ее  сны,  выступят  из
мрака, озаренные изнутри призрачным светом! Неяркая лампа  и  сама  комната,
где все было так знакомо ей, гнали прочь эти страхи. Не  сдерживая  рыданий,
она горячо молилась за старика, просила в своих молитвах, чтобы покой  снова
снизошел на его душу и к ним снова вернулось  прежнее  безмятежное  счастье,
потом опускала голову на подушку и в слезах засыпала, но до рассвета еще  не
раз  вскакивала,  напуганная  почудившимися  ей  сквозь  сон   голосами,   и
прислушивалась, не звонят ли.
     На третий день после встречи  Нелли  с  миссис  Квилп  старик,  с  утра
жаловавшийся на слабость и недомоганье, сказал, что никуда не пойдет вечером
и останется дома. Девочка выслушала деда с загоревшимися глазами, но радость
ее померкла, как только она  присмотрелась  к  его  болезненно  осунувшемуся
лицу.
     - Два дня! - сказал он. - Прошло ровно два дня, а ответа все  нет!  Что
он говорил, Нелли?
     - Дедушка, я передала тебе все слово в слово.
     - Да, правда, - чуть слышно пробормотал он.  -  Но  расскажи  еще  раз,
Нелл. Я не надеюсь на  свою  память.  Как  он  сказал?  "Зайду  через  день,
другой", и больше ничего? Так было и в записке.
     - Больше ничего, - ответила Нелли. - Хочешь, дедушка, я завтра схожу  к
нему? С самого утра? Я успею вернуться до завтрака.
     Старик покачал головой и с тяжким вздохом привлек ее к себе. -  Это  не
поможет, дитя мое, ничему не поможет. Но если он отступится от  меня,  Нелл,
отступится теперь, когда с  его  помощью  я  мог  бы  вознаградить  себя  за
потерянное время, деньги и те  душевные  пытки,  после  которых  во  мне  не
осталось ничего прежнего, тогда я погибну... и, что  еще  страшнее,  погублю
тебя, ради кого рисковал всем. Если нас ждет нищета...
     - Ну и что  же!  -  бесстрашно  воскликнула  Нелли.  -  Зато  мы  будем
счастливы!
     - Нищета и счастье? - сказал старик. - Какой ты еще ребенок! - Дедушка,
милый! - продолжала Нелли, и щеки у нее вспыхнули, голос задрожал,  душевный
жар сказывался в каждом движении, - Это не ребячество,  нет!  Но  даже  если
так, знай: я молю бога, чтобы он позволил нам просить милостыню, работать на
дорогах или в поле, перебиваться с хлеба на воду! Все лучше, чем  жить  так,
как мы живем!
     - Нелли! - воскликнул старик.
     - Да, да! Все лучше,  чем  жить  так,  как  мы  живем!  -  еще  горячее
повторила девочка. - Если у тебя есть горе, поделись им  со  мной.  Если  ты
болен, я буду твоей сиделкой, буду ухаживать за тобой,  -  ведь  ты  теряешь
силы с каждым днем! Если ты лишился  всего,  будем  бедствовать  вместе,  но
только позволь, позволь мне быть возле тебя. Видеть, как ты изменился, и  не
знать причины! Мое сердце не выдержит этого, и я умру! Дедушка, милый! Уйдем
отсюда, уйдем завтра же, оставим этот печальный дом и будем жить подаянием.
     Старик закрыл лицо руками и уронил голову на подушку.
     - Просить милостыню не страшно, - говорила девочка, обнимая  его.  -  Я
знаю, твердо знаю, что нам не придется голодать. Мы будем бродить по лесам и
полям, где нам захочется, спать под  открытым  небом.  Перестанем  думать  о
деньгах, обо всем, что навевает на тебя грустные мысли.  Будем  отдыхать  по
ночам, а днем идти навстречу ветру и солнцу и вместе благодарить бога!  Нога
наша не ступит больше в мрачные комнаты и печальные дома! Когда ты устанешь,
мы облюбуем какое-нибудь местечко, самое лучшее из всех, и  я  оставлю  тебя
там, а сама пойду просить милостыню для нас обоих.
     Ее голос перешел в  рыдания,  головка  склонилась  к  плечу  деда...  и
плакала она не одна.
     Слова эти не предназначались для посторонних ушей, и посторонним глазам
не следовало бы заглядывать сюда. Но посторонние  глаза  и  посторонние  уши
жадно вбирали все, что здесь делалось и говорилось, и обладателем их был  не
кто иной, как мистер Дэниел Квилп, который прошмыгнул в комнату незамеченным
в ту минуту, когда девочка подошла к деду, и, движимый  несомненно  присущей
ему деликатностью, не стал вмешиваться в их разговор, а остановился поодаль,
по привычке осклабившись.  Однако  стоять  было  несколько  утомительно  для
джентльмена, только что совершившего длинную  прогулку,  и  карлик,  который
везде чувствовал себя как дома, углядел поблизости стул, вспрыгнул на него с
необычайной ловкостью, уселся на спинку, ноги поставил на сиденье  и  теперь
мог смотреть и слушать с удобством, в то же время  утоляя  свою  страсть  ко
всяческим нелепым проделкам и кривлянью. Он небрежно положил ногу  на  ногу,
подпер подбородок ладонью,  склонил  голову  к  плечу  и  скорчил  довольную
гримасу. И в этой-то позе старик, случайно посмотрев в ту сторону, и  увидел
его, к своему безграничному удивлению.
     Девочка ахнула, пораженная столь приятным зрелищем. В первую минуту они
с дедом не нашли, что сказать от неожиданности, и, не веря своим  глазам,  с
опаской смотрели на карлика.  Нисколько  не  обескураженный  таким  приемом,
Дэниел Квилп не двинулся с места и лишь снисходительно  кивнул  им.  Наконец
старик обратился к нему и спросил, как он попал сюда.
     - Вошел в дверь, - ответил Квилп, ткнув пальцем через плечо. - Я не так
мал, чтобы проникать сквозь замочные скважины, о  чем  весьма  сожалею.  Мне
надо поговорить с вами, любезнейший, по секрету и наедине,  без  свидетелей.
До свидания, маленькая Нелли!
     Нелл посмотрела на старика, он отпустил ее кивком головы и поцеловал  в
щеку.
     - Ах! - сказал карлик, причмокнув губами. - Какой сладкий поцелуй! И  в
самый румянец! Ах, какой поцелуй!
     Нелл не стала медлить после столь лестного  замечания.  Квилп  проводил
девочку  восхищенным  взглядом  и,  когда  она  затворила  за  собой  дверь,
рассыпался в комплиментах по ее адресу.
     - Какой она у вас бутончик! И какая свеженькая! А  уж  скромница-то!  -
говорил он, играя глазами и покачивая своей короткой  ногой.  -  Ну  что  за
бутончик, симпомпончик, голубые глазки!
     Старик ответил ему принужденной улыбкой, явно стараясь  подавить  вдруг
охватившее его острое, мучительное  нетерпение.  Оно  не  укрылось  от  глаз
Квилпа, который с восторгом издевался над всеми, над кем только мог.
     - Она у вас такая маленькая, - не спеша говорил он, притворяясь,  будто
ни о чем другом и думать не может. - Такая стройненькая, личико беленькое, а
голубые жилки так и просвечивают сквозь кожу, ножки крохотные...  А  уж  как
обходительна, как мила!.. Госпожи! Чего вы волнуетесь, любезнейший?  Да  что
это с вами? Вот уж не думал, - продолжал карлик, сползая со спинки стула  на
сиденье и проявляя при  этом  величайшую  осторожность,  не  имевшую  ничего
общего с тем проворством, с каким он вспрыгнул на него, никем не замеченный,
вот уж не гадал, что стариковская кровь такая быстрая да кипучая. С чего  бы
это? Ведь ей надо бы струиться по жилам медленно, еле-еле. Уж не  больны  ли
вы, любезнейший?
     - Я сам того боюсь, -простонал старик, сжимая голову обеими  руками.  -
Вот здесь жжет, как огнем, а потом вдруг такое начнется, о  чем  и  говорить
страшно.
     Карлик выслушал это молча, в упор глядя на своего  собеседника,  а  тот
беспокойно прошелся взад и вперед по  комнате,  снова  вернулся  к  кушетке,
свесил голову на грудь, просидел так несколько минут и вдруг  воскликнул:  -
Говорите же! Говорите сразу! Принесли вы деньги или нет?
     - Нет! - отрезал Квилп.
     - Значит, - прошептал старик, в отчаянии стиснув руки и подняв глаза  к
потолку, - значит, мы с внучкой погибли!
     - Слушайте, любезнейший!  -  сказал  Квилп  и,  строго  насупив  брови,
похлопал ладонью по столу, чтобы привлечь к себе блуждающий взгляд  старика.
- Будем говорить напрямик. Я человек порядочный,  не  вам  чета.  Вы  небось
своих карт не открывали, держали их ко мне рубашкой. Я знаю вашу тайну.
     Старик посмотрел на него и задрожал всем телом.
     - Не ожидали? - усмехнулся Квилп. - Ну что ж, оно и  понятно.  Итак,  я
вашу тайну открыл. Теперь я знаю, что все деньги, все ссуды и займы, которые
вы от меня получали, все пошло на... сказать куда?
     - Говорите! Говорите, если вам так уж хочется!
     - На игорный стол! - сказал Квилп. - На игорный стол,  к  которому  вас
тянуло каждую ночь. Вот он, ваш вернейший способ разбогатеть,  -  правильно?
Вот тайный кладезь наживы, куда я, с вашей помощью, чуть было не  ухнул  все
свои деньги, если бы и вправду был  таким  простачком,  за  какого  вы  меня
принимали! Вот она, ваша неиссякаемая золотая жила, ваш эльдорадо!
     - Да, да! - крикнул старик, и глаза у него засверкали. - Так было.  Так
есть. И так будет, пока я жив!
     - Подумать только! - сказал Квилп, смерив его презрительным взглядом. -
Кто меня провел? Жалкий картежник!
     - Я не картежник! - гневно крикнул старик. - Призываю небо в свидетели,
что я никогда не играл ради собственной выгоды или ради  самой  игры!  Ставя
деньги на карту, я шептал имя моей сиротки, молил у неба удачи... и так и не
дождался ее.  Кому  оно  слало  эту  удачу?  Кто  они  были,  мои  партнеры?
Грабители, пьяницы, распутники! Люди, которые проматывали золото  на  дурные
дела и сеяли вокруг себя лишь зло и порок. Мои выигрыши оплачивались  бы  из
их карманов, мои выигрыши, все до последнего фартинга, пошли бы  безгрешному
ребенку, скрасили бы его жизнь, принесли бы ему счастье. Если  бы  выигрывал
я, разврата, горя и нищеты стало бы меньше на свете!  Кто  не  загорелся  бы
надеждой на моем месте? Скажите, кто не лелеял бы ее так, как я?
     - Когда же вы поддались этому безумству? - спросил Квилп уже  не  таким
насмешливым тоном, ибо отчаяние и горе старика поразили даже его.
     - Когда поддался? - повторил тот, проводя рукой по лбу. -  Да...  когда
же это было? Ах! Когда же, как не в те дни, когда я впервые понял, что денег
скоплено мало, а времени на это  ушло  бог  знает  сколько,  что  жизнь  моя
подходит к концу и после моей смерти Нелл будет брошена на произвол  суровой
судьбы - и с чем? С какими-то жалкими грошами, которые  не  уберегут  ее  от
несчастий, всегда подстерегающих бедняков. Вот тогда я впервые  и  напал  на
эту мысль.
     - После того как вы попросили меня отправить вашего милейшего внука  за
море? - спросил Квилп.
     - Да, вскоре после этого, - ответил старик. - Я думал долгие месяцы,  и
эти думы не давали мне покоя даже во сне.  Потом  начал  играть...  Игра  не
доставляла мне никакой радости, - впрочем, я и не искал  ее.  Что  мне  дали
карты, кроме горя, тревожных дней и бессонных ночей, кроме потери здоровья и
душевного покоя?
     - Значит, вы проиграли сначала все свои сбережения, а потом явились  ко
мне? Я-то думал, что вы нашли путь к богатству, поверил вам! А вы катились к
нищете! Ай-ай-ай! Но ведь ваши долговые записки у  меня  в  руках,  а  кроме
того, и закладная на... на лавку и имущество.  -  Квилп  встал  со  стула  и
огляделся по сторонам, проверяя, все ли здесь на месте. - Но неужели вам  ни
разу не повезло?
     - Ни разу! - простонал старик. - Все проиграно!
     - А я думал, - с издевательской усмешкой продолжал карлик, -  что  если
играть упорно, так в конце концов будешь в выигрыше или по крайней  мере  не
продуешься в пух и прах.
     - Это истина! - вне себя от волнения воскликнул старик, сразу воспрянув
духом. - Незыблемая- истина! Я сразу же это почувствовал, я  знаю,  что  так
бывает, и сейчас верю в это всей душой! Квилп, три ночи  подряд  мне  снится
один и тот же сон: будто я выиграл, и выигрыш каждый раз один и  тот  же.  А
раньше таких снов не было, как я ни призывал их к себе! Не оставляйте  меня,
когда счастье так близко! Вы единственное мое прибежище!  Помогите  мне,  не
губите этой последней надежды!
     Карлик пожал плечами и покачал головой.
     - Квилп! Добрый, благородный Квилп! Вот посмотрите! -  Старик  дрожащей
рукой вынул из кармана какие-то бумажки и схватил карлика  за  плечо.  -  Вы
только взгляните! Эти цифры - плод сложнейших расчетов и долгого,  нелегкого
опыта. Я должен выиграть, Квилп. Только помогите  мне,  дайте  хоть  немного
денег, фунтов сорок, не больше!
     - Последний раз вы заняли семьдесят, - сказал карлик. - И спустили  все
за одну ночь.
     - Да, да! В ту ночь мне  особенно  не  везло,  и  тогда  время  еще  не
приспело! Квилп, подумайте, - говорил старик, и бумажки  дрожали  у  него  в
руках, точно на ветру, - подумайте о сиротке! Будь  я  один,  я  с  радостью
принял бы смерть; может, даже  поторопил  бы  судьбу,  которая  так  неровно
распределяет свои дары, приходит  к  гордецам  и  счастливцам  и  сторонится
убогих, тех, кто в отчаянии призывает ее.  Но  я  пекусь  о  своей  сиротке.
Помогите мне ради Нелли, умоляю вас! Только ради Нелли - мне  самому  ничего
не нужно!
     - К сожалению, у меня дела в Сити, - сказал Квилп, с невозмутимым видом
вынимая часы из кармана, - а то я посидел бы у вас еще с полчасика, пока  вы
не успокоитесь, с удовольствием посидел бы.
     - Квилп, добрый Квилп! - задыхаясь, прошептал старик, удерживая карлика
за полы сюртука. - Мы с вами столько раз говорили о  ее  несчастной  матери.
Может быть, с тех пор я  и  стал  бояться,  что  Нелли  тоже  ждут  лишения.
Подумайте об этом и не будьте жестоки! Вы же только наживетесь на мне! Дайте
денег, не лишайте меня последней надежды!
     - Нет, право не могу, - с необычной для него вежливостью ответил Квилп.
- Но подумайте, как это поучительно: оказывается, даже самый  проницательный
человек и тот может попасть впросак!  Знаете,  вы  меня  так  провели  своим
скромным образом жизни. Никого у вас в доме нет, только Нелли...
     - Я же старался скопить побольше денег! Старался умилостивить судьбу  и
добиться от нее щедрой награды!* -  Да,  теперь-то  все  понятно,  -  сказал
Квилп. - Но я вот о чем говорю: вас считали богачом, и вы так  меня  провели
своей скаредностью и уверениями, будто ваши прибыли втрое и вчетверо  окупят
проценты по ссудам, что я дал бы вам под расписку любую сумму,  если  бы  не
узнал ненароком вашу тайну.
     - Кто же выдал ее? - в отчаянии воскликнул старик. -  Ведь  я  был  так
осторожен! Кто он, этот человек, назовите его!
     Хитрый карлик сообразил, что, указав на девочку, он ничего от этого  не
выиграет, так как тогда ему придется открыть и свою уловку, и вместо  ответа
спросил: - А вы сами на кого думаете?
     - Наверно, Кит, больше некому! Он выследил меня, а вы его  подкупили  -
да?
     - Как вы догадались? Да, это был Кит. Бедный Кит! - соболезнующим тоном
сказал карлик. Он дружески кивнул старику на прощанье,  а  выйдя  на  улицу,
остановился и оскалил зубы в ликующей улыбке.
     - Бедный Кит! - пробормотал Квилп. - Кажется, Этот самый Кит и  сказал,
что таких страшных карликов и за деньги не увидишь? Ха-ха-ха! Бедный Кит!
     И с этими словами он зашагал прочь, не переставая посмеиваться.



     Приход и уход Дэниела Квилпа не остался незамеченным. Наискось от лавки
старика в тени подворотни, ведущей к одному  из  многих  переулков,  которые
расходились от большой проезжей улицы, стоял некто, занявший эту позицию еще
в сумерках и, по-видимому, обладающий неистощимым терпением  и  привычкой  к
долгим часам ожидания. Прислонившись к стене и почти не двигаясь часами,  он
покорно ждал чего-то и собирался ждать долго, сколько бы ни понадобилось.
     Этот терпеливый наблюдатель не привлекал к  себе  внимания  прохожих  и
столь же мало интересовался ими сам. Его глаза были прикованы к одной  точке
- к окну, около которого девочка сидела вечерами. Если он и отводил взгляд в
сторону, то лишь на секунду, чтобы посмотреть на часы  в  ближней  лавке,  а
потом с удвоенной сосредоточенностью обращал его к тому же окну.
     Мы сказали, что этот некто, притаившийся в своем  укромном  уголке,  не
проявлял ни малейших признаков усталости, и так оно и было  на  самом  деле,
хотя он дежурил здесь уже не первый час. Но по мере того как шло время, этот
некто начинал недоумевать и беспокоиться и поглядывал на  часы  все  чаще  и
чаще, а на окно все грустнее и грустнее. Наконец ревнивые ставни  скрыли  от
него  циферблат,  на  колокольне   пробило   одиннадцать,   потом   четверть
двенадцатого, и только тогда он убедился, что дальше ждать бесполезно.
     О  том,  сколь  огорчителен  оказался  такой  вывод  и  сколь  неохотно
подчинился ему этот неизвестный  нам  человек,  можно  было  судить  по  его
нерешительности, по тому, как, покидая свой укромный уголок, он  то  и  дело
оглядывался через плечо и быстро возвращался назад, лишь  только  изменчивая
игра света или негромкий стук - чистейший плод воображения - наводили его на
мысль, что кто-то осторожно приподнимает створку все того же окна.  Но  вот,
окончательно отказавшись от  дальнейшего  ожидания,  незнакомец  с  места  в
карьер бросился бежать, точно гоня себя прочь отсюда,  и  даже  ни  разу  не
оглянулся на бегу, из страха, как бы не повернуть обратно.
     Этот таинственный человек без всякой передышки промчался во  весь  опор
по лабиринту узких улочек и  переулков  и,  наконец,  завернул  в  маленький
квадратный двор, мощенный булыжником. Здесь он сразу сбавил ходу, подошел  к
небольшому домику, в окне которого горел свет, поднял  щеколду  на  двери  и
распахнул ее.
     - О господи! - Таким возгласом его встретила женщина, бывшая в комнате.
- Кто там? Ты, Кит?
     - Да, мама, это я.
     - Что же ты какой усталый, сынок?
     - Хозяин никуда сегодня не пошел, - сказал Кит, а она даже не выглянула
в окошко. - И с этими словами он, грустный, расстроенный, сел к очагу.
     Комната, в которой сидел приунывший Кит, была обставлена очень  просто,
даже бедно, и если бы не  чистота  и  порядок,  всегда  в  какой-то  степени
способствующие уюту, она показалась бы совсем  убогой.  Стрелки  голландских
часов близились к полуночи, но, несмотря на позднее время, мать Кита все еще
стояла, бедняжка, у стола и гладила белье. В колыбели у очага спал младенец,
а мальчуган лет трех, в чепчике на самой макушке и в куцей ночной рубашонке,
таращил большие  круглые  глаза  поверх  края  бельевой  корзины,  куда  его
пересадили из кровати, и, судя по его бодрому виду, спать не собирался,  что
сулило в самом недалеком  будущем  весьма  заманчивые  перспективы  для  его
ближайших родственников и знакомых. Чудная это была  семейка:  мать,  Кит  и
двое ребятишек - все, от мала до велика, на одно лицо.
     Кит собирался пребывать в дурном расположении духа (увы! это  случается
даже с лучшими из нас), но, посмотрев на крепко спящего малыша и переведя  с
него взгляд сначала на среднего братца в бельевой корзине,  потом  на  мать,
которая без единой жалобы трудилась с раннего утра, счел за благо  подобреть
и развеселиться. Он качнул ногой колыбель, скорчил рожу бунтарю  в  бельевой
корзине,  приведя  его  в  неописуемый  восторг,  после  чего   окончательно
убедился, что молчать и хмуриться не стоит.
     - Эх, мама! - сказал Кит, вынув из кармана складной нож и  набрасываясь
на большой ломоть хлеба с мясом, который  мать  приготовила  ему  с  раннего
вечера. - Сокровище ты у нас, вот что! Таких на  белом  свете  раз,  два,  и
обчелся!
     - А я надеюсь, что и получше меня есть, - сказала миссис Набблс,  -  по
крайней мере должны быть. Так нас проповедник учит в нашей молельне.
     - А что он понимает! -  фыркнул  Кит.  -  Пусть  сначала  овдовеет,  да
поработает с твое за гроши, да попробует при этом  носа  не  вешать,  -  вот
тогда мы его спросим, каково это, и каждому его слову поверим.
     - Да-а... - уклончиво протянула миссис Набблс. - Вон твое пиво, Кит,  я
его к решетке поставила.
     - Вижу, - сказал он, беря кружку. - За ваше  здоровье,  матушка,  и  за
здоровье проповедника, если вам так угодно! Ладно уж! Я против него злобы не
таю.
     - Так ты говоришь, твой хозяин никуда  сегодня  не  пошел?  -  спросила
миссис Набблс.
     - Да, к несчастью, никуда не пошел, - сказал Кит.
     - А по-моему, к счастью, - возразила его мать. - Значит, мисс Нелли  не
придется быть одной всю ночь.
     - Правильно! - спохватился Кит. - У меня это из головы вон. Я говорю "к
несчастью", потому что дежурил там с восьми часов, а ее так и не увидал.
     - А вот любопытно, что сказала бы  мисс  Нелли,  -  воскликнула  миссис
Набблс, отставляя утюг в сторону и поворачиваясь лицом к сыну, - что бы  она
сказала, если б узнала вдруг, что каждую ночь, когда  она,  бедняжка,  сидит
одна-одинешенька у окна, ты сторожишь  на  улице,  как  бы  с  ней  чего  не
случилось; и ведь на ногах еле стоишь от усталости, а не  сойдешь  с  места,
пока не удостоверишься, что все спокойно и она пошла спать.
     - Ну, вот еще! - буркнул Кит, и на его неказистой физиономии  появилось
нечто вроде румянца. - Никогда она этого не узнает и, следовательно, никогда
ничего не скажет.
     Минуты две миссис Набблс молча гладила белье, потом подошла к  огню  за
горячим утюгом, смахнула с него пыль тряпкой, провела им по доске и украдкой
посмотрела на Кита. Она бесстрашно поднесла утюг чуть ли не  к  самой  щеке,
чтобы испробовать, горячий ли, оглянулась с улыбкой и вдруг заявила: -  Кит!
А я знаю, что сказали бы люди, если бы...
     - Ерунда! - перебил ее Кит, предчувствовавший, к чему она клонит.
     - Нет, правда, сынок! Люди сказали бы, что ты в нее влюбился! Так прямо
и сказали бы!
     В ответ на это Кит смущенно пробормотал: "Да ну тебя!"  -  и  судорожно
задвигал руками и ногами, сопровождая эти жесты не менее судорожной мимикой.
Но так как средства эти не принесли ему желанного облегчения, он  набил  рот
хлебом с мясом, быстро глотнул пива  и  тем  самым  вызвал  у  себя  приступ
удушья, что временно увело разговор от щекотливой темы.
     - Нет, в самом деле, Кит! -  снова  начала  его  мать.  -  Я,  конечно,
пошутила, - хорошо, что ты так делаешь и никому в этом  не  признаешься.  Но
когда-нибудь она, даст бог, все узнает и будет очень  тронута  и  благодарна
тебе. Какая жестокость держать ребенка взаперти! Ничего  удивительного,  что
старый джентльмен скрывает от тебя свои ночные отлучки.
     - Господь с тобой! Ему и в голову  не  приходит,  что  это  жестоко!  -
воскликнул Кит. - Разве он стал бы так делать? Да ни за  какие  сокровища  в
мире! Нет, нет! Уж я-то его знаю!
     - Тогда зачем же он так поступает и зачем таится от  тебя?  -  спросила
миссис Набблс.
     - Вот этого мне никак не понять, - ответил ее сын. - Ведь если бы он не
таился, я ничего бы и не узнал. А когда он стал  меня  выпроваживать  раньше
времени, я сразу решил: дай, думаю, разведаю, в чем тут дело. Слушай!..  Что
это?
     - Да кто-то по двору ходит.
     -  Нет,  сюда  бегут...  и  как  быстро!  -  сказал  Кит,   вставая   и
прислушиваясь. - Неужто он все-таки ушел из дому? Мама, может, у них пожар?
     Вызвав в своем воображении эту страшную картину, мальчик так и замер на
месте. Шаги приближались,  чья-то  рука  стремительно  распахнула  дверь,  и
девочка, запыхавшаяся, бледная, одетая кое-как, вбежала в комнату.
     - Мисс Нелли! Что случилось? - в один голос вскрикнули мать и сын.
     - Я на минутку, - сказала она. - Дедушка заболел... Я вошла - вижу,  он
лежит на полу...
     - Доктора! - Кит схватился за шляпу. - Я за ним мигом сбегаю, я...
     - Нет, не надо! Доктора уже позвали... я не за тобой... ты... ты больше
никогда к нам не приходи!
     - Что? - крикнул Кит.
     - Тебе нельзя к нам! Не спрашивай почему, я ничего не знаю. Прошу тебя,
не спрашивай! Прошу тебя, не огорчайся, не сердись на меня!  Я  тут  ни  при
чем!
     Кит уставился на нее, несколько раз подряд открыл и закрыл рот,  но  не
мог выговорить ни слова.
     - Он кричит, бранит тебя. Я не знаю, в чем ты провинился, но  чувствую,
что на дурной поступок ты не способен.
     - Я провинился! - взревел Кит.
     - Он говорит, будто ты виноват во всех его несчастьях, - со слезами  на
глазах продолжала девочка. - Требует тебя, а доктор сказал, чтобы  ты  и  на
глаза к нему не показывался, иначе он умрет. Не приходи к нам больше.  Я  за
этим и прибежала,  хотела  тебя  предупредить.  Уж  лучше  ты  от  меня  это
услышишь, чем от кого-нибудь другого. Кит! Что же ты наделал! Ты, кому я так
верила, кого считала чуть ли не единственным нашим другом!
     Несчастный мальчик смотрел и смотрел на свою маленькую хозяйку, глаза у
него открывались все шире и шире, но он не мог ни  сдвинуться  с  места,  ни
заговорить.
     - Вот его жалованье за неделю, - сказала девочка,  обращаясь  к  матери
Кита и кладя деньги на стол. - Тут... тут немного больше...  потому  что  он
всегда был такой добрый, такой заботливый. Я знаю, он скоро пожалеет о своем
поступке, но пусть не принимает это слишком близко к  сердцу,  пусть  найдет
себе других хозяев... Мне очень грустно так расставаться с ним, но теперь уж
ничего не поделаешь. Прощайте!
     Обливаясь слезами,  дрожа  всем  своим  худеньким  телом  от  недавнего
потрясения, от щемящей боли, которую вызвала у нее и болезнь деда  и  весть,
которую ей пришлось принести в этот дом, девочка подбежала к двери и исчезла
так же быстро, как и появилась.
     Бедная  миссис  Набблс,  не  имевшая  раньше  оснований  сомневаться  в
честности и правдивости сына, была поражена тем, что он не сказал ни слова в
свою защиту. Уж не попал ли он в компанию сорванцов, жуликов, грабителей?  А
эти ежевечерние отлучки из дому, для которых у него всегда было одно и то же
странное объяснение? Может быть, это  только  для  отвода  глаз?  Охваченная
такими страшными мыслями, она не решалась  расспрашивать  сына  и,  сидя  на
стуле, раскачивалась взад и вперед, ломала руки и  горько  плакала.  Но  Кит
даже не пытался утешить мать - ему было не  до  того.  Младенец  в  колыбели
проснулся  и  захныкал;  мальчуган  в  бельевой  корзине,   упав   навзничь,
перевернул  ее  на  себя  и  исчез  под  ней;  мать  плакала  все  громче  и
раскачивалась все быстрее, - а Кит, ничего этого  не  замечавший,  продолжал
сидеть в полном оцепенении.



     Тишине и безлюдью  больше  не  суждено  было  безраздельно  царить  под
кровлей, осенявшей головку Нелли. У старика началась  жестокая  горячка,  на
следующее утро он впал в забытье и с того самого дня долгие недели боролся с
недугом, грозившим ему смертью. Недостатка в уходе за ним теперь не было, но
его окружали чужие люди - алчные сиделки, которые, отдежурив положенный срок
у  постели  больного,  пили,  ели  и  веселились  всей  своей   беспардонной
компанией, ибо страдания и смерть были для них делом привычным.
     Но, несмотря  на  шум  и  сутолоку  в  доме,  девочка  никогда  еще  не
чувствовала себя такой одинокой, как в эти дни. Одинокой во всем -  в  своей
любви к тому, кто таял, снедаемый горячкой, одинокой  в  своем  непритворном
горе и бескорыстном участии. День за днем, ночь за ночью просиживала  она  у
изголовья бесчувственного страдальца,  предупреждая  малейшее  его  желание,
прислушиваясь к тому, как он даже в бреду повторяет ее имя  и  не  перестает
думать и тревожиться только о ней.
     Дом уже не принадлежал им. У них  осталась  только  одна  комната,  где
лежал больной, да  и  тy  мистер  Квилп  соблаговолил  предоставить  прежним
хозяевам лишь на время. Когда старик заболел, карлик чуть ли  не  на  другой
день вступил во владение лавкой и всем,  что  в  ней  было,  основываясь  на
законных правах, в которых мало кто разбирался и которые никому не приходило
в голову оспаривать. Утвердив свои позиции с помощью одного крючкотвора,  он
даже переехал сюда вместе с ним  -  на  страх  всем  супостатам  -  и  решил
устроиться с удобствами в новом жилье, хотя понятия об удобствах у него были
весьма своеобразные.
     Итак,  мистер  Квилп  обосновался  в  задней  комнате,   предварительно
заколотив наглухо окно лавки и тем самым положив конец дальнейшей  торговле.
Он отобрал из  старинной  мебели  самое  красивое  и  покойное  кресло  (для
собственных нужд) и самый уродливый и  неудобный  стул  (для  подручного,  о
котором тоже следовало позаботиться), велел перетащить их к себе и воссел на
свой трон. Комната эта была далеко от  спальни  старика,  но  мистер  Квилп,
боясь заразиться горячкой, счел необходимым произвести здесь оздоровительное
окуривание и не только сам дымил трубкой без малейшего перерыва, но заставил
курить и своего ученого друга. Не удовлетворясь этим, он послал на  пристань
за уже знакомым нам акробатом, прибывшим немедленно, посадил его  в  дверях,
снабдил большой трубкой, специально привезенной из  дому,  и  ни  под  каким
видом не разрешал ему вынимать ее изо рта дольше  чем  на  минуту.  3акончив
устройство на новом месте, Дэниел Квилп с  довольным  смешком  огляделся  по
сторонам и сказал, что вот это и называется у него удобствами.
     Ученый джентльмен с благозвучной фамилией Брасс охотно присоединился бы
к мнению мистера Квилпа,  но  этому  мешали  два  обстоятельства:  первое  -
несмотря на все свои ухищрения, он никак не мог устроиться на стуле  сидение
у которого было жесткое, ребристое, скользкое и покатое; второе  -  табачный
дым  всегда  был  ему  противен  и  вызывал  у  него  всяческие   внутренние
пертурбации. Находясь, однако, в полной зависимости от мистера Квилпа и имея
все  основания  угождать  своему  патрону,  он  выдавил  из  себя  улыбку  и
одобрительно закивал головой.
     Мистер Брасс, стряпчий с весьма сомнительной  репутацией,  проживал  на
улице Бевис-Маркс в городе Лондоне.  Это  был  сухопарый  дылда  с  круглым,
похожим  на  шишку,  носом,  с   нависшим   лбом,   бегающими   глазками   и
огненно-рыжими волосами. Костюм его состоял из долгополого черного сюртука и
черных штанов по щиколотку из-под которых  виднелись  сизо-голубые  бумажные
чулки и ботинки  с  ушками.  Держался  этот  джентльмен  подобострастно,  но
говорил весьма грубым голосом,  а  его  приторные  улыбочки  вызывали  такое
чувство омерзения, что всякий, кто сталкивался с ним, предпочел бы, чтобы он
злобно хмурился.
     Квилп посмотрел на своего ученого  советчика,  заметил,  что  он  щурит
глаза от дыма, разгоняет его рукой и чуть ли не корчится от каждой  затяжки,
и, придя в неописуемый восторг, радостно потер ладони.
     - Кури, собака! - скомандовал карлик, оглядываясь на мальчишку. - Набей
трубку заново и всю ее выкури, не то я раскалю чубук на огне и  прижгу  тебе
язык.
     К счастью, у мальчишки имелся достаточный опыт в такого  рода  делах  и
ему ничего не стоило бы втянуть в себя содержимое небольшой печи для  обжига
извести, если бы его  удостоили  такого  угощения.  Поэтому  он  пробормотал
наспех какую-то дерзость по адресу хозяина и сделал, как было приказано.
     - Вам  приятно,  Брасс?  Какой  аромат,  какие  фимиамы!  Вы,  наверно,
чувствуете себя по меньшей мере турецким султаном! - сказал Квилп.
     Мистер Брасс подумал, что если у турецкого султана самочувствие  бывает
не лучше, то  завидовать  ему  особенно  нечего,  однако  не  стал  отрицать
приятности своих ощущений и охотно приравнял себя к этому властелину.
     - Курение - лучший способ уберечься от заразы, -  сказал  Квилп,  -  от
заразы и от всех других бедствий, которые  грозят  нам  на  нашем  жизненном
пути. Пока не переберемся отсюда, так и будем дымить. Кури,  собака,  не  то
трубку проглотить заставлю!
     - А мы надолго здесь, мистер Квилп? - спросил  законник,  выслушав  это
мягкое предостережение, относившееся к мальчишке.
     - Да полагаю, пока старик не помрет, - ответил карлик.
     - Хи-хи-хи! - закатился мистер Брасс. - Прелестно! Прелестно!
     - Курите без передышки! - заорал Квилп. - Курить и разговаривать  можно
сразу. Не теряйте времени.
     - Хи-хи-хи! - слабеньким  голосом  пискнул  Брасс,  снова  беря  в  рот
окаянную трубку. - А если ему полегчает, мистер Квилп?
     - Если полегчает, тогда ни  одной  лишней  минуты  ждать  не  будем,  -
ответил карлик.
     - Как это благородно с вашей стороны, сэр! - воскликнул Брасс. - Другие
на вашем месте все бы распродали или  вывезли  при  первой  же  возможности,
поскольку закон на их стороне!.. Да, да! У других  сердце  гранит,  кремень,
сэр! Другие, сэр, на вашем месте...
     - Другие на моем месте не стали бы слушать такого попугая, - пресек его
карлик.
     - Хи-хи-хи! - залился Брасс. - Вы шутник, сэр, шутник!
     Но тут страж у двери прервал их беседу и пробормотал, не вынимая трубки
изо рта: - Девчонка идет.
     - Кто идет, собака? - спросил Квилп.
     - Девчонка, - ответил страж. - Оглохли, что ли?
     - О-о! - Карлик со смаком втянул воздух сквозь зубы, словно прихлебывая
горячий суп. - Подожди, дружок,  я  с  тобой  разделаюсь!  Такие  тебя  ждут
оплеухи и затрещины, что ты у меня диву  дашься!  А!  Нелли!  Ну,  как  твой
дедушка себя чувствует, цыпочка ты моя бриллиантовая?
     - Ему очень плохо, - со слезами ответила она.
     - До чего же ты хорошенькая, Нелл! - воскликнул Квилп.
     - Очаровательна,  сэр,  очаровательна!  -  подхватил  Брасс.  -  Просто
красотка!
     - А зачем Нелл сюда пришла? Посидеть у Квилпа  на  коленях?  -  спросил
карлик, видимо полагая, что его умильный тон успокоит девочку.  -  Или  она,
бедненькая, хочет лечь в постельку у себя в комнатке? А, Нелли?
     - Как он ласков с детьми! - пробормотал Брасс, доверительно обращаясь к
потолку. - Заслушаешься! Честное слово, заслушаешься!
     - Нет, я только на минутку, - испуганно  ответила  Нелли.  -  Мне  надо
кое-что взять тут, и больше... больше я сюда никогда не приду.
     - А комнатка в самом деле не дурна! - сказал карлик,  заглядывая  через
ее плечо. - Настоящее гнездышко! Так ты твердо решила, что  не  будешь  жить
здесь? Ты твердо решила не возвращаться сюда, Нелли?
     - Да, - ответила девочка и, взяв платье и еще кое  какие  вещи,  быстро
вышла из своей комнаты. - Я больше сюда не вернусь, никогда не вернусь!
     - Пугливая, - сказал карлик, глядя ей вслед. - Слишком уж пугливая, - а
жаль! Кроватка-то как раз мне по росту. Пожалуй, это будет моя спаленка!
     Идея  эта,  подобно  всем  идеям,  исходившим  из  того  же  источника,
заслужила одобрение мистера Брасса. Тогда карлик сразу же  вошел  в  комнату
Нелл, повалился на кровать с трубкой  в  зубах,  задрыгал  ногами  и  вскоре
окружил  себя  клубами  дыма.  Мистер  Брасс   приветствовал   это   зрелище
рукоплесканиями, и мистер Квилп, вполне оценив мягкость и удобство  Неллиной
кровати, заявил, что ночью будет спать на ней, а днем  пользоваться  ею  как
оттоманкой. Сказано - сделано! И  карлик  так  и  остался  лежать,  пока  не
выкурил трубки. Законник же, у которого к этому времени  от  дурноты  начали
путаться мысли  (таково  было  действие  табака  на  его  нервную  систему),
воспользовался случаем и улизнул на свежий воздух, где ему вскоре  настолько
полегчало, что он вернулся  обратно  в  довольно  приличном  виде.  Впрочем,
злокозненный карлик опять заставил его  докуриться  до  прежнего  состояния,
после чего несчастный замертво рухнул на первую попавшуюся кушетку и проспал
на ней до утра.
     Таковы были начальные шаги нового  владельца  лавки  древностей.  Но  в
дальнейшем мистеру Квилпу не хватало времени на всяческие проделки и выдумки
- его одолевали заботы: составление с помощью  мистера  Брасса  подробнейшей
описи имущества старика, а также другие дела, которые, к счастью,  требовали
его присутствия в Сити по нескольку часов в день. Однако  бросать  лавку  па
ночь ему не  позволяла  жадность  и  подозрительность,  разыгрывавшиеся  тем
сильнее, чем дольше затягивалась болезнь старика, исхода которой - в ту  или
иную сторону - он ждал, не только  не  скрывая  своего  нетерпения,  но  без
всяких церемоний заявляя об этом вслух.
     Нелли старалась  избегать  разговоров  с  карликом  и  пряталась,  едва
заслышав его голос, но и  улыбочки  стряпчего  вызывали  в  ней  не  меньшее
отвращение, чем  гримасы  Квилпа.  Живя  в  постоянном  страхе,  как  бы  не
столкнуться с кем-нибудь из них на лестнице или в  коридоре,  она  почти  не
отходила от деда, и только поздно вечером, когда в  доме  наступала  тишина,
пробиралась в пустые комнаты подышать воздухом.
     Однажды ночью девочка, печальная, сидела на своем обычном месте у  окна
(старику было хуже в тот день), как вдруг ей послышалось,  будто  ее  зовут.
Она выглянула на улицу и увидела того, кто нарушил ее тяжкое  раздумье.  Это
был Кит.
     - Мисс Нелл! - негромко повторил мальчик.
     - Да? - откликнулась она, не зная, позволительно ли ей общаться с  этим
преступником, но повинуясь чувству неизменной привязанности  к  нему.  -  Ты
что?
     - Я давно хочу поговорить с вами, - ответил мальчик, - да  эти  люди  в
лавке не пускают меня, гонят прочь. Неужели вы верите... да нет,  быть  того
не может!.. Неужели вы верите, что я заслужил такое, мисс?
     - Как же мне не верить? -  сказала  Нелли.  -  Ведь  дедушка  почему-то
рассердился на тебя.
     - Я сам не знаю почему, - сказал Кит. - Только не заслужил я  этого  ни
от него, ни от вас. Честное слово, не заслужил! А теперь  меня  вдобавок  ко
всему гонят от двери, когда я только хочу справиться о своем старом хозяине!
     - Я этого не  знала!  -  воскликнула  девочка.  -  Они  мне  ничего  не
говорили. Разве я позволила бы им так поступать!
     - Спасибо, мисс, мне сразу полегчало от ваших слов. Я ведь не  поверил,
что это вы велели меня гнать, и так и сказал им.
     - И хорошо сделал! - с живостью подхватила она.
     - Мисс Нелл, - совсем тихо проговорил Кит, подойдя под самое окно. -  В
лавке новые хозяева. Теперь у вас все будет по-другому.
     - Да, да...
     - И у вас и у него, когда он поправится. - И  Кит  показал  на  комнату
больного.
     - Если поправится, - сквозь слезы прошептала Нелли.
     - Что вы, что вы! Обязательно поправится! - сказал Кит. - Я ни  минутки
в этом не сомневаюсь. Не печальтесь, мисс Нелл! Не печальтесь,  умоляю  вас,
не печальтесь!
     Как  ни  бесхитростны  и  как  ни  скупы  были  эти  слова  утешения  и
сочувствия, но они тронули девочку, и она заплакала еще горше.
     - Теперь дело обязательно пойдет на поправку, - взволнованно  продолжал
Кит. - Только вы сами-то крепитесь, а то, не дай бог, расхвораетесь,  и  ему
станет хуже. А когда он совсем выздоровеет, поговорите с ним,  мисс  Нелл!..
Замолвите за меня словечко!
     - Мне даже твое имя запретили произносить при нем, - сказала девочка. -
Я ни за что не посмею этого сделать. Да и  зачем  тебе  мое  заступничество,
Кит? Мы теперь совсем бедные. У нас на хлеб и то не будет хватать.
     - Я не прощусь назад! - воскликнул мальчик, - Не  для  того  мне  нужно
ваше доброе слово! Разве я затем вас  поджидаю  здесь  который  день,  чтобы
говорить о жалованье да о харчах! В такое-то время,  когда  у  вас  у  самой
большое горе!
     Девочка взглянула на него ласково и с  благодарностью,  но  промолчала,
боясь прервать его.
     - Нет, я о другом, - нерешительно продолжал Кит. - Совсем о другом.  Да
вот только боюсь, не сумею я все сказать как следует... Где мне! Но если  бы
вы убедили его, что я служил ему верой и правдой, старался изо  всех  сил  и
что ничего дурного у меня и в мыслях не было, может быть, он...
     Тут Кит замолчал надолго, и, подождав с минуту, девочка напомнила  ему,
что время позднее, ей пора закрывать окно, и если  говорить,  пусть  говорит
скорее.
     - ...может быть, он не  сочтет  такой  уж  дерзостью  с  моей  стороны,
если... если я вот что предложу! - набравшись храбрости,  продолжал  Кит.  -
Вам в этом доме больше не жить! У нас  с  матерью  домишко  бедный,  но  все
лучше, чем оставаться здесь, с чужими людьми. Вот и перебирайтесь  к  нам  и
живите, пока не подыщете себе чего-нибудь другого.
     Девочка молчала, а Кит, обрадованный тем,  что  самое  трудное  позади,
окончательно осмелел и пустился расписывать все преимущества своего плана.
     - Вам, может, кажется, что у нас тесно и неудобно? Это, конечно, верно,
но зато чистота какая! Вы, может, боитесь шума, и такого тихого  двора,  как
наш, во всем городе не сыщешь. И ребятишки тоже не помешают.  Маленького  мы
почти не слышим, а который постарше славный мальчуган; да уж я сам  за  ними
послежу!  От  них  никакого  беспокойства  не  будет,  ручаюсь!   Попробуйте
уговорить его, мисс Нелл! Ну, попробуйте! Верх у нас очень  уютный.  Оттуда,
между трубами, и часы на колокольне видно, и по ним иногда даже время  можно
проверять. Мать говорит - это как раз для мисс Нелл комнатка, и  так  оно  и
есть.  Мать  будет  прислуживать  вам  обоим,  а  я  -  если  куда   сбегать
понадобится. Мы не из-за денег, упаси боже! Даже не думайте  об  этом!  Мисс
Нелл, вы попробуете с ним поговорить?  Ну,  скажите  "да"!  Убедите  хозяина
перебраться к нам; только сначала  узнайте  у  него,  в  чем  я  провинился.
Обещаете, мисс Нелл?
     Но не успела девочка ответить на эту горячую мольбу, как входная  дверь
внизу отворилась, и мистер Брасс, высунув на улицу голову в ночном  колпаке,
сердито крикнул: "Кто там?" Кит немедленно исчез, а Нелл  осторожно  закрыла
окно и отошла в глубь комнаты.
     После второго или третьего  окрика  мистера  Брасса  из  той  же  двери
показалась другая голова, тоже в ночном колпаке.  Мистер  Квилп  внимательно
осмотрел улицу и все окна напротив. Однако ему никого не удалось обнаружить,
и он вернулся в дом вместе со своим ученым другом, злобно ворча (девочка все
слышала), что это чьи-то происки, что здесь орудует какая-то шайка, что воры
днем и ночью рыщут около дома и обчистят,  ограбят  его  до  нитки,  что  он
немедленно распродаст все вещи - хватит проволочек! - и  вернется  под  свой
мирный кров. Отведя душу этими угрозами, карлик снова завалился  на  детскую
кровать, а Нелл крадучись поднялась по лестнице к себе.
     Как и следовало ожидать, короткий, оборванный на полуслове  разговор  с
Китом взволновал ее и снился ей в ту ночь, а потом долго, долго вспоминался.
Живя среди черствых кредиторов да корыстных сиделок и не  встречая  никакого
сочувствия, никакого участия к себе даже со  стороны  женщин,  которые  были
теперь в доме, она всем своим нежным детским сердцем откликнулась на  призыв
доброй  и  благородной  души,  обитающей   в   столь   неприглядном   храме.
Возблагодарим же небо за то, что храмы таких добрых душ  не  сложены  руками
человека и что лучшим их украшением служат убогие лохмотья, а  не  пурпур  и
виссон!



     Наконец  кризис  миновал,  и  старик  начал  выздоравливать.  Медленно,
постепенно к нему возвращалась и память, но разум его ослабел. Его ничто  не
раздражало, ничто не беспокоило. Он мог часами сидеть в задумчивости, отнюдь
не тягостной, и легко  отвлекался  от  нее,  увидев  зайчика  на  стене  или
потолке; не жаловался на длинные дни и томительные ночи и, судя по всему, не
испытывал ни тревог,  ни  скуки,  утеряв  всякое  представление  о  времени.
Маленькая рука Нелл подолгу лежала в его руке, и он то перебирал ее  пальцы,
то вдруг гладил по голове или целовал в  лоб,  а  заметив  слезы  у  нее  на
глазах, озирался по сторонам, недоумевая, что же могло  огорчить  внучку,  и
тут же забывал об этом.
     Нелл часто вывозила его на прогулки по городу;  старик  сидел  в  кэбе,
обложенный подушками, девочка рядом с ним; и как всегда - они были  рука  об
руку. На первых порах уличная сутолока и шум утомляли его, но он воспринимал
все это равнодушно, ничем не интересуясь, ничему не радуясь,  не  удивляясь.
Когда внучка показывала ему что-нибудь и спрашивала: "Помнишь ли  ты  это?",
он отвечал: "Да, да! Как же! Конечно, помню", - а потом вдруг вытягивал  шею
и долго смотрел вслед какому-нибудь прохожему, но на  вопрос,  что  его  так
заинтересовало, обычно не отвечал ни слова.
     Как-то днем, когда они сидели у себя в комнате старик в кресле, Нелл на
табуретке  возле  него,  -  за  дверью  послышался  мужской  голос:  просили
разрешения войти; - Войдите, - совершенно спокойно  ответил  старик.  -  Это
Квилп. Теперь Квилп здесь хозяин. Пусть войдет. И Квилп вошел.
     - Очень рад, любезнейший, видеть вас снова в добром здоровье,  -  начал
карлик, усаживаясь напротив него. - Ну, как вы себя чувствуете, хорошо?
     - Да, - чуть слышно ответил старик. - Да.
     - Мне не хочется вас торопить, любезнейший.  -  Карлик  повысил  голос,
опасаясь, что его не расслышат. - Но чем скорее  вы  устроитесь  где-нибудь,
тем лучше.
     - Правильно, - сказал старик. - Это для всех лучше - и для  вас  и  для
нас.
     - Дело в том, - продолжал Квилп после небольшой  паузы,  -  что,  когда
отсюда все вывезут, какое же вам здесь будет житье, в пустом доме?
     - Да, это верно, - согласился старик. - А Нелл! Ей-то, бедняжке, каково
бы пришлось!
     - Вот именно! - во весь голос  рявкнул  карлик  и  закивал  головой.  -
Совершенно справедливое замечание. Так вы об этом подумаете, любезнейший?
     - Да, непременно, - ответил старик. - Мы здесь не останемся.
     - Я сам так предполагал, - сказал карлик.  -  Имущество  ваше  продано.
Выручил я за него гораздо меньше, чем рассчитывал,  но  все  же  достаточно,
вполне достаточно. Сегодня у нас  вторник.  Так  когда  же  будем  вывозить?
Торопиться некуда... может, сегодня днем?
     - Лучше в пятницу утром.
     - Прекрасно, - сказал карлик. -  Так  и  порешим,  но  только  с  одним
условием, любезнейший, - больше не откладывать ни под каким видом.
     - Хорошо. В пятницу. Я запомню.
     Мистера Квилпа озадачил этот странный, как будто совершенно безучастный
тон, но поскольку старик, кивнув, повторил еще раз: "Я  запомню.  В  пятницу
утром",  у  него  не  было  никаких  оснований  задерживаться  здесь,  и  он
простился,  не  скупясь  на  сердечные  излияния  и  комплименты  по  поводу
прекрасного вида своего любезнейшего друга, после  чего  отправился  вниз  -
сообщить мистеру Брассу о только что состоявшихся переговорах.
     И этот день и весь следующий старик провел как во  сне.  Он  бродил  по
дому, заглядывал то в одну, то в другую комнату, словно прощаясь с ними,  но
ни единым словом не касался ни своего утреннего  разговора  с  карликом,  ни
того, что теперь им надо подыскивать себе какое-то новое пристанище. Смутная
мысль все же маячила где-то в глубине его сознания: внучка несчастна, о  ней
надо позаботиться. И он нет-нет да прижимал ее к груди и утешал, говоря, что
они всегда будут неразлучны. Но отдать себе ясный отчет  в  том,  каково  их
положение, он, видимо, не мог и проявлял все ту же безучастность  и  апатию,
которые оставил в нем недуг, поразивший не только его тело, но и разум.
     Мы говорим про таких людей, что они впали в детство, но это все  равно,
что сравнивать смерть со сном. Какое неуместное  уподобление!  Кто  видел  в
тусклых глазах слабоумных стариков светлый, жизнерадостный  блеск,  веселье,
не знающее удержу, искренность, не боящуюся холодной острастки,  неувядающую
надежду, мимолетную улыбку счастья?  Кто  находил  в  застывших  безобразных
чертах смерти безмятежную красоту сна, который вознаграждает нас за прожитый
день и сулит мечты и любовь дню грядущему? Сличите смерть со сном - и кто из
вас сочтет их близнецами? Посмотрите на  ребенка  и  слабоумного  старика  и
постыдитесь порочить самую светлую пору нашей жизни сравнением с тем, в  чем
нет ни малейшей прелести, ни малейшей гармонии.
     Наступил четверг; с утра старик был все такой  же  вялый,  но  вечером,
когда они с Нелли молча сидели у себя, в нем произошла какая-то перемена.
     В маленьком дворике, куда выходило их окошко, росло дерево  -  довольно
зеленое и ветвистое для такого унылого места, - и  листья  его,  трепеща  на
ветру, отбрасывали зыбкую тень на белые стены комнаты. Старик смотрел на  ее
кружевной узор до самого захода солнца. Наступил  вечер,  на  небо  медленно
выплыла луна, а он все сидел и сидел у окошка.
     Ему, протомившемуся столько дней в постели, приятно было видеть  и  эти
зеленые листья и этот спокойный свет - правда, льющийся из-за крыш и дымовых
труб. Они наводили  на  мысли  о  тихом  местечке  где-нибудь  далеко-далеко
отсюда, на мысли об отдыхе и покое.
     Девочка чувствовала, что в душе старика что-то  происходит,  и  боялась
нарушить молчание. Но вот слезы полились у него из глаз -  слезы,  при  виде
которых ей сразу полегчало, - и он взмолился: - Прости меня!
     - Простить? Зa что? - воскликнула Нелл, не давая ему упасть перед собой
на колени. - Дедушка, за что я должна тебя простить?
     - 3а1 все что было, за все, что ты выстрадала,  Нелл!  За  все,  что  я
сделал, когда мною владел этот дурной сон!
     - Не надо! - сказала она. - Прошу тебя, не надо! Давай лучше  поговорим
о чем-нибудь другом.
     - Да, лучше о другом...  О  том,  о  чем  мы  говорили  давным-давно...
несколько месяцев назад... месяцев, или недель, или дней?.. Когда это  было,
Нелл?
     - Я не понимаю тебя, дедушка.
     - Сегодня мне все вспомнилось, и я  сидел  тут  с  тобой  и  думал.  Да
благословит тебя за это господь, Нелл!
     - Дедушка, милый, за что?
     - За твои слова в тот день,  когда  на  нас  обрушилась  нищета,  Нелл.
Только давай говорить тихо! Тес! Если Эти люди там, внизу, услышат нас,  они
скажут, что я лишился разума, и тебя отнимут у  меня,  Нелл!  Мы  больше  не
останемся здесь, ни одного дня. Мы уйдем далеко-далеко!
     - Да, уйдем отсюда! - твердо сказала девочка.  -  Оставим  этот  дом  и
никогда больше не вернемся сюда, никогда больше не  вспомним  о  нем.  Лучше
исходить босиком весь мир, чем жить здесь!
     - Да, да! - воскликнул старик. - Мы  будем  странствовать  по  полям  и
лесам, по берегам рек - там, где незримо обитает  господь,  и  положимся  во
всем на его волю! Лучше ночевать под открытым небом,  -  вон  оно  посмотри,
какое чистое! - чем задыхаться в душных комнатах, в плену  забот  и  тяжелых
сновидений. Мы с тобой  еще  узнаем  радость  и  счастье,  Нелл,  и  забудем
прошлое, словно его и не было.
     - Мы еще узнаем счастье! - повторила девочка. - Но только не здесь!
     - Да, только не здесь... только  не  здесь,  это  верно!  -  согласился
старик. - Давай уйдем завтра утром, пораньше, так чтобы никто нас не увидел,
никто не услышал... уйдем и  никому  не  скажем  куда,  не  оставим  никаких
следов. Бедняжка моя, Нелл! Какая ты  бледная!  Сколько  слез  пролили  твои
глаза, сколько ты провела бессонных ночей - и все из-за меня! Да, да!  Из-за
меня! Но подожди! Мы уйдем отсюда, и ты снова  оживешь,  снова  повеселеешь.
Завтра утром, родная, чуть свет, мы покинем  эти  печальные  места  и  будем
свободны и счастливы, как птицы.
     И старик сомкнул руки над ее головой и проговорил срывающимся  голосом,
что отныне они всегда будут вместе и не разлучатся до тех пор,  пока  смерть
не у несет одного из них.
     Сердце девочки загорелось надеждой и верой.  Мысли  о  холоде,  голоде,
жажде и страданиях не тревожили ее.
     Она видела впереди только тихие радости, конец тягостному  одиночеству,
избавление от бессердечных людей, омрачавших своим присутствием и  без  того
тяжелую для нее пору, надеялась на то, что к старику снова вернется здоровье
и душевный покой и жизнь их снова будет полна безмятежного счастья.  Солнце,
ручейки, луга, летние дни - вот что рисовалось ее воображению, и  ни  одного
темного пятна не было на этой радужной картине!
     Старик уснул крепким сном, а она  занялась  приготовлениями  к  побегу:
уложила в корзинку одежду для себя и для деда, взяв на дорогу что  похуже  -
как им, бездомным странникам,  и  подобало  теперь.  Не  забыла  и  палку  -
подспорье для старческих ног. Но  это  было  не  все,  -  оставалось  еще  в
последний раз обойти дом.
     Как непохоже оказалось это прощание на то,  которое  она  ждала  и  так
часто рисовала себе мысленно! Да и можно ли  было  думать,  что  эта  минута
принесет ей чувство торжества!  Разве  воспоминание  о  прошлых  днях  пусть
печальных и одиноких - не переполнило теперь до краев ее сердце, укоряя  его
в черствости! Она села к окну, где провела столько  вечеров,  гораздо  более
мрачных, чем сегодняшний, - и все былые  надежды,  все  мимолетные  радости,
посещавшие ее здесь, ожили сами собой, мгновенно  стерев  и  былую  тоску  и
былую печаль.
     А маленькая каморка, где она так часто молилась по  ночам,  призывая  в
своих молитвах то счастье, которое, кажется, забрезжило сейчас! Ее маленькая
каморка, где она так мирно спала и видела такие светлые сны! Как тяжело, что
туда нельзя даже зайти, нельзя окинуть ее признательным взглядом и поплакать
на прощанье. Там остались кое-какие вещи -  жалкие  безделушки,  но  ей  так
хотелось бы взять их с собой! Увы! Теперь это невозможно!
     И тут она вспомнила свою птичку и залилась горькими слезами; но  вдруг,
сама не зная почему, решила, что ее бедная любимица  обязательно  попадет  к
Киту, а он сбережет ее ради своей бывшей хозяйки и, может, будет думать, что
она нарочно оставила ему такой  подарок  в  знак  благодарности.  Эта  мысль
успокоила, утешила ее, и она пошла спать, не  чувствуя  прежней  тяжести  на
сердце.
     Ей снилось, как они с  дедом  бродят  по  прекрасным,  залитым  солнцем
полям,  но  все  эти  сновидения  пронизывала  смутная  тоска   по   чему-то
недостижимому, и она проснулась среди ночи когда звезды еще  поблескивали  в
небе. Наконец занялось утро, звезды потускнели  и  угасли  одна  за  другой.
Убедившись, что день близок, девочка поднялась и оделась в дорогу.
     Она решила не беспокоить старика  раньше  времени  и  разбудила  его  в
последнюю минуту, но он собрался быстро - так ему хотелось поскорее уйти  из
этого дома.
     Рука об руку они осторожно спускались по лестнице, замирая  от  страха,
когда ступеньки скрипели у них под ногами, останавливаясь на каждом  шагу  и
прислушиваясь. Но вдруг старик хватился забытой котомки, куда  была  сложена
его легкая поклажа, за ней пришлось вернуться, и эти две-три минуты задержки
показались им нескончаемыми.
     Наконец они ступили  в  коридор  в  нижнем  этаже,  где  уже  слышалось
страшное, как львиный рык, храпенье мистера  Квилпа  и  его  ученого  друга.
Ржавые засовы заскрежетали, несмотря на все предосторожности, но когда  Нелл
отодвинула их, дверь оказалась запертой и, что всего хуже, ключа в замке  не
было. И тут она вспомнила, как одна из сиделок говорила ей,  что  Квилп  сам
запирает на ночь и переднюю и  заднюю  дверь,  а  ключи  кладет  на  стол  в
спальне.
     Немало волнений и страха пришлось испытать девочке, когда  она,  скинув
туфли  и  тенью  проскользнув  через  комнату,  загроможденную  антикварными
вещами, среди которых самым чудовищным  экземпляром  был  спящий  на  тюфяке
мистер Брасс, вошла в свою маленькую спальню.
     Увидев мистера Квилпа, она в ужасе замерла на пороге. Карлик спал,  так
низко свесившись с кровати, что казалось, будто он стоит на голове.  Зубы  у
него были оскалены - то ли по свойственной ему  милой  привычке,  то  ли  от
неестественного положения, - в горле что-то  клокотало  и  булькало,  из-под
приоткрытых век виднелись белки (вернее, мутные желтки) глаз, заведенных под
самый лоб. Но у Нелли не было времени справляться  о  его  самочувствии,  и,
окинув комнату  беглым  взглядом,  она  схватила  со  стола  ключ,  миновала
распростертого на полу мистера Брасса и благополучно вернулась к деду.
     Они бесшумно отперли дверь, вышли на улицу и остановились.
     - Куда? - спросила девочка.
     Старик бросил нерешительный, беспомощный взгляд сначала на  нее,  потом
по сторонам, потом снова на нее и покачал головой. Было ясно, что  наступила
минута, когда его вожатым и  его  советчицей  должна  стать  она.  И,  сразу
почувствовав это, девочка не испугалась, не усомнилась в себе,  а  протянула
ему руку и бережно повела прочь от дома.
     Было  раннее  июньское  утро.  Синева  неба  не  омрачалась  ни  единым
облачком, и оно сияло ослепительным светом. Прохожие на  улицах  встречались
редко, дома и лавки были еще закрыты, и благотворный утренний  ветерок  веял
над спящим городом словно дыхание ангелов.
     Старик и девочка шли сквозь эту  блаженную  тишину,  полные  радости  и
надежд. Одни, снова одни! Все вокруг - такое  чистое,  свежее  -  только  по
контрасту напоминало  им  гнетущее  однообразие  жизни,  оставшейся  позади.
Колокольни и шпили, такие  темные  и  хмурые  в  другое  время  дня,  сейчас
искрились и светились на солнце; невзрачные улицы и закоулки ликовали в  его
лучах, а небосвод, таявший в немыслимой высоте, слал свою безмятежную улыбку
всему, что расстилалось под ним.
     Все дальше и  дальше,  стремясь  скорее  выбраться  из  погруженного  в
дремоту города, уходили двое бедных странников - уходили, сами не зная, куда
лежит их путь.



     Дэниел Квилп с Тауэр-Хилла и Самсон Брасс с улицы Бевис-Маркс в Лондоне
(джентльмен, поверенный ее величества при Суде  Королевской  Скамьи  и  Суде
Общих Тяжб в Вестминстере, он же адвокат при Канцлер ском суде*)  как  ни  в
чем не бывало мирно почивали каждый на своем месте до тех пор, пока стук  во
входную дверь (вначале скромный и осторожный, но постепенно превратившийся в
настоящую канонаду, залпы которой следовали один за другим почти без всякого
перерыва) не заставил Квилпа принять горизонтальное положение и устремить  в
потолок бессмысленный, сонный взор,  ясно  свидетельствовавший  о  том,  что
вышеупомянутый Дэниел Квилп услышал грохот и даже несколько удивился ему, но
не счел это обстоятельство  достойным  своего  внимания.  Однако  грохот  не
только не пощадил его дремоты, но даже усилился и стал еще назойливее, будто
задавшись целью во что бы то ни стало помешать ему снова погрузиться в  сон,
поскольку он кое-как открыл глаза. И тогда мысль о том,  что  это  стучат  в
дверь, медленно забрезжила в  сознании  Дэниела  Квилпа,  и  он  мало-помалу
вспомнил, что сегодня пятница и что миссис Квилп было  приказано  явиться  к
супругу с самого утра.
     Мистера Брасса несколько раз скрючило весьма странным образом,  лицо  у
него перекосилось, веки сморщились, точно от вкушения неспелого  крыжовника,
после чего  он  тоже  проснулся  и,  увидев,  что  мистер  Квилп  уже  успел
облачиться в свой каждодневный наряд, поспешил сделать то же  самое,  причем
напялил сначала башмаки, а потом чулки, сунул ноги в рукава  вместо  брюк  и
совершил еще кое-какие промахи подобного же рода, как это часто случается  с
теми, кто бывает вынужден одеваться второпях  и  не  может  сразу  очухаться
после неожиданного пробуждения.
     Увидев, что карлик усиленно шарит под столом,  проклиная  на  чем  свет
стоит и самого себя и весь  род  людской,  а  заодно  и  всю  неодушевленную
природу, Брасс решился, наконец, спросить: - Что случилось?
     - Ключ, - сказал карлик, бросив на него злобный взгляд. - Ключ  пропал,
вот что случилось! Вы не знаете, где он?
     - Откуда же мне это знать, сэр? - огрызнулся мистер Брасс.
     - Откуда вам знать?  -  язвительным  тоном  повторил  Квилп.  -  А  еще
стряпчим называетесь! У-у, болван!
     Не собираясь разъяснять карлику, бывшему явно  не  в  духе,  что,  если
кто-то другой потерял ключ, это никак не может способствовать  умалению  его
(Брасса) познаний в области юридических наук, мистер Брасс скромно  спросил:
а не оставлен ли ключ с вечера в его  родной  стихии  -  то  есть  в  замке?
Несмотря  на  твердое  убеждение   в   противном,   основанное   на   личных
воспоминаниях, мистер Квилп был вынужден признать, что это вполне  возможно,
и, ворча, пошел к двери, где и обнаружил пропавшую вещь.
     Но только он дотронулся до ключа и, к немалому своему удивлению, увидел
отодвинутые засовы, как стук возобновился с новой,  поистине  возмутительной
силой, а дневной свет, проникавший в замочную скважину, исчез,  загороженный
снаружи человеческим глазом. Карлик  окончательно  вышел  из  себя  и  решил
выскочить на улицу, чтобы сорвать злобу на миссис Квилп и достойным  образом
вознаградить ее за такое усердие. Осторожно, без  малейшего  шума,  повернув
ручку двери, он рывком распахнул ее и, головой  вперед,  растопырив  руки  и
ноги, лязгая зубами от ярости,  ринулся  на  того,  кто  стоял  с  молотком,
занесенным для очередной серии ударов.
     Однако ни отступления, ни мольбы о пощаде не последовало. Мистер  Квилп
очутился в объятиях человека, принятого им за жену, и тот  угостил  его  для
начала двумя оглушительными тумаками по голове и двумя столь же крепкими - в
грудь, а когда удары посыпались уже без счета, карлику стало  ясно,  что  он
находится в искусных и опытных  руках.  Нисколько  не  обескураженный  такой
неожиданностью, мистер Квилп самозабвенно рвал зубами, лупил кулаками своего
противника, и тому удалось взять верх минуты через две, не раньше. Тогда,  и
только тогда, Дэниел Квилп, всклокоченный и разгоряченный  борьбой,  увидел,
что сам он валяется посреди  улицы,  а  мистер  Ричард  Свивеллер  исполняет
вокруг него нечто вроде танца, справляясь время от времени:  "Не  угодно  ли
еще?" - У нас этого товару хоть отбавляй, - приговаривал  мистер  Свивеллер,
то наскакивая на карлика, то отступая, но держа кулаки наготове.  -  Богатый
выбора, на все вкусы! Иногородние заказы выполняются по первому  требованию.
Мы служить всегда готовы, - просим не стесняться, сэр!
     - Я обознался, - проговорил  Квилп,  потирая  плечо.  -  Почему  вы  не
сказали, кто вы такой?
     - Вы бы лучше сами сказали, кто вы такой, - отрезал Дик, - вместо  того
чтобы вылетать из дому этаким буйнопомешанным!
     - А кто... кто стучал? - спросил карлик и, охнув, приподнялся с  земли.
- Вы, что ли?
     - Я стучал, - ответил Дик. - Собственно говоря, начала вот эта леди, но
у нее получалось так деликатно, что я решил прийти ей  на  помощь.  -  И  он
показал на миссис Квилп, которая, дрожа  всем  телом,  стояла  в  нескольких
шагах от них.
     - Мм! - замычал карлик, метнув злобный взгляд на жену. - Так я и думал,
что это все она. А вы, сэр, тоже хороши! Снимаете дверь с петель, будто  вам
неизвестно, что в доме больные!
     - Черт вас побери! - крикнул Дик. - А я решил, что в доме все  мертвые,
потому и ломился!
     - Вы, надо полагать, пришли по делу? - спросил Квилп. - Что вам угодно?
     - Мне угодно знать, как здоровье старичка, - ответил мистер  Свивеллер,
- и побеседовать с Нелли. Я друг семьи, сэр... во всяком случае, друг одного
из членов этой семьи, что, собственно, одно и то же.
     - Тогда войдите, - сказал карлик. - Прошу вас, сэр, прошу. Пожалуйте  и
вы, миссис Квилп... а я за вами, сударыня.
     Миссис Квилп колебалась, но мистер Квилп  настаивал.  Однако  дело  тут
было не в соблюдении приличий и не в каких-нибудь галантностях - отнюдь нет!
Она, бедняжка, прекрасно знала,  почему  супруг  хочет  проследовать  в  дом
именно в таком порядке: чтобы иметь возможность щипать ее за руки, с которых
и без того  не  сходили  синие  и  лиловые  отпечатки  его  пальцев.  Мистер
Свивеллер, ничего такого не подозревавший, был немало удивлен, когда услышал
у себя за спиной приглушенный крик и, оглянувшись, увидел, что миссис  Квилп
одним прыжком догнала его. Впрочем, он не высказал вслух своего удивления  и
скоро забыл об этом происшествии.
     - А теперь, миссис Квилп, - распорядился карлик, как только они вошли в
лавку, - будьте любезны подняться наверх и сказать Нелли, что к ней пришли.
     - Вы, я вижу, расположились здесь совсем как дома, -  заметил  Дик,  не
догадывавшийся, что мистер Квилп пребывает в лавке на положении хозяина.
     - А это и есть мой дом, молодой человек, - ответил карлик.
     Дик замолчал, озадаченный его словами,  а  еще  больше  -  присутствием
здесь мистера Брасса, но его  размышления  прервала  миссис  Квилп,  которая
быстро сбежала по лестнице и сказала, что наверху никого нет.
     - Что вы чепуху городите! Вот дуреха! - крикнул карлик.
     - Уверяю вас, Квилп, -  дрожащим  голосом  залепетала  его  жена.  -  Я
заглянула во все комнаты, там нет ни души.
     - Ага-а, - многозначительно протянул мистер  Брасс  и  даже  хлопнул  в
ладоши, - это объясняет таинственное исчезновение ключа!
     Квилп хмуро посмотрел на него, потом бросил такой же хмурый  взгляд  на
жену, потом на Ричарда Свивеллера и, не получив ни от кого из них ответа  на
свой молчаливый вопрос, сломя голову бросился вверх по  лестнице,  а  спустя
несколько минут так же сломя голову сбежал  вниз  и  подтвердил  только  что
полученное сообщение.
     - Странно! - сказал он, косясь на Свивеллера. - Очень странно!  Уйти  и
даже не предупредить меня испытанного, близкого друга!.. Да он  мне  напишет
или попросит, чтобы Нелли написала. Ну, разумеется! Нелли  так  меня  любит!
Очаровательная Нелл!
     Мистер Свивеллер стоял, разинув рот от изумления. Продолжая поглядывать
на него искоса, Квилп обратился к мистеру Брассу  и  заметил  как  бы  между
прочим, что это не должно помешать вывозу вещей.
     - Ведь они сегодня и  хотели  уйти,  -  добавил  он,  только  почему-то
собрались тайком, ни свет ни заря. Впрочем, на то были свои причины, были!
     - Куда же их понесло? - сказал недоумевающий Дик.
     Квилп покачал  головой  и  поджал  губы,  давая  этим  понять,  что  он
прекрасно все знает, но вынужден хранить молчание.
     - А почему вы вдруг вывозите вещи? - спросил Дик, глядя  на  беспорядок
вокруг. - Это что значит?
     - Это значит, что я их купил, сэр, - отрезал Квилп. - Ну что - съели?
     - Неужели этот старый хитрец загреб все свои  денежки  и  удалился  под
мирный кров в  тени  лесов,  где  в  отдаленье  плещет  море?  -  растерянно
проговорил Дик.
     - И держит в тайне свое местопребывание, чтобы охранить себя от слишком
частых визитов любящего внука и его  преданных  друзей!  -  добавил  карлик,
крепко потирая руки. - Я ни на что не намекаю, но вы,  кажется,  именно  это
имеете в виду? А?
     Ричард Свивеллер был совершенно ошеломлен неожиданным оборотом событий,
грозившим полным крахом тому замыслу, в котором ему отводилась столь  видная
роль, и всем его  надеждам  на  будущее.  Узнав  о  болезни  старика  только
накануне вечером от Фредерика Трента, он пришел справиться о его здоровье  и
выразить Нелл свое соболезнование, а заодно и преподнести ей  первую  порцию
тех обольщений, которые должны были в конце концов воспламенить ее сердце. И
вот, поди ж ты! теперь, когда он приготовил в уме самые изысканные и  тонкие
комплименты  и   предвкушал,   как   страшное   возмездие   будет   медленно
подкрадываться к Софи Уэклс, теперь Нелли и старик со всеми его  богатствами
исчезли, растаяли, скрылись неизвестно куда, словно проведав о  составленном
против них заговоре и решив, пока еще не  поздно,  уничтожить  его  в  самом
зародыше.
     Что касается Дэниела Квилпа, то в глубине души он был крайне озадачен и
встревожен этим бегством. От его проницательного взгляда  не  скрылось,  что
беглецы захватили с собой самое необходимое  из  одежды,  а  зная,  в  каком
состоянии находится старик, он не мог  себе  представить,  как  ему  удалось
заручиться согласием девочки на такой шаг. Не следует думать,  будто  мистер
Квилп терзался бескорыстным страхом за их судьбу (это было бы по отношению к
нему явной несправедливостью). Нет! Его мучило  опасение:  вдруг  у  старика
были припрятаны где-то деньги, а он, Квилп, ничего не знал об этом? И мысль,
что деньги эти могли ускользнуть из его  когтей,  наполнила  сердце  мистера
Квилпа чувством горькой обиды и досады на самого себя.
     Что ж тут удивительного, если он испытывал некоторое облегчение,  глядя
на Ричарда Свивеллера, который  тоже  был  огорчен  и  разочарован  бегством
старика, вероятно имея на то какие-то особые причины! Совершенно ясно, решил
карлик, что этот молодчик подослан своим приятелем, с тем чтобы  лестью  или
угрозами выманить у старика, которого они считают  богачом,  хоть  несколько
шиллингов. И мистер Квилп  с  величайшим  удовольствием  принялся  распалять
воображение Дика  рассказами  о  сокровищах,  накопленных  хитрым  стариком,
особенно  подчеркивая  ловкость,  с  которой  тот  скрылся   от   назойливых
вымогателей.
     - Ну, что ж, - сказал Ричард Свивеллер, тупо глядя прямо перед собой. -
Пожалуй, мне нет никакого резона здесь оставаться.
     - Ни малейшего, - подтвердил карлик.
     - Вы, может, передадите им, что я заходил? Мистер Квилп склонил  голову
и пообещал выполнить это поручение при первой же возможности.
     - И скажите еще, - добавил Дик, - скажите им, сэр, что я прилетел  сюда
как вестник мира,  что  я  намеревался  заступом  дружбы  выкорчевать  корни
раздора и обоюдного озлобления и взрастить  на  их  месте  побеги  всеобщего
благоденствия. Я полагаю, вы не откажетесь выполнить мою просьбу, сэр?
     - Разумеется, выполню, - сказал Квилп.
     - Передайте им так же мой адрес,  сэр,  -  продолжал  Дик,  вынимая  из
кармана маленькую потрепанную карточку. - Он здесь указан, а дома меня можно
застать каждое утро. Два громких  удара  молотком  -  и  служанка  сразу  же
отопрет дверь. Мои близкие друзья, сэр, имеют обыкновение чихать при  входе,
давая ей понять, что они - друзья и стремятся меня увидеть не из  каких-либо
меркантильных  соображений.  Виноват,  сэр!  Позвольте,  я  взгляну  на  эту
карточку еще раз.
     - Пожалуйста! - воскликнул Квилп.
     - Произошла небольшая и легко объяснимая ошибка,  сэр,  -  сказал  Дик,
заменяя карточку другой. - Я вручил вам членский билет вакхического общества
Аполлонов Ведьведерских, доступного  только  для  избранных,  -  Пожизненным
Великим Мастером которого ваш покорный слуга имеет  честь  состоять.  Теперь
все в порядке, сэр. Разрешите откланяться.
     Квилп пожелал ему всего хорошего. Пожизненный Великий  Мастер  общества
Аполлонов Вельведерских приподнял шляпу в  знак  почтения  к  миссис  Квилп,
потом небрежно надвинул ее набекрень и эффектно удалился со сцены.
     Тем временем к лавке подъехали фургоны для перевозки вещей,  и  могучие
мужи в суконных шапках уже выносили на голове комоды и тому подобные мелочи,
а также совершали другие геркулесовы подвиги, от чего у них  сильно  менялся
цвет  лица.  Не  довольствуясь  ролью  наблюдателя,  мистер  Квилп  принимал
живейшее участие во всей этой суматохе и трудился с поразительным рвением  -
бегал взад и вперед, ко всем придирался, как сатана,  задавал  миссис  Квилп
совершенно непосильные и невыполнимые задачи,  без  всякой  натуги  поднимал
страшные тяжести, при каждом удобном случае лягал мальчишку с пристани и как
бы невзначай пребольно задевал своими ношами мистера Брасса,  который,  стоя
на крыльце, делал то, что было по его части, а именно - отвечал на расспросы
любопытных соседей. Присутствие и личный  пример  карлика  поддавали  такого
жару его подручным, что через час-другой из дома все  как  вымело,  если  не
считать рваных циновок, пивных кружек да клочьев соломы.
     Постелив одну такую  циновку  в  гостиной  и  усевшись  на  ней  эдаким
африканским царьком, карлик угощался хлебом, сыром и пивом и вдруг (он будто
и не глядел в ту сторону) увидал  в  дверях  лавки  какого-то  мальчика.  Не
сомневаясь в личности этого любопытного, хотя опознать его можно было только
по носу, ибо ничего другого не было видно, Квилп  окликнул  Кита  по  имени,
после чего тот вошел в комнату и спросил, что мистеру Квилпу угодно.
     - Поди, поди сюда, любезный, - сказал  карлик.  -  Ну-с,  значит,  твои
хозяева ушли?
     - Куда? - спросил Кит, озираясь по сторонам.
     - А ты будто не знаешь? - огрызнулся Квилп. - Говори, куда они ушли?
     - Я не знаю, - ответил Кит.
     - Ну, хватит! - крикнул Квилп. - Они ушли тайком,  чуть  свет,  а  тебе
будто ничего не известно?
     - Ничего не известно, - сказал мальчик в явном недоумении.
     - Так-таки и не известно? А кто шнырял тут вечером, точно  воришка?  А?
Будто тебе ничего тогда не сказали?
     - Ничего не сказали, - ответил мальчик.
     - Так-таки и не сказали! А о чем же с тобой беседовали?
     Кит, не видевший теперь никакой  необходимости  хранить  в  тайне  свой
разговор с Нелли, признался, зачем приходил и о чем просил ее.
     - Ага... - пробормотал карлик после некоторого раздумья.  -  Ну,  тогда
они еще придут к вам.
     - По-вашему, придут? - обрадовался Кит.
     - Должны прийти, - сказал карлик. - И ты сейчас же  дай  мне  знать  об
этом - слышишь? Сейчас же дай знать, а уж я тебя как-нибудь  отблагодарю.  Я
им хочу добро сделать, а как им сделаешь добро, когда ведать не ведаешь, где
они. Понял?
     Кит мог бы ответить на это много такого, что пришлось бы  не  по  вкусу
его сварливому собеседнику, но в эту минуту мальчишка с пристани,  рыскавший
по комнате в надежде на какую-нибудь поживу, вдруг крикнул:  -  Эх,  да  тут
птица! Что с ней делать?
     - Свернуть шею, - сказал Квилп.
     - Нет, не надо! - воскликнул Кит, выступив вперед. - Отдайте  ее  лучше
мне!
     - Ишь чего захотел! - заорал мальчишка. - Не трогай, тебе  говорят,  не
трогай! Я сейчас ей шею сверну. Он сам так велел.  Пусти  клетку!  -  Подать
птицу мне! Мне! - взревел Квилп, - Деритесь, собаки, - кто победит,  тому  и
достанется. Не то я сам с ней расправлюсь!
     Мальчики не заставили просить себя дважды и ринулись в  бой,  а  Квилп,
держа в одной руке клетку, в другой - нож, в азарте то и дело всаживал его в
половицы, кричал, улюлюкал и еще пуще распалял драчунов.  Силы  у  них  были
более или менее равные, и они не на шутку лупили друг друга, клубком катаясь
по полу. Но вот  Кит  угостил  своего  противника  метким  ударом  в  грудь,
высвободился из его объятий, в одну секунду вскочил на ноги, выхватил клетку
у Квилпа из рук и скрылся со своей добычей.
     Домой он добежал бегом, без единой передышки; и там  его  окровавленная
физиономия привела всех в ужас  и  даже  исторгла  отчаянные  вопли  из  уст
среднего братца.
     - Господи помилуй! Кит! Что  случилось?  Что  с  тобой?  -  воскликнула
миссис Набблс.
     - Ничего, мама! - ответил ее сын, утирая лицо полотенцем,  висевшим  за
дверью. - Не пугайся, это все пустяки. Я дрался за птицу,  и  она  досталась
мне. Джейкоб, перестань! Ну что за рева, в жизни таких не видел!
     - Дрался за птицу? - переспросила миссис Набблс.
     - Ну да! За птицу! - ответил Кит. - Вот за эту самую. Это  птичка  мисс
Нелл, мама, а они хотели свернуть ей шею.  Да  где  им!  Ха-ха-ха!  Разве  я
позволю! Не на таковского напали, мама! Ха-ха-ха!
     Кит  отнял  полотенце  от  своей  разбитой,   вспухшей   физиономии   и
расхохотался так весело, что, глядя  на  него,  захохотал  Джейкоб,  за  ним
захохотала и мать, а малыш  успокоение  заворковал  и  задрыгал  ножками;  и
голоса их слились воедино, ибо все они вместе с Китом радовались его  победе
и, кроме того, очень любили друг друга. Когда  взрывы  хохота  прекратились,
Кит похвастался птицей перед обоими братьями, точно  эта  бедная  коноплянка
была невесть каким ценным и редкостным приобретением, потом оглядел стены  в
поисках гвоздя, соорудил помост из стола  и  стула  и  с  торжеством  вырвал
обнаруженный гвоздь руками.
     - Ну-с, так! - сказал он. - Повесим ее на окно, ей там будет веселее на
свету, а если запрокинет голову, то и  небо  увидит.  А  уж  какая  певунья,
просто заслушаешься!
     Помост  перенесли  на  другое  место.  Кит  снова  забрался  на   него,
вооружившись кочергой вместо молотка, вбил гвоздь и повесил клетку на окно к
неописуемому восторгу всей семьи. Примерив ее  и  так  и  эдак,  попятившись
назад, чтобы полюбоваться ею  издали,  и  угодив  ненароком  в  камин,  Кит,
наконец, убедился, что его старания увенчались полным успехом.
     - А теперь, мама, - сказал он, -  прежде  чем  устраиваться  на  отдых,
пойду посмотрю - может, кому надо лошадь посторожить.  Получу  денег,  куплю
конопляного семени и тебе принесу чего-нибудь повкуснее.



     Киту не стоило большого труда убедить себя, что лавка древностей ему по
пути (поскольку выбор этого пути только от него и зависел) и  что  взглянуть
на нее еще раз - его прямая,  хоть  и  неприятная  обязанность,  от  которой
никуда не денешься. Впрочем, люди и более образованные и более обеспеченные,
чем Кристофер Набблс, частенько потворствуют своим желаниям (иной раз весьма
сомнительным) и, придавая им видимость тяжкого долга,  гордятся  собственной
готовностью идти на жертвы.
     На этот раз осторожность была излишней, и Кит мог не бояться,  что  его
заставят дать реванш мальчишке Дэниела Квилпа. В доме не было ни души, и  он
казался таким грязным, запущенным, точно стоял  нежилым  долгие  месяцы.  На
входной двери  висел  ржавый  замок,  в  полуоткрытых  верхних  окнах  уныло
колыхались на ветру выцветшие  занавески  и  шторы,  а  неровные  прорези  в
ставнях нижнего этажа зияли черной пустотой. В том самом  окне,  на  которое
Кит так часто смотрел раньше, в утренней суматохе и спешке выбили стекло,  и
эта комната казалась особенно мрачной и голой.  Крыльцом  завладели  уличные
мальчишки:  кто  ударял  молотком  дверь  и,  замирая  от  сладкого   ужаса,
прислушивался к гулким раскатам, раздававшимся в пустом доме; кто заглядывал
в  замочную  скважину,  не  то  в  шутку,  не   то   всерьез   подкарауливая
"привидение", легенду о котором уже успели родить вечерние сумерки и  тайна,
окружавшая прежних обитателей лавки древностей. Стоя посреди  шумной  улицы,
она являла картину полного мрака  и  запустения,  и  Кит,  помнивший,  какой
веселый огонь горел в ее очаге зимними вечерами и какой веселый смех  звенел
под ее крышей, грустно побрел прочь.
     Здесь уместно заметить, ибо этого требует от  нас  справедливость,  что
Кит отнюдь не страдал излишней сентиментальностью; да  он,  бедняга,  может,
никогда и не слышал такого  слова.  Это  был  славный,  добрый  мальчик,  не
отличавшийся   ни   благовоспитанностью,   ни   изысканностью    манер.    И
следовательно, вместо того чтобы нести свое  горе  домой,  набрасываться  на
мать и колотить ребятишек (ибо утонченные натуры частенько  отравляют  жизнь
окружающим, когда бывают не в духе), он  поставил  перед  собой  цель  более
низменную, а именно - решил потрудиться на пользу семье.
     Боже мой! Сколько джентльменов разъезжало верхом по улицам, и как  мало
было среди них таких, кому требовалось посторожить  лошадь!  Глядя  на  этих
гарцующих  всадников,  опытный  биржевик  или  член  парламентской  комиссии
высчитал бы с точностью  до  одного  пенни,  какие  суммы  зарабатываются  в
Лондоне, в течение года охраной лошадей. Мы не сомневаемся,  что  сумма  эта
оказалась  бы  огромной,  если  бы  только  одной   двадцатой   части   всех
джентльменов, не сопровождаемых грумами, случалось во время прогулок слезать
с седла. Но в том-то и дело, что случается это редко, а такие непредвиденные
обстоятельства часто сводят на нет самые безупречные расчеты.
     Кит бродил по улицам, то ускоряя, то замедляя шаг,  то  останавливаясь,
когда какой-нибудь всадник натягивал поводья и оглядывался по  сторонам,  то
пускался бежать  во  все  лопатки,  завидев  в  конце  переулка  еще  одного
наездника, ленивой рысцой трусившего по теневой стороне с  явным  намерением
задержаться если не у этой двери, так у  следующей.  Но  все  они,  один  за
другим, проезжали мимо, и у Кита ничего не наклевывалось.  "А  интересно,  -
думал мальчик, - если б кто-нибудь из этих джентльменов узнал, что у  нас  в
буфете ни крошки, неужели они не остановились бы  нарочно,  будто  по  делу,
только чтобы дать мне заработать?"  Устав  от  ходьбы,  а  больше  всего  от
стольких разочарований, Кит присел отдохнуть на первое  попавшееся  крыльцо,
как вдруг из-за угла с грохотом выкатил маленький четырехколесный фаэтон  об
одной  маленькой  косматой  лошадке-пони  (по-видимому,  очень  норовистой),
которой  правил  маленький  толстенький  старичок   с   безмятежно-спокойным
выражением лица. Рядом с  маленьким  старичком  сидела  маленькая  старушка,
такая же  спокойная  и  пухленькая.  Пони  выбирал  аллюр  исключительно  по
собственному усмотрению  и  вообще  делал  все,  что  ему  вздумается.  Если
старичок дергал вожжами, стараясь усовестить его, пони в ответ на это дергал
головой. Судя по всему, самое большее, на что он соглашался,  -  это  возить
своих хозяев по тем улицам, по которым им уж очень хотелось проехать,  но  в
уплату за такое снисхождение  требовал  полной  свободы  действий,  грозя  в
противном случае вовсе не сдвинуться с места.
     Когда этот маленький экипаж поравнялся с Китом, он грустно посмотрел на
него, и старичок перехватил его взгляд. Кит поднял руку  к  шляпе;  старичок
сразу же дал понять своему коньку, что им не мешало бы остановиться,  и  тот
(охотнее всего выполнявший свой долг именно  в  этой  его  части)  милостиво
согласился уважить просьбу хозяина.
     - Прошу прощения, сэр, - сказал Кит. - Мне очень совестно, что вы из-за
меня задержались. Я думал, может, за вашей лошадкой нужно присмотреть.
     - Мы остановимся на следующей улице, - ответил старичок. - Если  ты  не
прочь пробежаться - пожалуйста, я дам тебе заработать.
     Кит поблагодарил его и с радостью  принял  это  предложение.  Тут  пони
повернул под острым углом, решив осмотреть фонарь на другой  стороне  улицы,
потом ринулся по диагонали к другому  фонарю  у  противоположного  тротуара.
Убедившись, что оба они совершенно одинаковые и по форме и по материалу,  он
остановился на полном ходу и погрузился в размышления.
     - Ну, как, сударь, вы  намерены  продолжать  путь?  -  серьезным  тоном
спросил его старичок. - Или хотите, чтобы мы опоздали по вашей милости?
     Пони хранил полную неподвижность.
     - Ах, Вьюнок, ну что ты за  неслух!  -  сказала  старушка.  -  Стыдись!
Краснеть за тебя приходится!
     Пони, очевидно, внял голосу хозяйки, взывавшей к его  лучшим  чувствам,
так как он сразу же взял с места и не останавливался до  тех  пор,  пока  не
подъехал к двери, на которой была  прибита  дощечка  с  надписью:  "Нотариус
Уизерден". Старичок вылез из фаэтона, помог сойти старушке  и  вынул  из-под
сиденья букет, напоминавший размером и формой большую  жаровню,  только  без
ручки. Старушка с величественным видом понесла букет в дом,  а  старичок,  у
которого одна нога была короче другой, отправился следом за ней.
     Судя по голосам, они вошли в ту комнату, что смотрела окнами  на  улицу
и, видимо, служила нотариусу приемной. Так как день стоял теплый и на  улице
было тихо, окна в приемной держали открытыми  настежь,  и  сквозь  спущенные
жалюзи было слышно все, что там говорилось и делалось.
     Сначала  произошел  обмен  рукопожатиями,   сопровождавшийся   усердным
шарканьем ног, затем, вероятно, последовало преподношение  букета,  так  как
чей-то громкий голос, который принадлежал, должно  быть,  нотариусу  мистеру
Уизердену,  воскликнул  несколько  раз   подряд:   "Какая   роскошь!   Какое
благоухание!", и чей-то нос, несомненно принадлежащий тому  же  джентльмену,
шумно и с явным наслаждением втянул в себя воздух.
     - Я привезла букет, чтобы отметить это торжественное  событие,  сэр,  -
пояснила старушка.
     - Поистине событие, сударыня! И поистине  торжественное!  -  подтвердил
мистер Уизерден. - Событие, которое делает мне честь, великую честь! У  меня
в ученье было много молодых джентльменов, сударыня, очень  много.  Некоторые
из них, сударыня, теперь купаются в золоте, забыв о своем старом  патроне  и
учителе; другие до сих пор навещают меня. И знаете, что они говорят? "Мистер
Уизерден, приятнейшие часы нашей жизни протекли вот в этой конторе,  сэр,  -
вот на этой самой табуретке!" Многие из них пользовались моим расположением,
сударыня, но  ни  на  кого  не  возлагал  я  таких  надежд,  как  на  вашего
единственного сына!
     - Ах, боже мой! - воскликнула старушка. - Нам так приятно это слышать!
     - Я, как честный человек, говорю от всей души,  сударыня,  -  продолжал
мистер Уизерден. - А по  словам  одного  поэта,  венец  творенья  -  честный
человек*. И  поэт  совершенно  прав!  Мы  знаем  и  величественные  Альпы  и
крохотную птичку колибри, - но что они рядом с таким совершенным  созданием,
как честный человек честный мужчина... и честная женщина  -  да,  и  честная
женщина!
     - Все отзывы мистера Уизердена обо  мне,  -  послышался  чей-то  тихий,
тоненький голос, - я могу вернуть ему с процентами.
     - И какое совпадение, поистине счастливое совпадение! - снова заговорил
нотариус. - Ведь как раз сегодня ему исполнилось двадцать  восемь  лет!  Мне
это особенно приятно! И я полагаю, мистер Гарленд, что нам с вами, уважаемый
сэр, есть с чем поздравить друг друга.
     Старичок  полностью  согласился  с  мистером  Уизерденом.  В  приемной,
видимо, последовал новый обмен  рукопожатиями,  и  когда  он  был  закончен,
старичок сказал, что хотя ему и не пристало говорить об этом, но ни один сын
не приносил своим родителям большего утешения, чем Авель Гарленд.
     - Я и его  матушка,  сэр,  ждали  долгие  годы,  так  как  средства  не
позволяли  нам  сочетаться  браком;  и  господь  уже  на  склоне  наших  лет
благословил  нас  единственным  ребенком,  который  никогда   не   отказывал
родителям в сыновней почтительности и любви. О,  мы  считаем  себя  большими
счастливцами, сэр!
     - В чем не  может  быть  никаких  сомнений,  -  прочувственным  голосом
подхватил нотариус.  -  Всякий  раз,  как  мне  приходится  созерцать  такое
счастье, я не перестаю оплакивать свою холостяцкую долю.  Было  время,  сэр,
когда  одна  молодая  девица,  отпрыск  весьма  почтенной  фирмы,  торгующей
предметами мужского туалета...  но  я,  кажется,  расчувствовался.  Чакстер,
принесите бумаги мистера Авеля.
     - Видите ли, мистер Уизерден, - сказала старушка. - Авель  воспитывался
совсем по-другому, чем большинство юношей. Он всегда дорожил нашим обществом
и всегда проводил время с нами. Авель не отлучался из дому ни на  один  день
за всю свою жизнь. Ведь правда, голубчик?
     - Правда, душенька, - подтвердил старичок. - Если только не считать его
поездки на побережье, в Маргет*, со школьным учителем мистером Томкинли. Они
уехали в субботу и вернулись в  понедельник,  -  но  вы  помните,  душенька,
сколько здоровья ему это стоило?
     - Потому что не привык к таким отлучкам, - сказала старушка. -  Он  там
совсем истосковался без нас ни поговорить, ни душу отвести не с кем.
     - Совершенно верно, матушка, - снова послышался тот же тихий, тоненький
голос. - Мне было так не по себе, так одиноко! Подумать только - ведь нас  с
вами разделяло море! Никогда не забуду, как я страдал, поняв, что между нами
лежит море!
     - Что вполне понятно, - заметил нотариус. - Такие чувства делают  честь
натуре мистера Авеля, и вашей натуре, сударыня, и натуре его отца, и  вообще
человеческой натуре. И то же самое благородство души проявляется во всем его
поведении, столь сдержанном и скромном. А сейчас, как вы изволите увидеть, я
поставлю под этим документом свою подпись, которую засвидетельствует  мистер
Чакстер, затем прижму пальцем вот эту голубую облатку с зазубренными  краями
и произнесу внятным голосом - не пугайтесь, сударыня, так уж  полагается,  -
что документ сей обладает законной силой. Мистер Авель распишется под другой
облаткой, произнесет те же кабалистические слова, и на том дело и  кончится.
Ха-ха-ха! Видите, как все просто!
     Наступила короткая пауза, во  время  которой  мистер  Авель,  вероятно,
проделывал то, что от него требовалось, после  чего  снова  произошел  обмен
рукопожатиями, послышалось  шарканье  ног,  потом  звон  бокалов,  -  и  все
заговорили разом. Минут через пятнадцать в дверях появился мистер Чакстер (с
пером за ухом и с пылающей от винных  паров  физиономией),  который  сначала
изволил пошутить, назвав Кита "пройдошливым юнцом", а затем сообщил ему, что
гости сейчас выйдут.
     И они действительно не замедлили выйти. Мистер Уизерден -  круглолицый,
цветущего вида живчик с весьма галантными манерами  -  вел  старушку,  а  за
ними, под  руку,  следовали  отец  с  сыном.  Мистер  Авель,  до  странности
старообразный молодой человек, выглядел  почти  одних  лет  с  отцом  и  был
удивительно похож на него и лицом и фигурой, хотя вместо отцовского  бьющего
через край благодушия в нем чувствовалась какая-то робость  и  сдержанность.
Во всем же остальном - в опрятности костюма и даже  в  хромоте  -  они  были
точной копией друг друга.
     Усадив старушку в фаэтон, мистер Авель  помог  ей  оправить  накидку  и
положить поудобнее корзиночку, служившую  неотъемлемой  частью  ее  туалета,
потом сел на заднее сиденье, вероятно, специально для него  приспособленное,
и улыбнулся всем по очереди, начиная с матушки и кончая пони. Тут  поднялась
страшная возня: пони никак не хотел закинуть голову и взять в рот  мундштук,
- но, наконец, даже с этим было покончено; старичок забрался на  свое  место
и, переложив вожжи в левую руку, сунул правую в карман - за  шестипенсовиком
для Кита.
     Но такой монеты не нашлось ни у  него  самого,  ни  у  старушки,  ни  у
мистера Авеля, ни у нотариуса, ни у мистера Чакстера. Старичку казалось, что
шиллинга будет много, но разменять монету было негде, и он отдал ее Киту.
     - Вот, получай. В понедельник я приеду сюда в это же время, и чтобы  ты
был на месте, дружок. Придется тебе отработать шесть пенсов, - сказал  он  с
улыбкой.
     - Благодарю вас, сэр, - ответил Кит. - Я обязательно приду.
     Он говорил совершенно серьезно, но все весело рассмеялись  над  ним,  а
мистер Чакстер - тот просто зашелся от хохота, восхищенный столь  остроумной
шуткой. Пони бодрой рысью тронул с места, почувствовав, что теперь  можно  и
домой,  или  же  решив  про  себя  никуда  больше  не  возить  хозяев  (что,
собственно, было одно и то же), и Кит, не успев  объясниться  толком,  пошел
своей дорогой. Он потратил свои сокровища до последнего пенни, зная, чего не
хватает у них в хозяйстве, не забыл купить и корма для драгоценной  птицы  и
помчался домой в  таком  упоении  от  своей  удачи,  что  ему  уже  начинало
казаться, будто Нелл с дедом пришли к ним и сейчас ждут его возвращения.



     В то первое  утро  после  ухода  из  дому,  пока  они  шли  безмолвными
городскими улицами, девочка то и  дело  вздрагивала  от  смешанного  чувства
надежды и страха, когда в какой-нибудь фигуре, едва различимой в ясной дали,
ее воображение улавливало сходство с верным Китом. Но хотя  она  с  радостью
протянула бы ему руку и поблагодарила бы его за сказанные напоследок  слова,
все же ей становилось  легче,  как  только  выяснялось,  что  приближающийся
прохожий не Кит, а совсем незнакомый человек. И не  только  потому,  что  ее
пугала мысль о встрече дедушки с Китом, - нет,  ей  было  бы  сейчас  тяжело
всякое прощание, а особенно прощание с тем, кто так верно и преданно  служил
им. Довольно и того, что позади оставались безгласные вещи  и  предметы,  не
ведающие ни ее любви, ни ее горя. Прощание с единственным другом  на  пороге
этого безрассудного путешествия разбило бы ей сердце.
     Почему нам всегда легче примириться с  расставанием  мысленно,  чем  на
деле? И почему, решившись на него с должным  мужеством,  мы  боимся  сказать
слово "прости" вслух? Как часто накануне  многолетней  разлуки  или  долгого
путешествия люди, нежно  привязанные  друг  к  другу,  обмениваются  обычным
взглядом, обычным рукопожатием, словно еще надеясь на  завтрашнее  свидание,
тогда как каждый из них прекрасно знает, что это всего лишь  жалкая  уловка,
чтобы уберечься от боли, которую влекут  за  собой  слова  прощания,  и  что
предполагаемой  встрече  не  бывать.  По-видимому,  неизвестность   страшнее
действительности? Ведь никто  из  нас  не  сторонится  умирающих  друзей,  и
сознание, что  нам  не  удалось  по-настоящему  проститься  с  тем,  кого  в
последний раз мы оставили, полные любви и нежности, способно иногда отравить
нам остаток наших дней.
     Город  радовался  утреннему  свету;  места,  казавшиеся  ночью   такими
подозрительными  и  страшными,  теперь  будто  улыбались,  а   ослепительные
солнечные лучи, танцующие на оконных стеклах и пробирающиеся сквозь шторы  и
занавески к глазам спящих, заливали золотом даже сновидения  и  гнали  прочь
ночные  тени.  Птицы  в  душных  комнатах,   наглухо   укрытые   от   света,
почувствовали наступление утра и беспокойно  заметались  в  своих  маленьких
темницах; востроглазые мыши попрятались в норки и робко сбились там в кучку;
холеная кошка, забыв  об  охоте,  сидела  и  щурилась  на  золотые  полоски,
протянувшиеся сквозь замочную скважину и дверную щель,  и  ей  не  терпелось
шмыгнуть на волю и погреться на солнце. Более благородные звери, запертые  в
клетках, стояли не двигаясь и не сводили глаз, в которых еще жило  отражение
дикой лесной чащи, с солнечных бликов, играющих в маленьком оконце под самой
крышей, и с трепещущей за ним листвы, а потом принимались беспокойно  ходить
взад и вперед по доскам, истоптанным их плененными ногами, и снова  замирали
в неподвижности, глядя за решетку. Узники в тюремных  казематах  расправляли
онемевшие от холода руки и ноги и проклинали  камень,  который  не  прогреть
даже ясному солнцу. Цветы, спавшие ночью, открывали  свои  кроткие  глаза  и
обращали их навстречу дню. Свет - разум творения был повсюду, и  животворная
сила его сообщалась всему.
     Двое странников молча продолжали свой путь, то пожимая друг другу руку,
то обмениваясь улыбкой или бодрым взглядом. Несмотря на приветливо  льющийся
свет,  что-то  торжественное  чувствовалось  в  длинных  безлюдных   улицах,
лишенных своего обычного  выражения  и  характера,  словно  это  были  тела,
погруженные в мертвый сон, стирающий всякое  различие  между  ними.  В  этот
ранний час кругом стояла  такая  тишина,  что  двое-трое  бледных  прохожих,
попавшихся им навстречу, были так же неуместны  здесь,  как  и  непотушенные
кое-где  под  слеповатые  фонари,  казавшиеся  беспомощными  и  жалкими   по
сравнению с великолепием солнца.
     Они еще не успели проникнуть в самый лабиринт людского  жилья,  который
отделял их от городских окраин, как облик улиц начал  мало-помалу  меняться,
покоряясь  шуму  и  суете.  Первыми  нарушили  чары  подводы  и   грохочущие
дилижансы; сначала  они  появлялись  поодиночке,  потом  все  чаще  и  чаще,
экипажей все прибывало, и, наконец, улицы заполнились ими. На  первых  порах
каждое открытое окно лавки привлекало к себе  внимание  путников,  но  скоро
стали редкостью закрытые; потом из  труб  медленно  повалил  дым,  поднялись
оконные рамы,  впуская  свежий  воздух  в  комнаты,  распахнулись  двери,  и
служанки, лениво поглядывающие куда угодно, только не на свои метлы,  начали
вздымать тучи бурой пыли прямо в глаза шарахающимся в сторону прохожим или с
грустным видом слушали рассказы молочников о сельских ярмарках и о том,  что
через час-другой с извозчичьих дворов выедут фургоны с парусиновыми навесами
и прочими удобствами да еще с любезными кавалерами в придачу.
     Миновав эту часть города, дед и  внучка  вступили  в  более  оживленные
кварталы - святилище коммерции и бойкой торговли, куда  стекалось  множество
людей и где деловая жизнь была уже в  разгаре.  Старик  бросал  по  сторонам
испуганные, растерянные взгляды, ибо этих-то мест ему и  хотелось  избежать.
Прижав палец к губам, он  повел  девочку  извилистыми  переулками  и  узкими
дворами и, когда эти места остались далеко позади,  все  еще  оглядывался  и
бормотал, что погибель и разорение, таящиеся здесь за каждым углом, увяжутся
за ними, учуяв их следы, а поэтому отсюда надо бежать как можно скорее.
     Но вот и  эта  часть  города  пройдена,  и  они  вошли  в  беспорядочно
раскинувшееся предместье,  где  убогие,  поделенные  на  маленькие  квартиры
домишки и заклеенные бумагой, заткнутые тряпками окна говорили  о  том,  что
Здесь ютится армия бедноты.  Здесь  лавки  торговали  теми  товарами,  какие
покупают только неимущие; продавцы и покупатели одинаково погибали в  тисках
нужды. Обитатели многих улиц, бедняки из благородных, загнанные  в  каморки,
все еще пытались  бороться  за  свое  утлое  существование  на  этом  зыбком
островке с помощью тех скудных крох, что остались им после  кораблекрушения.
Но сборщики податей и заимодавцы бывали и тут частыми гостями, и нищета, еще
кое-как боровшаяся, вряд ли менее бросалась в глаза  своим  убожеством,  чем
та, которая давно сдалась и вышла из игры.
     Эта была длинная, очень длинная дорога, но вид ее оставался неизменным,
ибо тот скромный люд, что плетется следом за роскошью, разбивает свои  шатры
на много миль вокруг ее стана. Сырые, в  пятнах  плесени  дома  -  многие  с
наклейками о сдаче внаем, многие еще в лесах, многие недостроенные,  но  уже
разрушающиеся; каморки и углы, которые нищие жильцы снимают у таких же нищих
хозяев, так что трудно сказать, кто из них больше заслуживает сожаления;  на
каждой улице копошащиеся в пыли полуголодные оборвыши-дети; сердитые  матери
в стоптанных туфлях, гоняющиеся за  ними  с  громкой  бранью;  худо  одетые,
хмурые отцы, спешащие на работу, которая  дает  им  "хлеб  их  насущный",  а
больше, пожалуй, ничего; мелкие лавочники, прачки,  гладильщицы,  сапожники,
портные,  расположившиеся  со  своим  ремеслом  в  жилых  комнатах,  кухнях,
чуланах, на чердаках и сплошь и рядом  ютящиеся  скопом  под  одной  крышей;
кирпичные заводы, между ними  грядки  с  овощами,  огороженные  клепками  от
старых бочек или украденными где-нибудь поблизости, на пожарище,  обгорелыми
досками с вздувшимися от огня пузырями краски;  целые  насыпи  из  устричных
раковин, перепревшего сорняка, бурьяна и  крапивы;  маленькие  диссидентские
часовни, вещающие, не испытывая недостатка в наглядных примерах,  о  горести
земного существования, и много новеньких церквей, слишком пышных  для  того,
чтобы указывать путь на небеса.
     Наконец и эти улицы мало-помалу кончились, сошли  на  нет;  их  сменили
небольшие огороды, незнакомые с побелкой лачуги из старого теса или обломков
рассохшихся барж, зеленых, как растущие по соседству тугие капустные  кочны,
и усыпанных по швам лишаями  плесени  и  накрепко  присосавшимися  улитками.
Вслед за этим  показались  бойкие  коттеджи  -  парами,  при  них  садики  с
выведенными  по  линейке  клумбами,  жестким  буксовым  бордюром  и   узкими
дорожками,  по  которым,  очевидно,  не  ступала  человеческая  нога.  Потом
появилась харчевня с чайными столиками на воздухе  и  лужайкой  для  игры  в
шары. Харчевня была свежевыкрашена  в  зеленую  и  белую  краску  и  взирала
свысока на своего дряхлого соседа - постоялый двор с колодой у коновязи;  за
харчевней  -  луга,  а  затем  коттеджи  побольше  и  посолиднее,   стоявшие
поодиночке, каждый сам по себе, с газонами, а некоторые  даже  со  сторожкой
привратника. Потом шлагбаум; за ним снова луга, на них копны сена и  кое-где
деревья, потом холм... и путник, остановившись на  его  вершине  и  взглянув
сначала на окутанный дымом древний собор св. Павла* с  крестом,  играющим  в
лучах солнца (если день был ясный), а потом  вниз,  на  Вавилон,  породивший
этот собор, мог проследить границы воинственного царства извести и кирпича -
вплоть до отдаленных его  форпостов,  один  из  которых  вырвался  к  самому
подножью холма, - и, окинув все это взглядом, сказать: "Теперь мои  счеты  с
Лондоном покончены".
     Неподалеку от такого места старик и его  маленький  вожатый  (если,  не
зная, куда лежит их путь, девочка могла служить ему вожатым) сели  отдохнуть
на веселой лужайке. Перед уходом из дому Нелли уложила в корзинку  несколько
кусков хлеба и мяса, и теперь они приступили к своему скромному завтраку.
     Свежесть утра, пение птиц, колеблемая ветром трава, темно-зеленые кроны
деревьев, полевые цветы и множество тончайших запахов и звуков,  плывущих  в
воздухе, какую великую радость  приносит  все  это  большинству  из  нас,  а
особенно тем, кто всегда окружен  шумной  толпой  или  же,  напротив,  живет
одиноко и чувствует себя в большом городе словно в бадье, затонувшей на  дне
колодца! И как глубоко проникло все  это  в  сердце  наших  странников,  как
утешило их! Девочка еще ранним утром прочла свои  безыскусственные  молитвы,
может быть впервые в жизни так вникая в их смысл, но сейчас они  опять  сами
собой полились из ее уст. Старик молча снял  шляпу.  Где  ему  было  помнить
слова! Он мог только похвалить их и сказать "аминь".
     Дома на полке у них стояла потрепанная книжка с диковинными  картинками
- "Путь паломника"*, над которой  девочка  часто  засиживалась  по  вечерам,
размышляя, правда ли все то, что в ней написано, и где находятся эти далекие
страны с такими причудливыми названиями. Задумавшись о покинутом  доме,  она
вдруг вспомнила одну главу из этой книги.
     - Дедушка, милый, - сказала она, - здесь гораздо лучше и красивей,  чем
в том месте, которое нарисовано в книжке, и все-таки мне кажется, что  мы  с
тобой, точно Христиан*, сложили на траву все наши заботы и горести и никогда
больше не поднимем их.
     - Да... и никогда больше не вернемся туда...  никогда  не  вернемся!  -
подхватил старик, махнув рукой по направлению к городу. - Теперь мы с  тобой
свободны, Нелл. Больше нас туда не заманят.
     - Ты не устал? - спросила девочка. - Ты не заболеешь после такой долгой
дороги?
     - Мы ушли оттуда - значит, я больше никогда не  заболею,  -  последовал
ответ. - Нам надо уйти дальше, как можно дальше. Еще  рано  останавливаться,
рано отдыхать. Пойдем!
     На лугу был небольшой чистый пруд, где  девочка  вымыла  руки,  лицо  и
ноги, прежде чем пускаться в дальнейший путь. Ей хотелось,  чтобы  дед  тоже
освежился; она усадила его на траву и, черпая воду  пригоршнями,  умыла  ему
лицо и утерла его своим платьем.
     - Я сам теперь ничего не могу, - пробормотал старик. - Не знаю, как это
получилось... Раньше все делал сам, но то время прошло.  Не  оставляй  меня,
Нелл! Скажи, что не оставишь! Моя любовь к тебе не угасла, верь мне! Если  я
и тебя потеряю, радость моя, мне останется только одно - умереть!
     Он уронил голову ей на плечо и жалобно застонал. Случись это  раньше  -
каких-нибудь несколько дней назад, - девочка не  удержалась  бы  от  слез  и
заплакала бы вместе с ним. Но сейчас она принялась  мягко  и  нежно  утешать
деда, улыбкой разогнала его страх перед будто  бы  грозящей  им  разлукой  и
обратила его слова в  шутку.  Старик  скоро  успокоился  и,  напевая  что-то
вполголоса, заснул, словно маленький ребенок.
     Он проснулся бодрый, и  они  двинулись  дальше.  Дорога  шла  полями  и
прекрасными пастбищами, над которыми жаворонок напевал свою веселую песенку,
замерев высоко-высоко в прозрачно-голубом поднебесье. Ветер прилетал  полный
ароматов, собранных по пути, и пчелы, подхваченные этой благовонной  волной,
вились вокруг, сонным жужжаньем выражая свое удовольствие.
     В этих местах, среди открытых полей, жилье встречалось редко, иной  раз
на расстоянии нескольких миль одно от другого. Время от  времени  попадались
теснившиеся кучками скромные домики; кое-где в открытых дверях был поставлен
стул или положена низкая перекладина, чтобы  дети  не  выбегали  на  дорогу;
другие стояли запертые, так как хозяева всей семьей работали в  поле.  Такие
домики часто служили началом маленькой деревушки, и  вскоре  вслед  за  ними
показывалась мастерская колесника или кузница, потом богатая ферма, во дворе
которой дремали коровы, а лошади смотрели через  низкую  каменную  стену  на
дорогу и, чуть завидя своих сородичей в упряжке,  галопом  уносились  прочь,
словно гордясь дарованной им свободой. Были здесь и свиньи, которые взрывали
землю в поисках лакомств и недовольно похрюкивали, слоняясь с места на место
и натыкаясь друг на друга. Голуби, распушив перья, осторожно семенили  вдоль
края крыши и горделиво выступали по карнизам; гуси и утки, мнившие себя куда
более грациозными по сравнению с голубями, вперевалку расхаживали по  берегу
пруда или бойко скользили  по  его  поверхности.  Ферма  оставалась  позади,
показывалась  маленькая  гостиница,  за  ней  такая  же  скромная  пивная  и
деревенская лавочка, потом дома  стряпчего  и  пастора,  чьи  грозные  имена
повергали пивную в дрожь; потом из рощицы скромно выглядывала  церковь,  еще
несколько маленьких домиков, а за ними арестный  дом,  загон  для  скота,  а
нередко и глубокий пересохший колодец у придорожной насыпи. Потом и справа и
слева начинались обнесенные живой изгородью поля и между ними  вновь  вилась
широкая дорога.
     Странники шли весь день, а  ночь  провели  в  маленьком  коттедже,  где
сдавались койки. Утро застало их уже на ногах, и хотя первое время  идти  им
было трудно, все же они вскоре побороли усталость и быстро  продолжали  свой
путь. Они часто останавливались, но не надолго, и снова шли дальше, несмотря
на то, что с утра им удалось только раз подкрепиться едой.  Было  уже  около
пяти часов пополудни, когда они поравнялись с группой крестьянских  домиков,
и девочка стала грустно заглядывать в каждый по очереди, не зная, где  можно
попроситься отдохнуть и купить немного молока.
     Сделать выбор оказалось нелегко, потому что она робела, боясь  получить
отказ. В одном  доме  плакал  ребенок,  в  другом  раскричалась  на  кого-то
хозяйка. Тут слишком убого, там слишком людно. Наконец  она  остановилась  у
дома, где вся семья собралась за  столом,  -  остановилась  главным  образом
потому, что увидела старика, сидевшего в мягком кресле ближе всех к очагу, и
подумала, что он, верно, тоже дед и сжалится над ее спутником.
     Кроме старика, за столом  сидели  хозяин  с  женой  и  трое  ребятишек,
загорелых и румяных, как яблочки. Просьбу Нелл сейчас  же  уважили.  Старший
мальчик побежал за молоком, второй притащил к дверям две табуретки, а  самый
младший вцепился матери в юбку и уставился на незнакомцев,  держа  загорелую
ручонку козырьком у глаз.
     - Да хранит вас бог, добрый  человек!  -  дрожащим,  тоненьким  голосом
проговорил старик. - И далеко вынуть держите?
     - Да, сэр, далеко, - ответила Нелли, так как дед молча взглянул на нее.
     - Из Лондона? - спросил старик.
     Девочка ответила утвердительно.
     А! Он тоже часто бывал в Лондоне - ездил туда  с  подводами.  Последний
раз года тридцать два назад, - говорят, с тех пор там все изменилось. Что ж,
очень возможно! Его самого тоже не узнать. Тридцать два года немалый срок, а
восемьдесят четыре - немалый возраст, хотя он знавал людей, которые доживали
до ста, и здоровье у них было не такое крепкое, как у него, -  куда  там,  и
сравнивать нельзя!
     - Садитесь, добрый человек, вот сюда, в кресло, -  сказал  старик,  изо
всех своих слабых сил постучав палкой по каменному полу. - Возьмите  понюшку
из моей табакерки. Я сам редко этим балуюсь, очень уж дорог табак,  но  иной
раз вот как подкрепишься! Ведь вы по сравнению со мной совсем юноша. У  меня
сын был бы такой, доживи он до ваших лет, да завербовали его  в  солдаты,  и
вернулся он домой без ноги. Бедный мой сынок все просил, чтобы его схоронили
у солнечных часов, на которые он лазал еще мальчишкой.  Вот  и  сбылось  его
желание, можете сами посмотреть могилу. Мы следим за ней, подстригаем траву.
     Старик покачал головой и, обратив к дочери  слезящиеся  глаза,  сказал,
что больше он не обмолвится об этом ни  словом  и,  стало  быть,  нечего  ей
тревожиться. Он никого не хочет огорчать, а если кто-нибудь огорчился, пусть
не взыщет, вот и все.
     Принесли молоко, девочка взяла свою корзинку, выбрала что повкуснее для
деда, и они сытно  поужинали.  Убранство  комнаты  было,  разумеется,  очень
скромное несколько простых стульев и стол,  угольный  буфет  с  фаянсовой  и
глиняной посудой, пестро расписанный поднос, на котором была изображена дама
в ярко-красном платье, прогуливающаяся под ярко-голубым зонтиком, по  стенам
и над камином обычные цветные литографии в  рамках  на  темы  из  священного
писания, старенький пузатый комод, часы с восьмидневным заводом да несколько
ярко начищенных кастрюль и чайник.  Но  все  это  содержалось  в  порядке  и
чистоте; и, оглядевшись по сторонам, девочка почувствовала здесь  довольство
и уют - то, от чего она давно отвыкла.
     - А далеко отсюда до какого-нибудь города или деревни? -  спросила  она
хозяина.
     - Все пять миль будет, милочка, - последовал ответ. -  Да  ведь  вы  не
пойдете на ночь глядя?
     - Нет, пойдем, пойдем, Нелл, - заторопился  ее  дед,  сопровождая  свои
слова знаками. - Будем в пути хоть до полуночи. Чем дальше  уйдем,  дорогая,
тем лучше.
     - Тут неподалеку есть теплый сарай, -  сказал  хозяин,  -  а  то  можно
переночевать в гостинице "Борона и плуг". Не в обиду вам будь  сказано,  но,
по-моему, вы оба устали. Куда вам смешить?..
     - Нет, мы спешим, - волнуясь, прервал его старик. - Пойдем, Нелл! Прошу
тебя, пойдем!
     - Нам правда нужно идти, - сказала девочка, подчиняясь желанию деда.  -
Большое вам спасибо, но мы остановимся где-нибудь дальше. Дедушка, я готова.
     Однако хозяйка заметила по  походке  маленькой  странницы,  что  у  нее
стерта нога, и, будучи женщиной, а к тому же и матерью, она до  тех  пор  не
отпустила девочку, пока не  промыла  ей  больное  место  и  не  смазала  его
каким-то простым домашним снадобьем. Все это было сделано так заботливо и  с
такой нежностью - пусть заскорузлой и огрубевшей рукой, - что  переполненное
благодарностью сердце Нелл не позволило ей  сказать  ничего  другого,  кроме
трепетного "да благословит вас бог". Она оглянулась лишь тогда, когда  домик
остался позади, и, оглянувшись,  увидела,  что  вся  семья,  не  исключая  и
дряхлого старика, стоит посреди дороги, глядя  им  вслед.  Приветливо  кивая
друг другу и махая рукой (причем  с  одной  стороны  это  прощанье  вряд  ли
обошлось без слез), они расстались.
     Шагая с трудом и гораздо медленнее, чем раньше,  дед  и  внучка  прошли
около мили, но вот позади  послышался  стук  колес,  и  они  увидели  быстро
нагонявшую их повозку. Поравнявшись  с  ними,  возница  придержал  лошадь  и
внимательно посмотрел на Нелли.
     - Это не вы останавливались отдохнуть вон в том доме? - спросил он.
     - Да, сэр, - ответила девочка.
     - Так вот, меня просили подвезти  вас,  -  сказал  возница.  -  Нам  по
дороге. Дайте руку, хозяин, взбирайтесь сюда.
     Это было большим облегчением для  измученных,  еле  передвигавших  ноги
путников. Тряская повозка показалась им роскошным  экипажем,  а  самая  езда
восхитительной. Нелли не успела устроиться на соломе в  задке,  как  тут  же
заснула - впервые за весь день.
     Она открыла глаза, когда повозка остановилась у поворота на проселочную
дорогу. Не поленившись спрыгнуть, возница помог  ей  слезть  и  сказал,  что
город вон в той стороне, где деревья, и что  к  нему  надо  идти  тропинкой,
которая ведет через кладбище. Туда они и пошли усталым, медленным шагом.



     Когда они подошли к кладбищенской калитке, откуда начиналась  тропинка,
солнце  уже  садилось  и,  подобно  дождю,  который   кропит   праведных   и
неправедных*, бросало свои теплые блики даже на  место  успокоения  мертвых,
обещая им, что утром оно  засияет  снова.  Церковь  была  старая,  замшелая,
сплошь увитая по стенам и  у  паперти  плющом.  Сторонясь  памятников,  плюш
взбирался на могильные холмики, где спал скромный бедный люд, и сплетал  ему
венки - первые, полученные им венки, которые увянут не так  скоро  и,  может
статься, будут гораздо долговечнее тех, что глубоко высечены  на  камне  или
мраморе  и  прославляют  добродетели,  почему-то  стыдливо  замалчиваемые  в
течение многих лет и  открывшиеся  только  душеприказчикам  и  убитым  горем
наследникам усопших.
     Лошадь священника глухо постукивала копытами среди могил и щипала траву
во славу покойных прихожан, а  также  в  подтверждение  текста  о  бренности
плоти, легшего в основу последней воскресной проповеди. Тощий осел, который,
не будучи приобщен к церковному причту, все же  был  не  прочь  и  сам  дать
собственное толкование этому тексту, стоял один в загоне и,  навострив  уши,
не сводил голодных глаз со своей причисленной к духовному званию товарки.
     Старик и девочка свернули с усыпанной гравием  дорожки  и  пошли  между
могилами, где их усталым ногам было легче ступать по мягкой земле. Зайдя  за
церковь, они услышали неподалеку голоса, а вскоре увидели и  тех,  кому  эти
голоса принадлежали.
     Два человека, удобно расположившиеся на траве, так были поглощены своим
делом, что не сразу заметили подошедших. Люди  эти  видимо,  принадлежали  к
братству бродячих комедиантов - к той их разновидности,  которая  показывает
проделки Панча, ибо сей герой с крючковатым носом, и подбородком, и  сияющей
физиономией, скрестив ноги, восседал на памятнике позади них. Невозмутимость
нрава этого персонажа, может быть, никогда  еще  не  проявлялась  с  большей
очевидностью, потому что привычная улыбка не сходила с его уст,  хотя  сидел
он в крайне неудобной позе, поникнув всем своим бесформенным, хлипким  телом
и свесив длинный колпак на несуразно тонкие ноги,  с  риском  каждую  минуту
потерять равновесие и упасть вниз головой.
     Остальные действующие лица лежали кто на траве у ног своих хозяев,  кто
вповалку в продолговатом плоском ящике. Супруга и единственное  чадо  Панча,
лошадка на палочке, лекарь,  иностранный  джентльмен,  который  по  незнанию
языка объясняется во время спектаклей только при  помощи  слова  "шалабала",
повторяемого троекратно, сосед-радикал, не желающий  считаться  с  тем,  что
жестяный колокольчик - это все равно что орган, палач и дьявол  -  все  были
здесь. Их хозяева, видимо, пришли сюда, чтобы произвести необходимую починку
реквизита, так как один из них связывал  ниткой  развалившуюся  виселицу,  а
другой, вооружившись молотком и гвоздиками, прилаживал новый черный парик на
оплешивевшую от побоев голову соседа-радикала.
     Когда старик и его маленькая спутница подошли к ним, они бросили работу
и с любопытством уставились на  незнакомцев.  Первый,  по  всей  вероятности
кукольник, - маленький человечек с веселой физиономией, лукавыми глазками  и
красным носом, - судя по всему, перенял кое-какие черты характера  у  своего
героя. Второй - он, должно быть,  собирал  деньги  с  публики  -  производил
впечатление человека недоверчивого и очень себе на уме, что, может  статься,
тоже объяснялось родом его занятий.
     Маленький кукольник первый приветствовал подошедших  кивком  головы  и,
поймав взгляд старика, устремленный на кукол,  высказал  предположение,  что
ему, наверно, никогда еще не приходилось видеть  Панча  вне  сцены.  (Кстати
сказать, Панч  показывал  в  эту  минуту  кончиком  колпака  на  велеречивую
эпитафию и потешался над ней от всей души.) - А почему вы пришли с  починкой
именно сюда? - спросил старик, опускаясь рядом на  траву  и  с  нескрываемым
восхищением глядя на кукол.
     - Да понимаете ли, - ответил  маленький  человечек,  -  у  нас  сегодня
представление  в  здешнем  трактире,  и  не  годится,  чтобы   наши   актеры
ремонтировались у всех на виду.
     - Не годится? - воскликнул старик, знаками приглашая Нелл слушать. -  А
почему не годится? Почему?
     - Потому что тогда не останется никакой иллюзии, а без иллюзии смотреть
будет неинтересно, - последовал ответ. - Вот, скажем, если  бы  лорд-канцлер
принимал вас  запросто,  без  парика,  -  питали  бы  вы  к  нему  почтение?
Разумеется, нет!
     - Правильно!  -  Старик  боязливо  дотронулся  до  одной  из  кукол  и,
засмеявшись дребезжащим смешком, тотчас же отдернул руку. - значит,  сегодня
вечером у вас будет представление? Да?
     - Таковы наши намерения, почтеннейший, - подтвердил маленький  балагур.
- И, если я не ошибаюсь, Томми Кодлин в эту самую  минуту  подсчитывает,  во
сколько нам обойдется встреча с вами. Ничего, Томми, не унывай, убыток будет
небольшой!
     И кукольник подмигнул, ясно давая понять, какого он мнения  о  финансах
обоих путников.
     Мистер Кодлин - личность  угрюмая  и  ворчливая  рывком  снял  Панча  с
надгробного памятника и, швырнув его в  ящик,  ответил:  -  Одним  фартингом
больше, одним меньше - мне все равно, но меру-то надо знать!  Постоял  бы  с
мое перед занавесом да посмотрел на публику, тогда научился бы разбираться в
людях.
     - Эх, Томми, сгубило тебя твое новое ремесло! - возразил ему товарищ. -
Играл ты привидения в настоящем театре на ярмарках - и во все  верил,  кроме
привидений. А  теперь  кругом  изверился.  Переменился  человек,  просто  не
узнать!
     - Ну и  пусть!  -  сказал  мистер  Кодлин  философически-разочарованным
тоном. - Зато я набрался ума-разума, хоть подчас и сам об этом жалею.
     Он перешвырял всех кукол в ящике с таким видом, точно они не вызывали у
него никаких других чувств, кроме  презрения,  и,  вынув  одну,  показал  ее
своему приятелю.
     - Вот, полюбуйся! Джуди опять вся в лохмотьях. Иголки с ниткой у  тебя,
конечно, не найдется?
     Кукольник покачал головой и сокрушенно почесал в затылке, посмотрев  на
примадонну, представшую перед ним в столь неприглядном виде. Девочка  поняла
всю затруднительность их положения и робко сказала: - У меня в корзинке есть
иголка и нитки, сэр. Дайте я починю. Мне это легче сделать, чем вам.
     Мистер Кодлин и тот не нашел что возразить против предложения,  которое
пришлось так кстати. Опустившись на колени  перед  ящиком,  Нелли  сразу  же
принялась за работу и справилась со своей задачей на славу.
     Пока  она  возилась   с   куклой,   маленький   балагур   с   интересом
присматривайся к ней, и интерес этот ничуть не уменьшался, когда его  взгляд
падал на ее беспомощного спутника. Как  только  Нелли  кончила  починку,  он
поблагодарил ее и спросил, куда они идут.
     - Сегодня мы, пожалуй... дальше не пойдем, - ответила девочка, глядя на
деда.
     - Если вы ищете, где переночевать, - сказал кукольник,  -  советую  вам
остановиться в той же гостинице, где и мы. Видите низенький белый  дом?  Там
дешево берут.
     Несмотря на усталость, старик готов был всю  ночь  просидеть  здесь  со
своими новыми знакомцами, но такой совет пришелся ему по душе. Они поднялись
и все вместе вышли с кладбища; старик, как очарованный, держался  поближе  к
ящику с куклами, висевшему у маленького балагура на лямке через плечо, Нелли
вела деда за руку, а мистер Кодлин медленно  плелся  сзади  и  по  привычке,
выработавшейся у него во время городских гастролей,  бросал  взгляды  то  на
колокольню, то  на  верхушки  деревьев,  точно  выискивая  окна  гостиных  и
детских, под которыми стоило бы поставить раек.
     Содержатели гостиницы - тучный  старик  и  его  жена  -  не  отказались
пустить новых постояльцев я, сразу же  почувствовав  расположение  к  Нелли,
стали наперебой восхищаться ее миловидностью.  Кроме  двоих  кукольников,  в
кухне никого не было, и девочка благословила случай, приведший  их  в  такое
хорошее место. Хозяйка удивилась, узнав, что они пришли пешком из Лондона, и
стала допытываться о цели их путешествия, по Нелли не стоило большого  труда
отделаться  от  этих  расспросов,  так  как  старушка  сразу  почувствовала,
насколько они неприятны ей, и заговорила о другом.
     - Джентльмены просили подать им ужин через час, - сказала она,  подводя
Нелли к стойке, - и я советую вам поесть вместе с ними.  А  пока  тебе  надо
немного подкрепиться, ведь, наверно, умаялась за день. Да не беспокойся ты о
своем старичке! Выпей вот это сама, а потом и его угостим.
     Но так как девочку никакими силами нельзя было заставить уйти  от  деда
или полакомиться чем-нибудь, не отдав ему  первому  большей  доли  угощения,
старушке пришлось угостить сначала его. Они подкрепились и вместе  со  всеми
обитателями гостиницы поспешили в пустую конюшню, где стоял раек и  где  при
свете нескольких свечей, налепленных на подвешенный к потолку обруч,  должно
было состояться представление.
     И вот  наш  мизантроп,  мистер  Томас  Кодлин,  надудевшись  на  губной
гармонике до полной потери сил, стал по правую сторону от пестрого занавеса,
скрывающего кукольника, засунул руки в карманы и  приготовился  отвечать  на
вопросы и замечания Панча, прикидываясь, что его связывают с этой  личностью
теснейшие  приятельские  отношения,  что  нет  границ  его  вере  в   своего
закадычного друга, который наслаждается жизнью в  этой  храмине  и  в  любое
время и при любых обстоятельствах сохраняет столь пленительную  веселость  и
бойкость  ума.  Мистер  Кодлин  исполнял  свою  роль   с   видом   человека,
приготовившегося ко всему самому худшему и полностью положившегося  на  волю
судьбы, что не мешало ему после каждой своей, хотя бы и мимоходом  брошенной
реплики  медленно  обводить  глазами  публику  и   с   особенным   вниманием
присматриваться к хозяину и хозяйке, проверяя, какое впечатление  производит
спектакль на них, ибо это могло  иметь  немаловажные  последствия  в  смысле
ужина.
     Но мистер Кодлин  беспокоился  напрасно:  публика  горячо  аплодировала
актерам, а щедрость, с какой  поступали  добровольные*  взносы,  еще  больше
свидетельствовала о всеобщем восторге. Чаще и громче  всех  смеялся  старик.
Голоса Нелл совсем не было слышно, - она, бедняжка,  склонилась  к  деду  на
плечо и так крепко уснула, что  все  его  попытки  разбудить  ее  и  убедить
повеселиться вместе с ним ни к чему не привели.
     Ужин был очень вкусный; но она и есть не могла от усталости, и все-таки
продолжала сидеть рядом со стариком, дожидаясь, когда его можно будет увести
спать и поцеловать на ночь. А он, не чувствуя ни ее забот, ни ее тревоги,  с
блуждающей улыбкой восторженно ловил  каждое  слово  своих  новых  друзей  и
согласился уйти наверх лишь  тогда,  когда  те,  громко  зевая,  отправились
спать.
     Деду и внучке отвели на ночь чердак, перегороженный пополам, но  они  и
этому были рады. Старик долго не мог уснуть и попросил Нелл посидеть рядом с
ним, как она сиживала раньше. Девочка сейчас же откликнулась на его зов и не
отходила от него до тех пор, пока он не забылся сном.
     В ее уголке чердака было крохотное слуховое оконце,  и  она  подошла  к
нему, дивясь царившей вокруг  тишине.  Старая  церковь,  могилы,  освещенные
луной, перешептывающиеся между собой деревья  -  все  это  навевало  на  нее
множество мыслей. А потом она закрыла окно и, сев на кровать,  задумалась  о
том, что ждет их впереди.
     Денег у нее осталось немного - совсем немного. Скоро они кончатся, и им
придется просить милостыню. Есть, правда,  один  золотой,  и  может  настать
время, когда его ценность возрастет для них во сто крат. Золотой этот  лучше
припрятать, оставить про черный день, когда надеяться уже будет не на что.
     И она зашила золотую монету в платье, успокоившись, легла в  постель  и
уснула глубоким сном.



     Ясный день, занявшийся в маленьком оконце, смело заявил о своем родстве
с такими же ясными глазами Нелли и разбудил се. Девочка в испуге  приподняла
голову с подушки, недоумевая, каким образом она очутилась в этой  незнакомой
комнате после того, как заснула, казалось бы, только вчера вечером,  у  себя
дома. Но не про шло и минуты, как ей  вспомнилось  все,  и  она  вскочила  с
кровати, полная надежды и веры в будущее.
     Час был ранний, старик еще спал,  и  Нелли  вышла  и  долго  гуляла  по
кладбищу, стряхивая на ходу росинки с высокой травы и то и дело сворачивая в
сторону, в густые заросли, чтобы  не  ступать  по  могилам.  Она  испытывала
странное удовольствие, бродя по этой  обители  мертвых,  читая  эпитафии  на
могильных  плитах,  под  которыми  покоились  добрые  люди  (а  здесь   было
похоронено много добрых людей), и со все возрастающим  интересом  переходила
от одной могилы к другой.
     На кладбище было очень тихо, как и подобает такому  месту.  Тишину  его
нарушало только карканье грачей,  свивших  себе  гнезда  на  высоких  старых
деревьях и перекликавшихся друг с другом в  вышине.  Сначала  каркнула  одна
глянцевито-черная птица, описывавшая  круги  над  своим  нескладным  жильем,
которое покачивалось из стороны в сторону на ветру,  -  каркнула  сдержанно,
видимо невзначай, как бы разговаривая сама с собой. Ей  ответила  другая,  и
тогда первая каркнула громче; потом  в  разговор  вступила  третья,  за  ней
четвертая; и первая, возмущенная тем, что ей осмелились перечить, продолжала
настаивать на своем, с каждым разом все упорнее и упорнее. Птицы,  молчавшие
до сих пор, подали голос с нижних, верхних, средних веток, справа и слева  и
с самых верхушек деревьев. Другие подоспели  к  ним  с  обомшелых  церковных
башенок, с карнизов старой колокольни  и  присоединились  к  общему  гомону,
который то разгорался, то затихал, то поднимался с новой силой, то опять шел
на убыль, но не прекращался ни на  минуту.  И  эта  оглушительная  перепалка
сопровождалась  полетами  взад  и  вперед,  непрестанной   переменой   мест,
перепархиванием с ветки  на  ветку,  точно  птицы  издевались  и  над  былой
неугомонностью тех, кто недвижно покоился теперь под дерном и  мхом,  и  над
бесцельной борьбой, на которую человек кладет все свои силы.
     То и дело поднимая глаза на деревья, откуда шли эти Звуки, и  чувствуя,
что они сообщают такой покой кладбищу, какого не могла бы придать ему  самая
глубокая тишина, девочка медленно переходила от могилы к могиле,  заботливой
рукой оправляла плети ежевики, не дававшие  зеленым  холмикам  осыпаться,  и
заглядывала сквозь оконную решетку в церковь, где на пюпитрах  лежали  почти
истлевшие молитвенники, а с деревянных перил, обнажая доски, свисало  сукно,
когда-то зеленое, теперь же покрытое пятнами  плесени.  Она  видела  скамьи,
такие же высохшие и пергаментно-желтые от времени, как те убогие  старики  и
старухи, которые сиживали на них из года в год, видела покоробленную купель,
в которой младенцы получали имя при крещении, бедный алтарь, у которого  они
преклоняли  колена,  став  взрослыми  людьми,  простые,  покрашенные  черной
краской носилки, которые принимали на себя  их  тяжесть,  когда  прохладная,
тихая старая церковь в последний раз оказывала им гостеприимство. Все  здесь
было изношенное, все незаметно, медленно увядало. Даже веревка, спускавшаяся
в придел с колокольни, была вся обтрепанная и седая от старости.
     Нелл смотрела на скромный надгробный камень с  надписью,  говорившей  о
том, что здесь покоится молодой человек двадцати трех лет, умерший пятьдесят
пять лет назад, как вдруг  позади  послышались  чьи-то  нетвердые  шаги,  и,
оглянувшись, она увидела сгорбленную, дряхлую старуху; та подошла  к  ней  и
попросила прочесть ей вслух эпитафию. Когда  Нелл  кончила  читать,  старуха
поблагодарила ее и сказала, что она давным-давно заучила эти слова наизусть,
но разобрать их теперь сама не может.
     - Вы его мать? - спросила девочка.
     - Я была его женой, дитя  мое.  Как!  Это  -  жена  двадцатитрехлетнего
человека? Да, правда! Ведь с тех пор прошло пятьдесят пять лет!
     - Тебе странно это слышать, - сказала старуха, покачивая головой. - Ну,
что ж, не ты первая, постарше тебя люди удивлялись. Да, я  была  его  женой.
Смерть меняет нас не больше, чем жизнь, дитя мое.
     - А вы часто приходите сюда? - спросила девочка.
     - Летом часто, - ответила старуха. - Приду, посижу... Раньше все ходила
погоревать, поплакать около могилы, но это было давным-давно, господи,  твоя
воля! Маргаритки отсюда ношу домой, когда они распускаются, - продолжала она
после недолгого молчания. За последние пятьдесят пять лет я  ни  одни  цветы
так не любила. Да... годы прошли немалые, состарили они меня.
     И, обрадовавшись новому слушателю, хоть и  ребенку,  старуха  пустилась
рассказывать, как она со слезами и стенаниями вымаливала себе смерть,  когда
муж у нее умер, и как надеялась, придя сюда впервые молодой женщиной, полной
безграничной любви и  безграничного  горя,  что  сердце  ее  на  самом  деле
разорвется от тоски. Те  дни  давно  миновали,  и  хотя  печаль  никогда  не
оставляла ее, все же с годами мучительная боль утихла, и посещение  кладбища
стало для нее долгом - но долгом приятным.  Теперь,  спустя  пятьдесят  пять
лет, она говорила о покойном, словно он - юноша во цвете лет, приходился  ей
сыном или внуком, и превозносила его мужественность и красоту, сетуя на свою
дряхлость и немощность. И в то же время она  говорила  о  нем  как  о  муже,
ушедшем от нее будто только вчера, говорила о их  грядущей  встрече  в  ином
мире и, отрешаясь от своего настоящего, вспоминая себя  совсем  юной,  вновь
переживала счастье той миловидной молоденькой  женщины,  которая,  казалось,
умерла вместе с ним.
     Нелли оставила ее собирать цветы, росшие на могиле,  и  в  задумчивости
пошла назад в гостиницу.
     Старик уже встал и оделся к  ее  приходу.  Мистер  Кодлин,  по-прежнему
обреченный иметь дело с прозаической стороной жизни, укладывал в свой узелок
с бельем огарки, оставшиеся после вчерашнего представления,  а  его  товарищ
выслушивал комплименты от своих почитателей, толпившихся у конюшни, ибо  те,
не умея провести должную грань между ним и несравненным Панчем, отводили ему
первое место после этого веселого разбойника и любили его ничуть не  меньше.
Приняв дань всеобщего поклонения, он явился  в  гостиницу,  и  они  сели  за
завтрак все вместе.
     - Куда же вы сегодня пойдете? - спросил маленький кукольник,  обращаясь
к Нелли.
     - Я, право, не знаю... мы еще сами не решили, - ответила девочка.
     - А мы собираемся на скачки, - сказал он. - Если вам с нами по  пути  и
если вы не гнушаетесь нашим обществом, давайте пойдем вместе. А хотите  одни
странствовать, так и говорите, никто вас неволить не будет.
     - Мы пойдем с вами, - сказал старик. - Нелл! С ними пойдем, с ними!
     Девочка минуту подумала и, вспомнив, что ей скоро  надо  будет  просить
милостыню и что вряд ли найдется  более  подходящее  место  для  этого,  чем
скачки, куда приезжает поразвлечься и повеселиться столько  богатых  леди  и
джентльменов, решила до поры до времени не  отставать  от  кукольников.  Она
поблагодарила маленького  балагура  и,  бросив  застенчивый  взгляд  на  его
приятеля, согласилась идти с ними до города - если никто не будет возражать.
     - Возражать? -  воскликнул  маленький  балагур.  -  Ну,  Томми!  Прояви
любезность хоть раз в жизни и скажи, что тебе хочется идти вместе с ними.  Я
же знаю, что хочется! Надо быть любезным, Томми!
     - Коротыш! - сказал мистер Кодлин, который  имел  обыкновение  говорить
медленно, а есть быстро и жадно, что часто бывает  свойственно  философам  и
мизантропам. - Ты ни в чем не знаешь меры.
     - Да кому это может повредить? - не унимался тот.
     - На сей раз, пожалуй, никому, - ответил мистер Кодлин, -  но  само  по
себе это опасно. Как я тебе уже говорил, ты ни в чем не знаешь меры.
     - Ну, хорошо. Идти им с нами или нет?
     - Пусть идут, - сказал мистер Кодлин. - Только напрасно ты не  повернул
дело так, будто это одолжение с нашей стороны.
     Фамилия маленького кукольника была Гаррис, но постепенно  она  уступила
место менее благозвучному наименованию - Коротыш с приставкой Шиш,  каковому
он был  обязан  своими  короткими  ногами.  Однако  такое  сложное  прозвище
оказалось неудобным в  дружеском  обиходе,  и  джентльмен,  к  которому  оно
относилось, был известен  в  кругу  приятелей  как  просто  Шиш  или  просто
Коротыш, а  полностью  -  Шиш-Коротыш  -  именовался  только  в  официальной
обстановке и в особо торжественных случаях. Так вот. Шиш - или Коротыш,  как
читателю будет угодно - ответил на замечание своего друга, мистера  Кодлина,
шуткой, рассчитанной на то, чтобы умерить недовольство этого джентльмена, и,
с аппетитом набросившись на холодную говядину, чай и  хлеб  с  маслом,  стал
убеждать своих сотрапезников последовать его примеру. Впрочем, мистер Кодлин
не нуждался ни в каких уговорах, так как он уже успел вместить сколько мог и
теперь услаждал свою плоть крепким элем,  молча,  но  с  явным  наслаждением
отхлебывая этот напиток и никого не угощая им, что лишний раз  указывало  на
мизантропический склад его ума.
     Как только завтрак был съеден, мистер Кодлин  пожелал  расплатиться  и,
отнеся эль за счет всей компании (прием, тоже в какой-то мере  объясняющийся
мизантропией), по справедливости разделил всю сумму  на  две  равные  части,
одна из которых пришлась на долю их кукольников, а другая на долю девочки  и
старика. Когда все было уплачено полностью и сборы закончены, они простились
с хозяевами и отправились в путь-дорогу.
     И вот тут-то стало совершенно очевидным, какое ложное положение занимал
в обществе мистер Кодлин и как это растравляло  ему  душу,  ибо  всего  лишь
накануне он слышал  от  мистера  Панча  почтительное  обращение  "хозяин"  и
старался внушить зрителям, что держит при себе этого  молодца  исключительно
ради удовольствия, потворствуя своей  прихоти,  а  сегодня  ему  приходилось
сгибаться под тяжестью храмины этого самого Панча и тащить  ее  на  спине  в
душный  день  по  пыльной  дороге.  Ухмыляющийся  Панч,  вместо  того  чтобы
развлекать  патрона  неугасимым  огнем  острот  или  расправой   со   своими
родственниками и знакомыми при помощи дубинки, весь обмякший,  без  малейших
признаков позвоночника, валялся в темном ящике, закинув ноги за шею, и ничем
не напоминал прежнего острослова и весельчака.
     Мистер  Кодлин  медленно  тащился  по   дороге,   изредка   обмениваясь
двумя-тремя словами с Коротышом, и время от времени останавливался отдохнуть
и поворчать. Коротыш выступал впереди с плоским ящиком, с узелком (отнюдь не
обременительным), в который были увязаны личные пожитки их обоих, и с медным
рожком, болтавшимся у него за спиной. Нелл и ее дед шли по правую и по левую
руку от него, а Томас Кодлин замыкал шествие.
     Когда они подходили к какому-нибудь городу, или  деревне,  или  даже  к
одиноким, зажиточным на вид домам, Коротыш трубил в медный рожок и разудалым
голосом, который свойствен Панчам и их спутникам. исполнял один-два  куплета
своей песенки. Если в окнах показывались любопытные,  мистер  Кодлин  ставил
раек на землю и, быстро спустив занавес,  прятал  за  ним  Коротыша,  а  сам
принимался истерически дудеть на губной гармонике. Представление  начиналось
немедленно; ответственность за него лежала на мистере Кодлине, который решал
самолично, оттянуть или ускорить окончательную победу героя над врагом  рода
человеческого, в зависимости от того, какой  предполагался  денежный  урожай
обильный или скудный. Когда же он был собран до последнего фартинга,  мистер
Кодлин снова взваливал свою ношу на спину, и они шли дальше.
     Им приходилось показывать Панча  за  переход  моста  или  вместо  платы
паромщику, а однажды они  сделали  привал  у  шлагбаума,  так  как  сборщик,
который скрашивал свою одинокую жизнь вином, не пожалел шиллинга  и  заказал
представление для себя одного.  В  следующем  небольшом,  но  многообещающем
местечке все их надежды на большой сбор  рухнули,  потому  что  в  одном  из
главных действующих лиц спектакля, щеголявшем в камзоле с золотыми брыжами и
отличавшемся крайним тупоумием и  назойливостью,  местные  власти  усмотрели
прямой выпад против церковного старосты и потребовали немедленного  изгнания
Панча. Но обычно кукольникам оказывали хороший прием, а проводы редко  когда
обходились без того, чтобы толпы уличных ребятишек не бежали  с  криками  за
ними по пятам.
     Несмотря на такие задержки, за день они проделали немало миль, и  луна,
показавшаяся на небе, застала их все еще в пути. Шиш коротал время песнями и
шутками, умея находить приятную сторону во всем, что бы с ними ни случалось,
мистер же Кодлин  проклинал  свою  судьбу,  а  заодно  и  всю  пустопорожнюю
дребедень на свете (в особенности Панча), и ковылял по дороге  с  райком  на
спине, терзаясь своими горькими мыслями.
     На  отдых  расположились  под  дорожным  столбом   у   перекрестка,   и
мизантропический мистер Кодлин опустил занавес на  райке,  залез  в  него  и
уселся там на самое дно, выражая этим полное презрение к своим ближним,  как
вдруг с поворота дороги, по  которой  они  только  что  шли,  на  них  стали
надвигаться две чудовищные тени. Девочка  испугалась  долговязых  великанов,
величественно выступавших под придорожными деревьями, но Коротыш успокоил ее
и тут же исполнил туш на рожке, на который ему ответили веселыми криками.
     - Грайндеровская братия? - громко осведомился он.
     - Да! Да! - откликнулось сразу несколько голосов.
     - Подходите, - сказал Коротыш. - Дайте на себя полюбоваться.  Я  так  и
думал, что это вы.
     "Грайндеровская братия" поспешила на его  зов  и  скоро  поравнялась  с
ними.
     Труппа мистера Грайндера, именуемая  запросто  "братией",  состояла  из
юного джентльмена, юной леди на ходулях и самого мистера Грайндера,  который
пользовался в целях передвижения данными ему от природы ногами  и  тащил  на
спине барабан. Молодежь была одета в  костюмы  шотландских  горцев,  как  во
время  выступлений  перед  публикой,  но,  поскольку  к  вечеру  становилось
прохладно  и  сыро,  юный  джентльмен  набросил  поверх  шотландской  юбочки
матросскую куртку с чужого плеча, доходившую  ему  до  щиколоток,  а  голову
прикрыл шляпой с круглыми полями. Девица же куталась в старенький  бурнус  и
была  повязана  носовым  платком.   Их   шотландские   шапочки,   украшенные
иссиня-черными перьями, мистер Грайндер нес на своем инструменте.
     - На скачки направляетесь, - сказал мистер  Грайндер,  тяжело  переводя
дух.  -  Мы  тоже.  Здравствуй,  Коротыш!  -  И  они  обменялись   дружеским
рукопожатием.  Молодые  люди,  вознесшиеся  слишком   высоко   для   обычных
приветствий, поздоровались с Коротышом  по-своему.  Юный  джентльмен  поднял
правую ходулю и похлопал его по плечу, а юная леди тряхнула тамбурином.
     - Упражняются? - спросил Коротыш, показывая на ходули.
     - Нет, - ответил Грайндер. - Просто не хотят  тащить  их  на  себе.  Им
больше нравится вот так шагать, и окрестности сверху лучше видно.  Вы  какой
дорогой пойдете? Мы ближней.
     - Мы, собственно говоря, шли самой дальней, - сказал Коротыш, -  потому
что думали остановиться на ночлег, до него не больше полутора миль. Но  если
выгадать сегодня две-три мили,  на  завтра  меньше  останется.  Так  что  не
отправиться ли нам вместе с вами?
     - А где твой компаньон? - спросил Грайндер.
     - Здесь он! - крикнул мистер Томас Кодлин, высунув голову на  авансцену
и скорчив такую физиономию, какую там  не  часто  приходилось  созерцать.  -
Здесь! И вот что  он  вам  скажет:  ему  приятнее  будет  увидеть,  как  его
компаньон заживо сварится в кипятке, чем тащиться дальше, на ночь глядя.
     - Ну, ну! Вспомни, где ты сидишь! Разве можно говорить  такие  вещи  на
театральных подмостках. Театр привык к  шуткам  и  веселью!  -  укоризненным
тоном сказал Коротыш. - Надо соображаться с  обстоятельствами,  Томми,  даже
если ты не в духе.
     - В духе я или не в духе, - крикнул мистер Кодлин,  ударяя  ладонью  по
маленькой приступке, на которой Панч  показывает  восхищенной  публике  свои
стройные ноги, когда вспоминает, до  чего  они  у  него  хороши  в  шелковых
чулках, - в духе я или не в духе, а больше чем на полторы мили меня  сегодня
не хватит. Ночевать буду только у "Трех Весельчаков".  Если  хочешь,  пойдем
туда вместе. Если хочешь идти один, ступай один, -  посмотрим,  каково  тебе
придется без меня!
     С этими словами мистер Кодлин ушел со сцены, в мгновение  ока  появился
рядом с райком, взвалил его  себе  на  плечи  и  с  поразительной  быстротой
зашагал прочь.
     Так как о продолжении спора не могло быть  и  речи,  Коротышу  пришлось
расстаться с мистером Грайндером и его учениками  и  отправиться  следом  за
своим брюзгливым компаньоном. Он постоял минуту у дорожного столба, глядя на
проворно мелькавшие в лунном свете ходули и на мистера  Грайндера,  медленно
тащившегося с барабаном  позади  них,  потом  протрубил  им  на  прощанье  и
поспешил вдогонку за Томасом Кодлином. Дав свободную руку  Нелл,  он  сказал
ей, что идти осталось недолго, подбодрил старика и быстрым шагом повел их  к
ночлегу, достичь которого  ему  теперь  хотелось  и  самому,  так  как  луну
затягивало тучами, а они грозили дождем.



     "Три Весельчака" был маленький,  насчитывающий  не  один  десяток  лет,
придорожный трактир с вывеской, которая со скрипом раскачивалась на шесте по
другую сторону дороги и являла взорам прохожих троих молодцов, подкрепляющих
свое веселое расположение духа соответствующим количеством кружек с  элем  и
мешков с золотым песком. Наши путники еще днем поняли, что  до  города,  где
должны  были  состояться  скачки,  уже  недалеко,  и  мистер  Кодлин   начал
опасаться, как бы у них не перехватили места в трактире, ибо им  то  и  дело
попадались  по  дороге  цыганские  таборы,  фуры   с   палатками   и   всеми
принадлежностями азартных игр и развлечений, странствующие  комедианты  всех
родов, попрошайки и бродяги всех обличий, которые тянулись в одном и том  же
направлении. Тревога Томаса Кодлина росла по мере того, как расстояние между
ним и "Тремя Весельчаками" сокращалось, и он все ускорял  шаг,  а  к  порогу
трактира подбежал крупной рысью, несмотря на тяжелый груз на спине.  Но  тут
мистер Кодлип не замедлил убедиться, к своему величайшему удовольствию,  что
все его опасения были напрасны, так как хозяин трактира стоял, прислонившись
к дверному косяку, и от нечего делать смотрел на дождь, припустивший к этому
времени как следует,  а  за  дверью  не  слышалось  ни  звона  надтреснутого
колокольчика, ни громких криков, ни многоголосого хора шумной компании.
     - Никого? - спросил мистер Кодлин, опуская на землю свою ношу и вытирая
лоб.
     - Пока никого, - ответил трактирщик и посмотрел на небо. -  Но  к  ночи
народу наберется порядочно. Эй, кто-нибудь! Снесите  раек  в  сарай.  Входи,
Том, входи, не стой на дожде.  Как  стало  накрапывать,  я  сразу  же  велел
растопить очаг пожарче. Вот увидишь, как полыхает.
     Мистер Кодлин охотно проследовал за хозяином на кухню и вскоре  увидел,
что тот не зря похвалялся своей предусмотрительностью. Жаркий огонь пылал  в
очаге и рвался в трубу с веселым ревом, к которому  самым  приятным  образом
примешивалось клокотанье  и  бульканье,  исходившее  из  большого  чугунного
котла. По стенам кухни лежали красновато-алые отсветы,  и  когда  трактирщик
помешал в очаге кочергой и из-под нее вымахнули  и  взвились  кверху  язычки
пламени, когда он снял крышку с котла  и  оттуда  понеслись  соблазнительные
запахи, когда бульканье стало еще громче  и  басистее,  а  благоуханный  пар
повалил клубами и восхитительной дымкой повис у них  над  головой,  -  когда
трактирщик проделал все это, сердце мистера Кодлина дрогнуло. Он сел в  угол
возле очага и улыбнулся.
     Мистер  Кодлин  сидел,  улыбаясь,  возле  очага  и  не  сводил  глаз  с
трактирщика, который с лукавым видом держал крышку в  руке,  как  будто  это
было на пользу кушанью, а на самом  деле  для  того,  чтобы  аппетитный  пар
пощекотал ноздри гостю. Блики огня переливались на его лысине, играли в  его
весело  прищуренных  глазках,  на  его  увлажнившихся  губах  и   прыщеватой
физиономии, на всей его приземистой круглой фигуре. Мистер Кодлин  утер  рот
обшлагом и чуть слышно спросил: - Что там?
     - Тушеные рубцы, - ответил трактирщик, громко причмокнув, - с телячьими
ножками, - чмок! - со свиной грудинкой, - еще раз чмок! - с говядиной,  -  в
четвертый раз чмок! -  Кроме  того,  там  есть  горошек,  цветная  капустка,
молодая картошка и  спаржица.  И  все  тушится  вместе,  в  одной  подливке.
Пальчики оближешь! -  Дойдя  до  вершины  своего  повествования,  трактирщик
причмокнул  губами  несколько  раз  подряд,  вдохнул  всей  грудью  ароматы,
носившиеся по кухне, и прикрыл котел крышкой с видом человека,  закончившего
свои труды на земном поприще.
     - Когда будет готово? - расслабленным голосом спросил мистер Кодлин.
     - Готово, так чтобы в самый раз, будет... - И трактирщик  посмотрел  на
часы (а здесь даже часы пылали румянцем, проступавшим на  их  круглой  белой
мордочке, но только по таким  часам  и  должны  были  проверять  время  "Три
Весельчака"). - Готово будет без двадцати двух минут одиннадцать.
     - Тогда, - сказал мистер Кодлин, - подай мне пинту подогретого  эля  и,
чтобы до ужина сюда ничего съестного - ни даже сухарика - не вносили!
     Мотнув головой в знак  одобрения  столь  решительного  и  мужественного
плана действий, трактирщик пошел нацедить эля  и  через  минуту  вернулся  с
оловянной кружкой цилиндрической формы,  специально  приспособленной,  чтобы
совать ее в самый огонь или ставить на горячие угли -  что  и  было  тут  же
сделано.  Когда  кружка  перешла  в  руки  мистера  Кодлина,  на  ней   была
мелочно-белая  шапка  из  пены,  что  является  одной  из   самых   приятных
особенностей подогретого эля.
     Смягчившись после вкушения этого  освежающего  напитка,  мистер  Кодлин
вспомнил о своих спутниках и уведомил хозяина "Трех Весельчаков" о их скором
прибытии. Дождь по-прежнему стучал в окна и потоками низвергался на землю, и
можете себе представить, в каком благодушном настроении был  мистер  Кодлин,
если он несколько раз выразил надежду, что у его спутников хватит ума, чтобы
не промокнуть!
     Но вот они появились - жалкие, мокрые с головы до  пят,  хотя  Коротыш,
стараясь по мере сил уберечь девочку от дождя, прикрывал ее своим  плащом  и
шел так быстро, что его спутники совсем запыхались.  Как  только  на  дороге
послышались шаги,  трактирщик,  нетерпеливо  поджидавший  у  двери,  кинулся
обратно на кухню и снял крышку с котла. Это произвело  магическое  действие.
Они вошли улыбаясь, несмотря на то, что с их  одежды  лились  на  пол  струи
воды, и Коротыш сразу же воскликнул: "Какой восхитительный запах!" Не так уж
трудно забыть о дожде и  слякоти  у  веселого  камелька  в  ярко  освещенной
комнате. Новым гостям дали мягкие туфли и кое-что из одежды вдобавок к тому,
что не успело промокнуть у них в узелках, и. наконец, все они, взяв пример с
мистера Кодлина, уселись в теплом углу возле очага и вскоре забыли  о  своих
недавних злоключениях, а если вспоминали о них, то лишь для того, чтобы  еще
больше оценить прелесть настоящей минуты. Разомлев в уюте и  тепле  и  но  в
силах бороться с усталостью, Нелли и старик как только  сели  к  очагу,  так
сразу и уснули.
     - Кто они такие? - прошептал  трактирщик.  Коротыш  покачал  головой  и
сказал, что он сам не прочь бы это узнать.
     - И ты  не  знаешь?  -  спросил  трактирщик,  поворачиваясь  к  мистеру
Кодлину.
     - Нет, - ответил тот. - Но добра от них не жди.
     - И худа не жди, - сказал Коротыш. - Верь моему слову. И знаешь  что?..
Старик-то, видно, не в своем уме.
     - Если у тебя нет новостей посвежее, - зарычал мистер Кодлин и взглянул
на часы, - давай лучше думать  об  ужине.  Нечего  отвлекаться  посторонними
вещами.
     - Да ты послушай, что тебе говорят! - осадил его Коротыш. - Такая жизнь
для них, верно, в новинку. Что же, по-твоему, эта красавица девочка привыкла
бродить по дорогам, как они бродят последние три дня? Быть того не может!
     - А кто же говорит, что она привыкла? - зарычал  мистер  Кодлин,  снова
взглянув на часы и потом на котел. - Ты бы лучше о чем другом побеседовал, а
то несешь бог знает что, ни к селу ни к городу, и сам себе противоречишь.
     - Хоть бы тебя накормили поскорей! - сказал Коротыш.  -  Ведь  с  тобой
сладу нет, пока не поешь. Неужели ты не заметил, как старик  торопится,  все
дальше и дальше его тянет? Неужели не заметил?
     - Ну и что же из этого? - буркнул Томас Кодлин.
     - А вот что! - сказал Коротыш. - Он дал тягу от своих родственников. Ты
в это вникни! Дал тягу и подговорил девочку, которая в  нем  души  не  чает,
бежать вместе с ним; а куда бежать - ему и самому невдомек. Нет! Я этого  не
потерплю!
     - Он этого не потерпит! - вскипел мистер Кодлин и, снова бросив  взгляд
на часы, обеими руками вцепился себе в волосы, доведенный до исступления кто
его знает чем - то ли словами своего компаньона, то  ли  медленной  поступью
времени, - Вот мука мученическая!
     - Я этого не потерплю, - медленно и веско  повторил  Коротыш.  -  Я  не
допущу, чтобы такая славная девочка попала  в  дурные  руки  -  к  людям,  с
которыми ей так же пристало знаться, как  им  водить  компанию  с  ангелами.
Поэтому, когда старик задумает расстаться с нами, уж я не я буду, а  задержу
их обоих и верну родственникам. Они, наверно, залепили все стены  в  Лондоне
объявлениями о своем безутешном горе.
     - Коротыш! - Последние несколько минут  мистер  Кодлин  сидел,  опустив
голову на руки, уперев локти в колени, и нетерпеливо раскачивался из стороны
в сторону да еще время от времени притоптывал ногой по полу.  Но  теперь  он
встрепенулся и широко открыл глаза. - А ты. может  статься,  дело  говоришь!
Если действительно все так и есть и предвидится награда, не забудь, что мы с
тобой во всем компаньоны.
     Коротыш  только  успел  подтвердить  это  бесспорное  положение  кивком
головы,  как  девочка  проснулась.  Кукольники,  сидевшие  рядом  во   время
предыдущего разговора,  отскочили  друг  от  друга  в  разные  стороны  и  с
безразличным видом завели  речь  о  каких-то  пустяках,  но  тут  за  дверью
послышалось дробное топотанье, и в трактире появились новые гости.
     На кухню одна за другой вбежали  четыре  весьма  жалкие  собачонки,  во
главе с криволапым  старым  псом,  самым  унылым  из  всей  компании.  Когда
последняя из его спутниц перескочила через порог, он поднялся на задние лапы
и оглядел их, и они тоже  поднялись  на  задние  лапы,  являя  собой  крайне
грустное и даже мрачное зрелище. Собачонки эти отличались еще и тем, что  на
всех на ник были цветные фраки, усыпанные потускневшими  блестками,  а  одна
щеголяла в шапочке, которая, несмотря на завязки, туго затянутые под мордой,
съехала ей на нос и совершенно закрыла правый глаз. Добавьте  к  этому,  что
яркие фраки успели насквозь промокнуть и потемнеть от дождя и что обладатели
их были забрызганы грязью, - и вы получите полное представление о новых,  не
совсем обычных постояльцах трактира "Три Весельчака".
     Однако ни Коротыш, ни трактирщик, ни Томас Кодлин не выразили  никакого
удивления при виде собак и только сказали, что это труппа  Джерри,  -  стало
быть, его тоже надо ждать с минуты на минуту. Собачонки терпеливо  стояли  в
тех же позах, не сводя глаз с бурлящего котла и напряженно  моргая,  до  тех
пор пока не появился сам Джерри, при виде которого они сразу  же  опустились
на все четыре лапы, как им и полагалось от природы, и стали  расхаживать  по
кухне. Впрочем, надо признаться, что мало кто из них выиграл от  этого,  так
как их собственные хвосты и хвосты фраков - вещи сами по себе великолепные -
плохо вязались друг с другом.
     Дрессировщик танцующих собак, Джерри,  высокий  детина  с  черными  как
смоль бакенбардами, в плисовом пиджаке, был,  по-видимому,  хорошо  известен
трактирчику и обоим кукольникам, так как  они  поздоровались  с  ним  весьма
сердечно. Джерри освободился от шарманки, опустив ее на  стул,  оставил  при
себе только коротенькую плетку  для  устрашения  своей  труппы  комедиантов,
потом сел к очагу, чтобы немного подсохнуть, и вступил в разговор.
     - Разве твои всегда ходят в костюмах? - спросил Коротыш,  показывая  на
разодетых собак. - Ведь это накладно.
     - Нет, - ответил Джерри, - не всегда. Это они только сегодня.  Мы  дали
небольшое представление по дороге, а к скачкам у нас готов  новый  гардероб,
вот я и решил, что раздевать их не стоит, - зачем время тратить! Куш, Педро!
     Приказание относилось к собаке в шапочке - видимо, новичку в труппе,  -
которая, не твердо зная, в чем состоят ее обязанности, тревожно  поглядывала
на хозяина своим единственным глазом и то и дело пыталась  стать  на  задние
лапы, когда в этом не было никакой надобности.
     - А вот тут есть у меня одна зверушка, - сказал Джерри, засовывая  руку
в бездонный карман пиджака, в самый его угол, и шаря  там  будто  в  поисках
маленького апельсина, яблока или какой-нибудь другой мелочи, - есть  у  меня
одна зверушка, которая должна быть Знакома тебе. Коротыш.
     - Ну, ну! - воскликнул тот. - Покажи!
     - Вот, - сказал Джерри, вытаскивая из кармана маленького терьера. -  Не
он ли у тебя Тоби играл?
     В  некоторых  новейших  вариантах  драматического   действа   о   Панче
фигурирует маленькая собачка, которая считается собственностью мистера Панча
и  зовется  неизменно  Тоби.  Этот  Тоби  в  юности  был  украден  у  одного
джентльмена и мошеннически продан доверчивому герою драмы, а тот, в простоте
душевной, и не подозревает, что люди  способны  на  такую  подлость.  Однако
Тоби, храня светлое воспоминание о прежнем хозяине и не  желая  обзаводиться
новыми  покровителями,  не  только  отказывается  курить   трубку,   которую
предлагает ему Панч, но подтверждает свою  верность  еще  более  решительным
способом, а именно - хватает его за нос и с яростью  треплет  из  стороны  в
сторону,  вызывая  у  зрителей  умиление  столь  ярким   примером   собачьей
преданности.  Такую  роль  и  исполнял  в  кукольном  театре  вышеупомянутый
маленький терьер; и если на этот счет могли быть какие-нибудь  сомнения,  то
его образ действий разрешил их мгновенно, ибо он сразу признал  Коротыша,  а
кроме того, так злобно залаял на плоский  ящик,  в  котором,  как  ему  было
хорошо известно, скрывался картонный нос мистера Панча, что Джерри  пришлось
схватить его на руки и снова спрятать в карман, к великому  облегчению  всех
присутствующих.
     Но вот трактирщик стал  накрывать  на  стол,  и  мистер  Кодлин  весьма
любезно помог ему справиться с  этим  делом,  положив  собственную  вилку  и
собственный нож на самое удобное место и усевшись за свой прибор. Когда  все
было готово, трактирщик  в  последний  раз  приоткрыл  крышку,  и  по  кухне
распространились  такие  упоительные  предвестия  ужина,  что,  если  бы  он
предложив закрыть котел или заикнулся бы об отсрочке трапезы, его несомненно
предали бы закланию у принадлежащего ему очага.
     Впрочем, трактирщик ничего такого не сделал, больше  того  -  он  помог
дородной служанке  переложить  содержимое  котла  в  большую  миску,  причем
собаки, не боясь горячих брызг, попадавших  им  на  носы,  следили  за  этой
процедурой с чрезвычайной серьезностью. Наконец  миску  поставили  на  стол,
принесли кружки  с  элем,  маленькая  Челл  по  собственному  почину  прочла
молитву, и все приступили к трапезе.
     Бедные собачки опять стояли на  задних  лапах,  проявляя  поразительную
выносливость. Сжалившись над ними, девочка, хоть ей и очень  хотелось  есть,
решила бросить каждой по куску, прежде чем самой  приниматься  за  ужин,  но
Джерри остановил ее.
     - Нет, милочка, нет! Они ни крошки не посмеют взять  из  чужих  рук,  -
сказал он и добавил страшным голосом, показывая на  старого  вожака:  -  Вот
этот пес потерял сегодня полпенса. Он останется без ужина.
     Злосчастный старикан сразу же опустился на  все  четыре  лапы,  завилял
хвостом и устремил умоляющий взор на своего хозяина.
     - Нельзя быть таким растяпой, сударь, - продолжал  Джерри,  преспокойно
подходя к стулу, на котором лежала шарманка, и опуская  на  ней  рычажок.  -
Поди сюда! Ну-ка, изволь играть, пока мы ужинаем. И посмей только бросить!
     Пес немедленно начал крутить  ручку,  исторгая  из  шарманки  в  высшей
степени унылые звуки.  Пригрозив  ему  плеткой,  Джерри  вернулся  к  столу,
подозвал к себе остальных собак, и по его команде они вытянулись перед  ним,
точно солдаты.
     - Ну-с, джентльмены! - сказал он, пристально глядя  на  них.  -  Слушай
команду. Кого кликну, тот хватай. Другим вперед не соваться. Карло!
     Счастливчик, услышавший свою  кличку,  поймал  на  лету  брошенный  ему
кусок, но остальные не дрогнули ни одним мускулом. Кормежка продолжалась тем
же порядком, по  усмотрению  хозяина.  А  опальный  пес  старательно  крутил
шарманку, то убыстряя, то замедляя темп, но не бросая ручки ни  на  секунду.
Когда стук ножей и вилок усиливался  или  же  кто-нибудь  из  его  собратьев
получал особенно большой и жирный кусок, шарманщик начинал подвывать в  такт
музыке. Однако, как только Джерри оглядывался, вой стихал, и пес с удвоенным
усердием принимался играть все тот же сотый псалом Давида.



     Ужин еще не был закончен, когда в  "Трех  Весельчаках"  появились  двое
новых путников, которые прошагали под дождем не один час, стремясь к той  же
пристани, что и все, и теперь вошли на кухню вымокшие до нитки. Один из  них
оказался владельцем великана  и  безрукой,  безногой  карлицы,  отправленных
вперед в фургоне; другой  весьма  молчаливый  джентльмен  -  снискивал  себе
пропитание карточными и всякими другими фокусами, вследствие чего  несколько
подпортил себе физиономию, так как наряду  с  прочими  своими  талантами  он
потешал публику тем, что всовывал  в  глаза  небольшие  свинцовые  бляшки  и
вынимал их потом изо рта. Первого из  новоприбывших  звали  Ваффин;  второго
(должно быть, в виде дружеской шутки, из-за его уродства)  -  Турецкий  Боб.
Трактирщик засуетился,  стараясь  услужить  им,  и  вскоре  оба  джентльмена
почувствовали себя здесь совсем как дома.
     - Ну, что твой великан? - спросил Коротыш мистера  Ваффина,  когда  они
всей компанией уселись с трубками у очага.
     - Да что-то ноги у  него  фальшат,  -  ответил  тот.  -  Я  уж  начинаю
побаиваться, не осел бы он в коленях.
     - Плохо дело, - сказал Коротыш.
     - Хуже некуда! -  вздохнул  мистер  Ваффин  и  уставился  на  огонь.  -
Великаны - это такая штука... ослабеют ногами, и публику на них не заманишь.
- все равно что гнилую кочерыжку показывать.
     - Куда же они деваются, когда дряхлеют? - снова спросил  Коротыш  после
некоторого раздумья.
     - Оставляем их  в  труппе  прислуживать  лилипутам,  -  ответил  мистер
Ваффин.
     - А ведь это, наверно, бьет по карману, если держать таких, которые  не
работают! - воскликнул Коротыш, вопросительно глядя на своего собеседника.
     - А лучше будет, если они определятся на пособие от прихода или  начнут
нищенствовать? - возразил ему мистер Ваффин. - Великаны - это такая штука...
приглядится к ним народ, и кончено дело, публику на них уже не заманишь. Вот
взять хотя бы деревянные ноги. Если бы с деревяшкой был только один  человек
на свете, какой бы из него помер получился!
     - Ну еще бы! - дружно подхватили Коротыш и трактирщик. - Что верно,  то
верно!
     - Ты попробуй, - продолжал мистер Ваффин, - попробуй  объявить,  что  у
тебя будут представлять Шекспира на деревянных  ногах.  И  шести  пенсов  не
соберешь, помяни мое слово!
     - Не соберешь! - согласился Коротыш. И трактирщик поддержал его.
     - Значит, - мистер Ваффин взмахнул трубкой в подтверждение своих  слов,
- значит, правильно мы делаем, что держим отставных великанов в труппе,  где
у них и жилье и харчи - все даровое до самой смерти. Да они  большей  частью
охотно на это идут. Несколько лет назад был один великан-негр.  Ушел  он  из
своей труппы и нанялся ходить по Лондону с расписанием дилижансов, намозолил
всем глаза хуже метельщика. Ну и умер. Я ни на кого тени  не  набрасываю.  -
Мистер Ваффин обвел всех присутствующих весьма выразительным взглядом. -  Но
он подрывал нам коммерцию... вот и умер.
     Трактирщик охнул и посмотрел на хозяина танцующих собак, а тот кивнул и
хмуро пробормотал, что он тоже помнит этот случай.
     - Я знаю, Джерри!  -  чрезвычайно  многозначительным  тоном  проговорил
мистер Ваффин. - Знаю, что ты помнишь, Джерри, и вообще  мнение  тогда  было
таково, что поделом ему. Да взять хотя бы старика Мондерса, он двадцать  три
труппы держал. Я помню, как у него дома на Спа-Филдс, в зимнее время,  после
конца сезона, каждый день садились за стол восемь лилипутов и  лилипуток,  а
прислуживали им восемь старых великанов в зеленых камзолах, красных  штанах,
синих нитяных чулках и полусапожках. Один лилипут стал злобный  на  старости
лет, и чуть только великан не угодит ему чем-нибудь, он раз его булавкой! Да
все в икры метил, потому что выше дотянуться не мог. Честное слово!  Мондерс
мне сам рассказывал.
     -  А  куда  деваются  лилипуты  на  старости  лет?  -   поинтересовался
трактирщик.
     - Лилипут чем старее, тем ему цена больше, - ответил мистер  Ваффин.  -
Если он седой  да  сморщенный,  значит  уж  наверняка  никакой  подделки.  А
великан, у которого ноги фальшат, так что он даже  не  может  вытянуться  во
весь рост, - эдакому место  только  в  фургоне.  Не  вздумайте  его  публике
показывать! Боже вас упаси! Ни на какие уговоры не поддавайтесь!
     Пока мистер Ваффин и оба его приятеля покуривали  трубочки  и  коротали
время за  такими  разговорами,  молчаливый  джентльмен,  сидевший  в  теплом
уголке, глотал для практики, - а может быть, только делал вид, что  глотает,
- полупенсовые монеты в общей сумме на шесть пенсов, жонглировал перышком на
носу и репетировал многие другие чудеса ловкости,  будто  не  замечая  своих
соседей, и те тоже не обращали на него  ни  малейшего  внимания.  Измученная
девочка в конце концов уговорила  деда  пойти  отдохнуть,  и  они  поднялись
наверх,  оставив  честную  компанию  беседовать  у  очага,  на  почтительном
расстоянии от которого крепко спали собаки.
     Пожелав старику спокойной ночи, Нелл ушла  к  себе  в  комнату,  но  не
успела она затвориться там, как в дверь к  ней  кто-то  тихо  постучал.  Она
сразу же отворила ее и вздрогнула при виде мистера Томаса  Кодлина,  который
всего лишь несколько минут назад мирно дремал на кухне.
     - Что случилось? - спросила Нелл.
     - Ничего не случилось, милочка, - ответил нежданный  гость.  -  Я  тебе
друг. Ты, может, этого и не думала, но друг-то я, а не он.
     - Не он? Про кого это вы? - удивилась Нелл.
     - Про Коротыша, милая. Ты так и знай, - продолжал Кодлин. - Он  хоть  и
обходительный и тебе, наверно, этим нравится, зато  я  добрее,  душевнее.  С
виду я, может, кажусь другим, но это не так.
     Девочка  встревожилась,  решив,  что  мистер  Коддин  расхвастался  под
воздействием эля, ударившего ему в голову.
     - Коротыш  малый  неплохой  и  будто  добрый,  -  снова  заговорил  наш
мизантроп. - Только он уж слишком выставляет свою доброту напоказ. А за мной
этого не водится.
     Что верно, то верно! Если в  поведении  мистера  Кодлина  и  замечались
какие-либо изъяны, то его можно было упрекнуть именно в том, что  он  прячет
свои добрые чувства к окружающим, а не выставляет их напоказ. Девочка совсем
растерялась и не знала, как ему ответить.
     - Послушай моего совета, - продолжал Кодлин. - Но только ни  о  чем  не
расспрашивай. Пока вы с нами, держись ко мне как можно ближе.  Не  предлагай
деду отстать от нас - ни в коем случае! Держись ближе ко мне и говори, что я
ваш друг. Запомнишь, милочка? Скажешь, что другом-то всегда был я?
     - Когда же это говорить? И кому? - простодушно спросила Нелл.
     - Да, собственно, никому, - ответил Кодлин, видимо  смешавшись.  -  Мне
просто хочется, чтобы ты сама это знала и ценила меня по заслугам.  Ты  даже
представить себе не можешь, как я  вами  интересуюсь.  Вот  взяла  бы  да  и
рассказала мне все - и про себя и про бедного старичка.  Если  надо  советом
помочь, лучше меня этого никто не сделает. А уж я вами так интересуюсь,  так
интересуюсь, куда больше, чем Коротыш... Там внизу  будто  расходятся...  Ты
Коротышу не рассказывай, о чем мы говорили. Ну, господь с тобой! Помни,  кто
вам друг: Кодлин - друг, а не Коротыш. Коротыш малый неплохой,  но  истинный
друг - Кодлин, не Коротыш!
     Произнеся эту речь, подкрепленную  выразительными  взглядами  и  пылкой
жестикуляцией,  Томас  Кодлин  удалился   на   цыпочках.   Нелл   в   полной
растерянности все еще раздумывала над его странным поведением, когда ступени
и площадка ветхой лестницы заскрипели под ногами постояльцев,  поднимавшихся
наверх. Но вот их шаги стихли, все разошлись  спать,  и  вдруг  кто-то  один
вернулся назад, нерешительно потоптался в коридоре, точно не зная,  в  какую
дверь постучать, и постучался к Нелл.
     - Да! - откликнулась девочка.
     - Это я, Коротыш, - послышался голос  сквозь  рамочную  скважину.  -  Я
только хочу сказать, милочка, что завтра надо выйти  пораньше.  Если  мы  не
обгоним этих собак и фокусника, в деревнях ни пенни не соберешь. Вы  с  нами
пойдете? Я утром постучу тебе.
     Девочка ответила утвердительно, обменялась с ним пожеланием  "спокойной
ночи" и тут же услышала, как он крадучись отошел от двери. Заботливость этих
людей внушала ей чувство тревоги, и тревога усилилась, когда  она  вспомнила
их перешептыванье на кухне и явное  замешательство  при  ее  пробуждении.  А
кроме того, разве кукольники такие уж подходящие спутники для  них?  Но  все
эти беспокойные мысли были ничто по сравнению с ее усталостью, и она  вскоре
забылась сном.
     На следующее утро Коротыш, верный  своему  слову,  чуть  свет  тихонько
постучал к ней в дверь с просьбой поторопиться, так как хозяин собак все еще
храпит, а значит, если не терять времени, можно  будет  опередить  и  его  и
фокусника,  который  разговаривает  во  сне  и,  судя  по  его   бормотанью,
жонглирует ослом в своих сновидениях. Девочка  сразу  же  встала,  разбудила
старика, и они собрались в путь,  ни  на  минуту  не  задержав  Коротыша,  к
неописуемому облегчению и восторгу этого джентльмена.
     Покончив  со  скромным  завтраком,  собранным  наспех  и  состоявшим  в
основном из грудинки,  хлеба  и  пива,  наши  путешественники  простились  с
трактирщиком и вышли за порог "Трех Весельчаков". Утро стояло ясное, теплое,
земля под ногами хранила прохладу после  вчерашнего  дождя,  живые  изгороди
повеселели и стали еще ярче,  в  чистом  воздухе  чувствовалась  целительная
свежесть. Идти в такое утро было легко и приятно.
     Едва трактир остался позади, как девочку снова стало  смущать  странное
поведение мистера Томаса Кодлина, который, вместо того чтобы с хмурым  видом
плестись в стороне от всех, держался сегодня рядом с ней и, пользуясь каждой
минутой, когда его компаньон не смотрел  на  них,  убеждал  ее  гримасами  и
кивками не доверять Коротышу, а полагаться только на Кодлина. Но,  очевидно,
этих знаков внимания ему было мало,  ибо,  когда  она  и  дед  шли  рядом  с
вышеупомянутым Коротышом и маленький балагур, верный себе, без умолку болтал
о всякой всячине, Томас Кодлин выражал свою ревность и подозрительность тем,
что тащился за ней по пятам и время от времени пребольно  тыкал  ее  в  икры
ножками ширм.
     Все это, разумеется, настораживало Нелл, опасения ее росли; к  тому  же
вскоре она заметила, что, когда Панч останавливался у деревенских пивных или
в каком-нибудь другом месте, мистер Кодлин,  исполняя  свои  обязанности  во
время представления, ухитрялся следить за ней и  за  ее  дедом,  а  потом  с
подчеркнутой заботливостью, с дружеским участием, предлагал старику  руку  и
не отпускал его от себя до тех пор, пока они не выходили на дорогу.  Коротыш
тоже стал какой-то другой; и  хотя  добродушие  не  изменяло  ему,  он  явно
старался все время держать их под своим  наблюдением.  Недоверие  девочки  к
попутчикам увеличивалось с минуты на минуту, и она тревожилась и волновалась
все больше и больше.
     До города, где на другой день должны были начаться скачки, им,  видимо,
оставалось пройти всего несколько миль, так как, повстречав  на  своем  пути
немало цыганских таборов и отдельных пешеходов, сворачивавших на  дорогу  со
всех тропинок и проселков, они мало-помалу  влились  в  общий  поток  людей,
которые шли возле крытых фургонов, или гнали впереди себя лошадей  и  ослов,
или сгибались под тяжелыми ношами, все держа путь к одной  и  той  же  цели.
Тихие, безлюдные трактиры остались далеко позади; в здешних было  шумно,  из
их отворенных дверей валили  наружу  клубы  табачного  дыма,  а  за  мутными
стеклами виднелись чьи-то широкие багровые физиономии. На  каждой  луговине,
на каждом пустыре уже усердствовали балаганщики, зычными голосами зазывавшие
прохожих попытать счастья в игре. Толпа  все  прибывала  и  становилась  все
шумнее. Позолоченные имбирные пряники под навесами из одеял не таили  своего
великолепия от пыли, а кареты четверкой, то и дело с грохотом  проносившиеся
мимо, слепили все и вся тучами песка, которые вздымали их колеса.
     Когда путники дошли, наконец, до города,  уже  стемнело.  И  какими  же
длинными  показались  им  эти  последние  несколько   миль!   Здесь   царила
невообразимая сутолока и шум; по улицам двигались  толпы  людей;  среди  них
было много приезжих, судя по  тому,  с  каким  интересом  они  озирались  по
сторонам; колокола вели свой оглушительный перезвон; на крышах и в  окнах  -
всюду развевались флаги. Во дворах  больших  гостиниц,  сталкиваясь  друг  с
другом на бегу, сновали  слуги,  по  неровному  булыжнику  цокали  подковами
лошади, с грохотом опускались  подножки  карет,  и  удушливый  чад,  тяжелой
теплой водной лившийся из кухонь, раздражал обоняние. В трактирах поскромнее
пиликали  напропалую  скрипки,  подыгрывая  заплетающимся  ногам   танцоров;
пьянчуги, не сообразуясь с мелодией, подвывали им дикими голосами,  заглушая
треньканье слабенького колокольчика, и сами же сердились, что им  так  долго
не подают пива; зеваки  кучками  толпились  у  дверей,  глазея  на  бродячую
плясунью, и их  крики  примешивались  к  визгу  флажолета  и  оглушительному
грохоту барабана.
     Сквозь этот кромешный ад, где ее все пугало и отталкивало, девочка вела
ошеломленного старика, а другой рукой крепко держалась за Коротыша, чтобы не
потерять его в толпе  и  не  остаться  без  провожатого.  Стараясь  поскорее
выбраться из этой сутолоки и суматохи, они все прибавляли шагу  и,  наконец,
вышли к ипподрому, который отстоял на добрую милю от городских окраин и  был
расположен на открытой со всех сторон возвышенности.
     Несмотря на то, что  здесь  было  множество  людей,  не  блиставших  ни
красотой, ни нарядами, и все они суетились, разбивая палатки, вгоняя колышки
в землю, бегали взад и вперед по пыли и переругивались между собой; несмотря
на то, что здесь было  множество  ребятишек,  которые,  наплакавшись  вволю,
спали на охапках соломы под фургонами, и множество заморенных, тощих ослов и
лошадей, щипавших траву тут же среди людских толп, среди  домашнего  скарба,
разгоравшихся костров и оплывавших на ветру огарков, - несмотря на все  это,
девочка обрадовалась, что город остался позади, и вздохнула свободнее. После
скудного ужина, сократившего ее сбережения  до  нескольких  пенсов,  которых
могло хватить только еще на один завтрак, они с дедом легли в углу палатки и
заснули, хотя кругом них всю ночь шли  спешные  приготовления  к  следующему
дню.
     Итак, настало время, когда им придется просить милостыню. После восхода
солнца Нелл  незаметно  выскользнула  из  палатки,  вышла  на  луг,  тут  же
неподалеку, и стала собирать шиповник и другие столь же  скромные  цветы,  с
тем чтобы связать их в маленькие букетики для продажи нарядным леди, которые
съедутся на скачки в каретах. За этим занятием мысль ее работала  неустанно;
вернувшись в палатку, она села рядом со стариком и занялась  цветами,  потом
посмотрела украдкой на кукольников, спавших в другом углу, потянула деда  за
рукав и сказала ему шепотом: - Дедушка, не смотри на них и притворись, будто
мы говорим с тобой вот об этих цветах. Помнишь, ты мне сказал  перед  уходом
из дому, что,  если  кто-нибудь  узнает  о  нашем  побеге,  тебя  примут  за
сумасшедшего и разлучат со мной?
     Старик повернулся к ней с выражением безграничного ужаса  на  лице,  но
она остановила его взглядом, сунула ему в руки цветы и, нагнув голову, будто
связывая букет, зашептала: - Я помню твои слова. Не надо их повторять. Я все
помню. Да разве это можно забыть? Дедушка, эти люди думают, будто мы убежали
от родных, и хотят пойти с нами к кому-то, кто отправит нас обратно. Если  у
тебя будут так дрожать руки, тогда все пропало. Ты только  успокойся,  и  мы
как-нибудь уйдем от них.
     - Но как? - прошептал старик. - Нелли, голубка моя, как? Меня бросят  в
холодный, темный подвал, Нелл, прикуют на цепь к стене, будут бить  плетьми!
И я тебя никогда больше не увижу!
     - Вот ты опять дрожишь, - сказала девочка. - Будь все  время  рядом  со
мной. Не обращай на них внимания, не смотри на них, смотри только на меня. Я
улучу  минутку,  когда  можно  будет  бежать.  И  тогда  иди  за  мной,   не
останавливайся, не отвечай им. Тс-с! Довольно!
     - Что ты там делаешь, милочка? - громко зевая, спросил  мистер  Кодлин,
потом приподнял голову, увидел, что его компаньон  крепко  спит,  и  добавил
громким шепотом: - Ваш друг - Томас Кодлин! Помни! Не Коротыш, а Кодлин!
     - Я вяжу букеты, - ответила девочка. - Хочу попробовать, может  за  эти
три дня удастся продать их на скачках.  Вот,  возьмите  один  -  в  подарок,
конечно!
     Мистер Кодлин собрался было встать, но Нелли предупредила  его  и  сама
подала ему цветы. Он воткнул букетик в петлицу с  поразительным  для  такого
мизантропа  благодушием,  победоносно  скосил  глаза  на  мирно  почивающего
Коротыша и пробормотал, снова укладываясь:  -  Вот  кто  друг-то  -  Кодлин!
Кодлин, черт побери! По мере того как близился полдень, палатки  становились
все пестрее и наряднее, а на широкую луговину, мягко шурша колесами,  начали
выезжать длинные вереницы карет. Люди, не снимавшие всю ночь холщовых блуз и
кожаных гамаш, надели теперь атласные куртки, шляпы с перьями, пышные ливреи
или  добротное  платье,  превратившись  соответственно  кто  в   клоунов   и
жонглеров, кто в учтивых слуг при  балаганах,  кто  в  простачков  фермеров,
толпившихся  для  приманки  там,  где  велись  запрещенные  азартные   игры.
Черноглазые цыганки в цветастых платках выискивали желающих погадать;  тощие
женщины с бледными, чахоточными лицами,  стоя  у  палаток  чревовещателей  и
фокусников и жадно поглядывая по  сторонам,  мысленно  подсчитывали  выручку
задолго до того, как монеты попадали к ним в  руки.  Ребятишек,  с  которыми
удалось справиться, убрали с глаз долой и вместе  со  всем,  что  изобличало
убожество и нищету, запрятали среди повозок, лошадей и ослов; остальные  же,
пробравшись в самую гущу толпы, шныряли под ногами у людей,  между  колесами
экипажей и выскакивали невредимыми из под лошадиных копыт. Танцующие собаки,
ходули, карлица и великан и много других диковин - не говоря уже о несметном
количестве шарманок и бесчисленных оркестрах - все вылезли из углов и щелей,
где они ютились ночью, и теперь действовали, кто во что горазд.
     Коротыш вел своих спутников по запруженной людьми и экипажами  скаковой
дорожке, трубя в медный рожок и балагуря пискливым голосом  Панча,  а  Томас
Кодлин шел за ним по пятам, как всегда с ширмами, и настороженно  поглядывал
на Нелли и ее деда, которые немного отставали от них. Девочка несла на  руке
маленькую корзинку  с  цветами  и,  останавливаясь  у  элегантных  экипажей,
застенчиво и скромно предлагала свои  букетики.  Но  -  увы!  -  здесь  было
столько попрошаек, гораздо более смелых, чем она, столько цыганок,  суливших
мужей, столько всяких других мастеров своего дела! И  хотя  некоторые  леди,
приветливо улыбаясь ей, отрицательно  покачивали  головой,  или  восклицали,
обращаясь к своим кавалерам: "Посмотрите, какое хорошенькое  личико!"  никто
из них не задерживался взглядом  на  этом  хорошеньком  личике  и  никто  не
замечал, какое оно усталое и как оно осунулось от голода.
     Но нашлась одна леди, которая, по-видимому, поняла Нелли. Она сидела  в
красивой карете, а два молодых щеголя, только что вышедших из  этой  кареты,
болтали и громко смеялись, словно забыв о своей спутнице. Вокруг было  много
других дам, однако они отворачивались от той и смотрели  куда  угодно  -  по
сторонам или на молодых щеголей (на них -  отнюдь  не  пренебрежительно),  -
только не на нее. А она отмахнулась от навязчивой цыганки,  сказав,  что  ее
судьба давно ей известна, Нелли же подозвала к себе, взяла  цветы,  положила
несколько монет в протянутую к ней дрожащую руку и воскликнула: "Иди  домой,
заклинаю тебя! Твое место не здесь, а дома!" Кукольники и Нелли с дедом  без
конца бродили вдоль длинной вереницы карет, видя все, кроме лошадей и  самих
скачек, и каждый раз при звуке колокола, повелевавшего  освободить  скаковой
круг, садились отдохнуть среди ослов и повозок и выходили снова только после
очередного заезда. Панч раз за разом представал перед толпой во всем  блеске
своего остроумия, но Томас Кодлин все это время не  спускал  глаз  со  своих
попутчиков, и убежать незамеченными они не могли.
     Наконец, уже совсем к вечеру, мистер Кодлин выбрал еще одно  подходящее
местечко - и вскоре представление  было  в  самом  разгаре.  Девочка  сидела
вместе со стариком позади ширм и думала: "Странно! Почему это лошади,  такие
красивые благородные существа, притягивают к себе всякий сброд?" - как вдруг
громкий хохот, вызванный экспромтом Коротыша,  имевшим  прямое  отношение  к
событиям этого дня,  заставил  ее  очнуться  от  раздумья  и  оглядеться  по
сторонам.
     Если уходить тайком, минута сейчас самая подходящая.  Коротыш  орудовал
дубинкой и в пылу драки швырял своих героев по всей сцене, зрители со смехом
следили за этой потасовкой, и даже лицо мистера Кодлина  смягчилось  мрачной
улыбкой, когда его блуждающий взгляд скользнул по рукам, украдкой полезшим в
жилетные карманы за шестипенсовыми монетами.  Если  уходить  тайком,  минута
сейчас самая подходящая. Старик и девочка воспользовались ею и побежали.
     Они пробирались между балаганами, экипажами и сквозь  толпы  людей,  не
останавливаясь, не оглядываясь назад. Зазвонил колокол. И  когда  до  каната
оставалось лишь несколько шагов, скаковой круг опустел. Но они нарушили  его
священную границу, словно не слыша свиста и криков,  несшихся  им  вдогонку,
крадучись обогнули крутой склон холма и побежали прямо в открытое поле.



     Каждый день, возвращаясь домой после очередной  попытки  найти  работу.
Кит  поднимал  глаза  на  окно  верхней  комнаты,  -  той   самой,   которая
предназначалась  Нелли,  в  надежде  увидеть  там  какие-нибудь   знаки   ее
присутствия. Собственное горячее желание и слова Квилпа поддерживали  в  нем
веру, что девочка все-таки придет под их скромный кров, и надежда, угасавшая
в нем к вечеру, каждое утро возрождалась снова.
     - Уж завтра-то они непременно придут, а,  мама?  -  со  вздохом  сказал
однажды Кит, усталым движением снимая шляпу. - Неделя как их нет.  Не  могут
же они быть в отлучке больше недели!
     Миссис Набблс покачала головой и напомнила  сыну,  что  ему  уже  не  в
первый раз приходится испытывать разочарование.
     - Да, - согласился Кит, - ты, мама, всегда правильно  говоришь.  Но,  с
другой стороны, побродили неделю, и хватит, этого вполне достаточно. Как  ты
думаешь?
     - Достаточно, Кит, даже больше чем достаточно, а все-таки они  могут  и
не вернуться.
     Кит чуть было не рассердился на такой ответ, тем более что он ждал  его
и чувствовал, насколько мать права.
     Но порыв этот прошел мгновенно, и его сердитый взгляд снова  смягчился,
так и не дойдя по адресу.
     - Что же с ними сталось, как по-твоему? Неужто в море ушли?
     - Матросами - вряд ли, - с  улыбкой  сказала  миссис  Набблс.  -  А  не
скрылись ли они в какую-нибудь другую страну, вот что мне думается.
     - Мама! - воскликнул Кит, и лицо у него вытянулось. - Ну, зачем ты  это
говоришь!
     - Боюсь, что так оно и есть, - сказала она. - И соседи  так  думают,  а
некоторые даже уверяют, будто их видали на корабле, и даже  называют  место,
куда они уехали, но я, сынок, этого названия не выговорю, и не жди.
     - Не верю! - воскликнул Кит. - Ни одному слову не верю!  Болтают,  сами
не знают что! Делать им больше нечего!
     - Может, и зря болтают, кто их разберет, - сказала миссис Набблс.  -  А
может, это и правда, потому что ходят слухи, будто у старика были припрятаны
кое-какие деньги и будто никто об этом не знал, даже  тот  -  карлик...  ну,
страшилище, о котором ты мне рассказывал... как  его,  Квилп,  что  ли?  Вот
соседи и поговаривают, что старик и мисс Нелл уехали в  другую  страну,  где
деньги у них никто не отнимет и где им можно будет  жить  спокойно.  Что  ж,
разве это не похоже на правду?
     Кит грустно почесал в  затылке,  нехотя  соглашаясь  с  матерью,  потом
дотянулся до гвоздя и снял с него клетку,  решив  почистить  ее  и  насыпать
корму птице. За этим занятием он вдруг вспомнил про  старичка,  который  дал
ему шиллинг, и спохватился, что сегодня - именно сегодня и чуть  не  в  этот
самый час - старичок будет ждать его у дома нотариуса. Вспомнив все это, Кит
мигом повесил клетку на гвоздь, в двух словах объяснил матери, в чем дело, и
со всех ног бросился к назначенному месту.
     Он прибежал туда с опозданием минуты на две, так  как  контора  мистера
Уизердена была довольно далеко от их дома, но, к счастью,  старичок  еще  не
приезжал; во всяком случае, фаэтона нигде не было видно, а приехать и уехать
за это время  они,  конечно,  не  могли.  Убедившись  с  чувством  огромного
облегчения, что еще не поздно, Кит прислонился  к  фонарному  столбу,  чтобы
перевести дух, и стал ждать пони и его седоков.
     И действительно, не прошло и нескольких минут, как все тот  же  упрямый
пони (а судя по его виду,  он  был  упрямец  из  упрямцев)  на  легкой  рыси
появился из-за угла, не утруждая себя излишней спешкой и выбирая дорогу  где
почище, чтобы, упаси боже, не запачкать копыт. Позади пони  сидел  маленький
старичок, а рядом с маленьким старичком сидела маленькая  старушка  с  точно
таким же букетом, как и в прошлый раз. Старичок, старушка, фаэтон и  пони  в
полном согласии следовали своим путем, но  за  несколько  домов  до  конторы
нотариуса пони,  введенный  в  заблуждение  медной  дощечкой,  прибитой  под
молотком на двери портного, вдруг остановился и замер на  месте,  тем  самым
давая понять, что это именно тот дом, который им нужен.
     - Ну, сударь, вы будете любезны везти нас дальше или нет? Нам не  сюда,
- сказал старичок.
     Пони устремил внимательный взгляд  налево  и  погрузился  в  созерцание
пожарного крана.
     - О господи! Какой он неслух, этот Вьюнок! -  воскликнула  старушка.  -
Так хорошо себя вел, хорошо бежал, и вдруг нате! Мне стыдно за него!  Что  с
ним делать, просто ума не приложу!
     Досконально изучив устройство пожарного крана, пони  посмотрел  куда-то
вверх, в поисках своих исконных врагов - мух, и так как одна из них как  раз
в эту минуту пощекотала ему ухо, он дернул головой, махнул хвостом  и  вслед
за этим погрузился в тихую, солидную задумчивость. Старичок, исчерпавший все
доступные ему средства убеждения, вылез из фаэтона и хотел  взять  пони  под
уздцы, но пони, вероятно, счел  такую  уступку  со  стороны  хозяина  вполне
достаточной, или же углядел вдали медную дощечку  нотариуса,  или  же  решил
действовать назло - кто его знает. Во  всяком  случае,  он  ринулся  вперед,
увозя старушку, и остановился там, где  и  следовало,  предоставив  старичку
догонять его, задыхаясь, на своих двоих.
     Вот тут-то Кит и возник рядом с пони и, улыбаясь, поднес руку к шляпе.
     - Господи помилуй! - воскликнул старичок. - Мальчик все-таки пришел! Вы
видите, голубушка?
     - Я же сказал, что приду, - ответил Кит, поглаживая Вьюнка  по  шее.  -
Надеюсь, вы приятно проехались, сэр? У вас такой хороший пони.
     - Голубушка! - сказал старичок. - Это какой-то необыкновенный  мальчик!
Я уверен, что он прекрасный мальчик!
     - Я тоже в этом уверена, - подхватила старушка. - Прекрасный мальчик и,
должно быть, такой же прекрасный сын.
     Выслушав эти слова, в которых было столько доверия к  нему,  Кит  снова
поднес руку к шляпе и густо покраснел. Старичок помог  старушке  вылезти  из
фаэтона, оба они посмотрели на Кита с одобрительной улыбкой и проследовали в
дом, переговариваясь на ходу, причем Кит не мог не догадаться, что  разговор
идет о нем. Вскоре после этого мистер Уизерден подошел к окну и посмотрел на
Кита, усиленно нюхая букет, потом к окну подошел мистер Авель и посмотрел на
него, потом то же самое сделали старичок со старушкой, потом они  подошли  к
окну все вместе, и все вместе посмотрели на него  еще  раз,  а  Кит,  крайне
смущенный этим, притворялся, будто ничего не замечает, и  все  поглаживал  и
поглаживал пони, который весьма благосклонно разрешал ему такую вольность  в
обращении с собой.
     Не успели их  лица  исчезнуть,  как  на  тротуаре  в  полном  служебном
облачении и в шляпе, по-видимому слетевшей ему на голову прямо с вешалки,  -
появился мистер Чакстер. Этот джентльмен передал Киту  приглашение  зайти  в
контору и посоветовал  ему  отправиться  туда  немедленно,  а  за  фаэтоном,
дескать, присмотрит он сам. Мистер Чакстер счел нужным добавить к этому, что
вот разрази его гром, но ему невдомек, что он (Кит) за птица - то ли "больно
прост", то ли "больно востер", и недоверчиво покрутил головой в  знак  того,
что склоняется к последнему предположению.
     Кит вошел в контору с трепетом, так как  он  не  привык  иметь  дело  с
незнакомыми леди и джентльменами, а железные ящики  и  груды  пыльных  бумаг
показались ему такими  внушительными,  такими  грозными!  Да  и  сам  мистер
Уизерден был очень уж суетливый и говорил быстро и громко, и все смотрели на
Кита, а Кит стеснялся своей плохонькой одежонки.
     - Ну-с, мальчик, - сказал  мистер  Уизерден,  -  ты  пришел  отработать
шиллинг и не рассчитываешь, что тебе дадут еще один, а?
     - Нет, что вы, сэр! - ответил Кит и, набравшись  храбрости,  поднял  на
него глаза. - У меня этого и в мыслях не было.
     - Отец жив? - спросил нотариус.
     - Умер, сэр.
     - Мать?
     - Есть, сэр.
     - Вышла за другого, а?
     Его мать - вдова с тремя детьми, ответил Кит не без негодования, а  что
касается второго замужества, то если бы джентльмен знал ее, ему бы это  и  в
голову не пришло.
     Получив такой ответ, мистер Уизерден снова  зарылся  носом  в  букет  и
шепнул оттуда старичку, что, по его мнению, более честного мальчика  и  быть
не может.
     - Ну, так вот, - сказал мистер Гарленд, когда  и  дальнейшие  расспросы
были закончены. - Сегодня ты от меня ничего не получишь...
     - Благодарю вас, сэр! - воскликнул Кит - и вполне искренне, так как это
снимало с него обвинение, заключавшееся в словах мистера Уизердена.
     - Но, - продолжал старичок, - может быть,  мне  захочется  разузнать  о
тебе поподробнее, - ты скажи мне свой адрес,  а  я  его  занесу  в  записную
книжку.
     Кит сказал, и старичок тут же застрочил  карандашом.  Только  он  успел
кончить, как на улице раздались крики, шум, и  старушка,  подбежав  к  окну,
объявила, что Вьюнок удрал. Кит тут же ринулся вон из конторы,  а  остальные
поспешили за ним.
     По-видимому, дело сложилось следующим образом:  мистер  Чакстер  стоял,
засунув руки в карманы, небрежно поглядывая на  пони,  и  время  от  времени
ронял такие восклицания, как "стой!", "смирно!", "тпру!"  и  тому  подобное,
чего, конечно, ни один норовистый пони  снести  не  может.  Поэтому  Вьюнок,
чувствуя,  что  его  ничто  не  сдерживает  -  ни  долг,  ни   необходимость
послушания, ни строгий человеческий взгляд, - неожиданно взял с  места  и  в
данную минуту с грохотом мчался  по  улице,  тогда  как  мистер  Чакстер,  с
обнаженной головой и с пером за  ухом,  к  неописуемому  восторгу  прохожих,
бежал вплотную за фаэтоном, силясь оттащить  его  назад.  Выонок  даже  и  в
побеге ухитрился выказать свой скверный характер: не  добежав  до  угла,  он
вдруг остановился и почти так же стремительно начал пятиться  задом.  Мистер
Чакстер был самым постыдным образом снова оттеснен к конторе и прибыл туда в
полном смятении и совершенно выбившись из сил.
     Но вот старушка села в фаэтон, мистер Авель, за которым  они  приехали,
устроился сзади. Старичок прочитал пони  нотацию  о  непозволительности  его
поступка, принес всяческие извинения мистеру Чакстеру, занял свое  место,  и
они уехали, помахав на прощанье нотариусу и его конторщику и ласково  кивнув
Киту, который провожал их глазами, стоя посреди улицы.



     Кит пошел своей дорогой и вскоре забыл и пони, и  фаэтон,  и  маленькую
старушку, и маленького старичка, а в придачу к  ним  и  маленького  молодого
джентльмена и начал снова гадать, что же сталось  с  хозяином  и  милой  его
сердцу хозяйской внучкой, так как мысли  о  них  не  давали  ему  покоя.  Не
переставая подыскивать в уме хоть сколько-нибудь  правдоподобное  объяснение
их отлучке и убеждая себя, что они скоро вернутся,  он  решил  пойти  домой,
кончить дело, прерванное  в  ту  минуту,  когда  ему  вспомнился  уговор  со
старичком, а потом снова отправиться на поиски работы.
     Кит завернул во двор, где стоял их дом, и вдруг что за  чудо!  -  пони.
Да, это был тот самый пони, только он казался  еще  упрямее,  а  в  фаэтоне,
наблюдая за каждым движением норовистого конька, сидел один мистер Авель. Он
заметил проходившего  мимо  Кита  и  изо  всех  сил  закивал  ему,  не  щадя
собственной головы.
     Кит удивился, увидев пони, да еще возле своего дома, и не мог  взять  в
толк, почему он очутился здесь и куда девались его седоки.  Это  стадо  ясно
ему лишь тогда, когда, подняв щеколду на двери и войдя в комнату, он  увидел
маленькую старушку и маленького старичка, беседующих с матерью, что  привело
его в некоторое замешательство, но не помешало  сорвать  с  головы  шляпу  и
отвесить им учтивый поклон.
     - Как видишь, Кристофер, мы поспели  сюда  раньше  тебя,  -  с  улыбкой
сказал мистер Гарленд.
     - Да, сэр, - сказал Кит и посмотрел на мать: не  объяснит  ли  она  ему
цели их посещения.
     - Этот джентльмен,  сынок,  -  заговорила  миссис  Набблс  в  ответ  на
молчаливый вопрос Кита, - был так любезен, что поинтересовался, хорошее ли у
тебя место, или, может, ты совсем без места, а когда я ответила  ему  -  да,
без места, он был так добр, что сказал...
     - ...что нам нужен в услужение хороший мальчик, - в один голос перебили
ее маленький старичок и маленькая старушка. - И что, может быть, мы  о  тебе
подумаем, если наши ожидания оправдаются.
     Поскольку думать они могли только о том, взять ли в услужение Кита, или
нет, волнение матери передалось и сыну, и он немедленно всполошился, так как
старички, отличавшиеся крайней методичностью и  осмотрительностью,  задавали
такое количество вопросов, что под конец у него почти не осталось надежд  на
успех.
     - Вы, матушка, сами понимаете, в таких  делах  надо  все  рассчитать  и
взвесить, - говорила миссис Гарленд матери Кита. -  Наша  семья  состоит  из
трех человек, люди мы тихие, любим во всем порядок,  и  нам  было  бы  очень
неприятно обмануться в своих надеждах.
     Но мать Кита поспешила заверить их, что, по ее мнению,  это  совершенно
правильно и совершенно верно, и только так и надо поступать,  и  -  боже  ее
упаси! - она не боится расспросов ни о себе, ни о сыне - ведь он клад, а  не
сын, хоть матери и не годится так говорить. Но именно как мать она  может  и
она должна засвидетельствовать, что он весь в отца,  а  тот  был  не  только
хорошим сыном, но и лучшим из мужей и лучшим из отцов, и Кит тоже может  это
подтвердить, а Джейкоб  с  малышом  подтвердили  бы,  если  б  были  немного
постарше, да вот жалко, они несмышленыши, хотя почему жалко?  им  же  лучше,
бедняжкам, не сознают, кого потеряли. И в заключение своей  речи  мать  Кита
утерла слезы передником и погладила по головке маленького Джейкоба,  который
укачивал малыша и в испуге таращил глазенки на незнакомую леди и незнакомого
джентльмена.
     Когда мать Кита умолкла,  старушка  сказала,  что  так  может  говорить
только женщина вполне порядочная и почтенная и  что  вид  детишек,  а  также
чистота комнаты заслуживают всяческого одобрения и похвалы, после чего  мать
Кита сделала книксен и успокоилась, а потом пустилась в  подробное  описание
жизни Кита с младенчества и по сей день, не забыв упомянуть о том,  как  он,
совсем в нежном возрасте, совершенно непостижимым образом вывалился из  окна
задней комнаты, и о невыносимых его муках во время кори, и  тут  же,  весьма
искусно подражая жалобному голосу страдальца, изобразила,  как  он  денно  и
нощно просил  воды  и  гренков  и  утешал  ее:  "Не  плачь,  мама,  я  скоро
поправлюсь". В подтверждение  своих  слов  она  сослалась  на  миссис  Грин,
проживающую за углом у сыровара, и на нескольких других леди и  джентльменов
в  различных  частях  Англии  и  Уэльса  (поскольку  вышеизложенные  события
происходили у всех у них на глазах), причем, не  забыла  и  некоего  мистера
Брауна, который, как говорят, служит теперь в Индии капралом,  -  а  значит,
его можно разыскать без особого труда. Когда и  этот  рассказ  был  окончен,
мистер Гарленд задал Киту кое-какие вопросы, касающиеся  его  хозяйственного
опыта и общих знаний, а миссис Гарленд занялась детьми  и  ознакомившись  со
слов  матери  Кита  с  некоторыми  удивительными  обстоятельствами,  которые
сопутствовали появлению на свет  каждого  из  них,  рассказала  о  некоторых
удивительных обстоятельствах, которые сопутствовали  появлению  на  свет  ее
собственного чада, мистера Авеля, после чего выяснилось, что и мать  Кита  и
она сама подвергались в то время такой опасности и такому  риску,  каких  не
знала ни  одна  другая  женщина,  независимо  от  возраста  и  общественного
положения. На конец речь зашла  о  гардеробе  Кита,  и  после  того  как  на
пополнение и освежение его была  выдана  небольшая  сумма,  Киту  официально
сообщили, что он взят на службу к  мистеру  и  миссис  Гарленд  из  коттеджа
"Авель" в Финчли* с жалованьем в шесть фунтов в год, не  считая  квартиры  и
стола.
     Трудно  сказать,  какая  из  сторон  осталась   более   довольна   этим
соглашением, завершившимся растроганными взглядами  и  счастливыми  улыбками
всех участников. Было решено, что Кит прибудет на свое новое местожительство
послезавтра, с самого утра; вслед за тем старички  подарили  одну  блестящую
монету в полкроны Джейкобу, другую -  малышу  и  удалились  в  сопровождении
нового  слуги,  который  подержал  строптивого  пони  под  уздцы,  пока  они
усаживались в фаэтон, и потом с радостно бьющимся сердцем  проводил  глазами
удаляющийся экипаж.
     - Ну, мама, -  сказал  Кит,  прибежав  домой,  -  кажется,  моя  судьба
решилась!
     - И как решилась, Кит! - воскликнула его мать. - Шесть  фунтов  в  год!
Подумать только!
     - Да-а! - протянул  он,  стараясь  сохранить  солидный  вид,  как  того
требовало мысленное созерцание такой суммы, и все же улыбаясь во весь рот. -
Богатство!
     Кит вздохнул, выговорив это слово,  глубоко  засунул  руки  в  карманы,
будто в каждом из них уже лежало по меньшей мере его  годовое  жалованье,  и
посмотрел на мать - вернее, сквозь нее - куда-то  вдаль,  где  перед  ним  в
бесконечной перспективе маячили новенькие золотые соверены.
     - Даст бог, мама, по воскресеньям ты у нас будешь  наряжаться  не  хуже
знатной леди, а из Джейкоба мы сделаем заправского школяра, а  малыш  станет
как наливное яблочко,  и  верхнюю  комнату  обставим  так,  что  любо-дорого
глядеть. Шесть фунтов в год!
     - Кхе-кхе! - послышался чей-то скрипучий голос. - Это что за  разговоры
о шести фунтах? О каких шести фунтах? - И вслед за тем  в  комнате  появился
Дэниел Квилп, по пятам за которым шел Ричард Свивеллер.
     - Кто сказал, что он будет получать шесть фунтов  в  год?  -  продолжал
Квилп, озираясь по сторонам. - Старик сказал или маленькая Нелл  сказала?  И
за что он будет получать шесть фунтов в год, и где его хозяева, а?
     Добрейшую  миссис  Набблс  так  напугало  неожиданное  появление  этого
страшилища, что она выхватила малыша из колыбели и отступила с ним  в  самый
дальний угол комнаты, а Джейкоб, сидевший  на  табуретке  со  сложенными  на
коленях руками, в остолбенении вытаращил глаза на этого гостя и  заревел  во
всю глотку. Ричард Свивеллер не торопясь оглядывал семейство Набблсов поверх
головы мистера Квилпа, а сам Квилп стоял, засунув руки в карманы, и, судя по
его улыбке, наслаждался всеобщим переполохом.
     - Не бойтесь, хозяюшка, - сказал он, выждав несколько минут. - Ваш  сын
меня знает. Я не ем младенцев, они невкусные.  А  вот  этого  юного  горлана
советую вам утихомирить, не то он введет меня в искушение, и я  причиню  ему
какую-нибудь неприятность. Ну, сударь! Замолчишь ты или нет?
     Маленький Джейкоб мгновенно запрудил два ручейка, которые  струились  у
него из глаз, и так и обмер от ужаса.
     - Смотри, разбойник, посмей только пикнуть, - продолжал Квилп,  свирепо
глядя на него. - Я тогда такую рожу скорчу, что тебя родимчик хватит. А  ты,
сударь? Почему ты не пришел ко мне, как обещал?
     - А зачем? - огрызнулся Кит. - У нас с вами никаких дел нет и не было.
     - Послушайте, хозяюшка, - сказал Квилп, быстро отвернувшись от  Кита  и
обращаясь к миссис Набблс. - Его прежний хозяин никого сюда не присылал или,
может, сам заходил? Где он сейчас, здесь? А если нет, куда они ушли?
     - Он к нам и раньше никогда не приходил, - ответила мать Кита. -  Я  бы
тоже дорого дала, чтобы узнать, куда они ушли. Тогда и у сына моего и у меня
полегчало бы на сердце. Если вы тот самый джентльмен, которого зовут  мистер
Квилп, вам бы самому следовало все знать. Я  сыну  только  сегодня  об  этом
говорила.
     - Гм! - хмыкнул явно разочарованный Квилп. - А этому джентльмену вы  то
же самое скажете, а?
     - Если джентльмен спросит меня о том же самом,  ничего  другого  я  ему
поведать не смогу, как бы мне этого ни хотелось, - последовал ответ.
     Квилп посмотрел на Ричарда Свивеллера  и  сказал,  что,  поскольку  они
столкнулись на пороге,  мистер  Свивеллер,  вероятно,  тоже  пришел  навести
справки о беглецах? Не правда ли?
     - Да, - ответил Дик. - Такова была цель моей экспедиции. Я  тешил  себя
этой мечтой, но увы!.. Похоронный слышу звон, - нет мечты, дин-дон, дин-дон.
     - Вы, кажется, огорчены? - заметил Квилп.
     - Вышел камуфлет, сэр, вот и все!  -  ответил  Ричард  Свивеллер.  -  Я
затеял одно дельце, а тут на тебе такой камуфлет!  Ты,  светлой  прелести  и
неги образец, будешь возложена на алтарь Чеггса! Вот так-то, сэр.
     Карлик смотрел на Ричарда с насмешливой улыбкой, но Ричард, который уже
успел крепко позавтракать  в  обществе  одного  приятеля,  ничего  этого  не
замечал  и  продолжал  скорбеть  о  своей  судьбе,  вперив   вдаль   унылый,
безнадежный взгляд. Квилп сразу учуял, что и визит Дика и  его  столь  явное
огорчение -  это  все  неспроста,  и,  надеясь  учинить  какую-нибудь  новую
пакость, решил выведать, в чем тут дело. Придя к такому  решению,  он  мигом
придал своей физиономии выражение святой простоты, поскольку это было в  его
силах и возможностях, и рассыпался в соболезнованиях мистеру Свивеллеру.
     - Я и сам огорчен, -  сказал  Квилп.  -  Но  я  скорблю  о  них  просто
по-дружески, а у вас, вероятно,  имеются  более  веские  причины  -  причины
личного характера, и вам труднее перенести такое огорчение.
     - Конечно, труднее, - раздраженно ответил Дик, - Ах, как мне вас  жаль,
как жаль! Я и сам расстроился. Но раз уж мы с вами  товарищи  по  несчастью,
давайте вместе испробуем верный  способ  рассеяться.  Если  другие  дела  не
влекут вас в противоположном направлении, - Квилп настойчиво потянул Дика за
рукав и, скосив глаза, лукаво заглянул ему снизу в  лицо,  -  на  набережной
есть одно заведение, где  подают  такой  джин,  голландский  -  по-видимому,
контрабандный, но это между нами, - какого на всем свете не  сыщешь!  Хозяин
меня знает. У них на самом берегу стоит маленькая беседочка,  и  мы  с  вами
выпьем там  по  стаканчику  этого  восхитительного  напитка,  набьем  трубки
табаком - вот он, у меня в табакерке, и, насколько могу  судить,  редчайшего
качества - и премило проведем время. Или у вас имеются совершенно неотложные
дела, требующие вашего присутствия в другом месте, а, мистер Свивеллер?
     Дик слушал карлика, и лицо его  мало-помалу  расплывалось  в  довольной
улыбке, нахмуренные  брови  разглаживались.  К  тому  времени,  когда  Квилп
кончил, Дик уже смотрел на него сверху вниз с таким же лукавством,  с  каким
тот смотрел на Дика снизу вверх, и им осталось только направить свои стопы к
вышеупомянутому заведению, что и  было  сделано  без  всяких  отлагательств.
Увидев их спины, маленький Джейкоб мгновенно оттаял н продолжил свои вопли с
того самого места, на котором Квилп заморозил их.
     Беседка, рекомендованная мистером Квилпом, представляла  собой  кое-как
сколоченную  из  гнилых  досок  убогую  клетушку,  нависавшую  над  рекой  и
грозившую того и гляди съехать в  типу.  Сам  же  трактир  -  совершеннейшая
развалина, изъеденная и источенная крысами, - держался только на  деревянных
подпорках, которые давно успели  сгнить  и  начинали  подаваться  под  такой
тяжестью, а по ночам, в сильный ветер, скрипели и  потрескивали,  точно  все
это сооружение должно было вот-вот рухнуть. Трактир возвышался - если  нечто
подобное может возвышаться - на пустыре, куда относило дым из фабричных труб
и где стоял  вечный  грохот  якорных  лебедок  и  шум  взбаламученной  воды.
Внутреннее его убранство вполне соответствовало внешнему виду. Комнаты  были
сырые, с низкими потолками, в покрытых плесенью стенах зияли  дыры  и  щели,
прогнившие половицы ходили ходуном, и потолочные балки, вышедшие  из  пазов,
предостерегали пугливых посетителей, что от них надо держаться подальше.
     Вот в это-то уютное гнездышко мистер Квилп и повел Ричарда  Свивелдера,
обращая по дороге его внимание на  окружающие  красоты,  и  через  несколько
минут в беседке, на столе, испещренном  изображениями  множества  виселиц  и
чьими-то инициалами,  появился  деревянный  бочонок  хваленого  голландского
джина. Разлив напиток по стаканам с ловкостью, свидетельствующей  о  немалом
опыте, и добавив туда на треть воды, мистер Квилп передал Ричарду Свивеллеру
его порцию, закурил трубку  от  огарка,  торчавшего  в  старом  покореженном
фонаре, уселся на стуле с ногами и сразу же окутал себя клубами дыма.
     - Ну, как? - спросил Квилп, когда Ричард Свивеллер громко причмокнул. -
Правда,  крепок?  Правда,  огонь?  Слеза  прошибает,  в  горле  першит,  дух
захватывает! Правда, хорош?
     - Хорош? - воскликнул Дик и, выплеснув полстакана на  пол,  долил  себе
воды. - Да  неужто  я  поверю,  что  вы  способны  проглотить  эту  огненную
жидкость?
     - Не поверите? - вскричал Квилп. - Думаете, не проглочу? Глядите!  Вот!
Вот! И вот! Ну что?
     Приговаривая это, Дэниел Квилп нацедил и выпил  три  небольших  стакана
крепчайшего джина, скорчил страшную  гримасу,  запыхтел  трубкой,  затянулся
несколько раз подряд и выпустил весь дым через нос. Потом, когда этот подвиг
был окончен, он снова принял прежнюю позу и захохотал во все горло.
     - Просим тост! - вдруг крикнул Квилп, весьма искусно выбивая  на  столе
дробь кулаком и локтем. - За нее, за красотку! Выпьем за красотку  и  осушим
стаканы до дна! Просим имя, имя!
     - Если вас интересует ее имя, - сказал Дик, - пожалуйста.  За  здоровье
Софи Уэклс!
     - Софи Уэклс! - взвизгнул карлик. - За мисс Софи Уэклс - будущую миссис
Ричард Свивеллер! Ха-ха-ха! За будущую!
     - Ах! - вздохнул Дик. - Такой тост можно было  провозгласить  несколько
недель назад, но сейчас он неуместен, мой прекрасный друг. Возложив себя  на
алтарь Чеггса, она...
     - Отравить Чеггса! Отрезать Чеггсу уши!  -  не  унимался  Квилп.  -  Не
говорите мне о Чеггсе! Она будет миссис Свивеллер, и точка! Выпьем же  снова
за ее здоровье, и за здоровье ее батюшки, и за здоровье ее  матушки  и  всех
братцев и сестриц! За все славное семейство Уэклсов! За всех за них сразу, -
залпом!
     - Ну, знаете, - сказал Ричард Свивеллер, не донеся стакана до рта  и  в
остолбенении глядя на карлика, который размахивал руками и дрыгал ногами.  -
Бывают весельчаки, но чтобы такое  вытворяли,  этого  мне  еще  в  жизни  не
приходилось ни видеть, ни слышать! Честное слово!
     Это чистосердечное признание не  только  не  усмирило,  но  еще  больше
раззадорило карлика, и  Ричард  Свивеллер,  не  перестававший  дивиться  его
проказливому настроению и за компанию частенько прикладывавшийся к  стакану,
сам того не замечая, становился все разговорчивей и откровенней, а под конец
совсем разоткровенничался, тем более что мистер Квилп весьма  умело  вызывал
его на это.
     Настроив своего собутыльника на соответствующий лад и  зная,  на  какую
педаль нужно нажимать в трудные минуты, Дэниел Квилп  сильно  облегчил  себе
свою задачу, и вскоре замысел легковесного Дика и  его  расчетливого  дружка
стал известен ему во всех подробностях.
     - Довольно! - воскликнул Квилп. - Молодцы! Отлично придумали,  отлично!
Мы все уладим, обязательно уладим! По рукам! И с этой минуты я ваш друг!
     - Как? Вы считаете,  что  еще  не  все  потеряно?  -  спросил  Дик,  не
ожидавший такой поддержки.
     - Не все потеряно? Да вы действуете наверняка! Пусть Софи Уэклс  меняет
фамилию на Чеггс или на любую другую, только не на Свивеллер. О  счастливец!
Старик богат, как жид! Ваше будущее обеспечено. Я  уже  вижу  вас  муженьком
Нелли, вижу, как вы купаетесь и золоте и серебре. Можете рассчитывать на мою
помощь. Все уладится! Все уладится, не сомневайтесь!
     - Но как? - спросил Дик.
     - Времени впереди много - уладится, - сказал карлик. - Сейчас мы  сядем
и обсудим все с самого начала и до конца. Налейте себе джину, а  я  отлучусь
на минуточку. Я ненадолго... ненадолго!
     С этими словами Дэниел Квилп выбежал на заброшенную площадку для игры в
кегли позади трактира, повалился там на  землю  и  давай  кататься  клубком,
завывая во весь голос в порыве буйного восторга.
     - Вот находка-то! - выкрикивал он. - Ведь прямо само в руки  идет!  Они
все затеяли, они все обдумали, а удовольствие получу я! Кто недавно  наломал
мне бока - этот пустобрех? Кто  заглядывался  на  миссис  Квилп,  строил  ей
глазки и слал ей улыбочки - его дружок и сообщник,  мистер  Трент?  Ухлопают
два-три года на эту дурацкую затею и, наконец, поймают в свои сети нищего, а
один вдобавок свяжет себя по рукам и по ногам на всю жизнь! Ха-ха-ха!  Пусть
женится на Нелли! Пусть она достанется  ему,  а  когда  узел  будет  затянут
накрепко, я первый доложу этим молодчикам, чего они достигли, да еще с  моей
помощью! Вот тогда-то мы и сведем старые счеты, вот тогда-то они и вспомнят,
какой у  них  был  верный  друг  и  как  он  помогал  им  подцепить  богатую
наследницу! Ха-ха-ха!
     Достигнув крайнего предела восторга, мистер Квилп чуть было не  налетел
на серьезную неприятность, так как он подкатился кубарем  почти  вплотную  к
полуразвалившейся собачьей конуре, откуда вдруг выскочил  огромный  свирепый
пес. Пес этот мог бы оказать ему весьма суровый прием, да помешала  короткая
цепь. Карлик лежал на спине в полной безопасности  и  корчил  страшные  рожи
псу, наслаждаясь, что тот не может приблизиться к нему ни на один дюйм, хотя
их разделяло каких-нибудь два шага.
     - Ну, трус! Куси, куси! Что ж ты стал? Бросайся на меня!  Рви  меня  на
клочки! -  приговаривал  Квилп,  подсвистывая  псу  и  доводя  его  этим  до
бешенства. - Боишься, задира? Врешь, боишься!
     Пес, выпучив глаза, с яростным лаем рвался на цепи, а карлик как  ни  в
чем не бывало лежал в двух шагах от него и назло ему презрительно пощелкивал
пальцами. Когда же восторг его  немного  утих,  он  встал,  подбоченился  и,
приплясывая, прошелся эдаким фертом вокруг конуры и окончательно  озверевшей
собаки  -  у  самой  границы,  отмеренной  длиною  цепи.  Это  помогло   ему
успокоиться и прийти в ровное расположение духа, вслед за чем он вернулся  к
своему ничего не подозревающему собутыльнику, который с необычайно серьезным
видом глядел на реку и мечтал о золоте и  серебре,  обещанных  ему  мистером
Квилпом.



     Остаток того дня и весь следующий прошли в хлопотах у семейства Набблс,
для которого все, что касалось сборов и отъезда Кита, было делом не  меньшей
важности, чем если  бы  он  готовился  к  путешествию  в  дебри  Африки  или
кругосветному плаванию. Трудно себе представить, чтобы  какой-нибудь  другой
сундучок открывали и закрывали столько раз в течение  одних  суток,  сколько
тот, где лежал гардероб Кита и прочие необходимые  ему  вещи,  и  во  всяком
случае ни один сундук не казался паре  детских  глазенок  вместилищем  таких
сокровищ, какие являл изумленному взору маленького Джейкоба этот сундучище с
тремя рубашками и соответствующим количеством чулок и  носовых  платков.  Но
вот за сундучком заехал возчик, на квартире которого, в Финчли,  Кит  должен
был получить свой багаж на следующий день; и когда сундучок унесли из  дома,
семейству Набблс осталось  размышлять  над  двумя  вопросами:  первый  -  не
потеряет ли его возчик по  дороге,  или  не  солжет  ли  самым  бессовестным
образом, будто потерял; и второй - сознает ли мать, как  она  должна  беречь
себя в отсутствие сына.
     - Я, по правде сказать, не думаю, чтобы он его  действительно  потерял,
но соблазн уж очень велик!  Эти  возчики  вечно  прикидываются,  будто  вещь
потеряна, -  озабоченным  тоном  говорила  миссис  Набблс,  касаясь  первого
вопроса.
     - Совершенно верно, - Кит нахмурил брови.  -  Напрасно,  мама,  мы  его
отослали. Надо было кому-нибудь вместе с ним поехать.
     - Теперь уж ничего не поделаешь,  -  сокрушалась  она.  -  Но  с  нашей
стороны это и глупо и нехорошо. Зачем вводить людей в соблазн!
     Кит мысленно дал себе  слово,  что  никогда  больше  не  будет  вводить
возчиков в соблазн, разве  только  пустыми  сундуками,  и,  придя  к  такому
истинно христианскому решению, перешел ко второму вопросу.
     - Ты, мама, смотри, не падай духом и не тоскуй  без  меня.  Ведь  я  же
смогу навещать вас, когда буду ездить в город, и  письмецо  тебе  как-нибудь
напишу; а пройдет три месяца,  и,  глядишь,  мне  отпуск  дадут.  Вот  тогда
увидишь, что будет! Мы сводим маленького Джейкоба в цирк, и он у нас узнает,
что такое устрицы!
     - В цирке, надо думать, нет ничего греховного,  Кит,  но  мне  все-таки
как-то боязно, - сказала миссис Набблс.
     - Я  знаю,  кто  тебя  наводит  на  такие  мысли,  -  огорченным  тоном
проговорил Кит. - Это все ваша сектантская молельня, Маленькая скиния!  Нет,
мама, сделай мне одолжение - ходи туда пореже! Попомни мое слово: если  твое
доброе лицо, от которого у нас все светлеет в доме, станет постным,  и  если
малыш  тоже  научится  корчить  постную  физиономию  и  называть  себя  юным
грешником (бедняжка!) и дьявольским отродьем  (то  есть  порочить  покойного
отца), да если ты еще и Джейкоба собьешь с толку, меня это так огорчит,  что
я пойду и запишусь в солдаты и подставлю голову под  первое  пушечное  ядро,
которое полетит в мою сторону.
     - Ох, Кит, какие ты страсти говоришь!
     - Так и сделаю, вот увидишь! И опять же, если  ты  не  хочешь,  чтоб  я
затосковал и повесил нос на квинту, оставь на капоре тот  бант,  который  ты
чуть не спорола на прошлой неделе. Что  за  беда,  если  мы  будем  смотреть
весело и веселиться, насколько это нам позволяет  наша  бедность?  Неужто  в
моей душе есть что-то такое, из-за чего я должен превратиться в  плаксивого,
нудного ханжу, который и говорит с каким-то мерзким гнусавым пришепетыванием
и перед всеми пресмыкается? А меня как раз на другое  тянет.  Вот  послушай!
Ха-ха-ха! Ведь смеяться человеку так же просто, как и ходить,  двигаться,  и
для здоровья это так же  полезно.  Ха-ха-ха!  Овца  блеет,  свинья  хрюкает,
лошадь ржет, птица поет-заливается, а я  смеюсь.  Ха-ха-ха!  Разве  не  так,
мама?
     В смехе Кита было что-то заразительное, ибо его мать, хранившая до  сих
пор серьезный вид, вдруг улыбнулась, а потом  начала  вторить  ему  от  всей
души, и Кит еще раз сказал, что нет ничего  естественнее,  как  смеяться,  и
залился пуще прежнего. Их громкий хохот разбудил малыша; он сразу понял, что
происходит нечто приятное и радостное, и, очутившись у матери  на  руках,  в
припадке буйного веселья отчаянно задрыгал ножками. Это новое доказательство
собственной правоты привело Кита в совершеннейший восторг,  и  он  в  полном
изнеможении откинулся на спинку стула, трясясь  от  хохота  и  показывая  на
малыша пальцем; потом пришел в себя, снова фыркнул, снова пришел в себя -  и
так раза три подряд. Наконец он утер глаза и прочел молитву.  А  за  ужином,
хоть и скромным, их веселые голоса не умолкали.
     На другой день рано утром столько было на прощанье поцелуев, объятий  и
слез (если нам будет дозволено коснуться здесь такой презренной  темы),  что
многие юные  джентльмены,  которые,  отправляясь  в  путешествие,  оставляют
позади дом - полную чашу, пожалуй сочтут это невероятным. Но  вот,  наконец,
Кит вышел из дому и отправился пешком в Финчли, столь  гордый  своим  видом,
что Маленькая скиния немедленно изгнала бы его из своих  стен,  если  бы  он
принадлежал к этой унылой секте.
     Тем, кто интересуется костюмом Кита, сообщим вкратце, что на  нем  была
не ливрея, а куртка  цвета  соли  с  перцем,  стального  цвета  невыразимые,
канареечный жилет и в придачу ко всему  этому  великолепию  -  сияющие,  как
зеркало, новые сапоги и необычайно жесткая  глянцевитая  шляпа,  на  которой
можно было отбивать барабанную дробь, стуча по ней в любом месте  костяшками
пальцев. И в таком наряде он шествовал к  коттеджу  "Авель",  удивляясь  про
себя,  почему  на  него  обращают  так  мало  внимания,  и  приписывая   это
обстоятельство бесчувственности тех, кому приходится рано вставать.
     Не столкнувшись ни с какими приключениями по дороге,  если  не  считать
встречи с мальчиком в шляпе без полей - точкой копии его  старого  головного
убора, за что этому мальчику были даны последние три пенса,  Кит  подошел  в
положенное время к дому возчика, где, во славу рода человеческого, в целости
и  сохранности  стоял  его  сундучок.  Узнав  от  супруги  этой  безупречной
личности, как пройти к коттеджу мистера Гарленда, он взвалил свой  багаж  на
плечо и сразу же отправился туда.
     Какой же это был очаровательный  маленький  коттедж  -  с  тростниковой
крышей, с тоненькими шпилями на коньках, с  цветными  стеклами  в  некоторых
окнах величиной не более записной книжки! Справа от коттеджа стояла  конюшня
размером как раз для пони, а над ней была маленькая комнатка - размером  как
раз для Кита.
     В окнах колыхались белые занавески и пели птицы, порхавшие  в  клетках,
которые блестели, как золотые. По обеим сторонам дорожки и у  входной  двери
были  расставлены  растения  в  кадках;   сад   пестрел   пышными   цветами,
распространявшими вокруг сладкое благоухание. И в самом доме и  снаружи  все
говорило об идеальной чистоте, идеальном порядке. В саду не  было  ни  одной
сорной травинки; судя по тому, что на дорожке лежали садовые перчатки, набор
блестящих садовых инструментов и стояла корзина, мистер  Гарленд  уже  успел
поработать здесь ранним утром.
     Кит огляделся по сторонам и пришел в восторг, снова огляделся  и  снова
пришел в восторг - и так много раз  подряд,  потом  все-таки  заставил  себя
посмотреть в другом направлении и дернуть дверной колокольчик. Впрочем, даже
после этого у него осталось достаточно времени на осмотр сада,  так  как  на
крыльцо никто не вышел, и,  позвонив  еще  раза  два-три,  он  сел  на  свой
сундучок и приготовился ждать.
     Кит звонил и звонил, а дверь ему все не отворяли. Но вот, когда он  уже
начал рисовать в своем воображении замки великанов, принцесс, привязанных за
волосы к вбитым в стену колышкам, свирепых драконов, выползающих из ворот, и
другие подобные ужасы, с которыми встречаются в сказках бедные юноши низкого
звания при первом посещении чужих домов, - дверь вдруг тихо отворилась, и на
порог вышла маленькая служаночка, очень опрятно одетая, скромная,  серьезная
и к тому же прехорошенькая.
     - Вы Кристофер, сэр? - спросила она. Кит встал с сундучка и подтвердил,
что он и есть Кристофер.
     - Вы, наверно, давно звоните, - сказала сдужаночка, - но ваших  звонков
никто не слышал, мы все ловили пони.
     Кит не сразу догадался, что это значит, но так как расспрашивать сейчас
было некогда, он снова взвалил сундучок на плечи и последовал за девушкой  в
прихожую, сквозь открытую заднюю дверь которой  взору  его  предстал  мистер
Гарленд,  победоносно  ведущий  Вьюнка  в  поводу,  после  того   как   этот
своевольный пони (о чем Кит узнал позднее) в течение одного часа сорока пяти
минут  бегал  по  маленькому  загону  позади  дома,  увертываясь  от   своих
преследователей.
     Старичок встретил  Кита  очень  ласково,  так  же  как  и  старушка,  и
последняя стала о нем еще лучшего мнения, когда он старательно,  до  зуда  в
подошвах, вытер ноги о циновку.  Кита  пригласили  в  столовую,  и  там  его
обновки подверглись тщательному осмотру, а после того как  этот  осмотр  был
произведен несколько раз подряд и вызвал всеобщее  безграничное  восхищение,
его повели на конюшню (где пони оказал ему  необычайно  вежливый  прием),  а
оттуда в очень чистую и уютную комнату, которую он уже  видел  со  двора,  а
оттуда в сад, где,  по  словам  старичка,  ему  предстояло  работать  и  где
старичок разговорился о том, сколько он всего сделает, чтобы Киту было у них
хорошо, лишь бы Кит оказался достойным таких забот. Слушая все эти  ласковые
слова, Кит выражал свою благодарность как только мог и то  и  дело  подносил
руку к новой шляпе, отчего поля ее к концу  их  беседы  заметно  пострадали.
Когда же старичок  высказал  то,  что  ему  надо  было  высказать  по  части
всяческих обещаний и советов, а Кит высказал то, что ему надо было высказать
по части всяческих заверений в признательности, его снова передали старушке,
а та призвала маленькую служаночку  (которую  звали  Барбара)  и  велела  ей
отвести Кита вниз и дать ему подкрепиться с дороги.
     И Кит пошел вниз и, спустившись по лестнице, очутился  в  такой  кухне,
каких, наверно, больше не бывает  на  белом  свете,  разве  только  в  окнах
игрушечных лавок! В этой кухне, где все сияло и сверкало и было чистенькое и
опрятное, как сама Барбара, Кит сел за стол белоснежный, будто на нем лежала
скатерть, и стал есть холодную говядину и пить эль,  весьма  неловко  орудуя
ножом и вилкой, так как эта еще неизвестная ему Барбара смотрела на  него  и
следила за каждым его движением.
     Впрочем, что могло быть страшного в этой незнакомой  Барбаре,  которая,
вероятно, вела  уединенный  образ  жизни  и  теперь  то  и  дело  заливалась
румянцем, смущалась и, подобно Киту, не знала, что ей говорить и что делать.
Кит посидел несколько минут, внимательно  прислушиваясь  к  тиканью  стенных
часов, потом осмелился бросить любопытный взгляд на комод и увидел там среди
посуды маленькую рабочую коробку Барбары с  приоткрытой  выдвижной  крышкой,
под которой прятались клубки ниток, и молитвенник Барбары, и сборник  гимнов
Барбары, и библию Барбары. Маленькое зеркальце Барбары висело  на  свету,  у
окна, а капор Барбары - на гвозде  за  дверью.  Эти  безмолвные  признаки  и
свидетельства присутствия Барбары, как и следовало ожидать,  заставили  Кита
взглянуть и на самое Барбару, которая в полном безмолвии  лущила  горох  над
блюдом. Но как только Кит посмотрел на ресницы Барбары и подумал в  простоте
душевной: "А какого же цвета у нее глаза?" - она возьми  да  и  повернись  к
нему самую чуточку, и тогда эти две пары  глаз  мигом  стрельнули  в  разные
стороны; Кит нагнулся над тарелкой, Барбара над своим горохом - оба сами  не
свои от смущения, что выдали себя с головой.



     Возвращение мистера  Ричарда  Свивеллера  домой  из  "Дебрей"  (лучшего
названия  для  облюбованного  Квилпом  уединенного  местечка,  пожалуй,   не
подберешь) совершалось по кривой, напоминавшей своей  извилистостью  завитки
штопора,  и  при  этом  сопровождалось   частыми   заминками,   спотыканьем,
внезапными остановками посреди улицы, когда он вдруг  начинал  озираться  по
сторонам, после чего внезапно бросался вперед, столь  же  внезапно  замедлял
шаги, крутил головой - словом, делал все судорожно и будто не по собственной
воле. Возвращаясь домой в том состоянии, которое люди, злые на язык,  обычно
ставят в прямую зависимость  от  винных  паров,  будто  бы  несовместимой  с
глубокомыслием  и  рассудительностью,  -  мистер  Ричард  Свивеллер  начинал
подумывать, что, пожалуй, он открыл свою душу не тому, кому следовало, и что
карлик совсем не  такой  человек,  на  которого  можно  положиться  в  столь
деликатном и серьезном деле. Эти покаянные мысли в конце концов  исторгли  у
мистера Свивеллера слезы, которые показались бы вышеупомянутым  злопыхателям
не иначе как пьяными  слезами,  и  заставили  его  бросить  шляпу  о  землю,
разразиться стенаниями и заявить во всеуслышание, что он несчастный сирота и
что, не будь он несчастным сиротой, ничего подобного не случилось бы.
     - Осиротел в младенчестве! - причитал мистер Свивеллер, оплакивая  свою
горькую долю. - Малюткой был брошен на произвол  судьбы  и  попался  в  лапы
коварному  карлику,  а  он,  наверно,  сам  удивляется  моей   податливости!
Смотрите, люди добрые, на горемычного сироту! Смотрите... -  во  весь  голос
возопил мистер Свивеллер, поводя вокруг осовелыми глазами, - на  горемычного
сироту!
     - В таком случае, - послышался чей-то  голос  совсем  рядом  с  ним,  -
разрешите мне стать вашим отцом.
     Мистер Свивеллер качнулся взад и вперед, стараясь сохранить равновесие,
вперил взор в туман, окружавший его со всех сторон, и, наконец, разглядел  в
этой мгле два чьих-то слабо мерцающих глаза, которые, как выяснилось  спустя
минуту, находились по соседству с чьим-то ртом и носом. Переведя взгляд ниже
- туда,  где  у  человека,  в  соответствии  с  физиономией,  бывают  обычно
расположены ноги,  мистер  Свивеллер  обнаружил,  что  при  этой  физиономии
имеется и туловище,  а  приглядевшись  повнимательнее,  увидел  перед  собой
мистера Квилпа, который, собственно, все время шел рядом с  ним,  хотя  ему,
Дику, почему-то казалось, будто его  спутник  тащится  где-то  мили  на  две
позади.
     - Вы обманули сироту, сэр! - торжественно проговорил мистер Свивеллер.
     - Я? Да я же вам второй отец! - ответил Квилп.
     - Вы мне отец, сэр? - вознегодовал Дик. - Я ни в ком не нуждаюсь,  сэр,
и потому прошу вас удалиться немедленно, сэр!
     - Вот чудак! - воскликнул Квилп.
     - Прочь, сэр! - сказал Дик, прислонившись к фонарному столбу  и  воздев
руку кверху. - Прочь, прочь, обманщик, с глаз моих долой!  Как  горько  быть
бездомным сиротой,  вам  не  понять,  доколе  длится  сон  ваш  золотой.  Вы
удалитесь или нет, сэр?
     Поскольку карлик не внял этой просьбе, мистер Свивеллер шагнул  вперед,
чтобы подвергнуть его заслуженному  наказанию.  Но,  то  ли  забыв  о  своих
намерениях, то ли отказавшись от них в последнюю минуту, он схватил  мистера
Квилпа за руку, поклялся ему  в  вечной  дружбе  и  добавил  с  пленительной
откровенностью, что отныне они  будут  как  родные  братья  во  всем,  кроме
фамильного сходства. Далее он снова заговорил о своей тайне,  разукрасив  ее
самыми  трогательными  подробностями  относительно  мисс  Уэксл,  -   кстати
сказать,  повинной  (так  было  дано  понять  мистеру  Квилпу)  в  некоторой
невнятности его речи, каковую невнятность следовало отнести исключительно за
счет свойственной  ему  пылкости  чувств,  ибо  искрометное  вино  и  прочие
спиртные напитки были тут ни при чем. И после этого они  отправились  дальше
под ручку, как самые нежные друзья.
     - Я пронырлив, - сказал ему на прощанье Квилп, - пронырлив, как  хорек,
и хитер, как ласка. Убедите Трента, что я ему друг, ведь он немного  косится
на меня (не знаю почему, - я этого не заслужил). Приходите ко мне  вместе  с
ним, и тогда вас обоих будет ждать целое состояние.... в перспективе.
     - Вот то-то и беда, - сказал  Дик.  -  Эти  "состояния  в  перспективе"
кажутся всегда такими недосягаемыми.
     - Но по той же причине  они  кажутся  меньше,  чем  на  самом  деле,  -
возразил Квилп, сжимая ему локоть. - Истинные размеры  ожидающего  вас  куша
выяснятся лишь тогда, когда вы подойдете к нему вплотную.  Не  забывайте  об
этом!
     - Вы так думаете? - усомнился Дик.
     - Разумеется! И, что еще существеннее, не только думаю, но  и  знаю,  о
чем говорю, - сказал карлик. - Приходите вместе с Трентом. Уверьте его,  что
я друг - и ему и вам. Почему бы мне не быть вашим другом?
     - Да, действительно, причин для этого нет, - согласился Дик. - А  чтобы
вам подружиться с нами, их много. Словом, будь у вас высокая душа, я  бы  не
удивился, что вам хочется стать моим другом, но ведь душа-то у вас низкая.
     - У меня низкая душа? -удивился Квилп, - А как  вы  думаете!  -  сказал
Дик. - При вашей-то наружности! Уж если у  вас  есть  какая-нибудь  душонка,
сэр, так, наверно, черная-пречерная. Люди высокой души, - и Дик ударил  себя
в грудь, - по виду бывают совсем другие, можете в этом не сомневаться, сэр!
     Квилп  бросил  на  своего  откровенного  друга  не  то  хитрый,  не  то
враждебный взгляд, но тут же крепко пожал ему руку и назвал  его  совершенно
незаурядной личностью, заслуживающей глубочайшего уважения. Вслед за тем они
расстались: мистер Свивеллер кое-как доплелся до дому и завалился  спать,  а
Квилп еще долго обдумывал сделанное им открытие и ликовал в предвкушении тех
радостей и широких возможностей для расплаты  с  кем  следует,  которые  оно
сулило ему впереди.
     Встав на  следующее  утро  в  таким  ощущением,  будто  голова  у  него
разламывается  на  части  от  паров  славного  голландского  джина,   мистер
Свивеллер с большой  неохотой,  скрепя  сердце,  побрел  к  своему  приятелю
Тренту, ютившемуся под самой крышей в  одной  старой  мрачной  гостинице,  и
слово за словом рассказал ему  все,  что  произошло  накануне  между  ним  и
Квилпом. Трент, ошеломленный  этим  рассказом,  долго  раздумывал,  стараясь
угадать истинные  намерения  Квилпа,  а  кстати  отпускал  весьма  нелестные
замечания по адресу одураченного Дика.
     - Я не оправдываюсь, Фред, - сказал кающийся Ричард, - но  этот  карлик
такой пройдоха, так умеет подольститься! Я только успел подумать: можно  ему
рассказать или нет - и вдруг, гляжу, он все из меня вытянул. Ты поступил  бы
точно так же, если бы увидел, как  он  пьет  и  курит.  Это  не  человек,  а
настоящая саламандра, Фред!
     Не вдаваясь  в  обсуждение  вопроса,  так  ли  это  обязательно,  чтобы
саламандры были самыми верными наперсниками, а огнеупорные  личности  самыми
надежными друзьями, Фредерик Трент бросился  в  кресло  и,  обхватив  голову
руками, стал гадать, зачем же Квилпу  понадобилось  втираться  в  доверие  к
Ричарду Свивеллеру, так как ему стало совершенно ясно, что карлик  неспроста
искал общества Дика и намеренно увлек его за собой.
     Квилп два раза сталкивался с Диком, когда тот  приходил  справляться  о
беглецах. Такая неожиданная заботливость со стороны чужого им человека сразу
заставила насторожиться этого завистника и злыдня, не говоря уже о том,  что
неосторожное поведение Дика могло просто разжечь его любопытство. Почему же,
узнав об их замысле, Квилп предлагает  им  свою  помощь?  Ответить  на  этот
вопрос было куда труднее. Но,  поскольку  хитрецы  часто  попадают  впросак,
приписывая другим свои собственные расчеты,  Трент  пришел  к  выводу,  что,
когда Квилп и старик вели сообща какие-то тайные деда, между  ними  возникли
нелады, может статься, объясняющие это странное  бегство,  а  теперь  карлик
решил отомстить бывшему компаньону и, уловив в свои сети Нелл,  единственный
предмет любви и тревог старика, опутать ее узами, о которых старик не мог бы
даже подумать без отвращения и ужаса. Такие мотивы казались Фредерику Тренту
тем более вероятными, что сам он, меньше всего заботясь о сестре,  добивался
того же, хотя у него на первом  месте  стояла  выгода.  Но  лишь  только  он
приписал карлику свои же собственные намерения  и  объяснил  его  сочувствие
желанием поскорее достичь какой-то цели, ему уже не трудно было  поверить  в
искренность их нового сообщника, обещавшего горячо взяться за  дело;  а  так
как сомневаться в том, что он окажется сообщником весьма полезным и сильным,
не приходилось, Трент согласился воспользоваться полученным  приглашением  в
тот же вечер и решил про  себя  (если  его  расчеты  оправдаются)  позволить
карлику принять участие в осуществлении их затеи, но никак не в тех выгодах,
которые она сулила.
     Обдумав  все  это,  Трент  поделился  своими   догадками   с   мистером
Свивеллером в той мере, в какой считал нужным (Дик вполне удовлетворился  бы
и меньшим), и, дав ему целый день на то, чтобы  очухаться  после  вчерашнего
общенид с саламандрой, вечером отправился вместе с ним к мистеру Квилпу.
     Как же мистер Квилп был рад гостям, вернее - как  ловко  он  прикинулся
обрадованным! И как устрашающе вежлив был мистер Квилп с миссис Джинивин,  и
какие пронзительные взгляды бросал он на жену, проверяя, не  взволновало  ли
ее появление Трента! Миссис Квилп с таким же успехом можно было  заподозрить
в приятных или мучительных переживаниях при виде  этого  молодого  человека,
как и ее матушку, но поскольку она робела и терялась под взглядом  мужа,  не
понимая,  что  ему  от  нее  нужно,  мистер  Квилп  не  замедлил   объяснить
замешательство жены по-своему и, восторгаясь собственной  проницательностью,
втайне кипел от ревности.
     Впрочем,  мистер  Квилп  ничем  не  выдавал  обуревающих  его   чувств.
Напротив, он был сама учтивость, сама мягкость  и  выполнял  свои  хозяйские
обязанности за столом, на котором стояла фляга с ромом, чрезвычайно радушно.
     - Позвольте, дайте  вспомнить!  -  сказал  Квилп.  -  Ведь  мы  с  вами
познакомились чуть ли не два года назад.
     - А по-моему, все три, - сказал Фред.
     - Три! - воскликнул Квилп. - Как время-то бежит! А вам,  миссис  Квилп,
тоже кажется, что это было так давно?
     - Да, по-моему, с тех пор прошло целых три года, - последовал ответ,  и
весьма неудачный.
     "Ах, вот как, сударыня! - подумал Квилп. - Значит вы изнывали от тоски.
Прекрасно, сударыня!" - А мне  кажется,  будто  вы  только  вчера  отбыли  в
Демерару* на "Мэри-Энн", - продолжал Квилп вслух.  -  Честное  слово,  будто
только вчера! Ну что ж, немножко пошалить в молодости - это не беда.  Я  сам
когда-то был повесой!
     Мистер Квилп сопроводил это признание таким дьявольским  подмигиваньем,
намекая на свои былые проказы и грешки, что миссис Джинивин  возмутилась  и,
не удержавшись, прошипела: "Прежде чем пускаться в откровенности, не  мешало
бы выждать, когда жена уйдет из комнаты!" - и за столь дерзостный  поступок,
нарушающий всякую субординацию, была наказана тем, что мистер Квилп  сначала
убил ее взглядом, а потом церемонно провозгласил тост за ее здоровье.
     - Я  предчувствовал,  что  вы  скоро  вернетесь,  Фред.  Я  так  это  и
предчувствовал, - сказал Квилп, опуская стакан на стол. - И когда "Мэри-Энн"
пришла обратно и привезла вас вместо покаянного письма, покаянного и в то же
время полного благодарности тому, кто подыскал вам такое хорошее местечко, -
меня это рассмешило, ну просто ужасно рассмешило! Ха-ха-ха!
     Молодой человек улыбнулся, но, судя по этой улыбке, тема, выбранная для
беседы, была для него не из самых приятных, что, собственно, и  подстрекнуло
Квилпа остановиться на ней.
     - Я всегда говорил, если на  попечении  какого-нибудь  богача  осталось
двое юных родственников, - снова начал карлик, - два брата иди  две  сестры,
или брат и сестра и он привяжется к одному из них, а  другого  оттолкнет  от
себя, это с его стороны очень нехорошо.
     Молодой человек  нетерпеливо  заерзал  на  стуле,  но  Квилп  продолжал
совершенно  невозмутимым  тоном,  точно  речь  шла  о  каких-то  отвлеченных
предметах, в которых никто из присутствующих не был лично заинтересован.
     - Правда, ваш дед  все  твердил,  будто  он  много  раз  прощал  вам  и
неблагодарность, и разгульный образ  жизни,  и  мотовство,  и  прочее,  тому
подобное,  но  я  его  успокаивал:  "Это  же,  говорю,  обычная  история   с
молодежью". А он мне отвечает: "Да ведь мой  внук  мерзавец!"  -  "Допустим,
говорю (это я, конечно, просто так, в пылу спора), но мало  ли  мерзавцев  и
среди благородных молодых джентльменов!" Да разве ему втолкуешь!
     - И так и не втолковали? Странно, мистер Квилп, странно!  -  насмешливо
проговорил Трент.
     - Мне и самому это показалось странным, - ответил карлик. - Впрочем, он
всегда отличался упрямством. Мы с ним  хоть  и  были  до  некоторой  степени
друзьями, а все-таки я считал его вздорным упрямцем. Нелл -  милая  девочка,
прелестная девочка, но ведь вы как-никак приходитесь  ей  братом,  Фред!  Вы
брат и сестра, и тут  ничего  не  попишешь,  как  вы  тогда  правильно  сами
заметили.
     - Он давно лишил бы Нелли брата, если бы мог, - чтобы ему пусто было за
все, что я от него вытерпел! раздраженно воскликнул молодой  человек.  -  Но
какой толк говорить об этом сейчас? Довольно, к черту!
     - Не возражаю, - сказал Квилп. - Не возражаю, боже  меня  упаси!  Зачем
мне понадобилось ворошить старое? Затем, Фредерик, чтобы доказать  вам  свои
дружеские чувства. Вы тогда сами не знали, кто вам  друг,  кто  враг,  -ведь
правда, не знали? Вы думали, что я против вас,  и  между  нами  чувствовался
некоторый холодок; по это ваша вина, только ваша!  Обменяемся  рукопожатием,
Фред!
     Карлик поднялся, вобрав голову в плечи,  и  с  отвратительной  усмешкой
протянул над столом руку. После минутного колебания  молодой  человек  подал
ему свою. Квилп стиснул ее с такой силой, что она побелела,  потом  приложил
палец к губам, повел глазами в сторону  ничего  не  подозревающего  Ричарда,
отпустил руку Фреда и снова сел на стул.
     Этот многозначительный жест и взгляд не ускользнули от внимания Трента,
который считал Ричарда Свивеллера всего лишь орудием  в  своих  руках  и  не
баловал его излишней откровенностью. Теперь он увидел, что карлик  прекрасно
отдает себе отчет в их взаимоотношениях и не заблуждается  относительно  его
друга. Такие тонкости умеют ценить даже мошенники. Молчаливое признание  его
превосходства и власти,  исходившее  от  проницательного  карлика,  покорило
молодого человека, и он решил воспользоваться  помощью  этого  почтеннейшего
урода.
     Теперь мистеру Квилпу самому захотелось переменить  тему  разговора,  и
возможно скорее,  чтобы  Ричард  Свивеллер  по  неосторожности  не  выболтал
чего-нибудь такого, чего женщинам  вовсе  не  следовало  знать.  Поэтому  он
предложил партию в криббедж*, и, когда бросили жребий, Фредерик Трент сел  с
миссис Квилп, а Дик с Квилпом. Миссис Джинивин, страстная  картежница,  была
отстранена  от  участия  в  игре  стараниями  зятя,  который  вменил  ей   в
обязанность время от времени подливать ром в стаканы, а в дальнейшем  держал
ее под своим наблюдением, дабы она, чего доброго, не  ухитрилась  как-нибудь
отведать этого напитка, и тем  самым,  со  свойственной  ему  изощренностью,
подвергал бедную старушку (рвавшуюся  к  фляге  не  меньше,  чем  к  картам)
двойной пытке.
     Но  мистер  Квилп  интересовался  не  одной  миссис  Джинивип   -   ему
приходилось заниматься и  другими  делами,  требующими  от  него  неусыпного
внимания. Среди многих причуд мистера Квилпа была одна,  особенно  забавная:
он имел обыкновение передергивать в  карты,  что  вынуждало  его  сейчас  не
только пристально следить за ходом игры и проявлять необычайную ловкость рук
при подсчете взяток и очков,  но  также  осаживать  взглядами,  гримасами  и
пинками  под  столом  Ричарда  Свивеллера,  ибо   тот,   будучи   в   полной
растерянности от быстроты, с  какой  карлик  сдавал,  и  от  стремительности
передвижения колышков по доске, иной раз  совершенно  открыто  выражал  свое
изумление и недоверие. Кроме того, миссис Квилп была  партнершей  Трента,  и
каждый взгляд, которым они обменивались между собой, каждое их слово, каждый
ход - все подмечалось. Не удовлетворяясь тем, что происходило поверх  стола,
карлик подстерегал; а может быть, они подают друг другу  знаки  под  столом,
для чего пускался на всякие хитрости, в частности то и дело наступал жене на
ногу, чтобы проверить, как она будет себя вести - вскрикнет или промолчит, -
если промолчит, следовательно Трент проделывал то же самое до  него.  Мистер
Квилп  поминутно  отвлекался  то  тем,  то  другим,  не   забывая,   однако,
поглядывать одним глазом на миссис Джинивин, и едва та украдкой подносила  к
ближайшему стакану чайную ложку (что  происходило  довольно  часто),  с  тем
чтобы взять на  пробу  хоть  самый  маленький  глоточек  рома,  рука  Квилпа
мгновенно задевала эту ложку, когда старушка уже была близка к торжеству,  а
насмешливый голос Квилпа умолял ее поберечь свое  здоровье:  и,  одолеваемый
всеми этими заботами и хлопотами, он ни разу не сбился, ни  разу  ничего  не
перепутал.
     Наконец, когда они сыграли подряд много робберов и осушили чуть  ли  не
всю флягу, мистер Квилп посоветовал своей супруге идти спать. После того как
она покорно удалилась  в  сопровождении  своей  негодующей  матушки,  мистер
Свивеллер  немедленно  задремал.  Тогда  карлик  знаком   пригласил   своего
бодрствующего гостя перейти в дальний конец комнаты, и между ними  произошел
следующий  разговор:  -  В  присутствии  нашего  достойного  друга  особенно
распространяться не следует, - прошептал Квилп, скорчив  гримасу  по  адресу
мирно почивающего  Дика.  -  Итак,  по  рукам,  Фред?  Женим  его  на  нашем
бутончике, на нашей маленькой Нелл?
     - У вас, конечно, что-то свое на уме, - сказал молодой человек.
     - Разумеется, мой дорогой Фред! - сказал Квилп и ухмыльнулся при  мысли
о том, что Трент даже не подозревает, что у него на уме. -  Может,  я  свожу
старые счеты, может, потворствую своей прихоти. Мое  вмешательство  способно
помочь вам, способно и все погубить. Вот две чашки весов - и  оно  ляжет  на
одну из них. Как же мне действовать, Фред?
     - Хорошо, кладите на мою, - сказал Трент.
     - Идет! - шепнул Квилп и, протянув над столом стиснутую в  кулак  руку,
тут же разжал ее, словно выронив какую-то тяжесть. - Отныне ваша чашка тянет
вниз, Фред. Запомните это!
     - Куда они ушли? - спросил Трент.
     Квилп покачал головой и сказал, что это еще следует выяснить, но особых
затруднений тут не предвидится. Приниматься  за  дело  надо  сразу  же,  как
только беглецов найдут. Он навестит их сам или же пошлет вместо себя Ричарда
Свивеллера, а Ричард проявит горячее  участие  к  судьбе  старика  и  станет
умолять его поселиться где-нибудь у хороших  людей.  Нелл  восчувствует  все
это, проникнется к нему благодарностью, и через год-другой ее нетрудно будет
образумить,  тем  более  что  она  считает  деда  бедняком,  ибо  он   таким
прикидывается, как  многие  скряги,  которые  строят  на  этом  свои  хитрые
расчеты.
     - Последнее время он и передо мной прикидывался, - сказал Трент.
     - А передо мной, думаете, нет? -  подхватил  карлик.  -  И  это  совсем
странно, потому что я-то ведь знаю, какой он богач.
     - Да, уж вам-то следует это знать, - сказал Трент.
     - Ну еще бы! - сказал карлик, и на сей раз не солгал.
     Они пошептались еще немного,  потом  вернулись  к  столу,  и,  разбудив
Ричарда Свивеллера, Трент заявил ему, что им пора уходить.
     Это известие очень обрадовало Дика, и он сразу же  встал  из-за  стола.
Выразив напоследок уверенность к успехе своего  деда,  друзья  простились  с
ухмыляющимся Квилпом.
     Квилп подкрался к окну и прислушался. Проходя мимо дома, Трент возносил
хвалы миссис Квилп, и оба друга удивлялись,  чем  ее  мог  прельстить  такой
урод, что она вышла за него замуж. Карлик проводил  глазами  их  удаляющиеся
тени, улыбаясь такой широкой улыбкой,  какой  еще  не  видано  было  на  его
физиономии, и тихо шмыгнул в темноте к кровати.
     Строя козни против бедной, ни в чем не повинной  Нелл,  Квилп  и  Трент
меньше всего думали о том, что это принесет ей - счастье или горе. Так разве
удивительно, что подобные мысли не тревожили легкомысленного повесу, который
был  игрушкой  в  их  руках  и,  будучи  весьма  высокого  мнения  о   своих
достоинствах и заслугах, не только не видел ничего предосудительного в  этой
затее, но даже считал ее весьма похвальной. Если же к нему  бы  и  пожаловал
такой редкий гость, как размышление, повеса  этот  -  существо  беспардонное
лишь в тех случаях, когда дело  касалось  удовлетворения  его  аппетитов,  -
успокоил бы свою совесть тем, что он не собирается ни бить, ни убивать  жену
и в конечном счете будет самым обычным сносным мужем, каких много  на  белом
свете.




     Старик и девочка лишь тогда решились остановиться и отдохнуть у  опушки
небольшого леска, когда совсем выбились  из  сил  и  уже  не  могли  бежать.
Ипподром скрылся у них  из  глаз,  хотя  отдаленные  крики,  гул  голосов  и
барабанная дробь доносились и сюда. Поднявшись на  холм,  отделявший  их  от
того места, которое  они  только  что  покинули,  девочка  разглядела  вдали
флажки, трепыхавшиеся на ветру, и  белые  навесы  балаганов,  но  здесь,  на
опушке, стояла полная тишина и вокруг не было ни души.
     Ей  не  сразу  удалось  успокоить  своего  дрожащего  спутника  и  хоть
сколько-нибудь  рассеять  его  тревогу.  Больное  воображение  рисовало  ему
преследователей, подкрадывающихся к ним из-за кустов,  прячущихся  в  каждой
канаве, выглядывающих из-за ветвей каждого дерева. Он ждал, что его  вот-вот
схватят и бросят в мрачное подземелье,  посадят  там  на  цепь,  будут  бить
плетьми и, что  страшнее  всего,  разлучат  с  Нелли,  а  если  позволят  им
видеться, то лишь через железную решетку. Его волнение передалось и девочке.
Она ничего так не боялась, как разлуки с дедом,  и  теперь,  думая,  что  их
настигнут всюду, куда бы они ни пошли, и что им надо будет вечно скрываться,
совсем пала духом и затосковала.
     Чего  же  другого  можно  было  ждать  от  существа   столь   юного   и
неприспособленного к жизни, которую ему пришлось вести последнее  время?  Но
природа часто вкладывает благородное и отважное сердце в слабую  грудь  чаще
всего, к счастью, в грудь женщин. И когда Нелл,  обратив  свои  полные  слез
глаза на старика, вспомнила, как он слаб,  и  представила,  какой  он  будет
несчастный и беспомощный без ее поддержки, сердце у нее забилось быстрее,  и
она почувствовала прилив новых сил, нового мужества.
     - Дедушка, милый, нам теперь ничто не грозит, нам ничто не  страшно!  -
сказала она.
     - Ничто не страшно? - повторил старик. - Не страшно, что тебя отнимут у
меня? Не страшно, что нас могут разлучить? Все  от  меня  отступились!  Все,
все! Даже Нелл!
     - Не надо так говорить! - воскликнула девочка. - Если кто  предан  тебе
всей душой, всем сердцем, так это я! И ты это знаешь.
     - Так зачем же ты говоришь, -  забормотал  он,  испуганно  озираясь  по
сторонам, - зачем ты говоришь, что нам  ничто  не  грозит?  Ведь  меня  ищут
повсюду, могут и сюда прийти, сейчас, сию минуту. Подкрадутся и схватят!
     - Никто за нами не гонится, -  сказала  девочка.  -  Ты  посмотри  сам!
Оглянись - видишь, как здесь тихо и мирно? Мы с тобой  одни  и  можем  идти,
куда нам вздумается. Чего ты боишься? Неужели я могла  бы  сидеть  спокойно,
если бы тебе грозила опасность? Разве так бывало раньше?
     - Правда, правда, - ответил он, сжимая ей руку, но все еще  с  тревогой
оглядываясь назад. - Что это?
     - Птица, - сказала девочка. -  Она  улетела  в  лес  и  показывает  нам
дорогу. Помнишь, мы говорили, что пойдем бродить по лесам, полям и вдоль рек
и как нам будет хорошо? Ты помнишь это? А сейчас, когда солнце светит у  нас
над головой и вокруг так привольно, так весело, мы сидим печальные и  теряем
золотое время. Посмотри, какая чудесная  тропинка!  А  вон  опять  та  самая
птица! Вот она порхнула на другое дерево и сейчас запоет. Пойдем!
     Они поднялись с земли, и Нелл побежала по  тенистой  тропинке  в  глубь
леса, оставляя отпечатки своих маленьких ножек на упругом мху; но он недолго
хранил следы этих легких прикосновений, таявших на нем,  словно  дыхание  на
зеркале. Нелл то увлекала за собой старика, оглядываясь  на  него  и  весело
кивая ему или показывая  украдкой  на  какую-нибудь  птицу,  которая  весело
щебетала и покачивалась на ветке,  протянувшейся  над  тропинкой;  то  вдруг
замирала и прислушивалась к пению, нарушавшему блаженную  тишину  леса,  или
смотрела, как солнечные лучи дрожат на листве и,  пробираясь  между  увитыми
плющом стволами старых деревьев, прокладывают на траве длинные  полосы.  Они
шли все дальше и дальше, раздвигая заслонявшие им путь ветки, и спокойствие,
которое сначала было притворным, действительно снизошло на  сердце  девочки.
Старик тоже передал бросать по сторонам испуганные взгляды и повеселел,  ибо
чем глубже проникали они в густую зеленую сень, тем больше чувствовали здесь
светлый разум творца, вселявшего мир в их души.
     Но вот тропинка, перестав петлять и кружить, ясно обозначилась в  траве
и, наконец, вывела их из леса на широкую дорогу. Они прошли по ней шагов сто
и свернули на узкий проселок, так густо обсаженный деревьями, что  их  ветви
переплелись между собой, образуя вверху зеленый свод. Покосившийся столб  на
перекрестке указывал дорогу в деревню, до  которой  было  три  мили,  и  они
решили идти туда.
     Эти последние три мили тянулись так долго, что им стало боязно,  уж  не
заплутались ли они. Но вот, к великой их радости, проселок круто  пошел  под
гору между двумя откосами, по которым были протоптаны тропинки, и  внизу,  в
лощине, замелькали среди деревьев домики.
     Деревушка была совсем маленькая.  На  ее  зеленой  лужайке  молодежь  и
ребятишки играли в крикет, а так  как  посмотреть  на  игру  сошлись  и  все
взрослые, Нелл с дедом долго бродили мимо опустевших  домов,  не  зная,  где
можно будет попроситься  переночевать.  На  глаза  им  попался  только  один
старичок, который сидел у себя в саду, но к нему они  постеснялись  подойти,
потому что он был здешний учитель и над окном его дома висела белая доска  с
надписью черными буквами "Школа".  Старичок  этот,  бледный,  очень  скромно
одетый и простой с виду, сидел среди  цветов  и  ульев  и  курил  трубку.  -
Заговори с ним, Нелл, - шепнул ей дед.
     - Я боюсь помешать ему, - робко сказала она. - Он нас не  видит.  Давай
подождем немного, может он посмотрит в нашу сторону.
     Они стали ждать, но учитель,  погруженный  в  задумчивость,  так  и  не
взглянул на них. Поношенный черный сюртук подчеркивал худобу и бледность его
лица, такого доброго. И какое одиночество чувствовалось и в этом  доме  и  в
его хозяине! Может быть, потому, что  все  жители  деревушки  веселились  на
лужайке, а он сидел здесь один.
     Они оба так устали,  что  Нелл  не  побоялась  бы  заговорить  даже  со
школьным учителем, если бы он не казался ей таким встревоженным и  грустным.
Они стояли в нерешительности возле его дома, а он, вдруг очнувшись от своего
тяжелого раздумья, отложил трубку в сторону, прошелся взад и вперед по саду,
остановился у калитки, посмотрел на лужайку, потом снова со  вздохом  взялся
за трубку и снова сел на прежнее место.
     Поблизости никого больше не было, начинало темнеть и  Нелл,  набравшись
храбрости, взяла деда за руку и подошла с ним к калитке.  Щеколда  звякнула,
учитель  встрепенулся.  В  его   взгляде,   хоть   и   ласковом,   мелькнуло
разочарование, и он чуть заметно покачал головой.
     Низко присев, Нелл сказала,  что  они  бедные  путники,  ищут,  где  бы
переночевать,  и  с  радостью  заплатят  за  это  сколько   могут.   Учитель
внимательно выслушал ее, положил трубку на скамью и встал.
     - Если бы вы нам  посоветовали,  сэр,  куда  обратиться,  -  продолжала
девочка, - мы были бы очень благодарны вам.
     - Вы, наверно, издалека? - спросил учитель.
     - Издалека, сэр, - ответила она.
     - Ты еще маленькая, чтобы пускаться в такие путешествия, -  сказал  он,
ласково погладив ее по голове. - Это ваша внучка, друг мой?
     -  Да,  сэр!  -  воскликнул  старик.  -  Единственное   мое   утешение,
единственная опора в жизни!
     - Войдите, - сказал учитель.
     Не тратя лишних слов, он ввел их в маленькую классную комнату,  которая
в то же время служила ему и гостиной и кухней, и предложил им переночевать у
него. Старик и девочка  не  успели  толком  поблагодарить  своего  радушного
хозяина, как он накрыл стол простой белой скатертью, положил вилки и ножи и,
достав из шкафчика хлеб, холодную говядину  и  кувшин  с  пивом,  усадил  их
ужинать.
     Сев к столу, девочка оглядела комнату. Посреди нее стояли  две  длинные
скамьи, вдоль  и  поперек  изрезанные,  исструганные  перочинными  ножами  и
залитые чернилами; перед ними небольшой сосновый столик  на  четырех  тонких
ножках - вероятно, место учителя. На высоко прибитой полке лежало  несколько
затрепанных книжек, а рядом целая коллекция сокровищ, отобранных у  шалунов:
волчки, мячи, воздушные змеи, лески, шарики и надкусанные  яблоки.  На  двух
крючках, внушая ужас своим видом, висела палка и  линейка,  а  на  маленькой
полочке, тут же по соседству, торчал дурацкий  колпак  из  старой  газеты  с
налепленными на нем цветными кружками. Но  лучшим  украшением  комнаты  были
расклеенные повсюду нравоучительные прописи, выведенные  аккуратным  круглым
почерком, и столбики сложения и умножения, написанные, видимо, той же рукой.
Вывешивая эти таблицы, учитель, по  всей  вероятности,  преследовал  двойную
цель: они должны были свидетельствовать о достоинствах  школы  и  пробуждать
дух соревнования в школьниках.
     - Да, дитя мое, - сказал он, заметив, что Нелл загляделась на  прописи.
- Красивый почерк, есть чем полюбоваться.
     - Очень красивый, сэр, - скромно отозвалась девочка. - Это ваша рука?
     - Моя? - воскликнул он, надевая очки,  чтобы  получше  рассмотреть  эти
дорогие его сердцу образцы высокого искусства. - Где мне! Разве я теперь так
смогу! Нет! Это все написано одной рукой, очень твердой рукой,  хоть  она  и
меньше твоей.
     Говоря это, учитель  вдруг  заметил  на  одной  из  прописей  крохотную
кляксу. Он вынул из кармана перочинный ножик, подошел к стене и  старательно
выскреб пятнышко. Потом медленно отступил назад,  любуясь  прописью  издали,
словно это была прекрасная картина, и продолжал с грустью,  которая  тронула
девочку, хотя она и не знала, чем ее объяснить.
     - У него маленькая рука,  совсем  маленькая.  Он  опередил  всех  своих
товарищей и в ученье и в играх. Такой умница! Почему  же  он  привязался  ко
мне? В том, что я полюбил его всем сердцем, нет ничего удивительного, но  за
что он любит меня? - Учитель замолчал и, сняв очки, протер их, как будто они
вдруг запотели.
     - С ним что-нибудь случилось, сэр? - встревожилась Нелл.
     - Да нет, дитя мое, - ответил бедный учитель. - Я надеялся увидеть  его
сегодня вечером на лужайке. Ведь он первый зачинщик всех  игр.  Ну,  ничего,
увижу завтра.

     - Он болен? - спросила девочка, жалостливая, как все дети.
     - Да, что-то захворал. Говорят, будто он, бедняжка, бредит  уже  второй
день. Но при лихорадке всегда так бывает. Это не опасно, совсем не опасно.
     Девочка примолкла. Учитель подошел к  порогу  и  грустно  посмотрел  на
улицу. Вечерние тени сгущались, кругом стояла тишина.
     - Если б его кто-нибудь довел сюда, он навестил бы меня  и  сегодня,  -
сказал учитель, отходя от двери. - Бывало, всегда прибегал  в  сад  пожелать
мне спокойной ночи. Но, может быть, в  болезни  наступил  перелом,  а  время
сейчас позднее, роса выпала, сыро... Нет, сегодня ему лучше не приходить.
     Учитель зажег свечу, притворил ставни на окнах, запер дверь и несколько
минут сидел молча, потом вдруг снял шляпу с  гвоздя  и  сказал,  что  пойдет
проведать больного, если Нелл не ляжет до его возвращения. Девочка охотно на
это согласилась, и он ушел.
     Она ждала его с полчаса, а может и больше, чувствуя себя такой одинокой
в чужом доме, потому  что  дед,  послушавшись  ее  уговоров,  лег  спать,  и
единственные  звуки,  которые  нарушали  тишину  в  комнате,  были   тиканье
старинных часов да шелест листьев на ветру. Наконец учитель вернулся, сел  к
очагу и  долго  молчал.  Потом  взглянул  на  девочку  и  тихо  попросил  ее
помолиться перед сном за больного ребенка.
     - Мой любимый ученик! - сказал он, посасывая трубку, в которой не  было
огня, и с тоской обводя глазами стены. - Какая маленькая рука  написала  все
это и как она истаяла за время болезни. Маленькая, совсем маленькая рука!



     Сладко выспавшись в каморке под самой крышей, где несколько лет  подряд
квартировал церковный  сторож,  обзаведшийся  недавно  женой  и  собственным
домом, девочка встала рано утром и  спустилась  в  комнату,  в  которой  они
ужинали накануне. Учителя, проснувшегося еще раньше, уже не  было  дома,  и,
воспользовавшись этим, она занялась уборкой,  а  когда  их  радушный  хозяин
вернулся, в комнате было чисто и уютно.
     Он ласково поблагодарил девочку и сказал, что обычно у  него  прибирает
одна старушка, но сегодня она ухаживает за больным школьником, о  котором  у
них шла речь вчера. Нелл спросила, как он себя чувствует,  не  полегчало  ли
ему?
     - Нет, - ответил учитель, грустно  покачав  годовой.  -  Не  только  не
полегчало, но, говорят, стало хуже за ночь.
     - Мне очень жаль этого мальчика, сэр, - сказала Нелл.
     Ее искреннее сочувствие было приятно бедному учителю, и  вместе  с  тем
оно, видимо, встревожило его еще больше, так как он  поспешил  сказать,  что
люди часто преувеличивают и видят опасность там, где ее нет.  Потом  добавил
тихим, спокойным голосом: - А я им не верю. Не должно этого быть, чтобы  ему
стало хуже.
     Девочка попросила у него разрешения приготовить завтрак, и,  когда  дед
ее сошел вниз, они все втроем сели за  стол.  Внимательно  присмотревшись  к
старику, их хозяин заметил, какой у него усталый вид, и сказал, что  ему  не
мешает отдохнуть как следует.
     - Если вам предстоит далекий путь и вы не боитесь задержаться на лишний
день, переночуйте у меня еще одну ночь. Я буду этому очень рад, друг мой.
     Он увидел, что старик смотрит на внучку, не зная, согласиться  ему  или
ответить отказом, и добавил: - Мне очень бы хотелось подольше побыть с вашей
маленькой спутницей.  Окажите  эту  милость  одинокому  человеку,  а  заодно
отдохните и сами. Если же вы  торопитесь,  я  пожелаю  вам  доброго  пути  и
провожу вас немного до начала уроков.
     - Как нам быть, Нелл? - растерянно проговорил старик. - Скажи, дорогая,
как нам быть?
     Девочка сразу согласилась остаться - ее не пришлось долго уговаривать -
и, чтобы отблагодарить доброго учителя, принялась  наводить  порядок  в  его
маленьком доме. Покончив с делами, она вынула из своей корзинки шитье и села
на табуретку у окна, сквозь решетку которого в  комнату  пробивались  нежные
плети жимолости и повилики. Старик грелся на солнце в  саду,  вдыхая  аромат
цветов и бездумно следя за облаками,  плывшими  в  небе  с  легким  попутным
ветерком.
     Когда учитель, поставив обе скамьи на место, сел за свой стол и занялся
приготовлениями к урокам, девочка собралась к себе  наверх,  боясь  помешать
здесь. Но он не позволил ей уйти, и, чувствуя, что  ее  присутствие  приятно
ему, она осталась и снова принялась за шитье.
     - У вас много учеников, сэр? - спросила она. Учитель покачал головой  и
сказал, что они вполне умещаются на двух скамьях.
     Нелл поглядела на прописи, расклеенные по стенам.
     - А другие мальчики тоже хорошо учатся?
     - Ничего, -ответил учитель, - неплохо, но разве кто из них так напишет?
     Не успел он договорить, как  в  дверях  появился  загорелый  белобрысый
мальчуган. Отвесив неуклюжий поклон учителю,  белобрысый  вошел,  уселся  на
скамью, положил на колени раскрытую книжку, до  такой  степени  истрепанную,
что можно было диву даться, на нее глядя,  сунул  руки  в  карманы  и  начал
пересчитывать громыхавшие там шарики, выражая всем своим видом поразительную
способность полного отрешения от страниц букваря, на который были устремлены
его глаза. Вскоре в класс приплелся еще один белобрысый мальчуган, а  следом
за ним рыжий - постарше, а следом за рыжим еще двое  белобрысых,  потом  еще
один с шевелюрой, светлой, как лен, и так продолжалось до тех пор,  пока  на
обеих скамьях не набралось человек десять, причем  волосы  у  этих  школяров
были всех цветов и оттенков, кроме седого,  а  в  возрасте  они  колебались,
видимо, от четырех до четырнадцати - пятнадцати лет, так как самый  младший,
сидя на скамье, не доставал ногами до полу, а самый старший  -  добродушный,
глуповатый увалень - был на полголовы выше учителя.
     Крайнее место на передней скамье - почетное в школе - пустовало, потому
что обычно на нем сидел заболевший мальчик; крайний из колышков, на  которые
вешались картузы и шапки, тоже был  свободен.  Никто  не  решался  совершить
святотатство и посягнуть на это место и на этот колышек, но школьники  то  и
дело  переводили  с  них  взгляд  на   учителя   и,   прикрываясь   ладонью,
перешептывались между собой.
     Но  вот  послышалось  жужжанье  десятка  голосов,  началась   зубрежка,
начались шалости и смешки - все как полагается  в  школе.  И  посреди  этого
гомона бедный учитель  -  олицетворение  кротости  и  простодушия  -  тщетно
пытался сосредоточиться  на  занятиях  и  забыть  своего  маленького  друга.
Скучный урок еще сильнее заставлял его тосковать о прилежном ученике,  и  он
уносился мыслями далеко за порог класса.
     Скорее всех это поняли самые отъявленные лентяи и, почувствовав, что им
ничто не грозит, совсем перестали стесняться. Они играли в чет и  нечет  под
самым носом у бедного учителя,  совершенно  открыто  и  безнаказанно  грызли
яблоки, шутя, а то и со злости щипали соседей или  вырезали  свои  имена  ни
больше ни меньше как  на  ножках  учительского  столика.  Тупица,  вызванный
отвечать урок, не трудился искать забытые слова на потолке, а  без  зазрения
совести заглядывал  в  книжку,  подступив  вплотную  к  учителю.  Мальчуган,
пользующийся в этой компании заслуженной славой  потешника,  косил  глазами,
корчил  рожи  (конечно,  малышам)  и  даже  не  считал  нужным  прикрываться
букварем, а  восхищенные  зрители  безудержно  предавались  восторгу.  Когда
учитель пробуждался от своего оцепенения и  замечал,  что  творится  вокруг,
шалуны на минуту стихали, и на  него  устремлялись  самые  серьезные,  самые
скромные взгляды, но стоило ему уйти в себя,  как  шум  поднимался  снова  с
удесятеренной силой.
     О, как хотелось этим лентяям  вырваться  на  волю!  С  какой  жадностью
смотрели они в открытую дверь и в окно, готовые  броситься  вон  из  класса,
убежать в лес и  превратиться  отныне  и  на  всю  жизнь  в  дикарей.  Какие
крамольные мысли о прохладной реке, о купанье под тенистой  ивой,  окунувшей
свои ветви в воду, искушали и мучили  вон  того  крепыша,  который  сидел  с
расстегнутым и распахнутым, насколько возможно, воротом, обмахивал  пылающее
лицо книжкой и думал, что лучше быть китом, корюшкой, мухой  -  чем  угодно,
только не школьником, обязанным маяться на уроке  в  такой  знойный,  душный
день. Жарко! Спросите другого мальчика, хотя бы вон  того,  который  доводит
своих товарищей до исступления, потому что он сидит ближе всех  к  двери  и,
пользуясь этим, то и дело шмыгает в сад, окунает лицо в ведро  с  колодезной
водой и катается по траве, - спросите его, часто ли бывают  такие  дни,  как
сегодняшний, когда пчелы и те забираются в  самую  сердцевину  цветка  и  не
выползают оттуда, видимо решив почить от трудов и покончить с  изготовлением
меда. Такие дни созданы для безделья, для того,  чтобы  лежать  на  спине  в
зеленой траве и смотреть в небо до тех пор, пока его слепящая  голубизна  не
заставит сомкнуть веки и задремать. Время ли сейчас корпеть над  истрепанным
букварем в сумрачном классе, куда солнце даже не заглядывает? Чудовищно!
     Нелл шила у окна и в то же время внимательно прислушивалась  ко  всему,
что делалось в классе, немного побаиваясь в душе  этих  шумливых  озорников.
Первый урок кончился, началось чистописание, и так как в  классе  был  всего
один стол - учительский, мальчики по очереди садились  за  него  и  выводили
каракули на грифельных досках, а учитель тем временем ходил из угла в  угол.
Теперь шум немного утих,  потому  что  учитель  то  и  дело  останавливался,
заглядывал пишущему через плечо, а потом показывал ему, как красива  та  или
иная буква в прописях, развешанных по стенам, хвалил тут волосную линию, там
нажим и мягко советовал взять это за образец. И он  вдруг  умолкал  и  через
минуту начинал рассказывать школьникам об их больном товарище,  о  том,  что
мальчик говорил вчера и как ему хотелось снова быть вместе с ними. В  голосе
его слышалась такая ласка и нежность, что этим сорванцам становилось  стыдно
своих шалостей, и они сидели смирно - не ели яблок,  не  гримасничали  -  по
крайней мере две минуты подряд.
     - Знаете, мальчики, - сказал учитель, когда часы пробили двенадцать,  -
сегодня я, пожалуй, отпущу вас пораньше.
     Услышав эту весть, школьники  подняли  оглушительный  крик  по  команде
рослого увальня,  и  учитель  несколько  секунд  беззвучно  шевелил  губами,
пытаясь договорить. Наконец он замахал рукой, призывая крикунов к  молчанию,
и они были так  деликатны,  что  замолчали,  однако  не  раньше,  чем  самый
горластый из них окончательно осип и лишился голоса.
     - Только сначала обещайте мне не шуметь, - продолжал учитель, - а  если
уж без этого нельзя, уйдите подальше, куда-нибудь за деревню. Я уверен,  что
вы не захотите беспокоить своего одноклассника и товарища по играм.
     Ему ответили дружным "нет! нет!" (и, вероятно, искренне, ведь они  были
еще дети), а рослый увалень (тоже вполне искренне) призвал всех в свидетели,
что он кричал совсем шепотом.
     - Так вот, дорогие мои ученики, - сказал учитель, - не забывайте, о чем
я вас просил, сделайте это ради меня. Веселитесь  и  благодарите  создателя,
что он наградил вас здоровьем. Прощайте!
     - Благодарим вас, сэр!  До  свиданья,  сэр!  -  послышалось  на  разные
голоса, и мальчики чинно и тихо вышли из школы. Но солнце  светило  и  птицы
пели так, как светит солнце и как поют птицы только по  праздникам  особенно
по неожиданным. Деревья манили залезть на  них  и  спрятаться  среди  густой
листвы; сено само приглашало раскидать его по лугу; колеблемая  ветром  нива
указывала путь к лесу и реке; мягкая мурава, по которой перемежались тени  и
пятна света, так и подмывала на беготню, прыжки и прогулки бог знает в какую
даль. Ни один мальчик не мог бы смотреть на все это равнодушно, и  школьники
с радостным воплем гурьбой сорвались с места и разбежались кто куда,  хохоча
и перекликаясь друг с другом на бегу.
     - Что же, так оно и должно быть, -  сказал  бедный  учитель,  глядя  им
вслед. - Я очень рад, что они не послушались меня.
     Но, как известно, на всех не угодишь, - эту истину мы часто познаем  на
собственном опыте и без помощи басни, которая заключается такой моралью. И к
учителю  весь  день  приходили  маменьки  и  тетушки,   выражавшие   крайнее
неудовольствие его поступком. Некоторые из  них  ограничивались  намеками  и
вежливо осведомлялись, какой сегодня праздник по календарю. Другие  (местные
мудрецы-политики) доказывали, что отпускать с уроков во  всякий  иной  день,
кроме дня рождения  его  королевского  величества,  равносильно  оскорблению
трона, неуважению к церкви и государству и отдает крамолой. Но  большинство,
осуждая учителя, переходило на личности и совершенно открыто  заявляло,  что
изучение наук такими скромными дозами - чистейшее  надувательство  и  разбой
среди бела дня, а одна старушка,  которой  не  удалось  ни  взволновать,  ни
рассердить кроткого учителя своими попреками, выскочила на улицу и в течение
получаса попрекала его  заглазно,  но  во  всеуслышание,  под  окном  школы,
втолковывая другой старушке, что он, конечно, сам предложит,  чтобы  у  него
высчитали за эти полдня из недельного жалованья,  а  иначе  с  ним  никто  и
знаться не будет. Бездельников у нас хоть отбавляй (тут она повысила голос),
есть и такие, которые даже в учителя не годятся; так  вот,  пусть  глядят  в
оба, небось найдутся охотники на их место. Но все эти нарекания и шпильки не
исторгли ни единого слова из уст незлобивого учителя, который сидел рядом  с
Нелли молча, ни  на  кого  не  жалуясь,  и,  пожалуй,  был  только  грустнее
обычного.
     Вечером в  садике  послышались  торопливые  шаги,  и  пожилая  соседка,
столкнувшись с учителем в дверях, сказала ему, чтобы он шел к матушке Уэст -
и поскорее, не дожидаясь ее. Учитель как раз собрался погулять с  Нелли,  и,
не отпуская руки девочки, он быстро зашагал по улице, а  соседка  заковыляла
за ними следом.
     Подойдя к небольшому домику, учитель осторожно постучал в дверь. Ее тут
же отворили. Они вошли и увидели женщин, окружавших дряхлую старуху, которая
сидела на стуле и горько плакала, ломая руки и раскачиваясь взад и вперед.
     - Матушка Уэст! - воскликнул учитель, подходя к пей. - Неужели ему  так
плохо?
     - Кончается мой внучек! - простонала она. - Отходит! И все вы виноваты!
Я не пустила бы вас к нему, да уж  очень  он  просил.  Вот  до  чего  ученье
доводит! О господи, господи! Что мне теперь делать?
     - Матушка Уэст, не вините меня, - сказал учитель. - Я  не  обижаюсь  на
вас, нет, нет! Когда у людей такое горе, они не вольны в  своих  словах.  Вы
сами не знаете, что говорите!
     - Нет, знаю! - воскликнула старуха. -  Это  все  правда!  Если  бы  мой
внучек не сидел по целым дням над книжками, не боялся, что вы его  накажете,
он был бы здоровый и веселый.
     Учитель посмотрел на других женщин, словно спрашивая, неужели никто  из
них не заступится за него, но они только качали головой и шептались  друг  с
дружкой,  повторяя,  что  ученье  впрок  не  идет,  и   вот   лишнее   этому
доказательство.  Не  сказав  им  ни  слова,  не  бросив  на  них  ни  одного
укоризненного взгляда, учитель пошел следом за соседкой,  которая  прибегала
за ним, в спальню, где на постели, полуодетый, лежал его любимый ученик.
     Он  был  еще  совсем  маленький  мальчик,   совсем   ребенок.   Волосы,
по-прежнему кудрявые, обрамляли его лицо, глаза горели огнем, но огонь  этот
был уже не земной. Учитель сел рядом с ним и, склонившись над подушкой, тихо
окликнул его по имени. Мальчик приподнялся,  провел  ладонью  по  его  лицу,
потом обнял за шею исхудалыми руками и прошептал: - Добрый мой друг!
     - Да, да, я твой друг, Гарри! Видит бог, я хотел тебе добра!  -  сказал
бедный учитель.
     - Кто это? - спросил мальчик, увидев Нелл. - Я боюсь поцеловать ее, она
может заразиться. Пусть даст мне руку.
     Не в силах сдержать слезы,  девочка  подошла  к  кровати  и  сжала  его
бессильные пальцы. Через минуту больной высвободил их и  опустил  голову  на
подушку.
     - Ты помнишь мой сад, Гарри? - проговорил учитель, стараясь вывести его
из забытья. - Помнишь, как там бывало хорошо  по  вечерам?  Приходи  ко  мне
поскорее! Цветы и те скучают без тебя и стоят такие  грустные.  Ты  придешь,
дорогой? Ведь придешь, правда?
     Мальчик улыбнулся слабой, такой слабой улыбкой и погладил своего  друга
по седой голове. Губы его дрогнули, но ни слова не слетело с них - ни слова,
ни единого звука.
     Наступило молчание, и вечерний ветерок занес в распахнутое настежь окно
неясный гул голосов.
     - Что это? - спросил больной, открывая глаза.
     - Это мальчики играют на лужайке. Он  вынул  из-под  подушки  платок  и
хотел было взмахнуть им. Но рука его бессильно опустилась на одеяло.
     - Дай мне, - сказал учитель.
     - Помашите из окна, - послышался чуть внятный шепот. - Привяжите его  к
решетке. Может, они увидят и вспомнят обо мне.
     Он приподнял голову, посмотрел на этот развевающийся на  ветру  флажок,
перевел с него взгляд на биту, которая праздно валялась  на  столе  рядом  с
грифельной доской, книжкой и другим  мальчишеским  имуществом.  Потом  снова
опустился на подушку и спросил, почему не видно девочки, здесь ли она?
     Нелл подошла к нему и погладила беспомощную руку, лежавшую  на  одеяле.
Два старых друга - учитель и ученик, - ибо они были  друзьями,  несмотря  на
разницу в летах, - обнялись долгим  объятием,  а  потом  мальчик  повернулся
лицом к стене и уснул.
     Учитель сидел у кровати, сжимая  похолодевшую  маленькую  руку  -  руку
мертвого ребенка. Он знал это, а отпустить ее не мог и все  гладил,  гладил,
стараясь согреть ее.



     Сердце у девочки разрывалось от боли, когда они  с  учителем  вышли  из
комнаты, где лежал умерший, и вернулись в школу. И все же она утаила от деда
истинную причину своего горя и слез, ибо маленький школьник, тоже был внуком
и после него осталась только дряхлая бабушка, осужденная до конца дней своих
оплакивать эту безвременную смерть.
     Нелл постаралась скорее лечь спать и наедине с собой дала волю  слезам.
Но печальная сцена, свидетельницей которой ей  пришлось  быть,  заключала  и
полезный урок довольства и благодарности - довольства судьбой, даровавшей ей
здоровье и свободу, и благодарности за то,  что  она  может  служить  опорой
единственному близкому  человеку  и  другу,  может  жить  и  дышать  в  этом
прекрасном мире, когда столько юных существ - юных и полных тех  же  надежд,
что ласкали и ее сердце, - рано встречают смерть на своем пути  и  сходят  в
могилу. Сколько таких холмиков зеленело на  том  старом  кладбище,  где  она
гуляла недавно! И хотя Нелл судила об  этом  по-детски  и,  может  быть,  не
совсем понимала, как прекрасен и безмятежен удел тех,  кто  покидает  нас  в
юные годы, не зная горечи потерь (которые убивают стариков по  многу  раз  в
течение их долгой жизни), все же она  восприняла  суровый  и  простой  урок,
преподанный ей в тот вечер, и запомнила его надолго.
     Маленький школьник снился ей всю ночь - не  в  гробу,  не  с  закрытыми
глазами, а радостный, улыбающийся, среди сонма ангелов. Солнце, метнув  свои
веселые лучи в каморку, разбудило ее. А теперь им  надо  было  проститься  с
бедным учителем и снова начать свои странствия.
     Когда они собрались в путь, занятия в школе уже шли  своим  чередом.  В
полутемном классе стоял гул голосов,  быть  может  более  сдержанный,  более
приглушенный, чем вчера, но лишь на самую малость. Учитель встал из-за стола
и проводил их до калитки.
     Неуверенной, дрожащей рукой девочка протянула ему деньги, которые  леди
на скачках дала ей за цветы, и, не в силах вымолвить ни слова благодарности,
вспыхнула от смущения, что не может предложить больше. Но  учитель  не  взял
их, он поцеловал ее и пошел назад в школу.
     Они не сделали и десяти шагов, как учитель  снова  появился  в  дверях.
Старик, а за ним и девочка вернулись и пожали ему руку. - Желаю вам удачи  и
счастья, - сказал он. - Я теперь остаюсь совсем один. Если вы опять  придете
в наши края, не забудьте эту маленькую деревенскую шкоду.
     - Мы никогда ее не забудем, сэр!  -  воскликнула  Нелл.  -  Никогда  не
забудем, как вы были добры к нам!
     - Сколько раз мне приходилось слышать такие обещания из детских уст,  -
с задумчивой улыбкой сказал учитель и  покачал  головой.  -  Но  они  быстро
забывались. Был у меня один маленький друг - маленькие друзья надежнее, -  а
теперь и его нет. Да хранит вас господь!
     Старик и девочка простились с ним в последний раз и медленно  пошли  по
улице, оборачиваясь на ходу, пока его еще было видно. Наконец  и  деревня  и
дым, поднимавшийся из ее труб, остались  далеко  позади.  Путники  прибавили
шагу, решив держаться большой дороги и идти туда, куда она приведет их.
     Но  большие  дороги  тянутся  бесконечно.  Если  не  считать  двух-трех
деревушек, мимо которых они прошли не останавливаясь, да одинокой  харчевни,
где им продали хлеба и сыра, дорога так никуда и не привела их за весь день,
а конца этому скучному однообразному пути не было видно. Но им не оставалось
ничего другого, как идти вперед, и они шагали  все  медленнее  и  медленнее,
потому что усталость уже одолевала их.
     Тихий вечер, пришедший на смену дню, застал путников у перекрестка, где
дорога круто сворачивала через большой  выгон.  Они  подошли  к  краю  этого
выгона  и  возле  живой  изгороди,  отделявшей  его  от  полей,   неожиданно
наткнулись на фургон, который стоял там.
     Это  был  не  какой-нибудь  облезлый,  грязный,  запыленный  рыдван,  а
хорошенький домик на колесах с белыми кисейными занавесками, подобранными на
окнах фестончиками, и  с  зелеными  ставнями  в  ярко-красную  полоску,  что
придавало всему этому сооружению  чрезвычайно  нарядный  вид  столь  удачным
сочетанием цветов. И в упряжке  у  него  ходили  не  какой-нибудь  осел  или
заморенная кляча, а  пара  сытых  лошадок,  которые  разгуливали  сейчас  на
свободе, пощипывая пыльную траву. Не подумайте также, что это был  цыганский
фургон, ибо в раскрытых дверях его  с  блестящим  медным  молоточком  сидела
весьма солидная и радующая глаз своими размерами  леди  в  пышном  капоре  с
подрагивающими на нем бантами. А о том, что описываемый нами фургон вовсе не
был убогим или нищенским, вы можете судить на основании того, чем  эта  леди
занималась в данную минуту, -  занятие  же  у  нее  было  как  нельзя  более
приятное и освежающее:  она  пила  чай.  Чайная  посуда,  а  также  довольно
подозрительная на вид  бутылка  и  блюдо  с  окороком  стояли  на  барабане,
покрытом  белой  салфеткой,  и  эта  странствующая  леди  сидела  за   своим
барабаном, словно за круглым столиком,  удобнее  которого  ничего  не  могло
быть, и, вкушая чай, любовалась открывающимся перед ней видом.
     Случилось так, что, когда наши путники приблизились к фургону,  хозяйка
его поднесла чашку к губам (а чашка эта, под стать  ей  самой,  была  весьма
солидная и радовала  глаз  своими  размерами),  устремила  взоры  в  небеса,
упоенная ароматным чаем, может быть  сдобренным  ложечкой  или  одной-единой
капелькой того, что содержалось в подозрительной  бутылке,  -  впрочем,  это
только наши домыслы, которые мы отнюдь не собираемся выдавать за достоверный
факт, - и, будучи захвачена столь приятными переживаниями, никого  и  ничего
вокруг себя не замечала. Но вот наступила минута, когда дородная леди должна
была опустить чашку на барабан и глубоко перевести дух, так  как  опорожнить
такой сосуд стоило немалых усилий.  Проделав  все  это,  она  вдруг  увидела
старика и маленькую девочку, которые медленно шли мимо и, не в силах  скрыть
своего восторга, хоть и застенчиво, но голодными глазами следили  за  каждым
ее движением.
     - Эй! - крикнула хозяйка фургона и, собрав с колен крошки,  ссыпала  их
горстью в рот, после чего вытерла губы. -  Ну,  конечно,  так  оно  и  есть.
Девочка! Кто получил кубок?
     - Какой кубок, сударыня? - спросила Нелл.
     - Призовой кубок на скачках, девочка, тот, что разыгрывался  на  второй
день.
     - На второй день, сударыня?
     - Да, да! На второй день! - нетерпеливо повторила дородная леди. - Тебя
вежливо спрашивают, а ты не можешь ответить, кто выиграл кубок!
     - Я не знаю, сударыня.
     - Не знаешь? - удивилась хозяйка фургона. - Ты же была там! Я сама тебя
видела!
     Услышав это, Нелл заподозрила дородную леди в тесных сношениях с фирмой
"Коротыш и Кодлин" и перепугалась, но то, что последовало дальше,  успокоило
ее.
     - Да, видела, и еще пожалела тебя -  зачем  ты  водишься  с  Панчем,  -
продолжала дородная леди, - с этим низкопробным площадным шутом, на которого
и смотреть-то совестно.
     - Я попала туда случайно, - ответила девочка. - Мы не знали  дороги,  а
эти кукольники были так добры, что взяли  нас  с  собой.  Вы...  вы  с  ними
знакомы, сударыня?
     - Я? - пронзительно взвизгнула  хозяйка  фургона.  -  Знакома  с  ними!
Впрочем, что с тебя спрашивать, ты еще совсем дитя и не разбираешься в таких
вопросах. Посмотри на меня, девочка! Разве мне пристало  знаться  с  Панчем?
Посмотри на мой фургон! Разве ему пристало знаться с Панчем?
     - Нет, нет, сударыня!  -  воскликнула  девочка,  догадавшись,  что  она
совершила ужасную ошибку. - Простите меня, пожалуйста!
     Прощение было дано немедленно, хотя леди все  еще  не  могла  прийти  в
себя, так ее взволновало столь унизительное предположение. Девочка пояснила,
что они ушли со скачек в первый же день и теперь  держат  путь  в  ближайший
город, где собираются переночевать, и так как физиономия дородной леди стала
мало-помалу проясняться, она решилась спросить, далеко ли им еще идти. Ответ
последовал лишь после того, как дородная леди обстоятельно  рассказала,  что
она приехала на скачки в линейке и провела там один день исключительно  ради
собственного удовольствия, не связывая себя делами и соображениями выгоды, -
и ответ был таков: до города осталось восемь миль.
     Услышав это печальное известие,  девочка  огорчилась  и  еле  сдерживая
слезы, посмотрела на овеянную сумерками дорогу. Старик не проронил ни  слова
жалобы, только тяжело вздохнул, оперся на палку  и  устремил  взгляд  вдаль,
тщетно пытаясь разглядеть ее за серой завесой пыли.
     Тем временем хозяйка фургона принялась составлять на  поднос  все  свои
чайные принадлежности, но, увидев, как девочка приуныла, она остановилась  и
задумалась. Нелл сделала ей реверанс, поблагодарила за полученные  сведения,
протянула руку деду и уже успела отойти с ним шагов на двадцать,  как  вдруг
хозяйка фургона окликнула ее.
     - Ближе подойди, еще  ближе!  -  сказала  она,  знаком  приглашая  Нелл
подняться на ступеньки. - Ты хочешь есть, девочка?
     - Нет, не очень, но мы устали... и нам еще так далеко идти.
     - Ну, вот и выпей чаю, - сказала ее  новая  знакомая.  -  Вы,  дедушка,
надеюсь, не откажетесь?
     Старик смиренно снял шляпу и поблагодарил дородную леди. Тогда его тоже
пригласили  подняться  по  ступенькам,  но,  поскольку  за  барабаном  двоим
оказалось тесновато, они снова спустились вниз и сели на траву,  и  туда  им
был подан чайный поднос, хлеб, масло,  окорок  -  короче  говоря,  все,  чем
услаждалась сама  хозяйка  фургона,  за  исключением  бутылки,  которую  она
ухитрилась вовремя  сунуть  в  карман.  -  Устраивайтесь  поближе  к  задним
колесам, там вам будет удобнее, - сказала их  новая  знакомая,  наблюдая  за
ними сверху. - Теперь, девочка, дай мне чайник, я подолью  в  него  кипятку,
подсыплю щепотку чаю, и тогда ешьте, пейте сколько вашей душе угодно, больше
от вас ничего не требуется.
     Старик и девочка, наверно, так и поступили бы, даже  если  бы  дородная
леди была менее гостеприимна или подала бы им угощенье молча.  Но  после  ее
радушной просьбы чувство стеснения и неловкости оставило их, и, с  аппетитом
принявшись за ужин, они отдали ему должное.
     Пока гости были заняты  едой,  хозяйка  фургона  спустилась  на  землю,
заложила руки  за  спину  и  с  величественным  видом,  чрезвычайно  твердой
поступью, так что  ее  огромный  капор  подрагивал  на  каждом  шагу,  стала
прогуливаться взад и вперед, то и дело бросая горделивые взгляды на фургон и
получая особое удовлетворение  от  красных  полосок  на  ставнях  и  медного
дверного молоточка. Закончив этот легкий моцион, она присела на ступеньки  и
крикнула: "Джордж!" - вслед за чем из-за кустов, скрывавших  его  так,  что,
будучи сам невидимым, он мог наблюдать за всем происходившим около  фургона,
выглянул человек в извозчичьей блузе, который, как оказалось, сидел  в  этом
укромном местечке, держа  на  коленях  сковороду  и  бутыль  вместимостью  в
полгаллона, а в правой и девой руке нож и вилку.
     - Да, сударыня? - сказал Джордж.
     - Как тебе понравился паштет, Джордж?
     - Паштет недурной, сударыня.
     - А пиво, Джордж? - продолжала дородная леди, и по  всему  было  видно,
что вопрос этот  интересует  ее  гораздо  больше  предыдущего.  -  Как  оно,
сносное?
     - Малость выдохлось, - ответил Джордж, - но ничего, пить можно.
     Чтобы окончательно успокоить хозяйку, он приложил бутыль ко рту, сделал
большой глоток (по меньшей мере с пинту), громко причмокнул,  зажмурил  один
глаз и кивнул  головой.  Потом,  видимо  с  не  менее  благими  намерениями,
схватился за нож и вилку и доказал на  деле,  что  пиво  не  отбило  у  него
аппетита.
     Хозяйка фургона постояла несколько минут молча, одобрительно  глядя  на
него, и вдруг спросила: - Ты скоро кончишь?
     - Скоро, сударыня. - И действительно, подобрав ножом со сковороды самые
поджаристые крошки и отправив их в рот, затем приложившись к бутыли с  таким
строго научным расчетом, что голова его  почти  незаметно  для  постороннего
глаза запрокидывалась все дальше и дальше и, наконец, почти коснулась земли,
этот джентльмен счел себя совершенно свободным и вылез из своего тайника.
     - Надеюсь, ты не поспешил из-за меня? - спросила дородная леди, с явным
сочувствием относившаяся к его манипуляциям с бутылью.
     - Если даже и поспешил, - ответил возница,  предусмотрительно  оставляя
за собой свободу действий в будущем, - в другой раз сквитаемся  -  только  и
всего.
     - Как по-твоему, Джордж, поклажа у нас не очень тяжелая?
     - Вот, женщины всегда так! - воскликнул он и окинул взглядом  горизонт,
словно  призывая   самое   природу   восстать   против   столь   чудовищного
предположения. Посади женщину на козлы, и у нее кнут ни  минуты  не  полежит
спокойно. Лошадь хоть во весь опор  скачи,  а  она,  знай,  будет  погонять.
Скотина везет сколько может - так нет, подбавляй еще! Что у вас на уме?
     - Большая будет разница для лошадей, если мы посадим вот  их  двоих?  -
спросила  хозяйка  фургона,  оставляя  без  внимания  философическую  тираду
Джорджа и показывая на старика и Нелл,  которые  уже  готовились  продолжать
свой нелегкий путь.
     - Конечно, большая, - упрямился он.
     - Большая? - повторила его хозяйка. - Уж не такие они тяжелые.
     - Они вместе, сударыня, - сказал Джордж, глядя на девочку и  старика  с
таким уверенным видом, словно ему ничего  не  стоило  определить  их  вес  с
точностью до полунции, - они вместе потянут чуть меньше Оливера Кромвеля*.
     Нелл удивилась - откуда он может знать вес человека,  который,  как  ей
помнилось по книжкам, жил задолго до их  времени,  но  на  радостях  тут  же
забыла об этом, потому что дородная леди предложила им место в фургоне. Нелл
горячо поблагодарила свою новую знакомую, помогла ей  быстро  убрать  чайную
посуду и другие вещи, лежавшие на траве, и, так как к этому  времени  лошади
были уже запряжены, забралась в фургон вместе с  дедом,  который  не  помнил
себя от радости.  Захлопнув  за  собой  дверь,  их  благодетельница  села  у
барабана под открытым окном. Джордж снял лесенку, сунул ее вод кузов, и  они
тронулись в путь под скрип колес, под грохот и дребезжанье, сопровождавшиеся
стуком блестящего медного молоточка,  который  висел  на  двери  без  всякой
надобности и сам по себе отбивал двойные удары в  такт  медленному  движению
фургона.



     Когда они не спеша проехали по дороге с полмили, Нелл решилась  бросить
взгляд по сторонам и украдкой осмотреть  фургон.  Половину  его  -  ту,  где
восседала дородная леди, устилал ковер, а за  перегородкой  в  дальнем  углу
виднелось нечто вроде алькова,  который  напоминал  корабельную  койку,  был
занавешен, подобно окнам, чистой белой занавеской и  выглядел  очень  уютно,
хотя, какие чудеса акробатики  приходилось  проделывать  владелице  фургона,
чтобы забраться туда,  оставалось  неразрешимой  загадкой.  Другая  половина
служила кухней, и там стояла железная печка с выведенной на крышу  маленькой
трубой. Здесь же помещалось несколько ящиков,  ларь,  большой  кувшин  воды,
кухонная утварь и посуда. Последняя висела по стенам, не то что на  парадной
половине, которая была украшена более изящными и веселыми  предметами,  как,
например, треугольником и двумя-тремя сильно захватанными бубнами.
     Хозяйка фургона горделиво восседала  у  одного  окна,  под  поэтической
сенью музыкальных инструментов; Нелл с дедом  примостились  у  другого,  под
сенью более скромной, то есть под  кастрюлями  и  чайниками,  а  экипаж  тем
временем двигался своим путем, медленно пропуская мимо  себя  в  сгущающихся
сумерках придорожную панораму. Сначала оба наших путника говорили мало и все
больше шепотом, но освоившись  с  новой  обстановкой,  по  чувствовали  себя
свободнее и стали обмениваться впечатлениями о местах, по  которым  проезжал
фургон, и обо всем, что попадалось по дороге, а потом  старик  задремал,  и,
заметив это, дородная леди подозвала Нелл к себе.
     - Ну, девочка,  -  сказала  она,  -  как  тебе  нравится  такой  способ
путешествия?
     Ехать  в  фургоне  очень  приятно,  ответила  Нелл,  и  дородная   леди
согласилась с ней, с той лишь оговоркой, что приятность эту дано чувствовать
только тем, кто не страдает меланхолией. Что же касается ее  самой,  то  она
частенько бывает в угнетенном состоянии духа и  нуждается  в  подбадривающих
средствах,  но  откуда  эти   подбадривающие   средства   черпались   -   из
подозрительной ли бутылки, о которой речь  шла  выше,  или  из  каких-нибудь
других источников, осталось невыясненным.
     - Да, вам, молодежи, хорошо! - продолжала  хозяйка  фургона.  -  Вы  не
знаете, что такое меланхолия. И аппетит у вас никогда не  пропадает,  а  это
такое счастье!
     Нелл подумала, что сама она иной раз предпочла бы иметь более умеренный
аппетит и что, судя по виду дородной леди и по тому, с каким смаком она пила
чай, нормальный вкус к еде не изменяет ей. Впрочем, она не  сочла  возможным
прекословить и ждала продолжения разговора.
     Но дородная леди долго молчала, не сводя глаз с Нелли, потом поднялась,
достала из угла скатанный в трубку большой кусок парусины, положила  его  на
пол и раскатала ногой во всю длину фургона.
     - Вот, девочка, - сказала она, - прочти, что здесь написано.
     Нелл прошла от одного конца парусины до другого  и  прочитала  надпись,
выведенную огромными черными буквами:  "ПАНОПТИКУМ  ДЖАРЛИ"  -  Еще  раз,  -
самодовольным тоном сказала леди.
     - "Паноптикум Джарли", - повторила Нелл.
     - Это я, - сказала леди. - Я и есть миссис Джарли.  Бросив  на  девочку
ободряющий взгляд, чтобы успокоить ее и внушить ей,  что,  даже  находясь  в
присутствии самой Джарли,  она  не  должна  теряться  и  трепетать,  хозяйка
фургона развернула второй свиток, на котором было  написано:  "Сто  восковых
фигур  -  в  натуральную  величину",  потом  третий:  "Единственное  в  мире
грандиозное собрание настоящих восковых фигур", потом еще несколько  свитков
поменьше  с   такими   надписями,   как:   "Открывается   в   помещении...",
"Единственная и  неповторимая  Джарли",  "Непревзойденный  кабинет  восковых
фигур", "Джарли - радость аристократии и дворянства",  "Королевская  фамилия
оказывает покровительство Джарли".  Ознакомив  изумленную  девочку  с  этими
левиафанами публичных извещений *, она извлекла на свет божий и более мелкую
рыбешку в виде  листков,  пародирующих  всем  знакомые  романсы,  а  именно:
"Поверь мне, паноптикум Джарди - мечта!", "Как твой музей красой  блистает",
"Лети, корабль, нас кличет Джарли"*, а  также,  в  угоду  вкусам  игривым  и
легким, популярную песенку "Мой  ослик"*  с  несколько  измененным  текстом:
Ослик, стой! Возьмись за ум и беги в паноптикум! Если ж ты не рвешься в зал,
Не слыхать тебе похвал. Спешите к Джарли...
     Было тут и несколько прозаических произведений,  составленных  в  форме
диалогов между китайским императором  и  устрицей  или  между  архиепископом
Кентерберийским и диссидентом по поводу церковных податей*.  Каждый  диалог,
независимо от темы, заключался одной  и  той  же  моралью,  которая  внушала
читателям, что все они должны как можно скорее посетить паноптикум Джарли  и
что  дети  и  прислуга  платят  за  вход   полцены.   Поразив   Нелл   этими
свидетельствами  своего  высокого  положения  в  обществе,   миссис   Джарли
аккуратно свернула  их,  убрала  на  место,  села  и  устремила  на  девочку
торжествующий взгляд.
     - Думаю, тебе  не  захочется  больше  водить  знакомство  с  мерзостным
Панчем, - сказала она. - После всего, что ты здесь видела.
     - Я никогда не была в кабинете  восковых  фигур,  сударыня,  -  сказала
Нелл. - Они смешнее Панча?
     - Смешнее! - пронзительно вскрикнула миссис Джарли.  -  Это  совсем  не
смешно!
     - А!.. - смиренно протянула девочка.
     - Это совсем не смешно,  -  повторила  миссис  Джарли.  -  Это  зрелище
серьезное и...  опять  забыла  критическое?..  нет,  классическое.  Да,  да,
серьезное  и  классическое.  У  нас  не  увидишь  ни  безобразных  драк,  ни
потасовок, никто не балагурит, не пищит,  как  твой  драгоценный  Панч.  Все
чинно, благородно, все делается по раз заведенному порядку. И  мои  восковые
фигуры как живые! Если бы они могли говорить и двигаться, ты бы не  отличила
их от людей. Я, конечно, не стану утверждать, что восковые фигуры совсем как
люди, но иной раз посмотришь на человека - и подумаешь:  ни  дать  ни  взять
восковая фигура!
     - И они все здесь? - спросила Нелл, заинтересовавшись таким описанием.
     - Кто?
     - Восковые фигуры.
     - Господь с  тобой,  девочка!  Что  ты  говоришь!  Ведь  это  же  целый
паноптикум, а здесь все на виду, кроме  того,  что  хранится  в  ларе  да  в
ящиках. Фигуры отправлены в зал городского собрания в другом фургоне, а день
открытия назначен на послезавтра. Ты будешь в городе и сама все  посмотришь.
Разумеется, посмотришь! Как же может быть иначе?
     - Вряд ли я попаду в этот город, сударыня. - сказала девочка.
     - Не попадешь? - воскликнула миссис Джарли. - Куда же вы идете?
     - Я... я сама не знаю.
     - То есть как? Что же, вы скитаетесь по дорогам и сами не знаете,  куда
идете? Вот странные люди! Чем вы занимаетесь? И на скачках тебе было  совсем
не место, я еще подумала: может быть, ты случайно туда попала?
     - Да, мы попали туда случайно, - ответила Нелл, смущенная  этим  градом
вопросов. - Мы бедняки и идем просто так, куда глаза глядят. И работы у  нас
нет... а мне бы хоть какую-нибудь достать.
     - Час от часу не легче! - сказала миссис Джарли после паузы,  во  время
которой она хранила такое же безмолвие, как и любая из ее восковых фигур.  -
Да кто же вы? Неужто нищие?
     - Да, сударыня, я не знаю, как  нам  себя  назвать  иначе,  -  ответила
девочка.
     - Господи твоя воля! - воскликнула хозяйка фургона. -  В  жизни  ничего
подобного не слышала! Подумать только!
     После этого миссис Джарли замолчала надолго, и Нелл решила, что, оказав
покровительство - кому? - нищенке! - да еще удостоив  ее  беседой,  дородная
леди самым непоправимым образом унизила свое  достоинство.  И  когда  миссис
Джарли, наконец,  заговорила,  ее  слова  не  только  не  опровергли,  но  и
подтвердили опасения девочки.
     - А ведь ты умеешь читать! Пожалуй, не только читать, но и писать!
     - Да, сударыня, - сказала  девочка,  боясь,  как  бы  не  нанести  этим
признанием новой обиды.
     - Вот, поди же! - воскликнула миссис Джарли. - А я не умею!
     Нелл сказала "неужели", выражая то ли  сдержанное  удивление,  как  это
единственная и неповторимая Джарли - радость  аристократии  и  дворянства  и
любимица королевской фамилии -  не  удосужилась  постигнуть  столь  нехитрую
науку, то ли уверенность, что эта высокопоставленная  леди  не  нуждается  в
таких пустяках. Как поняла миссис Джарли ответ Нелл - неизвестно, во  всяком
случае он не расположил ее к дальнейшим расспросам  и  замечаниям,  ибо  она
погрузилась в глубокое раздумье, которое так затянулось, что Нелл  отошла  к
другому окну и села возле проснувшегося  к  тому  времени  старика.  Но  вот
хозяйка фургона стряхнула с себя задумчивость, окликнула возчика и  вступила
с ним в длинный разговор вполголоса, видимо спрашивая его совета и  обсуждая
со  всех  сторон  какой-то  весьма  важный  вопрос.  Когда  же   их   беседа
закончилась, она снова втянула голову в окно и подозвала к себе девочку.
     - И старичок пусть подойдет, - сказала миссис Джарли. - Мне с ним  тоже
надо поговорить. Вы  хотите,  уважаемый,  чтобы  ваша  внучка  поступила  на
хорошее место? Если хотите, я это устрою. Ну, решайте!
     - Я не могу ее оставить, - ответил старик. -  Как  же  мы  расстанемся?
Куда я денусь без моей Нелл?
     - Вы в таком возрасте, что можете сами о себе позаботиться, -  кажется,
не беспомощный! - резким тоном возразила ему миссис Джарли.
     - Нет, он беспомощный, совсем беспомощный!  Прошу  вас,  будьте  с  ним
поласковее, - горячо зашептала девочка и  добавила  громко:  -  Большое  вам
спасибо, но мы не покинем друг друга ни за какие сокровища в мире.
     Несколько обескураженная таким ответом,  миссис  Джарли  посмотрела  на
старика, а он нежно взял руку Нелл и удержал ее в своих, словно  боясь,  что
внучка может легко расстаться с ним и даже забыть о его существовании. После
неловкой паузы миссис Джарли снова высунулась в  окно  и  снова  вступила  в
беседу с возчиком, которая протекала не так согласно, как в первый  раз.  Но
вот совещание кончилось, и она опять обратилась к старику: - Если вы сами не
прочь заняться делом, то работа и для вас найдется - сметать пыль  с  фигур,
проверять билеты  и  прочее,  тому  подобное.  А  ваша  внучка  пусть  водит
посетителей по музею и все им рассказывает. Заучить это нетрудно,  манеры  у
нее хорошие, и публика примирится с ней, хотя она и будет вместо меня.  Ведь
я всегда сама объясняла. Жалко бросать, да ничего не  поделаешь,  при  таком
угнетенном состоянии духа я нуждаюсь в покое. И заметьте -  это  предложение
незаурядное, - добавила леди, переходя на тот высокопарный тон, которым  она
привыкла обращаться к  зрителям.  -  Помните,  что  это  паноптикум  Джарли!
Обязанности у девочки будут приятные  и  необременительные,  публика  к  нам
ходит самая избранная, помещение я снимаю в залах  собраний,  в  ратушах,  в
больших  гостиницах  и  аукционных  галереях.  Заметьте,   что   Джарли   не
бродяжничает под открытым небом! Помните, что у  Джарли  вы  не  увидите  ни
брезентовой палатки, ни опилок! Афиши Джарли  не  лгут,  все  ваши  ожидания
оправдаются сполна, и перед вами предстанет зрелище, равного которому нет во
всем королевстве. Входная плата всего шесть пенсов. Помните это и не теряйте
такой возможности, может быть она представится вам единственный раз?
     С вершины своего монолога миссис Джарли сразу спустилась  на  землю  и,
коснувшись мелочей обыденной жизни, заявила, что она не будет назначать Нелл
определенного жалованья до тех пор, пока не испытает ее  способностей  и  не
проверит их на деле самым  тщательным  образом.  Что  же  касается  стола  и
помещения, то все это они получат бесплатно, причем  еда  будет  обильная  и
вкусная.
     Старик и Нелл решили посоветоваться между собой, и пока они были заняты
этим, миссис Джарли, заложив руки за спину, расхаживала  взад  и  вперед  по
фургону с тем же необычайным достоинством и с той же степенностью, с  какими
она прогуливалась после чая по  скучной  земле.  Это  обстоятельство  вполне
заслуживает  особого  упоминания,  ибо  не  следует  забывать,  что   фургон
находился в движении, а следовательно, ступать по нему,  не  пошатываясь  на
каждом шагу, могла только  особа,  обладающая  прирожденной  величавостью  и
благоприобретенной грацией.
     - Ну, как вы решили? - спросила миссис Джарли, останавливаясь  и  глядя
на Нелл.
     - Мы вам очень признательны,  сударыня,  -  ответила  девочка,  -  и  с
благодарностью принимаем ваше предложение.
     - И уж, наверно, никогда об этом не пожалеете, - сказала миссис Джарли.
- Ну-с, а теперь, когда с делами покончено, давайте ужинать.
     Между тем фургон, продолжавший медленно тащиться вперед, словно он тоже
выпил крепкого пива и малость осовел, наконец загрохотал по городской улице,
совершенно безлюдной и  тихой,  потому  что  время  близилось  к  полночи  и
горожане давно спали у себя по домам. Так как  ехать  к  снятому  под  музей
помещению было поздно, они свернули на пустырь сразу за городскими воротами,
намереваясь переночевать там рядом с другим фургоном,  который  перевозил  с
места на место утеху всей страны паноптикум Джарли - и  имел  положенную  по
закону дощечку со славным именем  владелицы,  но  тем  не  менее  был  самым
бессовестным образом  заклеймен  конторой  по  оплате  гербового  сбора  как
"грузовая подвода" да еще пронумерован - семь тысяч с чем-то!  -  точно  его
драгоценную ношу можно было приравнять к какой-то муке или углю!
     Эту незаслуженно оскорбленную колымагу, сейчас пустовавшую (ибо она уже
доставила свой груз на место  и  дожидалась,  когда  ее  услуги  понадобятся
снова), отвели на ночь старику, и Нелл заботливо постелила ему  там  постель
из того, что оказалось под рукой. Сама же она должна была спать  в  дорожном
экипаже миссис Джарли, что служило знаком особого расположения и  доверия  к
ней со стороны этой леди.
     Девочка  простилась  со  стариком  и  пошла  к   своему   фургону,   но
соблазнившись ночной прохладой, решила побыть немного на воздухе. Луна  ярко
освещала древние городские ворота, оставляя проход под ними в густой  черной
тени, и Нелл со смешанным чувством любопытства и страха медленно  подошла  к
их арке, остановилась и подумала: каким мраком,  холодом  и  какой  стариной
веет от этого темного свода!
     В глубине ворот зияла ниша - место для какой-нибудь древней статуи,  то
ли развалившейся, то ли убранной отсюда сотню лет назад.  Нелл  едва  успела
представить себе мысленно, сколько странного люда  повидала  эта  статуя  на
своему веку, сколько жестоких столкновений, сколько убийств произошло в этом
пустынном месте, как вдруг из-под черной арки появился человек.  Она  узнала
его мгновенно. Да и нельзя  было  не  узнать  в  нем  страшного,  уродливого
Квилпа.
     Улица за воротами была такая узкая,  тени,  падавшие  от  домов,  такие
густые, что казалось, будто он выскочил  прямо  из-под  земли.  Но  это  был
Квилп. Девочка отступила в самый темный угол  подворотни,  и  карлик  прошел
мимо, совсем близко. В руках у него была палка;  он  остановился  на  свету,
оперся на нее и, оглянувшись назад прямо туда, где  стояла  Нелл,  -  махнул
рукой.
     Неужели ей? Нет, слава богу, не ей, потому что в ту минуту, когда  она,
не помня себя от страха, колебалась  крикнуть  ли  "помогите!",  или  бежать
прочь, пока Квилп не схватил ее,  из-под  ворот  медленно  появилась  другая
фигура - фигура мальчика, тащившего на спине сундук.
     -  Живей,  каналья!  -  крикнул  Квилп.  Он   оглядывал   арку   ворот,
вырисовываясь в лунном свете чудовищным истуканом, который  словно  выскочил
из ниши и теперь посматривал издали на свое прежнее обиталище. - Живей!
     - Тяжело, сэр! - жалобно проговорил его носильщик. - Я и  так  чуть  не
бегом.
     - Он и так чуть не бегом! - возмутился Квилп.  -  Да  ты,  собака,  еле
тащишься, ноги волочишь, ползешь, как червяк! Стой,  часы  бьют...  половина
первого.
     Он прислушался, потом вдруг с яростью подскочил  к  мальчику,  заставив
его шарахнуться в  сторону,  и  спросил,  когда  здесь  проходит  лондонский
дилижанс. Мальчик ответил, что в час ночи.
     - Ну, пойдем, - сказал Квилп. - Не  то  я  опоздаю.  Живей  -  слышишь?
Живей!
     Мальчик прибавил шагу сколько мог, а Квилп, шедший впереди, то  и  дело
оглядывался  назад,  торопя  его  и  грозя  ему  кулаком.  Нелл   не   смела
шевельнуться, пока они не скрылись в темноте, а потом, когда их не стало  ни
видно, ни слышно, бросилась к фургонам,  словно  боясь,  что  ее  дед  и  на
расстоянии почувствует близость Квилпа,  испугается  и  потеряет  покой.  Но
старик спал крепким сном, и она тихонько отошла от него.
     По дороге к своему фургону Нелл все обдумала и решила умолчать об  этом
происшествии, ибо Квилп (какова бы ни была цель  его  приезда  сюда,  а  она
подозревала, что он разыскивал их) возвращался домой, судя по его вопросу  о
лондонском дилижансе, - значит,  им  лучше  оставаться  здесь,  подальше  от
Лондона. И все же она никак не могла успокоиться после встречи с карликом, и
ей казалось, будто легионы Квилпов надвигаются  на  нее  со  всех  сторон  и
воздух кишит ими.
     Радость аристократии и  дворянства  и  любимица  августейших  особ  уже
успела  забраться  на  свою  походную  койку  посредством  самосокращения  -
сложного процесса, никому, кроме нее, не известного, - и  мирно  похрапывала
там, а огромный капор, бережно снятый ею  с  головы,  величаво  покоился  на
барабане под тусклой лампой, свисавшей с потолка. Девочка легла  в  постель,
приготовленную ей на полу, и, услышав, как Джордж тотчас же после ее прихода
убрал лесенку, облегченно вздохнула, потому что теперь  всякая  связь  между
внешним миром и медным дверным молоточком  была  прервана.  Некий  гортанные
звуки, время от времени проникавшие сквозь  дощатый  пол,  и  шорох  соломы,
доносившийся оттуда же, свидетельствовали о том, что возчик улегся спать  на
земле под фургоном, и это еще больше успокоило ее.
     И все же, несмотря на такую надежную защиту, она то и дело  просыпалась
и вновь засыпала и не могла забыть Квилпа, который каким-то образом сливался
в ее тревожных снах с музеем восковых фигур и сам был то  восковой  фигурой,
то одновременно и миссис Джарли и восковой фигурой, то шарманкой,  то  самим
собой. Наконец,  уже  на  рассвете,  она  забылась  тем  крепким  сном,  что
побеждает всякую  усталость,  всякую  тревогу  и  дарует  нам  лишь  чувство
беспредельного и всепоглощающего наслаждения.




     Сон так долго не слетал с ресниц  девочки,  что,  когда  она,  наконец,
проснулась, миссис Джарли, успевшая надеть свой  огромный  капор,  уже  была
занята  приготовлением  завтрака.  Она  приняла   извинения   Нелли   весьма
милостиво, простила ей опоздание и сказала, что не собиралась будить  ее  до
самого полудня.
     - Что может быть  лучше  сна!  -  добавила  хозяйка  фургона.  -  Когда
устанешь, надо спать сколько спится,  и  всю  усталость  как  рукой  снимет.
Крепкий сон это еще одно из благ молодости.
     - А вы плохо провели ночь, сударыня? - спросила Нелл.
     - У меня, девочка, все ночи такие, - с видом мученицы  ответила  миссис
Джарли. - Иной раз сама диву даешься, откуда в тебе еще силы берутся.
     Вспомнив храп, доносившийся из той  теснины  в  фургоне,  где  почивала
владелица паноптикума, Нелл подумала: "Уж не  приснилась  ли  миссис  Джарли
собственная бессонница?" Однако она  выразила  хозяйке  свое  сочувствие  по
поводу столь плачевного состояния ее здоровья и села завтракать вместе с ней
и дедом. После завтрака посуда была перемыта  и  убрана,  и  миссис  Джарли,
накинув на себя чрезвычайно пеструю шаль, стала готовиться к  торжественному
шествию по городским улицам.
     - Джордж повезет ящики в зал, - сказала она, и  ты  поезжай  с  ним,  я
волей-неволей должна идти пешком, потому что от меня этого ждут. Мы,  видные
общественные деятели, не принадлежим самим себе. Посмотри, девочка,  у  меня
все в порядке?
     Нелл  ответила  утвердительно,  однако  миссис  Джарли   воткнула   еще
множество  булавок  в  различные  части  своей  фигуры,  сделала   несколько
безуспешных попыток осмотреть через плечо  собственную  спину  и,  оставшись
довольна собой, величественно выплыла на улицу.
     Фургон, подскакивая по мостовой, тронулся следом за ней. Нелл, глядя  в
окошко, с интересом рассматривала город и в то же время ожидала,  что  из-за
каждого угла  перед  ней  может  появиться  страшное  лицо  Квилпа.  Городок
оказался довольно большой, и они медленно пересекали  его  широкую  площадь,
посреди которой возвышалась городская ратуша с башенными часами  и  флюгером
на крыше. Дома  здесь  были  и  каменные,  и  красные  кирпичные,  и  желтые
кирпичные, и оштукатуренные, попадались и деревянные, большей  частью  очень
старые, с темными резными ликами, сурово смотревшими с карнизов. Окна в этих
домах были крошечные, подслеповатые, притолоки низкие, а в  узких  переулках
крыши их почти смыкались над  мостовой.  Улицы,  залитые  солнцем,  поражали
чистотой, безлюдьем и скукой. Бездельники по двое, по трое  торчали  у  двух
здешних трактиров,  у  дверей  лавок,  слонялись  по  пустому  рынку;  возле
богадельни дремали на стульях старики и старухи, но прохожие, которые шли бы
куда-нибудь по делу, были здесь редкостью, и если один такой и попадался,  -
его шаги по раскаленной на солнце мостовой долго  будили  эхо  в  закоулках.
Казалось, кто и что может ходить здесь, кроме часов?  Но  циферблаты  у  них
были такие сонные, стрелки такие тяжелые и ленивые, бой такой скрипучий, что
они, наверно, вечно отставали. Собаки и те спали мертвым сном,  а  мухи,  до
одури объевшиеся постным сахаром в бакалейной лавке, сгорали заживо на самом
пекле в пыльных уголках ее окна, забыв и о своих крыльях  и  о  своем  былом
проворстве.
     Громко стуча колесами по  булыжнику,  фургон  подъехал  к  снятому  под
выставку помещению, и Нелл сразу же очутилась в толпе восхищенных ребятишек,
которые, наверно, приняли ее за одну из главных диковинок паноптикума, а при
виде старика твердо уверились, что это какая-то хитрая штуковина, слепленная
из воска. Ящики со всей возможной поспешностью вынесли из фургона и  втащили
в зал, где миссис Джарли вместе с  Джорджем  и  его  помощником  в  плисовых
штанах и коричневой шляпе с заткнутыми за ленточку  подорожными  квитанциями
тут же пустили в дело содержимое этих ящиков (а именно, фестоны  из  красной
материи и другую драпировку) для придания нарядного вида залу.
     Не теряя времени, все принялись за работу, а ее хватало на каждого. Так
как грандиозное собрание восковых фигур все  еще  держали  в  чехлах,  чтобы
завистливая пыль не испортила им цвета лица, Нелл тоже  занялась  украшением
зала, в чем ей усердно помогал дед.  Для  Джорджа  и  его  подручного  такая
работа была не в новинку, и они быстро управлялись с ней,  а  миссис  Джарли
выдавала им гвоздики из висевшей у нее через плечо холщовой  сумки,  похожей
на сумку сборщика у заставы, и всячески поощряла их старания.
     В самый разгар этих приготовлений в дверях зала с  приветливой  улыбкой
на устах появился  высокий  горбоносый  брюнет  в  старом  военном  мундире,
который был узок и короток ему в рукавах, носил на себе -  увы!  лишь  следы
украшавших его когда-то кистей и шнуров и  вполне  соответствовал  столь  же
потрепанным панталонам серого  цвета,  плотно  облегавшим  ляжки,  и  легким
туфлям, явно клонившимся к концу своего земного существования. Миссис Джарли
стояла спиной к дверям, и, погрозив пальцем ее приспешникам,  чтобы  они  не
выдавали его присутствия,  джентльмен  в  мундире  подкрался  к  ней  сзади,
щелкнул ее по шее и шутливо крикнул: "У-у!".
     - Мистер Сдам! - воскликнула  владелица  паноптикума.  -  И  вы  здесь!
Господи, ну кто бы мог это подумать!
     - Клянусь честью, здорово сказано! - в свою очередь  воскликнул  мистер
Сдам. - Клянусь честью, умно сказано! В самом деле, кто бы мог это подумать!
Джордж, мой верный друг! Как поживаешь!
     Джордж выслушал это приветствие с полным равнодушием и,  не  переставая
стучать молотком, грубовато ответил, что поживает неплохо.
     - Меня привело сюда... - продолжал  джентльмен  в  мундире.  -  Клянусь
честью, я сам толком не знаю, что меня сюда  привело.  Черт  возьми!  Просто
теряюсь, не придумаю, как  объяснить!  Я  искал  вдохновения,  искал  случая
немножко  рассеяться,  немножко  проветриться  и...  клянусь   честью!..   -
Джентльмен прервал себя на  полуслове  и  осмотрелся  по  сторонам.  -  Черт
возьми, какое классическое зрелище! Храм Минервы, да и только!
     - Да, когда все будет готово, получится недурно, -  согласилась  миссис
Джарли.
     - Недурно? - воскликнул мистер Сдам. -  Не  сочтите  меня  лжецом,  но,
клянусь честью, я благословляю тот миг, когда мое  скромное  перо  воспевало
все эти  красоты!  Кстати  -  заказы  будут?  Не  могу  ли  я  услужить  вам
какой-нибудь безделицей?
     - Они очень дорого обходятся, сэр, - ответила миссис Джарли, - а пользы
от них мало.
     - Ни слова больше! - вскричал  мистер  Слам,  взмахнув  рукой.  -  Нет!
Вздор, вздор! Слышать ничего не желаю! Не говорите, что от них мало  пользы!
Не говорите этого! Я все равно вам не поверю!
     - Во всяком случае, маловато, - сказала миссис Джарли.
     - Ага! Сдаетесь!  Идете  на  попятный!  Спросите  парфюмеров,  спросите
продавцов ваксы, спросите шапочников, спросите лотерейщиков - спросите  кого
угодно,  приносят  ли  пользу  мои  стихи,  и  вы  услышите,  что  мое   имя
благословляют! Если вы спросите честного человека, сударыня, он возденет очи
к небесам и пошлет благословение  Сламу.  Верьте  мне,  миссис  Джарли!  Вам
случалось посещать Вестминстерское аббатство*, сударыня?
     - Ну, еще бы!
     - Так вот, клянусь честью, что под  его  мрачными  сводами  есть  некий
Уголок Поэтов*, где вы увидите немало  имен,  значительно  уступающих  имени
Слама. И джентльмен в мундире весьма выразительно постучал себя  пальцем  по
лбу, давая понять, что там у него кое-что имеется. - Я захватил с собой одну
вещицу, - продолжал он, сняв шляпу, набитую какими-то  бумажонками.  -  Так,
пустячок, написанный за один присест, в порыве  вдохновения;  по-моему,  эго
как раз то, что вам нужно, -  публика  будет  валом  валить.  Это  акростих.
Правда, он составлен для Уоррена*,  но  мысль,  которая  в  нем  содержится,
подойдет и  для  Джарли.  Приспособить  его  -  дело  одной  минуты.  Купите
акростих.
     - Наверно, дорого? - сказала миссис Джарли.
     - Пять шиллингов, - ответил мистер Сдам, ковыряя карандашом в зубах.  -
Дешевле всякой прозы.
     - Нет, я могу дать только три, - сказала миссис Джарли.
     - ...и шесть пенсов, - подхватил Слам. - Ну, сговорились. Три  шиллинга
шесть пенсов.
     Миссис Джарли не могла устоять перед въедливым поэтом,  и  мистер  Слам
внес заказ в маленькую памятною книжечку и поставил  рядом  и  сумму  -  три
шиллинга шесть пенсов. Вслед  за  тем  он  удалился  переделывать  акростих,
весьма сердечно простившись со своей заказчицей и пообещав  ей  вернуться  в
самом непродолжительном времени с готовым для типографщика чистовиком.
     Присутствие мистера  Слама  нисколько  не  мешало  работе,  она  сильно
двинулась вперед за это время и вскоре после  его  ухода  подошла  к  концу.
Драпировка была со вкусом развешена по стенам, с грандиозной коллекции сняли
чехлы, и вот вдоль стен зала, на подмостках, возвышающихся фута на  два  над
полом и отгороженных от бесцеремонной публики  малиновым  шнуром  на  уровне
человеческой  груди,  перед  Нелл  предстала  расположившаяся   группами   и
поодиночке в более или менее неустойчивых позах, разодетая  в  костюмы  всех
времен и народов,  пестрая  компания  знаменитых  исторических  личностей  с
чрезвычайно развитой мускулатурой рук  и  ног,  с  вытаращенными  глазами  и
широко раздутыми ноздрями, что придавало им крайне изумленный  вид.  У  всех
джентльменов были иссиня-черные бороды и куриная грудь,  все  леди  блистали
идеальным телосложением, и все леди и все джентльмены устремляли напряженный
взгляд в никуда и с потрясающей сосредоточенностью  смотрели  неизвестно  на
что.
     Как только первые восторги Нелл утихли,  миссис  Джарли  распорядилась,
чтобы их оставили вдвоем, села в кресло посреди зала и, торжественно  вручив
своей приемнице ивовый прут, которым она долгие годы сама указывала зрителям
фигуры, принялась обстоятельно разъяснять ей ее новые обязанности.
     - Вы видите перед собой, - словно обращаясь к  публике,  начала  миссис
Джарли, когда Нелл коснулась прутом фигуры, стоявшей на краю  подмостков,  -
вы видите перед  собой  несчастную  фрейлину  двора  королевы  Елизаветы  *,
каковую фрейлину от укола пальца иглой постигла смерть вследствие того,  что
она занималась рукодельем в воскресный день.  Обратите  внимание  на  кровь,
капающую у нее с пальца, а  также  на  старинную  иголку  с  золотым  ушком,
которой она шьет.
     Нелл повторила это два-три раза, показывая, когда следовало, на палец и
на иглу, после чего перешла к следующей фигуре.
     - А теперь, леди и джентльмены, - сказала миссис Джарли,  -  вы  видите
перед  собой  недоброй  памяти  Джеспера  Пэклмертона,   у   которого   было
четырнадцать жен, скончавшихся одна за другой,  потому  что  он  щекотал  им
пятки в то время, как  они  спали  сном  невинности  и  добродетели.  Будучи
спрошен уже на эшафоте, сожалеет ли он о  содеянном,  этот  злодей  ответил:
"Да,  жалею,  что  они  так  дешево   отделались,   и   надеюсь,   что   все
добропорядочные мужья  простят  мне  мою  оплошность".  Пусть  это  послужит
предостережением  для  всех  молодых  девиц  при  выборе  супруга.  Обратите
внимание, что пальцы  у  него  скрючены,  будто  он  щекочет,  а  один  глаз
изображен прищуренным, потому что так он и делал, совершая  свои  чудовищные
злодеяния.
     Когда Нелл запомнила все подробности, касающиеся мистера Пэклмертона, и
могла повторить их  без  запинки,  миссис  Джарли  перешла  к  толстяку,  от
толстяка  к  обтянутому  кожей  скелету,  к  великану,  карлику,   затем   к
престарелой леди, которая отплясывала на балу в возрасте ста  тридцати  двух
лет, вследствие чего и скончалась, от нее к одичавшему мальчику,  найденному
в лесу, к женщине, отравившей маринованными орехами четырнадцать семейств, и
к другим историческим персонам, а также к разным, весьма  занятным,  хоть  и
погрязшим в пороках личностям. Нелл так  хорошо  усвоила  наставления  своей
учительницы и так быстро их запомнила,  что  спустя  каких-нибудь  два  часа
история каждой фигуры была известна ей вдоль и поперек  и  она  могла  смело
браться за просвещение публики.
     Миссис Джарли не поскупилась на похвалы своей маленькой приятельнице  и
ученице,  достигшей  такого  блестящего  успеха,  и  повела  ее  осматривать
убранство соседнего с залом коридора, который уже был превращен  в  кущу  из
зеленого сукна,  увешанную  знакомыми  Нелл  надписями  (творениями  мистера
Слама). У входа в эту кущу стоял пышно разукрашенный стол, и за  ним  миссис
Джарли должна была собирать  деньги  с  публики,  восседая  в  обществе  его
величества короля Георга III*, мистера Гримальди* в клоунском костюме, Марии
Стюарт*, неизвестного джентльмена  квакерских  убеждений  и  мистера  Питта,
который держал в руке точную копию парламентского билля о взимании  оконного
налога*.  Подготовка  к  открытию  паноптикума  этим  не  ограничилась:   на
маленьком балкончике над  входом  стояла  чрезвычайно  миловидная  монахиня,
перебиравшая  четки,  а  по  городским  улицам  уже  разъезжал   в   тележке
корсиканский бандит с черной как смоль копной волос и с  белоснежным  цветом
лица, не сводивший глаз с миниатюры, на  которой  была  изображена  какая-то
красавица.
     Теперь  оставалось  только  должным  образом  распространить  сочинения
мистера Слама - так, чтобы трогательные строки нашли путь к семейным  очагам
и на прилавки, а пародия, начинавшаяся словами "Ослик, стой!", разошлась  по
трактирам, как  предназначенная  исключительно  для  писцов,  конторщиков  и
других избранных умов этого города. После того как все было сделано и миссис
Джарли самолично посетила пансионы для девиц  со  специально  заготовленными
для них афишами, в  которых  доказывалось,  что  созерцание  восковых  фигур
возвышает ум, утончает вкусы и вообще расширяет  горизонты,  эта  неутомимая
леди  села  обедать  и,  приложившись  к  подозрительной  бутылке,  мысленно
пожелала успеха своей выставке.



     Изобретательность миссис Джарли  поистине  граничила  с  гениальностью.
Придумывая всяческие способы, как бы завлечь публику в музей, она не  забыла
и Нелл. Тележку, в которой корсиканский бандит совершал поездки  по  городу,
любуясь портретом своей дамы сердца, разукрасили флажками  и  лентами,  Нелл
посадили рядом  с  ним,  среди  искусственных  цветов,  и  она  каждое  утро
торжественно разъезжала в его обществе, разбрасывая афиши из  корзинки,  под
звуки барабана  и  трубы.  Красота  девочки,  так  мило  сочетавшаяся  с  ее
скромной, застенчивой манерой держаться,  произвела  большое  впечатление  в
этом захолустном местечке. Корсиканский бандит, привлекавший раньше  к  себе
все взоры, отступил на второй план и стал  только  частью  зрелища,  главной
персоной которого была Нелл.  Взрослые  заинтересовались  этой  большеглазой
девочкой, а мальчишки влюбились в нес поголовно и  то  и  дело  оставляли  у
дверей выставки кульки с орехами и яблоками и записки при них,  адресованные
ей без заглавных букв.
     Все это не ускользнуло от внимания миссис Джарли, и,  решив,  что  Нелл
может примелькаться на улицах, она снова стала посылать в поездки по  городу
одного бандита, тогда как девочка, к великому удовольствию восторгавшихся ею
зрителей, каждые полчаса водила по  музею  очередную  партию.  А  зрители  в
паноптикуме были самые избранные и поставлялись  даже  здешними  пансионами,
снискать благоволение коих миссис Джарли стоило немалых трудов, так как  для
этого ей пришлось подправить выражение лица мистеру Гримальди и сменить  ему
костюм, вследствие чего он превратился из клоуна в  составителя  "Английской
грамматики" мистера  Линдли  Мэррея*,  а  также  переодеть  одну  знаменитую
женщину убийцу в автора назидательных стихов, миссис Ханну Мор*. Разительное
сходство  этих  фигур  с  оригиналами  было  подтверждено  мисс  Монфлэтере,
почтенной директрисой почтеннейшего здешнего  пансиона  для  молодых  девиц,
которая  удостоила  выставку  своим  посещением  вместе  с  восемью  лучшими
ученицами, обусловив заранее, что, кроме них,  в  эти  часы  никаких  других
посетителей не будет. Мистер Питт, в ночном колпаке, шлафроке и  без  сапог,
являл собой точный портрет поэта Каупера*, а Мария Стюарт в черном парике  и
в мужском костюме с белым отложным воротничком была до такой степени  похожа
на лорда Байрона, что при виде ее девицы дружно эаахали от восторга.  Однако
мисс Монфлэтере сразу же пожурила их за излишний пыл и указала миссис Джарли
на  необходимость  подвергать  фигуры  более  строгому  отбору,   поскольку,
например, сиятельный лорд проповедовал некоторые вольные  мысли,  совершенно
неуместные в таких добропорядочных  заведениях,  как  паноптикумы,  а  также
добавила еще что-то насчет церковных властей, чего миссис Джарли  просто  не
поняла.
     Хотя работы у Нелл было много, хозяйка ее  оказалась  женщиной  доброй,
ласковой и любившей окружать заботами не только собственную  персону,  но  и
всех, с кем ей приходилось иметь дело; а следует заметить,  что  эта  вторая
склонность не так  часто  встречается  даже  среди  обитателей  жилищ  более
комфортабельных, чем фургоны, и  что  она  отнюдь  не  вытекает  из  первой.
Публика тоже благоволила к Нелл и часто одаривала  ее  деньгами,  но  миссис
Джарли никогда не посягала на них. Работа в  паноптикуме  находилась  и  для
старика, и жилось ему теперь хорошо, - следовательно, девочка могла бы ни  о
чем не беспокоиться, если бы не воспоминания о Квилпе,  если  бы  не  вечный
страх, что он вернется сюда и в один прекрасный день встретит их  где-нибудь
на улице.
     Мысль о Квилпе, словно кошмар,  преследовала  Нелл,  и  страшное  лицо,
уродливая фигура этого карлика неотступно стояли у нее  перед  глазами.  Она
спала в паноптикуме, чтобы выставка не оставалась без охраны  по  ночам,  но
страх не покидал ее и здесь:  в  темноте  ей  вдруг  начинало  мерещиться  в
безжизненных восковых лицах сходство с  Квилпом,  иной  раз  это  переходило
почти в галлюцинацию, и вот уже карлик стоял на месте одной из фигур,  в  ее
костюме. А фигур здесь было так много, и они толпились у изголовья Нелл, так
пристально глядя на нее круглыми стекляшками глаз,  -  совсем  как  живые  и
вместе с тем непохожие на живых своей суровой неподвижностью  и  немотой,  -
что она начинала бояться этих кукол и часто лежала без сна, глядя на  них  в
темноте, а потом, не выдержав, зажигала свечу или садилась у открытого окна,
радуясь ярким звездам. И тут ей вспоминалось окошко, у которого она  подолгу
сиживала совсем одна, вспоминался их дом и, конечно, бедный  добрый  Кит,  и
она улыбалась, хотя из глаз у нее текли слезы.
     В эти безмолвные часы тревожные мысли Нелл часто обращались к  деду,  и
она думала: "Помнит ли он их  былую  жизнь,  замечает  ли,  что  теперь  все
изменилось, что они  стали  беззащитными,  несчастными  бедняками".  Раньше,
бродя со стариком по дорогам, Нелл редко задумывалась над  этим,  но  теперь
она не могла не спрашивать себя: а что будет, если дед заболеет  или  у  нее
самой иссякнут силы? Он стал терпеливым и тихим,  охотно  брался  за  всякую
мелкую работу, радовался, что тоже может  помочь,  но  разум  его  спал  без
всякой надежды  на  пробуждение.  Это  было  несчастное  жалкое  существо  с
опустевшей душой, это был впавший в  детство  старик,  по-прежнему  любивший
свою внучку, но чуждый всему остальному, кроме самых простых ощущений.  Нелл
больно было сознавать это, больно было смотреть  на  него,  когда  он  сидел
молча,  улыбками  и  кивками  отвечая  на  ее  взгляды,  или  брал  на  руки
какого-нибудь малыша и подолгу  ходил  с  ним  взад  и  вперед,  теряясь  от
незамысловатых  ребяческих  вопросов,  чувствуя,  как  ему  далеко  даже  до
ребенка, и безропотно мирясь с этим. Нелл так больно было  видеть  все  это,
что она убегала от него в слезах и, спрятавшись где-нибудь, падала на колени
и молилась, чтобы разум вернулся к нему.
     Но девочку мучило не только слабоумие деда - ведь  он  был  по  крайней
мере спокоен и доволен своей жизнью; ее угнетали не только печальные мысли о
том, что его не узнать теперь, хотя детскому сердцу нелегко было  переносить
это, - вскоре на нее надвинулось горе еще более глубокое и тяжкое.
     Как-то  вечером,  освободившись  пораньше,  старик  и   девочка   пошли
погулять. Последнее время им мало приходилось бывать на  воздухе,  а  в  тот
день погода стояла теплая, и, выйдя из города,  они  свернули  на  тропинку,
которая пересекала зеленый луг и должна была снова  вывести  их  на  прежнюю
дорогу. Однако тропинка оказалась длинная: они долго шля по ней и только  на
закате, добравшись до перекрестка, сели отдохнуть.
     Между тем небо мало-помалу потемнело, нахмурилось,  и  лишь  на  западе
уходящее солнце зажгло пылающий золотой костер, отдельные  угольки  которого
горели кое-где сквозь сплошную завесу туч, бросая  красноватые  отблески  на
землю. Ветер глухо завывал вслед солнцу, а оно спускалось все ниже  и  ниже,
уводя за собой веселый день туда, откуда навстречу ему вереницей  шли  тучи,
сулившие молнию и гром. Вот закапали крупные дождевые капли, свинцовые  тучи
плыли, набегая одна на другую, и скоро не оставили  ни  одного  просвета  на
небе. Послышались отдаленные глухие раскаты грома, потом блеснула молния,  и
тьма сразу объяла все.
     Боясь прятаться под деревьями  и  живой  изгородью,  старик  и  девочка
быстро шагали по дороге, в надежде, что им попадется какое-нибудь жилье, где
можно будет переждать грозу, которая разыгрывалась не на шутку  и  с  каждой
минутой становилась все сильнее и сильнее. Промокшие  до  нитки,  оглушенные
яростными ударами грома, испуганные слепящими  зигзагами  молний,  они  чуть
было не прошли мимо дома, одиноко темневшего  у  дороги,  если  бы  человек,
который стоял там в дверях, не  крикнул  им  зычным  голосом:  -  Ишь  какие
смелые, не боитесь ослепнуть! Верно, больше на свои уши полагаетесь, чем  на
глаза! - Он отступил назад, заслонившись обеими руками  от  вспышки  молнии,
потом добавил: - Чего же вы мимо-то бежите? - и  с  этими  словами  затворил
дверь и провел их в комнаты.
     - Если бы вы не окликнули нас, сэр, мы бы не заметили  вашего  дома,  -
сказала Нелл.
     - Где тут заметить! - воскликнул он. - Сверкает-то как! Ну, становитесь
поближе  к  огню,  малость  обсушитесь.  Если  хотите  что-нибудь  заказать,
пожалуйста. Если нет у вас такого намерения, не стесняйтесь,  заказывать  не
обязательно. Говорю так потому, что вы находитесь в трактире "Храбрый вояка"
- а это заведение, слава богу, известное.
     - Ваш дом называется "Храбрый вояка", сэр? спросила Нелл.
     - Неужто первый раз слышите? - удивился  трактирщик.  -  Откуда  же  вы
взялись? "Храброго вояку"  надо  знать  не  хуже,  чем  катехизис.  Да!  Это
"Храбрый вояка", а хозяин его Джем Гровс, - Джем Гровс, честный  малый  Джем
Гровс! Другого трактирщика с такой репутацией да с кегельбаном  под  навесом
не сыщешь во всей округе. Если  кто-нибудь  вздумает  сказать  слово  против
Джема Гровса, пусть говорит ему  в  лицо,  а  Джем  Гровс  найдет  желающих,
которые поставят на Джема Гровса любую сумму - от четырех до  сорока  фунтов
стерлингов.
     Трактирщик ткнул себя пальцем в жилетку, показывая, что он и  есть  тот
самый достохвальный Джем Гровс, потом, мастерски выставив кулаки,  подскочил
к Джему Гровсу  номер  два,  который  на  страх  всем  грозил  выставленными
кулаками из черной рамы над очагом, после  чего  поднес  к  губам  недопитый
стакан джина с водой и выпил за здоровье Джема Гровса.
     Так как вечер выдался теплый, посреди комнаты были  поставлены  длинные
ширмы, которые загораживали жарко горевший  очаг.  За  ними,  видимо,  сидел
кто-то, кто сомневался в доблестях мистера Гровса и тем  самым  подавал  ему
повод к самовосхвалению, ибо, закончив свой выпад, мистер Гровс  забарабанил
костяшками пальцев по этим ширмам и замер в ожидании ответа с той стороны.
     - Не много таких найдется, - продолжал мистер Гровс, так  ничего  и  не
дождавшись, - кто  осмелится  перечить  Джему  Гровсу  под  его  собственной
крышей. Правда, один такой смельчак есть, и за этим смельчаком далеко ходить
не надо. Но он десятерых за пояс заткнет, почему я и позволяю  ему  говорить
обо мне все, что его душе угодно.
     Вместо благодарности за столь лестный отзыв чей-то весьма грубый  голос
попросил мистера Гровса "заткнуть глотку и подать свечу". Тот же самый голос
посоветовал тому же самому джентльмену "не набивать себе  цену  зря,  потому
что он мало кого проведет своим хвастовством".
     -  Нелл,  они...  они  играют  в  карты,  -  прошептал  старик,   сразу
оживившись. - Ты слышишь?
     - Поторапливайся там со свечой! - снова раздался голос из-за ширм. -  Я
уж мастей не различаю. И занавеску поживей задерни. В такую  грозу  у  тебя,
наверно, все пиво скиснет. Моя взятка. Шесть шиллингов семь  пенсов,  Айзек.
Раскошеливайся, старина!
     - Ты слышишь, Нелл! Ты слышишь? - еще больше заволновался старик, когда
монеты со звоном упали на стол.
     - Я такой грозы не припомню  с  той  самой  ночи,  -  проскрипел  после
оглушительного удара грома другой, на редкость неприятный  голос,  -  с  той
самой ночи, как Льюк Уиэерс тринадцать раз подряд ставил на  красный  и  все
тринадцать раз срывал банк. Видно, на дьявола рассчитывал и, как  говорится,
сам не плошал. А в ту ночь дьяволу было просто раздолье. Мы хоть и не видали
его, а он, наверно, заглядывал Льюку через плечо.
     - Да! - сказал грубый голос. - Этому Льюку за  последние  годы  здорово
везло! А ведь я помню время, когда он в пух и прах проигрывался. Бывало,  за
что ни возьмется - за кости ли, за карты, нет ему счастья. Обыграют, надуют,
обдерут как липку.
     - Слышишь, что он говорит? - прошептал старик. - Слышишь, Нелл?
     Девочка с удивлением и тревогой смотрела на совершенно преобразившегося
деда. Лицо у него покрылось пятнами,  взгляд  стал  напряженным,  дыхание  с
хрипом вырывалось сквозь стиснутые зубы, а рука, которой он сжал  ей  плечо,
так тряслась, что она сама задрожала.
     - Будь свидетельницей, я  всегда  это  говорил!  -  забормотал  старик,
поднимая глаза к потолку. - Я знал, что так  должно  быть,  чувствовал  это,
мечтал об этом. Сколько у нас денег, Нелл? У тебя есть деньги, я  сам  видел
вчера. Сколько? Дай их мне.
     - Нет, нет, дедушка, пусть они будут у меня, - испуганно сказала  Нелл.
- Уйдем отсюда! Хоть дождь и не перестал, все равно пойдем. Прошу тебя!
     - А я говорю, дай мне деньги, - с яростью повторил старик. - Ну-ну,  не
плачь, Нелл, не плачь! Не обижайся, родная. Ведь я думаю только  о  тебе.  Я
причинил зло моей маленькой Нелл, а теперь настало время исправить это, и  я
исправлю! Дай деньги! Где они?
     - Не надо, дедушка! Умоляю тебя, не надо! Подумай о  нас  обоих!  Пусть
они будут у меня, или, позволь, я выброшу их. Да, да! Лучше  выбросить,  чем
отдать сейчас тебе! Пойдем отсюда, пойдем!
     - Дай деньги! - твердил старик. - Они нужны мне! Ну, дай!.. Умница моя!
Увидишь, Нелл, я добьюсь,  что  ты  будешь  счастлива!  Добьюсь!  Все  будет
хорошо! Не бойся, родная!
     Она вынула из кармана маленький кошелек.  Он  схватил  его,  и  в  этом
стремительном движении чувствовалась та же  алчность,  что  и  в  словах,  -
схватил и сразу пошел за ширмы. Удерживать его было бесполезно,  и  девочка,
дрожа всем телом, последовала за ним.
     Трактирщик уже принес свечу и  теперь  задергивал  занавеску  на  окне.
Голоса, доносившиеся из-за ширм, принадлежали двоим мужчинам; на столе перед
ними лежали  карты  и  серебро;  взятки  они  записывали  мелом  на  ширмах.
Обладатель грубого голоса оказался широкоскулым здоровяком  средних  лет,  с
густыми черными бакенбардами, толстыми губами и бычьей шеей,  выпиравшей  из
воротничка, небрежно повязанного красным фуляром. Он был в светло-коричневой
шляпе; возле его стула стояла тяжелая  сучковатая  палка.  Тот,  кого  звали
Айзек,  -  щуплый,  сутулый,  узкий  в  плечах,   производил   отталкивающее
впечатление своей уродливой физиономией  и  злобным,  жульническим  прищуром
глаз.
     - Послушайте, почтеннейший, - сказал Айзек, поворачиваясь на  стуле.  -
Мы с вами как будто не знакомы? Эта половина  предоставлена  в  наше  полное
распоряжение, сэр.
     - Не почтите за дерзость... - начал было старик.
     - А как же, черт возьми, прикажете это  назвать,  сэр,  -  перебил  его
Айзек, - когда вы врываетесь к джентльменам, занятым важным делом?
     - Я не хотел вам мешать, - сказал старик, жадно глядя  на  карты.  -  Я
думал...
     - И напрасно вы думали, сэр, - огрызнулся Айзек.  -  В  ваши  годы  это
занятие бесполезное.
     - Ну, ну, задира! - сказал здоровяк, впервые поднимая глаза от карт.  -
Дай человеку слово вымолвить!
     Трактирщик, который, видимо, предпочитал сохранять нейтралитет  до  тех
пор, пока не выяснится, чью сторону примет здоровяк, решил, что сейчас можно
вмешаться.
     - В самом деле, Айзек Лист! Не даешь человеку слово вымолвить!
     - Не даю слово вымолвить? - повторил Айзек,  передразнивая  трактирщика
своим скрипучим голосом. - Ну что ж, пусть вымолвит, Джемми Гровс.
     - Тогда не перебивай его! - крикнул трактирщик.
     Мистер Лист прищурился еще злее, что грозило продолжением перепалки, но
его партнер, пристально следивший за стариком, вовремя положил ей конец.
     - Почем знать, - заговорил он, хитро подмигивая.  -  Может,  джентльмен
хотел вежливо попросить нас, чтобы мы оказали ему  честь  и  приняли  его  в
игру?
     - Да, да! - воскликнул старик. - Я за этим и пришел сюда! Я об  этом  и
хотел сказать!
     - Так я и думал. И почем знать, может, предчувствуя, что мы не охотники
просто перебрасываться картишками, джентльмен со всей  учтивостью  предложит
нам сыграть на деньги?
     Вместо ответа старик тряхнул кошельком, потом бросил  его  на  стол  и,
словно скупец - золото, нетерпеливыми руками схватил карты.
     - Ага! Вот оно что!  -  сказал  Айзек.  -  Если  намерения  джентльмена
действительно таковы, я прошу  меня  извинить.  Этот  кошелечек  принадлежит
джентльмену? Прелестный кошелечек! Только малость легковат,  -  добавил  он,
подкинув кошелек кверху и ловко поймав его на лету. - Впрочем, на  полчасика
тут хватит. Почему джентльмену не позабавиться?
     - Мы пригласим Гровса и составим партию вчетвером, - сказал здоровяк. -
Садись,  Джемми.  Трактирщик,  которому,  видимо,  не  впервые   приходилось
принимать участие в такой игре, подошел к столу и занял свое место. Девочка,
полная отчаяния, отошла с дедом в сторону, надеясь, что ей удастся уговорить
его и увести отсюда.
     - Пойдем! Мы еще можем быть так счастливы! - молила она.
     - Мы будем счастливы! - торопливо  проговорил  старик.  -  Пусти  меня,
Нелл. Счастье нам принесут карты иди  кости.  Я  начну  с  малого,  а  потом
выигрыши пойдут все крупнее и крупнее. Здесь многого не возьмешь, но впереди
нас ждет богатство. Мне надо отыграться, вернуть свое,  и  это  только  ради
тебя, моя Нелл.
     - Боже, смилуйся над нами! - воскликнула девочка. - Какая  злая  судьба
привела нас сюда!
     - Молчи! - шепнул старик, зажимая ей рот ладонью.  -  Судьба  не  любит
упреков! Она изменит нам, если ты будешь сетовать на нее.  Кому  это  знать,
как не мне!
     - Ну, сударь, - сказал здоровяк. - Если вы не  будете  играть,  отдайте
нам карты.
     - Иду, иду! - крикнул старик. - Садись, Нелл, садись и следи за  игрой.
Не печалься, родная, все, что я выиграю, пойдет тебе... все,  до  последнего
пенни! Мы не скажем им про это, нет, нет! Не то они побоятся принять меня  в
игру, побоятся, что счастье будет на моей стороне. Ты только взгляни на них!
Сравни себя с ними! Кто должен выиграть? Конечно, мы!
     - Джентльмен передумал и решил не вступать  в  игру,  -  сказал  Айзек,
делая вид, будто хочет встать из-за стола. - Очень жаль, что  у  джентльмена
не хватает смелости, а ведь не рискнешь - не возьмешь. Впрочем, ему виднее.
     - Нет, я готов! Это вы  сами  замешкались.  Мне-то  давно  не  терпится
начать.
     С этими словами старик придвинул стул к столу,  остальные  тоже  заняли
свои места, и игра началась.
     Девочка сидела тут же и с тревогой следила за ее  ходом.  Ей  было  все
равно, придет ли к старику счастье, или  нет,  она  думала  только  об  этой
безудержной  страсти,  вдруг  охватившей  его  целиком,  и  не  считала   ни
проигрышей, ни выигрышей. Ликуя при  каждой,  даже  самой  маленькой  удаче,
падая  духом  при  каждом  поражении,  он  так  волновался,  проявлял  такое
лихорадочное беспокойство, такую  непомерную  жадность,  с  такой  хищностью
хватал свои жалкие выигрыши, что ей, вероятно,  легче  было  бы  видеть  его
мертвым. И  ведь  она,  сама  того  не  желая,  была  причиной  всего  этого
безумства, а он,  игравший  с  ненасытной  страстью,  неведомой  даже  самым
отъявленным картежникам, думал о ней, только о ней!
     Между тем его партнеры - все трое мошенники и профессиональные шулера -
играли хоть и сосредоточенно, но совершенно спокойно и  хладнокровно,  будто
они-то и были преисполнены всех человеческих добродетелей. Лишь  изредка  то
один, то другой из них улыбался соседу, или снимал нагар  с  тусклой  свечи,
или поглядывал в открытое окно, где за  развевающейся  на  ветру  занавеской
вспыхивала молния, или недовольно прислушивался к особенно сильным  раскатам
грома, досадуя на такую помеху. Мысли их были  заняты  только  картами,  но,
храня поистине философское спокойствие, они сидели словно каменные, ничем не
выдавая ни своего интереса к игре, ни своего волнения.
     Гроза бушевала три часа подряд; наконец  молнии  стали  вспыхивать  все
реже, все слабее, раскаты грома, грохотавшего, казалось,  над  самой  крышей
трактира, постепенно перешли в глухое, хриплое ворчанье, а игра  по-прежнему
шла своим чередом, и девочка, забытая всеми, по-прежнему сидела у стола.



     Наконец и последняя партия кончилась, и мистер Айзек Лист  единственный
встал из-за стола в выигрыше. Его приятель и трактирщик приняли свою неудачу
с чисто профессиональным мужеством. Айзек преспокойно сунул деньги в карман,
словно с самого начала не сомневался, что счастье будет на его стороне, и не
выказал по этому поводу ни удивления, ни радости.
     В кошельке Нелл не осталось ни одной монеты, но хотя он лежал  тут  же,
пустой, хотя остальные игроки давно поднялись со своих мест, старик все  еще
сидел за столом, сдавал карты и, раскрывая игру  своих  партнеров,  смотрел,
какие у кого были бы взятки в новой партии. Он оторвался  от  этого  занятия
лишь тогда, когда девочка тронула его за плечо и напомнила  ему,  что  скоро
полночь.
     - Будь она проклята, наша бедность! Вот смотри, Нелл! - И он показал на
разбросанные по столу карты. - Если б я мог  продержаться  еще  немного,  ну
хоть самую малость, - счастье повернулось бы ко мне! Да, это ясно,  как  то,
что здесь лежит тройка, а здесь восьмерка. Смотри!.. Вот... вот и вот!
     - Оставь карты! Забудь их! - взмолилась девочка.
     - Забыть? - воскликнул он, поднимая к ней свое испитое лицо и изумленно
глядя на нее. - Забыть? Как же тогда мы разбогатеем, если я забуду о картах?
     В ответ на это девочка только покачала головой.
     - Нет, Нелли, - продолжал старик, гладя ее по щеке, - так нельзя!  Надо
отыграться при первой же возможности. Терпение, только терпение, и все будет
хорошо, верь мне. Сегодня проигрыш - завтра удача.  А  без  тревог  и  риска
ничего не добьешься... Ну что ж, пойдем.
     - А вы знаете, который час? - спросил мистер Гровс, покуривавший трубку
в обществе своих приятелей. - Давно за полночь.
     - И дождь льет как из ведра, - подхватил здоровяк.
     - "Храбрый вояка" -  трактир  Джема  Гровса.  Мягкие  постели.  Дешевый
постой для людей и  скотины,  -  провозгласил  мистер  Гровс,  цитируя  свою
вывеску. Время половина первого ночи.
     - Как поздно! - забеспокоилась девочка. - Нам давно надо было уйти. Что
о нас подумают? Ведь раньше двух мы не попадем домой. А сколько вы  возьмете
за ночлег, сэр?
     - Две мягких постели - один  шиллинг  шесть  пенсов.  Ужин  с  пивом  -
шиллинг. Итого два шиллинга шесть пенсов, - ответствовал Храбрый Вояка.
     У Нелли еще хранился золотой, зашитый в платье, и, вспомнив, что  время
позднее и что миссис Джарли спит крепко, представив себе также, в какой ужас
придет эта добрейшая женщина,  если  ее  разбудят  среди  ночи,  она  решила
переночевать  в  трактире,  встать  завтра  пораньше,  поспеть  в  город  до
пробуждения хозяйки и объяснить свою задержку грозой, застигшей их по пути к
дому. Отозвав деда в сторону, она шепнула  ему,  что  у  нее  еще  есть  чем
заплатить за ночлег, и предложила остаться здесь.
     - Знать бы мне про эти деньги раньше! Были бы они  у  меня  вовремя!  -
забормотал старик.
     - Мы решили переночевать у вас, если можно, - поспешно обратилась  Нелл
к трактирщику.
     - Весьма благоразумно с вашей стороны, - ответил мистер Гровс. - Сейчас
и ужин будет готов.
     Однако  мистер  Гровс  сперва  докурил  трубку,  выбил  из  нее  пепел,
аккуратно поставил ее в уголок на очаге и только после  этого  принес  хлеб,
сыр и пиво, и, всячески восхваляя их качество, рекомендовал гостям быть  как
дома. Нелл и старик ели мало, занятые своими мыслями, а оба джентльмена, для
которых такой слабенький напиток, как пиво, не представлял особого интереса,
налегали больше на джин и табак.
     Девочка собиралась уйти с дедом  завтра  чуть  свет  и  поэтому  решила
рассчитаться с трактирщиком сразу же после ужина. Но,  боясь  показать  деду
свой золотой, она достала его  потихоньку,  дождалась,  когда  мистер  Гровс
выйдет из комнаты в буфетную, и,  последовав  туда  за  ним,  протянула  ему
монету.
     - Дайте мне сдачи, сэр, и, пожалуйста, сейчас, здесь. Мистер Джем Гровс
удивился, повертел золотой между пальцами, звякнул им о стол,  посмотрел  на
девочку и потом снова на золотой, видимо собираясь спросить,  откуда  у  нее
такие деньги. Но поскольку монета была не фальшивая и к тому же  менялась  у
него в трактире, мистер Гровс, как всякий разумный  хозяин,  видимо,  решил,
что в конце концов это его не касается. Во всяком случае, он отсчитал  сдачу
и вручил ее девочке. Она пошла назад, в ту комнату, где они  провели  вечер,
как вдруг ей показалось, будто туда кто-то проскользнул. Между этой комнатой
и буфетной был только длинный темный коридор, но ведь пока трактирщик  менял
деньги, никто туда не заходил - это  она  твердо  помнила.  Значит,  за  ней
следят?
     Но кто? Вернувшись, она застала всех на прежних местах. Здоровяк  лежал
на двух стульях, подперев голову рукой, а мистер Лист покоился на  таком  же
ложе по другую сторону стола. Старик сидел между ними, восторженно глядя  на
счастливого игрока, и жадно ловил каждое его слово,  точно  Айзек  Лист  был
каким-то высшим существом. Девочка растерянно осмотрелась по  сторонам,  ища
глазами, нет ли здесь еще  кого-нибудь?  Никого  нет...  Тогда  она  шепотом
спросила старика, не выходил ли кто из комнаты, пока ее здесь не было. "Нет,
ответил он, - никто не выходил".
     Значит, ей просто почудилось. Но все же странно... Никаких поводов  для
подозрений не было, а между тем она совершенно  явственно  видела  в  дверях
чью-то фигуру Она все еще раздумывала над ртам, теряясь в догадках. когда  в
комнату вошла служанка со свечой и предложила проводить ее в спальню.
     Старик простился со своими партнерами и пошел наверх вместе с  внучкой.
Трактир помещался в большом пустынном доме с темными коридорами  и  широкими
лестницами, казавшимися еще  мрачнее  при  свечах.  Нелл  проводила  деда  и
поднялась следом за служанкой в другую комнату, к которой  вело  семь-восемь
шатких ступенек  в  конце  коридора.  Эта  комната  была  предназначена  ей.
Служанка заболталась  и  долго  не  уходила,  выкладывая  девочке  все  свои
горести. Место у нее не больно завидное, говорила она, жалованье  маленькое,
работы спрашивают много. Через две недели она отсюда уйдет.  Может,  девочка
порекомендует ее куда-нибудь? Да вот беда! После этого  трактира  не  так-то
легко будет устроиться на другое место. Уж очень у него дурная слава.  Здесь
и карты - да не только карты! А кто сюда чаще всего захаживает? За честность
этих людей она не поручится. Только ее  слова  никому  не  надо  передавать,
упаси  боже!  Затем  последовали  весьма  туманные  намеки  на  отвергнутого
поклонника, который грозится пойти  в  солдаты,  обещание  постучать  завтра
пораньше и, наконец, "спокойной ночи".
     Когда Нелл затворила за служанкой дверь, ей стало не по  себе.  Она  не
могла забыть человека, кравшегося по коридору,  да  и  в  рассказах  девушки
ничего хорошего не было. Эти картежники такие подозрительные на  вид.  Может
быть, они промышляют грабежом и разбоем? Кто их знает?
     Но лишь только она отгоняла от себя эти страхи или забывала о них  хотя
бы на минуту, перед ней вставало  все  то,  что  произошло  за  этот  вечер.
Прежняя страсть снова вспыхнула в душе деда, и одному  богу  известно,  куда
это может завести его. Какое беспокойство они причинят миссис  Джарли  своим
исчезновением! Их, наверно, уже разыскивают. Простят ли им эту отлучку,  или
выгонят завтра на улицу? Ах! Зачем только они  зашли  сюда!  Лучше  было  бы
пройти мимо, несмотря на грозу!
     Наконец дремота  мало-помалу  одолела  ее  -  беспокойная,  прерывистая
дремота,  полная  тяжелых  сновидений.  Она  падала  с  высокой   башни   и,
вздрагивая, в ужасе просыпалась. Но вот дремоту сменил сон, а  потом...  Что
это? Опять тот человек?
     Да, он был здесь. Ложась спать,  она  подняла  штору,  чтобы  сразу  же
проснуться, как только начнет светать, и сейчас ей было видно, что от окна к
кровати кто-то  крадется,  низко  согнувшись,  осторожно  шаря  по  сторонам
руками. Она не могла ни шевельнуться, ни позвать на по  мощь  и  лежала,  не
сводя глаз с этой тени.
     А тень подбиралась все ближе  и  ближе.  Ее  дыхание  слышалось  совсем
рядом... Нелл ушла головой в подушку, чтобы эти шарящие руки не коснулись ее
лица. Но вот тень снова скользнула к окну и повернулась лицом к ней.
     Темный призрак неясным пятном маячил в сумраке комнаты, но  девочка  не
могла не видеть, как он повернулся к  ней,  не  могла  не  чувствовать,  как
вглядываются в нее эти глаза, как настороженно вслушиваются уши. Он стоял  у
окна, она лежала в постели - оба совершенно неподвижные. А потом, все еще не
отводя от нее глаз, он начал перебирать что-то руками, и она  услышала  звон
монет.
     И снова тем же крадущимся, бесшумным шагом призрак двинулся к  кровати,
положил ее платье обратно на стул, опустился на четвереньки и пополз  прочь.
Как медленно он движется теперь, когда его только слышно, но не  видно!  Вот
он уже у двери, он стал на ноги. Скрипнули ступеньки - и все стихло.
     Первым побуждением девочки было выбежать из комнаты,  -  только  бы  не
оставаться одной, только бы скорей на люди, тогда голос вернется к  ней!  Не
чуя под собой ног, она метнулась к двери.
     Страшный призрак стоял на нижней ступеньке.
     Его не миновать. В темноте ей, может быть, удастся проскользнуть мимо и
не попасться ему в руки, но кровь стынет в жилах при одной  мысли  об  этом.
Призрак  стоял  неподвижно,  как  и  она;  не  мужество  сдерживало  ее,   а
смертельный ужас, ибо возвращаться назад было, пожалуй,  еще  страшнее,  чем
спускаться по ступенькам.
     Проливной  дождь  хлестал  без  перерыва  и  потоками   низвергался   с
тростниковой крыши. Залетевшая со двора муха, не находя выхода, как  слепая,
билась о стены и потолок и своим жужжанием будоражила тишину в доме. Призрак
тронулся с места; девочка  невольно  двинулась  следом  за  ним.  Только  бы
попасть к деду - там она будет в безопасности.
     Призрак скользил по коридору к той самой  комнате,  куда  стремилась  и
она. Дверь этой комнаты была так близко!  Девочка  только  хотела  метнуться
туда и захлопнуть ее за собой, как вдруг он снова остановился.
     Страшная мысль пронеслась у нее в голове:  а  что,  если  этот  человек
войдет в ту комнату, что, если он собирается убить ее деда.  Еще  минута,  и
она бы лишилась чувств. Так и есть - он вошел. Там горит свет. Вон он  стоит
у порога, а она смотрит на него и, близкая к обмороку, не  может  выговорить
ни слова - ни единого слова.
     Дверь была полуотворена. Сама не сознавая, что делает, и  помня  только
одно: надо спасти деда или погибнуть самой, она шагнула вперед и заглянула в
комнату. Какое же зрелище предстало ее глазам!
     Она увидела пустую, несмятую постель. Кроме старика, в  комнате  никого
не было. А он сидел у стола и,  жадно  поводя  глазами,  неестественно  ярко
горевшими на мертвенно-бледном, осунувшемся лице, считал деньги, только  что
украденные у нее.



     Девочка отпрянула от двери и шагами  еще  более  нетвердыми  и  робкими
пробралась  темным  коридором  к  себе  в  комнату.  Страх,   терзавший   ее
каких-нибудь несколько минут назад, был несравним с тем, что она  испытывала
теперь. Ни грабители,  ни  вероломный  трактирщик,  который  смотрит  сквозь
пальцы на то, что его постояльцев грабят и даже могут убить во сне, ни  даже
самый безжалостный душегуб разбойник - никто не пробудил бы в груди  девочки
того ужаса, в какой повергло ее только что  сделанное  открытие.  Седовласый
старик, словно призрак, скользнул к ней  в  комнату,  украл  у  нее  деньги,
думая, что она крепко спит, и  с  омерзительной  алчностью  любовался  своей
добычей, - это было хуже, неизмеримо хуже и неизмеримо страшнее  всего,  что
могло измыслить ее  воображение.  А  вдруг  он  вернется  -  ведь  дверь  не
запирается ни на ключ, ни на  задвижку?  Вдруг  захочет  проверить,  все  ли
деньги взяты? Страшно подумать,  что  этот  призрак  неслышным  шагом  снова
войдет в комнату, обратит взгляд к ее пустой кровати, а она притаится у него
в ногах, чтобы он не коснулся ее руками. Она прислушалась.  Вот!..  Шаги  на
лестнице,  дверь  медленно  отворяется.  Все  это  только  чудилось  ей,  но
действительность была не менее страшна - нет! еще  страшнее,  ибо  настоящий
призрак появился бы и исчез, а воображаемый мог мучить без конца.
     Ее угнетало какое-то смутное, безотчетное чувство. До сих  пор  она  не
боялась деда, зная, что любовь к ней и породила в  нем  душевный  недуг.  Но
старик, которого она увидела сегодня, старик, забывший  все  на  свете  ради
карт, как вор пробравшийся в ее комнату и считавший деньги при тусклом свете
огарка, казался совсем другим человеком, каким-то  чудовищным  двойником  ее
деда двойником, который вызывал к себе чувство отвращения и  страха,  потому
что он напоминал того, настоящего, и, так же как тот, был неразлучен с  ней.
Но допустить хотя бы мысленно  существование  этого  старика  она  могла  бы
только в том случае, если бы навеки потеряла своего прежнего доброго  друга.
Не так давно его вялость и  безразличие  доводили  ее  до  слез.  Какими  же
слезами оплачет она теперь свое новое горе?
     Подавленная всеми этими мыслями, девочка долго сидела  на  кровати,  не
смыкая глаз, и, наконец, почувствовала, что ей надо во что бы  то  ни  стадо
отогнать от себя этот чудовищный призрак, надо услышать голос деда или  хоть
посмотреть на него, если он  спит,  -  и  тогда  страхи  ее  рассеются.  Она
осторожно спустилась по ступенькам и снова вышла в коридор. Дверь в  комнату
старика была по-прежнему отворена, на столе все еще горел огарок.
     Девочка захватила с собой незажженную свечу, приготовившись сказать,  в
случае он проснется, что тревога мешает ей уснуть, и она решила взять у него
огня, если он еще не потушил своей свечки. Она заглянула в комнату, увидела,
что старик спокойно лежит в постели, и только тогда  осмелилась  переступить
порог.
     Он спал крепким сном, и на лице  его  не  осталось  ни  следа  пагубдой
страсти,  алчности,  волнения,  лихорадочного  азарта  -   оно   было   само
спокойствие, сама безмятежность и мягкость. Девочка увидела перед  собой  не
игрока,  не  тень,  возникшую  в  ее  комнате,  и  даже  не  того  усталого,
измученного человека, который в прежние  дни  так  часто  возвращался  домой
только на рассвете, - это был  ее  дорогой  друг,  ее  кроткий  спутник,  ее
добрый, любящий дед.
     Она без страха смотрела на  его  овеянные  сном  черты,  но  сердце  ее
сжимала глубокая тоска, и тоска эта нашла себе выход в слезах.
     - Господи, смилуйся над ним! - прошептала она, легко касаясь губами его
щеки. - Теперь я и вправду знаю - если нас разыщут, его разлучат со мной! Он
больше не увидит ни солнца, ни ясного неба. А  помочь  ему  могу  только  я.
Господи, смилуйся над нами обоими!
     Она зажгла свою свечу, так же тихо вышла из  комнаты  и,  вернувшись  к
себе, провела остаток этой бесконечно долгой, мучительной ночи без сна.
     Наконец, уже на рассвете, когда огонек догорающей свечи побледнел,  она
задремала, но служанка вскоре разбудила ее. Она оделась  и,  перед  тем  как
выйти из комнаты, опустила руку в карман. Он был пуст  -  в  нем  ничего  не
осталось - ни одной монеты.
     Старик уже встал, и через несколько минут они снова шагали  по  дороге.
Девочка заметила, что он избегает ее  взгляда,  видимо  выжидая,  когда  она
заговорит о своей пропаже. И она решилась сказать ему об этом, чтобы  он  не
заподозрил, что ей все известно.
     - Дедушка, - срывающимся голосом начала она, после того как они  прошли
с милю, не проронив ни слова. - Как ты думаешь, твои новые знакомые  честные
люди?
     - Почему ты спрашиваешь? -  забормотал  старик,  дрожа  всем  телом.  -
Честные ли они? Да, игра велась честно.
     - Сейчас я тебе всю объясню, - сказала Нелл. - У  меня  пропали  деньги
ночью... пропали из комнаты. Если бы знать, что это было сделано в  шутку  -
просто в шутку, - я бы только рассмеялась и...
     - Кто же шутит с деньгами! - быстро проговорил старик. - Если уж взяли,
так не вернут. Какие тут могут быть шутки!
     - Значит, их украли у меня из комнаты, -  сказала  она,  чувствуя,  что
такой ответ лишает ее последней надежды.
     - И это все наши деньги, Нелл?  -  спросил  старик.  -  Или  есть  еще?
Неужели у тебя украли все, до последнего фартинга?
     - Все, до последнего фартинга, - ответила девочка.
     - Значит, надо где-то достать еще, - сказал  старик.  -  Надо  скопить,
Нелл, заработать, раздобыть как-нибудь. О тех деньгах ты не жалей  и  никому
не говори о пропаже, может быть мы вернем  их.  Не  спрашивай  как.  Мы  все
вернем, и вернем сторицей. Только никому ничего не  рассказывай,  иначе  нас
ждет беда. Значит, их украли у тебя из комнаты, когда ты спала? - добавил он
жалостливым голосом, в котором не было  и  следа  прежней  таинственности  и
притворства. - Бедная Нелл! Бедная маленькая Нелл!
     Девочка опустила голову и  заплакала.  Жалость,  про  рвавшаяся  в  его
словах, была искренней, в этом она ни минуты не сомневалась. И сознание, что
все это делается ради нее, нелегким грузом легло на детское сердце.
     - Помни, Нелл, никому ни слова, кроме меня, - продолжал старик и тут же
спохватился: - Нет, даже со мной не  говори,  потому  что  словами  делу  не
поможешь. Все наши потери не стоят  ни  одной  твоей  слезинки,  родная!  Не
горюй, мы все, все вернем!
     - Не надо нам ничего, - сказала девочка,  поднимая  на  него  глаза.  -
Слышишь? Не надо. Будь этих денег в тысячу раз больше, я и то не пролила  бы
ни одной слезы из-за них.
     - Да, да... - пробормотал  старик,  видимо  сдерживая  себя,  чтобы  не
сказать лишнего. - Она ничего не понимает! И слава богу! Тем лучше!
     - Выслушай меня! - взмолилась девочка. - Ты можешь меня выслушать?
     - Могу, могу, - ответил старик, по-прежнему не глядя на  нее.  -  Милый
голос... Я всегда любил его. Такой же голос был у ее матери.
     - Как мне убедить тебя! - воскликнула девочка. - Как убедить, чтобы  ты
не думал больше о выигрыше и проигрыше и не  искал  другого  счастья,  кроме
того, которое мы ищем вместе!
     -  К  этой  цели  мы  тоже  идем  вместе,  -  ответил  старик,   словно
разговаривая сам с собой и все еще глядя в  сторону.  -  Чей  образ  осеняет
меня, когда я сажусь за игорный стол?
     - Разве нам плохо жилось с тех пор, как ты бросил играть и мы  ушли  из
города? - продолжала девочка. - У нас не стало крыши над головой, но разве в
том злосчастном доме нам было лучше, когда ты только и думал что о карточной
игре?
     - Правда, все  правда,  -  проговорил  старик  вполголоса,  по-прежнему
рассуждая сам с собой. - Я сделаю по-своему, но она говорит чистую правду!
     - Ты вспомни то ясное утро, когда мы в последний раз  вышли  из  нашего
старого дома! Вспомни,  как  нам  легко  дышалось,  когда  все  эти  мучения
остались позади. Вспомни наши мирные дни и тихие ночи, и  как  нам  с  тобой
было хорошо, спокойно. Проголодавшись, мы всегда находили чем  подкрепиться,
устав в дороге - отдыхали, и сон у нас был такой крепкий.  А  сколько  всего
нам удалось повидать в пути! Чем ты объяснишь эту чудесную перемену?
     Старик остановил внучку движением руки, прося ее замолчать и не  мешать
ему думать. Потом с тем же предостерегающим жестом поцеловал  ее  в  щеку  и
снова  зашагал  по  дороге,  устремив  взгляд  куда-то  вдаль,  то  и   дело
останавливаясь и сосредоточенно опуская глаза, чтобы  собрать  воедино  свои
беспорядочные мысли. Вот он прослезился... Прошло  еще  несколько  минут,  а
затем, по привычке взяв внучку за руку, он постепенно, почти  незаметно  для
нее вернулся к своему прежнему бездумному спокойствию и был готов идти, куда
бы она ни повела его.
     Когда они снова переступили порог грандиозного  музея  восковых  фигур,
миссис Джарли еще почивала, как и надеялась  Нелл,  но  им  сказали,  что  с
вечера она была встревожена их отсутствием  и  удалилась  на  покой  лишь  в
половине двенадцатого, решив, что они попали в  грозу,  остались  где-нибудь
переночевать, а к утру будут дома. Нелл тотчас же с  усердием  принялась  за
уборку зала, быстро управилась со всеми делами да еще успела и себя привести
в порядок, прежде чем любимица королевской фамилии вышла к завтраку.
     - За все время, что мы здесь, - сказала миссис  Джарли,  когда  трапеза
была закончена, - паноптикум посетили только восемь девиц из  пансиона  мисс
Монфлэтерс, а их там двадцать шесть, как мне сообщила ее  кухарка,  когда  я
поговорила с ней о том о сем и дала бесплатный билет. Надо снести  им  пачку
новых афиш, и я поручаю это тебе, милочка. Посмотрим, как их там примут.
     Поскольку эта экспедиция имела первостепенное значение,  миссис  Джарли
собственноручно надела на Нелли капор, заявила во  всеуслышание,  что  такая
хорошенькая девочка не уронит чести паноптикума, и, снабдив свою  посланницу
множеством советов и необходимых наставлений относительно поворотов направо,
которых надо придерживаться, и поворотов налево, которых  следует  избегать,
отправила ее в путь. Руководствуясь полученными указаниями, Нелл  без  труда
нашла пансион  мисс  Монфлэтерс,  помещавшийся  в  большом  доме  с  высокой
оградой, с широкой калиткой, с большой медной доской и маленьким  решетчатым
окошечком, прорезанным в калитке, сквозь которое горничная  мисс  Монфлэтерс
осматривала каждого посетителя, прежде чем пустить его внутрь, ибо  ни  одно
существо мужского пода - никто! даже молочник, - не могло проникнуть  в  эту
калитку без специального разрешения. Сам сборщик податей - толстяк в очках и
широкополой шляпе - получал причитающиеся ему суммы сквозь решетку.  Адамант
и бронза  были  ничто  по  сравнению  с  калиткой  мисс  Монфлэтерс,  сурово
взиравшей на все человечество. Мясник и тот  благоговел  перед  нею,  словно
перед какими-то таинственными вратами,  и,  взявшись  за  звонок,  сразу  же
переставал насвистывать.
     Когда Нелл приблизилась к  этой  страшной  калитке,  она  медленно,  со
скрипом повернулась на петлях, и  из  скрывающейся  за  нею  тенистой  аллеи
появились пара за парой молодые девицы с  открытыми  книжками,  а  кто  и  с
зонтиком в руках. Эту внушительную процессию замыкала сама мисс Монфлэтерс с
сиреневым шелковым зонтиком и с двумя улыбающимися учительницами  по  бокам,
которые смертельно ненавидели друг друга и были душой и телом  преданы  мисс
Монфлэтерс.
     Сконфуженная  взглядами  и  перешептыванием  девиц,  Нелл   потупилась,
пропуская их мимо себя, а когда с ней поравнялась  мисс  Монфлэтерс,  учтиво
присела  и  подала  этой  леди  маленькую  пачку  афиш.  Та  приняла  ее   и
скомандовала, чтобы процессия остановилась.
     - Ты как будто из паноптикума? - спросила мисс Монфлэтерс.
     - Да, сударыня, - ответила  Нелл,  густо  краснея,  потому  что  девицы
столпились вокруг нее и она стала центром всеобщего внимания.
     - А тебе не кажется, - сказала мисс Монфлэтерс, которая легко  выходила
из себя и пользовалась каждым удобным случаем, чтобы запечатлеть ту или иную
мораль в нежных умах своих воспитанниц, -  Тебе  не  кажется,  что  ни  одна
порядочная девочка не согласилась бы служить в паноптикуме?
     Бедняжке Нелл никогда не приходилось  рассматривать  свое  положение  в
таком свете, и она растерянно молчала, все гуще и гуще заливаясь краской.
     - Разве ты не понимаешь,  -  продолжала  мисс  Монфлэтерс,  -  что  это
неприлично, невежественно и противно мудрым предначертаниям природы, которая
вложила в нас добрые задатки затем, чтобы  мы  развивали  их  в  себе  путем
неустанного совершенствования.
     Обе  учительницы  почтительным  шепотом  подтвердили  эту  истину  и  с
торжеством уставились на Нелли, видимо, полагая, что такой удар  сразит  ее.
Потом они улыбнулись и посмотрели на мисс  Монфлэтерс,  потом,  встретившись
друг с другом глазами, обменялись злобным взглядом, говорившим  яснее  слов,
что каждая из них считала себя присяжной угодницей при особе мисс Монфлэтерс
и,  отказывая  своей  сопернице  в   праве   угождать,   расценивала   такие
поползновения с ее стороны как крайнюю самонадеянность и даже наглость.
     - Неужели тебе не совестно служить в паноптикуме,  -  снова  заговорила
мисс Монфлэтерс, - когда ты могла бы  испытывать  горделивое  сознание,  что
помогаешь по мере своих детских сил расцвету нашей промышленности,  шлифуешь
свой ум ежедневным созерцанием паровой машины и обеспечиваешь себя приличным
заработком от двух шиллингов девяти пенсов до трех шиллингов в неделю? Разве
тебе неизвестно, что чем больше человек трудится, тем лучше ему  живется  на
свете?
     -  "Наша  пчелка-хлопотунья..."  -  вполголоса  процитировала   доктора
Уоттса* одна из учительниц.
     - Что такое? - вопросила мисс Монфлэтерс, круто поворачиваясь к ней.  -
Кто это сказал?
     Разумеется, вторая учительница, которая никого не  цитировала,  указала
на ту, которая  была  в  этом  повинна,  и  мисс  Монфлэтерс,  нахмурившись,
посоветовала первой помолчать, чем привела доносчицу в неописуемый восторг.
     - "Пчелка-хлопотунья", - заявила мисс Монфлэтерс, выпрямляясь  во  весь
рост, - относится только к детям благородных родителей.  "Трудись,  играй  и
веселись!" совет совершенно правильный, поскольку речь идет о них, а  "труд"
означает рисование по бархату, вышиванье и вообще всякое изящное  рукоделье.
Что же касается этой девочки, - она показала на Нелли зонтиком, -  и  прочих
детей, у которых родители бедные, то "Пчелку-хлопотунью" следует читать так:
Трудись, трудись, всегда трудись, А детство пролетит, Никто в безделии тебя,
Дитя, не укорит.

     Восторженный шепот сорвался с уст не только обеих учительниц, но и всех
молодых девиз, потому  что  они  были  немало  поражены,  услышав  блестящую
импровизацию мисс Монфлэтерс,  которая  до  сих  пор  славилась  как  мудрый
политик, но никогда еще не выступала в роли поэтессы. Впрочем, в эту  минуту
кто-то обнаружил, что Нелл плачет, и взоры всех снова обратились к ней.
     Действительно, глаза у девочки были полны слез; она хотела утереть  их,
но уронила платок и не успела поднять его, так как ее опередила девушка  лет
пятнадцати шестнадцати, державшаяся поодаль от своих товарок, словно  ей  не
полагалось стоять вместе  со  всеми.  Подав  Нелли  оброненный  платок,  она
скромно отступила назад, но директриса заставила ее вернуться.
     - Я знаю, кто это сделал! Это сделала мисс  Эдвардс!  -  тоном  оракула
возвестила мисс Монфлэтерс. - Разумеется, мисс Эдвардс!
     Да, это сделала мисс Эдвардс, и все подтвердили, что не кто  иная,  как
мисс Эдвардс, и сама мисс Эдвардс не стала отрицать, что это сделала  именно
она.
     - Ваше пристрастие к низшим классам просто поразительно, мисс  Эдвардс!
-  сказала  директриса,  опуская  зонтик  и  окидывая  преступницу   строгим
взглядом. - Вы так и тянетесь к ним! Но еще более удивительно, что  все  мои
попытки искоренить в вас эти  вульгарные  склонности,  которыми  вы  обязаны
своему происхождению, ни к чему не приводят!
     - Я не хотела сделать ничего дурного,  сударыня,  -  послышался  чистый
нежный голос. - Это был мгновенный порыв.
     - Порыв! - насмешливо повторила мисс Монфлэтерс. - Не понимаю,  как  вы
смеете говорить в моем присутствии о каких-то порывах! (Обе учительницы тоже
не понимали.) Меня это просто изумляет! (Обе учительницы тоже изумились.)  Я
полагаю, что, повинуясь именно таким порывам,  вы  берете  под  свою  защиту
любое жалкое и презренное существо, которое попадается вам  на  глаза!  (Обе
учительницы полагали то же самое.) - Но знайте, мисс Эдвардс!  -  еще  более
строго заключила директриса свою речь. - Вам никто не  позволит  -  хотя  бы
потому, что дурные примеры  в  нашем  пансионе  недопустимы  и  мы  всячески
заботимся о соблюдении в нем хорошего тона, - вам никто никогда не  позволит
оскорблять своим недостойным поведением людей, стоящих выше вас. Если вы  не
испытываете законного чувства гордости, сравнивая себя со всякими девчонками
из паноптикума, то вот этим молодым леди оно присуще в полной  мере,  и  вам
придется посчитаться с ними, а в противном случае  будьте  любезны  покинуть
мой пансион.
     Эта молодая девушка, бедная сирота,  ничего  не  платила  за  обучение,
ничего не платила за стол, ничего не платила за жилье, ничего не получала за
репетирование младших школьниц и в глазах всех обитательниц пансиона  ровным
счетом ничего не стоила. Служанки чувствовали свое превосходство перед  ней,
потому что с ними обращались гораздо лучше, их в какой-то мере уважали и они
были вольны в любой день взять расчет и уйти. Учительницы  держались  с  ней
заносчиво, потому что в свое время они платили  мисс  Монфлэтерс,  а  теперь
мисс Монфлэтерс платила им. Воспитанницы пренебрегали такой товаркой -  ведь
она не могла щегольнуть ни увлекательными рассказами о доме,  ни  знакомыми,
которые приезжали бы к ней в собственном экипаже и вкушали вино с печеньем в
апартаментах подобострастной директрисы, не могла  похвалиться  почтительной
горничной, которая возила бы ее на каникулы домой, -  словом,  ничем  таким,
чем любят похвастаться, о чем любят поболтать молодые девицы. Но  почему  же
эта бедная воспитанница так раздражала и выводила из себя  мисс  Монфлэтерс?
Чем это объяснить?
     Да тем, что главным козырем мисс Монфлэтерс и украшением пансиона  мисс
Монфлэтерс служила дочка баронета - настоящая живая дочка настоящего  живого
баронета,  -  которая,  противно  всем  законам  природы,  была  не   только
дурнушкой, но и тупицей, тогда как эта жалкая  репетиторша  блистала  острым
умом, красотой н стройной фигурой. Просто  невероятно!  Какое-то  убожество,
внесшее в пансион при поступлении буквально гроши (от них,  кстати  сказать,
уже давно ничего не осталось), опережает в  науках  и  совершенно  затмевает
собой дочь титулованного джентльмена, которая  проходит  все  дополнительные
предметы (успешно или безуспешно - это особая статья)  и  счета  которой  за
полугодие в два раза превышают счета любой другой пансионерки. А какая честь
для  учебного  заведения,  как  вырастает  его  репутация,   когда   в   нем
воспитывается такая благородная девица! Вот почему мисс  Монфлэтерс  терпеть
не могла мисс Эдвардс, находившуюся в полной от нее  зависимости,  вечно  ее
попрекала и шпыняла, и вот отчего она накинулась на эту девушку,  когда  та,
как мы уже видели, сжалилась над Нелли.
     - Вы лишаетесь прогулки, мисс Эдвардс, -  сказала  мисс  Монфлэтерс.  -
Будьте любезны удалиться к себе в  комнату  и  не  покидайте  ее  без  моего
разрешения.
     Несчастная девушка быстрыми шагами устремилась к  дому,  но  сдавленный
возглас мисс Монфлэтерс заставил ее "лечь в дрейф", как говорят моряки.
     - Прошла мимо, будто так и надо, будто меня нет  Здесь!  -  воскликнула
директриса, закатывая глаза. - Даже не сочла нужным проститься со мной!
     Девушка повернулась и низко присела перед мисс Монфлэтерс. Нелл увидела
ее темные глаза и прочла в них немую, но трогательную мольбу,  обращенную  к
жестокосердной наставнице. Мисс Монфлэтерс без слов мотнула  ей  головой,  и
широкая калитка захлопнулась за этой страдалицей.
     - Что же касается тебя, дрянная девчонка, -  сказала  мисс  Монфлэтерс,
обращаясь к Нелли, - то передай своей хозяйке следующее: если она  еще  хоть
раз осмелится подослать ко мне кого-нибудь,  я  обращусь  к  властям,  и  ей
набьют на ноги колодки и выставят к позорному столбу в белой простыне. А ты,
моя милая, только сунься сюда,  и  тебе  не  миновать  ступального  колеса*,
можешь быть к этом совершенно уверена. Вперед, сударыни!
     Девицы с зонтами и книжками попарно двинулись дальше, а мисс Монфлэтерс
подозвала к себе дочку баронета, чтобы та пролила в ее  душу  умиротворяющий
бальзам, и, отпустив обеих учительниц, уже успевших сменить  подобострастные
улыбки на сочувственные взгляды, предоставила им  шествовать  бок  о  бок  в
самом хвосте процессии, отчего они воспылали еще большей ненавистью  друг  к
другу.



     Ярость миссис Джарли, узнавшей, что ей  грозят  колодками  и  публичным
покаянием,  не  выразишь   никакими   словами.   Подвергнуть   единственную,
неподдельную  Джарли  всеобщему  презрению,  насмешкам   мальчишек,   розгам
церковного старосты! Сорвать с нее - с услады дворянства  и  аристократии  -
капор, о котором могла бы только мечтать супруга любого мэра, и выставить  в
белой простыне к позорному  столбу!  Какова  нахалка  эта  мисс  Монфлэтерс!
Хватает же у человека дерзости вообразить что-либо подобное! "Как подумаю об
этом, - восклицала миссис Джарли,  задыхаясь  от  распиравшего  ее  гнева  и
сознания собственного бессилия, - так впору хоть безбожницей сделаться!"  Но
вместо того чтобы избрать такой путь возмездия,  миссис  Джарли,  по  зрелом
размышлении, извлекла из кармана подозрительную  бутылку,  приказала  подать
стаканы на свой любимый барабан, придвинула к нему стул и,  призвав  к  себе
своих приспешников, несколько раз, со всеми  подробностями,  поведала  им  о
полученном оскорблении. Когда рассказ был закончен, эта почтеннейшая женщина
совершенно убитым голосом предложила слушателям выпить,  потом  рассмеялась,
потом расплакалась, потом сама пригубила стаканчик, потом снова расплакалась
и рассмеялась, снова приложилась к стаканчику и, постепенно умножая улыбки и
осушая слезы, вскоре дошла до того, что расхохоталась во все горло над  мисс
Монфлэтерс и обратила ее из предмета ожесточенных нападок в самое  настоящее
посмешище.
     - Еще неизвестно, чья возьмет! - воскликнула миссис Джарли. -  В  конце
концов все это пустая болтовня, и если она сулится набить на  меня  колодки,
так и я могу пообещать ей то же самое, а это не в пример смешнее. О господи!
Да стоит ли огорчаться из-за такой чепухи!
     Придя к столь успокоительному выводу (не без помощи  философа  Джорджа,
который то и дело прерывал  ее  речи  сочувственными  междометиями),  миссис
Джарли принялась ласково утешать Нелл и попросила  ее,  в  качестве  личного
одолжения, сопровождать отныне свои мысли о мисс Монфлэтерс громким смехом.
     Так угас гнев миссис Джарли, и много времени на это не понадобилось. Но
у Нелли были свои причины для беспокойства - гораздо более серьезные, и  она
не так-то легко могла развеселиться.
     Опасения ее оправдались в тот же вечер; старик исчез куда-то и вернулся
только глубокой ночью. Как ни измучена была девочка и душой и телом, она  не
ложилась спать, считая минуты до его возвращения, и, наконец,  дождалась,  -
он пришел без единого пенни, несчастный, жалкий,  но  по-прежнему  одержимый
своей страстью.
     - Достань мне денег, - как безумный, заговорил  старик,  расставаясь  с
внучкой на ночь. - Мне нужны деньги, Нелл.  Когда-нибудь  это  окупится,  но
теперь ты должна отдавать мне все, что получишь. Ради твоего блага, Нелл,  -
помни, ради твоего же блага!
     Что девочка могла поделать, как не отдавать деду каждую монету, которая
попадала к ней в руки, - ведь иначе, поддавшись искушению, он ограбил бы  их
благодетельницу. "Если рассказать людям всю правду, -  думала  Нелл,  -  его
сочтут сумасшедшим; не давать денег, он раздобудет их сам, но потворствовать
ему - значит еще больше распалять  снедающую  его  страсть  и,  может  быть,
потерять надежду, что когда-нибудь он излечится от  нее".  Изнывая  от  всех
этих мыслей, сгибаясь под тяжестью  горя,  которым  ни  с  кем  нельзя  было
поделиться, томясь страхом, когда старик вдруг исчезал, тревожась  за  него,
даже когда он сидел дома, она истаяла,  побледнела,  глаза  се  потухли,  на
сердце  камнем  легла  тоска.   Все   прежние   горести,   удвоенные   новым
предчувствием беды, новыми сомнениями, вернулись к ней. Они не  покидали  ее
днем, они толпились вокруг ее изголовья и ночь за ночью вставали в ее снах.
     И разве удивительно, что в это  тяжелое  время  Нелл  часто  вспоминала
мимолетную встречу с той милой девушкой,  незначительный  поступок  которой,
подсказанный добрым сердцем, запал ей в память, словно истинное благодеяние.
Она думала: "Если бы поведать свое горе такому другу, насколько  легче  было
бы сносить его! Если бы снова услышать, тот голос, как бы он утешил меня!" И
ей было грустно, что она, такая бедная, несчастная, не может смело, не боясь
отпора, заговорить с мисс Эдвардс;  ей  казалось,  будто  между  ними  лежит
пропасть, будто эта девушка и не вспоминает их встречу.
     Подошло время  каникул,  молодые  девицы  разъехались  по  домам,  мисс
Монфлэтерс, как уверяли, блистала в Лондоне, нарушая сердечный покой  многих
пожилых джентльменов, а осталась ли мисс Эдвардс в пансионе, уехала ли домой
и был ли у нее дом, куда она могла  бы  уехать,  -  об  этом  разговоров  не
велось. Но вот однажды вечером, возвращаясь со своей одинокой прогулки, Нелл
проходила мимо гостиницы, к крыльцу которой в эту минуту подъехал  дилижанс,
и увидела, как мисс Эдвардс бросилась навстречу маленькой девочке, слезавшей
с империала.
     Это была ее сестра, ее младшая сестра - совсем крошка, моложе Нелли,  -
с которой она не виделась пять лет (как рассказывали впоследствии) и все эти
пять лет сберегала каждый пенни, чтобы девочка могла хоть недолго  погостить
у нее. Сердце Нелли готово было разорваться на части, когда она увидела  их.
Они отошли от людей, столпившихся  около  дилижанса,  обнялись  и  заплакали
радостными слезами. Простое, скромное платье  обеих  сестер,  длинный  путь,
который пришлось совершить ребенку одному,  без  провожатых,  их  восторг  и
волнение, их слезы - все это было красноречивее любых слов.
     Вот они успокоились немного и пошли по улице, держась за руку - вернее,
тесно прижавшись друг к  другу.  "Как  тебе  живется,  дорогая,  хорошо?"  -
услышала Нелл, когда сестры поравнялись с ней. "Да, сейчас  мне  хорошо",  -
ответила старшая. "Сейчас? Только сейчас? повторила девочка. - Почему же  ты
отворачиваешься от меня?" Нелл не удержалась и пошла  следом  за  ними.  Они
остановились возле коттеджа, где мисс Эдвардс сняла у одной старушки комнату
для сестры. "Я буду приходить к тебе по утрам, на весь день", - сказала она.
"А вечером нам нельзя быть вместе? Разве в пансионе на тебя  рассердятся  за
это?" Почему же глаза Нелли тоже были мокры от слез той  ночью?  Почему  она
тоже благодарила судьбу за встречу сестер и тосковала при мысли о их  скорой
разлуке? Не подумайте, что жалость к ним родилась в  сердце  девочки,  когда
она вспомнила об испытаниях, выпавших на ее долю, и не усомнитесь в том, что
нашим грешным душам ведомы бескорыстные чувства, благословенные небом.
     Веселыми солнечными днями, а чаще всего в мягких вечерних сумерках Нелл
сопровождала сестер в их прогулках  и  блужданиях  за  городом,  но  как  ни
хотелось ей выразить им свою благодарность,  она  держалась  всегда  позади,
чтобы не нарушать этого короткого  счастья,  и  останавливалась,  когда  они
замедляли шаги, садилась на траву, когда они садились, и снова  шла  дальше,
согретая близостью к ним. По вечерам сестры обычно гуляли у реки, и сюда  же
каждый вечер приходила Нелл. Они не замечали своей спутницы, не  уделяли  ей
ни одной мысли, и все же у нее было такое чувство, будто она  обрела  верных
друзей, будто втроем им легче сносить тяжкое бремя  тревог  и  забот,  будто
дружба принесла им утешение.  Это  был  самообман,  бесхитростный  самообман
юного и  одинокого  существа.  Но  вечера  сменяли  один  другой,  а  сестры
по-прежнему  приходили  на  свое  излюбленное  место,  и  Нелл   по-прежнему
следовала за ними издали, чувствуя в сердце тепло и ласку. Вернувшись как-то
домой с такой прогулки,  она  очень  удивилась  заготовленной  новой  афише,
гласившей, что грандиозная коллекция  восковых  фигур  отбывает  из  здешних
мест. Эта угроза осуществилась: ровно через  сутки  паноптикум  был  закрыт,
ибо,  как  известно,  все  объявления,  касающиеся   общедоступных   зрелищ,
отличаются крайней точностью и не подлежат отмене.
     - Разве мы уезжаем отсюда, сударыня? - спросила Нелл.
     - Посмотри-ка сюда, девочка, - сказала миссис Джарли. -  Это  тебе  все
объяснит. -  И  она  развернула  перед  ней  другое  объявление,  в  котором
говорилось, что, снисходя к настойчивым просьбам публики, толпами осаждающей
паноптикум, он остается в городе еще на одну неделю и будет снова  открыт  с
завтрашнего дня.
     - В пансионах сейчас каникулы, а обычные посетители  выставок  уже  все
перебывали у нас, поэтому мы займемся широкой публикой, но  ее  надо  как-то
расшевелить.
     На следующий день, ровно в полдень,  миссис  Джарли  уселась  за  пышно
убранный стол, в окружении уже  известных  нам  знаменитостей,  и  приказала
распахнуть двери паноптикума  для  взыскательных  и  просвещенных  зрителей.
Однако первый день не принес ожидаемого успеха,  так  как  широкая  публика,
выказывавшая живой интерес к самой миссис Джарли и к тем  восковым  персонам
из ее свиты, которых можно было обозревать безвозмездно,  не  испытывала  ни
малейшего желания платить за вход по шести пенсов с носа. И невзирая на  то,
что  зеваки  глазели  на  выставленные  у   входа   фигуры   с   необычайным
долготерпением, часами изучали афиши и слушали шарманку, невзирая на то, что
они любезно  советовали  всем  друзьям  и  знакомым  следовать  их  примеру,
вследствие чего у дверей паноптикума толпилось чуть ли не полгорода,  причем
первой половине, едва она покидала свой пост, приходила на смену  вторая,  -
невзирая на все это, в казне миссис Джарли не прибавлялось ни единого пенни,
и перспективы, открывающиеся перед ее музеем, были отнюдь не радужны.
     Ввиду такого застоя  на  классическом  рынке  миссис  Джарлп  пошла  на
крайние меры, чтобы пробудить в публике вкус к  изящному  и  подстегнуть  ее
любознательность. В  туловище  монахини,  стоявшей  над  входом,  смазали  и
привели в действие механизм, так что теперь она с утра до  вечера  судорожно
дергала головой, к вящему  удовольствию  жившего  через  дорогу  цирюльника,
который, будучи не только горьким  пьяницей,  но  и  яростным  протестантом,
объяснял  судороги  монахини  пагубным   воздействием   римско-католического
богослужения на человеческий ум и выводил отсюда соответствующую мораль. Оба
возчика под разными обличьями непрерывно сновали взад и вперед,  заявляя  во
всеуслышание при выходе из зала, что им в жизни не приходилось видеть ничего
подобного за свои деньги, и со  слезами  на  глазах  умоляли  окружающих  не
лишать себя такого наслаждения. Миссис  Джарли  на  своем  посту  за  кассой
позвякивала серебром с полудня до позднего вечера  и  торжественным  голосом
внушала толпе, что билет стоит всего шесть пенсов и что отъезд музея в турне
по Европе для услаждения коронованных особ назначен ровно через неделю.
     - Спешите, спешите,  спешите!  -  каждый  раз  взывала  миссис  Джарли,
заключая свою речь. - Помните, что грандиозный музей  Джарли,  насчитывающий
больше ста восковых фигур, - единственное собрание  в  мире!  Все  прочие  -
грубая подделка и надувательство. Спешите, спешите, спешите!



     По ходу нашего повествования нам пришло время ознакомиться с кое-какими
обстоятельствами, касающимися домашнего уклада мистера Самсона Брасса,  -  и
так как более благоприятной минуты для этого, пожалуй, не найдется,  историк
берет любезного читателя за руку, поднимается  вместе  с  ним  в  воздух  и,
рассекая его с быстротой, какая и не снилась дону  Клеофасу  Леандро  Пересу
Замбулло*, совершившему столь же  приятное  путешествие  в  обществе  своего
друга-демона, спускается прямо на мостовую улицы Бевис-Маркс.
     Бесстрашные воздухоплаватели стоят  перед  мрачным  домишком  -  бывшей
обителью мистера Самсона Брасса.
     В те дни, когда он проживал здесь, в окне этого домишка,  выдвинувшемся
на самый тротуар, так что прохожие,  державшиеся  ближе  к  стене,  задевали
рукавом его мутное стекло, что шло ему лишь на пользу, ибо оно было  покрыто
слоем грязи, - в этом самом окне висела перекошенная буро-зеленая занавеска,
которая успела выгореть и сильно потрепаться за свою долголетнюю службу и не
только не  мешала  разглядеть  с  улицы  внутренность  скрывавшейся  за  ней
маленькой полутемной комнаты,  но,  казалось,  даже  облегчала  эту  задачу.
Впрочем, любоваться там было нечем. Колченогая конторка с  разбросанными  по
ней для пущей важности бумагами, изрядно потрепавшимися  и  пожелтевшими  от
долгого пребывания в карманах; по  обеим  сторонам  этого  ветхого  предмета
обстановки две табуретки; у  камина  предательское  старое  кресло,  которое
стискивало  своими  иссохшими  ручками  многих  клиентов,  помогая   хозяину
выжимать из них  все  соки;  подержанная  картонка  из-под  парика,  набитая
бланками,  повестками,  исполнительными  листами  и   прочими   юридическими
онерами,  которые  служили  когда-то  содержанием  головы,  которая  служила
содержанием парика, который в  свою  очередь  служил  содержанием  картонки,
превращенной теперь в хранилище этих бумажек; два-три судебных  справочника,
баночка  с  чернилами,  песочница,  обшарпанная   метла,   ковер,   отчаянно
цепляющийся своими лохмотьями за  гвоздики,  вбитые  в  пол,  -  все  это  в
совокупности с пожелтевшей обшивкой  стен,  закопченным  потолком,  пылью  и
паутиной было главным украшением конторы мистера Самсона Брасса.
     Но описанные нами неодушевленные предметы имели  не  большее  значение,
чем дощечка на двери с надписью "Адвокат Брасс" или болтавшийся  на  дверном
молотке билетик: "Сдается комната  для  одинокого  джентльмена".  В  конторе
обычно находились  и  предметы  одушевленные,  о  которых  стоит  поговорить
подробнее, так как они играют видную роль в нашем рассказе и, следовательно,
представляют для нас немалый интерес.
     Один из этих предметов не кто иной, как мистер Брасс, уже  появлявшийся
на  предыдущих  страницах.  Другой  -  его  писец,  его  правая  рука,   его
домоправительница, секретарь, доверенное лицо во всех кляузных делах,  такой
же крючок, хапуга, как и он сам, нечто вроде амазонки от  юриспруденции*,  -
короче говоря, мисс Брасс, Заслуживающая краткой характеристики.
     Итак, мисс Салли Брасс  была  девица  лет  тридцати  пяти,  высоченного
роста, костлявая, отличавшаяся чрезвычайно решительными повадками,  которые,
может быть, и заставляли ее поклонников утаивать свои нежные чувства к ней и
держали их на почтительном расстоянии, не в то же время  рождали  в  сердцах
мужчин,  имевших  счастье  находиться  в   ее   обществе,   нечто   подобное
благоговейному трепету. Лицом она очень напоминала своего братца Самсона,  и
сходство это было настолько разительно, что если б девическая  скромность  и
женственность манер позволили мисс Брасс  нарядиться  шутки  ради  в  платье
брата и сесть рядом с ним, то даже самые старые их друзья не сразу  отличили
бы Самсона от Салли и Салли от Самсона, тем  более  что  верхнюю  губу  этой
девицы оттеняла рыжеватая  растительность,  которую,  при  наличии  мужского
костюма, вполне можно было бы принять за усы.  Впрочем,  то  были,  по  всей
вероятности, ресницы, попавшие не туда, куда следует,  так  как  глаза  мисс
Брасс обходились без этих украшений, хоть и естественных, но  по  сути  дела
лишних. Цвет лица у мисс Брасс был желтый - точнее, грязно-желтый,  зато  на
кончике ее веселенького  носа  в  виде  приятного  контраста  рдел  здоровый
румянец. В ее голосе звучали необычайно внушительные нотки - густые, низкие,
и забыть его было невозможно. Ходила она в плотно облегающем фигуру  зеленом
платье, почти одного оттенка с оконной занавеской, схваченном  сзади  у  шеи
массивной пуговицей огромных размеров. Зная, без  сомнения,  что  элегантный
вид достигается простотой и скромностью наряда,  мисс  Брасс  не  носила  ни
воротничков,  ни  шейного  платка,  зато  прическу  ее   неизменно   украшал
коричневый  газовый  шарфик,  похожий  на  крыло   летучей   мыши,   который
приляпывался как придется и с успехом заменял изящный, легкий головной убор.
     Таков был внешний облик мисс  Брасс.  Что  же  касается  ее  внутренних
качеств, то, обладая весьма стойким и энергичным характером,  она  с  ранних
лет со всем пылом своей натуры отдалась изучению  юриспруденции,  причем  не
считала нужным парить орлом в заоблачных ее высях,  а  предпочитала  шнырять
наподобие ужа в стихии, более свойственной этому роду деятельности, то  есть
в мутной воде. Подобно многим выдающимся умам, мисс  Брасс  не  ограничивала
себя одной теорией и не останавливалась перед практическим применением своих
знаний, а именно: переписывала бумаги крупным и мелким почерком, без  единой
помарки заполняла бланки - короче говоря, делала все, что полагается  делать
конторщику, вплоть до копировки пергаментов  и  чинки  перьев.  Трудно  себе
представить, каким  образом  обладательница  стольких  совершенств  все  еще
оставалась мисс Брасс! Одела ли она свое сердце в панцирь, оберегая  его  от
мужской половины рода человеческого, или же обожателей, которые были  бы  не
прочь   добиваться   и   добиться   ее   благосклонности,   отпугивало    то
обстоятельство, что, будучи весьма сведуща в законах,  эта  особа,  по  всей
вероятности, знала назубок  некий  его  пункты,  касающиеся  так  называемых
нарушений обещанья жениться? Как бы то ни было, но мисс Брасс не состояла  в
браке и проводила все свои дни на старом табурете, лицом  к  лицу  с  братом
Самсоном, и здесь кстати будет заметить, что между  этими  двумя  табуретами
они ухитрились положить на обе лопатки, то  есть  разорить  дотла,  не  один
десяток клиентов.
     Однажды  утром  мистер  Самсон  Брасс  сидел  на  своей   табуретке   и
переписывал очередной судебный иск, яростно царапая пером, точно  перед  ним
лежала не бумага, но сердце того человека,  против  которого  этот  иск  был
направлен, а мисс Брасс сидела на своей табуретке и  чинила  перо,  готовясь
приступить к  излюбленному  ею  занятию  -  составлению  небольшого  счетика
клиенту. Так они сидели довольно долгое время, пока мисс Брасс  не  нарушила
молчания.
     - Ты скоро кончишь, Сэмми? - спросила мисс Брасе, нежные  девичьи  уста
которой смягчали все слова и даже из Самсона делали Сэмми.
     - Нет, - ответил он. - Помогла бы мне вовремя, тогда давно бы кончил.
     - Ах, вот как! - воскликнула мисс Салли. - Тебе нужна моя помощь! А кто
собирается нанимать писца?
     - Точно я его ради собственного удовольствия нанимаю или по собственной
воле! - огрызнулся мистер Брасс, взяв перо в  зубы  и  со  злобной  усмешкой
посмотрев на сестру. - Чего ты, сатана, пристала ко мне с этим писцом?
     Читатель, вероятно, будет удивлен и даже поражен, услышав,  как  мистер
Брасс обращается с почтенной леди, и поэтому здесь надо отметить  следующее:
привыкнув к тому, что его сестра  выполняет  мужскую  работу,  мистер  Брасс
незаметно для самого себя стал разговаривать  с  ней  так,  будто  она  была
мужчина. Ни он, ни она не находили в этом  ничего  удивительного,  и  мистер
Брасс частенько называл сестру "сатаной", да еще  присовокуплял  к  "сатане"
всякие эпитеты, а мисс Брасс нисколько не смущали такие  вольности,  как  не
смутило бы всякую другую леди обращение "ангел".
     - Вчера битых три часа толковали об этом писце, а сегодня ты  опять  ко
мне пристала! - И мистер Брасс осклабился, не вынимая пера изо рта - ни дать
ни взять клейнод на дворянском гербе. - Я-то тут при чем?
     - Мне ясно одно, - сказала мисс Салли, сухо улыбаясь, ибо ей  ничто  не
доставляло такого удовольствия, как злить брата. -  Если  все  твои  клиенты
будут навязывать нам своих писцов, хотим мы этого или  нет,  тогда  закрывай
свою контору, выходи из сословия и садись в долговую тюрьму. - А много у нас
таких клиентов, как он?  -  сказал  Брасс,  -  Говори!  Много  у  нас  таких
клиентов?
     - Таких красавцев?
     - Красавцев! - презрительно фыркнул Самсон Брасс и,  схватив  со  стола
счетоводную книгу, начал быстро листать ее.  -  Вот  смотри:  Дэниел  Квилп,
эсквайр... Дэниел Квилп, эсквайр... Дэниел  Квилп,  эсквайр  -  чуть  не  па
каждой странице! Что же нам, по-твоему, делать?  Взять  писца,  которого  он
рекомендует - "драгоценный, говорит, для вас человек",  или  лишиться  всего
этого, а?
     Не удостоив его ответом, мисс Салли только улыбнулась и снова принялась
за работу.
     - Я, конечно, понимаю,  чего  ты  бесишься,  -  заговорил  Брасс  после
небольшой паузы. - Боишься, что нельзя будет по-прежнему совать свой  нос  в
дела? Думаешь, я не вижу тебя насквозь?
     - Думаю, что без моей помощи ты  долго  не  протянешь,  -  хладнокровно
ответила мисс Брасс. - Не будь дураком, Сэмми, и не выводи меня из терпения.
Лучше кончай поскорей работу.
     Самсон Брасс, который в глубине души побаивался сестрицы, нагнулся  над
столом и в полном молчании выслушал ее дальнейшие слова.
     - Если бы мне не захотелось брать этого писца, я бы его и на  порог  не
пустила. Ты прекрасно это знаешь, так что не болтай глупостей.
     Мистер Брасс принял заявление сестры  с  полной  покорностью  и  только
пробормотал себе под нос, что он таких шуток не любит и что мисс Салли  была
бы "совсем молодцом", когда бы перестала изводить его. Презрев столь лестный
комплимент, мисс Салли заметила, что это занятие доставляет ей удовольствие,
отказываться от которого она не намерена. И так как мистер Брасс не  изъявил
желания продолжать беседу, оба они прилежно  заскрипели  перьями,  прекратив
свой спор.
     Так прошло несколько минут; и вдруг кто-то загородив им с  улицы  свет,
падавший из окна. Мистер Брасс и мисс Салли только успели повернуться  в  ту
сторону, как чья-то рука ловко опустила верхнюю раму и  в  окно  просунулась
голова Квилпа, забравшегося на наружный подоконник.
     - Эй - крикнул он, приподымаясь на цыпочках и заглядывая в  комнату.  -
Есть кто дома?  Эй,  ты,  Сэмми,  крапивное  семя!  Откликнись,  сатанинское
отродье!
     - Ха-ха-ха!  -  залился  стряпчий  в  припадке  деланного  восторга.  -
Прелестно, сэр! Просто прелестно! Нет, какой он оригинал! Юмор из него так и
брызжет!
     - Неужто это моя Салли? -  проскрипел  Квилп,  умильно  воззрившись  на
очаровательную мисс Брасс. - Неужто это сама Фемида, только без  повязки  на
глазах и без меча и весов? Неужто это твердыня  закона?  Неужто  это  она  -
пресвятая дева бевис-марксская?
     - Какой поток остроумия! - снова вскричал Брасс. - Клянусь  богом,  это
что-то сверхъестественное!
     - Отоприте дверь! - сказал Квилп. - Я  привел  его.  Это  не  писец,  а
золото, Брасс, это козырной туз, это редкостная  находка!  Скорей  отпирайте
дверь! Может быть, тут по соседству есть другой стряпчий? Тогда  берегитесь!
Выглянет он на улицу и сцапает чудо-писца у вас из-под носа!
     Потеря сокровища - даже если бы его переманил к себе конкурент  -  вряд
ли разбила бы сердце мистера Брасса, однако он с  подчеркнутой  поспешностью
ринулся к двери и впустил в комнату своего клиента, который вел  за  руку  -
кого бы вы думали? - мистера Ричарда Свивеллера.
     - Вот она! - с порога воскликнул Квилп, страдальчески изогнув брови при
виде мисс Салли. - Вот женщина, которой следовало бы  стать  моей  супругой.
Вот  она,  прелестная  Сара,   та,   что   наделена   всеми   достоинствами,
свойственными ее полу, и ни одной из присущих ему слабостей. О Салли! Салли!
     Но эти любовные излияния исторгли из уст очаровательной мисс Брасс лишь
короткое: "Да ну вас!" - Какая она жестокая!  Брр!  От-брасс-ывает  от  себя
всех поклонников! Пора, пора ей изменить фамилию!
     - Перестаньте, мистер Квилп, - с  угрюмой  усмешкой  осадила  его  мисс
Салли. - Удивляюсь, как вам не  стыдно  молоть  такой  вздор  в  присутствии
незнакомого нам молодого человека!
     - Незнакомый молодой человек поймет, какие  чувства  охватили  меня,  -
сказал мистер Квилп, подталкивая Дика Свивеллера  вперед.  -  Он  сам  легко
поддается женским  чарам.  Это  мистер  Свивеллер  -  мой  закадычный  друг,
джентльмен с блестящими видами на будущее, который, со свойственной молодежи
неосмотрительностью, несколько запутал свои дела и  потому  готов  на  время
удовольствоваться скромной  должностью  писца  -  скромной,  но  при  данных
обстоятельствах весьма завидной. Какая здесь восхитительная атмосфера!
     Если мистер Квилп  выражался  иносказательно  и  намекал,  что  воздух,
которым дышит мисс Салли Брасс, напоен чистотой и  свежестью,  исходящей  от
этого  прелестного  существа,  у  него,  вероятно,  имелись  на  то   веские
основания. Если же он говорил о  здешней  атмосфере  в  прямом  смысле,  ему
нельзя отказать в некотором своеобразии вкусов, так как атмосфера в  конторе
мистера  Брасса  была  на  редкость  спертая,  затхлая  и  помимо  частенько
сдабривающих  ее  ароматов   подержанного   платья,   которым   торгуют   на
Дьюкс-Плейсе и у Собачьей канавы, говорила о наличии  здесь  мышей,  крыс  и
плесени. Мистер Свивеллер, очевидно, не нашел в ней ничего  восхитительного,
так  как  он  несколько  раз  повел  носом  и   недоверчиво   посмотрел   на
ухмыляющегося карлика.
     - Познав на собственном опыте первую заповедь земледельца: что посеешь,
то и пожнешь, - продолжал Квилп, - мистер Свивеллер благоразумно решил,  что
лучше глодать корочку, чем сидеть вовсе без хлеба. Кроме того,  ему  хочется
быть подальше от греха, вследствие чего он и  принимает  предложение  вашего
брата, мисс Салли. Брасс, мистер Свивеллер весь к вашим услугам!
     - Очень рад, сэр! - сказал мистер  Брасс.  -  Чрезвычайно  рад.  Мистер
Свивеллер, сэр, поистине счастливец, если он пользуется  вашей  дружбой.  Вы
должны гордиться, сэр, своей дружбой с мистером Квилпом.
     Дик признался, что друзья никогда  его  не  забывают,  коль  льется  за
столом вино, и присовокупил к этому свое  излюбленное  изречение  о  крыльях
дружбы, не роняющих ни перышка, - но все это как-то вяло, без души, ибо  его
умственные способности были целиком поглощены созерцанием мисс Салли  Брасс,
за  которой  он  следил  растерянным  и  унылым  взглядом,  доставляя   этим
величайшее   удовольствие   наблюдательному   карлику.   Что   же   касается
божественной мисс Салли, то она деловито, по-мужски, потерла руки и, заложив
перо за ухо, несколько раз прошлась по комнате.
     - Следовательно, - сказал карлик, круто поворачиваясь к своему  ученому
другу, - мистер Свивеллер может  сразу  же  приступить  к  исполнению  своих
обязанностей? Сегодня как раз понедельник.
     - Разумеется, сэр, разумеется! Пусть приступает, - ответил Брасс.
     - Мисс  Салли  будет  обучать  его  законоведению,  преподаст  ему  эту
увлекательную науку, - сказал  Квилп.  -  Она  будет  его  наставницей,  его
другом, товарищем, заменит ему Блэкстона*, Литлтона с комментариями Кука*, а
также "Лучшее руководство для начинающих адвокатов".
     - Какое красноречие! - самозабвенно пробормотал Брасс, засунув  руки  в
карманы и устремив взгляд на крыши домов через улицу. - Слова так и льются у
него из уст! Это просто изумительно!
     - В обществе мисс Салли и за изучением  прелестных  юридических  фикций
дни  мистера   Свивеллера   будут   лететь,   как   минуты.   Знакомство   с
очаровательными господами Доу  и  Роу*,  которые  могли  родиться  только  в
воображении поэта, откроет перед ним новый, неизведанный мир,  обогатит  его
ум, облагородит его сердце.
     - Изумительно! Изумительно! Просто и-зу-мительно! - воскликнул Брасс. -
Слушаю и наслаждаюсь!
     - А где вы посадите мистера Свивеллера? - спросил Квилп, оглядываясь по
сторонам.
     - Придется купить еще одну табуретку, сэр, - ответил  Брасс.  -  Мы  не
рассчитывали, что  здесь  будет  заниматься  третий  человек,  пока  вы,  со
свойственной вам любезностью, не порекомендовали нам  этого  джентльмена,  а
обстановка у нас не ахти какая богатая. Надо поискать в  лавках  подержанную
табуретку, сэр. А тем временем мистер Свивеллер займет мое место,  поскольку
я  ухожу  на  все  утро,  и  соблаговолит  переписать  для  пробы  вот  этот
исполнительный лист.
     - Проводите меня, -  сказал  Квилп.  -  Нам  с  вами  надо  кое  о  чем
поговорить. Есть у вас время?
     - Есть ли у  меня  время,  чтобы  побыть  в  вашем  обществе,  сэр?  Вы
смеетесь, сэр, вы просто смеетесь надо мной!  -  ответил  стряпчий,  надевая
шляпу. - Я готов, сэр, готов! Как же я должен быть занят, чтобы  у  меня  не
хватило времени на прогулку с вами! Не каждому выпадает счастье наслаждаться
беседой с мистером Квилпом!
     Карлик бросил насмешливый  взгляд  на  своего  бесстыжего  друга,  сухо
кашлянул и повернулся к мисс Салли. Весьма галантно расшаркавшись перед ней,
на что она ответила по-джентльменски сдержанно, он кивнул Дику Свивеллеру  и
удалился вместе со стряпчим.
     Дик  в  полном  оцепенении  стоял  у  стола,  глядя  во  все  глаза  на
обворожительную Салли, точно это  был  невесть  какой  диковинный  зверь,  а
карлик, очутившись на улице, снова забрался на  подоконник,  ощерил  зубы  и
заглянул в контору, как в клетку. Дик посмотрел в ту сторону, но,  вероятно,
не узнал Квилпа и после его исчезновения  еще  долго  стоял  как  вкопанный,
ничего другого перед собой не видя и ни о ком другом не  думая,  кроме  мисс
Салли Брасс.
     Однако мисс Салли, углубившаяся в подведение счета клиенту, не обращала
ни малейшего внимания на Дика и работала как паровик, с явным  удовольствием
выводя скрипучим пером столбики цифр. А Дик, совершенно ошалелый,  торчал  у
стола, разглядывая то ее зеленое платье, то  головной  убор  из  коричневого
газа, то физиономию, то бегающее по бумаге перо и спрашивал сам себя,  каким
образом его угораздило очутиться в столь близком соседстве с этим  чудовищем
- не сон ли это, за которым последует пробуждение? Наконец он испустил вздох
и начал медленно снимать сюртук.
     Мистер Свивеллер снял сюртук, старательно сложил его, не сводя  глаз  с
мисс Салли, потом надел синюю куртку с двумя рядами золотых пуговиц, которую
в свое время он заказал на предмет речных экскурсий, а с  сегодняшнего  утра
перевел на положение служебной одежды, и, все так же упорно  глядя  на  мисс
Салли, молча рухнул на табуретку мистера Брасса. Тут  на  него  снова  нашел
столбняк,  и,  подперев  подбородок  ладонью,  он  так  выпучил  глаза,  что
казалось, ему уже никогда больше не закрыть их.
     Спустя некоторое время почти ослепший Дик отвел взгляд  от  прелестного
существа, повергшего его в такое изумление,  полистал  бумаги,  которые  ему
надо было переписать, обмакнул перо в чернильницу и, постепенно собравшись с
духом, приступил к работе. Но ему не пришлось написать и десяти  слов,  ибо,
потянувшись к  чернильнице,  он  ненароком  поднял  голову  и  снова  увидел
немыслимую коричневую наколку, зеленое платье - короче говоря, мисс Салли во
всей ее прелести, и на сей раз она произвела на него еще более  ошеломляющее
впечатление.
     Это повторялось так часто, что под конец мистер Свивеллер  почувствовал
себя во  власти  какого-то  странного  наваждения  -  ему  вдруг  до  смерти
захотелось уничтожить эту Салли Брасс; его подмывало сорвать с нее  головной
убор и посмотреть, хороша  ли  она  будет  простоволосая.  На  столе  лежала
длинная линейка  -  очень  длинная  отполированная  черная  линейка.  Мистер
Свивеллер взял ее и почесал ею нос.
     Переход от  почесывания  носа  к  покачиванию  линейкой  над  столом  и
применению ее в качестве томагавка, то и дело рассекавшего воздух, произошел
как-то сам собой, совершенно незаметно. Иной раз  линейка  пролетала  совсем
близко от головы мисс Салли; фестончатую кромку газа вздымало ветром, -  еще
немного,  и  коричневая  наколка  очутилась  бы  на  полу,  но   ничего   не
подозревающая девица продолжала спокойно строчить и ни разу не подняла  глаз
на мистера Свивеллера.
     Какое же это принесло ему облегчение! Приятно было, написав через  силу
несколько слов и дойдя чуть ли не до  умопомешательства,  схватить  линейку,
замахнуться ею над коричневым головным убором и знать, что при  желании  его
можно сбить долой! Приятно было, отдергивая руку в минуту опасности,  крепко
почесывать линейкой нос, а потом  вознаграждать  себя  еще  более  свирепыми
взмахами, как только выяснялось, что мисс Салли и не думает поднимать  глаза
от своей писанины. Благодаря этим упражнениям  мистер  Свивеллер  постепенно
успокоил свои взволнованные чувства; он уже не так часто и  не  так  яростно
взмахивал линейкой и, наконец, мог писать по пять-шесть строчек  подряд,  не
прибегая к ее помощи, что было для него огромной победой над самим собой.



     По прошествии некоторого времени, а именно после  двухчасового  сидения
за столом, мисс Брасс закончила работу, - в знак чего  она  вытерла  перо  о
свое зеленое платье и взяла понюшку табаку из маленькой  круглой  табакерки,
которая хранилась у нее в кармане. Освежившись  таким  образом,  эта  девица
поднялась с табуретки, перевязала бумаги  по  всей  форме  красным  шнурком,
сунула сверток под мышку и вышла из конторы.
     Мистер  Свивеллер  только   успел   вскочить   с   места   и   отколоть
коленце-другое неистовой жиги от радости, что его оставили одного, как вдруг
дверь отворилась и из-за нее высунулась голова мисс Салли.
     - Я ухожу, - сообщила она.
     - Хорошо, сударыня, - сказал Дик. "И, сделайте  одолжение,  не  спешите
из-за меня домой", - добавил он мысленно.
     - Если кто-нибудь придет по делу,  спросите,  что  передать,  а  самого
стряпчего, мол, нет дома. Поняли?
     - Понял, сударыня, - ответил Дик.
     - Я ненадолго, - сказала мисс Брасс напоследок.
     - Прискорбно  это  слышать,  сударыня,  -  воскликнул  Дик,  когда  она
затворила за собой дверь.  -  Надеюсь,  что  у  вас  получится  какая-нибудь
непредвиденная задержка. Если вы ухитритесь попасть под колеса, сударыня, не
причинив себе серьезного увечья, тем лучше.
     Высказав  от  всего  сердца  это  благожелательное  напутствие,  мистер
Свивеллер сел в кресло для клиентов и погрузился в глубокое раздумье,  потом
прошелся несколько раз по комнате и снова упал в кресло.
     - Итак, я состою в должности писца при  мистере  Брассе!  -  воскликнул
Дик. - Служу писцом у Брасса да? И у сестрицы Брасса -  у  этого  дракона  в
юбке? Хорошо, очень хорошо! Что же со мной приключится дальше?  Может,  меня
ждет участь каторжника, и я  буду  слоняться  по  адмиралтейским  складам  в
войлочной шляпе, в серой куртке с аккуратно  вышитым  на  ней  номером  и  с
орденом Подвязки на щиколотке*, под который придется  подсовывать  платочек,
чтобы не натирало ногу? Значит, быть  мне  каторжником?  А  может,  и  этого
недостаточно  и  готовится  что-нибудь  похуже?  Впрочем,  не   стесняйтесь,
поступайте по собственному усмотрению.
     Так как мистер Свивеллер восклицал это, находясь в полном  одиночестве,
следует полагать, что он взывал к своей судьбе или к своей несчастной  доле,
которым, как мы  знаем,  частенько  приходится  выслушивать  от  попавших  в
неприятное положение героев такие вот иронически-горькие  попреки.  Это  тем
более вероятно, что мистер Свивеллер говорил,  глядя  в  потолок  -  обычное
местопребывание вышеупомянутых бесплотных особ, за исключением тех  случаев,
когда дело происходит на театральных подмостках, где им положено  обитать  в
самой сердцевине люстры.
     - Квилп предлагает мне это место и говорит, что оно наверняка будет  за
мной, - после глубокомысленной паузы продолжал Дик,  отсчитывая  на  пальцах
все обстоятельства своей теперешней жизни. - Фред, который раньше и  слышать
бы  не  захотел  о  чем-либо  подобном,  к   моему   величайшему   удивлению
поддерживает Квилпа и настаивает на том же самом, -  удар  номер  один.  Моя
тетушка прекращает высылку денег  и  уведомляет  меня  нежным  письмецом  из
своего захолустья, что она составила новое завещание, в котором обо  мне  не
упомянуто ни единым словом, -  удар  номер  два.  Полное  отсутствие  денег,
отсутствие кредита, подвох со  стороны  Фреда,  который  вдруг  остепенился;
требование освободить квартиру - удары номер  три,  четыре,  пять  и  шесть.
Когда на человека обрушивается сразу столько ударов, он уже  ни  за  что  не
отвечает. Человек сам себя не швырнет в грязь, а если его  швырнет  в  грязь
судьба, ее дело снова поставить свою жертву на ноги. Моя судьба навлекла  на
себя немало хлопот, ну и прекрасно! Я умываю руки и назло ей устроюсь  здесь
как дома. Так что пусть продолжает в том же духе.  -  Тут  мистер  Свивеллер
многозначительно кивнул и отвел взгляд от потолка. - А там посмотрим, кто из
нас сдастся первый.
     Придя к столь глубокомысленному  выводу,  знакомому  нам  по  некоторым
системам нравственной философии, мистер Свивеллер перестал  думать  о  своем
падении и, стряхнув с  себя  унылость,  принял  весьма  непринужденный  вид,
подобающий таким безответственным личностям, как писцы.
     Чтобы окончательно успокоиться и овладеть собой, он приступил  к  более
тщательному осмотру конторы, на что до сих  пор  у  него  не  было  времени:
заглянул в картонку из-под парика, в книги, в чернильницу, развязал одну  за
другой все связки бумаг и перелистал их; вырезал на столе несколько вензелей
острым перочинным ножом мистера Брасса и  расписался  с  внутренней  стороны
угольного ведерка. Утвердив себя таким образом  в  должности  писца,  мистер
Свивеллер распахнул окно, развалился  в  небрежной  позе  на  подоконнике  и
пролежал там до тех пор, пока на улице не появился мальчик  из  пивной.  Дик
приказал ему поставить поднос на тротуар, остановил  свой  выбор  на  кружке
легкого портера, тут же выпил его и произвел полный расчет, чтобы немедленно
положить начало будущему кредиту.  Потом  в  контору  забегало  трое-четверо
посыльных от троих-четверык стряпчих  одного  пошиба  с  Брассом,  и  мистер
Свивеллер принимал и отпускал их с  такой  же  серьезностью,  какую  мог  бы
выказать клоун в подобного рода пантомиме.  Когда  же  с  посетителями  было
покончено, он  снова  уселся  на  табуретку  и,  весело  посвистывая,  начал
набрасывать пером карикатуры на мисс Брасс.
     Мистер Свивеллер был все еще погружен в рисование, когда к дому  Брасса
подъехал чей-то экипаж и вслед  за  тем  послышался  громкий  стук  дверного
молотка. Поскольку мистер Свивеллер считал себя обязанным отвечать только на
звонки в контору, он преспокойно продолжал рисовать, хотя у него  и  имелись
подозрения, что в доме никого больше нет.
     Но это было не так, ибо после  повторного  и  еще  более  нетерпеливого
стука входную дверь отперли, и кто-то, тяжело ступая, поднялся в комнату над
конторой. Мистер Свивеллер уже начал подумывать, нет ли в доме  второй  мисс
Брасс - двойняшки дракона, как вдруг к нему постучались.
     - Войдите! - крикнул Дик. - К чему  такие  церемонии!  Если  посетители
будут валить ко мне валом, я туг совсем запутаюсь. Прошу!
     - Пожалуйста, будьте так добры, - послышался чей-то  тоненький  голосок
совсем низко от пола, - покажите ему комнату.
     Дик перегнулся через  стол  и  узрел  маленькую  девочку  в  стоптанных
башмаках и в грязном глухом переднике, который оставлял на  виду  только  ее
лицо и ступни. С равным успехом эту девочку можно было бы одеть и  в  футляр
от скрипки.
     - Ты кто такая?  -  спросил  Дик.  Но  в  ответ  снова  послышалось:  -
Пожалуйста, будьте так добры, покажите ему комнату!
     До чего же эта девочка была старообразная, и лицом и манерами! Судя  по
всему, ее запрягли в работу прямо с колыбели. Она  боялась  Дика  в  той  же
мере, в какой Дик дивился, глядя на нее.
     - Я тут совершенно ни при  чем,  -  сказал  он.  -  Попроси  его  зайти
попозже.
     - Нет, пожалуйста, будьте так добры, покажите ему комнату! -  в  третий
раз повторила девочка. - Восемнадцать шиллингов в  неделю,  белье  и  посуда
наши, чистка сапог и платья особо, камин в  зимнее  время  восемь  пенсов  в
день.
     - Вот и покажи сама. Ты ведь все знаешь, - сказал Дик.
     - Мисс Салли мне  не  велела,  она  говорит,  жильцы  увидят,  какая  я
маленькая, и решат, что услуги будут плохие.
     - Сразу не увидят, так потом увидят!
     - Э-э! А за две недели  вперед?  -  сказала  девочка,  бросив  на  Дика
хитренький взгляд. - Уж если кто устроился на квартире,  так  неохота  будет
съезжать на другой день!
     - Чудно! - пробормотал Дик, вставая. - А ты все-таки за кого здесь - за
кухарку, что ли?
     - Да я и за кухарку, - ответила девочка, - и за горничную и всю  работу
по дому делаю.
     "Самая грязная работа, наверно, приходится на долю Брасса, дракона и на
мою", - подумал Дик. Он мог бы  долго  размышлять  на  эту  тему,  борясь  с
одолевающими его сомнениями, но девочка  снова  повторила  свою  просьбу,  а
загадочные глухие стуки в коридоре и на лестнице  явно  свидетельствовали  о
том, что претендент на комнату испытывает нетерпение. Тогда Ричард Свивеллер
сунул  по  перу  за  оба  уха,  третье  взял  в   зубы,   в   доказательство
значительности своей персоны и крайней занятости, и поспешил  наверх,  вести
переговоры с одиноким джентльменом.
     К его удивлению, глухие стуки  объяснялись  тем,  что  на  второй  этаж
втаскивали сундук одинокого джентльмена, страшно тяжелый и чуть ли не в  два
раза  шире  лестницы,  вследствие  чего  одинокому  джентльмену  и  возчику,
старавшимся  соединенными  усилиями  поднять  его  по   крутым   ступенькам,
приходилось нелегко. Они толкались, притискивали друг друга к перилам и  так
и  сяк  бились  над  сундуком,  который  то  и  дело  застревал  под  самыми
невероятными  углами,  и,  следовательно,  опередить  их  на  лестнице  было
невозможно. Поэтому Ричард Свивеллер медленно поднимался следом за ними и на
каждой ступеньке громко высказывал  свое  возмущение  по  поводу  того,  что
неизвестные люди берут штурмом дом мистера Самсона Брасса.
     Одинокий джентльмен не удостоил ни словом эти протесты, а когда сундук,
наконец, втащили в комнату, сел на  него  и  вытер  лицо  и  лысину  носовым
платком. Ему стало жарко, и это не удивительно, так как, не говоря о возне с
сундуком, одет он был  по-зимнему,  хотя  термометр  показывал  в  тот  день
двадцать семь градусов в тени.
     - Я полагаю, сэр, - сказал Ричард Свивеллер, вынув перо изо рта, -  что
вы желаете осмотреть помещение? Комната прекрасная,  сэр.  Она  находится  в
двух минутах ходьбы от... от ближайшего  угла,  и  из  ее  окон  открывается
широкий вид на... на противоположную сторону улицы.  Тут  же  по  соседству,
сэр, торгуют великолепным портером, а  всех  других  преимуществ  просто  не
перечислишь.
     - Сколько? - спросил одинокий джентльмен.
     - Фунт стерлингов в неделю, - ответил  Дик,  накинув  два  шиллинга  по
собственному почину.
     - Комната за мной.
     - Чистка сапог и платья особо, - сказал Дик. - Камин в зимнее время...
     - Ладно, ладно!
     - Двухнедельный задаток...
     - Двухнедельный? - сердито крикнул одинокий джентльмен, оглядывая его с
головы до ног. - Двухгодичный! Я поселюсь здесь на два года. Получайте  пока
десять фунтов. И дело с концом.
     - Стойте! - начал было Дик. - Я, собственно, не Брасс, а...
     - И я не Брасс. Ну и что же из этого?
     - Брасс - фамилия домовладельца.
     - С чем его и поздравляю, - сказал  одинокий  джентльмен,  -  Извозчик,
можете уходить. Вы тоже, сэр.
     Мистера Свивеллера так огорошила бесцеремонность  и  скоропалительность
одинокого джентльмена, что он вытаращил на него глаза,  почти  как  на  мисс
Салли  утром.  Но  одинокий  джентльмен,  нисколько  не   смутившись   этим,
преспокойно размотал шарф на  шее  и  снял  сапоги.  Освободившись  от  этих
обременительных предметов туалета, он начал раздеваться дальше и  аккуратно,
вещь за вещью, складывать платье на сундук. Потом  спустил  штору  на  окне,
задернул занавески у кровати, завел часы и не спеша, соблюдая  размеренность
в каждом движении, улегся в постель.
     - Снимите билетик с двери, -  сказал  он  напоследок,  просунув  голову
между занавесками. - И чтобы меня никто не беспокоил, пока я сам не позвоню.
     Вслед за этим занавески сомкнулись, и из-за них тут же послышался храп.
     - Ну и дом! Сплошная чертовщина! - воскликнул мистер Свивеллер, входя в
контору с билетиком в рудах. - Драконы в юбке  вершат  всеми  делами,  ведут
себя, как заправские стряпчие. Кухарки трех футов росту  выскакивают  откуда
ни возьмись, точно из-под земли. Незнакомцы  вламываются  в  дом  и  ложатся
спать среди бела дня, будто так и надо! Если он принадлежит к тем загадочным
личностям, о которых то и дело приходится слышать, и заснет непробудным сном
года на два, хорошенькое у меня будет положеньице! Впрочем, что поделаешь  -
судьба! Надеюсь, Брасс останется доволен. А нет - тем хуже.  Я  тут  ни  при
чем. Мое дело сторона.



     Вернувшись домой, мистер Брасс весьма благосклонно  и  с  удовольствием
выслушал доклад своего писца и тут же осведомился о билете в  десять  фунтов
стерлингов, который после тщательного осмотра оказался  настоящим  кредитным
билетом, выпущенным Английским  банком*,  что  окончательно  привело  его  в
прекрасное расположение духа. Под конец  он  так  разошелся,  что  в  порыве
чувств пригласил мистера Свивеллера распить с ним чашу пунша,  назначив  для
этого тот отдаленный  и  отличающийся  некоторой  неясностью  срок,  который
обычно определяется словами "как-нибудь на днях", и рассыпался перед Диком в
комплиментах по поводу его необыкновенной деловитости, выяснившейся в первый
же день службы.
     Мистер  Брасс  руководствовался  в  своей  жизни  тем  принципом,   что
комплименты, не требуя  никаких  затрат,  так  сказать,  смазывают  язык,  а
поскольку, по его мнению, во рту у  служителя  Фемиды  этот  полезный  орган
должен был ходить легко и плавно, ни в коем разе не покрываясь  ржавчиной  и
не поскрипывая на шарнирах, то он пользовался каждым удобным случаем,  чтобы
практиковаться в высокопарных и льстивых речах. Будем справедливы -  язык  у
мистера  Брасса  был  хорошо  подвешен,  хотя  привычная  этому  джентльмену
слащавость  нисколько  не  отражалась   на   его   топорной,   отталкивающей
физиономии, которая не так-то легко поддавалась смазке. Хмуро опровергая его
словоизвержения, она как бы служила  некиим  сигнальным  буем,  поставленным
самой природой в виде предостережения тем,  кто  ведет  свой  корабль  среди
мелей и бурунов Жизни или в опасном  архипелаге  Закона,  и  возвещала,  что
здесь не место пытать свое счастье и судьбу.
     Мистер  Брасс  попеременно  то  осыпал  своего  писца   похвалами,   то
рассматривал кредитный билет, но мисс Салли взирала на Дика  весьма  сухо  и
даже неодобрительно, ибо, привыкнув устремлять свои природные способности  и
деловую сметку главным образом на  то,  как  бы  где  урвать  побольше,  она
досадовала на одинокого джентльмена,  слишком  дешево  снявшего  комнату,  и
говорила, что, если уж этому человеку так захотелось  поселиться  у  них,  с
него следовало бы спросить  вдвое,  а  то  и  втрое,  и  чем  больше  бы  он
торговался, тем решительнее должен был мистер Свивеллер стоять на своем.
     Однако похвалы мистера Брасса и недовольство мисс Салли не произвели ни
малейшего  впечатления   на   Ричарда   Свивеллера,   ибо,   переложив   всю
ответственность как за этот, так и за дальнейшие свои поступки и действия на
судьбу, он окончательно махнул на все рукой и успокоился, готовый претерпеть
любые несчастия и с философским равнодушием  принять  любые  блага,  которые
могли ждать его впереди.
     - С добрым утром, мистер Ричард, - сказал Брасс на  другой  день  после
поступления  Свивеллера  на  службу.  -  Салли  разыскала  вам   подержанную
табуретку в Уайтчепле*. Вот у кого поучиться покупать все по дешевке, мистер
Ричард! Прекрасная табуретка, сэр! Поверьте моему слову.
     - Мне на нее что-то и смотреть не хочется, - сказал Дик.
     - А вы не смотрите, а садитесь, - возразил мистер Брасс. - Салли купила
эту табуретку на улице возле больницы. Она стояла там месяца два и несколько
запылилась и порыжела на солнце - вот и все.
     - Надо надеяться, я не заражусь  от  нее  лихорадкой  или  какой-нибудь
другой гадостью, - сказал Дик, с недовольным видом усаживаясь между мистером
Самсоном и целомудренной Салли. - Хромает, одна ножка длиннее.
     - Ну что ж, лишек пойдет на дрова, сэр! - воскликнул Брасс. - Ха-ха-ха!
Тут тебе и табуретка, тут и дрова, сэр! Вот что значит посылать за покупками
мою сестрицу! Верьте моему слову, мистер Ричард, мисс Брасс...
     - Замолчишь ты или нет! - осадил стряпчего очаровательный  предмет  его
восторгов. - Попробуй тут заниматься делом под такую болтовню!
     - Ну и фрукт у меня сестрица! - воскликнул стряпчий.  -  То  сама  рада
поболтать, а то вдруг работать ей приспичило. Вот поди угадай, в  каком  она
настроении!
     - Сейчас у меня настроение деловое, - сказала мисс  Салли,  -  так  что
прошу мне не мешать. И его тоже не отвлекай. - Мисс  Салли  ткнула  пером  в
сторону Ричарда. - Он и без того не слишком старается.
     Мистеру Брассу, вероятно, очень хотелось огрызнуться, но  благоразумие,
а может быть,  трусость  одержала  в  нем  верх  над  злобой,  и  он  только
пробормотал что-то насчет "наглецов" и "прохвостов", ни к кому, в частности,
не адресуясь и употребляя эти  термины  в  связи  с  какими-то  отвлеченными
идеями, возникшими у него в мозгу. Вслед за тем все трое заскрипели  перьями
и писали долго,  храня  молчание,  такое  тягостное,  что  мистер  Свивеллер
(который не мог обходиться  без  развлечений),  то  и  дело  клюя  носом,  с
закрытыми глазами выводил на бумаге какие-то странные слова, составленные из
несуществующих букв, как вдруг мисс Салли нарушила царившую в конторе скуку,
шумно втянув носом понюшку  табаку  из  маленькой  табакерки  и  заметив  во
всеуслышанье, что мистер Ричард Свивеллер "наделал дел".
     - Каких дел, сударыня? - спросил Ричард.
     - Вы разве не знаете, - сказала мисс Брасс, -  что  жилец  все  еще  не
вставал, что его не видно и не слышно с тех пор,  как  он  лег  спать  вчера
днем?
     - Ну что ж, сударыня, - ответил Дик, - почему бы ему не  выспаться  как
следует в тишине и покое за свои десять фунтов?
     - Я начинаю подумывать, что он никогда не  проснется,  -  сказала  мисс
Салли.
     - Странно, - проговорил Брасс,  откладывая  перо  в  сторону,  -  очень
странно! Мистер Ричард, если этого джентльмена найдут повесившимся на спинке
кровати или с ним случится какая-нибудь другая неприятность в том  же  роде,
вы не забудете, мистер Ричард, что  десять  фунтов  были  даны  вам  в  счет
квартирной платы за два года? Я надеюсь,  вы  все  помните,  мистер  Ричард?
Советую  вам  записать  это,  потому  что  вас  могут   вызвать   для   дачи
свидетельских показаний.
     Мистер Свивеллер взял  большой  лист  писчей  бумаги  и  с  чрезвычайно
сосредоточенным видом начал писать, что-то очень мелким почерком  в  верхнем
его уголке.
     - Меры предосторожности никогда не бывают лишними, - продолжал Брасс. -
Кругом совершается столько злодейств,  столько  ужасных  злодейств!  А  этот
джентльмен ничего не говорил о...  Впрочем,  об  этом  после,  сэр.  Сначала
кончите свою запись.
     Дик кончил и протянул бумагу Брассу, который, не усидев на месте, ходил
взад и вперед по комнате.
     - Ах, это ваша запись?  -  сказал  он,  пробегая  глазами  документ.  -
Прекрасно! А теперь, мистер Ричард, будьте любезны вспомнить, не говорил  ли
этот джентльмен чего-нибудь еще.
     - Нет.
     - Вы уверены, мистер Ричард,  -  торжественно  произнес  Брасс,  -  что
джентльмен так-таки ничего больше и не сказал?
     - Ни черта он не сказал, - ответил Дик.
     - Подумайте хорошенько, сэр! - настаивал Брасс. - Мое положение, сэр, и
моя  принадлежность  к  почтеннейшему  юридическому  сословию  -  первейшему
сословию в нашей стране, сэр, и во всех других странах  земного  шара  и  на
всех планетах, которые сияют над нами по ночам и, как  предполагается,  тоже
населены живыми существами, - моя принадлежность, сэр, к этому почтеннейшему
сословию не позволяет мне задавать вам наводящие вопросы, когда речь идет  о
столь  серьезном  и  столь  деликатном  деле.  Итак,  сэр,  будьте   любезны
вспомнить, не говорил ли джентльмен, которому вы сдали вчера днем комнату во
втором этаже и который привез  с  собой  сундук  с  имуществом  -  сундук  с
имуществом! - не говорил ли вам этот джентльмен что-нибудь кроме того, о чем
упоминается в вашей записке?
     - Ну, что вы дураком-то прикидываетесь? - сказала мисс Брасс.
     Дик посмотрел на нее, потом на Брасса, потом опять на нее  и  все  таки
сказал: "Нет, ничего не говорил".
     -  Фу  ты,  черт  побери!  Какой  вы  непонятливый,  мистер  Ричард!  -
воскликнул Брасс и даже улыбнулся. - Ну, наконец, говорил  он  что-нибудь  о
своем имуществе?
     - Вот именно! - сказала мисс Салли, кивнув брату.
     - Не говорил ли он, например,  -  пояснил  Брасс  умильным,  сладеньким
голоском, - заметьте, я ничего  не  утверждаю,  а  просто  спрашиваю,  чтобы
восстановить у вас в памяти слова этого джентльмена, -  не  говорил  ли  он,
например, что у него никого нет в Лондоне, что он  не  имеет  ни  охоты,  ни
возможности  предъявлять  нам  чьи-либо  рекомендации,  хотя  мы  и   вправе
требовать таковые, и не выражал ли твердого желания на случай  какого-нибудь
несчастья с ним, чтобы  его  имущество,  находящееся  здесь,  в  этом  доме,
перешло в мою собственность в виде слабого вознаграждения за понесенные мною
хлопоты и неприятности?.. Одним словом, - заключил Брасс совсем уж  умильным
и сладеньким тоном, - согласились  ли  вы  сдать  ему  комнату,  действуя  в
качестве моего доверенного лица, на таких именно условиях?
     - Конечно, нет, - ответил Дик.
     - В таком случае,  мистер  Ричард,  -  сказал  Брасс,  метнув  на  него
презрительный и укоризненный взгляд, - вы  ошиблись  в  выборе  профессии  и
стряпчего из вас не получится.
     - Сколько бы вы ни прожили на свете - хоть тысячу лет, - добавила  мисс
Салли. После чего братец и сестрица, шумно потянув носом, угостились табаком
из маленькой табакерки и погрузились в мрачное раздумье.
     В дальнейшем ничего особенного не произошло до  самого  обеда,  который
полагался мистеру Свивеллеру в три часа, а томил его ожиданием будто все три
недели. С первым боем часов новый писец исчез. С  последним  боем,  ровно  в
пять, он появился  снова,  и  контора,  словно  по  волшебству,  наполнилась
благоуханием джина с лимонной цедрой.
     - Мистер Ричард, - сказал Брасс. - Этот человек  все  еще  не  вставал.
Разбудить его немыслимо. Что делать?
     - По-моему, пусть выспится, - ответил Дик.
     - Выспится! - воскликнул Брасс. - Да ведь он спит двадцать шесть  часов
подряд! Мы двигали у него над головой комоды, мы стучали молотком в наружную
дверь, мы заставили служанку несколько раз свалиться с лестницы (она щуплая,
ей ничего не сделается), но он так и не проснулся.
     - А что, если подставить стремянку, - сказал Дик, и залезть в окно?
     - Там дверь - все равно ничего не увидишь, а кроме того, среди  соседей
начнется брожение умов, - возразил Брасс.
     - А если вылезти на крышу и спуститься вниз по дымоходу?
     - Мысль сама по себе прекрасная,  -  согласился  Брасс,  -  и  если  бы
нашелся... - тут он в упор посмотрел на мистера Свивеллера, - если б нашелся
такой обязательный, милый и великодушный человек, который взял бы на себя...
Я думаю, это совсем не так неприятно, как кажется.
     Дик предложил этот план в надежде на то, что выполнение  его  падет  на
долю мисс Салли. Поскольку он промолчал,  прикинувшись,  будто  не  понимает
намека, мистеру Брассу не осталось ничего другого, как предложить  подняться
наверх  всем  вместе  и  предпринять  последнюю  попытку  разбудить  спящего
каким-нибудь более простым способом, а в случае  неудачи  пойти  на  крайние
меры. Мистер Свивеллер не стал возражать и, вооружившись табуретом и длинной
линейкой,  отправился  следом  за  хозяином  к  месту  предстоящих   военных
действий, где мисс Брасс уже  отчаянно  звонила  в  ручной  колокольчик,  не
производя этим ни малейшего впечатления на таинственного жильца.
     - Вот его сапоги, мистер Ричард, - сказал Брасс.
     - Ишь  какие,  видно  с  характером!  -  заметил  Ричард  Свивеллер.  И
действительно,  трудно  было  вообразить  себе  нечто   более   солидное   и
самоуверенное! Эти тупоносые, с толстыми подошвами сапоги,  казалось,  силой
завладели своим местом у порога и стояли на полу так  твердо,  будто  в  них
были всунуты хозяйские ноги.
     - Ничего не вижу, кроме занавесок у кровати, - сказал Брасс,  припав  к
замочной скважине. - Что он, крепкого телосложения, мистер Ричард?
     - Весьма, - ответил Дик.
     - Будет крайне неприятно, если он вдруг выскочит из комнаты,  -  сказал
Брасс. - Не загораживайте лестницу. Ему со мной, конечно, не справиться,  но
я, как-никак, хозяин дома, а законы гостеприимства  священны.  Эй!  Эй,  вы,
там!
     Покуда  мистер  Брасс  вперял  любопытный  взор  в  замочную  скважину,
окриками стараясь привлечь внимание жильца, и покуда мисс Брасс трезвонила в
колокольчик, мистер Свивеллер успел  взобраться  на  табуретку,  придвинутую
вплотную к стене, у самой двери, и, вытянувшись на ней во весь рост,  с  тем
расчетом, что разъяренный жилец не заметит его,  если  выбежит  из  комнаты,
начал  отчаянно  лупить  линейкой  по  притолоке.  Восторгаясь   собственной
изобретательностью и веря  в  надежность  своей  позиции,  избранной  им  по
примеру тех бесстрашных личностей, что  открывают  двери  галерки  и  задних
рядов партера в дни битковых сборов, мистер  Свивеллер  совершенно  заглушил
ударами линейки звон колокольчика, и маленькая служанка, которая  стояла  на
нижней ступени, готовая в любую минуту обратиться в бегство,  заткнула  уши,
чтобы не оглохнуть на веки вечные.
     И вдруг в двери щелкнул ключ, и  она  распахнулась  настежь.  Маленькая
служанка стремглав бросилась в подвал, мисс Салли шмыгнула к себе в спальню,
а не отличавшийся храбростью мистер Брасс в мгновение ока выбежал на  улицу,
но, обнаружив, что за ним не гонятся ни с кочергой, ни с  каким-либо  другим
смертоносным оружием, перешел на шаг, заложил руки в карманы и засвистал как
ни в чем не бывало.
     Между тем мистер Свивеллер, почти  распластавшийся  по  стене,  не  без
интереса смотрел сверху, с  табуретки,  на  одинокого  джентльмена,  который
рычал, сыпал страшными проклятиями на пороге  своей  комнаты,  и,  держа  по
сапогу в каждой руке, намеревался, видимо, запустить  ими  наудачу  вниз  по
лестнице. Однако он почему-то оставил это намерение, ворча повернул назад, в
комнату, и вдруг заметил Ричарда.
     - Это вы устроили тут такой содом? - спросил одинокий джентльмен.
     - Я только помогал, сэр, - ответил Дик, не сводя с него глаз и легонько
помахивая линейкой, в знак того,  что  одинокому  джентльмену  несдобровать,
если он попытается применить силу.
     - Да  как  вы  смеете?  -  вскричал  жилец.  -  А?  Вместо  ответа  Дик
осведомился, приличествует ли порядочным джентльменам такое  вот  спанье  по
двадцать шесть часов подряд и не следует ли им считаться со спокойствием  их
милейших и почтеннейших хозяев.
     - А  разве  мое  спокойствие  ничего  не  значит?  -  спросил  одинокий
джентльмен.
     - А разве их спокойствие ничего не значит, сэр? - отпарировал Дик. -  Я
не собираюсь вам угрожать, сэр, ибо  угрозы  воспрещены  законом  наравне  с
действиями, подлежащими судебному преследованию,  но  берегитесь!  Если  это
повторится еще раз, над вами произведут дознание и вас похоронят  где-нибудь
на перекрестке двух  дорог,  не  дождавшись  вашего  пробуждения.  Мы,  сэр,
думали, уж не скончались ли вы, и просто обезумели от страха, - добавил Дик,
осторожно слезая с табуретки. - Короче  говоря,  здесь  не  потерпят,  чтобы
одинокие джентльмены спали за двоих, не внося за это дополнительной платы.
     - Вот как! - воскликнул жилец.
     - Да, сэр, так-то! - сказал Дик и, положившись на милость судьбы, понес
первое, что ему пришло в голову. - Нельзя извлекать двойную  порцию  сна  из
одной кровати с одной постелью,  а  если  вы  намерены  и  впредь  поступать
подобным же образом, извольте платить как за комнату с двуспальным ложем.
     Вместо того чтобы окончательно рассвирепеть после такой отповеди, жилец
широко улыбнулся и бросил на мистера Свивеллера лукавый взгляд. Лицо у  него
было смуглое от загара, а в белом ночном колпаке оно казалось  еще  смуглее.
Судя по всему, он страдал  некоторой  раздражительностью,  а  потому  мистер
Свивеллер почувствовал немалое облегчение при виде этой  веселой  улыбки  и,
стараясь поддержать его благодушие, улыбнулся сам.
     В гневе на то, что ему  помешали  спать,  да  еще  таким  бесцеремонным
образом,  жилец  сдвинул  ночной   колпак   набекрень.   Это   придало   ему
забавно-ухарский вид, и теперь, когда мистер Свивеллер мог разглядеть своего
собеседника как следует, он был просто очарован  им  и,  чтобы  окончательно
умилостивить его, выразил надежду, что  джентльмен  решил  встать  и  впредь
будет вести себя подобающим образом.
     - Зайди ко мне, беспутная твоя голова, -  ответил  ему  на  это  жилец,
входя в комнату.
     Мистер Свивеллер проследовал за ним, оставив табуретку  за  дверью,  но
линейку на всякий случай прихватил с собой. Он тут же похвалил себя за такую
предусмотрительность, ибо одинокий джентльмен без  всяких  объяснений  запер
дверь на два оборота ключа.
     - Пить будете? - последовал вопрос.
     Мистер Свивеллер ответил, что он  не  так  давно  утолил  мучившую  его
жажду, но тем не менее не откажется от "маленькой чарочки", если все  нужное
для соответствующей смеси под руками. При обоюдном их молчании жилец  достал
из своего огромного сундука нечто  подобное  маленькому  храму,  сверкающему
серебряными гранями, и осторожно поставил его на стол.
     Мистер Свивеллер с интересом наблюдал  за  каждым  движением  одинокого
джентльмена. В одно отделеньице этого маленького храма он  опустил  яйцо,  в
другое всыпал кофе, в третье положил кусок сырого мяса, вынутый из  жестяной
баночки, в четвертое налил воды. Потом чиркнул фосфорной спичкой и поднес ее
к спиртовке под храмом, потом захлопнул крышки  на  всех  отделениях,  потом
открыл их, - и тут оказалось, что какая-то чудесная,  невидимая  глазу  сила
поджарила бифштекс, сварила яйцо, вскипятила кофе - словом, приготовила  ему
полный завтрак.
     - Вот вам горячая вода, - сказал жилец с полной невозмутимостью,  точно
они сидели на кухне у очага, - вот вам замечательный ром, сахар  и  дорожный
стакан. Смешайте сами. И поскорее.
     Дик повиновался, глядя во все глаза то на стоявший на  столе  маленький
храм, который умел делать все что угодно, то  на  огромный  сундук,  который
хранил в себе все  что  угодно.  Жилец  же  приступил  к  завтраку  с  видом
человека,  привыкшего  творить  чудеса  и  не  находившего  в  этом   ничего
особенного.
     - Хозяин дома, кажется, стряпчий? - спросил он.  Дик  кивнул.  Ром  был
совершенно сверхъестественный.
     - А хозяйка - она что такое?
     - Дракон, - сказал Дик.
     Одинокий джентльмен нисколько  не  удивился  такому  ответу,  -  то  ли
потому, что ему приходилось встречаться со всякими чудесами во  время  своих
странствий, то ли потому, что он был одинокий джентльмен, - и лишь  спросил:
- Жена или сестра?
     - Сестра, - сказал Дик.
     -  Тем  лучше,  -  сказал  одинокий  джентльмен.  -  Значит,  он  может
отделаться от нее при желании.
     - Я буду жить как мне угодно, молодой человек, - снова заговорил  жилец
после небольшой паузы. -  Ложиться  когда  угодно,  вставать  когда  угодно,
приходить домой когда угодно, уходить когда угодно  и  не  потерплю  никаких
расспросов  и  никакой  слежки.  Что  касается  последнего,  то  все  зло  в
служанках. Но здесь только одна.
     - И очень маленькая, - сказал Дик.
     - И очень маленькая, - повторил жилец. -  Следовательно,  квартира  для
меня подходящая - так?
     - Так, - сказал Дик.
     - Надо полагать, акулы? - спросил жилец. Дик кивнул и осушил стакан  до
дна.
     - Сообщите им мои условия, -  сказал  одинокий  джентльмен,  поднимаясь
из-за стола. - Если они будут надоедать мне,  то  лишатся  хорошего  жильца.
Если они разнюхают, что я жилец хороший, этого с них совершенно  достаточно.
Если попробуют разнюхивать дальше, я съеду  немедленно.  Лучше  договориться
обо всем этом сразу. До свидания!
     - Прошу прощенья, сэр, - сказал Дик, останавливаясь на  пути  к  двери,
которую жилец уже хотел распахнуть перед ним. - Когда тот, кто тебя обожает,
только имя оставил свое...* - Не понимаю!
     - Имя, - повторил Дик. - Имя... на случай писем, посылок...
     - Я ни того, ни другого не получаю, - отрезал жилец.
     - Или визитов...
     - Ко мне с визитами не ходят.
     - Если незнание имени повлечет за собой какие-либо недоразумения, прошу
меня не винить, сэр, - добавил Дик, все еще медля у  двери.  -  О,  не  кори
певца...
     - Я никого не собираюсь корить, - сказал жилец, да с такой яростью, что
Дик в мгновение ока очутился на лестнице перед захлопнутой дверью.
     Здесь он наткнулся на мистера Брасса и мисс Салли, которых  только  его
внезапное появление заставило оторваться от  замочной  скважины.  Они  сразу
увлекли его в контору и потребовали отчета о  беседе  с  жильцом,  так  как,
несмотря на все их старания, им ничего не  удалось  подслушать,  по  причине
ссоры из-за первого места на этом наблюдательном посту - ссоры, которая хоть
и ограничилась в силу необходимости пинками, щипками и немой  жестикуляцией,
но отняла у них порядочно времени.
     И мистер Свивеллер представил им  полный  отчет  совершенно  точный  во
всем, что касалось характеристики одинокого  джентльмена  и  высказанных  им
пожеланий, и поэтически-вольный в части, относящейся  к  огромному  сундуку,
который он описал, скорее увлеченный  фантазией,  чем  преданностью  истине,
клятвенно заверяя, будто в нем хранятся все виды самых изысканных напитков и
съестных  припасов,  известных  нашему  времени,   и   будто   сундук   этот
представляет собой некий аппарат,  который  приводится  в  действие  часовым
механизмом и извлекает из своих недр  решительно  все.  Кроме  того,  мистер
Свивеллер дал понять, что храм со  спиртовкой  за  две  с  четвертью  минуты
зажарил ростбиф в семь фунтов весом, чему свидетели его собственные чувства,
а именно - зрение и вкус. Каким образом это было сделано, ему неизвестно, но
он хорошо помнит, что одинокому джентльмену стоило только  мигнуть,  и  вода
сразу закипела и забулькала, из чего он (мистер  Свивеллер)  заключает,  что
жилец их какой-нибудь знаменитый фокусник, или химик,  или  и  то  и  другое
вместе, -, а следовательно, его пребывание под этой крышей озарит славой имя
Брасса и вызовет новый интерес к истории улицы Бекис-Маркс.
     Мистер Свивеллер счел нужным умолчать только об одном  -  а  именно,  о
небольшой чарочке, которая, последовав  по  пятам  за  скромными  обеденными
возлияниями и отличаясь крепостью своего содержимого, вызвала в  нем  легкую
лихорадку и заставила его два-три раза в течение вечера приложиться к другим
таким же чарочкам в ближайшей харчевне.



     Так как одинокий джентльмен,  уже  которую  неделю  живший  под  крышей
мистера  Брасса,  по-прежнему  отказывался   разговаривать   или   хотя   бы
объясняться знаками с самим стряпчим и его сестрицей и  каждый  раз  избирал
своим посредником Ричарда Свивеллера и так как он оказался жильцом  во  всех
смыслах подходящим - то есть платил за все вперед, не докучал просьбами,  не
шумел, рано ложился спать, - мистер Ричард незаметно приобрел большой вес  в
доме в качестве лица,  которое  имело  влияние  на  таинственного  обитателя
верхнего этажа и к добру ли, к худу ли - вступало с ним в переговоры,  тогда
как никто другой не осмеливался даже близко к нему подойти.
     Откровенно говоря, отношения  между  мистером  Свивеллером  и  одиноким
джентльменом  были  не  слишком-то  близкие  и  не   слишком-то   поощрялись
последним, - но поскольку Дик еще ни разу не  вернулся  с  этих  односложных
бесед без  того,  чтобы  не  процитировать  такие  высказывания  безыменного
жильца, как: "Свивеллер! Я уверен, что на вас можно положиться",  "Скажу  не
колеблясь, я к вам очень расположен, Свивеллер", "Свивеллер, вы мой  друг  и
никогда от меня не отступитесь", а также много других столь же  дружеских  и
доверительных по тону заявлений, якобы сделанных  одиноким  джентльменом  по
его адресу и служивших главным содержанием их разговоров, - мистер  Брасс  и
мисс Салли ни минуты не сомневались в силе влияния  мистера  Ричарда,  слепо
веря ему на слово.
     Но, помимо этой заручки и  совершенно  независимо  от  нее,  у  мистера
Свивеллера имелась и другая,  которая  обещала  быть  не  менее  надежной  и
значительно укрепляла его положение в доме Брасса.
     Он снискал благосклонность мисс Салли Брасс. Да не  посмеют  зубоскалы,
привыкшие глумиться  над  женскими  чарами,  навострить  уши  в  надежде  на
романтическую повесть, которая послужит им пищей  для  насмешек.  Нет!  Мисс
Брасс хоть и была создана для любви, но  сердце  ее  не  ведало,  что  такое
любовь. Привыкнув с детских лет цепляться  за  подол  Фемиды,  сделав  с  ее
помощью первые самостоятельные шаги и не ослабляя с  тех  пор  своей  цепкой
хватки, это прелестное существо так и осталось на всю жизнь питомицей богини
правосудия. Еще малюткой Салли славилась уменьем перенимать походку и манеры
судебного пристава и, выступая  в  его  роли,  научилась  по  всем  правилам
опускать руку на плечо сверстников и уводить их  будто  в  долговую  тюрьму,
поражая зрителей правдоподобием этих  сценок.  Но  что  ей  удавалось  лучше
всего, так это составление описи имущества у  кукол  с  точным  учетом  всех
столов и стульев. Эти невинные забавы скрашивали и услаждали последние  годы
жизни ее вдового родителя - джентльмена в высшей степени почтенного (друзья,
преклонявшиеся перед его житейской  мудростью,  дали  ему  прозвище  "Старый
Лис"), который всячески поощрял дочку и, предвидя свое скорое переселение на
кладбище у Собачьей канавы, более всего скорбел о том,  что  она  не  сможет
выправить бумаги на стряпчего и вступить в это сословие.  Обуреваемый  столь
нежными и трогательными чувствами.  Старый  Лис  торжественно  вверил  Салли
заботам своего сына Самсона, рекомендовав ее как бесценную помощницу,  и  со
дня кончины старичка и по сей день мисс Брасс была верной  опорой  брату  во
всех его делах.
     Не ясно ли отсюда, что, посвятив  себя  сызмальства  одному  занятию  и
одному  попечению,  мисс  Брасс  соприкасалась  с  жизнью  лишь   постольку,
поскольку жизнь соприкасалась с законом, а следовательно,  можно  ли  ждать,
чтобы леди со столь возвышенными запросами была мастерицей  по  части  более
изящных  и  утонченных   искусств,   которыми   обычно   блистают   женщины.
Совершенства мисс Салли носили характер мужественный и не выходили из  рамок
юриспруденции.  Они  начинались  с  деятельности  стряпчего  и  на  том   же
кончались. Служа  лишь  закону,  она  пребывала,  так  сказать,  в  законном
состоянии невинности души и сердца. Закон был ее нянькой, - но  ведь  кривые
ноги и всякие другие уродства в детях часто приписывают неумелому  уходу,  и
если в таком светлом  уме  могли  быть  обнаружены  какие-либо  нравственные
изъяны и выверты, то винить в этом следовало только няньку мисс Салли Брасс.
     И вот в жизнь этой леди, как нечто свежее и поднос  новизны,  какая  не
снилась ей даже во  сне,  ворвался  мистер  Свивеллер  -  ворвался  и  давай
распевать веселые песенки, показывать фокусы  с  чернильницей  и  коробочкой
облаток, ловить сразу три апельсина одной рукой, балансировать табуретом  на
подбородке и перочинным ножом на носу,  а  также  проделывать  сотни  других
столь же  поразительных  фортелей,  ибо  во  время  отлучек  мистера  Брасса
подобные развлечения помогали Ричарду рассеивать  томительную  скуку  своего
вынужденного заточения в конторе. Эти светские таланты, которые  мисс  Салли
обнаружила в новом писце совершенно случайно,  мало-помалу  оказали  на  нее
такое действие, что она стада частенько просить мистера Свивеллера отдохнуть
от трудов и поразмяться, невзирая на ее присутствие,  чем  мистер  Свивеллер
охотно пользовался. Таким образом, между ними зародилась дружба. С  течением
времени мистер Свивеллер стал, подобно  мистеру  Брассу,  смотреть  на  мисс
Салли как на своего собрата по профессии. Он  обучил  ее  таинствам  игры  в
орлянку и в карты - на фрукты, имбирный лимонад, жареную картошку и даже  на
скромную чарочку, пригубить которую не отказывалась и  она  сама.  Он  часто
подсовывал ей свою порцию переписки, в добавление к ее собственной, и - чего
ж больше! - иной раз вознаграждал ее за это дружеским похлопываньем по спине
и называл "славный малый", "душа-человек" и тому подобное, а  она  нисколько
не обижалась и выслушивала его комплименты с благосклонностью.
     Мистеру Свивеллеру не давало покоя только одно обстоятельство, а именно
то, что маленькая служанка неизменно пребывала где-то в  недрах  земли,  под
улицей Бевис-Маркс, и появлялась на поверхности  лишь  по  звонку  одинокого
джентльмена и вскоре немедленно исчезала. Она никогда не выходила наверх, не
заглядывала в контору, не  снимала  своего  заскорузлого  передника,  видимо
никогда не умывалась, не  выглядывала  из  окон,  не  выскакивала  за  дверь
подышать чистым воздухом, не знала ни отдыха, ни развлечений.  Ее  никто  не
навещал, о ней никто не говорил, о ней  никто  не  заботился.  Мистер  Брасс
высказал однажды предположение,  будто  их  служанка  "дитя  любви"  (а  это
значило все что угодно, только не "любимое дитя"), но других сведений о  ней
Ричарду Свивеллеру так и не удалось собрать.
     "Дракона спрашивать бесполезно, - думал как-то Дик, созерцая черты мисс
Салли Брасс. - Я подозреваю, что первый же мой вопрос  сразу  положит  конец
нашей дружбе. Между прочим, любопытно, действительно она дракон или ближе  к
русалочьей  породе?  В  ней  есть  что-то  чешуйчатое.  Но  русалки  обожают
глядеться в зеркало, что ей совсем ни к чему. И они обычно  только  и  знают
что расчесывать волосы, чего за ней не водится. Нет! Она, конечно,  дракон!"
- Вы куда собрались, старина? - сказал Дик вслух, когда мисс Салли привычным
жестом вытерла перо о свое зеленое платье и поднялась с табуретки.
     - Обедать, - ответил дракон.
     "Обедать! - повторил про себя Дик. -  Вот  еще  мне  задача.  По-моему,
маленькая служанка никогда ничего не ест".
     - Сэмми придет не скоро, - сказала мисс Брасс. - Побудьте пока здесь. Я
ненадолго.
     Дик кивнул и проводил мисс Брасс взглядом только до двери,  а  мысленно
гораздо дальше, в заднюю комнату, где братец и сестрица делили свои трапезы.
     - Н-да! - протянул он и, засунув руки  в  карманы,  стал  прохаживаться
взад и вперед по конторе. - Дорого бы я дал, -  если  б  у  меня  было  хоть
сколько-нибудь в наличности, - чтобы  узнать,  как  они  обращаются  с  этим
ребенком и где они его держат. Моя матушка, вероятно, была очень  любопытная
женщина, во мне явно сидит где-то вопросительный знак.  Я  чувства  побороть
свои сумею, но ты, виновница волнений и тоски...* Нет,  в  самом  деле!..  -
воскликнул  мистер  Свивеллер,  обрывая  себя  на  полуслове  и  в  раздумье
опускаясь в кресло для клиентов. - Я должен знать, как они с ней обращаются!
     Поразмыслив еще несколько  минут,  мистер  Свивеллер  тихонько  отворил
дверь с намерением шмыгнуть через улицу за стаканом легкого  портера,  но  в
этот миг перед ним мелькнул коричневый головной убор мисс Брасс,  уплывающий
вниз по лестнице. "Черт побери! - мысленно воскликнул Дик. - Никак она  идет
кормить служанку! Ну! Теперь  или  никогда!"  Перегнувшись  через  перила  и
дождавшись, когда головной убор исчезнет в темноте, он ощупью сошел  вниз  и
добрался до кухни следом за мисс Салли, которая вошла туда с блюдом холодной
баранины в руках. Кухня была  весьма  убогая  -  сырая,  темная,  с  низкими
потолками; стены все в трещинах, в разводах плесени. Из  подтекающего  крана
капала вода, и капли эти с болезненной жадностью лизала заморенная  голодная
кошка. Широкая решетка очага была завинчена так туго, что между ее  прутьями
виднелись лишь тоненькие язычки огня. Все здесь было на запоре: на  двери  в
угольный подвал, на свечном ящике, на  солонке,  на  шкафу  -  всюду  висели
замки. Тут ничем не удалось бы поживиться даже таракану.  Жалкий,  нищенский
вид этой кухни сразил бы насмерть и хамелеона. Он сразу бы распробовал,  что
здешний воздух несъедобен, и с отчаяния испустил бы дух.
     Маленькая служанка встала, увидев перед собой мисс  Салли,  и  смиренно
склонила голову.
     - Ты здесь? - спросила мисс Салли.
     - Да, сударыня, - слабеньким голоском ответила служанка.
     - Отойди подальше от баранины. Я тебя знаю сейчас же начнешь  ковырять!
- сказала мисс Салли.
     Девочка забилась в угол, а мисс Брасс вынула из кармана ключ и, отперев
шкаф, достала оттуда тарелку с несколькими унылыми холодными  картофелинами,
не более съедобными на вид, чем руины каменного капища друидов*. Тарелку эту
она поставила на стол, приказала маленькой служанке сесть  и,  взяв  большой
нож, нарочито размашистыми движениями стала точить его о вилку.
     -  Вот  видишь?  -  сказала  мисс  Брасс,  отрезав  после   всех   этих
приготовлений кусочек баранины примерно в два квадратных  дюйма  и  подцепив
его на кончик вилки.
     Маленькая служанка жадно, во все  глаза  уставилась  на  этот  кусочек,
словно стараясь разглядеть в нем каждое волоконце, и ответила "да".
     - Так не смей же говорить, будто тебя не кормят здесь мясом, - крикнула
мисс Салли. - На, ешь. Съесть это было недолго.
     - Ну! Хочешь еще? - спросила мисс Салли. Голодная девочка  чуть  слышно
пискнула "не хочу". Обе они, вероятно, выполняли привычную процедуру.
     - Тебе дали мяса, - резюмировала мисс Брасс, - ты наелась  вволю,  тебе
предложили еще, но ты ответила "не хочу". Так не  смей  же  говорить,  будто
тебя держат здесь впроголодь. Слышишь?
     С этими словами мисс Салли убрала мясо в шкаф, заперла его на замок  и,
уставившись на маленькую служанку, не спускала с нее глаз до тех  пор,  пока
та не доела картофель.
     Судя по всему, нежное сердце мисс Брасс распирала жгучая ненависть, ибо
что иное могло заставить ее без всякой на то причины ударять  девочку  ножом
то по рукам, то по затылку, то по  спине,  точно,  стоя  рядом  с  ней,  она
прямо-таки не могла удержаться от колотушек. Но  мистер  Свивеллер  изумился
еще больше, увидев, как мисс Салли - его  собрат  по  профессии  -  медленно
попятилась к двери, видимо насильно заставляя  себя  уйти  из  кухни,  потом
вдруг стремительно ринулась вперед и с  кулаками  набросилась  на  маленькую
служанку. Ее жертва вскрикнула  сдавленным  голосом,  боясь  и  заплакать-то
по-настоящему, а мисс Садли подкрепилась понюшкой  табаку  и  вслед  за  тем
поднялась наверх, едва дав Ричарду время вбежать в контору.



     Среди причуд одинокого джентльмена, - а запас их был у него огромен,  и
он каждый день черпал оттуда что-нибудь новенькое,  -  числилось  совершенно
исключительное и непреодолимое пристрастие к Панчу.  Из  какой  бы  дали  не
доносился голос Панча до улицы Бевис-Маркс, одинокий джентльмен, услышав его
даже сквозь сон, вскакивал с кровати, наскоро одевался, бежал на этот  голос
со всех ног и вскоре возвращался  во  главе  целой  толпы  зевак,  в  центре
которой шествовали кукольники с ширмами. Ширмы тут же  ставили  перед  домом
мистера Брасса, одинокий джентльмен  садился  у  окна  второго  этажа,  -  и
представление, сопровождавшееся волнующими  звуками  флейты  и  барабана,  а
также громкими возгласами зрителей, шло полным ходом, к великому ужасу  всех
солидных обитателей этой тихой улицы. Следовало бы предположить,  что  после
конца представления актеры и зрители удалялись. Какое там! Эпилог оказывался
ничем не лучше самой пьесы, ибо, лишь только дьявол испускал  дух,  одинокий
джентльмен немедленно требовал обоих кукольников к себе  наверх,  угощал  их
спиртными напитками из своих запасов и затевал  с  ними  длинные  разговоры,
содержание  которых  оставалось   для   всех   непостижимой   загадкой.   Но
таинственность этих бесед сама по себе не  имела  особенного  значения.  Все
дело было в том, что, покуда  они  велись.  скопище  народу  около  дома  не
уменьшалось, мальчишки били кулаками в барабан и передразнивали Панча своими
пискливыми голосами, приплюснутые носы затуманивали окно конторы, в замочной
скважине входной двери все время поблескивал чей-нибудь  глаз,  -  и  стоило
только одинокому джентльмену или одному  из  его  гостей  высунуть  хотя  бы
кончик  носа  в  окно  верхнего  этажа,  как  их  встречал  разъяренный  рев
обездоленной толпы, и она продолжала  выть  и  кричать,  не  внимая  никаким
уговорам, до тех пор, пока кукольники не спускались вниз и не увлекали ее за
собой в другое место. Короче говоря, все дело было в том, что  это  народное
движение произвело полный переворот на улице  Бевис-Маркс  и  тишина  и  мир
покинули ее пределы.
     Никто так не возмущался этими беспорядками, как  мистер  Самсон  Брасс,
но, будучи не в силах  лишиться  столь  выгодного  жильца,  он  благоразумно
прятал в карман вместе с платой за квартиру и свою обиду на него,  а  злость
вымещал на  осаждавших  контору  зеваках,  пользуясь  всеми  доступными  ему
способами отмщения, которые были, правда, весьма несовершенны и сводились  к
обливанию этих зевак помоями из леек, бомбардировке  их  с  крыши  обломками
черепицы и штукатурки и подкупу кэбменов, с тем чтобы те  нежданно-негаданно
выезжали из-за угла и карьером врезались в толпу.  Кое-каким  простачкам  на
первый взгляд, может быть, покажется странным, почему причастный к  сословию
стряпчих мистер Брасс не притянул к суду лицо  или  лица,  повинные  в  этих
безобразиях, но пусть они вспомнят, что, подобно лекарям,  редко  пользующим
самих себя,  и  духовным  особам,  не  всегда  следующим  своим  проповедям,
законники не любят путаться с законом по собственному почину, зная, что этот
острый инструмент ненадежен, требует больших затрат при  пользовании  им  и,
кроме всего прочего, бреет  начисто  -  причем  не  всегда  тех,  кто  этого
заслуживает.
     - Удивительное дело! - сказал как-то утром мистер Брасс. - Второй  день
без Панча! Всех, что ли, он их перебрал? Вот хорошо-то было бы!
     - Что же тут хорошего? - возразила ему мисс Салли. - Кому они мешают?
     - Вот чучело! - воскликнул Брасс, в отчаянии швыряя перо на стол. - Вот
скотина надоедливая!
     - Нет, ты скажи, кому они мешают? - повторила Салли.
     - Кому мешают? - возопил Брасс. - А это, по-твоему,  пустяки,  когда  у
человека под самым носом целый день ревут, кричат, отвлекают его от  работы,
так что ему остается только зубами скрежетать  от  злости.  Это,  по-твоему,
пустяки, когда человек по целым дням сидит в потемках, в духоте, а на  улице
не протолкнешься от всяких бездельников, которые орут и воют, будто  на  них
лев накинулся, или тигр, или... или...
     - Или дико-брасс, - подсказал мистер Свивеллер.
     - Да, или дикобраз, -  повторил  стряпчий  и  пристально  посмотрел  на
своего писца, стараясь угадать, не было ли в его  словах  задней  мысли  или
какого-нибудь злостного намека. - Это, по-твоему, пустяки?
     Стряпчий вдруг пресек свою гневную речь, прислушался  и,  уловив  вдали
знакомые звуки, схватился за голову, воздел глаза к  потолку  и  пробормотал
упавшим голосом: - Опять принесло!
     Оконная створка в верхнем этаже поднялась немедленно.
     - Опять принесло! - повторил Самсон. - Эх! Нанять бы где-нибудь  карету
с четверкой кровных рысаков да пустить бы их по  нашей  улице,  когда  толпа
будет всего гуще! Я бы и шиллинга на это не пожалел!
     Отдаленный крик послышался снова. Дверь комнаты  одинокого  джентльмена
распахнулась настежь.  Он  сломя  голову  сбежал  по  ступенькам  на  улицу,
мелькнул за окном конторы - без шляпы - и пустился на голос Панча,  с  явным
намерением безотлагательно воспользоваться услугами кукольников.
     - Хотел бы я познакомиться с его родственниками, - пробормотал  Самсон,
рассовывая  по  карманам  бумаги.  -  Если  бы   они   выправили   на   него
соответствующий документик в кофейне Грейс-Инна*,  на  предмет  помещения  в
сумасшедший дом, и поручили это дельце мне, я бы уж как-нибудь примирился  с
тем, что верхняя комната у нас будет временно пустовать.
     С этими словами мистер Брасс нахлобучил шляпу чуть ли не по самый  нос,
чтобы не видеть появления омерзительных кукольников, и выбежал из дому.
     Так как мистер Свивеллер относился весьма благосклонно к представлениям
Панча, по той простой причине, что любоваться ими и вообще смотреть из  окна
на улицу было гораздо приятнее,  чем  работать,  и  так  как  он  постарался
открыть глаза и мисс Брасс на их многочисленные достоинства и прелести,  оба
они встали, точно  по  команде,  и  подошли  к  окну,  на  наружном  выступе
которого, как на  самом  почетном  месте,  уже  сидели  более  или  менее  с
удобствами несколько молодых девиц и юношей, состоявших  в  должности  нянек
при младших братьях и сестрах и всегда устраивавшихся здесь вместе со своими
малолетними питомцами.
     Окно было тусклое, но, следуя  установившемуся  между  ними  дружескому
обычаю, мистер Свивеллер сорвал с головы мисс  Салли  коричневую  наколку  и
тщательно протер ею стекло. К тому времени, когда прелестная  обладательница
этой наколки снова надела ее на себя (что было сделано с полным спокойствием
и совершенной невозмутимостью), жилец вернулся в сопровождении кукольников и
с солидным подкреплением  к  уже  собравшимся  зрителям.  Главный  кукольник
немедленно скрылся за занавеской, а его помощник  стал  рядом  с  ширмами  и
обвел толпу унылым взглядом, унылость которого еще усугубилась, когда он, не
меняя грустного выражения верхней  части  лица  и  в  то  же  время  в  силу
необходимости  судорожно  двигая  губами  и  подбородком,  заиграл   веселый
плясовой мотив на том сладкозвучном музыкальном инструменте, что именуется в
просторечии губной гармоникой.
     Представление  близилось  к  концу,  зрители   следили   за   ним   как
завороженные.  Волнение  чувств,  которое  вспыхивает  в   больших   людских
сборищах, только что хранивших бездыханное молчание  и  снова  обретших  дар
слова и способность двигаться, все еще владело толпой, когда жилец, как и  в
прошлые разы, позвал кукольников к себе наверх.
     - Оба идите! - крикнул он из окна, видя, что его приглашение собирается
принять только  главный  кукольник  -  коротконогий,  толстый.  -  Мне  надо
поговорить с вами. Идите сюда оба!
     - Пойдем, Томми! - сказал коротконогий.
     - Я не говорун, - ответил его помощник. - Так ему и доложи. Чего это  я
полезу туда растабарывать!
     - Ты разве не видишь, что у джентльмена в руках  бутылка  и  стакан?  -
воскликнул коротконогий.
     - Так бы сразу и говорил! - спохватился его помощник. - Ну, чего же  ты
мнешься?  Прикажешь  джентльмену  целый  день  тебя  дожидаться?  Приличного
обхождения не знаешь?
     С этими словами унылый кукольник, который был не кто иной,  как  мистер
Томас Кодлин, оттолкнул в сторону своего компаньона и  товарища  по  ремеслу
мистера Гарриса, известного также под именем Шиша  или  Коротыша,  и  первым
поднялся в комнату одинокого джентльмена.
     - Ну-с, друзья мои, - сказал одинокий джентльмен, - представление  было
прекрасное. Что вы будете пить? Попросите вашего товарища затворить за собой
дверь.
     - Затвори дверь, слышишь? -  крикнул  мистер  Кодлин,  поворачиваясь  к
Коротышу. - Сам мог бы догадаться, нечего ждать, когда  джентльмен  попросит
тебя об этом. Коротыш  выполнил  приказание  и,  отметив  вполголоса  плохое
расположение духа своего приятеля, выразил надежду, что здесь  по  соседству
нет молочных, а то как бы у них там весь товар не скис  от  близости  такого
брюзги.
     Джентльмен показал им на стулья и энергическим кивком головы  предложил
сесть. Обменявшись недоверчивым, полным сомнения взглядом, Кодлин и  Коротыш
в конце концов присели на самый кончик предложенного каждому из них стула  и
крепко зажали шляпы в руках, а одинокий джентльмен наполнил два  стакана  из
стоявшей рядом с ним на столе бутылки и поднес их своим гостям.
     - Какие вы оба загорелые, - сказал он. - Странствуете, наверно?
     Коротыш подтвердил это кивком и улыбкой. Мистер  Кодлин  вместо  ответа
тоже кивнул и вдобавок издал короткий стон, словно ощущая на плечах  тяжесть
ширм.
     - По рынкам, ярмаркам, скачкам? - продолжал одинокий джентльмен.
     - Да, сэр,  -  ответил  Коротыш.  -  Без  малого  всю  Западную  Англию
исходили.
     - Мне не раз случалось  беседовать  с  вашими  товарищами  по  ремеслу,
которые странствовали по Северной, Восточной и  Южной  Англии,  -  торопливо
проговорил одинокий джентльмен, - а вот с Запада еще никто не попадался.
     - Так уж у нас заведено, сударь, - сказал Коротыш.  -  Зимой  и  весной
идем к востоку от Лондона, а летом держим путь на запад. В этот раз  сколько
миль исходили! Бывало, и под дождем мокнешь и грязь месишь,  а  заработка  -
кот наплакал.
     - Разрешите, я вам подолью.
     - Премного благодарен, сэр, будьте так любезны, - сказал мистер Кодлин,
подставив ему свой стакан и оттолкнув руку Коротыша. - Мне, сэр, больше всех
достается и в пути и дома. Что в городе, что в деревне, что в  зной,  что  в
стужу, что под дождем, что нет, - кто за  все  отдувается?  Том  Кодлин!  Но
Кодлин жаловаться не  привык.  Нет,  сударь!  Коротыш  может  жаловаться,  а
Кодлину стоит только пикнуть - и долой его, немедленно долой! Ему это не  по
чину. Он не смеет ворчать.
     - Кодлин - человек небесполезный,  -  сказал  Коротыш,  бросив  лукавый
взгляд на одинокого джентльмена, - только вот не умеет он глядеть  в  оба  -
нет-нет да и заснет. Помнишь, Томми, что было на последних скачках?
     - Оставишь ты меня когда-нибудь в покое или нет! - воскликнул Кодлин. -
Это я-то  заснул?  А  кто  собрал  пять  шиллингов  десять  пенсов  за  одно
представление? Я делом был занят!  Что  у  меня,  столько  глаз,  сколько  у
павлина на хвосте? Старик с девчонкой нас обоих вокруг  пальца  обвели,  так
что нечего на меня одного валить, тут мы оба дали маху.
     - Прекратим этот разговор,  Томми,  -  сказал  Коротыш.  -  Я  полагаю,
джентльмену не очень-то интересно нас слушать.
     - Тогда не надо было его затевать, -  огрызнулся  мистер  Кодлин.  -  А
теперь мне придется просить извинения у джентльмена  за  то,  что  ты  такой
пустомеля и любишь одного себя послушать. Ведь тебе лишь бы поговорить, а  о
чем - неважно.
     Одинокий джентльмен слушал этот спор в полном молчании,  поглядывая  то
на одного своего гостя, то на другого и, видимо, поджидая  удобного  случая,
чтобы вставить новый вопрос или вернуться к началу разговора. Но как  только
Коротыш обвинил мистера Кодлина в сонливости, он сразу же выказал интерес  к
их перепалке, и интерес этот, увеличиваясь с каждой минутой, наконец, достиг
своей высшей точки.
     - Вас-то мне и нужно! - воскликнул одинокий джентльмен. -  Вас-то  я  и
добивался; вас-то и разыскивал! Где тот старик и та девочка,  о  которых  вы
говорите?
     - Сэр? - в замешательстве пробормотал Коротыш  и  посмотрел  на  своего
приятеля.
     - Старик и его внучка, которые странствовали вместе с вами, - где  они?
Вы не прогадаете, если скажете мне всю правду - верьте моему слову! Для  вас
это прямая выгода! Значит, они убежали, и, насколько я понимаю, это было  на
скачках? До скачек их выследили, а потом опять потеряли. Наведите же меня на
их след или хоть посоветуйте, где искать!
     - Помнишь, Томас, мои слова?  -  воскликнул  Коротыш,  поворачиваясь  к
своему приятелю. - Говорил я тебе, что о них будут справляться!
     - Ты говорил! - огрызнулся мистер Кодлин. - А разве я не  говорил,  что
такого ангелочка мне в жизни не приходилось видеть! Не говорил я,  что  всем
сердцем привязался к этой девочке, просто души в ней не чаял! Вот  и  сейчас
будто слышу, как она лепечет: "Кодлин мой друг", - а  у  самой  от  умиления
слезки из глаз так и капают.  "Мой  друг  Кодлин,  говорит,  а  не  Коротыш.
Коротыш человек не плохой, я  на  него  не  обижаюсь,  он  будто  и  добрый,
говорит, но Кодлин! - вот у кого прекрасная душа, хоть по нему  этого  и  не
видно".
     Окончательно расчувствовавшийся мистер Кодлин начал  тереть  переносицу
рукавом  и  грустно  покачивать  головой,  давая   этим   понять   одинокому
джентльмену, что без своей маленькой любимицы он лишился покоя и счастья.
     - Боже мой! - восклицал одинокий джентльмен, бегая  взад  и  вперед  по
комнате. - Найти этих людей и убедиться, что они ничего не знают,  ничем  не
могут помочь! Нет! Лучше бы мне по-прежнему тешить себя надеждой и не видеть
их в глаза, чем испытать такое разочарование!
     - Постойте! - сказал Коротыш. - Есть такой Джерри. Ты  помнишь  Джерри,
Томас?
     - Что ты толкуешь о каких-то Джерри!  -  воскликнул  мистер  Кодлин.  -
Какое мне дело до всяких Джерри, когда у меня эта  девочка  из  ума  нейдет!
"Мой друг Кодлин, говорит, хороший, добрый Кодлин! Он только и  думает,  как
бы мне услужить. Я  против  Коротыша  ничего  плохого  сказать  не  могу,  а
все-таки сердцем льну к Кодлину..." А  однажды,  -  задумчиво  добавил  этот
джентльмен, - она назвала меня "папаша Кодлин". И до чего же я растрогался!
     - Этот самый Джерри, - продолжал Коротыш, не глядя на  упоенного  собой
Кодлина и обращаясь к их новому знакомцу, -  этот  Джерри  держит  танцующих
собак, сэр, и как-то случайно он разговорился  со  мной  и  рассказал  будто
видел вашего старичка при бродячем музее восковых фигур, однако чей это  был
музей, ему неизвестно. А я решил,  чего  мне  беспокоиться,  раз  уж  мы  их
проворонили, не уследили за ними, и ни о  чем  не  стал  расспрашивать,  тем
более что Джерри видел их где-то далеко отсюда. Но,  если  желаете,  у  него
можно узнать.
     -  Где  этот  человек  -  в  городе?  -  нетерпеливо  спросил  одинокий
джентльмен. - Говорите скорей!
     - Нет, но завтра  вернется.  Мы  с  ним  на  одной  квартире  стоим,  -
скороговоркой ответил Коротыш.
     - Так приведите его сюда! - воскликнул одинокий джентльмен. -  Вот  вам
по соверену. И это только для начала. Если я с вашей помощью найду старика и
его внучку, вы  получите  еще  двадцать.  Приходите  завтра  и  держите  наш
разговор в тайне... Впрочем, вы сами понимаете, что это в ваших интересах. А
теперь дайте мне свой адрес и оставьте меня.
     Адрес был дан, кукольники  ушли,  толпа  повалила  за  ними  следом,  а
одинокий джентльмен битых два часа шагал из угла в угол по своей комнате над
головой у недоумевающих мистера Свивеллера и мисс Салли Брасс.



     Кит - вернемся к  нему,  ибо  нам  следует  воспользоваться  не  только
наступившей передышкой, но и тем обстоятельством,  что  происшествия,  здесь
рассказываемые, складываются наилучшим для этого образом и  толкают  нас  на
путь, который мы и сами избрали бы,  как  наиболее  для  нас  желательный  и
приятный. Итак, пока события, заключенные  в  последних  пятнадцати  главах,
разворачивались своим чередом, Кит, - как читатель, вероятно,  догадывается,
- все больше привыкал к мистеру и миссис Гарленд, к мистеру  Авелю,  пони  и
Барбаре и все больше убеждался, что каждый из них в отдельности  и  все  они
вместе стали самыми его близкими и верными друзьями,  а  коттедж  "Авель"  в
Финчли - родным ему домом.
     Стоп! Слова написаны и пусть так и остаются, но если кто-нибудь выведет
из них, что сытость и уют, в которых жил теперь Кит, унизили  в  его  глазах
скудную еду и скудное убранство материнского жилища, они сослужат нам плохую
службу и в то же время будут несправедливы по отношению к Киту.  Кто  больше
Кита мог бы заботиться об оставшихся дома близких - хотя это были всего лишь
двое  малышей  и  мать?  Какой  отец  мог  бы,  захлебываясь  от   гордости,
рассказывать такие чудеса о своем необыкновенном сыне, какие Кит не  уставал
рассказывать по вечерам Барбаре о  маленьком  Джейкобе?  Была  ли  на  свете
другая такая мать, как у Кита,  если  судить  по  его  отзывам?  И  кто  еще
испытывал такое довольство в той бедности, какую терпели родные  Кита,  если
по  тому,  как  он  расписывал  их  жизнь,  можно  составить  себе  истинное
представление о его семье?
     Давайте же помедлим здесь и скажем, что если привязанность и  любовь  к
родному гнезду - чувства прекрасные, то в ком же они прекраснее  всего,  как
не в бедняках! Узы, связующие богачей  и  гордецов  с  семьей,  выкованы  на
земле, но те, что соединяют бедняка с его скромным очагом, отмечены  печатью
небес, и им нет цены. Человек знатного рода может любить свои наследственные
чертоги и владения как часть самого себя, как атрибуты своего  происхождения
и власти; его  связь  с  ними  зиждется  на  гордыне,  алчности,  тщеславии.
Преданность бедняка своему жилью, в котором сегодня приютился он,  а  завтра
кто-нибудь другой, коренится в  более  здоровой  почве.  Его  домашние  боги
созданы из плоти и крови, не из золота, серебра и драгоценных камней; у него
нет другого достояния, кроме сердечных привязанностей, и если  тяжкий  труд,
рубище и скудная еда не мешают бедняку любить голые стены и полы, эта любовь
дарована ему небом, а его жалкое жилище становится святыней.
     О! Когда бы люди, управляющие судьбами народов, помнили это!  Когда  бы
они призадумались над тем, как  трудно  бедняку,  живущему  в  той  грязи  и
тесноте, в которой, казалось бы, теряется (а вернее, никогда и не возникает)
благопристойность человеческих отношений, как трудно ему сохранить любовь  к
родному очагу - эту первооснову всех добродетелей! Когда бы они  отвернулись
от широких проспектов и пышных  дворцов  и  попытались  хоть  сколько-нибудь
улучшить убогие лачуги в тех закоулках, где бродит одна Нищета, тогда многие
низенькие кровли оказались бы ближе к небесам, чем величественные храмы, что
горделиво вздымаются из тьмы порока, преступлений и страшных недугов, словно
бросая вызов этой нищете. Вот истина, которую изо дня в день, из года в  год
твердят нам глухими голосами - Работный дом, Больница, Тюрьма. Это все очень
серьезно - это не вопли рабочих толп, не парламентский запрос о  здоровье  и
благоустроенности народа, и от этого не отделаешься ни к чему не обязывающей
болтовней. Из любви к  родному  очагу  вырастает  любовь  к  родине.  А  кто
истинный патриот, на кого можно положиться в годину  бедствий  на  тех,  кто
ценит свою страну, владея ее лесами, полями, реками, землей и всем, что  они
дают, или на тех, кто любит родину, хотя на всех ее необъятных просторах  не
найдется ни клочка земли, который они могли бы назвать своим?
     Кит не имел понятия об этих вопросах, но он знал, что  дом  его  матери
очень беден, что его даже сравнивать нельзя  с  домом  мистера  Гарленда,  и
все-таки постоянно вспоминал о нем  с  чувством  признательности,  постоянно
тревожился о своих близких и  частенько  посылал  матери  письма  в  больших
конвертах, вкладывая в них то шиллинг, то полтора,  то  другие  подобные  же
подарки, которые позволяла  ему  делать  щедрость  мистера  Авеля.  Бывая  в
городе, он всегда урывал время, чтобы забежать домой, и какую же  радость  и
гордость испытывала при этих встречах миссис Набблс, как шумно выражали свой
восторг Джейкоб и малыш и с какой сердечностью поздравляли Кита соседи; весь
двор слушал и не мог наслушаться рассказов о коттедже "Авель",  о  всех  его
чудесах и всем его великолепии!
     Хотя  Кит  пользовался  величайшим  расположением  своего   старенького
хозяина, и своей старенькой хозяйки, и мистера Авеля, и  Барбары,  никто  из
членов этого семейства не чувствовал к нему такого явного  пристрастия,  как
своевольный пони, который из пони самого норовистого  и  упрямого  на  свете
превратился в его руках в необычайно кроткое и покладистое животное.  Однако
чем больше пони подчинялся Киту, тем больше возрастала его  строптивость  по
отношению ко всему остальному миру (словно ему хотелось любой ценой удержать
Кита в семье), и, даже выступая под началом  своего  любимца,  он  частенько
позволял себе самые разнообразные и весьма странные причуды и  шалости,  что
доводило миссис Гарленд до полного расстройства  нервов.  Но  поскольку  Кит
всегда представлял дело так, будто Вьюнок просто шутит или выказывает  таким
образом свою любовь к хозяевам, старушка в конце концов поверила ему, и если
бы пони в порыве озорства опрокинул фаэтон, она была  бы  убеждена,  что  он
сделал это с самыми лучшими намерениями.
     Став за короткое время великим знатоком по части всех  конюшенных  дел.
Кит научился и садоводству, помогал и по дому, а мистер Авель - тот без него
просто обойтись не мог и с каждым днем выказывал ему все большее  доверие  и
благоволение. Нотариус мистер Уиэерден был тоже ласков с ним, и даже  мистер
Чакстер иногда снисходил до того, что кивал ему при встречах, или удостаивал
той своеобразной формой внимания, которая именуется "показыванием носа", или
каким-нибудь другим приветствием, сочетающим в  себе  любезность  и  оттенок
покровительства.
     Однажды утром Кит подвез мистера Авеля к конторе нотариуса  и,  высадив
его у самого дома, только было собрался ехать на ближайший извозчичий  двор,
как вдруг мистер Чакстер выскочил  на  крыльцо  и  зычным  голосом  крикнул:
"Тпру-у-у!", с явным намерением поразить  ужасом  сердце  пони  и  утвердить
превосходство человека над бессловесной скотиной.
     - Осади, пройдошливый юнец, - обратился мистер Чакстер к Киту.  -  Тебе
велено зайти в контору.
     - Неужели мистер Авель забыл что-нибудь? - сказал Кит, слезая с козел.
     - Спрашивать не полагается, - отрезал мистер Чакстер. - Сходи и  узнай.
Тпру! Кому говорят! У меня этот пони был бы шелковый.
     - Вы с ним, пожалуйста,  поласковей,  -  сказал  Кит,не  то  хлопот  не
оберетесь. И, пожалуйста, не дергайте его за уши. Он этого не любит.
     Мистер Чакстер не удостоил замечания Кита  другим  ответом,  кроме  как
назвав его "юнцом", и намеренно холодным тоном потребовал,  чтобы  он  живее
поворачивался. "Юнец" повиновался, а мистер Чакстер засунул руки в карманы и
сделал вид, будто он не имеет никакого касательства к пони и очутился  здесь
совершенно случайно.
     Кит старательно вытер ноги о железную скобу у входа (так как он еще  не
потерял  уважения  к  связкам  бумаг  и  железным  шкатулкам  нотариуса)   и
постучался. Дверь ему сразу же отворил сам мистер Уизерден.
     - А, Кристофер! Входи, - сказал он.
     - Это тот самый мальчик? -  спросил  сидевший  в  конторе  пожилой,  но
весьма дородный и крепкий на вид джентльмен.
     - Тот самый, - ответил мистер Уизерден. - Он случайно столкнулся с моим
клиентом, мистером Гарлендом, вот у  этих  дверей,  сэр.  Я  имею  основания
считать его порядочным мальчиком, сэр, и полагаю, что вы можете ему  верить.
Разрешите мне представить вам его молодого  хозяина,  сэр.  Мой  практикант,
сэр, и ближайший друг. Ближайший друг, сэр! - повторил нотариус, вынимая  из
кармана шелковый фуляр и обмахивая им лицо.
     - Ваш покорный слуга, сэр, - сказал незнакомый джентльмен.
     - К вашим услугам, сэр, - кротким голосом ответил мистер  Авель.  -  Вы
хотели побеседовать с Кристофером, сэр?
     - Да, хотел, с вашего разрешения. - Будьте так любезны!
     - Я не намерен окружать свое дело тайной - точнее, от вас  у  меня  нет
никаких тайн, - сказал незнакомец, заметив,  что  мистер  Авель  и  нотариус
хотят уйти. - Дело мое касается одного антиквара, у  которого  этот  мальчик
служил и судьба которого меня крайне интересует. Я  провел  долгие  годы  на
чужбине, джентльмены, и, вероятно, отвык от многих условностей и  церемоний.
Если это так, заранее прошу извинить меня.
     - Просьба совершенно излишняя, сэр, совершенно излишняя!  -  воскликнул
нотариус, и мистер Авель подтвердил это.
     - Я навел справки у соседей старого антиквара, - продолжал  незнакомец,
- и узнал, что этот мальчик служил у него в лавке.  Потом  я  разыскал  мать
этого мальчика, а она указала мне  место,  где  его  можно  найти,  то  есть
направила сюда. Вот причина, которая привела меня к вам.
     - Приветствую любую причину, сэр, - сказал нотариус, - доставившую  мне
честь знакомства с вами.
     - Сэр! - воскликнул пожилой джентльмен. - Вы изъясняетесь как  светский
человек, но я о вас лучшего мнения. Оставьте эти ненужные комплименты!
     - К-ха! - кашлянул нотариус. - Вы не сторонник околичностей, сэр.
     - Не только на словах, но и на деле,  -  отрезал  незнакомец.  -  Может
быть,  мое  долгое  отсутствие  и  неопытность  заставили  меня   прийти   к
заключению, что поскольку честные слова почитаются редкостью  в  этой  части
земного шара, очевидно, это распространяется и на дела. Мои слова, вероятно,
покажутся вам обидными, сэр, но я постараюсь искупить их делом.
     Мистер Уизерден  был  несколько  озадачен  столь  неожиданным  оборотом
беседы, а Кит смотрел на пожилого джентльмена с открытым ртом и  думал,  как
же этот человек набросится на  него,  если  ему  ничего  не  стоит  говорить
напрямик с самим нотариусом. Однако в словах незнакомца, обращенных к  Киту,
чувствовалась не столько строгость, сколько раздражительность и  нетерпение,
что, по-видимому, было неотъемлемой чертой его характера.
     - Если тебе, мальчик, думается,  что  я  преследую  своими  расспросами
какие-то другие цели, кроме розыска  этих  людей,  которым  я  желаю  только
блага, то ты жестоко ошибаешься и судишь обо мне превратно. Так  вот,  прошу
тебя, не заблуждайся и положись на мое слово. Дело  в  том,  джентльмены,  -
добавил он, поворачиваясь к нотариусу и его практиканту, - что я  совершенно
неожиданно очутился в тяжком для себя положении. Я приехал в Лондон с  одной
мечтой, дорогой моему сердцу, и  никак  не  думал,  что  наткнусь  на  такие
препятствия и затруднения. Какая-то непостижимая  тайна  разрушила  все  мои
планы. Сколько я ни стараюсь проникнуть в нее, все тщетно - чем дальше,  тем
она становится темнее и темнее. И теперь я уже  боюсь  действовать  открыто,
ибо это может испугать тех, кого я разыскиваю повсюду,  и  они  скроются  от
меня еще дальше. Уверяю вас, вы не пожалеете, если окажете мне помощь. А как
я нуждаюсь в ней, какое бремя спадет у меня с плеч - одному богу известно!
     Это признание, сделанное с таким  прямодушием,  сразу  нашло  отклик  в
сердце доброго нотариуса, и он не менее искренне заверил незнакомца, что тот
не ошибся в нем и  что  он  с  готовностью  поможет  ему,  если  его  помощь
потребуется.
     Вслед за тем незнакомый джентльмен принялся за Кита  и  начал  подробно
расспрашивать его обо всем, касающемся старика и девочки, об  их  уединенном
образе жизни, их нелюдимости, замкнутости. Ночные отлучки старого антиквара,
одиночество девочки в эти часы, его  болезнь,  выздоровление,  захват  лавки
Квилпом и внезапный уход ее прежних хозяев - все это послужило  поводом  для
множества вопросов и ответов. Наконец Кит  сказал  незнакомому  джентльмену,
что дом старика теперь сдается внаем и что записка на двери направляет  всех
за справками к мистеру Самсону Брассу - стряпчему с  улицы  Бевис-Маркс,  от
которого ему, может быть, удастся получить дополнительные сведения.
     - Специально ходить туда мне не надо, -  сказал  джентльмен,  покачивая
головой. - Я у него живу.
     - Живете у  стряпчего  Брасса?  -  удивился  мистер  Уизерден,  имевший
некоторое представление об этом своем собрате по ремеслу.
     - Да, - последовал ответ. - Я  снял  у  него  комнату  главным  образом
потому, что прочел ту самую записку. Не все ли равно, где поселиться? К тому
же с отчаяния я тешил себя надеждой получить там  сведения,  которых  нельзя
добыть никаким другим путем. Да, я живу у Брасса. Тем хуже для меня - так вы
считаете?
     - Дело вкуса, - сказал  нотариус,  пожимая  плечами.  -  Он  пользуется
весьма сомнительной репутацией.
     - Сомнительной? - переспросил незнакомец. - Рад  слышать,  что  на  его
счет еще есть какие-то сомнения. Мне казалось, это  вопрос  давно  решенный.
Если вы позволите, я бы хотел поговорить с вами наедине.
     Изъявив согласие на это, мистер Уизерден увел его в свой  кабинет,  где
они пробыли минут пятнадцать, погруженные в  беседу,  после  чего  вернулись
обратно. Незнакомец оставил свою шляпу в кабинете мистера Уизердена и,  судя
по всему, успел окончательно подружиться с ним за эти четверть часа.
     - Я тебя больше не задерживаю, - сказал он, давая Киту пять шиллингов и
оглядываясь на нотариуса. - Мы с тобой еще увидимся.  И  ни  слова  о  нашем
разговоре никому, кроме хозяина и хозяйки.
     - Моя мать, сэр, была бы так рада узнать...  -  запинаясь,  пробормотал
Кит.
     - Что узнать?
     - О мисс Нелли... если только можно...
     - Вот как! Ну что ж, скажи ей, если она  не  из  болтливых.  Но  больше
никому ни слова, запомни это. И будь осторожнее.
     - Не беспокойтесь, сэр, - сказал Кит. - Благодарю вас, сэр,  всего  вам
хорошего.
     Стараясь внушить Киту, насколько важно держать  в  тайне  их  разговор,
джентльмен вышел вместе с ним за дверь, и надо же, чтобы в эту минуту мистер
Ричард  Свивеллер  устремил  взгляд  на  дом  нотариуса  и   увидел   своего
таинственного друга в обществе Кита.
     Это получилось совершенно случайно, и вот каким образом. Мистер Чакстер
- джентльмен с утонченными вкусами и возвышенной душой - состоял членом  той
самой Ложи Блистательных Аполлонов, Пожизненным Мастером которой был  мистер
Свивеллер.  Выйдя  на  улицу  с  поручением  по  какому-то   делу,   которое
обстряпывая его патрон  -  стряпчий  Брасс,  и  признав  в  джентльмене,  не
сводившем взгляда с чужого  пони,  одного  из  членов  этого  блистательного
братства, мистер Свивеллер перешел на  ту  сторону  и  обратился  к  нему  с
приветствием, как и полагалось по уставу Пожизненным Мастерам,  ибо  на  них
лежала обязанность  поощрять  и  подбадривать  своих  учеников.  Едва  успев
приветствовать  мистера  Чакстера  и  присовокупить   к   приветствию   свои
соображения по поводу погоды и дальнейших видов на нее, он  поднял  глаза  и
увидел  одинокого  джентльмена  с  улицы  Бевис-Маркс,  занятого   серьезным
разговором с Кристофером Набблсом.
     - Ба! - воскликнул Дик. - Кто это?
     - Пожаловал какой-то сегодня утром к моему патрону,  -  ответил  мистер
Чакстер, - а кто такой - я ведать не ведаю.
     - Ну хоть фамилию! - сказал Дик. Но  мистер  Чакстер,  со  свойственной
Блистательным Аполлонам выспренностью, ответил: да будет род его  проклят  в
веках, если он имеет об этом хоть малейшее понятие.
     - Скажу вам только одно, друг мой, - добавил мистер Чакстер, прочесывая
пальцами волосы, - по милости этого господина я торчу здесь вот уже двадцать
минут, вследствие чего пылаю к нему смертельной и  неугасимой  ненавистью  и
проводил бы его отсюда до самых ворот ада, да вот только времени  свободного
нету.
     Пока они переговаривались между собой, предмет их обсуждения  (который,
по-видимому, не узнал мистера Ричарда Свивеллера) снова вошел в  контору,  а
Кит, спустившись с крыльца, присоединился к ним. Мистер Свивеллер задал  ему
тот же вопрос, но старания его и на сей раз не увенчались успехом.
     - Он очень добрый джентльмен, сэр, - сказал Кит, - вот все, что я о нем
знаю.
     Мистер Чакстер пришел в ярость от такого ответа и,  не  относясь  ни  к
кому в частности, заявил, что пройдошливых юнцов необходимо бить дубинкой по
голове и щипать за нос. Углубившись в свои мысли, мистер Свивеллер пропустил
это замечание мимо ушей, потом вдруг  спросил  Кита,  в  какую  сторону  ему
ехать, и, получив ответ, заявил, что им по дороге и что он возьмет  на  себя
смелость попросить, чтобы его подвезли. Кит с радостью отказался бы от такой
чести, но  поскольку  мистер  Свивеллер  уже  сидел  рядом  с  ним,  ему  не
оставалось ничего другого, как попробовать отделаться от него насильственным
путем, и он сразу тронул с места, да так стремительно, что мистер Чакстер не
успел проститься с  Пожизненным  Мастером  и  вдобавок  претерпел  некоторую
неприятность, ибо нетерпеливый пони отдавил ему мозоли.
     Так как Вьюнку наскучило стоять у дома нотариуса,  а  мистер  Свивеллер
вдобавок всячески подзадоривал его пронзительным свистом и лихими выкриками,
они неслись с быстротой, не располагающей к  беседе,  тем  более  что  пони,
подстрекаемый мистером  Свивеллером,  проявлял  особый  интерес  к  фонарным
столбам и колесам встречных экипажей,  а  также  испытывал  сильное  желание
заехать на тротуар и ободрать себе бока о каменные стены. В силу всего этого
мистер Свивеллер только тогда  нашел  возможность  приступить  к  разговору,
когда они остановились у конюшни, - да и то не сразу, так  как  им  пришлось
извлекать фаэтон из узких дверей стойла, куда пони  затащил  его,  в  полной
уверенности, что экипаж должен помещаться вместе с ним.
     - Не легкое дело быть кучером, - сказал Ричард. Как насчет кружки пива?
     Кит сначала отклонил  это  предложение,  но  потом  согласился,  и  они
отправились в ближайшую пивную.
     - Выпьем за здоровье нашего друга...  как  его?  сказал  Дик,  поднимая
пенящуюся кружку. - Ну, ты  знаешь...  который  только  что  разговаривал  с
тобой. Я тоже его  знаю...  славный  малый,  но  чудак,  большой  чудак.  За
здоровье... как бишь его?
     Кит поддержал этот тост.
     - Он живет в моем доме, - продолжал Дик, - то  есть  в  том  доме,  где
помещается фирма, в которой я состою... Э-э- главным распорядителем.  Крутой
старик, у такого  ничего  не  выудишь,  но  мы  к  нему  благоволим,  весьма
благоволим.
     - Простите, сэр, но мне пора, - сказал Кит, подвигаясь к двери.
     - Куда ты спешишь, Кристофер? - воскликнул его покровитель. -  Подожди,
сейчас мы выпьем за здоровье твоей матушки.
     - Благодарю вас, сэр.
     - Твоя матушка прекрасная женщина, - продолжал Дик. - Мой  проказник  -
бух! - упал и от боли зарыдал. Кто  ж  теперь  его  поднимет,  приголубит  и
обнимет? Мама дорогая...* Прелестная женщина! Наш жилец человек щедрый. Надо
его уговорить, пусть сделает что-нибудь  для  твоей  матушки.  Они  знакомы,
Кристофер?
     Кит  покачал  головой,  бросил  хитрый  взгляд  на  своего  допросчика,
поблагодарил его и, не дав ему опомниться, выскочил из пивной.
     - Гм! - задумчиво хмыкнул мистер Свивеллер.  -  Странно!  Стоит  только
делу коснуться дома мистера Брасса, как сразу же начинаются тайны.  Впрочем,
будем держать язык за зубами. До сих пор я  доверялся  всем  и  каждому,  но
кончено - отныне я сам себе голова! Странно... очень странно!
     Погруженный  в  глубокое  раздумье,  мистер  Свивеллер  с   чрезвычайно
серьезной миной принялся за пиво, потом подозвал мальчика, который  наблюдал
за ним издали, и, вылив на опилки оставшиеся в кружке  капли,  попросил  его
отнести сосуд к стойке вместе с приветом хозяину, а  также  посоветовал  ему
вести скромный образ жизни и  воздерживаться  от  горячительных  и  спиртных
напитков. Вознаградив мальчика за труды этим благочестивым советом (который,
как он сам же мудро заметил,  дороже  всяких  чаевых),  Пожизненный  Великий
Мастер Ложи Блистательных Аполлонов засунул руки в карманы и  удалился,  все
еще погруженный в глубокое раздумье.



     Весь тот день Кит - хотя ему и пришлось  дожидаться  мистера  Авеля  до
вечера - держался на почтительном расстоянии от материнского дома, решив  не
предвосхищать  завтрашних  радостей  и  насладиться  ими  в  полной  мере  в
положенный  час,  так  как   завтра   наступала   знаменательная   и   давно
предвкушаемая дата в его жизни.  Завтра  кончались  первые  три  месяца  его
службы, завтра он впервые получал четвертую часть  своего  годового  дохода,
выражающуюся в огромной сумме в тридцать шиллингов,  завтра  хозяева  давали
ему отпуск, который должен был пройти  в  вихре  развлечений,  и  завтра  же
маленькому Джейкобу предстояло впервые узнать, что такое устрицы, и  увидеть
представление в цирке.
     Все благоприятствовало столь торжественным  событиям:  мало  того,  что
мистер и миссис  Гарленд  заранее  предупредили  Кита  о  своем  решении  не
вычитать из его жалованья за экипировку  и  обещали  выдать  ему  весь  этот
грандиозный капитал целиком; мало того, что незнакомый  джентльмен  увеличил
доходы  Кита  на  пять  шиллингов  -  деньги,  которые  свалились  на   него
нежданно-негаданно и сами по себе составляли целое состояние; мало того, что
на такой ряд удач никто не рассчитывал (да они и  во  сне  никому  не  могли
присниться), - у Барбары тоже кончалась четверть года (кончалась  в  тот  же
самый день!), и Барбара получала отпуск  вместе  с  Китом,  а  мать  Барбары
должна была присоединиться к их компании и прийти на чашку чаю к матери Кита
и подружиться с ней.
     Как и следовало ожидать, в то утро Кит чуть свет  выглянул  из  окошка,
интересуясь, в какую сторону ветер несет облака, и Барбара, разумеется, тоже
выглянула бы из своего окошка, если бы накануне ей не пришлось чуть ли не до
полуночи крахмалить и гладить кисейные оборочки, плоить  их  и  пришивать  к
другим кусочкам кисеи, чтобы все это вместе образовало великолепный наряд  к
завтрашнему дню. Итак, оба они поднялись очень рано, за завтраком, не говоря
уже про обед, почти ни до чего  не  дотронулись  и  были  сами  не  свои  от
волнения;  и  вот,  наконец,  явилась  матушка  Барбары   с   поразительными
известиями о прекрасной погоде (но все-таки с громадным  зонтиком,  так  как
люди, подобные матушке Барбары, редко выходят в праздник из  дому  без  этой
необходимой вещи),  и  их  вызвали  звонком  наверх  получать  жалованье  за
четверть года золотыми и серебряными монетами.
     И как мило сказал мистер  Гарленд:  "Кристофер,  вот  твои  деньги,  ты
вполне заслужил их". И как мило сказала миссис Гарленд: "Барбара, получай  и
ты, я тобой очень довольна". И как храбро расписался  Кит  в  книге,  и  как
задрожала рука у Барбары, когда она тоже взялась за перо. И как приятно было
смотреть, когда миссис Гарленд налила матери Барбары стаканчик вина.  И  как
хорошо сказала мать Барбары:  "Да  благословит  вас  бог  за  вашу  доброту,
сударыня, и вас, сударь! Твое здоровье, Барбара, будьте и вы здоровы, мистер
Кристофер!" И как она долго пила вино, будто ей  поднесли  целую  кружку.  И
какая она была важная в митенках. И  как  они  весело  болтали  и  смеялись,
обсуждая все это на империале дилижанса, и как жалели тех, у кого сегодня не
было праздника.
     А мать Кита! Да глядя на нее, каждый бы подумал, что она из благородных
и всю свою жизнь была знатной леди! К приему гостей мать Кита  подготовилась
на славу и убранством стола пронзила бы сердце любой посудной  давке,  а  на
Джейкоба и малыша навела такой  лоск,  что  костюмчики  их  казались  совсем
новыми, хотя одному богу известно, сколько они уже послужили на своем  веку!
А ровно через пять минут после того, как гости сели за стол, кто сказал, что
мать Барбары именно такой ей и представлялась? - Все она же,  мать  Кита!  А
кто сказал, что мать Кита тоже ничьих ожиданий не обманула? - Мать  Барбары!
А потом мать Кита поздравила мать Барбары с такой  дочкой,  а  мать  Барбары
поздравила мать Кита с таким сыном, а Барбара просто влюбилась  в  Джейкоба,
да и какой другой ребенок, кроме Джейкоба, мог  бы  выказать  себя  с  самой
лучшей стороны, когда от него это требовалось, и какой другой ребенок мог бы
так очаровать всех!
     - И обе мы вдовые,  -  сказала  мать  Барбары.  -  Нам  сам  бог  велел
познакомиться.
     - Истинное ваше слово! - воскликнула миссис Набблс.  -  Какая  жалость,
что мы только сейчас узнали друг Друга!
     - А зато разве не приятно, - возразила мать Барбары, - что нас  с  вами
свели наши дети - ваш сын и моя дочь? Лучше ничего и не придумаешь.
     Мать Кита охотно согласилась с этим  доводом,  и,  повернув  вспять  от
следствий к причинам, они, разумеется, заговорили о своих  покойных  мужьях,
обменялись  воспоминаниями  о  всех  обстоятельствах  их  жизни,  смерти   и
погребения  и  обнаружили  множество  фактов,  совпадающих  с  поразительной
точностью. Так, например, выяснилось, что отец Барбары был ровно  на  четыре
года десять месяцев старше отца Кита, и что один из них скончался в среду, а
другой в четверг, и что оба они отличались статностью и красотой,  и  что  у
них было много сходного и в других отношениях. Однако, опасаясь, как бы  эти
воспоминания не омрачили своей тенью  праздника,  Кит  перевел  разговор  на
более общие темы, и через не сколько  минут  все  пошло  по-прежнему,  и  за
столом снова воцарилось веселье. Между прочим, Кит рассказал гостям о  своем
прежнем хозяине и о необычайной красоте Нелл  (о  чем  Барбара  слышала  уже
сотни раз), но последнее сообщение не заинтересовало его  слушателей  в  той
мере, в какой он ожидал, и даже миссис Набблс сказала (мельком взглянув  при
этом на Барбару), что хоть мисс Нелли действительно очень хороша собой, но в
конце концов она еще ребенок, а сколько есть молодых девушек ничуть не  хуже
ее. И Барбара кротко согласилась с ней, добавив  от  себя,  что  она  всегда
думала, не заблуждается ли мистер Кристофер на этот счет, чему  Кит  страшно
удивился, так как он никак не мог взять в толк, откуда вдруг у Барбары такие
мысли. Мать Барбары в свою очередь заметила, что девочки обычно  меняются  в
четырнадцать - пятнадцать лет, - была хорошенькая, а потом,  глядишь,  стала
дурнушка дурнушкой, - и  подкрепила  эту  истину  множеством  неопровержимых
примеров, среди которых один  был  особенно  убедителен  и  касался  некоего
молодого человека - плотника по ремеслу, с большими  видами  на  будущее,  -
оказывавшего явное внимание Барбаре, но без всякой взаимности с ее  стороны,
так что его нельзя не пожалеть, хотя в конце концов все вышло к лучшему. Кит
тоже посочувствовал молодому человеку вполне искренне,  и  удивился,  почему
Барбара вдруг сразу примолкла, а мать  так  на  него  посмотрела,  будто  он
сказал не то, что следовало.
     Однако настало время собираться в цирк, и тут началась возня с капорами
и шалями, не говоря уже о двух  носовых  платках  -  одном  для  апельсинов,
другом для яблок, - которые все  по  очереди  увязывали  и  никак  не  могли
увязать, потому что фрукты  имели  склонность  то  и  дело  вываливаться  из
уголков. Наконец все было готово, и они быстрым шагом двинулись в путь. Мать
Кита несла малыша, не желавшего сомкнуть глаз всю дорогу, а Кит вел за  руку
Джейкоба и под руку Барбару - обстоятельство, которое заставило обеих мамаш,
шествующих позади, сказать про  них  вслух:  "Будто  семейные!"  После  чего
Барбара  воскликнула,  вся  вспыхнув:  "Ах,  мама!  Перестаньте!"   Но   Кит
посоветовал Барбаре не обращать снимания на их слова: и действительно,  знай
Барбара, как далек Кит от всяких мыслей об ухаживании за ней, она  могла  бы
оставаться совершенно спокойной. Бедная Барбара!
     Но вот и цирк - цирк Астли!* И  за  две  минуты,  которые  им  пришлось
простоять перед  его  еще  закрытыми  дверями,  маленького  Джейкоба  успели
расплющить в лепешку, малыш получил контузии в различные части тела,  зонтик
Барбариной матери отнесло на несколько ярдов в сторону, после  чего  он  был
возвращен ей через головы соседей, а Кит огрел какого-то грубияна по затылку
узелком с яблоками за то, что он напирал на его родительницу, не жалея  сил,
- и что тут было крику, представить себе  трудно!  Но  когда  они,  наконец,
миновали кассу и с билетами в руках сломя голову помчались  дальше  и  когда
они, наконец, очутились в самом цирке и заняли  свои  места,  лучше  которых
ничего и быть не могло, даже если б их облюбовать заранее, -  все  пережитые
неприятности предстали перед ними в таком забавном  свете,  что  без  них  и
удовольствие было бы не в удовольствие.
     Боже мой, боже! Какая же  красота  этот  цирк  Астли!  Стены  выкрашены
краской, везде  позолота,  зеркала!  Еле  уловимый  запах  конюшни,  сулящий
столько  чудес  впереди;  занавес,  за  которым,  наверно,  таится  сплошное
великолепие;  арена  внизу,  усыпанная  чистыми  белыми  опилками;  публика,
рассаживающаяся по  местам;  скрипачи,  которые  настраивают  свои  скрипки,
равнодушно  поглядывая  по  сторонам,  точно  им  вовсе  не  хочется,  чтобы
представление начиналось, и они знают наперед все,  что  будет!  А  как  все
засияло  вокруг,  когда  длинный  ряд  ослепительно  сверкающих  огней  стал
медленно подниматься кверху, и какое лихорадочное волнение вспыхнуло в заде,
когда послышался звон колокольчика и музыка заиграла по-настоящему,  оглушая
грохотом барабанов и лаская слух нежным перезвоном треугольников. И разве не
права была мать Барбары, сказавшая матери Кита, что если ходить в цирк,  так
только в раек, - удивительное дело, почему за него не берут дороже,  чем  за
места в ложах! И разве трудно понять Барбару, не  знавшую,  плакать  ей  или
смеяться от восторга!
     А само представление! Лошади, про которых маленький  Джейкоб  сразу  же
сказал,  что  они  настоящие;  леди  и  джентльмены,  которых  он  никак  не
соглашался принять за живых людей, ибо где же ему приходилось видеть  раньше
что-либо подобное! Пальба, от которой Барбара только  жмурилась;  несчастная
леди, исторгавшая слезы у нее из  глаз;  тиран,  приводивший  ее  в  трепет;
смешной кавалер, который пел дуэт со служанкой героини и пускался в  пляс  в
конце каждого куплета; пони, который взвивался на дыбы  при  виде  убийцы  и
отказывался стать на все четыре ноги до тех пор, пока убийцу  не  засадят  в
тюрьму; клоун, который позволял себе бог знает какие вольности с  военным  в
высоких сапогах; акробатка, которая перепрыгнула через двадцать девять  лент
и  благополучно  опустилась  на  спину  лошади,  -  все  было   изумительно,
восхитительно и великолепно! Маленький Джейкоб отхлопал себе все ладони, Кит
кричал "бис" после каждого номера, включая трехактную пьесу, а мать  Барбары
в упоении так стучала зонтиком о пол, что  сбила  его  наконечник  почти  до
самой материи.
     Однако все эти  захватывающие  чудеса  не  мешали  Барбаре  то  и  дело
обращаться мысленно к словам Кита, сказанным за чаем, потому что, когда  они
выходили из цирка, она спросила его  с  нервическим  смешком,  неужели  мисс
Нелли такая же красавица, как леди, которая прыгала через ленты.
     - Такая же? - воскликнул Кит. - Вдвое красивее!
     - Ах, Кристофер! А по-моему, лучше этой леди и быть не может!
     - Вздор!, - отрезал Кит. - Она, конечно, ничего, спорить не стану, но в
чем тут секрет? - в том, что размалеванная, расфуфыренная. Да  вы,  Барбара,
первая красивее ее.
     - О Кристофер! - сказала Барбара, потупившись.
     - Разумеется, красивее, - сказал Кит. - И вы сами и ваша матушка.
     Бедная Барбара!
     Но что значило все это  -  даже  это!  -  по  сравнению  с  дальнейшими
роскошествами, которые начались, как только Кит вошел в  устричную  лавку  с
таким видом, будто он дневал и ночевал там, и, даже не взглянув  на  хозяина
за прилавком, провел свою компанию к отдельному столику - за перегородкой  с
красной занавесью! к столику, накрытому белой скатертью и с  полным  набором
судочков, и заказал свирепому волосатому джентльмену, который был  здесь  за
слугу и который назвал его, Кристофера Набблса, "сэром", - три дюжины  самых
крупных устриц да еще прибавил: "И поживее!" Да, да! "Поживее!" И джентльмен
не только выслушал его, но и  выполнил  все  в  точности  и  живо  примчался
обратно с хлебом - самым мягким, с маслом - самым свежим  и  с  устрицами  -
самыми крупными, какие только  бывают  на  свете.  Потом  Кит  -  вы  только
подумайте! -  возьми  да  и  скажи  этому  джентльмену:  "Кружку  пива!",  а
джентльмен,  вместо  того  чтобы  воскликнуть:  "Вы,  собственно,   к   кому
обращаетесь, сэр!" - повторил: "Пива, сэр? Слушаю, сэр!" -  и  через  минуту
подал пиво на стол в маленькой кружке, вроде тех, что носят в  зубах  собаки
нищих слепцов для сбора подаяний. А когда он  удалился,  мать  Кита  и  мать
Барбары в один голос признались, что  такого  стройного,  изящного  молодого
человека им в жизни не приходилось видеть.
     Вслед за этим они с аппетитом  принялись  ужинать.  И  вот  подите  же!
Барбара, глупышка Барбара заявила, что  больше  двух  устриц  она  никак  не
одолеет, и вы даже вообразить себе не можете, сколько понадобилось уговоров,
чтобы заставить ее съесть четыре; зато  уж  мать  Барбары  и  мать  Кита  не
пришлось упрашивать, они ели вволю и смеялись и  веселились  так,  что  Киту
было любо-дорого на них смотреть, и он хохотал и ел за компанию с  ними.  Но
кто больше всех отличился в тот вечер, так это маленький Джейкоб.  Поглядели
бы вы, как он уписывал устрицы за обе щеки, будто самую привычную еду,  и  с
поразительным для его возраста понятием поливал их уксусом и посыпал перцем,
а потом соорудил на столе пещеру из раковин. А малыш? - малыш будто забыл  о
сне и, сидя таким паинькой у матери  на  коленях,  пытался  засунуть  в  рот
большой апельсин и все таращился на огоньки люстры! Поглядели бы вы, как  он
не мигая смотрел на газовые язычки и вдавливал пустую раковину в свои пухлые
щечки! Да будь у вас каменное  сердце,  оно  и  то  растаяло  бы  от  такого
зрелища! Короче говоря, трудно было бы мечтать о более удачном ужине;  когда
же Кит приказал напоследок  подать  им  стаканчик  чего-нибудь  горячего  и,
прежде чем пустить его вкруговую, провозгласил тост за  здоровье  мистера  и
миссис Гарленд - более счастливой шестерки, чем  та,  которая  собралась  за
этим столом, трудно было бы сыскать на всем белом свете.
     Но всякое счастье в конце концов уходит от нас, не  потому  ли  мы  так
ждем его следующего прихода? и  поскольку  время  близилось  к  вечеру,  они
решили, что пора и по домам. Кит с матерью  сделали  небольшой  крюк,  чтобы
проводить Барбару и мать Барбары на ночевку к их  знакомым  и  простились  с
ними, предварительно условившись о встрече  завтра  утром  перед  совместным
возвращением в Финчли и обсудив во всех подробностях, как им лучше  провести
свой следующий  отпуск.  Потом  Кит  посадил  маленького  Джейкоба  себе  на
закорки, подал матери руку,  чмокнул  малыша,  и  все  их  семейство  весело
зашагало к дому.



     Полный того смутного раскаяния, которое пробуждается в нас наутро после
праздников, Кит вышел на рассвете  из  дому  и,  чувствуя,  как  безучастный
дневной свет и будни с их заботами и  обязанностями  колеблют  его  веру  во
вчерашние радости, отправился на условленное место встречи с Барбарой  и  ее
матерью. Не желая будить свое маленькое семейство, которое  все  еще  спало,
утомленное столь непривычными  похождениями,  он  положил  у  очага  деньги,
сделал там же надпись мелом, чтобы привлечь к ним внимание матери и сообщить
ей, что  они  оставлены  ее  заботливым  сыном,  и  покинул  дом  с  пустыми
карманами, но с тяжестью на сердце, впрочем, не такой уж гнетущей.
     Ох, уж эти праздники! Почему они оставляют  в  нас  чувство  сожаления?
Почему мы не можем отодвинуть их мысленно недели  на  две  назад  и  с  этой
удобной дистанции вспоминать о былом либо со спокойным безразличием, либо  с
довольной улыбкой? Почему они преследуют нас, как  неприятный  вкус  во  рту
после выпитого вчера вина, как неотделимые  от  похмелья  головная  боль,  и
вялость, и благие намерения, которые в некоем обширном  царстве  под  землей
служат материалом для мощения дорог, а на земле живут обычно не долее обеда.
     Так что же тут удивительного, если у Барбары болела голова и если  мать
Барбары находилась в дурном настроении  и  не  пощадила  даже  цирка  Астли,
заявив, будто клоун на самом деле гораздо старше, чем им  показалось  вчера.
Кит не нашел ничего странного в ее словах - какое там! Он и сам  подозревал,
что актеры - обманчивые маски этого ослепительного видения - представляли то
же самое третьего дня и будут представлять сегодня и завтра, - и так  неделя
за неделей, месяц за месяцем, хотя он и не увидит их. Вот она, разница между
"вчера" и "сегодня". Все  мы  только  и  делаем,  что  спешим  в  театр  или
возвращаемся после него домой.
     Впрочем, ведь и само солнце греет слабо на утренней  заре  и  только  к
середине дня набирается силы и отваги.
     Постепенно мысли наших путников обратились к вещам  более  приятным,  и
когда за разговорами и смехом они незаметно подошли к Финчли,  мать  Барбары
заявила, что она совсем не устала и давно не чувствовала себя так  бодро.  И
Кит сказал то же самое, и  Барбара,  которая  до  этого  за  всю  дорогу  не
вымолвила ни слова. Бедная маленькая Барбара! Какая она была тихая!
     Домой Кит и Барбара поспели в самый раз, и, до того как мистер  Гарленд
спустился вниз к завтраку, Кит успел почистить пони, так что шерсть  у  него
заблестела не хуже, чем у любого рысака, и своей точностью и рвением к  делу
заслужил величайшие похвалы старичка, старушки и мистера  Авеля.  В  обычный
час (вернее, в обычную минуту и секунду, так как он был сама пунктуальность)
мистер Авель вышел из  дому  к  лондонскому  дилижансу,  а  Кит  и  старичок
отправились в сад.
     Работа в саду была одной из самых приятных  обязанностей  Кита,  потому
что в хорошую погоду все они проводили там время как дружная семья. Старушка
садилась к столу со  своей  корзинкой,  старичок  возился  на  грядках,  или
подвязывал ветки,  или  щелкал  большими  садовыми  ножницами,  или  усердно
помогал Киту, а Вьюнок  умиротворенно  смотрел  на  них  из  своего  загона.
Сегодня было решено заняться  виноградными  лозами,  и  Кит,  поднявшись  до
половины коротенькой лестницы, принялся орудовать ножницами  и  молотком,  а
старичок, с интересом следивший за каждым его движением, подавал ему по мере
надобности то гвозди, то бечевку. Старушка и Вьюнок, как  всегда,  наблюдали
за ними, каждый со своего места.
     - Итак, Кристофер, - заговорил вдруг мистер Гарленд, - у  тебя  завелся
новый друг, а?
     - Прошу прощения, сэр? - сказал Кит, глядя на него с лестницы.
     - Я слышал от мистера Авеля, что у тебя завелся новый друг в конторе, -
повторил старичок.
     - А! Да, сэр! Очень щедрый джентльмен, сэр.
     - Рад это слышать, - с улыбкой проговорил старичок. - Но его щедроты на
том не кончатся, Кристофер.
     - Да что вы, сэр? Вот какой он добрый! Да только мне это  не  нужно,  -
сказал Кит, вбивая заупрямившийся гвоздь в стену.
     - Он очень хочет, - продолжал  старичок,  -  взять  тебя  на  службу...
Осторожней! Что ты делаешь? Упадешь и расшибешься!
     - Взять меня на службу, сэр?  -  воскликнул  Кит,  бросив  работу  и  с
ловкостью акробата повернувшись на  лестнице  лицом  к  хозяину.  -  Да  он,
наверно, пошутил, сэр!
     - Нет, нет, - ответил мистер Гарленд. - Он так и сказал мистеру Авелю.
     - Да что же это такое? - пробормотал Кит, переводя тоскливый  взгляд  с
хозяина на хозяйку. - Я на него просто диву даюсь!
     - Имей в виду, Кристофер, - продолжал мистер Гарленд,  -  дело  обстоит
для тебя очень серьезно, и ты должен понять это и обдумать все как  следует.
Этот джентльмен может платить тебе гораздо больше... Впрочем, если  вникнуть
в отношения между хозяевами и слугами, вряд ли он отнесется к тебе с большей
лаской и доверием, чем мы... Но жалованья у тебя прибавится.
     - Ну что ж, - сказал Кит, - когда так, сэр...
     - Подожди минутку, - остановил его мистер Гарленд. - Это еще не все. Ты
служил  верой  и  правдой  своим  прежним  хозяевам,  а  если  труды   этого
джентльмена  не  пропадут  даром  и  он  разыщет  их,   тебя   ждет   щедрое
вознаграждение. Не говоря уже о счастье, - еще серьезнее добавил старичок, -
о счастье снова увидеться с теми, кому ты  так  бескорыстно  предан.  Обсуди
все, Кристофер, и не спеши принимать необдуманное, опрометчивое решение.
     Но Кит сделал выбор сразу, - правда, это стоило ему мгновенного  укола,
мгновенной боли в сердце, так как последний  довод  мистера  Гарленда  нашел
отклик у пего в мыслях, посулив осуществление всех былых надежд и  мечтаний.
Однако это прошло, и Кит твердо сказал, что джентльмену с самого начала надо
было подыскивать себе другого слугу.
     - Он думает, меня можно переманить! Да кто ему дал  право  так  думать,
сэр! - воскликнул Кит, постучав с полминуты молотком и снова поворачиваясь к
мистеру Гарленду. - Тоже, нашел дурака!
     - Он так и скажет, Кристофер, если ты  отвергнешь  его  предложение,  -
многозначительным тоном ответил мистер Гарленд.
     - Ну и пусть! - крикнул Кит. - Пусть говорит все что угодно, сэр!  Меня
его мнение не интересует, сэр!  Знаете,  когда  я  буду  дураком  -  круглым
дураком? Когда брошу хозяина с хозяйкой, добрее которых нет на всем свете  и
которые взяли  меня  с  улицы  -  нищего,  голодного;  вы,  может,  даже  не
представляете, сэр, какого голодного! Брошу и  перейду  на  службу  к  этому
джентльмену или к кому-нибудь еще! Если мисс Нелл вернется, сударыня, -  тут
Кит обратился к хозяйке, - это совсем другое дело. Может, я ей  понадоблюсь,
и тогда вы разрешите мне кое-когда помогать им в свободное время. Но, видно,
слова моего старого хозяина сбудутся  -  она  вернется  богатая,  а  богатой
барышне я не нужен. Нет, нет! Кит грустно покачал головой.  -  Я  мисс  Нелл
больше не понадоблюсь, и хорошо, если не понадоблюсь, да благословит ее бог!
Хотя повидаться с ней мне бы очень хотелось.
     Тут Кит загнал гвоздь в стену, ударив по нему молотком гораздо сильнее,
чем это требовалось, и снова повернулся лицом в сад.
     - Опять же, возьмите пони, сэр, - возьмите Вьюнка, сударыня. Ишь как он
все понимает, сэр! Услышал, что говорят о нем, и  заржал!  Да  разве  Вьюнок
подпустит к себе кого-нибудь, кроме меня, сударыня?  А  ваш  садик,  сэр?  А
мистер Авель, сударыня? Неужто мистер Авель расстанется со мной, сэр? Неужто
кто другой будет так любить сад, сударыня? Моя мать не перенесет этого, сэр,
а маленький Джейкоб выплачет себе  все  глаза,  сударыня,  если  ему  только
сказать, что мистер Авель отпустил меня, - и  это  после  того,  как  мистер
Авель сам говорил мне на днях:  "Надеюсь,  мы  с  тобой  долгие  годы  будем
вместе, Кристофер".
     Трудно  сказать,  сколько  времени  простоял  бы   Кит   на   лестнице,
поворачиваясь по очереди то к хозяину, то  к  хозяйке  -  и  большей  частью
невпопад, - если бы в саду не появилась в эту минуту  Барбара  с  известием,
что из  конторы  прислали  посыльного  с  запиской.  Подав  записку  мистеру
Гарленду, она бросила недоуменный взгляд на ораторствующего Кита.
     - А! - воскликнул старичок, прочитав записку. Попроси  его  сюда.  -  И
когда Барбара легкими шажками пошла к дому, он сказал Киту, что на  этом  их
разговор закончен и что им так же не хочется расставаться со  своим  слугой,
как и ему с ними, в чем старушка горячо поддержала его.
     - Тем не менее, Кристофер, - добавил мистер Гарленд, глядя на  записку,
которая была у него в руке, если этому джентльмену понадобятся  твои  услуги
на час другой и даже на несколько дней, мы не станем ему  отказывать,  и  ты
тоже не отказывайся. А! Вот и молодой человек! Здравствуйте, сэр!
     Приветствие относилось к мистеру Чакстеру; он с важным видом  шествовал
по садовой дорожке, в шляпе, сдвинутой  набекрень,  из-под  которой  свисали
длинные волосы.
     - Надеюсь видеть  вас  в  добром  здравии,  сэр,  -  провозгласил  этот
джентльмен. - И вас тоже,  сударыня.  Прелестный  домик,  сэр!  А  местность
просто очаровательная!
     - Вы изволили приехать за Китом? - спросил мистер Гарленд.
     - Нас ожидает кэб, - отвечал конторщик. - Великолепный рысак,  серый  в
яблоках. Вы знаток по этой части, сэр?
     Сославшись на свою полную неосведомленность в подобного  рода  делах  и
пожалев, что не сумеет оценить достоинства серого в яблоках, мистер  Гарленд
отказался  от  его  осмотра,  а  вместо  этого  предложил  мистеру  Чакстеру
откушать. Легкий завтрак был подан немедленно,  и  состоял  он  из  холодных
блюд, с придачей двух бутылок одной с вином, другой с элем.
     Вкушая эти яства, мистер  Чакстер  прилагал  все  силы  к  тому,  чтобы
очаровать своих гостеприимных хозяев и внушить им уверенность  в  умственном
превосходстве горожан перед сельскими жителями. С этой целью он обратился  к
последним городским сплетням - области, в которой друзья справедливо считали
его непревзойденным знатоком. Так, например, ему ничего не стоило поделиться
со своими слушателями достовернейшими сведениями  о  стычке  между  маркизом
Миэлером и лордом Бобби, поводом к которой послужила бутылка шампанского,  а
вовсе не паштет из голубей, как сообщалось в  газетах.  Те  же  сомнительные
источники утверждали, будто бы лорд Бобби сказал маркизу  Мизлеру:  "Мизлер!
Один из нас враль, только не я", - тогда как на  самом  деле  сказано  было:
"Миэлер! Вы знаете, где меня  найти,  и,  черт  вас  побери,  не  поленитесь
сделать это, когда я вам понадоблюсь!" - что, разумеется, совершенно  меняло
характер этой интересной ссоры и представляло ее в новом свете. Кроме  того,
мистер и миссис Гарленд узнали точную сумму содержания, которое получала  от
герцога Тигсберри Виолетта Стетта из Итальянской оперы и которое  выдавалось
ей вопреки слухам три раза в год, а не  каждое  полугодие,  исключая,  а  не
включая (как уверяли некоторые  бессовестные  лгуны),  драгоценности,  духи,
пудру для париков пяти лакеям и две ежедневных смены лайковых перчаток пажу.
Заверив старичка и старушку, что они вполне могут положиться на  его  полную
осведомленность в подобного рода  вопросах  и  не  ломать  больше  над  ними
голову, мистер Чакстер угостил их сплетнями из мира  театрального,  а  также
придворного и  на  том  закончил  эту  захватывающе  интересную,  изысканную
беседу, которую он вел один без чьей-либо помощи в продолжение  сорока  пяти
минут, если не больше.
     - Ну-с, а теперь, когда коняшка малость  отдышалась,  -  сказал  мистер
Чакстер, грациозно поднимаясь из-за стола, - мне пора и восвояси.
     Ни мистер, ни миссис  Гарленд  не  стали  удерживать  гостя  (вероятно,
понимая, что такого человека нельзя надолго отрывать от привычной ему  сферы
действий),  и  вскоре  мистер  Чакстер  и  Кит  покатили  в  город  -   Кит,
примостившись на козлах рядом с кэбменом, а мистер Чакстер  -  соло,  внутри
экипажа, высунув по сапогу в оба передних окна.
     Когда они подъехали к дому  нотариуса.  Кит  сразу  прошел  в  контору.
Мистер Авель усадил его там на  стул  и  попросил  подождать,  ибо  одинокий
джентльмен куда-то удалился и мог вернуться не скоро. Так оно и оказалось  -
Кит  успел  пообедать,  выпить  чаю,  прочитать  в  "Юридическом  листке"  и
"Почтовом  справочнике"  статейки  легкого  содержания   и   несколько   раз
вздремнуть, прежде чем джентльмен, с которым он виделся здесь третьего  дня,
впопыхах влетел в контору.
     Он заперся с мистером Уизерденом у него в кабинете, и  туда  же  спустя
некоторое время вызвали на подмогу мистера Авеля, а затем  и  недоумевающего
Кита.
     - Кристофер, - сказал джентльмен, едва  завидев  его  на  пороге.  -  Я
разыскал твоего старого хозяина и маленькую хозяйку.
     - Да что вы, сэр! Неужто правда! - воскликнул Кит, и глаза его радостно
засверкали. - Где же они, сэр? Здоровы ли? Они... они близко отсюда?
     - Нет, далеко, - ответил джентльмен, покачивая головой. - Но я  сегодня
же выезжаю за ними и хочу взять тебя с собой.
     - Меня, сэр? - Кит был вне себя от восторга и удивления.
     - А сколько до того городка, куда меня направляет этот  собачник?  -  в
раздумье  проговорил  незнакомец,  поворачиваясь   к   нотариусу.   -   Миль
шестьдесят?
     - Да, шестьдесят - семьдесят.
     - Гм!.. Придется ехать на почтовых всю  ночь,  тогда  к  утру  поспеем.
Теперь дело вот в чем: меня они не узнают,  и  девочка  (да  благословит  ее
бог!) подумает, что я, неизвестный им человек, покушаюсь на свободу старика.
Как по-вашему, стоит мне взять с собой этого мальчика, чтобы он убедил их  в
моих добрых намерениях? Ведь его-то они сразу узнают.
     -  Разумеется,  сэр!  -  согласился  нотариус.  -  Возьмите   с   собой
Кристофера, непременно возьмите.
     Кит слушал, и физиономия у него вытягивалась все больше и больше.
     - Прошу прощенья, сэр, - сказал он, - но если  я  только  за  этим  вам
понадобился, боюсь, как бы нам не испортить  всего  дела.  Мисс  Нелл,  сэр,
она-то меня, конечно, вспомнит, она мне доверится, но  старый  хозяин...  не
знаю почему, сэр, да этого никто  не  знает...  старый  хозяин  после  своей
болезни имени моего не хотел слышать. Мисс Нелл сама меня просила,  чтобы  я
не показывался ему на глаза. Как мне хочется  поехать,  я  выразить  вам  не
могу, но, право, сэр, лучше не надо, не то вы все испортите.
     - Новое препятствие! - воскликнул нетерпеливый  джентльмен.  -  Неудачи
преследуют меня! Неужели нет человека, который знал бы  их  и  которому  они
могли бы довериться? Они  жили  замкнуто,  но  неужели  не  найдется  такого
человека?
     - Подумай, Кристофер, - сказал нотариус.
     - Нет такого человека, - ответил Кит. - Нет, есть! Моя мать!
     - Они знали ее? - спросил джентльмен.
     - Еще бы не знать! Да она постоянно к ним ходила и сколько добра от них
видела, не меньше, чем я. Ведь мы, сэр, думали, что они переберутся к нам на
житье!
     - Так где  же  эта  женщина,  черт  возьми!  -  воскликнул  джентльмен,
хватаясь за шляпу. -  Почему  ее  нет  здесь?  Почему  эта  женщина  куда-то
запропастилась в самую нужную минуту?
     Одинокий джентльмен ринулся вон из конторы, видимо намереваясь схватить
мать Кита в охапку, силой усадить в почтовую карету и увезти с собой, но это
неслыханное по дерзости похищение было предотвращено  соединенными  усилиями
нотариуса и мистера Авеля. Им удалось кое-как образумить торопыгу и  убедить
его справиться сначала у Кита, сможет ли и захочет ли миссис  Набблс  сразу,
без предупреждения, пуститься в такое путешествие.
     Тут Кит  вдруг  замялся,  одинокий  джентльмен  снова  вышел  из  себя,
нотариус с мистером Авелем снова принялись успокаивать его. В конце  концов,
подумав хорошенько и взвесив все обстоятельства дела. Кит пообещал от  имени
матери, что она соберется в путь через два часа, и вызвался доставить  ее  к
этому времени в контору в полном дорожном снаряжении.
     Дав такое обязательство - надо сказать, довольно рискованное и трудное,
- Кит не стал терять ни минуты и побежал домой,  чтобы  немедленно  привести
его в исполнение.



     Кит мчался по людным улицам, ни на кого и ни на что не глядя,  врезался
в  толпы  пешеходов,  перебегал  запруженную  экипажами  мостовую,  нырял  в
переулки и проходные дворы и,  наконец,  стал  как  вкопанный  перед  лавкой
древностей - отчасти по привычке, отчасти для того, чтобы перевести дух.
     Был хмурый осенний вечер, и в унылых сумерках  знакомый  дом  показался
Киту  особенно  мрачным.  Опустевший,  холодный,  с  побитыми  стеклами,   с
расшатанным ржавым переплетом окон  он  темным  пятном  делил  пополам  ярко
освещенную, шумную улицу, - и это унылое зрелище, так  не  соответствовавшее
радужным  планам,  которые  строил  мальчик,  пронзило  ему  сердце,  словно
разочарование или горе. Киту хотелось, чтобы в трубе этого дома гудел жаркий
огонь, чтобы в окнах горел свет, чтобы там ходили  люди,  слышались  веселые
голоса, - ему хотелось уловить здесь  хоть  что-нибудь,  что  подкрепило  бы
надежды, зародившиеся так  недавно.  Он  не  думал  найти  лавку  древностей
преображенной - этого просто не могло быть,  и  все  же  мечты  и  ожидания,
приведшие его сюда, сразу увяли и на них легла печальная темная тень.
     Но, к счастью, Кит не отличался ни ученостью, ни глубокомыслием,  чтобы
пугаться предвестников грядущей беды, и, не обладая  умозрительными  очками,
которые придали бы ему прозорливости, увидел перед собой только мрачный дом,
неприятно поразивший его своим несоответствием с тем, чем он мысленно  тешил
себя. И подумав почему-то, что не надо  было  прибегать  сюда,  он  помчался
дальше еще быстрее, стараясь наверстать упущенное время.
     "А вдруг я ее не застану, - думал Кит, подходя к бедному домику матери,
- и не смогу  разыскать?  Ведь  тогда  этот  нетерпеливый  джентльмен  опять
рассердится. Так и есть! Окна темные, и дверь  на  замке!  Да  простит  меня
господь, но если тут не обошлось без  богоспасаемой  Маленькой  скинии,  так
будь она... впрочем, нет, не надо", - вовремя осекся Кит и постучал в дверь.
     На первый его стук  никто  не  отозвался,  но  после  второго  из  дома
напротив выглянула женщина и спросила, кто пришел к миссис Набблс.
     - Это я, - ответил Кит. - Вы не знаете, где она? Не... не  в  Маленькой
скинии? -  Он  с  трудом  выговорил  название  ненавистной  ему  молельни  и
постарался вложить как можно больше презрения в эти слова.