Даль Орлов. Место явки - стальная комната
Моим Алене и Оле
В "стальной комнате" в Москве на Пречистенке хранятся рукописи Льва
Николаевича Толстого - наше национальное достояние. Условно говоря, автор
этой книги никогда не выходил из уникальной комнаты. Увлечение Толстым он
пронес через всю жизнь. В Московском университете (закончил в 1957 году) был
учеником академика Н.Гудзия, потом сотрудничал с Константином Ломуновым -
крупнейшими отечественными толстоведами. Плодотворным было его общение с
научными работниками Московского музея Толстого и Ясной Поляны.
Даль Орлов - автор пьесы "Ясная Поляна" с образом Льва Толстого в
центре - "уход и смерть". Попытки "поднять" столь сложную тему в театре были
и до него, но именно "Ясная Поляна", преодолев многие препоны и рогатки, в
том числе цензурные, была впервые опубликована и первой получила сценическое
воплощение.
С успехом в Москве и Свердловске (Екатеринбурге) шла пьеса Даля Орлова
"Наташа Ростова" - оригинальное сценическое прочтение страниц "Войны и
мира". Он же написал сценарий для полнометражного
художественно-публицистического фильма "Лев Толстой - наш современник",
который в дни празднования 150-летия со дня рождения Толстого был показан в
125 странах, а также в Париже в штаб-квартире ЮНЕСКО.
Картину сделанного писателем на "толстовском плацдарме" дополняет
сценарий художественного фильма, решенного в жанре криминальной драмы,
"Смерть за кулисами" (1991) и серия полемических статей в прессе.
Мемуары Даля Орлова "Место явки - стальная комната" - искреннее до
исповедальности признание в любви к творчеству и личности русского гения.
Автор приоткрывает собственную творческую лабораторию, рассказывает об
истории создания своих произведений о Толстом и по Толстому для театра и
кино. Одновременно в книге оживает многое из культурной жизни 60-70 гг.
прошлого века, порядки и нравы тех времен, возникают приметные портреты
людей, так или иначе оказавшихся причастными к "толстовской линии" в
творчестве автора. Тут и люди широко известные, и мало известные публике.
Первые открываются неожиданными сторонами, вторые поданы так, что явно не
достойны забвения. Автор повествует в живой, раскованной манере, вольно
меняя стилистические регистры: лирика, публицистика, юмор, самоирония.
В подтверждение своих мемуарных и творческих констатаций, во второй
половине книги Даль Орлов предлагает читателям самим познакомиться с тем, о
чем рассказывал в первой. Здесь впервые обнародован доцензурный вариант
пьесы "Ясная Поляна", сценарий "Смерть за кулисами", пьеса "Наташа Ростова".
Даль Константинович Орлов работал в газете "Труд", журнале "Искусство
кино", был главным редактором Госкино СССР и массового журнала "Советский
экран". Несколько лет вел популярную телепередачу "Кинопанорама". В
последние годы работал в еженедельниках "Век" и "Родная газета". Член Союзов
писателей, кинематографистов, журналистов, театральных деятелей. Публицист,
критик, драматург. Автор книг и статей, пьес и сценариев. Заслуженный
деятель искусств России, лауреат конкурса "Золотой гонг - 2005".
Почему появилась эта книга? ...........................................
6
I.ВПЕРВЫЕ НА РУССКОЙ СЦЕНЕ
Так ли важно, кто первый? ...........................................
10
Инкогнито из книжного развала ................................. 12
Школа неисправимых
..................................................... 13
Со-беседники
............................................................... 19
Либан на пороге .......................................................
23
Академия на Грановского ............................................ 26
Последние штудии ......................................................
31
Драма - частный случай жизни ................................... 34
Ни шагу назад... ......................................................
42
...И не сметь робеть
...................................................... 45
Не сметь робеть (окончание)
............................................. 53
Пьеса - тоже документ ............................................. 60
Табу на Льва Николаевича .............................................
64
Заговор против любви
....................................................... 67
Мучения с классиком
....................................................... 70
"Вскрыть после моей смерти" .................................... 75
"Дочь Толстого убрать!" ..............................................
81
Омск в бесконечности
....................................................... 84
Режиссер Яков Киржнер ............................................ 87
"Щеголев, ваш выход!" ............................................ 90
Премьера
............................................................... 92
А. Свободин. "Драма великой жизни" ......................... 100
Яснополянцы в партере ............................................ 102
Сергей Герасимов. Последняя шарада ......................... 104
II. "ХОЧУ ВИДЕТЬ ЭТУ ОСОБЕННУЮ ДЕВУШКУ"
Здравствуй, Наташа!
...................................................... 114
Маленькие тайны большого романа ................................... 119
Как это делалось?
...................................................... 124
И.Вишневская. "Наташа Ростова и другие" .......................... 128
III. ЮБИЛЕЙНЫЙ СЕАНС. ОТ ПАРИЖА ДО ТУЛЫ
"Мир смотрит на него" ........................................ 133
Два сценария в одном ..................................................
137
В кадре только критики ......................................... 140
И о мистике
............................................................ 145
IV. СТАТЬЯ ДЕЛАЛАСЬ В НОМЕР
Неистовый Сергий ....................................................
150
"Может быть, он - впереди..." ................................. 153
Круглая дата с острыми углами .................................. 156
Яснополянская азбука. Рассказывает Владимир Ильич ..... 160
Кому он нужен, этот Толстой? .................................. 161
V. ДЛЯ СЦЕНЫ И ЭКРАНА. И ДЛЯ ЧТЕНИЯ
"Ясная Поляна", драма ............................................ 165
"Смерть за кулисами", литературный сценарий ................. 218
"Наташа Ростова", пьеса по мотивам романа "Война и мир"....... 259
ПОЧЕМУ ПОЯВИЛАСЬ ЭТА КНИГА?
Иртыш так долго сливался с Омью, а Омь с Иртышом, что в месте их
слияния в конце концов образовался город Омск. Город славный и мощный,
промышленный и культурный центр, как принято говорить. С известным всей
России драматическим театром. Туда и возвращаюсь памятью...
В тот майский вечер - тридцать пять лет назад - группа сравнительно
молодых людей сильно и радостно выпивала на кухне у режиссера Артура и его
жены Татьяны - примы того самого театра. Повод был достойный: отмечали
только что закончившуюся премьеру.
Заранее к выпивке не готовились, а когда в театре погасли огни и
скульптуры Толстого и Чехова на его фронтоне укрылись ночью, дружно
проследовали на проспект Маркса, где и отоварились в дежурном гастрономе.
Настроение у всех было приподнятое, поскольку и премьера получилась
замечательная, и автор только что сыгранной пьесы был тут же - специально
прилетел с женой из Москвы, и он оказался так любезен, что никого не
подпускал к кассе - платил сам. Ваш покорный слуга был тем автором.
Стол ломился. Поднимали бокалы, провозглашали здравицы. Позвонили
артисту, только что впервые на русской сцене сыгравшему роль Льва Толстого.
Он, понятно, устал больше других и с женой, которая играла Софью Андреевну,
ушел домой. Отпустили старика - уже шестьдесят все-таки... Транслируя ему
процесс по телефону, выпили за него, вошедшего сегодня в историю
отечественного театра.
Автор сидел счастливый и слегка пришибленный своим авторским счастьем.
На парочку речей во славу окружающих его еще хватило, а потом он затих,
безмятежно косея и умиляясь: все вокруг очень ему нравилось.
Особенно было приятно смотреть на двух молодых женщин напротив: на
хозяйку дома артистку Татьяну и на собственную жену Алену. Их дочери недавно
стукнул годик. Когда автор слышал иногда от посторонних, что его жена среди
советских манекенщиц и даже вообще в Москве самая красивая, он не находил
возражений. Он был сторонником точных оценок.
А за столом клокотали восторги друг другом. Выпили и за присутствующих
здесь дам, и за присутствующих - в разных сочетаниях: "да вы вдвоем горы
свернете", "да ваша троица сделала погоду". Когда и эти фигуры речи иссякли,
стали брать шире. Вспомнили не присутствующую здесь заведующую гримерным
цехом, это она сделала сложнейший грим исполнителю главной роли! Выпили за
нее. Потом - за осветителей, реквизиторов, монтировщиков, за главного
администратора и его заместителя, даже кассиров не забыли.
Единственный, о ком забыли, был автор. Такое случается в крепких, давно
сложившихся театральных коллективах. Никто как-то не подумал, что не сочини
автор своевременно свою пьесу, застолье вообще выглядело бы заурядной
пьянкой, поскольку не имело бы повода.
И тут, взяв рюмку, встала Алена.
Она была неотразима. Внешне. Описывать подробнее элитную манекенщицу
нет смысла, поскольку у них у всех одинаковые стандарты - рост, вес, объем и
т.д. Но каждая имеет, конечно, индивидуальность. Индивидуальность жены автор
знал неплохо и сразу почувствовал - что-то будет.
- Мне здесь находиться стыдно! - заявила Алена для начала. Все замолкли
в некотором ужасе. - Считаете себя театральными людьми. Вы - театральные
люди? За целый вечер вы даже не вспомнили о человеке, с которого в театре
все начинается!
Надо сказать, что Алена получила диплом с отличием в Театральном
институте по специальности "театровед". Так что и в этом смысле человеком со
стороны она в этой компании отнюдь не была.
- Человек написал пьесу, доверил ее вам, - продолжала она, - каждому
дал возможность отличиться, и у вас не нашлось для него ни одного доброго
слова! Профессионалы... Не с вешалки начинается театр, а с пьесы! Я не пила,
а сейчас выпью, до дна - за автора!
"Да что ты, да чего ты, да ты же, да мы же..." - загалдели на кухне.
"Ты дурочка!" - с чувством молвила Татьяна: то ли осаживала, то ли имела
ввиду такую любовь присутствующих к автору, что и слов нет, а ты, мол, не
поняла.
- Она не дурочка, она правильно сказала, и во время, - поддержал автор
жену, теплея от признательности. - Не напомни она - могли бы не успеть за
меня выпить... Наливайте! За меня!
Надо ли говорить, как дружно откликнулось застолье.
Вспоминая эту историю, автор сегодня делает два вывода. Первый: в свое
время правильно выбрал подругу. Второй: сам за себя бокал не поднимешь -
могут и забыть.
Автор давно приглядывается к своей карме: и где-нибудь в гостях, и на
домашних сборищах, и в ходе публичных акций, которые автор организовывал и
которые заканчивались добрыми застольями, и на всяческих посиделках,
связанных с премьерами его пьес или фильмов, то есть везде, где именно он
был в центре, ибо давал повод и обеспечение, сплошь и рядом с какой-то
поистине удручающей неизменностью именно за него забывали выпить.
И вот, когда пришла пора подведения некоторых жизненных итогов, автор
вдруг ясно понял: пусть немало было сделано им интересного и даже полезного,
очень велик риск, что опять за него не выпьют, забудут. Что делать?
Вы догадались правильно: автор решил о самом главном, что с ним
случалось, рассказать сам, то есть взял инициативу в собственные руки. Тем
более, что не только о себе считал необходимым рассказать. О многих других -
славных каждый по-своему - тоже.
Вот почему появилась эта книга.
I. ВПЕРВЫЕ НА РУССКОЙ СЦЕНЕ
Историки нашей современной сцены должны будут отметить, что Лев
Николаевич Толстой как действующее лицо драмы впервые появился в спектакле
Омского театра "Ясная Поляна", поставленного режиссером Яковом Киржнером по
пьесе Даля Орлова.
Александр Свободин
"Комсомольская правда"
Именно Далю Орлову принадлежит честь первым в советском театре вывести
на сцену образ Толстого - до сих пор помнится спектакль Омского
драматического театра, позволивший ожить легенде, услышать и увидеть титана.
Инна Вишневская
"Театр"
За всю историю советского театра... первая попытка воплотить на сцене
образ Льва Толстого принадлежала Омскому драматическому театру, поставившему
пьесу "Ясная Поляна" Даля Орлова. Роль Толстого исполнял артист А.Щеголев
Борис Сушков
"Уроки театра Толстого", Тула
ТАК ЛИ ВАЖНО, КТО ПЕРВЫЙ ?..
Признаюсь, мне нравится, когда сделанное мной нравится еще кому-то и
эти кто-то меня хвалят. Простите, как говорится, за откровенность.Много
воды, пота и даже помоев утекло, прежде чем откровенность такого рода
перестала в твоих собственных глазах выглядеть стыдной. Слишком долго в нас,
то есть в представителях того поколения, что еще в детском саду игралось
кубиками под большим портретом усатого дяди с раскосой девочкой по имени
Мамлякат на руках, вколачивали постулат, что "скромность украшает
большевика". И вколотили. Большевик в нас сидел и сколько мог мешал
радоваться комплиментам - ровнял по головам, запрещал высовываться. Теперь я
готов высовываться, но силы, конечно, не те.
Тем не менее, их достаточно, чтобы признаться в еще большем грехе с
точки зрения прошлых представлений: мне не просто нравятся те, кто меня
хвалит, а я их люблю, я нахожу в них уйму достоинств. Уважение к их чувству
справедливости я неизменно переплавляю внутри себя в чувство глубочайшей им
благодарности.
Чтобы не выглядеть голословным, приведу пример. У этого примера есть
славное и хорошо известное в драматургически-театральных кругах имя: Инна
Люциановна Вишневская. Доставалось мне порой от ее критики по первое число.
Но как же она умела и умеет поддержать в трудную, в переломную, в самую
принципиальную для тебя минуту! Потому и люблю.
Ум, эрудиция, стиль, юмор (когда что-то рассказывает, хоть и с
официальной трибуны, люди покатываются), сотни статей, уникальные по блеску
интеллекта книги, сонм учеников - драматургов и критиков, она и профессор, и
доктор, и заслуженный деятель искусств, - разве не будешь счастливым, когда
такая "великая медведица пера" вдруг обратит на тебя внимание, заметит,
одарит теплым словом.
Не только своего любимого драматурга Островского, но и прозу Толстого
она способна цировать по памяти страницами. Вышла из зрительного зала после
премьеры в Московском тюзе "Наташи Ростовой" и заговорила толстовским
текстом, поблескивая своими темными умнющими глазами. Если б спектакль не
понравился, подумал я тогда, продолжая оставаться в авторском страхе перед
критической оценкой, не впала бы она в этакое упоение, просто бы потихоньку
сбежала...
А вскоре в журнале "Театр" (No 11, 1979) появилась ее большая серьезная
статья о спектакле по моей пьесе "Наташа Ростова", поставленной талантливым
Юрием Жигульским к 150-летию Льва Толстого. Дальше в книге вы увидите полный
текст этой статьи, пока же смею еще раз обратить внимание на содержавшиеся в
ней слова, вынесенные в один из эпиграфов к этой главе: "Именно Далю Орлову
принадлежит честь первым в советском театре вывести на сцену образ
Толстого...позволивший ожить легенде, услышать и увидеть титана..."
Возможно, кто-то оспорит оценку Вишневской. Но, конечно, это буду не
я...
Спросят: а так ли важно, что первый? В искусстве, известно, не
очередность принципиальна, а качество сделанного. Первый не тот, кто
"раньше", а тот, кто "лучше": не кто раньше пришел, а кто выше взошел. В
мире прекрасного отсчет ведут от лучшего.
Перечитывая сейчас - три с лишним десятилетия спустя - "Ясную Поляну",
отойдя от нее невероятно далеко, до полного, кажется, обрыва родственных
связей, а значит, получив возможность судить о ней со всей возможной
непредвзятостью, я с удивлением обнаруживаю, что нет, не подвел себя в те
времена: то, что читаю сегодня - полноценно, драматургически изобретательно,
тут есть во что вглядываться...
Похоже, что первое получилось отнюдь не второсортным. Потому, наверное,
и пробилось к людям первым.
Собственно, каждый может сам составить мнение о пьесе - она
опубликована в этой книге. Причем я впервые показываю оригинальный вариант,
тот, которого не коснулись изменения, произведенные в свое время по
требованию политической цензуры. Об этом мы еще дальше поговорим...
Расскажу дальше и о том, почему, с моей точки зрения, именно в связи с
показом Льва Толстого на театральной сцене критики неизменно подчеркивали
факт "первенства". Ни с какими другими историческими фигурами не было,
пожалуй, столь трудно одолимых проблем, как с Толстым. Доведение данного
замысла до премьеры, после многих неудавшихся попыток других авторов, и
тогда рассматривалось, да и сейчас, думаю, так выглядит, как реальный прорыв
в творческом освоении многосложного материала, и в не меньшей степени - как
прорыв сквозь охранительно-запретные редуты, возведенные тогда властвующей
идеологией.
Все это я отлично видел, понимал и был готов действовать. Срабатывала,
возможно, еще и спортивность характера. Думалось: что с того, что
предшественники терпели поражения на этом пути? А я обязан победить! Слишком
многое тогда во мне уже соединилось, чтобы не верить в удачу. Будто некая
высшая сила вела...
Примерно в одном возрасте с Толстым засели мы за главные свои
произведения - он за "Войну и мир", я - за "Ясную Поляну". Не смейтесь,
пожалуйста, я же понимаю, что каждый брался за свое и по собственным силам.
Просто хочется отдасться легкому очарованию мистики, пусть она и кажется
порой значительнее, чем есть на самом деле. Действительно, так совпало! Не
более того...
ИНКОГНИТО ИЗ КНИЖНОГО РАЗВАЛА
Толстой вошел в мою жизнь, не представившись. Мы с ним уже активно
общались, а я все еще не подозревал, с кем имею дело.
Мне было лет одиннадцать-двенадцать, то есть через год-другой после
войны, когда маму на лето назначили директором пионерского лагеря. С весны в
нашу комнатушку, выходящую в бесконечный коммунальный коридор, стали
являться молодые люди того и другого пола - наниматься в пионервожатые и
физкультурники. По-нынешнему говоря, мама прямо на дому проводила кастинг.
Но дело не в этом. Дело в том, что однажды к нашему дому подвезли на
грузовичке и горой вывалили прямо на пол книги - основательно бывшие в
употреблении, но весьма разнообразные по тематике. Кто-то заранее
побеспокоился, не без маминого, думаю участия, чтобы в будущем пионерлагере
была библиотека.
"Ваше любимое занятие?.. Рыться в книгах" - это и про меня. Тогда тоже.
Рылся. Пока в один счастливый момент не выудил из этой горы потрепанный
кирпичик: тонкая рисовая бумага, еры и яти, обложек нет, первых страниц нет,
последних нет. Автор - инкогнито.
Глаз упал на начало, которое не было началом, а дальше я оторваться от
текста не смог. Я вошел в него, как в новый дом, где почему-то все оказалось
знакомым - никогда не был, а все узнал. Поразительно! Казалось, неведомый
автор давно подсматривал за мной, все обо мне узнал и теперь рассказал -
откровенно и по доброму, чуть ли не по родственному.
Написано было: "... По тому инстинктивному чувству, которым один
человек угадывает мысли другого и которое служит путеводною мыслью
разговора, Катенька поняла, что мне больно ее равнодушие..." Но сколько раз
и со мной случалось, что и с неведомой Катенькой: в разговоре инстинктивно
угадывать "мысли другого"! Как точно...
Или в другом месте: "...Глаза наши встретились, и я понял, что он
понимает меня и то, что я понимаю, что он понимает меня..." Опять лучше не
скажешь! "Я понимаю, что он понимает..."
И так на каждой странице. "В молодости все силы души направлены на
будущее... Одни понятные и разделенные мечты о будущем счастии составляют
уже истинное счастье этого возраста". Опять мое! Так и есть: каждый день
твоих детства-отрочества, если они нормальны, будто сплавлен с солнцем и
светом ожидания, чтобы твое предназначение состоялось. Но как выразить вслух
это снедающее тебя предчувствие, можно ли передать его словами ? Пока ты
мучим неодолимой немотой, этот автор-инкогнито все за тебя успел рассказать.
Но кто он был - неведомый автор? Чья такая волшебная книга оказалась у
меня в руках?
Надо ли говорить, что ни в какую пионерскую библиотеку она не поехала -
с обглоданными своими началом и концом она осталась у меня лично.
Позже я узнал ее и в переплете: Л.Н.Толстой. "Детство", "Отрочество",
"Юность".
Вот так Толстой вошел в мою жизнь, не представившись.
Иллюзия узнавания - непременная особенность классических текстов.
Они - классики, потому что пишут для всех. Это верно. Но они еще и
потому вечные классики, что пишут для каждого. Это верно не менее.
Юный простак, я "купился" именно на последнее. Эксперимент был проведен
чисто: автора скрыли. Магия имени не довлела над восприятием текста. Текст
сам отстоял свое величие.
Толстовская "диалектика души", первым отмеченная нелюбезным Набокову
Чернышевским, как шаровая молния в форточку, сияя, влетела в очередное
неопознанное читательское сердце.
Работа над "Ясной" была завершена к осени 1972 года. В том же году
Евгений Евтушенко опубликовал стихотворение "Марьина Роща". Какую-либо связь
между этими событиями искать не приходится, поскольку по здравому
размышлению ее просто-напросто нет. Мало ли что может совпадать по времени!
А все-таки хочу остановиться и на этом совпадении, поскольку и от него
протягивается ниточка, да что ниточка - гораздо более надежная перевязь, с
личными моими путями к Толстому...
В том автобиографическом стихотворении есть строчки:
Норовы наши седлая,
нас приняла как родимых,
школа шестьсот седьмая -
школа неисправимых.
Прочитал, помню, и дрогнуло внутри: ведь школа No 607 в Марьиной Роще -
как раз та самая, в которой и я учился в восьмом классе и частью в девятом,
сразу после того, как наша семья оказалась в Москве.
А совсем недавно в книге мемуарной прозы "Шестидесантник" Евтушенко в
главе "Ошибка Исаака Борисовича Пирятинского" подробно рассказал и о той
нашей замечательной школе, и о ее директоре. А в центре сюжета там - жуткая
история.
"Однажды ночью, - вспоминает Евтушенко, - кто-то взломал учительскую
комнату и украл все классные журналы. Позднее их обгоревшие остатки
обнаружили на свалке. Подозрение пало на меня, потому что именно в этот день
я получил кол по немецкому". Усугубляло ситуацию то, что "кто-то стукнул
старика-сторожа по голове..."
Директор школы Пирятинский решил, что все эти гадости сотворил
Евтушенко, хотя тот вину упорно не признавал. Он объясняет сейчас, что сжечь
журналы еще и мог бы, но вот ударить сторожа по голове - никогда. Тем не
менее так и не сумевшего отбиться от подозрений десятиклассника из школы
отчислили. Потом оказалось, что это действительно был не он. От собственной
несправедливости Пирятинский даже расплакался.
До нас, более младших, эта история дошла в отголосках, без ее, конечно,
чувствительного финала. Дошла и, как видите, запомнилась.
Но все сие - лишь присказка. Мне 607 школа памятна совсем по другой
причине, для меня, как выяснилось потом, весьма значимой. А знаменитому
современнику спасибо, что напомнил...
Кстати, попутно: по дороге в школу я тогда непременно приникал к
стенду, на котором выклеивали "Советский спорт". (Да, в те времена газеты
можно было читать бесплатно, каждый новый номер вывешивался на всеобщее
обозрение, повсеместно).И, клянусь, тогда еще обратил внимание на регулярно
появлявшиеся в газете стихи лесенкой, подписанные "Евг. Евтушенко". Я и
предположить не мог, что в тот же самый момент, в каковой я читаю лесенки,
их автор, немыслимый счастливчик в моих глазах, потому что его печатают в
"Советском спорте", а меня, тайного сочинителя и фанатика-спортсмена - нет,
что он в это же самое время подходит к той же самой школе, только с какой-то
другой стороны. А всего лишь лет через пяток-другой я буду стихами
Евтушенко, безошибочно оседавшими в памяти, торпедировать сердца знакомых
девушек. Ну не может быть плохим человек, помнящий наизусть такие
замечательные стихи! "Со мною вот что происходит - ко мне мой старый друг не
ходит" - ну и так далее...
Смотрю на старую фотографию - от времени, от послевоенного своего
фиксажа, ставшего туманной коричневой сепией, она будто устала от
десятилетий, проведенных в альбоме. Устала, но по-прежнему способна
перенести в позднюю знобкую осень пятидесятого года. Я гарцую там от знания
своей непобедимости в секторе для прыжков в высоту. На убогом районном
стадионе то ли мальчишки нормы ГТО сдают, то ли идет мелкое школьно-районное
первенство. Я коряво завис в этом выцветшем стоп-кадре на уровне не сбитой
еще планки, пацаны вокруг смотрят, продрогшие, в кепарях, в задрипанных
шароварах, кто и с голыми ногами - тренировочных костюмов то поколение
отроков еще не знало. И не видно, между прочим, ни одной девочки -
учились-то раздельно.
Нынешние художественные фильмы о тех временах сплошь и рядом не
передают истинного облика среды, что была нашим каждодневным бытом, в них
как-то слишком все помыто и отглажено, даже и сквозь заявленную бедность
упрямо выглядывает благодушная нынешняя удовлетворенность. Почему так?
Казалось бы, как просто воспроизвести портрет времени - достаточно
постановщикам повторить любительские фотографии, вроде той, что в моем
старом альбоме с запечатлевшейся на ней массовкой из реальных обитателей
давно прошедшей осени. Не получается.
А справа на фото стоит и наблюдает за нами плотный мужчина в облегающем
темном пальто, с круглой коротко стриженной головой. Пристально и добро
смотрит он на это наше бодрое по первому морозцу школьное ристалище:
директор 607-й мужской московской школы Исаак Борисович Пирятинский.
Поскольку Евтушенко его уже описал, то мне остается лишь кое что
процитировать: "Директор 607-й марьинорощинской школы Исаак Борисович
Пирятинский был небольшенький, крепенький фронтовичок-здоровячок с коротким
седоватым ежиком и смышлеными энергичными глазами, полными доброжелательного
любопытства отца-командира к вверенным ему рядовым - то есть к школьникам.
На работу он ходил в военной форме со следами от споротых погон, с
колодкой наградных планок и ввинченной в гимнастерку единственной медалью,
на которой было написано только одно гордое слово: "Гвардия".
Но солдафоном он не был... Он нас называл по именам, а не по фамилиям,
что по тем временам было поразительно, и прекрасно помнил нас в
лицо...Иногда играл с нами в волейбол, в шахматы... Словом, такого
прекрасного директора мы даже не заслуживали".
Вспоминается мне Пирятинский тоже не просто так. Потому особенно
вспоминается, что однажды именно он ввел в наш класс и представил человека,
который оказался мне учителем не только по должности...
Итак, я в восьмом классе. Я здесь новенький. Я приехал из Тбилиси, где
закончил седьмой класс, но по столичному получалось, что шестой - в Грузии
была одиннадцатилетка, а не десятилетка, как в Москве. Лишний год
накапливался из-за дополнительных предметов, таких, например, как грузинский
язык - письменный и устный, история Грузии, география Грузии и что-то еще,
касающееся специфики солнечной республики. Там, в мужской школе No4
преподавание велось на русском языке, но местные предметы были
обязательными. Иначе говоря, по справедливости мне бы в Москве нужно было
садиться не в восьмой, а в седьмой класс, поскольку иначе в моих знаниях
образовывался зияющий провал. Я оказывался без малейшей осведомленности в
физике, химии, алгебре, чего-то в истории, литературе, но это было не так
страшно, нагонялось легко, а еще, что было по-настоящему убийственно, -
всего русского синтаксиса вместе с пунктуацией. Про немецкий, логику,
Конституцию СССР можно не говорить. Кто бы мог подумать, что в седьмом
классе так много надо было усвоить!
На семейном совете стали решать: терять год или не терять? Год в запасе
у меня был - я рано пошел в школу. Я решил не терять, предполагая как-нибудь
выкрутиться. Резервы времени можно было найти, если кое от чего отказаться,
например, отменить занятия скрипкой и рисованием. Я же успел уже стать
типичным тбилисским мальчиком, там все на чем-нибудь играли, пели, плясали,
рисовали, перевоплощались в драмкружках, жонглировали футбольными мячами,
боролись и бегали на перегонки. По плотности талантов на единицу юного
населения, по убеждению в престижности раннего освоения всего, что позволяет
ребенку отличиться, Тбилиси, похоже, входил тогда, не знаю, как сейчас, в
десятку самых передовых городов мира. Отрочество, проведенное в таком
своеобразном месте, не могло не окраситься в соответствующие тона. Я был как
все.
Единственное, что я себе оставил в Москве кроме школы - спорт. Легкая
атлетика - это было святое. Именно в то лето, когда мы с отцом перебрались в
столицу, я успел стать чемпионом Тбилиси среди мальчиков по бегу на 60
метров и в прыжках в длину. Только дурак решился бы добровольно погубить
столь удачно начавшуюся карьеру. Тем более, что теперь появлялась
возможность попробовать покорить Москву. Позже это удалось. И не только
Москву. Но поскольку к толстоведению затронутая тема отношения не имеет, я в
нее не углубляюсь. Продолжим о главном.
Однажды утром в класс вошел Пирятинский со своим гвардейским знаком на
туго расправленной по груди гимнастерке, а следом легко вдвинулся невысокий
мужчина в интеллигентно свободном московшвеемском костюме, с просторной
залысиной над и без того просторным лбом. Элегантно сутуловатый, он уверенно
положил свой портфель на учителькую кафедру, и не было в нем ни тени
зажатости от новой аудитории, а, наоборот, была уверенность в полной
необходимости своего здесь присутствия.
Пока Пирятинский объяснял, что это наш новый преподаватель литературы,
что зовут его Александр Александрович Титов, что просит любить его и
жаловать, с лица гостя не сходило выражение легкой досады: ну ладно, мол,
хватит уже, оставьте, мы разберемся сами.
Первое появление Сан Саныча запомнилось не случайно. По программе на
этом уроке полагалось начинать "проходить Толстого". Мы и начали. Но как!
Не было ничего сказано ни о мировом значении нашего самого великого
классика, ни о его биографии - родился-умер, что написал, что говорил о
других, что говорили о нем, особенно Ленин, - ничего, что полагалось бы и
потому было ожидаемо, не случилось.
Уже через несколько минут новый учитель оседлал первую парту - лицом к
классу, ногу на скамью, и, раскрыв томик Горького, стал неторопливо и
вразумительно читать по нему очерк о Льве Толстом.
Мы, что называется, оторопели. Оторопели прежде всего от непривычности
проявленного к нам доверия: можно слушать, можно и отключиться В классе
повисла абсолютная тишина. Захватила сама увлекательность такого труда -
слушать, только слушать, а не записывать, и не напрягаться для ответов, не
тосковать от обязательности запоминания. А еще захватила магия звучащего
мастерского литературного слова, которое в исполнении чтеца как будто
разогревала воздух, погружала нас, слушающих, в гипнотическую словесную
ауру.
Добавлю, что весьма непростая эта литературная вязь была адресована нам
без скидок на нашу возможную неготовность оценить ее по достоинству. Тем не
менее, слушайте, тянитесь, верьте в себя - это теперь принадлежит и вам
тоже! Так можно было понять, да так и хотелось понимать происходящее.
В очерке Горького много таких деталей, таких живых и точных описаний,
что Толстой делается буквально видимым. Учитель верно рассчитал, что если
захотеть заразить образом живого Толстого без лишних, как говорится, слов,
то надо озвучить слова, расставленные по бумаге Максимом Горьким,
исполненные тогда еще, когда великий Лев был жив или сразу после того, как
он ушел...
В центре нищей и хулиганистой Марьиной Рощи, в оторопевшем от
предложенных ему гуманитарных горизонтов классе, сплошь состоящем из всегда
голодных, обношенных, и при этом, конечно, искрящихся тайным подростковым
зовом непременно состояться и не знающих, что проживут они меньше, чем
сверстники в цивилизованных странах, такая у них Родина, в таком вот классе
звучал удивительный текст об удивительном их соотечественнике.
"Видел я его однажды так, как, может быть, никто не видел: шел к нему в
Гаспру берегом моря и под имением Юсупова, на самом берегу, среди камней,
заметил его маленькую, угловатую фигурку, в сером, помятом тряпье и
скомканной шляпе. Сидит, подперев скулы руками, - между пальцев веют
серебряные волосы бороды, - и смотрит вдаль, в море, а к ногам его послушно
подкатывают, ластятся зеленоватые волнишки, как бы рассказывая нечто о себе
старому ведуну...В задумчивой неподвижности старика почудилось нечто вещее,
чародейское, углубленное во тьму под ним, пытливо ушедшее вершиной в голубую
пустоту над землей, как будто это он - его сосредоточенная воля - призывает
и отталкивает волны, управляет движением облаков и тенями, которые словно
шевелят камни, будят их... Не изобразить словом, что почувствовал я тогда;
было на душе и восторженно и жутко, а потом все слилось в счастливую мысль:
"Не сирота я на земле, пока этот человек есть на ней!"
Не сиротами были и мы, потому что был этот человек.
Сан Саныч пронзил нас Толстым - с помощью горьковского текста. А во мне
была и готовность пронзиться, еще раньше подготовленная толстовскими
текстами.
Каким образом Пирятинский раздобыл для своей школы такого педагога, как
Титов, остается загадкой. А теперь и не спросишь...
Может быть, они вместе воевали ... Александр Александрович, которого мы
сразу упростили называть до Сан Саныча, был контужен под Сталинградом. С тех
пор плохо слышал. Глухота у него получилась странная: в определенном
регистре она вообще не давала о себе знать, но если собеседник форсировал
голос, она сразу себя сказывала. Тогда он просил: "Говорите тише".
Было известно, что у него есть основная, помимо школы, работа:
редактора в "Детгизе". Но, видимо, педагогика влекла. И он взял себе один
класс, чтобы провести в нем литературу от восьмого до десятого. Я оказался
именно в этом классе. Судьба!
Для знакомства Сан Саныч дал нам домашнее задание: описать самое
памятное впечатление минувшего лета.
То лето я провел на море, на Черном, в Кобулети под Батумом. Кто о чем,
а я решил рассказать о море.
О лаврах Айвазовского в прозе мечтать, конечно, не приходилось, но, как
выяснилось, в четырнадцать лет вообще все трудности предусмотреть сложно.
Банальностей типа "море было большое", а тем более "море смеялось", мне
удалось избежать, но все-таки за сочинение я получил от Сан Саныча
полновесный кол, то есть единицу, то есть - хуже некуда. Была и разборчивая
резолюция красным: "Сочинение интересно попыткой описать море. Очень много
ошибок".
Выше я говорил о своих сложных отношениях с русским синтаксисом -
точнее об отсутствии этих отношений. Воспроизводя на бумаге впечатления от
морских красот я умудрялся обходиться без запятых. Некоторые, правда,
стояли, но не на тех местах, где бы им следовало стоять.
Лучше всех тогда написал Коля Борох. Его сочинение Сан Саныч даже
зачитал вслух. Сейчас Николай - известный в стране экономист, профессор в
Высшей экономической школе. А тихий Сережа Дрофенко вообще о своих летних
впечатлениях рассказал стихами. Потом он тоже стал известен - возглавлял
отдел поэзии в журнале "Юность". А умер нелепо. За обедом в Доме литераторов
крошка "не в то горло" попала. Он постеснялся об этом сказать, закрыл лицо
руками и рухнул. За столиком с ним сидели Гриша Горин, Аркадий Арканов и
Василий Аксенов, все - врачи по основному образованию.
Позже 607-ю школу Пирятинского сделали "с математическим уклоном". К
тому времени класс Титова давно с ней распрощался. Он и не вписался бы в
нее, поскольку сложился в конце концов образцово гуманитарным. И не могло
быть иначе. Мы становимся теми, кто нас учит.
Однажды Сан Саныч появился перед нами с большой стопой книг. Водрузил
их на кафедре. Там оказались "Хаджи Мурат", "Обрыв" Гончарова, Писарев,
"Грибоедов и декабристы" Нечкиной и много чего другого, что не входило в
список для обязательного школьного прочтения.
- Сейчас каждый возьмет по одной из этих книг, - сообщил Сан Саныч. -
Прочитаете - передадите дальше. Будете обмениваться. До конца года всем надо
прочитать все. А весной получите по книге в подарок.
Весной мне достались "Поэты пушкинской поры" - томик салатного цвета в
твердом переплете. Он и сейчас у меня.
Ну а дальше отцу выделили квартиру в офицерском доме на Хорошевке, и мы
наконец смогли покинуть армейскую гостиницу на площади Коммуны. Пришлось
прощаться и с Марьиной рощей, и с ее 607-й школой - не таскаться же через
всю Москву! Но еще целый год потом я регулярно приезжал в старую школу на
уроки Сан Саныча.
Но почему позже - после школы, после университета - я так ни разу и не
позвонил ему?
Одно время в десять вечера грозный голос из телевизора спрашивал: "Ваши
дети дома?!"
Никогда не спрашивают: "Вы позвонили своим старикам?"
Надо было прожить не короткую теперь уже жизнь, чтобы понять, как это
важно. Такой звонок, думается, не только важен тому, к кому обращен, но не
менее существенен для звонящего. Упущенная возможность сделать твоему
старику хотя бы и малое добро, потом навсегда поселится в тебе пульсирующей
болью - то будет затихать, то возникать снова. Понял это только сейчас, с
очень большим опозданием...
Доброе слово во след Сан Санычу я все-таки послал. Как сумел.
Он выведен под своим подлинным именем - Александр Александрович Титов -
в полнометражном художественном фильме "Лидер", который мы сделали с Борисом
Дуровым - я как сценарист, он как режиссер. На Киностудии имени Горького.
Там девятиклассник Боря Шестаков, перешедший в новую школу, убегает в
старую - на уроки своего любимого учителя литературы Сан Саныча. И там на
занятиях у Сан Саныча школьники слушают известную запись голоса Льва
Толстого - обращение к яснополянским детям. Перенесенный с эдисоновских
восковых валиков на пластинку голос слышен отчетливо в каждом слове:
"Спасибо, ребята, что ходите ко мне!.. А то, что я говорю, нужно для вас
будет. Помните, когда уж меня не будет, что старик говорил вам добро..."
Куда идти после школы?
Варианты не рассматривались, адрес был один: филологический факультет
Московского университета. Причем именно на русское отделение, на территорию
Толстого.
Когда-то встретил на улице поэта Николая Глазкова. "Как жизнь,
Николай?" "Весна, - сказал он, - начал выходить..."
Вот и я - начал все чаще выходить за пределы своего школьно-домашнего
круга. Радиусы от 643 школы на Хорошевке стали протягиваться в центр города
- до юношеского зала Ленинки (огромный дворцовый зал с длинными столами и
стеклянными абажурами, и рядами - детские головы, склоненные над книгами...
Будет ли снова такой?). Протянулись мои радиусы и до Моховой.
В том здании МГУ, перед которым испокон века терпят снега и дожди
каменные Герцен и Огарев, в левом крыле размещался филфак. Дворец на
Ленгорах тогда уже поднимался, но еще не поднялся окончательно, жизнь пока
кипела здесь, на старом месте. Сюда я и проник однажды и, цепенея от страха,
взобрался по стертым чугунным ступеням до третьего этажа, где были двери в
деканат, а обок к ним - доска объявлений с россыпью прикнопленных
бумажек-объявлений. Одна была важной: при факультете открывается кружок для
школьников старших классов.
Было там и такое объявление: запись на спецкурс кандидата
филологических наук Светланы Иосифовны Аллилуевой "Образ народа в советском
историческом романе". Не встречал никого, кто бы этот спецкурс прослушал. Да
и успела ли она его прочитать?..
Итак, весь десятый класс я исправно посещал филфаковский кружок. Нас,
школьников, было в нем человек десять, может, чуть больше. Не так и много,
если вспомнить о конкурсе поступающих. Может быть, потому было нас маловато,
что никаких льгот нам не обещалось. Получай удовольствие от шевеления
мозгами, и хватит.
Шевелили под руководством аспиранта Кости Тюнькина, это, видимо, была
его общественная нагрузка. Он нес ее добросовестно и даже с удовольствием.
Работать хорошо и бесплатно полагалось.
Несколько раз в качестве ведущих появлялись Вадим Кожинов и Игорь
Виноградов, оба потом, как известно, ставшие светилами российской
общественной мысли. С последним, помню точно, разбирали только что
опубликованную повесть Ильи Эренбурга "Оттепель". То, что я нес тогда,
выступая, память, конечно, не сохранила, но вот направленный на меня взгляд
Виноградова запечатлелся: в нем мерцало любопытство, смешанное с откровенным
удивлением и очевидным желанием удержаться от смеха. Удержался. Чем
запомнился.
Коли я уже отвлекся от основного сюжета, то хотя бы упомяну тех из
школьного кружка, кто поступил на филфак, и мы потом пять лет вместе
учились. Совершенно уникальным явлением был, скажем, Алеша Сигрист - сын
академика и внук академика. Вы много таких встречали?.. Как, наверное, я
Толстым, так он, если не больше, был "ударен" Николаем Гавриловичем
Чернышевским - страницами мог цитировать наизусть. Прочитав его школьную
работу, Костя Тюнькин сказал, что она вполне может быть сравнима с
филфаковской за третий, а то и за четвертый курс. Года через два наш
легендарный доцент Либан с грустью о нем скажет: это молодой Добролюбов, но
не доживет. И оказался прав. Алеша с детства мучился диабетом, сам себе
делал уколы, признался мне как-то, что не было дня, чтобы голова не
разламывалась от боли. Он жил с мамой на ее нищенскую зарплату медсестры и
ушел из жизни, будучи автором всего двух-трех научных публикаций и маленькой
популярной брошюры, которую я помог ему издать, когда работал в профсоюзной
газете.
Через годы приобрели известность кружковцы Стасик Куняев и Миша
Гаспаров.
Куняев был постарше - он тогда уходил из авиационного и нацеливался на
филфак. Сочинял стихи. Недавно я с удивлением узнал из его мемуаров, что
пока Костя Тюнькин вовлекал нас в премудрости литературоведения, Стасик,
оказывается, вел подсчеты - сколько вокруг евреев.
"Так и насчитал, - пишет Куняев, - ...двадцать процентов! 1951 год."
Студентами мы стали в 1952-м. Значит, еще в кружке начал считать.
Говорят: осторожнее с мемуарами - память у людей выборочна. А может
быть, именно в этой выборочности и заключена истинная ценность мемуаров? Что
память сохранила - то и есть главная правда о человеке, о его ценностях, о
прожитых им днях.
Между стартом и финишем у каждого своя дорожка. Только размечены они на
стадионе жизни не параллельно. Иди, знай - какая как изогнется...
Будущий академик Большой Академии Михаил Гаспаров и в семнадцать лет
смотрелся непростым, значительным, был весь какой-то мягко-округлый, без
углов, с пальцами-сосисочками. Говорил - каждое слово весило. Он поступил на
античное отделение и сейчас его представлять глупо, потому что кто не знает
классика литературоведения, филолога с мировым именем. Недавно Миши не
стало.
Но я увлекся и забыл о себе. А для чего, как говорится, собрались?..
Мое положение было аховым. Закончив девятый класс с четырьмя тройками -
следствие того провала в знаниях, о котором рассказано выше, - я понимал,
что пять вступительных экзаменов в университет на пятерки точно не сдам. Как
выражаются шахматисты, пижон скажется, на чем-нибудь да баллов не доберу.
Поступление гарантировали - только пятерки. Оставался единственный выход:
получить в школе медаль! Медалисты вступительных экзаменов в вузы тогда не
сдавали, они проходили только собеседование. Вот собеседование при моей
общей трепливости, считал я, давало вожделенный шанс...
И вот сижу за черным деревянным столом - настроение бодрое, поджилки
трясутся. Стол филологический, пол, потолок и стены - филологические, стул,
на котором сижу, - тоже, один я пока здесь чужой. Напротив - суровый мужчина
без пиджака, лето, рядом молодой. С первым беседуем, второй молчит, он потом
проверит мой немецкий. Он еще не знает того, что знаю я - с таким немецким
на филфак не ходят.
Сейчас все внимание первому.
Позади жуткая зима. Сна - четыре часа в сутки. Мама будила перед
рассветом, после чего я подползал к письменному столу и так - каждый день.
Потом в школу и снова - к столу. Остановлен даже спорт. И это после того,
как выиграно первенство Москвы - наверстается потом. Кажется, начинаю
понимать мазохистов - начинаю получать удовольствие даже от алгебры,
тригонометрии, химии: оказывается, если понимаешь - это тоже интересно. Даже
за письменные по литературе получаю пятерки! Приспособился: не знаю, где
поставить запятую, формулирую по другому, так, как знаю наверняка, - "Отл"!
Но с математичкой получилась промашка. Всю зиму она ходила беременной и
может быть поэтому не воспринимала откровений со стороны. Я же ляпнул
однажды: "Занимаюсь вашей математикой, только чтобы пятерки получать". Она
запомнила до весны, и весной вмазала мне четверку за выпускную работу -
единственную в аттестате. Поэтому медаль получилась не золотая, а
серебряная.
Ту свою фразу я запомнил тоже - ее произнесет герой фильма "Лидер". И
тоже поимеет за нее неприятности.
Словом, пришлось сильно поднапрячься, чтобы приблизиться к мечте
увидеть себя когда-нибудь в академической ермолке, ворошащим манускрипты, а
вокруг до потолка - книги. Интересно, что давать взятки для поступления в
вуз тогда, в последний год при Сталине, никому и в голову не приходило.
Никто бы и не взял.
Суровый мужчина напротив выкатывает мне вопрос, который я потом
уверенно занесу в разряд мистических попаданий, случавшихся по жизни:
- Кто из русских классиков второй половины XIX века вам наиболее
интересен?
Мы по разному видим ситуацию. Ему важно выяснить круг интересов
абитуриента, абитуриент же лихорадочно думает, о ком он может хоть
что-нибудь сказать.
- Лев Толстой, - произношу я, быстро перебрав в голове классиков, не
подозревая, что в то же мгновение угодил в силки.
Сидящий передо мною зам декана филологического факультета МГУ Михаил
Никитович Зозуля - известный толстовед, ведет толстовский семинар, в котором
я чуть позже и окажусь. Угадал налететь!
Зозуля нехорошо оживляется.
- Интересно, - произносит он, будто ставит метку на борту судна,
теряющего осадку. - Так может быть, вы скажете, в чем особенности
изображения Толстым народа в "Войне и мире" и в "Воскресении"?
Теперь мой корабль вообще дает течь. Дело в том, что народ-то я уже
тогда любил не меньше самого Толстого, но романа "Воскресение" к тому
моменту еще не читал. Подниматься и уходить? Но я не даром верил, что именно
собеседование - мой спасительный шанс!
Не за долго до случившегося я с карандашом в руках проштудировал
объемистую книгу Бориса Мейлаха "В.И.Ленин и проблемы русской литературы".
Она, между прочим, была отмечена Сталинской премией, так что ее стоило
знать. Я и знал. И стал почти дословно гнать этот замечательный текст
Зозуле, все дальше уходя от народа в "Воскресении" и все ближе приникая к
истинно Ленинскому пониманию значения Толстого для русской революции.
Даже последовавшее затем явленное абитуриентом вызывающее неведение в
языке Гете не стало катастрофой - меня приняли.
Поступлением на филологический факультет МГУ я обязан - к чему
скрывать! - и еще одному нешуточному обстоятельству - своей принадлежности к
мужскому полу. Мужчины были редкостью на филфаке тех лет, их ценили, хотя бы
и инвалидов или пришедших после армии, то есть "в возрасте". А тут юный да
здоровый!
Нас, мужиков на филфаке, замдекана Зозуля любовно называл "морской
пехотой".
Поскольку я взял задачей рассказать ни о чем другом, а именно о своем
постепенном врастании в толстовский мир, что в конечном счете привело к
пьесе "Ясная Поляна", воплотилось и в других работах этого направления для
театра и кино, то не буду особенно отвлекаться. Не стану, например,
рассказывать о блистательном сонме профессоров, принявших под свою опеку нас
- первокурсников 1952 года. Какие были люди! Старик-античник Сергей Иванович
Радциг, пушкинист Сергей Александрович Бонди, фольклорист Владимир Иванович
Чичеров, литературовед-теоретик Алексей Георгиевич Соколов, лингвист Петр
Саввич Кузнецов, Гудзий, конечно, - о нем речь еще впереди. С армией
аспирантов, лаборантов, доцентов и кандидатов, руководителей семинаров и
практикумов они будто брали нас за руку и вводили под филологические
чертоги. И мы под ними, под этими чертогами, размещались, кто как мог и кому
какая была судьба.
Лесик Анненский - Лесиком мы звали его тогда, он давным-давно -
подлинный Лев литературной теории и критики, он шел курсом старше - в своих
замечательно написанных мемуарах подробно и добро рассказал о доценте
Либане, который нам, юным филологам, "ставил руку".
Вот эта фигура именно в контексте нашего рассказа требует непременного
укрупнения.
На первом курсе и я попал в его обработку. Он вел у нас обязательный
спецкурс по древней русской литературе, а также еще и спецсеминар "Введение
в литературоведение". О том, как я, один из трех во всей группе, изловчился
в первом случае получить у него пятерку в зимнюю сессию - особая песнь.
Случайно узнав от любимой девушки, группа которой сдавала экзамен Либану на
два дня раньше нас, что любимый конек доцента при проверке студентов на
вшивость - комментарий Ржиги к "Слову о полку Игореве", а это означало
абсолютное знание того, кто там, в этой древней истории, чьим родственником
являлся, я за сорок восемь часов до экзекуции в течение ночи вызубрил все
княжеские колена наизусть. Поэтому на вопрос экзаменатора, никому
практически не ставившего пятерки, чьи комментарии к "Слову" я считаю
наиболее интересными, я, понятно, сообщил, что комментарий Ржиги. И тут же
шарахнул вслух весь комментарий без запинки.
Поставив в зачетке "отл", Николай Иванович Либан встал во весь свой
небольшой рост и пожал мне руку. Потом он спросил, нет ли у меня планов
продолжить занятия древней русской литературой, так сказать, на
фундаментальной основе. Я сказал, что как раз в последнее время об этом
много размышляю.
Сдавать ему было поистине страшно, он никому не давал спуска и требовал
безусловного знания первоисточников - всяких многих житий, апокрифов, "слов,
со слезами смешанных" и прочих верных Февроний. Даже если ты от корки до
корки прочитаешь учебник Гудзия, ему было мало, хотя все сюжеты там подробно
и элегантно изложены, требовалось еще одолеть толстенную хрестоматию из
древних текстов, составленную тем же Гудзием. Без чтения хрестоматии можете
не приходить, предупреждал он. Признаться, ту хрестоматию я все-таки не
осилил. Сделал ставку на славный комментарий Ржиги, и, видите, обошлось...
Второго такого эрудита, как Либан, на факультете не было и, наверное,
уже не будет. Нынче он подбирается к своим ста годам и недавно признался
корреспонденту, что прочитал студентам "все курсы", которые только читаются
на филфаке. При всем при том, он так и не защитил, кажется, даже
кандидатскую. Сначала, видимо, было недосуг, а потом и не удобно стало: сам
Либан что-то там защищает?!
Семинар "Введение в литературоведение" продолжался оба семестра первого
курса. Либан одобрил предложенную мною для себя тему: "Анализ содержания и
формы "Севастопольских рассказов" Л.Н.Толстого".
В мире есть странности, к которым привыкнуть невозможно. Например, уму
не постижимо, а всю жизнь радуешься, что мир поделен на мужчин и женщин.
Смотришь на обтянутые тесными джинсиками округлости постоянно возникающих
для твоих досужих рассматриваний на улице девичьих фигурок и радуешься. Хотя
пора бы привыкнуть. Они и потом будут вот так же ходить и о чем-то своем
думать, когда и тебя, бесстыжего, давно уже не будет... Все тут, кажется,
ясно, а привыкнуть не можешь... А почему высокое дерево стоит и не падает?..
А птица почему взлетает?..
К вопросам, не имеющим ответа, но тем не менее всегда поражающих даже и
мало-мальское воображение, относится такой, мне кажется: почему, беря в руки
роман или придя в театр на новую пьесу, ты, точно зная, что ничего
рассказанного в книге или показанного на сцене на самом деле, в реальности
никогда не было, ты очень скоро всему начинаешь безусловно верить? Мало -
верить, еще и переживаешь за них, несуществующих, и заплакать можешь, и
рассмеяться.
Литературоведение, конечно, не дремлет, давно уже многое объяснило, но
суть этого волшебства остается несхваченной. Тайна сия по-прежнему велика
есть.
Дар властвования одного, пишущего, будто свыше назначенного, над
воображением другого, читающего или смотрящего, - именно тайна. Но даже не
зная, почему живое дерево не падает, войдя в лес, мы не можем не поразиться
его щедрому величию. Так и читающему не важно "как это сделано", ему для
наслаждения достаточно и того, что оно сделано. И читающему остается одно -
добровольно погружаться во вторую реальность.
Выбирая тему для первой же курсовой работы, я имел в виду попытаться
раскусить именно то, как сделано: должны же тут быть у классика свои приемы,
способы, приспособления. Словом, хотелось проникнуть в неразрешимую тайну. В
конце-то концов, затем и пришел на филфак! Вот и начал с препарирования
раннего Толстого, чтобы понять, чем он тогда, на заре своей, "всех взял"?
Очень хотелось произвести анализ содержания и формы...
Молодость редко сомневается в успехе даже безнадежного дела. Я не мог
же сказать этого Либану, да и ни кому не решился бы признаться, что через
некоторое время, подучившись и покопавшись в чужой писательской лаборатории,
собираюсь научиться писать не хуже Толстого. Ну не совсем, конечно, великой
медведицей пера собирался я стать, но все-таки вроде того ...
Вот и "подсматривал", как мог... Например, открывал "Севастопольские
рассказы" и выписывал из диалогов все глаголы действия и состояния:
обозначена, скажем, реплика, а следом идет уточнение - "сказал он", или в
той же конструкции - "ужаснулась она", или - "сказал он и...", а после
этого, предположим, "замер" или "побежал". Насколько разнообразны в этих
случаях глаголы Толстого?
Тут меня постигло некоторое разочарование. Оказывается, особым
разнообразием они не отличаются: "спрашиваете вы...", "говорит...",
"замечает ...", "скажет вам...", "часовой прокричал...", "думал он...",
"продолжал Михайлов...", "отвечал штабс-капитан...". Такие конструкции, как
"перебил его...", "пробормотал прохожий...", "провозгласила хозяйка",
"прибавил он..." или "проворчал Никита..." смотрятся как редкость. В
основном "крикнул", "спросил", "отвечал", "говорил", "подумал" и -
бесчисленные "сказал". Иными словами, ничего непостижимого в составленном
таким образом лексическом реестре я для себя не обнаружил. Бери те же самые
простые слова и пользуйся! Да любой в состоянии это сделать. Но одно так и
остается невыясненным: почему нас много, а Толстой один?
Интересно, что когда много позже я занялся сочинением пьес, мне такие
глаголы вообще перестали быть нужны - в пьесах, как известно, автор
обходится только репликами персонажей.
Однако пройти через этот искус было, видимо, все-таки полезно. Может,
не повозись я еще в студенческие годы с толстовскими текстами, не проникнись
самим их духом и складом, не появились бы те диалоги в "Ясной Поляне" и в
"Наташе Ростовой", в которых бы и толстоведы не отличали, что написано или
сказано Толстым, а что предложено мною как драматургом.
Либан мне работу засчитал, заметив при этом, как мне показалось, не без
симпатии: "А вы, оказывается, восторженный человек!" Видимо, и сквозь
косноязычие новообращенного пробивалась-таки любовь к материалу.
На втором и третьем курсах главное продолжилось. Я записался в семинар
Михаила Никитовича Зозули, того самого, что допрашивал меня на собеседовании
при поступлении, и под его руководством за два года написал две курсовые
работы: "Особенности создания образов в раннем периоде творчества
Л.Н.Толстого" и "Особенности портрета в романе "Анна Каренина".
А тайна моя оставалась при мне: я пытался научиться писать...
После третьего курса можно было рискнуть напроситься в семинар к
академику Гудзию.
В подъезд на улице Грановского (от Моховой - пройти через двор) ведут
две или три каменные ступеньки. Тут мы собирались и, собравшись, нажимали
кнопку звонка у двери с медной табличкой. Вваливались одновременно.
Прихожая - длинный грот, прорубленный в книгах. В дальнем конце - вход
в кабинет. Там высокий потолок и высокие стены. Но стен как таковых нет,
есть уходящие к потолку книжные стеллажи, на которых книги стоят в два ряда.
Тех, что во втором ряду, редко коснется рука человека.
"Мне проще заказать книгу в Ленинке, чем найти у себя", - признавался
профессор.
Говорили, здесь - не менее 30 тысяч томов. Но, думаю, гораздо более.
Кроме книг, не менее жаркая страсть хозяина дома - русская живопись. В
оригиналах, понятно. Картины развешаны поверх книг, другого места для них
просто нет. Таким образом, из первого ряда достать книгу тоже было не вполне
реально, они таились под полотнами.
Кроме Толстовского семинара, мы приходили сюда слушать курс "Истории
русской библиографии". Внушительные стопы книг на рабочем столе хозяина дома
всегда были приготовлены для показа слушателям - и чего там только не
оказывалось! Например, первые издания Пушкина, Гоголя, Герцена, Толстого,
конечно, да и множество других самых невероятных раритетов, из числа тех, к
чему и прикоснуться - счастье. Значит, профессор все-таки помнил, на какой
полке что у него прячется, находил, чтобы нам демонстрировать. Брал книгу с
умелой нежностью, будто птенца, вкусно перебирал страницы.
Дмитрий Лихачев вспоминает в мемориальном сборнике: "Имя Гудзия как-то
сразу стало широко известно с 1938 года после появления его учебника по
истории древнерусской литературы для высших учебных заведений... Вдруг вышел
учебник, в котором о литературе, да еще древнерусской, говорилось нормальным
человеческим голосом. Там были человеческие слова о человеческих
произведениях".
Учебник и хрестоматия Николая Каллиниковича Гудзия выдержали множество
переизданий и давно являются классикой в своем роде.
А еще он редактировал тома полного академического собрания сочинений
Льва Толстого, начатого Чертковым в 1928 году, выверял тексты, писал научные
комментарии. И эта его работа всем текстологическим сообществом признана
образцовой.
Сильно нашумела в свое время его схватка с французским академиком
Мазоном по поводу подлинности "Слова о полку Игореве". Мазон в ней, в этой
подлинности, сомневался. Гудзий неопровержимо доказал, что напрасно.
О том, как он помогал своим ученикам, устраивал их первые и не первые
публикации, как опекал, спасая порой от всяческих житейских и общественных
напастей, ходили легенды. Те легенды живут до сих пор. Подобные люди и тогда
были редкостью, жаль, что теперь о таких вообще не слышно...
Одно то, что нас, ничем, кажется, того не заслуживших, изволили
принимать в частном профессорском доме, а не в очередной полутемной, с
обшарпанными казенными столами аудитории, сам этот факт отдавал, если
хотите, определенным фрондерством старой академической школы по отношению к
формальным уложениям тех времен. Такая приватность воспринималась как личный
комплимент, как доверие, которое хотелось оправдать.
Гудзий сидел за просторным, академично тяжелым письменным столом спиной
к межоконному простенку. Стол был всегда завален бумагами и книгами, а с
правого края высилось нечто мраморное и лысое, типа головы Сократа, а может
быть, это Сократ и был. Рядом с голым черепом и седым венчиком хозяина все
вместе смотрелось безусловной метафорой как современной, так и античной
мудрости.
Нашему брату участникам семинара, а собирались всегда одновременно - от
третьекурсников до аспирантов, нам отводились там и сям впихнутые между
этажерок с книгами глубокие кожаные кресла, а также диван размером на троих.
Полулежа за этажеркой можно было стянуть с нее новый номер журнала или
только что вышедшую и подаренную автором книгу. Но книга быстро возвращалась
на место, потому что происходящее вокруг было гораздо интереснее.
Время от времени личности в креслах заявляли о себе соображениями по
обсуждаемой теме и неизменно бывали выслушиваемы с подчеркнутым вниманием -
пусть расцветают все цветы. Только одна сидела тихо, и не приметишь. Она
выступила много времени спустя, явив ко мне зависть абсолютно злобную,
проистекавшую, предполагаю, от общей, так сказать, ее жизненной
неустроенности. Но об этом будет повод сказать позже...
С лицевой стороны стола лицом друг к другу всегда располагались два
главных семинарских говоруна, два блистательных полемиста и эрудита -
аспиранты Марк Щеглов и Владимир Лакшин. Оба уже созрели тогда для большой
работы, оба блеснули первыми публикациями и теперь, играя умом и, я бы даже
сказал, этаким интеллектуальным артистизмом, конечно же, желали нравиться
молодой аудитории, а главное, человеку за столом. Гудзий в такие моменты
таял от наслаждения, не перебивал, сигаретка в мундштуке замирала около
большого уха, а в мягких складках его лица с долгими губами, уложенными
синусоидой, расцветала блаженная улыбка: вот, мол, какие у нас здесь
молодцы! Иногда он спрашивал с искренним недоумением: "Когда вы успели
столько узнать?!"
Недавно заглянул в энциклопедию и понял, что наблюдал Марка Щеглова в
последние два года его жизни. Всего-то 31 ему было, когда его не стало. С
большой белой головой, исковерканным инвалидным телом, каждый раз тяжело
устраивающийся на стуле, он светился постоянным покоем и некоей дружелюбной
готовностью откликаться на каждое обращенное к нему слово. Его первую статью
сам Твардовский напечатал в "Новом мире" по рекомендации Николая
Калинниковича. Напечатав, прислал академику благодарственное письмо, просил
новых рекомендаций.
Друзья не дали забыть Марка: собрали его статьи в отдельную книжку.
Недавно вышло второе - дополненное - издание.
С Владимиром Яковлевичем Лакшиным судьба свела гораздо теснее. Кроме
семинара в доме у Гудзия, были еще факультетские капустники, для которых
Володя и тексты писал, и которые сам режиссировал. В памяти осталось: скачу
по сцене, изображая шуточного Вельзевула в обвисших конькобежных рейтузах -
до нейлоновых лосин человечество тогда еще не доросло. Был я также, помню,
Ромео, а Шура Коробова, будущая жена Льва Аннинского и многодетная мать,
сидела на стремянке, как на балконе, изображая Джульетту.
Лакшин руководил репетициями из зала. На сцену не поднимался. У него
всю жизнь что-то неладное было с ногой, и он ходил, частенько опираясь на
палочку.
Но больше тех представлений запомнились посиделки после капустников у
кого-нибудь на дому - и авторов, и исполнителей. Лакшин брал гитару и
замечательно пел русские романсы. Говорили, что мама у него актриса чуть ли
не из Малого театра и вот, мол, - передалось. Может быть. Но скорее всего
умножилось. Этакий горбатый дьявольский нос, узкие губы - казалось все
вопияло против его визуального присутствия в исполнительском жанре, а он в
нем был завораживающе неотразим. Кто помнит его многосериальные рассказы по
телевизору, со мной согласится. Для Чеховского цикла он пригласил к себе
вторым ведущим актера Божьей милостью вахтанговца Юрия Яковлева, очевидную,
как нынче принято говорить, звезду. Там Яковлев был тенью, главным был
Лакшин.
Журнал "Новый мир" периода Твардовского вполне по праву называют еще и
периодом Владимира Лакшина. Он в журнале возглавлял отдел критики и
публицистики - самый боевой отдел, на острие идейных схваток. Собственные
его статьи, были обычно о классике - Островский, Чехов, Толстой, внешне
суховатые, научно основательные, но при этом всегда наполненные уймой чисто
житейских наблюдений и самых здравых поворотов ясной мысли. Статьи эти
слагались им таким образом, что выглядели предельно спокойными и
рассудительными, отнюдь не претендующими на сотрясение основ. Но казалось бы
надежно спрятанная авторская мысль, ведущие эмоции, всегда ясно просвечивали
сквозь тексты и умные читатели все понимали: и то, что сказал автор, и то,
что, говоря, имел в виду. Получалась каждый раз талантливая антисоветчина.
К умным читателям, а еще и бдительным, смело можно отнести читателей,
сидевших в идеологических отделах ЦК. Они были циниками, но дураками не
были, и где спрятался охотник, хорошо видели. Когда Твардовского отлучили от
его журнала, без промедлений убрали и Лакшина.
Когда меня, молодого, горячего и мало в чем по-настоящему
разбиравшегося, назначили заведовать отделом литературы и искусства в газете
"Труд", единственной, между прочим, "беспартийной" в стране - это был
центральный печатный орган профосоюзов, быстро набравший при редакторе
Александре Субботине тираж больше 16 миллионов экземпляров, введя в панику
саму "Правду" - у нее тираж оказался меньше, я побежал за советом и помощью
к Володе Лакшину. Он к тому времени уже начал свою деятельность в "Новом
мире", его яркая планета уверенно стала занимать свое авторитетное место на
либеральной орбите.
А дело в том, что я много писал об эстраде и театре, следил за
процессом, так или иначе, но чувствовал себя сведущим. А вот в делах
литературных был, как говорится, ни бум-бум. Но при новой должности
литература тоже должна была входить в круг моих интересов.
"Приходи, что знаю - расскажу," - сразу откликнулся Володя.
Мы пристроились в каком-то закутке редакции "Нового мира", которая и
сейчас располагалагается на задах нынешнего кинотеатра "Пушкинский". Там
зав. отделом критики самого знаменитого толстого русского журнала два часа
держал монолог перед единственным слушателем, отмечая тенденции и вскрывая
всяческие подноготные мотивы советской литературы на том историческом этапе.
Надо отдать должное единственному слушателю - он подробно записывал, чтобы
не забыть. И чтобы, когда понадобится, сверяться с записями.
Каким относительным каждому из нас кажется всякое движение, - примерно
так говорит Лев Толстой в моей "Ясной Поляне". Ушли со сцены многие
замечательные и даже великие фигуры, коим я был современник, иных даже знал,
а если только видел, то и это немало. Но может быть, тут самообман, только
мне они и кажутся значительными? А может быть, их значимость действительно
относительна настолько, что для пришедших позже они вообще ничего не значат?
Недавно спросил довольно известную журналистку, уже не девочку - лет
45, выпускницу журфака МГУ: а вы знаете, кто такой был Кочетов? - Космонавт
какой-нибудь? - предположила она. А Софронов? - Композитор?..
Получается, что из памяти иных живущих исчезают целые континенты
недавнего отечественного духовного мира. Борения вокруг гражданской позиции
"Нового мира" и ура-патриотической "Октября", Твардовский, Лакшин, поэты
Политехнического, Трифонов, Паустовский, Володин и иже с ними с одной
стороны, и так называемые "красносотенцы" Кочетов, Софронов, Грибачев и иже
с ними - с другой, все это - лишь ветерок в поле, пролетел и забылся?
Или на журфаке плохо учат, или плохо учатся, или наше время
унизительного каждодневного самоспасения и вытягивания себя за волосы из
трясины материальных и нравственных озабоченностей не дает прорасти в умах и
душах истинным гуманитарным отечественным ценностям, которые, простите за
напыщенность, все-таки завещаны Отечеству.
Не всегда, может быть, того достойный, я рад все-таки, что был среди
них.
...Крепко сидят в памяти впечатления былого - и важные, серьезные, и
курьезы всякие...
В Коммунистической аудитории - скамьи полукругом поднимаются к потолку
- Гудзий с кафедры читает лекцию. Сходит с нее, снова возвращался. О чем он
говорит? Может быть именно в тот раз он читал нам замечательное
стихотворение "Емшан" - запах родной травы поманил героя вернуться на
Родину, может быть цитировал протопопа Аввакума - "Ино еще побредем". Но
помнится, в самый патетический момент в аудитории раздался короткий сухой
стук - это на столешницу кафедры изо рта профессора выскочила вставная
челюсть. Он посмотрел на нее внимательно и невозмутимо вернул на место. Ни
смешка, ни шороха не возникло в рядах. Словно не заметили. Гудзия любили.
Теперь, и я это знаю точно, челюсти делают так, что они практически изо
рта не выскакивают. Гудзий не дожил до нынешнего взлета частного
протезирования.
Предчувствуя конец, он приглашал учеников и предлагал выбрать себе на
память любую книгу из тех, что у него были. Свою библиотеку он завещал
университету.
С Николаем Калинниковичем мы ходили на экскурсии.
Однажды он привел нас в "стальную комнату".
Если не изменяет память, она находится в здании Академии художеств на
Пречистенке. Пол, потолок, стены - стальные, это комната-сейф. Здесь на
стеллажах, защищенные от возможных недобрых происков мира да и просто от
коварных случайностей, хранятся рукописи Льва Толстого, оригиналы, все, до
последнего листочка. Вход - по специальному разрешению, не больше двух-трех
человек. Перед очередным изданием именно здесь проверяют соответствие
текстов толстовской авторской воле.
Кто бы ни уверял, что рукописи не горят, хранители "стальной комнаты"
этому не верят. Они бдительно несут службу на страже стратегического запаса
интеллекта Родины...
Ездили в Ясную Поляну. На электричке или автобусом - совершенно не
помню. Но узнавание-неузнавание белых столбов при входе, долгой аллеи под
кронами, заросшего зеленями пруда, а потом и самого дома, и флигеля, и
внутренних комнат - все запомнилось с резкостью первого приобщения к
незаемной и радушной подлинности этого знаменитого русского места.
Каждый предмет здесь - со своей реальной биографией, каждого касались
руки Толстых, даже какие-нибудь гантели у кровати хозяина дома помнят тепло
его ладоней. Гантели я, понятно, не мог не упомянуть в репортаже о той
поездке для стенной факультетской газеты. У кого что болит... Вот и сейчас
вспомнились...
В пушкинском Михайловском, не знаю, как кому, но мне точно, не давало
полностью раствориться в созерцании и приобщении знание того, что и главный
дом, и многое другое-прочее здесь все-таки - новодел. "Ясная Поляна"
ошеломляет реальностью. Можно подумать, что семья только что ушла на
прогулку и скоро вернется. Таких музеев по силе воздействия подлинностью и
сохраненностью в России, пожалуй, больше нет. Да точно нет.
...Прошло больше полувека. А все кажется мы идем нашим семинаром по
печально утоптанной миллионами ног тропе к Старому Заказу, к могиле того, о
ком верно сказано: он для всех и навсегда. Продвигаемся не торопясь - здесь
не опоздаешь...
А впереди, чуть нас опередив, идут двое: Гудзий и Николай Иванович
Пузин. О чем-то они там говорят. Видимо, о своем, о толстоведческом.
Пузин здесь главный хранитель всего. Бог места. Легенда. В Ясной он,
наверное, прожил дольше самого Толстого. Ему ведом здесь каждый гвоздь. Он
стар и выходит встречать не всякого.
Мог ли я тогда предположить, идя во след той паре, что минет время, и
он встретит уже меня, и мы будем вот также идти и беседовать...
Многое должно было еще случиться, чтобы это произошло.
В семинаре Гудзия я провел четыре семестра. Все это время было отдано
изучению романа "Воскресение". Давно забылся никем, кроме меня, не
замеченный афронт на собеседовании при поступлении в университет, когда меня
спросили об изображении Толстым народа в "Воскресении", а я "Воскресения" к
тому времени еще не прочитал. Теперь роман был перепахан.
На четвертом курсе я делал работу "Авторский голос в романе
Л.Н.Толстого "Воскресение", на пятом - и это был диплом - "Композиция романа
Л.Н.Толстого "Воскресение".
Читая художественный текст, при условии, что это, конечно, талантливый
художественный текст, ты как бы постоянно слышишь голос автора - "авторский
голос". Автор не отпускает тебя ни на минуту: информирует, иронизирует,
зовет ужаснуться или умилиться, он - присутствует. Не бывает авторского
произведения без авторского голоса. У Толстого это явлено в высшей степени.
Он так прямо и говорил: мне в руки дан рупор, и я обязан владеть им.
В этом смысле последний роман Льва Толстого - "Воскресение" особенно
показателен. Здесь главный оратор ни на одной странице, кажется, не уходит
передохнуть за кулисы, он всегда на сцене и присутствует на ней, будучи на
предельном градусе личностной откровенности по отношению к своим героям и
миру, в котором они живут.
Гневное постановление Синода, последовавшее сразу после появления
романа, было непосредственным откликом официальной церкви на громко
прозвучавший авторский голос романиста. Предельно открытое и прямое
выражение той или иной личностной позиции Толстой сравнивал с работой
искусного бондаря, который умеет "осаживать обручи до места".
Какими конкретными литературными приемам авторский голос, а иначе
говоря, авторское отношение к излагаемому, доводится до сознания читателей?
- в этом и надо было разобраться. Под руководством Гудзия.
Оказалось, что все не просто. Выбор очень богат. Самое очевидное - это
прямое авторское высказывание, от себя, писателя, непосредственно. Но автор
может вложить свои оценки и суждения в уста своих персонажей! Это тоже
неплохой способ оповестить читателя о своем мнении. Кроме того, звучание
"авторского голоса" так и слышится в комментариях к репликам и речам
персонажей, вроде тех, которые я когда-то выписывал из "Севастопольских
рассказов".
Но и это не все. Авторский взгляд обнаруживает себя в сопоставлении
специально подобранных деталей, вроде того, что потом использовал в кино
Эйзенштейн, открыв "монтаж аттракционов". Даже в упрямом повторении одного и
того же определения, что так любил делать Толстой, сквозит авторская оценка.
В "Воскресении" Толстой активно использует и весь набор сатирических средств
выразительности, "осаживая до места" свои обручи: насмешку, иронию,
шаржирование, сарказм. И в соответствующе поданом портрете персонажа легко
распознать истинное отношение нему писателя. Даже сами по себе
синтаксические конструкции - лаконичные или развернутые на добрую страницу
всегда активны у Толстого, адекватны его то взволнованному, то ровному
дыханию.
Таков примерно был ход рассуждений в курсовой об авторском голосе.
После этого до окончания университета оставался год. В течение
заключительного года предстояло написать дипломную работу. Гудзий, мой
научный руководитель, утвердил тему, как уже сказано, - композиция
"Воскресения".
Художественным качеством своей "Анны Карениной" Толстой, как известно,
был удовлетворен. Это можно заключить хотя бы по его высказыванию о романе:
"Здесь все своды сведены". А своды держит конструкция. Конструкция - это и
есть композиция.
А как, на чем композиционно держится "Воскресение", великий роман,
написанный могучей, но уже старческой рукой? С моей точки зрения, он самый
исповедальный у Толстого, недаром именно он оказался и самым роковым в его
личной судьбе, последствия чего сказываются и сегодня, что печально, дико,
но это так...
Первую главу дипломной работы мне захотелось сделать как бы
теоретической. Это "как бы" здесь не небрежный остаток словесногом мусора, а
необходимая констатация наивных претензий юного ума, посчитавшего для себя
возможным одним махом и постигнуть практику, и объять теорию. Композиция -
как необходимый инструмент для художника, берущегося отразить
действительность, непременная составляющая его творческого метода - вот о
чем хотелось повести речь. В ход у меня пошел и Аристотель, и ленинская
теория отражения и даже Мао-Цзедун - как раз тогда появился том его
философских трудов в твердой синей обложке. Следующие три главы были
посвящены уже собственно роману Толстого, разобранному, так сказать, по
косточкам. Все это было изложено на 120 страницах, отпечатанных на
специально для того приобретенной пишущей машинке "Москва", переплетено и,
как водится, в последнюю минуту, но все же в срок, в трех экземплярах
отнесено в деканат.
А дальше мы с Володей Лакшиным пристроились на скамье в вестибюле
аудиторного корпуса (за стенами шуршит колесами Моховая, греется на робком
солнышке каменный дядя Ломоносов, девочки - в кофточках, мальчики жмурятся -
весна), он листает мой диплом и делает замечания. Он назначен моим
оппонентом на скоро предстоящей защите.
Лакшин предупрдил меня об одной странности, которой привержен Гудзий на
дипломных защитах: если ему работа студента нравится, то выступая, он то и
дело оговаривается - диплом называет диссертацией. Потом спохватывается,
поправится, и снова - не диплом, а диссертация! Таким образом, получается,
что профессор вроде бы дает понять: тут не какая-нибудь жалкая дипломная
работа, каких пруд пруди, а нечто уникальное, тут настоящая диссертация,
хоть кандидатскую степень автору присваивай! Комиссия и сидит, развесив
уши...
Так и произошло. "В диссертации Орлова... простите, в дипломной
работе", или "диссертант убедительно показывает... простите, дипломник" - и
так несколько раз. Комиссия, все понимая, улыбается.
Вспоминая о тех временах, полез в старые бумаги. Вот вложенное под
обложку дипломного сочинения "Заключение" на двух страничках, данное научным
руководителем. Сам жанр предполагал непременное наличие критических
замечаний, хотя бы, так сказать, мимолетных. Есть они и здесь. Но вот
главные слова: "...Сделанные мной замечания не направлены к тому, чтобы
снизить общую высокую оценку работы Д.К.Орлова, обнаружившего, как сказано
выше, умение разбираться в сложных теоретических вопросах, самостоятельность
и зоркость в анализе художественных средств Толстого, зрелую литературную
культуру. Работа написана безупречно с точки зрения стиля... На основании
сказанного не сомневаюсь, что дипломная работа Д.К.Орлова заслуживает
отличной оценки. Научный руководитель проф. Н.Гудзий.. 6 апреля 1957 г."
Теперь, оглядываясь назад, я могу честно ответить на вопрос, дало ли
мне пятилетнее пропахивание толстовских текстов что-нибудь конкретное для
написания текстов собственных? Литературные приемы, словесные
"приспособления", используемые классиком конструкции - понадобились они мне
в собственной сочинительской практике? Знаете, нет, не потребовались, ничего
это не дало! Так ни разу и не удалось приспособить "под себя" какой-нибудь
толстовский прием.
Я был наивен, прагматически рассматривая литературоведение только как
вышелушивание рецептов для собственных сочинительских нужд.
Литературоведение живет для другого и у него свои законы. Стало ясно - и это
главное: каждый творческий замысел, каждая новая пьеса или сценарий, статья,
рассказ, роман только тогда и могут состояться, когда для любого нового
замысла удается найти индивидуальное художественное решение. У каждого
замысла есть только свое решение. Каждый раз все начинается как бы с нуля.
Заимствовать приемы не у кого и не за чем. Замысел приходит голым. Автор
должен найти ему наряд по фигуре. А фигура у каждого своя.
Но мой случай все-таки особый. Мое пятилетнее пропахивание толстовских
текстов с параллельным чтением дневников, писем, мемуаров, общение с
толстоведами, учеба у них, последовательное самонасыщение толстовской
атмосферой, моралью, философией, проникновение в склад ума и речи своего
кумира - все это не было напрасным. Это пригодилось, оказалось совершенно
необходимо, стало фундаментом, когда подошло время дерзнуть вывести Льва
Толстого на сцену в качестве главного действующего лица драмы. Так же как и
при других работах для сцены и экрана с той же темой и того же направления.
ДРАМА - ЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ ЖИЗНИ
После того, как "Ясная Поляна" была опубликована в ноябрьском номере
журнала "Театр" за 1973 год, известный кинорежиссер Александр Зархи меня
спросил: "Как вам это удалось?! Я всегда мечтал это сделать..."
- Для этого, - ответил я тогда, - должны совпасть три обстоятельства:
надо всю жизнь заниматься Толстым, надо быть профессиональным редактором, ну
и, конечно, совершенно необходимо оказаться профессиональным драматургом.
Первое из упомянутых обстоятельств после всего рассказанного,
комментариев, надо думать, не требует.
Объективным подтверждением второго может послужить хотя бы перечисление
должностей, которые доводилось занимать. Тем более, что ни влиятельных
родителей, ни прочих проталкивающих сильных рук у меня никогда не было -
меня обнаруживали и назначали. "Деланием карьеры" в прямом смысле этих слов
я вообще никогда не занимался. Предлагали должность - ладно, мне это
интересно, пойду. Как у Булгакова: не надо просить, придут и сами дадут. Так
появлялись и уже упомянутое заведывание отделом литературы и искусства в
газете "Труд", и должность зама главного редактора в "толстом" журнале
"Искусство кино", и - главного редактора в 2-миллионном массовом -
"Советский экран", и - главного редактора Госкино СССР, а в новые времена -
работа в русскоязычной американской газете "Новое русское слово", в
еженедельниках "Век" и "Родная газета".
Для доведения пьесы о Толстом до сцены, а потом и до печати, что всем
до меня пытавшимся, как известно, сделать не удалось, редакторские навыки
пригодились. И дело тут не только в способности отличать кондиционный текст
от некондиционного, а еще и в непременном чутье на, так сказать, нюансы и
происки времени, умение без существенных утрат для здравого смысла все-таки
выводить свои затеи на фарватер, а не губить на рифах. А без рифов, как
известно, не бывает.
И о драматургии...
Юра Золотарев, известный в свое время фельетонист, из тех моих друзей,
утрата которых десятилетиями саднит душу, в свое время успешно закончил
Литературный институт по факультету театральной драматургии.
Пересекаем Пушкинскую - от редакции "Труда" к не сгоревшему еще ВТО,
время обеда, Юра говорит:
- Странно. У меня в дипломе ясно написано: драматург. А ни одна пьеса
не поставлена. У тебя - учитель, и три идут...
Тогда было три, потом стало больше. В Москве они шли в театре им.
Маяковского, в исчезнувшем позже "Жаворонке", в театре на Спартаковской, в
Рязани, Туле, Новосибирске, Днепропетровске, Свердловске, Ростове на Дону,
Кирове, всего и не припомню, даже выплывали в Югославии, в театре Бартока в
Будапеште и Улан-Баторе.
Первые пьесы были написаны вдвоем с Левой Новогрудским, так парой нас и
приняли в Союз писателей СССР как драматургов. Но как только в 1970 году
состоялся прием, я стал работать один - начиная именно с "Ясной Поляны".
Толстым не поделился. Это было только мое. Тем более, что в застольях
Левушка любил прихвастнуть, что никогда не читал "Анну Каренину", интерес к
которой ему отбили еще в школе. Но так понаслышан, что все о ней может
рассказать.
В Союзе писателей в те годы было примерно две тысячи членов. Прозаиков
порядка 850, поэтов - 400-500. А вот драматургов - 162. Помню точно,
поскольку числился в бюро секции. Постепенно количество драматургов
сокращалось, вымирали. Нас было мало на челне. Редкий у нас жанр.
Объяснить самому себе, почему именно драматургия стала моим делом,
трудно. Стала и стала. Почему из всего многообразия легкоатлетических видов
именно в тройном прыжке с разбега удалось продвинуться дальше остального -
до первого места в СССР среди юношей и второго среди студентов? Или почему
среди "тихих" игр не шахматы дарили мне удовлетворение побед хотя бы и на
бытовом уровне, а стоклеточные шашки?
Каждый из нас - индивидуальность. Она прописывает нам жизненные сюжеты,
делает в конечном счете биографию. Что лучше получается, к тому и лежит
душа, тем и занимаешься. Особенно в молодости.
Можно предположить, что судьба, не спрашивая разрешения, шаг за шагом
подводила к тому четкому ответу на вопрос Александра Зархи - "как вам это
удалось?" Не прошел бы основательного искушения еще и театром, не было бы и
"Ясной Поляны".
Существует множество руководств для желающих научиться писать пьесы или
сценарии. Никогда не лишне с ними знакомиться, но и большой практической
пользы от них ожидать, мне кажется, не следует. Тут определяющим все-таки
оказывается собственный склад ума и природа воображения, а не те или иные
формальные правила и приемы.
Мне кажется, что в определенном смысле драматург мыслит
стереоскопически. Объем сценической коробки - данное ему в распоряжение
пространство. На 70 страницах текста пьесы он должен уместить и всю историю,
которую вознамерился рассказать, и все людские страсти - любовь, ненависть,
нежность, жестокость, и то, что можно было бы предположить, и то, что
предположить, казалось бы, совершенно невозможно, но тем не менее оно
происходит. А когда происходит, то всем становится очевидно: иначе и быть не
могло!
У драматурга нет возможности, как у прозаика или поэта, высказаться
напрямую - от своего имени. Такое даже не предполагается. Его отношение к
сюжету и к миру должно уясниться через совокупность зрительских впечатлений
от речей персонажей, их поступков, поворотов сюжета.
Слева он пишет, кто говорит, справа - что говорят, ведь как просто! Но
у одних ничего не получается, а у других получается "Горе от ума",
"Ревизор", "Без вины виноватые", "Пять вечеров" или "Утиная охота".
Человеческая речь, в основном расхлябанная, неорганизованная,
необязательная, пропущенная сквозь поля напряжения, созданные драматургом,
обретает звучность, мудрость и покоряющую власть над людьми, собравшимися в
зрительном зале.
Драматургия - это особая литературная профессия. Редкий прозаик
способен сам сделать инсценировку или сценарий по им же написанному рассказу
или роману. Сколько запечательных повестей и романов обернулись жалкими
спектаклями и фильмами! Недаром существуют профессиональные инсценировщики и
сценаристы, которые в своей жизни не придумали ни одного собственного
оригинального сюжета, но наделенные этим редким даром - из чужого материала
делать сочинения именно для театра и кино. Их по праву причисляют к цеху
драматургов. Само их существование подтверждает, что талант драматурга -
вещь, существующая объективно. Он или есть, этот талант, или его нет. Но
когда он наличествует, то, конечно, требует старательной профессиональной
огранки.
В те времена, о которых сейчас рассказываю, мы жили. Вокруг был
уверенный социализм, и в своем жизненном поведении подавляющее большинство
исходило из того, что социализм вечен. Этим определялись и конкретные
поступки каждого и планирование собственной перспективы. Для сочинявших
пьесы это еще и означало твердо знать: мало написать пьесу, надо суметь
протащить ее, а культурно говоря - провести - через министерство.
Пока сидишь, одинокий, за пишущей машинкой, тебе, в общем и целом,
никто не нужен. Если есть соавтор, с ним веселее - можно переброситься в
шашечки, но это частный случай, а в принципе нужны только машинка со свежей
лентой, пачка чистой бумаги, а в голове - сюжет и слова для реплик и
диалогов.
Время штурма и натиска (Sturm und Drang) наступает, когда пьеса готова.
Это - общения, а значит - пьянки, элегантные заискивания, некоторые тебя
унижения, допустимое уродование собственного текста во след так называемым
редакторским замечаниям, обещания услужить одним, намеки на подарить другим
и вообще уйма хлопот, проистекающих от твоего зависимого положения в сонме
ответственных за культуру персон обоего пола. Ты, особенно если начинающий,
хочешь, чтобы твою пьесу купили и поставили, они, персоны, хотят тоже от
этого что-нибудь иметь.
По мере наработки авторитета, после долгого, терпеливого
бомбардирования инстанций твоими новыми сочинениями отношения сторон
несколько выравниваются, но поначалу для делающих первые шаги картина в
шестидесятые годы прошлого столетия была у нас именно такая.
Как появилась моя первая пьеса?.. Факт для истории малозначащий, но,
вероятно, и его можно рассматривать как важный шажок на пути к "Ясной
Поляне", а значит, для меня это событие было все-таки значимым...
Мне было 23, и я только начинал в газете. В нашем дружеском кругу в
интересах подзаработать родилась идея написать сценарий для кино. И таким
образом, рассуждали мы, всего за семьдесят страниц текста можно будет
получить уйму денег, совершенно несравнимую с жалкими газетными гонорарами.
Этим мы и занялись с двумя старшими друзьями - участником ВОВ,
юристконсультом Московского речного пароходства Левой и балетным критиком
Андреем.
По общему веселому складу ума из всех жанров мы остановились на
комедии. Интересно, что наш сюжет оказался в сильном переклике с появившейся
позже комедией Рязанова и Брагинского "Зигзаг удачи": на человека
обрушивается выигрыш в лотерею и что из этого следует.
Отвлекусь. Примерно через десять лет я покажу Эмилю Брагинскому две
свои пьесы - "Ясную Поляну" и "Заснеженный Юкатан". Он скажет, прочитав:
"Если вы так пишете, не понимаю - почему вы служите в штате?" Он сведет меня
с режиссером Борисом Дуровым ("Вертикаль", "Пираты XX века", "Не могу
сказать прощай"), который по "Заснеженному Юкатану" поставит фильм "Лидер".
Сделает и еще один - "Смерть за кулисами", но менее удачно.
А тогда первые одиннадцать страниц сценария мы действительно написали
втроем. Потом Андрей откололся - он не упускал случая "поддать" и не
выдерживал однообразных напряжений. А мы с Левой в конце концов сценарий
закончили.
Через общество кинолюбителей - было такое массовое движение в стране -
проникли в дом к Григорию Львовичу Рошалю, мэтру, возглавлявшему то
движение. Рошаль подробно разобрал наше сочинение, а говоря точнее,
интеллигентно его разнес. Писать вы можете, отметил он, это видно по
описаниям и ремаркам, но ваши диалоги не выдерживают никакой критики.
Персонажи говорят плохо, не интересно.
Далее мы позвонили Леониду Иовичу Гайдаю, который предложил сунуть
сценарий ему в почтовый ящик.
Сунули. Через неделю перезвонили.
- Ребята, - сказал Гайдай, - вы написали говно. Так персонажи не
говорят.
С тех пор никогда не передаю написанное через почтовые ящики.
На сорокалетии "Кинопанорамы" режиссер Ксения Маринина усадила меня
перед телекамерой с Гайдаем и его автором (моим соседом по дому) Аркадием
Ининым. Я, смеясь, напомнил Гайдаю ту его самую короткую в мире рецензию,
вспомнил ради, так сказать, юмора и оживления беседы. А он не только не
рассмеялся весело, а как бы даже испугался.
- Нет, я не мог так сказать!
Эту часть беседы в эфир не поставили.
Поражение со сценарием огорчило, но мне показалось, что не все
потеряно, перспективы есть.
- Если говорят, что у нас плохие диалоги, давай напишем пьесу! -
предложил я Леве. - В пьесах вообще ничего нет, кроме диалогов.
Потренируемся. - Дала себя знать выкованная годами вера в тренировочный
процесс. Лева, чуждый спорту по определению, поверил мне на слово.
- Но нужен сюжет, - правильно оценил он ситуацию, легко согласившись
таким образом переквалифицироваться из драматурга киношного в театрального.
Сюжет нашелся в моих черновых записях - сказка-притча для детей о любви
к природе с этакими условными персонажами. Так мы родили современную
театральную сказку "Зеленые братцы", которую и принесли в Министерство
культуры РСФСР, где нас встретила круглолицая полная дама. Она была
куратором всех российских тюзов. Чем больше мы ее потом узнавали, тем меньше
понимали, почему именно ей поручили этим быть. Может быть потому, что была
матерью-одиночкой - какая-никакая близость к миру детства. Держа нашу уже
прочитанную пьесу на широких коленях, она озадачила вопросом,: "Это вы сами
написали?.."
Скоро "Зеленых братцев" поставила в Рязанском тюзе Вера Ефремова,
нынешний знаменитый руководитель Тверской драмы. Получилось, что уже первая
тренировка в деле сочинении диалогов прошла успешно.
Министерств культуры было два - Союзное и Республиканское. Первое
размещалось вблизи ЦК и Кремля на улице Куйбышева, второе - на площади
Ногина, то есть тоже вблизи Кремля. Культура расцветала под кремлевскими
звездами.
Почему-то в кабинетах Союзного министерства в основном сидели мужчины,
республиканского - женщины. И там, и там попадались симпатичные люди.
Подгородинский, например, на Куйбышева, его сын стал известным актером. С
редактором Севой Малашенко вообще, можно сказать, подружились. Бывший актер,
он ловко сочинял маленькие актерские байки, которые охотно печатали в
газетах. Жена его, Галина Новожилова, в течение нескольких десятилетий
читала по радио "Пионерскую зорьку", а это, считай, всесоюзная известность.
Во всяком случае, по голосу.
Сева очень гордился успехами сына - сначала школьными, потом
институтскими, потом первыми научными. Севиного сына сейчас регулярно
показывают по телевизору - круглолицый, рыжий, умный. Он все знает про
арабский мир, доктор всех необходимых для этого наук, известный
международник.
А темпераментных дам на Ногина возглавлял все-таки мужчина - главный
редактор репертуарной коллегии. Рослый, в хорошем костюме, с большим
портфелем, набитым пьесами, все про всех понимающий, этакий тертый
аппаратный калач с очевидным обаянием. У кого были к нему дела, старались
поймать его в кабинете до обеда. Послеполуденное время отдавалось фиесте, и
расслабление это могло захватить долгий вечер.
И главный, и подчиненные ему интеллектуалки охотно общались с
драматургами. Причем не только за письменными столами. Еще охотнее за
ресторанными. Платили, конечно, мастера сюжетов и диалогов. Бывало, что на
трех-четырех такси отваливали куда-нибудь в Архангельское, подальше от
досужих взоров, и там в русском ресторане из толстых бревен всем становилось
несказанно хорошо.
А то - у кого-нибудь дома. В моей однокомнатной, например, в Угловом
переулке. В мою дверь по ошибке иногда звонил Александр Трифонович
Твардовский. Его друг имел мастерскую этажом выше, на приспособленном для
жизни чердаке, лифт туда не доходил, и классик регулярно ошибался. Я сразу
понимал ситуацию и помогал ему преодолеть последний лестничный пролет.
В однокомнатной квартире не разгуляешься, но гуляли. Широта радостного
общения не измеряется квадратными метрами. Проверено на себе.
Обобщая, могу сказать: человеку со слабым здоровьем стать драматургом в
тех условиях просто и не светило. Но у меня в прихожей стояли два
двухпудовика...
Дамы решали все. Они могли зарубить пьесу, могли одобрить. Если
одобряли, то сочиняли соответствующее заключение и направляли пьесу в
цензуру, после чего - дожидайся выплатного дня и прибивайся к окошку кассы.
За первую пьесу в начале шестидесятых годов полагалось 1200 рублей. За
каждую следующую - 2400. "Жигули" тогда стоили - для сведения - 4 тысячи. Но
был и особый тариф: 3600 рублей, но это, так сказать, живым классикам. Их
было не много. Розов, например, Арбузов, Алешин, Шток, Салынский, Сергей
Михалков, конечно. Мог отхватить по высшей ставке и кто-нибудь, способный
надавить кушем - если был при должности или с хорошими связями в верхах.
Туда, где приличные деньги, - живо протягиваются неприличные страсти.
Драматургов мало, а пьес всегда было много. Складывалось даже
впечатление, что при советской власти этим делом занимается чуть ли ни
половина страны. А самодеятельная инициатива народа, даже в ее извращенных
формах, всячески поощрялась. Поэтому работники министерств не могли, не
имели просто права, отмахнуться даже от сочинений авторов с диагнозом
больной на всю голову. Каждое подвергалось анализу и как устному, так и
письменному "разбору". Только после этого оно "списывалось", считалось
"отработанным". Иначе - продолжало висеть тяжким грузом на совести
несчастного редактора, грозя ему за задержку ответа "простому советскому
человеку" всяческими карами, включая материальные. Или того хуже - "по
партийной линии".
Такая же, впрочем, практика, существовала в газетах - с письмами
трудящихся. И с самотечными, как они назывались, сценариями, с чем я тоже
близко познакомился, когда переместился в кинематографические сферы.
Отмахивание, как цепами на току от тьмы наступающих плевел, ради
обнаружения какого-нибудь случайного зерна, было, конечно, тяжкой долей для
неунывающих подруг, поставленных судьбой у театральных врат. Но зато радости
и у них, и у нас были тоже!
- Что случилось? Вы сегодня замечательно выглядите! Нет, вы - всегда,
но сегодня!.. - это обязательно при входе в комнату. А эти коробки конфет,
букеты к дням, один сказочник шампанское ящиком вносил. Ну и хрусталь -
тогда ведь не кредитками мерялись, а хрусталем. А дать ей взаймы и забыть?!
А с бодуна проснуться утром в редакторской постели? Были и такие. Включению
в репертуарный план ряда хотя бы и провинциальных театров, говорят,
помогало.
Теплые, доверительные отношения устанавливались между людьми. Сами
собой.
Однажды мы с соавтором, даже не веря в то, что это возможно, вперли в
один дом новенький и большой отечественный магнитофон. Маленьких тогда не
делали - этот был не меньше тумбочки. Весь вечер хозяйка сидела на нем,
поставив торцом, видом своим демонстрируя полную незаинтересованность в
обладании шедевром ранней отечественной электроники. Мы прекрасно провели
вечер и ушли без магнитофона.
Но и проколы бывали. Одна из дам, острая на язычок и особо славная в
министерстве быстрым умом, гордилась своей большой грудью. Гораздо большей,
чем у многих прочих интеллектуальных женщин, как она считала. И вот я,
потеряв бдительность в пьяном застолье, позволил себе выразить в том
сомнение, даже предположил, что у другой дамы, дочери знаменитого летчика и
в то время жены известного режиссера, все-таки грудь больше - если судить по
Коктебельскому пляжу. И кто тунял за язык! Получилась большая обида. Женщина
вообще перестала смотреть в мою сторону, а я перестал заходить в ее комнату.
Прав Бабель: не шути с женщиной - эти шутки глупы и неприличны.
Как видите, оказаться включенным в круг репертуарных драматургов, то
есть тех, чьи пьесы принимают, оплачивают, а потом ставят в театрах, было не
просто. С годами у каждого редактора постепенно отстаивался свой круг
авторов, и средней руки, и мэтров. С каждым были свои утехи, свои творческие
и прочие радости.
С редактором для "Ясной Поляны" мне повезло по-настоящему. Она была
женщиной исключительно умной и совершенно огневой по темпераменту. Когда мы
познакомились, а потом и дружески сблизились, она уже зашагнула примерно за
полтора бальзаковских возраста. Может, и дальше. Фигура начала подводить, но
ножки все еще были в порядке. До "не могу" вздернуть юбку, чтобы все в этом
убедились, она после третьей-четвертой, а тем более пятой-шестой, не
ленилась никогда.
У нее был долгий роман с одним здоровым прозаиком, который любил
страницами описывать охоты и рыбалки в плавнях южных рек и потому хотел
смотреться этаким Паустовским или Юрием Казаковым. Рыбу он ловил месяцами и
пил по-черному. А она страстно его любила! Их свидания вечно чем-нибудь
заканчивались. Однажды она, будучи в Ленинграде на каком-то очереднем
Всеоюзном семинаре, где участвовал и он, сбежала от него через окно
совершенно голой. Повезло, что был первый этаж. Знакомые видели бегущую по
Ленинграду немолодую голую женщину и с ужасом узнавали в ней ответственного
работника Министерства культуры.
Закончился роман тем, что прозаик сломал ей ногу, сразу в нескольких
местах. Она лежала в палате на сорок человек в гипсе, мы с Левой ее посещали
с цветами и продуктами, а потом выносили на руках до такси, когда пришла
пора ехать домой.
Вот какая женщина была у меня редактором на "Ясной Поляне"!
- Чего я в твоем Толстом понимаю! Ты это дело лучше меня знаешь, -
сказала она, когда прочитала пьесу. - Заключение только сочини сам, а я все
подпишу. И сразу направим в цензуру - что она скажет...
И цензура сказала! Но об этом дальше. Сначала надо вернуться назад.
Все годы чудилось нечто значительное, что можно было бы сделать,
запустившись на толстовскую орбиту. Но что?
Идея пьесы "об уходе" сначала забрезжила, когда в моей жизни
обозначилось драматургическое дело, и постепенно она вырисовывалась все
четче. Проект виделся огромным, может быть неподъемным, но совершенно
упоительным. Кто, если не я?!
Грибы в лукошко укладывают по одному. Потом они не умещаются...
Я выписывал понравившиеся мне мысли из толстовских дневников не только
потому, что тогда еще не имел 90-томника. Но даже если бы имел, все равно бы
выписывал, взвешивая, пробуя, обминая каждое толстовское слово. Что он хотел
сказать нам всем, и мне лично, когда говорил, когда писал? Некая единая
потаенная идея чувствовалась во всем, некая единая мысль, взывающая к
постижению. Она соединила, в конце концов, всю долгую толстовскую жизнь. И
взорвалось в самом финале.
В каждом толстовском возрасте затаена своя драма. Но именно в финале
явилась драма космической сверхплотности. И грянул сверхвзрыв, равный не
смерти, равный, скорее, зачатию новой Вселенной.
Как приобщиться, как прикоснуться к сему не только на читательском, а
еще и на, возможно, писательском уровне?
Качества, навыки, всяческие знания и впечатления, опыт, наконец, - все
это копилось, складывалось, сплавлялось. Наполнилось лукошко. Совсем далекое
- какие-нибудь сугубо газетные экзерсисы или пьесы, по форме и содержанию
абсолютно далекие предполагаемой небывалой работе, - все в конечном итоге
оказалось нужным, сделало, мне кажется, свое дело.
В самом-самом центре Москвы, там, где Тверская как раз начинается,
углом "Националя" зацепившись за Моховую, с фасадом, прибранном и убранном в
несколько развлекательном, чуть фантазийном стиле, в улицу складно и, я бы
даже сказал, уютно вписан театр имени Ермоловой.
С ним немало связано.
Вот я у него на крыше. По крышам пробрался сюда, мимо и поверх
оцеплений от самой Маяковки. Разорвал на пузе новое пальто. До этого ходил в
отцовской шинели. Время к обеду, мартовское легкое солнышко. Кажется, успел,
скоро из Колонного зала вывезут на лафете гроб с телом Сталина. Вот
показались. Створ улицы - от угла до угла - там, вдалеке одолели
величественно и обидно коротко. Но - увидел!
Была в двадцатых годах театральная студия, ее возглавляла Елена
Константиновна Лешковская. Имя почти забыто, а ведь она была - из числа
самых наших первых народных артисток. Многолетняя любовь Сумбатова-Южина,
поятоянная его партнерша, звезда Малого, легендарная скромница и
несравненная красавица... Это о ней Щепкина-Куперник, автор классического
перевода "Сирано де Бержерака", написала однажды: "При ней все женщины
ревнивы, и все мужчины не верны".
Когда актерскую студию Лешковской решено было преобразовать в театр,
все захотели дать новому театру ее имя. Нет-нет, что вы, запротестовала все
еще прекрасная, несмотря на возраст, Елена Константиновна. Театру надо
присвоить имя Марии Николаевны. Она имела ввиду Ермолову, свою закадычную
подругу. Я инженю-кокет, а она все-таки у нас социальная героиня.
Так появился в Москве театр имени Ермоловой.
Лешковская - двоюродная бабушка моей жены Алены.
А квартира легенды Малого театра занимала первый этаж большого дома в
Долгоруковском переулке (потом он был улицей Белинского) - точно напротив
служебного входа в Ермоловский театр. В 28-м Москва проводила Лешковскую на
Новодевичье, семье же оставили одну, правда, большую комнату. В других,
поменьше, расселились несколько старушек Кончаловских с масляными полотнами
знаменитого родственника, милиционер с женой и ребенком, пьющая
мать-одиночка, другой народ. Вот отсюда, будучи уже замом главного редактора
в теоретическом киножурнале, я и увел Алену в нашу долгую семейную жизнь,
несколько озадачив поначалу тещу.
Она вошла в комнату именно в тот момент, когда я, отплясывая в
присядку, грохнулся навзничь. С этой-то нижней точки и увидел я впервые свою
замечательную тещу - стройную, сухую дворянку, выпускницу института
благородных девиц, с тремя языками. Она с интересом разглядывала выпавшее ее
дочери счастье.
Сейчас у нас в доме висит большая фотография под стеклом, в подсохшей
от времени раме. Вообще-то она хрестоматийно известна: женская голова,
крутой лоб, летящий взор Орлеанской Девы. Но по светлому полю внизу -
надпись от руки, чернила почти не выцвели: "Любимой артистке и дорогому
товарищу Елене Константиновне Лешковской на добрую память от искренно
любящей М. Ермоловой. 1907. 14 мая".
В Ермоловский театр мы приходили с Левой, когда еще главным там был
Виктор Комиссаржевский - предлагали свою пьесу "Волшебный пароль". Он не
заинтересовался. Ее приняли к постановке в театре имени Маяковского -
сначала одобрил директор народный артист Владимир Федорович Дудин, потом и
художественный руководитель - сам Николай Павлович Охлопков.
Охлопков был уже плох, многое забывал. В одно из своих редких посещений
театра, выйдя в центральную ложу, он обнаружил, что на сцене идет репетиция.
А что репетируют? - Ему объяснили - "Волшебный пароль". А почему мне не дали
прочитать? Ему не стали напоминать, что он, как и положено, пьесу читал и
уже одобрил. Дали снова. Для авторов получилась нервная неделя: а вдруг-да
по второму заходу не понравится? Но ему понравилось и на этот раз. Наверное,
"Волшебный пароль" была последней пьесой, которую читал Охлопков.
Уже при Андрее Гончарове этот получившийся вполне средним спектакль
продержался в репертуаре маяковцев восемь сезонов.
И все вижу ту толпу все у того же театра имени Ермоловой на границе
шестидесятого года, вижу Мишу Шатрова, еще не седого, но уже с тех пор сразу
и навсегда солидного. Как фокусник из рукава, он выпускает контрамарки,
счастливит ими друзей - здесь премьера его "Глеба Космачева": о строителях
таежной железной дороги, о хорошем парне, которого оклеветали. Поставил
спектакль вернувшийся с отсидки классный режиссер Леонид Варпаховский,
играть мальчика, который есть в сюжете, пригласили гениальную травести Лидию
Князеву из Московского тюза, сценографию осуществил модный художник Владимир
Ворошилов (эту его ипостась затмит потом слава телепередачи "Что? Где?
Когда?"), ну а в главной роли - молодой и неотразимый, размноженный экраном
и рекламными открытками Владимир Андреев. Толпа наэлектризована, над
спектаклем витает угроза запрета, не увидишь сейчас - рискуешь не увидеть
вообще...
Вот в этот-то театр, который родным еще не был, но и чужим никак не
назовешь, в один из дней сезона 1970-1971 гг. я вошел со служебного входа, с
улицы Белинского, той самой, на которой с недавних пор стал часто
появляться, но в доме напротив и, что понятно, по другому совсем поводу.
Предварительно был созвон с новым художественным руководителем ермоловцев,
через месяц-другой он получит звание народного артиста РСФСР, с Владимиром
Андреевым.
Идею впервые в России вывести Толстого на сцену в качестве персонажа он
одобрил сходу. Она ему понравилась сразу - со всем объемом выигрышных от нее
последствий. Да и то сказать: собираешься руководить театром, умей
предусматривать последствия. А Андреев, к слову, был в этом отношении чуток
и тогда, и потом. Давай, сказал он, пиши! Главное - у нас есть актер на
центральную роль - народный артист республики Валерий Петрович Лекарев.
Не сыграешь "Гамлета", не имея в труппе Гамлета, "Горе от ума" не
сыграешь без Чацкого, "Ревизора" без Хлестакова, а "Вишневый сад" без
Раневской. Андреев был совершенно прав. Без наличия в театре
соответствующего актера не о чем было бы и говорить.
Мысленно перебирая актеров, с кем имело бы смысл заводить речь о
привлечении к роли Толстого, однажды обратил внимание на некое сходство в их
биографиях: оказалось, каждый или играет, или играл Ленина! Получалось даже
немного комично: два в одном - тут тебе и зеркало революции, и сам
революционный вождь. А если всерьез, то понятно. Абы кого на Ленина не
ставили, выбор в актерских труппах выпадал на лучших - и в профессии, и по
таланту. А нервический склад психофизики таких исполнителей, их
эмоциональная подвижность, способность убедительно вживаться в чужую
индивидуальность вполне позволяли надеяться, если и не на полную посильность
для них роли Толстого, то хотя бы на осмысленную попытку к ней подступиться.
С Лекаревым был именно этот случай. Едва приступив к обязанностям
главного режиссера театра, Андреев дал ему играть Ленина в пьесе Юлия
Чепурина "Снега". Разгребать конъюнктурные сугробы как режиссер-постановщик
взялся сам.
- Делай заявку, - сказал Володя в ту нашу встречу, - давай нам и в
министерство. Мы направим туда официальное письмо, что пьеса нам нужна,
будем просить заключить договор с автором.
Это был максимум возможного на том этапе! О большем автору не
приходилось и мечтать. По сию пору храню в сердце благодарность Андрееву.
Потом менялся он, менялся я. А тогда, мне кажется, мы оба были прекрасны.
Если за заявкой стоял реальный театр, министерство заключало договор
почти с легкостью: какая ни какая гарантия, что выпущенные из рук деньги
пойдут не только на пропой автору, но будут оправданы еще и спектаклем.
Тем не менее...
-Ты сошел с ума! - так встретили министерские дамы меня, примчавшегося
на Неглинную со сверкающим от радости предстоящей работы взором и с
развернутой до восьми страниц подробной заявкой наперевес.
Об интересе театра они еще не знали...
- В лучшем случае, максимум - поставят в одном театре. Кто же пишет для
одного театра?! Разве это деньги? Зачем тебе это нужно?
Им это не было нужно совершенно, мы еще поговорим дальше, почему не
только им... Но в чем нельзя было отказать моим подругам, так это в знании
текущей театральной практики...
- Начинается конкурс на пьесу о рабочем классе. Напиши - министр тебя
по лестнице на руках понесет!
Та министерская лестница была широкой, по ней ходили, на ней трепались,
курили, решали дела. Там, выясняется, могли и на руках носить, если не
упираться...
Но я уперся. Заклинило. Вскоре пришел запрос из Ермоловского театра, и
договор со мной заключили.
Оставалось написать пьесу.
В конце семидесятых в Доме кино отмечали двойной юбилей супругов и
кинорежиссеров Григория Рошаля и Веры Строевой. Ему исполнилось 80, ей - 75.
Они по праву считались мэтрами, и всем к тому моменту было понятно: что они
могли, то уже давно совершили. В форме юбилея подводились итоги. Седые,
рыхлые, трудно поднимались они на сцену.
Строева, держась за микрофонную стойку, рыдающим голосом, в котором
слышалось отчаяние, кричала в зал:
- Но мы были запрограммированы на большее! - И снова повторяла: - Мы
были запрограммированы на большее!
Нет, наверное, сознания горше, чем от собственной не полной реализации.
Когда, что мог бы, не совершил.
Но и нет большего удовлетворения, его можно и счастьем назвать, от
осознания своего полного осуществления. В дневнике Толстой однажды записал:
счастье - это быть тем, чем хочется.
Сам он состоялся, полностью. Можно сказать, что программу, на которую
был рассчитан, он выполнил. Даже с лихвой. И в этом смысле он как личность
был абсолютно гармоничен.
Гармония не дружит с драмой. Драме нужен конфликт, она ищет непорядок.
Личность, во всех отношениях безупречная, сцене не интересна. Только на
чувстве умиления от ее созерцания и пяти минут не удержишь внимание зрителя.
Пьеса как жанр, как некое объективно существующее понятие - это, в
конечном итоге,- зрелище. Если в ней не за чем следить, если она не зрелище,
ее, считай, нет. Скучную пьесу только по ошибке можно назвать пьесой: если
она "не смотрится", она вообще не состоялась, ее нет, она не родилась.
Именно гармония Толстовской личности, как было сказано, полностью
состоявшейся к финалу жизни и выявившей себя с гениальной окончательностью,
рассуждая теоретически, противостояла попытке сценического воплощения,
поскольку в указанном смысле гармония не дружит с драмой.
Но почему тогда уход из Ясной и скорая затем его смерть на жалком
полустанке и Россию вздыбила, и все ведущие СМИ мира напрягла, как нынче
принято говорить, и царя, и церковь, и партии, а большевик Ленин вообще
утверждал, что именно от смерти Толстого обозначился новый подъем
забастовочного движения в стране, приведший сами знаете к чему. В чем тут
дело?
Дело в том, что Толстой сам сочинил и разыграл сюжет небывало
захватывающей драмы. Не успел только его записать и на этой трагической ноте
завершить, наконец, незавершенную автобиографическую драму "И свет во тьме
светит". Он много лет не ставил в той своей пьесе точку, потому что не знал,
какой она должна быть. Поставил не на бумаге, поставил в Астапово.
Но не надо думать, что рассуждая в таком духе об особенностях личности
гармоничной, той именно, что устанавливает оптимально целесообразные
отношения с миром, предполагается, что и расставаться с миром ей дано только
в своей постели, тихо и смиренно смещаясь под райские кущи.
Целесообразные намерения гения, его сигналы во вне далеко не всегда
вызывают у мира чувство глубокой благодарности и искреннего удовлетворения.
Посылаемые им искры прозрений и добрых намерений сплошь и рядом отзываются
глухим неприятием, а то и ответным уничтожающим взрывом.
Как обстояли дела у других гениев, оставшихся в человеческой памяти,
точно сказать не возьмусь - знать надо, но что касается Льва Николаевича
Толстого, то его ситуация, кажется мне, выглядела именно так.
Божественный дар глубокого и мощного ума, осознание присутствия
которого пришло еще в юности, наделенность гением духовного наставничества,
в резонансе с которым оказался весь мир, и гением художественным, для
определения которого и слов, пожалуй, не подберешь - несравненным, и
одновременно с этим - внешнее житейское благоденствие, талантливая и
достойная семья, многочисленная - и все это редкостно величественно,
исчерпывающе, и в этом именно смысле тоже гармонично. Так с одной стороны.
А с другой - не затихающая неудовлетворенность собой - страстная, почти
самоубийственная. Осознание своей спасительной для людей миссии и холодное,
во всю силу неукротимого ума понимание невозможности осуществить ее до
конца, прозрение неостановимости некоего русского движения к бездне,
предчувствие того, что как какая-нибудь утка не может остановить падение
Ниагарского водопада, так ни столыпинские виселицы, ни царские декреты, ни
всякие бдительные околоточные не смогут остановить губительного скатывания.
Надо хотя бы успеть наладить отношения с собственной совестью, посчитал
он. И, считая так, ушел в 82 года из "Ясной Поляны", из своей любимой "Ясной
Поляны", которую в приступе неудовлетворения назвал "тюрьмой без решеток".
Предпочел движение стоянию, не ясный, но с несколькими вариантами путь -
неподвижности, то есть финалу, противоестественному для любого старого
человека, но только не для него.
Таков примерно был круг мыслей, ощущений, эмоций, который клокотал и
даже в некотором роде светился в моей голове и который надо было не только
сберечь в ощущениях, но еще и передать особо организованным порядком слов на
70-80 страницах машинописного текста.
Боялся ли Толстой смерти? А кто это может знать наверняка? Но то, что
играл с нею, шутковал, как бы даже, по известному выражению, ерничал - это
факт. А чего ее бояться, - записывал в дневнике, - когда я есть - ее нет, а
когда она есть - меня нет. И вся недолга! Так силачи жонглируют шарами,
любой из которых человек из публики даже не приподнимет.
Смертью он интересовался, вникал в проблему глубоко и въедливо, говоря
условно, пропускал сквозь себя. Итог у него получался таким художественно
впечатляющим, что каждый, и не переживший ее, смерть, ее как бы узнавал как
нечто на самом деле пережитое. Бунин вспоминал, что писатель Алданов как-то
подсчитал и перечислил в своей статье все смерти, встречающиеся в
произведения Толстого - очень впечатляющий получился список. Есть у Бунина и
такое соответствующее наблюдение: никому, как Толстому, не была дана "такая
острота чувства обреченности, тленности всей плоти мира, - острота, с
которой он был рожден и прожил всю жизнь".
В пьесе предстояло показать смерть. Как?
В пьесе предстояло показать любовь. Как?
В пьесе предстояло некими естественными средствами показать восторг
перед гением и одновременно - удручающе глухое непонимание окружающими,
такое, что и сегодня вспоминать страшновато. Как?
А как показать драму семьи и дома, где глава сам Лев Толстой?
Корысть одних, не только материальную, но также интеллектуальную, и
уникальное бескорыстие тех редких, кто был согласен и с главным стариком, и
с его рано умершим сыном семилетним Ванечкой, сказавшем однажды: "все
всехнее" - и это надо показать. Но как?.. И борьбу амбиций, мерцающих в тени
центральной фигуры... И поиски Бога в собственной душе, и происки тех, кто
считал, что ищущий не там ищет - многое здесь соединялось и завязывалось
крепким узлом.
Постигать Толстого мне в моей жизни помогали одни, писать пьесу о нем
другие. И тех и других не очень много, но каждый из той породы, кого
называют личностями, каждый - мастер в своей профессии. Как истинные
таланты, они всегда были щедры на добро, легки в помощи, оказывались
целомудренно бескорыстными и совершенно независтливыми. О помогавших в
начале сказано выше. Теперь немного о тех, кто подключился потом...
Вот - Саша Свободин...
Начиная работу над пьесой, я завел большую толстую тетрадь в клеточку.
Постепенно она целиком заполнилась выписками из толстовских дневников, из
мемуаров, эпистол, из газет, выходивших к 80-летнему юбилею Толстого, а
потом через два года - в связи с его кончиной. Их присылали в Ясную по
просьбе Софьи Андреевны, а я обнаружил эту гору в библиотеке Толстовского
музея на Пречистенке в углу не разобранной. Через шесть десятилетий газеты
были как новенькие.
Так вот, на первой странице той моей рабочей и, всякому понятно,
заветной тетради первой идет такая запись для памяти: "А. Свободин -
приемный сын Николая Сергеевича Родионова, ответственного секретаря
90-томника. Есть работа Родионова об истории издания".
С благодарностью, что был, с горечью, что его уже нет, вспоминаю
Александра Петровича Свободина. Автор блистательных текстов, он был
знаковой, как принято говорить в таких случаях, фигурой в жизни нашего
театра в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы.
В начале шестидесятых он обретался за маленьким письменным
столом-обрубком, нормальные в тех комнатушках не помещались, в журнале
"Театр", в отделе информации. Входить в редакцию надо было через какую-то
щель в стене, каждый раз с трудом обнаруживая ее на улице Кузнецкий мост,
где-то напротив знаменитого Дома моделей. Там и познакомились.
Время было оттепельное. Выступления Михаила Рома, Николая Павловича
Акимова, всегда желанного ленинградского гостя, устное чтение ернических
политических штучек с отвальными репризами, которое устраивал со сцены
Зиновий Паперный, собирали в тесном зальчике ВТО в два раза больше публики,
чем он мог вместить. Кто тогда мог предположить, что не только отменят
Советский Союз, но и ВТО с залом на четвертом и рестораном на первом -
сгорит. Нарочно не придумаешь.
По рукам ходили слепые копии на папиросной бумаге заметок Паустовского
о круизе советских номенклатурщиков на теплоходе "Победа" вокруг Европы -
смех! Один стоит у борта в центре Ионического моря и сообщает: "Наше Черное
не хуже!" Фраза стала крылатой. Также в копиях - письмо Раскольникова
Сталину. Стихи Коли Глазкова, которые никто никогда не напечатает. Потом-то
напечатают, но кто же это мог предположить!
А вот в Москву приезжает Товстоноговский театр, ошеломляющая Доронина
ворожит в "Варварах", так и видится до сих пор - замерла, спиной к косяку, а
вокруг Луспекаев, Копелян, Басилашвили, Лавров - впечатление могла бы
передать только музыка, но никто не в состоянии такую сочинить!
О том, как готовился жить театр "Современник", со всеми этими залетами
под сень гостиницы "Советская", пробегами по сцене голого Евстигнеева в
"Голом короле", с переполненными урнами в Рузе на Старый новый год, с
обещаниями отказываться от всех почетных званий, коли предложат - мы, мол,
не таковские, с этим буйством молодой фантазии и плоти, когда и оказавшийся
ненароком рядом мог сгоряча да на дурную голову жениться на одной из них, на
целых шесть месяцев получив даже штамп в паспорт, - все это песнь отдельная
и требует специального рассмотрения. Самого, конечно, благосклонного.
А вспоминается все тут указанное потому, что в тех залах, при тех
гастролях, за теми вэ-тэ-ошными столиками, а также за столиками кафе
"Артистическое" в Камергерском, куда мы однажды затащили попеть начинающего
Окуджаву, короче говоря, в калейдоскопе всех тех ликующих радостей, а порой
и творческих открытий жил, ходил, участвовал, был совершенно неизменной
принадлежностью того праздника и трудов наших именно Саша Свободин.
Он много и хорошо писал о театре, писал здраво, точно, без малейшей
конъюктурщины, с тонким пониманием и режиссерского дела, и актерской
профессии, всегда умел высказать правду и никогда не обидеть. Вот и
получалось, что и начинающие театральные мальчики-девочки его боготворили, и
мэтры - Товстоногов, Акимов, Эфрос всегда считали важным затащить его к себе
на премьеру. А потом внимательно выслушать.
Вдруг возникший "Современник", этот щедрый подарок, хотя бы и слегка,
но все-таки сдвинувший в сторону окружающий мир жлобов, с самого начала стал
магнитом для всего думающего, задыхающегося от рутины, для всего
креативного, как определили бы сегодня. Понятно, что среди первых в него
влюбился и буквально пророс в нем Свободин. Он писал о спектаклях, Ефремов
звал его на репетиции, он участвовал в страстных обсуждениях прогонов и
генералок. Свободин даже свою единственную пьесу сочинил именно для
"Современника"!
К 50-летию Советской власти Олег Ефремов решил подготовиться так, чтобы
и верхи ахнули, но и низы бы от него не отшатнулись: он сотворил театральную
трилогию о трех этапах революционного движения в России, точно по Ленину. К
нужной дате вышли три спектакля: "Декабристы", "Народовольцы", "Большевики".
Для первого и третьего - пьесы были написаны Леонидом Зориным и Михаилом
Шатровым - мощный состав исполнителей. "Народовольцев" сочинил Александр
Свободин. И ничуть не уступил по качеству! Его документальная драма без
зазоров вписалась в проект.
В финале "Большевиков" (и я там был, театр еще не убрали с площади
Маяковского) зрители поднялись с мест и в едином порыве вместе с актерами
запели "Интернационал". Тем не менее, еще полгода цензура не давала
официального разрешения на показ спектакля.
Вот так те люди умели работать. Верхи у них ахали, а низы поднимались с
мест.
Сводин был, конечно, одним из лучших наших театральных критиков, но он
был и театральным человеком в самом широком смысле. Сутулясь и кивая по
сторонам, он пробирался на свое место и вокруг шептались: "Свободин
пришел!.. Где? Вон - в четвертом ряду... А, точно!.."
Около двух лет тянулся прием меня в Союз писателей - анкеты,
рекомендации, комиссии, редко у кого получалось быстрее. Но вот -
происходило, - и куда в первую очередь отправлялся новой член вожделенной
корпорации, ибо до того ему туда не полагалось? В Коктебель! В писательский
Дом творчества.
Там, среди кипарисов и платанов - два корпуса с отдельными номерами и с
десяток там и сям разбросанных коттеджей. Писателю за путевку полагалась
половинная скидка, а его жене или подруге - на четверть. Да, туда можно было
заехать и с подругой, не возбранялось. Предполагалось, что писатели могут
творить только в обстановке предельного нравственного либерализма, а
последний не мыслим при отсутствии в комнатах и на пляже персональных муз.
Однажды мимо пляжа с распростертыми на нем прозаиками, драматургами и
поэтами, специально отгороженного от остального мира, шел простой человек,
из "дикарей". Сдуру попробовал сунуться к сочинителям. Путь преградил
постовой в белом халате, вскочивший с табурета: "Только для писателей!"
Мужик изумился: "Это все писатели?!" "Писатели, писатели!.." "Столько
писателей, - отчетливо произнес тот человек, - а читать нечего!". Махнул
рукой и удалился.
Не желающие жариться на солнцепеке располагали свои лежаки, похожие на
обрезки штакетника, в тени под просторными тентами.
- Им под тентом хорошо, - сказал как-то, наблюдая эту картину, юморист
Владимир Поляков, постоянный автор в те времена у Райкина. Ему же
принадлежит самопризнание: "Как стал импотентом, будто гора с плеч
свалилась".
В тот первый мой Коктебель туда же приехал Свободин с молодой женой. На
вид он был заметно ее старше. Он на добрый час далеко уплывал за буйки.
Интеллигент за буйками - всегда выглядит круто. Она бегала вдоль водяной
кромки на своих полных ножках, сложив ладони перед грудью и что-то
выстанывала: она боялась его потерять. Он приплывал, устало усаживался на
лежак, она принималась старательно возить полотенцем по его сутулой спине, и
выглядели они живой группой, почти инсталляцией: нам известно в чем смысл
жизни!
Уже в Москве пришла пора ей рожать. Поползли слухи о неприятных
подозрениях, о возможных сложностях в решающий момент. И тогда мы все
подключились, нашли чудо-женщину - доктора в роддоме у Белорусского. В
результате на свет появилась очень хорошая девочка, и стала жить.
Девочка росла, потом захотела в артистки, потом, кажется, расхотела, а
мы с Сашей все периодически договаривались о встрече, чтобы поболтать о
назревшем, да никак не получалось: то он не мог, то я. А однажды я взял да и
подрулил на авось к его даче - вдруг он дома, благо было по дороге к моей,
недалекой отсюда. Летом мы оказывались соседями: его дощатое поместье -
справа от ж.д. в поселке Ильинский, мое - слева. Оказывались, но не
использовали.
Шел плотный летний дождь, Саша возник за оконным стеклом и было видно,
что сначала растерялся, но тут же обрадовался. Завлек внутрь, в некое
сплетение деревянных отгородок, усадил на мягкое плетение, брошенное тоже на
нечто деревянное, предназначенное, чтобы сидеть.
И будто только вчера прервали беседу.
Каким все-таки тонким, быстро и легко слетающим с основы, как
выясняется, оказывается порой то, что долго казалось фундаментальным,
неизменным, виделось принципиальным достижением. Да и было таковым! А прошло
совсем мало времени и не только готовы отменить это, а даже и осудить!
- Я про русский советский репертуарный театр, про стационары... Очень
боюсь... Ведь могут погубить то, что уже начал у нас перенимать весь мир,
считая достижением...
Саша даже о том, что тревожит, умел говорить спокойно. Так, наверное,
альпинист рассказывает про лавину, которая пятерых накрыла, но двое
выбрались. А потом спасатели и тех троих откопали, правда, мертвыми. Но эти
говорят, что следующим летом снова пойдут...
- Если вдуматься, - продолжался дальше разговор, - стационарный театр
не только отвечает известному нашему духу коллективизма, который был всем
любезен при советах. Но ведь он действительно сродни чувству соборности,
теперь о ней много говорят, неотъединенности друг от друга особенно в
трудную минуту. А что для театра каждая новая премьера? Она и есть та самая
трудная минута, которую одолеть надо совокупно. Испытание, проверка на
прочность. Антреприза - молодец: распространяется, старается, но почему при
этом репертуарные театры надо топить? Чуть ли не стыдимся их...
В таком примерно духе шла беседа, когда в заоконный дождь въехала и
остановилась под окном симпатичная иномарка.
- Дочка с мужем, сейчас мебель подвезут, - спокойно объяснил Саша. - Не
успели договорить...
- А муж кто?
- Да в порядке. Бизнес какой-то...
В дверях появилась дочь, за нею громоздился молодой человек в хорошем
костюме с галстуком.
- Пап, сейчас мы мебель - уносить-приносить...
- Переместиться? - завертел головой Саша, пока не вставая. - Может,
туда? - он показал куда-то в перспективу перегородок.
- Да мы оттуда начнем!
На лице приятной молодой женщины прочитывалось неудовольствие - наличие
у отца гостя в такой ответственный момент в ее расчеты не входило.
И тут до меня с полной ясностью дошло: а ведь это же та, которую
когда-то спасали в роддоме у Белорусского! Пикантность и некая
закольцованность сюжета была подчеркнута тем, что стоящая перед нами особа
была явно, да что явно - совсем сильно беременна.
Иметь бы талант драматурга Островского, какую драму можно было бы
изобразить! "Таланты и поклонники" могли бы отдыхать ...
Саша смотрел на меня своими старыми добрыми глазами и в них не было
никакого решения, одна потерянность.
- Поехали ко мне, - предложил я, - ты не был, посмотришь, тут рядом.
- Ты же на колесах!..
Пересекли Быковский переезд, дождь кончился, у меня без помех
дообщались.
- Не будешь возражать, если твою статью о "Ясной Поляне" вставлю в свой
мемуар?
- Буду весьма польщен! - молвил в ответ Свободин.
Найди старику место в своем доме и спи спокойно. Многие хорошо спят и
без этого.
Каждый раз теперь после Удельной, приближаясь по узкому шоссе к
Быковскому переезду, одна и та же мысль мелькает в голове: а вот здесь,
справа, за теми вон зелеными купами жил Свободин.
Мы вольны забывать, но мы не вольны помнить. Помнится само, нас не
спрашивая.
Память крутится в десятилетиях, как белье в стиральной машине. Этакий
клокочущий сумбур, затеянный ради получения чистоты на выходе.
"На выходе" - совсем уже давний разговор со Свободиным за столиком в
ВТО вскоре после заключения договора с министерством на "Ясную Поляну".
Я рассказываю о своеи замысле, и ясно вижу: ему искренне интересно. Он,
оказывается, вообще не чужд моей затее, с какой стороны ни посмотри. Сам
занимался документальной драмой, за плечами "Народовольцы" в "Современнике",
вышли даже отдельной брошюрой. Ему есть, чем поделиться, говоря о принципах
подобной работы. Он видел и помнит живого Черткова! Чертков бывал в их доме,
когда шла работа над 90-томником, отчим Свободина - Родионов был
ответственным секретарем издания.Тогда я впервые об этом узнал. Так что с
кем и говорить о замысле пьесы, если не с таким насквозь театральным
человеком как Свободин.
Он мечтательно откидывается на спинку стула и медленно говорит:
- Это, знаешь, может здорово получиться!.. Сюжет-то потрясающий... Все
что-то слышали, а никто толком не знает. Там - страсти, там бездны. И жанр,
знаешь, как можно определить? Мелодрама! Но не просто, а философская
мелодрама! Да, именно - философская мелодрама . Такого еще не было...
Мне помогали. Следующий, к кому пошел, был Михаил Шатров.
НЕ СМЕТЬ РОБЕТЬ. (Окончание)
Робость перед собственным замыслом - штука коварная, мешает идти до
конца, словно стреноживает. А ведь тут, как в любви: стесняться - детей не
видать. Не доверяешь себе при писаниях - рискуешь вместо полноценно
сочиненного дитяти получить уродца.
С первым вариантом "Ясной Поляны" так и случилось.
Предполагаю, что у фундаментальной книги Бориса Мейлаха "Уход и смерть
Толстого" ни до, ни после не было более внимательного читателя, чем в моем
случае. Другой своей книгой, о чем выше поведано, Мейлах помог мне поступить
в университет, теперь он снова оказался кстати. Я проштудировал его
объемистое сочинение страница за страницей, подчеркивая и выписывая, и мне
открылась грандиозная панорама проблем и всяческих аспектов - политических,
философских, этических, личностных и многих других прочих, бывших, по мнению
ученого, причинами и движителями толстовского поступка.
Как ими распорядиться, переплавляя в пьесу? Поначалу я промахнулся...
Достаточно погордившись на предыдущих страницах своим своевременно
приобретенным опытом театрального драматурга, сейчас должен признать, что
его оказалось недостаточно. Я еще не до конца к тому моменту понял, что как
бы ни был богат твой опыт, но о нем надо забыть, когда приступаешь к новому
проекту. У каждого замысла есть только свое, единственное для него,
творческое решение. Именно его надо искать. А опыт как таковой не напрасен,
конечно, но всегда относителен. В данном случае материал уже глушил меня, не
давал свободно шевельнуться фантазии, иными словами: я знал в целом по теме
больше, чем мог освоить как драматург.
Боясь не сообщить зрителям нечто важное, что-то упустить, я ввел в
пьесу некиих ведущих, которые должны были со сцены зачитывать документы,
сообщать исторические факты, словом, рисовать общую картину России, а на
фоне всего того, о чем ведущие докладывают,я был намерен разворачивать
собственно яснополянские сцены. Недопонимал я еще тогда, что именно живая
драма конкретных людей одна только искусству и интересна. А искусству она
интересна потому, что интересна тем, к кому искусство обращено, то есть
зрителям.
Создав свой полуфабрикат, я заявился с ним в Ермоловский театр и
зачитал вслух в кабинете главного режиссера. Слушателей было немного, но
каждый был в этих стенах фигурой весьма значимой: сам Андреев - это понятно,
кроме него - директор театра с красивой фамилией Белоозеров, затем самая
авторитетная, по-моему, в те времена среди московских коллег завлит Елена
Якушкина, и - старик-актер Иван Соловьев. Последний выразительно кривил
лицо, будто жевал болгарский перец, чем портил мне как исполнителю все
настроение. Почему он вообще здесь оказался было не очень понятно. Скорее
всего, как член художественного совета - выразитель мнения коллектива.
С него и начался обмен мнениями. Он сказал, в очередной раз
скривившись: "Лучше Бунина о Толстом все равно никто не написал".
- Но у Бунина - очерк. А здесь создается пьеса, тут, по моему, есть,
что поддержать, - вступилась за меня Елена Леонидовна Якушкина, знаменитая
тем, что дала старт немалому числу молодых драматургов. Ее суждение дорогого
стоило.
А лучше всех, пока шло чтение, меня слушал сам Андреев.
Ко времени назначения главным режиссером он уже восемнадцать лет
проработал в этом театре актером, поставил несколько спектаклей как
режиссер, после знаменитых фильмов "Аттестат зрелости", "Жестокость",
"Человек родился" его восторженно узнавали на улицах. Так вот, пока шло
чтение лицо молодого советского социального героя жило и светилось. Актер
есть актер - может и наигрывал, но зато как симпатично! А поскольку он был
насквозь театральным человеком, прочитал уйму пьес, одни отвергая, другие
одобряя, то и совет, который он мне тут же дал, был и по-своему
вдохновляющим, и безупречно точным в профессиональном смысле. Именно этот
его совет, эта своевременно сделанная подсказка открыли мне глаза на свои
собственные возможности, избавили от драматургической робости, заставив
верить, что я в состоянии сделать больше и лучше, чем то, что принес. С тех
пор Владимир Андреев навсегда с благодарностью включен мною в число тех, кто
реально помог мне в освоении драматургической профессии..
Сцены в "Ясной Поляне", которые здесь были представлены, - уже
практически готовы, их можно играть, - таким было мнение Андреева. Но всяких
там ведущих надо исключить, этот намек на литмонтаж мешает. По тому, как
сделаны эпизоды с актерами, совершенно ясно, что пьеса может получиться. И
наверняка получится, автор уже это показал.
Так в истории создания пьесы "Ясная Поляна" случился один из решающих
моментов: Андреев помог не только тем, что вдохновил, но, главное, подсказал
направление - верь в себя и делай не литмонтаж, а полноценную драму.
Вечером позвонил ему домой.
- Но почему Соловьев смотрел букой?
- Э, не впечатляйся! Он же знает, что на Толстого предполагается не он,
а Лекарев - актерские дела... И потом, сам что-то хочет заявить по Бунину,
то ли "Темные аллеи", то ли тоже о Толстом, не знаю еще. Не переживай - у
нас есть Лекарев.
О народном артисте РСФСР Валерии Лекареве в театральной энциклопедии,
изданной еще в 1964 году, было сказано, что он - "характерный актер.
Созданные им образы отличаются интеллектуальностью, выразительностью речевой
характеристики, остротой и четкостью сценической формы". Тут каждая
характеристика будто предвещает успех в роли, намеченной для него Владимиром
Андреевым: интеллектуальность, речь, острота и четкость формы... И возраст
был подходящий: 62 года. Александр Иванович Щеголев сыграл Толстого в 60.
Чтобы показать на сцене 82-летнего Толстого, надо, кроме всего прочего
необходимого, элементарно иметь большой запас физических сил.
Когда Толстого обмывали, старший сын Сергей, участвовавший в процедуре,
подумал: "Какое у отца молодое тело!"
Гениальный по совокупности Игорь Ильинский вышел на сцену в роли Льва
Толстого через несколько лет после Щеголева, и было ему тогда уже далеко за
восемьдесят. И как же катастрофически это сказывалось!
Ну, а дальше случилось то, к чему всем в принципе нужно быть готовым.
14 сентября 1971 года Лекарев неожиданно умер. Гроб с телом покойного
поставили в фойе театра и простились. Трагическая потеря для семьи, для
театра - брешь в репертуаре, а для рождающейся "Ясной Поляны" - просто беда.
"Снега" с Лениным из афиши убрали, в других спектаклях произвели замены, -
жизнь продолжалась. Что же касается моей пьесы, то я, конечно, продолжил над
ней работу. Как говорится, всем смертям на зло.
Жена вынашивала дочку, сам - вы понимаете - на сносях с самым дорогим
своим замыслом... Загрузившись книгами, поехали в Крым. В стук коктебельских
пишущих машинок вписалась и моя. Море плещется, мне 36, ничего не болит, и
не покидает состояние тихого экстаза от власти над рождающимся текстом.
А на Пречистенке - Государственный музей Толстого. Приземистый особняк
в стиле всей этой старой и красивой московской улицы. Ворота - чугунная
решетка - всегда открыты.
За этими воротами меня встретили, как встречают хроника в элитной
клинике, то есть - ведите себя с пациентом по возможности ровно, ничему не
удивляйтесь, в том числе тому, что пришедший вознамерился заняться заведомо
невыполнимым делом: пишет пьесу о Толстом. Много таких было. Но поскольку о
Толстом все-таки, да еще уверяет, что ученик Гудзия - надо человеку помочь.
Симпатичная блондинка, решенная природой в спокойном русском стиле,
недавно назначенная сюда научным руководителем, оказалась выпускницей
филфака, несколько более поздних, чем я, лет. Она пригласила в свой
кабинетик в следующем за главным зданием домике, там неторопливо попили
чайку и повспоминали общих профессоров. К стыду своему сейчас и не вспомню
ее имени, возможно, это была будущий известный толстовед Азарова. А вот
общее впечатление от нежданно доброго расположения в памяти осталось...
В библиотеку надо спускаться по лестнице, оставив за спиной залы с
экспозициями. В простенке - красочная Толстовская родословная,
генеалогическое древо, на одной из мелких веточек которого прилепился
Пушкин. Но это известно, неизвестное ждет внизу, на тесно стоящих друг к
другу стеллажах.
Там мне предложили столик-огрызок у стены, на него я мог громоздить
книги, сколько душе угодно - любую разрешалась снять с полки. И моя большая
тетрадь как-то умещалась и заполнялась выписками до онемения руки. О
грядущем пришествии ксероксов никто еще не знал. Местные женщины охотно
помогали: то какую-то книжную редкость посоветуют, то, как было упомянуто,
на груду старых юбилейных газет покажут, а то и просто поинтересуются по
домашнему: вам удобно?
Еще бы не удобно! Все под рукой, внимание - сверх заслуг.
В музей приезжал к открытию, работал до обеда, после чего отправлялся в
свой "толстый", он же - теоретический, киножурнал. Там тоже было много
интересного, но это повод для других рассказов...
На Пречистенке я попал в окружение людей некоей особой складки или даже
породы. Причастность ко всему толстовскому явно накладывала на них
своеобразный отпечаток некрикливой доброты и несуетной готовности ко
всяческому содействию. У меня сохранилось письмо от одной из них - Марины
Смарагдовой, оно пришло после публикации пьесы в журнале. Доброе, точное,
всего из нескольких обобщающих фраз, но каждая - в цель. В библиотечных моих
сидениях она помогала как-то по-особенному тщательно, почти стесняясь
собственного соучастия, всегда уместно, грамотно, от сердца.
Позже и ее, и всех остальных с Пречистенки я позвал на спектакль в
театр имени Моссовета, на сцене которого Омский драмтеатр четыре раза
показал "Ясную Поляну". Они - мои бескорыстные помощники и в этом смысле -
соавторы.
Но дело завершилось, мы расстались. Не хотелось думать, что навсегда.
Получилось, очень на долго. Осталась печаль от разлуки с хорошими людьми, но
чувство искренней благодарности им ничуть не потускнело...
Музейщики-толстоведы, опекавшие меня, в основном были людьми молодыми,
а если и не очень молодыми, то все равно они уже принадлежали к поколению,
которое пришло вслед за теми, кто лично знал Толстого и даже принимал
участие в яснополянских коллизиях. Естественно, у стариков был свой взгляд
на вещи, во многом субъективный, ведь у каждого в толстовском доме
оказывалась своя роль. Не приходится удивляться, что иные, может быть, более
взвешенные, очищенные от сиюминутных страстей точки зрения, ими зачастую не
одобрялись. Их незатихшие страсти еще долго окрашивали в соответствующие
тона многочисленные мемуары, статьи, книги.
Но время брало свое, ушли из жизни Чертков, Бирюков, Валентин Булгаков,
другие влиятельные люди из круга старших... И когда теперь при очередном
разговоре с толстоведами о будущей пьесе, перекуривая или с кем-нибудь из
них по дороге к метро, я говорил, например, что являюсь поклонником Софьи
Андреевны, что, не скрывая всех сложностей ее характера, я намерен выводить
ее с симпатией, то в ответ слышал: правильно, пора, теперь дадут это
сделать, новое поколение толстоведов тоже так считает...
И тогда, и теперь считаю, что она была достойной ему парой, подстать.
Тут присутствовала интеллектуальная, душевная, и, думаю, что также важно, -
сексуальная гармония, то есть совпало все необходимое, чтобы уникальная
семья состоялась, чтобы муж с женой прожили 48 лет, чтобы он сумел написать
90 томов, чтобы она, рожая пятнадцать раз, восьмерых вынянчила и вырастила.
И она же вела дом и большое хозяйство, сочиняла прозу и писала дневники (и
как писала!), своей рукой килограммами перебеливала черновики мужа, а потом
- уже в пылу исторических трагедий - сохранила для России Ясную Поляну, не
отдав ее американцам даже и за 1 миллион еще тех долларов.
Досужее мнение существует: он от жены рванул. Обвинителей у нее было
много, особенно поначалу. Первым на защиту встал Максим Горький, еще в дни
ухода он опубликовал большой очерк "Софья Андреевна", в котором все рассудил
по справедливости. Если не ошибаюсь, то именно там он привел и скромные, и
исполненные достоинства ее слова: "Я не Толстая, я только жена Толстого".
Эти слова я включил в пьесу.
Но какая же Дездемона не имеет своего Яго!
Оказался он и здесь: Чертков. Толстой не считал Шекспира гениальным,
можно даже сказать, не признавал вообще, не будем и мы настаивать на слишком
поспешной аналогии. Тем более, что для Софьи Андреевны он оказался скорее не
Яго, а семейной бабой Ягой. Она, говоря по-простому, его терпеть не могла,
даже от дома отказывала.
Несогласным со мной я напомню, что историю изучают все-таки не по
художественным произведениям. По художественным поизведениям изучают
художественные произведения, а историческую подлинность полагается узнавать
и восстанавливать не по пьесам, романам и опереттам, а, согласитесь, по
документам, архивам, реальному предметному миру, иконографии, раскопкам и
прочему, что не есть плод ума, фантазий и эмоций, а на самом деле
существовало. То же относится и к историческим персонам, коли они
оказываются действующими лицами. В художественном произведении они, конечно,
не умолчат о себе, могут много правды о себе сказать, но при этом непременно
получится так, что они поневоле поведают и об авторском к ним отношении.
Владимир Григорьевич Чертков был личностью незаурядной. Сначала Толстой
им просто заинтересовался (что, понятно, уже немало), а с годами приблизил
настолько, что стал не только поверять ему самые заветные мысли, а и
доверять самые приватные дела, включая заботы о собственном завещании. За 27
лет знакомства с Чертковым Толстой написал ему 928 писаем! В среднем по
одному в десять дней. Пожалуй, даже никто из родственников не может
похвастать подобным.
Но и начиналась его жизнь нетривиально. Не только наследственное
богатство не обещало впоследующем особых бытовых сложностей. Можно
вспомнить, что запросто, пообедать, к Чертковым приходили сильные мира сего,
и даже самые сильные - царь с царицей. Время от времени заглядывали и
великие князья.
Неудивительно, что рослый красавец и умница был взят в кавалергарды, то
есть в кавалерийский полк при императоре. Удивительно другое: уже в тридцать
лет он вышел в отставку и, осев в своем богатом поместье, приступил к
собственному духовному совершенствованию. В обострившемся неудовольствии
собой, а также в понимании несовершенств сельского крестьянского уклада у
него обнаружилось немало общего с представлениями Льва Николаевича Толстого.
Однажды его и "вывели" на Толстого, если прибегнуть к современному речению.
Началось сближение, а потом и дружба. Свидетельство и подтверждением
тому - записи в писательском дневнике: "Люблю его и верю в него", "Как он
горит хорошо", вплоть до размноженного бесчисленными цитированиями - "Он
удивительно одноцентреннен со мной".
Сочинения Толстого, запрещенные в России, Чертков издавал в Лондоне, он
был активнейшей фигурой в издательстве для народа "Посредник", его даже
преследовали, ссылали на жительство в имение - была такая карательная мера.
Но самое главное, что он сделал для Толстого и для России, я так считаю, это
то, что заявился к Ленину - положение страны в тот период описывать излишне,
слишком все хорошо известно - и предложил ему издать полное собрание
художественных произведений Льва Толстого. А тот возьми и удивись: "А почему
только художественные? Надо и все философское издать тоже, но с умным
комментарием". Так началась работа над полным собранием Толстого, вышедшем в
90 томах с 1928 по 1958 год, даже война не помешала. По окончании все, кто
понимает, признали эту титаническую работу образцовой - чуть ли не лучшим в
мире полным академическим изданием классика.
Все бы хорошо, не будь Чертков до такой степени предан Толстому, до
такой степени фанатизма, что, в некотором роде, как бы забывшись, стал
состязаться в этой своей преданности даже с женой своего кумира - с Софьей
Андреевной.
Началось почти с ерунды. Два толстовских рассказа в "Посреднике"
Чертков самовольно издал с меньшей выгодой, чем предполагала выручить за них
Софья Андреевна. Ну, а дальше понятно: он ей - о пользе для народа, она ему
- о большой семье, которую надо кормить, одевать, обучать, о платах за дом,
землю, о прочих расходах, которые жизнь отравляют и о которых в семье, кроме
нее, никто не думает.
Возможно, Софью Андреевну меньше бы возмутил факт перемены цены на
книжке, если бы не тайно от нее это было сделано - не самовольство, а с
ведома. Она в конце-то концов действительно хозяйка дома и вправе требовать
соответствующего к себе отношения - уважительного.
Таким было начало, а конец - это уже грандиозная тайная операция по
составлению и подписанию завещания, которому Софья Андреевна всячески
противилась.
Она считала Черткова "черным человеком" своей семьи, грубо вторгшимся в
ее отношения с мужем, причем вошедшего в доверие к нему отнюдь не
бескорыстно. "Он хитро рассудил, - говорила она, - чем быть одним из многих
кавалергардов, лучше слыть единственным, самым близким Толстому человеком".
В программу пятого курса филфака входила так называемая школьная
педагогическая практика. Каждый из нас, студентов, обязан был дать один урок
в младших классах и один в старших. Я там и там дал по два урока, то есть
ровно вдвое перевыполнил план. Сделал это по просьбе старенького учителя
литературы: "Вы все равно готовились к урокам, что вам стоит повторить их по
разу и в параллельных классах!"
Школа, куда мы пришли на практику, оказалась приметной - она стояла
где-то за старинной пожарной каланчой в Сокольниках. Школу на свои деньги
построил внук Пушкина, в честь столетия со дня рождения своего деда - ее
открыли в 1899 году. А учитель, о котором я вспомнил, маленький, с белой
бородой "под Толстого", рассказал мне, что Толстого, конечно, он видеть не
мог, а вот Черткова наблюдал много раз. "У него была странная особенность, -
вспоминал старый учитель, - приходил даже и в незнакомый дом, сразу бросался
на диван или кушетку и засыпал. Только и успеет сказать: "Должен поспать!" и
все - спит. Может болезнь была такая?.. А через пять минут проснется и как
ни в чем ни бывало..."
Такую услышал я байку от старого школьного учителя литературы.
Но судьбу свою Чертков не проспал. Вписал ее в анналы истории
основательно.
Еще когда, выражаясь напыщенным слогом, я "вынашивал" свою пьесу о
Толстом, а говоря проще, искал в материале то, что стало бы наиболее
действенным и эмоциональным, пробуждающим самый естественный и
первоначальный интерес зрителей, я знал, что тщательной разработки в первую
очередь потребует треугольник Толстой - Софья Андреевна - Чертков. Здесь
каждый - со своей правдой, здесь страсти сплетены, тут будет, что играть
актерам, за чем следить публике.
Проверка пьесы на сцене подтвердила - двигался в правильном
направлении.
И еще была мысль, которая мне казалась принципиальной. Нельзя понять
тех или иных поступков Льва Николаевича, оставаясь в границах
обывательски-житейских оценочных категорий. Нельзя торопиться, оценивая те
или иные действия гения, - надо подумать. В пьесе есть слова: "Гениев не
учить надо, а изучать". Иначе как мы, например, разберемся в его
противостоянии официальной церкви, как поймем отказ от собственных сочинений
"в пользу народа", как постигнем искренность толстовского стыда от
собственной жизни в достатке и довольстве, когда вокруг российская нищета.
Даже понимание его отношений с домашними требуют решительного учета
небывалого своеобразия личности главного действующего лица драмы.
Внутренние конфликты в том внешне благополучном доме тоже разрывали
немолодое уже сердце мятежного графа. И знаете, мне кажется, там, в том
доме, трудно было разглядеть нужную меру сострадания к нему, понимания,
доброй снисходительности. Разбившись на противостоящие группы, в принципе
хорошие и деятельные люди все-таки, наверное, слишком увлеклись борьбой за
некую абстрактную истину, но достаточно не озаботились создать атмосферу
благоприятствования сильно старому человеку. Даже его причудам. Как
говорится, Бог ними - с принципами, может быть пожил бы на денек-другой
дольше. Но сердца там не хотели смягчаться, не получилось, не смогли.
Уступать не хотел никто. А потом стало поздно.
С драматургом Михаилом Шатровым пьем кофе у него на кухне. Он тогда жил
не в Доме на набережной, как сейчас, а в писательском кооперативе у метро
"Аэропорт".
В какой-то момент в проеме кухонной двери красиво нарисовалась Ирина
Мирошниченко, они тогда жили вместе. Только что принятая во МХАТ, тоненькая.
Попрощалась и исчезла.
Почему я здесь?
У меня проблема, мне нужен совет. Проблема такого свойства, что лучший
совет может дать именно Михаил Шатров.
В те времена, в начале семидесятых, штатные теоретики
марксизма-ленинизма, собранные в ИМЛ при ЦК КПСС, до белых глаз ненавидели
Шатрова. Он отравлял им существование тем, что, мастерски делая свою работу,
сводил на нет их собственные усилия, за которые они, между прочим, получали
приличные оклады. Их усилия были направлены на оправдание и освящение деяний
нынешних вождей, продолжающих и развивающих якобы так называемые Ленинские
принципы и традиции, а Миша занимался прямо противоположным: показывал в
своих пьесах и сценариях такого Ленина, который становился в его обработке
убийственным укором нынешним вождям. Причем чуть ли не каждую фразу или
сюжетное положение он подкреплял подлинными документами, выуживая их из
архивов. Шатров создал и развил на нашей почве жанр политической
документальной драмы и долбил официальных теоретиков с замечательным
упорством, буквально не давая им передохнуть: "Именем революции", "Шестое
июля", "Большевики", потом несколько фильмов, среди которых то же "Шестое
июля" и следом "Доверие", где Ленина играл Кирилл Лавров, потом опять пьесы
- "Синие кони на красной траве", "Так победим!", "Диктатура совести",
"Дальше, дальше, дальше!" Не слабо, согласитесь... Говоря коротко, Шатров
крушил сталинизм ленинизмом или иначе: своим как бы "идеальным Лениным"
вспарывал гнойники времени, в котором всем нам довелось жить.
Но это - для сведения. А в гости к мэтру я напросился не о его Ленине
потолковать, а все-таки о своем Льве Толстом, о будущей пьесе, которая
заваривалась как именно документальная драма. И неожиданно выплыла одна
методологическая проблема, которая меня смущала. Ее и хотелось "обмять".
Задумывая новую пьесу или сценарий, идешь обычно от общего к частному.
Сначала начинает брезжить общий образ произведения, потом появляются,
обретаая характерные черты, персонажи, главная сюжетная линия дробится на
отдельные сцены, а внутри сцен рождаются конкретные реплики. С самого начала
я и чувствовал, и понимал, что пьеса о "великом печальнике народном"
невозможна без некоей пусть краткой, но непременно выразительной сцены,
которая бы показала Толстого в деревне, в непосредственном общении с
крестьянами. Она не должна была выглядеть заплатой, некоей формальной
вставкой, а должна была драматургически увязаться с целым, чтобы ее
персонажи естественно продлились, вросли в живую ткань пьесы. Суметь сделать
именно так - обязанность драматурга как профессионала. Это-то я понимал, но
я понимал и другое: весьма приблизительное мое представление о быте и языке
той деревни просто не позволит мне выписать столь необходимую сцену на
достойном уровне. Не мог же я в столь ответственном месте позволить себе
гнать отсебятину.
Аналогичная ситуация возникала и с проведением в пьесе другого -
обязательного в произведении о Толстом - мотива - церковного. Видимо, без
спора с каким-либо священником тоже не обойтись. Но и здесь я не чувствовал
себя достаточно готовым. А материя тонкая, доморощенная самодеятельность тут
тоже недопустима.
Такая вот ситуация: надо полюбить, а не любится, надо сцену написать, а
не можется.
К Шатрову я пришел не потому, что не находил выход, а потому, что выход
нашел. Хотелось окончательно утвердиться, что он правомочен. Точнее Михаила
Филипповича с его опытом драматурга-документалиста никто в стране мне бы на
мой вопрос не ответил.
Итак, снова вспомним, что наряду с текстами, сочиненными мною, многие
диалоги в пьесе строились на основании текстов, действительно, когда-то
произнесенными в доме Толстого, или тех, что зафиксированы в многочисленных
мемуарах, дневниках, письмах и прочих реальных свидетельствах давно
прошедшего времени. Почему и жанр обозначен как документальная драма.
А теперь вспомним о незаконченной пьесе Льва Толстого "И свет во тьме
светит". Общепризнано, что она - самое автобиографичное произведение
Толстого. Главный герой Николай Иванович Сарынцов - полное альтер эго
автора. Те же сомнения и метания, те же конфликты в семье, то же непонимание
средой духовных исканий героя, то же отношение к армии и церкви, даже мотив
ухода-побега проблескивает в незаконченной этой пьесе. Но нет у нее
последнего акта, да и предыдущие выглядят очевидно недоработанными. Редкие
попытки поставить на сцене этот незавершенный драматургический опус всегда
заканчивались неудачей. Что понятно. У пьесы все-таки всегда должны быть
начало, середина и конец.
Но если правильно сказанное, то не менее правильно и другое: "И свет во
тьме светит" остается ярким и убедительным документом к биографии писателя.
А значит, нет вроде бы методологических противопоказаний для использования
некоторых штрихов и деталей из этого документа в диалогах и сценах в той
документальной драме, которой занимаюсь я. Пусть и небольшая сумма
толстовских реплик (звучат же и другие, из других источников) прозвучит в
новой пьесе, но они гарантируют лингвистическую и содержательную
достоверность. А люди в зрительном зале, которым и дела нет до проблем
драматурга, скажут только спасибо.
Миша повел лохматой бровью и спросил неторопливо: "Ну и что тебя
смущает? Рассуждаешь правильно. Документ, знаешь, это понятие емкое".
- Но могут придраться - прямое заимствование, скажут.
- Тогда в пьесе, состоящей из документов, можно придираться к каждой
реплике. Что ни документ, то заимствование! В документальной драме важно,
какие взяты документы, как они осмыслены, в какую общую конструкцию
включены, как двигают действие, ну и так далее. Действительно, у документов
- много авторов, а вот в пьесе по документам - один, тот, что на афише. А
чтобы никому ничего не казалось, в том числе профанам, я обычно пишу к пьесе
небольшое послесловие, комментарий такой - объясняю "условия игры", общие
принципы. Сочини кратенький комментарий, скажи об особенностях твоего
подхода, и дело с концом. И публикуй вместе с пьесой.
Осталось поблагодарить Шатрова за дельный совет. В тираже "Ясной
Поляны", изданном Авторским обществом, а потом и в журнале "Театр" No11 за
1973 год, где была опубликована пьеса, есть мое к ней послесловие - "От
автора". Приведу его с небольшими, не меняющими смысл купюрами:
"Трудность при написании драмы "Ясная Поляна" состояла не в скудости
или отсутствии материала, а, напротив, в его обилии. Трудность заключалась в
отборе. А потом уже в конструировании отобранного - чтобы отжатое в пьесу
сложилось в произведение действенное и увлекающее, несущее заряд
эмоциональности и идейности.
Сцена с ее особенностями выдвигала свои требования, звала к
самоограничению в интересах большей театральной стройности. Отсюда,
например, выпадание из рассказа ряда реальных лиц, участников подлинных
событий. Отсюда и персонажи типа музыкант, писатель, помощник - концентрация
черт нескольких музыкантов, писателей, помощников и секретарей, бывших в
Ясной Поляне и оставивших свои важные свидетельства.
В пьесе едва ли сыщется много реплик - и развернутых, и самых кратких,
которые бы на самом деле не звучали в Ясной Поляне или не были
предопределены разного рода документами и подтверждениями. В этом, кстати,
смысл использования и отдельных мест из самого автобиографического сочинения
Л.Толстого - незаконченной им пьесы "И свет во тьме светит".
Но, конечно, я оставил за собой право компоновать события и сцены,
текстовые и фактологические данные источников в соответствии с собственной
творческой задачей.
Хотелось хотя бы в малой степени донести до зрителей живые черты
толстовского образа, обрисовать его окружение, попытаться выявить в зримом
действии те пружины, которые напрягали и двигали яснополянский конфликт, в
подтексте которого крылись причины широкого исторического плана, помноженные
к тому же на своеобразие гениальной и противоречивой личности, показать
средствами драмы события последних лет жизни Л.Толстого.
Мне хотелось показать, как совокупность объективных и субъективных сил,
сплетясь тяжким узлом, сделала для Л.Толстого невыносимой жизнь в Ясной
Поляне, в той самой Ясной Поляне, где он родился, которую так любил и назвал
все-таки "тюрьмой без решеток", покинул ее, совершил подвиг. Подвиг не
только потому, что в неведомый путь отправился восьмидесятидвухлетний старик
(а это само по себе поразительно), а прежде всего потому, что в этом было
проявление активнейшего протеста против того уклада жизни, который Л.Толстой
презирал, отрицал и с которым не захотел мириться..."
Сочинив по совету Шатрова данный текст и будучи теперь уверенным, что
при доброй воле теперь любой в состоянии постигнуть "условия игры",
предложенные драматургом, я успокоился. Но, как выяснится позже, успокоился
напрасно. Кроме доброй воли, бывает еще и злая. И она способна на многое.
Например, может сорвать исключительно красивое дело. Поскольку разговор у
нас откровенный, то и об этом расскажу в подходящем месте.
В нашей 2-й немецкой группе на филфаке среди крайне ограниченного круга
лиц мужеского пола одно лицо было круглое, губастое, доброе и, как бы сейчас
сказали, для того времени знаковое. В том смысле, что в лучший университет
страны, при диком конкурсе без взяток и протекций был принят паренек из
самой-самой глубинки, из глухой деревни, где единственную газету -
"Учительскую" - получала учительница. Звали его Аркадий Баландин. На первом
курсе Аркаша еще называл рояль столом - из-за их общего сходства, а вскоре
после пятого успешно защитил диссертацию на звание кандидата филологических
наук по фольклористике. Мировую культуру все пять лет обучения он постигал с
дикой скоростью. Это было даже видно. Подвыпив в день стипендии с друзьями в
общежитии, а среди них был и будущий критик Геннадий Калиничев, его дружок,
Аркаша становился принципиальным и горячо выкрикивал: "Меня трогай, Генку
трогай, но Ницше - не трогай!" Честь Ницше была неприкосновенна.
Нечто сходное сложилось в те времена, когда я затеял "Ясную Поляну",
вокруг фигуры Льва Толстого. Кого хочешь трогай - хоть самого Пушкина, хоть
нашего буревестника Пешкова, хоть Лермонтова с Грибоедовым или Тургенева с
Чеховым, но Льва Николаевича - не трогай! Не надо. Почему? А вот не надо...
Даже искусство экрана, которое в этом деле казалось бы дало театру сто
очков вперед, породив целое жанровое направление, которое так и назвали -
"биографический фильм", даже оно почитало писателя Толстого фигурой для себя
неприкосновенной. Немой фильм 1914 года, вызвавший протест семьи и сразу
сгинувший, в счет не идет.
Будто кто табу наложил!
Некоторые из наложивших, впрочем, известны.
Вот пьеса "Ясная Поляна" опубликована. И вскоре возникают народный
артист СССР, дважды лауреат Государственной премии Владимир Самойлов и
талантливый режиссер, тоже со многими регалиями Вячеслав Никифоров. С чем
пришли? Пришли с идеей поставить по этой пьесе четырехсерийный телефильм. А
в роли Толстого, чтобы был Самойлов. Не буду ли я возражать?
Я не идиот, чтобы возражать. И Самойлов - актер замечательный, и
режиссер в творческом смысле - вне подозрений. Согласен. Давайте!
Они понесли свое предложение на телевидение.
Во главе всего советского телевидения стоял тогда Сергей Георгиевич
Лапин, бывший посол в Австрии и Китае, бывший Генеральный директор ТАСС,
говорили, что фаворит Брежнева.
Однажды, к слову, уже в восьмидесятые годы, я оказался у него в
кабинете, пришел в связи с какими-то вопросами по "Кинопанораме" - была
тогда популярная телепередача о кино, которую я вел по очереди с Эльдаром
Рязановым.
Хозяин кабинета долго молчал, свесив старую голову между плечь и на
меня не глядя - о подать руку идеи у него не было. Потом он голову поднял и
спросил: "Зачем пришли?"
Но окончательно пришлось оторопеть при следующем пассаже.
Тут надо учесть, что я в этом кабинете был как бы представителем от
мира кино, самонадеянно залетевшим в славный мир телевидения. Видимо,
поэтому следующая тирада оказалась столь тематически заостренной:
- Это еще надо проверить, - по молодому выкрикнул Лапин, - говорил ли
Ленин, что из всех искусств для нас важнейшим является кино. Это еще надо
доказать. Это Луначарский так записал, якобы с его слов! А что Ленин
действительно говорил про кино - неизвестно!
Наверное, лучше было известно, что он говорил про телевидение...
В первый и последний раз своими глазами увидел я тогда, как в высоком
кабинете, в таком высоком, что из него буквально вся страна видна, запросто
сотрясают основы ленинизма.
Для такого надо очень уверенно себя чувствовать.
К столь уверенному в себе человеку и пришли со своим предложением
Самойлов и Никифоров. Они для него были, конечно, козявки - со всеми их
заслугами. У них был талант, а у него зато все остальное. Он знал лучше, что
подходит телевидению.
Он сказал - нет, это нам не надо. Не надо перетряхивать грязное белье
известного человека. Так незамысловато виделась ему вся яснополянская драма.
И Лапин наложил на это дело лапу. Простите этот незамысловатый каламбур...
Огромной властью был наделен тот человек. Отныне все знали, что про
уход и смерть Толстого на ТВ - не надо. С такой идеей и не возникай -
безнадежно.
Подобного рода верховное запретительство самым решительным образом
остужало головы тех творцов, кто при определенных обстоятельствах мог бы
заняться делом сценического освоения образа Толстого.
Но было и другое, может быть, даже более серьезное: в самом силовом
поле этой темы было нечто, что не давало к ней обратиться, слишком была
сильна сила напряжения этого поля! Останавливала, так сказать, крупность
материала, страх не совладать.
Интересно, что любую из исторических персон вполне можно представить
показанной в эпизоде. Заскочил некий персонаж на бал, а там Пушкин танцует.
Вот он остановился, сказал что-нибудь историческое и может навсегда исчезать
из основного сюжета. Возможно такое? Да вполне... Или другой герой идет
вдоль реки Волги, глядит - грузчики баржу разгружают. И там один из
грузчиков - молодой Горький. "Челкаш, - зовет кого-то молодой Горький, -
подсоби!" Больше Горький может в действии не появляться, мы и так запомним
как рождалась идея известного рассказа..
А теперь попробуйте представить в подобной мимолетной мизансцене Льва
Толстого - никак не получается. С этой бородой, глазами, наворотами
представлений о его мудрости, величии, масштабе - нет, его мимоходом никак
не покажешь. Не смотрится он на периферии, в ряду других, смотрится только в
центре.
С этим обстоятельством ничего не поделаешь, оно существует объективно.
И оно - главный порог перед дилетантскими поползновениями "поднять тему".
Поэтому не приходится рассчитывать, что пьеса о Толстом может пожаром пройти
по театрам вроде какой-нибудь английской комедии положений. Даже при том,
что в удачном сценическом воплощении она непременно взволнует зрителей, но
еще до встречи с ними должны найтись соответствующие режиссеры и актеры,
которым, во-первых, это интересно, а во-вторых, это по плечу. А таких -
единицы. Я еще пройдусь, хотя бы бегло, по образовавшемуся у меня довольно
внушительному списку тех, кто мог бы, но не захотел, и тех, кто хотел бы, но
не смог это сделать. Возможно, он кому-то покажется интересным...
Можно предположить, что не один драматург в тайне подступал писать про
уход и смерть Толстого - поистине манящая творческая задача. (Говорю именно
о театральных пьесах, кино пока не касаюсь). О некоторых было известно.
Например, о Сергее Ермолинском, плодовитом драматурге и сценаристе,
талантливом мемуаристе. Его проза о толстовском финале - высокого качества.
Рекомендацию для поступления в Союз писателей мне давал известный
советский драматург Исидор Шток. Среди многих его пьес - широко шедший и
ставший фильмом "Ленинградский проспект", шлягерный кукольный спектакль
Сергея Образцова по его веселой "Божественной комедии". Узнав про мою "Ясную
Поляну", попросил прочитать. "А я вам потом свою пьесу покажу, о том же".
Мою прочитал, сказал, возвращая экземпляр: "Нет, мою не покажу..."
Дальше других в реализации трудного замысла прошел маститый молдавский
писатель Ион Друцэ. Еще приступая к "Ясной Поляне", я знал, что пьеса
"Возвращение на круги своя" им уже написана. В газетном интервью главный
режиссер театра Советской армии Андрей Попов даже сказал, что она находится
в портфеле театра и будет ставиться. Это интервью есть в моем архиве. Почему
у Друцэ произошло торможение, почему он свою пьесу переделал тогда в повесть
и опубликовал как прозу, я не знал и знать не хотел. Как вы теперь
понимаете, даже такое соперничество меня не остужало. Гандикап-то я все-таки
выиграл: первым исполнителем роли Толстого на русской сцене стал народный
артист СССР Александр Щеголев именно в моей пьесе. На пять лет раньше, чем
Ильинский сыграл в Малом театре в сочинении Друцэ. Впрочем, я об этом,
кажется, говорил...
Как рождаются сюжеты? Кто-то так назвал свою книгу. Кто - не помню, а
идея не забылась - хороша идея: рассказывать о том, как и почему рождались в
голове те или иные твои истории.
На другие отвлекаться не будем, а вот о появлении остросюжетного
сценария, практически триллера "Смерть за кулисами" поведать здесь вполне
уместно: он связан с Толстым и по-своему тоже вписывается в контекст
рассказа.
Если на русской сцене с вопросом своеобразного приоритета мы уже
разобрались, то на европейской он окрашен в собственные тона. И весьма
выразительные. Здесь "толстовский проект", выражаясь по-современному, первым
реализовал всемирно известный австрийский писатель Стефан Цвейг. Автор
"Амока", "Смятения чувств", романизированных биографий Марии Антуанетты,
Эразма Роттердамского, Бальзака, бежал от гитлеровских фашистов в Бразилию,
где покончил с собой в возрасте 61 года - 22 февраля 1942- го.
Мало кто знает, что через год с небольшим, а если точно, то 5 марта
1943 года, в Стокгольме группа немецких актеров-антифашистов сыграла
спектакль по пьесе Стефана Цвейга "Побег к Богу" ("Уход и смерть Толстого").
В роли Толстого выступил актер Герман Грейд, а режиссером был Курт Трепте.
Интересно, что к 50-летию со дня смерти Толстого, то есть уже в 1960 году,
тот же Курт Трепте возобновил спектакль, но уже в ГДР в театре города
Кведлинбурга. Немалая удача, что ему не пришлось спрашивать разрешения на
эти свои постановки у товарища Лапина. А то бы, глядишь, Европа нас и не
опередила...
Какой удивительный, не укладывающийся, кажется, ни в какую здравую
логику факт: идет страшная война - до того ли! - а в формально нейтральной
Швеции, из последних сил балансирующей между противоборствующими лагерями,
немцы (!), антифашисты (!) показывают на сцене великого русского, далекого
им по времени и месту графа, выясняющего отношения с женой, царем, церковью
и Богом! Что хотели они этим сказать?
Швеция в войне не участвовала. Но не совсем нейтральным был ее
нейтралитет - сначала он склонялся в пользу Германии, потом -
антигитлеровской коалиции. Делались политические уступки той или другой
стороне, коммерческие поблажки и, конечно же, ее территория кишела
разведками разных стран. Зная это, можно предположить, какие там кипели
страсти, какие обитали страхи, сколько свершалось подлостей и предательств,
и наверняка совершались геройства.
Какое участие в развернувшейся борьбе могли принять немецкие
антифашисты-актеры? Их поле боя - сцена, их оружие - сценическое слово. Они
ставят пьесу "об уходе", выводят к рампе непротивленца, поднявшегося на
активный протест. Они как бы указывали на нравственный пример человека,
который, осознав, что не может помочь всем, считает важным заявить хотя бы о
своей собственной человеческой позиции, явив тем самым и свое высшее
предназначение, как он его понимал. Отсюда, наверное, и цвейговское название
"Побег к Богу".
В той обстановке задумать и осуществить спектакль о Толстом, о русском
гении, в момент, когда мир напряженно следил - пересилит ли врага Россия,
значило ясно заявить о своих симпатиях, о своей уверенности, что спасение
мира придет с Востока.
Всем ли мог понравиться их поступок, не рисковали ли они даже жизнью,
ведь все их действия, наверняка, могли тайно просматриваться теми
подпольными вражескими силами, которые практически беспрепятственно
действовали на территории этой нейтральной страны?
От такого предположения, так поставленного вопроса оставался всего шаг
до идеи чрезвычайно острого и романтического по сути сюжета. Причем о его
исторической, так сказать, правомочности свидетельствовал и второй факт из
того же смыслового ряда. А именно: в том же 1943 году, только в Лондоне, в
"Феникс-театре" состоялась премьера спектакля по роману "Война и мир".
Лондон еще не оправился после страшных бомбежек, а в театре показывают
Толстого!
Кстати, справка попутно: в годы войны в Лондоне роман "Война и мир" был
издан полумиллионным тиражом! Весь тираж разошелся. Люди преисполнялись
надеждой, читая о победе русских над французами: они и теперь победят!
В Лондоне режиссер Ю. Гельцер начинал свой спектакль с пролога: осень
1941 года, артиллерийская батарея, обороняющая Москву. В минуту боевой
передышки солдаты вспоминают героев великого романа. Дальше - само действие,
показывающее как русские одолели супостата, вторгшегося на их землю.
Только ближе к середине восьмидесятых эти "зацепившие" сознание
сведения, до поры где-то дремавшие, - война, Стокгольм, Лондон - сначала
мелькнули в голове как возможный сюжет, а потом стали в сюжет превращаться.
Действительные события, оставаясь таковыми по сути, постепенно получали
энергию воображения, обряжались в одежды конкретики и в конце концов
сплелись в новую подлинность: домысел напитал замысел. Появился сценарий
"Смерть за кулисами".
Стокгольм в годы войны. В городе действует немецкая шпионская группа,
среди обязанностей которой - следить и "за состоянием умов", за настроениями
нейтральных шведов, по возможности не допуская антигитлеровских настроений.
И тут становится известно, что группа актеров-антифашистов собирается
поставить спектакль по роману Льва Толстого - "Наташа Ростова". В труппе
далеко не все артисты в восторге от этой идеи - она опасна, есть тайные
силы, которые постараются не допустить спектакля, восхваляющего патриотизм и
стойкость русских. Но юная Карин, назначенная на роль Наташи, считает
унизительным бояться, она исполнена энтузиазма сыграть эту роль.
Однако в труппу внедрен шпион - молодой человек, который должен
докладывать немцам обо всем, что в ней происходит. Молодой человек
влюбляется в Карин, однако фашистский долг и страх перед расправой
оказываются сильнее. Перед самой премьерой происходит страшное...
Что происходит и чем заканчивается - говорить не буду. Если читатели
пожелают познакомиться со сценарием - он помещен в этой книге.
Поясню еще раз: в моем сценарии актеры-антифашисты разыгрывают не
"Побег к Богу", и не роман "Война и мир" как таковой, что было в реальности,
а пьесу "Наташа Ростова", как сказано выше. Она, эта пьеса, лежала перед
глазами, мною же сочиненная. Ее за несколько лет до сценария заказал мне
главный режиссер Московского тюза Юрий Жигульский, заказал, а потом
замечательно поставил. Свою "Наташу Ростову" я и использовал в сценарии.
И еще один "ход" позволил я себе: главные действующие лица в сценарии -
Карин, Стен, Карл, Эрна, Эрвин, Оскар написаны так, что при желании в них
можно разглядеть определенные черты толстовской Наташи, Пьера, Андрея, Элен,
Анатоля, Николушки Болконского. Получился этакий сознательный парафраз,
перенесение классических образов в иную среду. И некоторые сюжетные повороты
взяты как бы из классического первоисточника. Осмысленые совершенно
по-новому, они, мне кажется, придают сочинению дополнительное своеобразие.
Когда-то, в конце семидесятых, режиссер Борис Дуров, ставший особенно
известным после фильма "Пираты XX века", поставил на Киностудии им. Горького
фильм "Лидер" по моему сценарию. Работа получилась заметной, ленту хорошо
приняла пресса, подростки из самых дальних уголков присылали и мне, и на
студию письма, порой исповедальные.
Теперь Борис увлекся сценарием "Смерть за кулисами". Мы вместе сидели в
Ленинке, обогощаясь сведениями о Швеции периода Второй мировой, обсуждали
сюжетные повороты. В 1991 году этот двухсерийный фильм вышел. Время для
нашего кино было не самое лучшее, все трещало по швам, деньги на постановку
наскребались с огромным трудом. То ли организационные трудности, то ли что
другое было тому причиной, только фильм "Смерть за кулисами", надо честно
признать, отнюдь не стал художественной победой.
Тем более важным посчитал я опубликовать здесь литературный сценарий.
Пусть говорит сам за себя. Ведь это еще одна грань, вполне неожиданная, моей
толстовской темы.
А что же "Ясная Поляна"? Не слишком ли я отвлекся?..
Осенью 1971 года пьеса была готова. Естественно, понес к Андрееву. Он
был как-то усиленно радушен и отводил глаза. Ничего хорошего в этом не было.
Но и о плохом думать не хотелось. Интуиция моя тогда еще не изощрилась на
распознании измен. С годами опыт накопился.
Кто из драматургов не испытал этих тревожных минут подползающего
режиссерского предательства! Еще вчера выпивали, почти влюблено смотрели в
глаза друг другу, перебирали имена актеров и актрис - подойдет-не подойдет,
что актеров - композиторов прикидывали! И вдруг что-то переставлялось где-то
там - в мерцании режиссерского подсознания и - будто свет вырубали в
танцевальном зале, будто и не было ничего - не пили, не выбирали, не
прикидывали! И в одно мгновение уже нет рядом режиссера, словно смахнулся
мухой с коврижки, и никакой от него информации не приходит - все на нуле. А
встретились: зачем паникуешь?! Все нормально. Заставляют меня за другой
проект браться, но я упираюсь. Потерпи еще немного! Победа будет за нами!
И навек выпадает он из твоей жизни.
Не сразу научился я понимать, что в такие моменты надо уже не ждать, не
терять время, храня верность человеку, который, как тебе казалось, полностью
на тебя рассчитывал, а срочно показывать свой опус другим.
Чтобы лучше представить, о чем речь, - два примера из практики. Они не
трагические, они не сломали авторскую судьбу, они лишь относительно
сказались на конечной судьбе произведений, в связи с которыми случились, но
горькое послевкусие осталось.
Пока в Чили свирепствовал Пиночет, являя одновременно свое
экономическое чудо, в Москве в эту тяжкую для его Родины годину обретался
сравнительно молодой выпускник ВГИКа чилиец Себастьян Аларкон. Он обрусел
настолько, что счастливо женился на дочке секретаря парторганизации
Агентства Печати "Новости". Эта грандиозная контора, как известно, была
крышей для многих славных и не очень дел. В конце концов парень у нас, как
говорится, упаковался изрядно. Ему даже вне очереди давали ставить картины
на "Мосфильме".
В один из моих сценариев он буквально вцепился - хочу ставить! Ну, я не
возражал. Даже кое-что по его просьбе в сценарии изменил. И стал ждать,
когда начнутся съемки. Ждал ровно год! Не начинает. Наконец, появился -
потупился весь, ломает пальцы. Оказывается, сообщает он, сам генеральный
секретарь чилийской компартии Луис Корвалан велел ему, Себастьяну, снимать
другой фильм! Если бы не воля Корвалана, он бы снимал этот. А теперь ничего
изменить нельзя. Против Корвалана, периодически, как оказалось, от дел
революции отвлекавшегося на дела киношников, даже я понимал, - не попрешь.
- Но почему ты целый год водил меня за нос?! Почему сразу не сказал,
что изменились планы. Я же год потерял!
Нет ответа.
В другом случае по просьбе на этот раз соотечественника - режиссера
Андрея Малюкова (вы будете смеяться - он тоже был женат, но на дочке Клары
Лучко) я вообще весь сценарий переписал заново! Ему мой сценарий тоже очень
понравился, он тоже страстно захотел его поставить, но у меня действие
происходило на латино-американской почве, а режиссер пожелал, чтобы оно
развернулось на юго-восточно-азиатской, так ему было почему-то сподручнее.
Титаническую пришлось проделать работу! Режиссер регулярно приезжал ко мне в
мастерскую и с удовольствием выслушивал новые куски текста, при этом он
обеспечивал меня необходимой литературой, то "Махабхарату" принесет их
библиотеки киносоюза, то еще что-нибудь специфическое. Видимо, перелицовка
прошла удачно, потому что и режиссер одобрил ("То, что надо!"), и
соответствующий департамент МИДа прислал положительное заключение, и
"Мосфильм" сценарий принял и даже оплатил. Когда же все это важное для
автора случилось, Малюков тихо, даже не позвонив, занялся другим фильмом.
Четверть века прошло, а я так и не знаю, что тогда случилось в его сознании
и подсознании. Понятно, планы имеют свойство меняться - кино есть кино, но
почему у некоторых они меняются в такой коварной и беспардонной форме? Вот в
чем вопрос...
А тот мой сценарий был поставлен в конце концов на "Узбекфильме" и
опубликован в альманахе "Киносценарии".
По прошествии лет стало очевидно, что большое искусство вообще бы
ничего не потеряло, оказавшись без произведений вышеупомянутых творцов.
Также, наверное, как и без ленты, коряво потом сработанной по сценарию
вашего покорного слуги. Вспомнилось просто как жалкая авторская обида на
режиссерскую братию, нравы которой знаешь, а привыкнуть не можешь.
Но вернемся в года более ранние.
"Ясную Поляну" Владимир Андреев назвал в газетном интервью, рассказывая
о планах своего театра на новый сезон. Мало того, направил официальную
бумагу в министерство с просьбой одобрить пьесу и оплатить. И мне ее
оплатили. Но что-то подсказывало - не спеши в двери радости. Но видел, видел
я его изменившийся взгляд, улавливал легкую досаду в разговорах...
И потянулись недели. Иногда звонил режиссеру: скоро ли читка на труппе,
распределение ролей? Все идет нормально, слышал в ответ, еще немного, еще
чуть-чуть, надо подождать... Ну, какой ты неверующий! Видно, много тебя
обманывали...
Обманывали меня не много, но почему-то обманы хорошо запоминаются.
Кто выигрывает, кто проигрывает: лгущий или обманутый? По-моему,
униженными оказываются оба.
И хуже нет вдруг ощутить себя навязывающимся со своими услугами.
Звонить Андрееву я перестал.
То ли потеря Лекарева, то ли что другое, что непременно сопровождает
любого главного режиссера, а тем более начинающего, стало причиной отказа
Ермоловского театра от пьесы "Ясная Поляна" - мне так и не известно до сих
пор. Тогда не спросил, позже стало не нужно. Сами они объяснить не пожелали.
О режиссерсеких нравах мы только что поговорили...
Предполагаю, что режиссер Владимир Андреев все-таки упустил шанс
отличиться в режиссуре. А возможно, вовремя понял, что материал не по плечу.
Если так, тогда понятно даже то, почему не решился сказать вслух об этой
причине.
Попавшая в Министерство культуры пьеса не остается без присмотра. За
ней следят. Памятуя, с каким неудовольствием со мной заключали договор
("Кому нужен твой Толстой с его заморочками!"), можно вообразить и такую
незамысловатую интригу: министерство сообщает Андрееву, что пьесу формально
примает и оплачивает, но тут же намекает, что лучше ее не ставить - не
злободневно. "Зачем вам, Володя, - говорят ему, - начинать с этой
рискованной затеи? Мы же вас только что назначили главным ..." При таком
раскладе все становится на места.
Поскольку, как я сказал, реальные причины срыва в Ермоловском театре
мне не известны, вольно предполагать любые версии.
Но хватит накручивать подозрения. Не захотел и не за хотел режиссер:
актера под рукой не оказалось, пьеса разонравилась, посчитал, что
конъюнктура требует другого - мало ли что! За все сделанное Владимиром
Андреевым для моей пьесы - искреннее ему спасибо. И на этом поставим точку.
И пойдем дальше - ведь Лев Толстой еще не вышел впервые на русскую сцену. Но
выйдет обязательно...
Между тем, оставались еще возможности тормознуть мое дело: направить
пьесу столь непростого содержания на отзыв в Институт мировой литературы -
вдруг забракуют толстоведы! И обязательно, конечно, пьеса направляется в
главлит, то-есть в цензуру.
Все перечисленное и было проделано. Проделано и дало неожиданные
результаты. Об этом чуть дальше, а пока скажу только, что в цензуре пьесу
продержали целых полгода! Изучили основательно.
Пока указанные формальности пожирали время, времени терять не хотелось.
Как не противно навязываться, но назвался драматургом - приходится.
Одному из первых позвонил Олегу Ефремову, мы были немного знакомы. Тут
же выяснилось, что более неудачный момент предложить ему поставить спектакль
о Льве Толстом выбрать было трудно. Ему во МХАТе только что задробили
спектакль об Александре Пушкине, которого замечательно играл Ролан Быков.
Называлась пьеса "Медная бабушка" и написал ее один из талантливейших наших
драматургов Леонид Зорин. В книге "Авансцена" Зорин вспоминает о первой
увиденной им репетиции: "Я захмелел от приступа счастья. Почти
чудодейственное слияние артиста и образа - передо мной мыслил, страдал и
метался Пушкин". И вот такое чудо власти прихлопнули. Борьба Олега Ефремова
сначала за возможность работать над пьесой Зорина - ее запрещали, потом за
Быкова в роли Пушкина - и это не разрешали, закончилась его поражением. И
тут звоню я.
Терпеливо меня выслушав, он устало сказал в телефонную трубку:
- Знаешь, нет, я этим заниматься не буду, хватит. С классиками я
нахлебался.
Когда я позвонил Борису Петровичу Чиркову, он уже лет двадцать ходил в
народных СССР и был четырежды лауреатом Сталинской премии, переименованной в
Государственную. Для полного букета советских регалий ему оставалось стать
только Героем социалистического труда, что и произошло через четыре года
после того, как он отказался играть Льва Толстого.
Реакция на мое предложение у него оказалась странной: он испугался!
- Почему вы решили, что это должно произойти именно со мной?! - быстро
и подозрительно спросил он, постаревшим, но знакомым голосом Максима, будто
в очередной раз догадавшегося, что кавалер барышню хочет украсть. - Нет, что
вы, это не по мне! Лучше не надо. Вы лучше приходите к нам в театр...
Он был звездой в театре имени Гоголя, бывшем Театре транспорта, а это -
очень неудобно добираться, на задах Курского вокзала. Вопрос посещаемости
там всегда стоял остро.
Если вы помните славный фильм Михаила Калатозова "Верные друзья",
вышедший еще в 1954 году, то знаете, что там на плоту по Яузе-реке плыли
Чирков, Меркурьев и - Александр Федорович Борисов. Тот, что сыграл в кино
академика Ивана Павлова и гениального русского композитора Мусоргского. А
вообще-то он был ведущим актером Ленинградского академического театра имени
Пушкина. Столп и вершина советского театра, многажды лауреат, депутат и
прочее. Этот мог бы, решил я, и послал на театр вежливое письмо и пьесу.
Ответа не последовало. Пьеса, видно, не приглянулась, подумал я, и послал ее
Борису Бабочкину, в Малый театр.
Сразу скажу: там тоже был отказ. Но бывают отказы дороже иных
одобрений. Хотя и звучит это несколько диковато.
Только много времени спустя я уразумел, почему в начале нашего
разговора (добрый час по телефону) Борис Андреевич так настойчиво
втолковывал мне, что его отказ от пьесы никак и совершенно не связан с самой
пьесой. Причина, несколько раз повторил он, - в целом ряде превходящих
обстоятельств, только в них.
Пытать, каких, я не мог, сам он не назвал. Прояснилось потом.
Конечно, здоровье. Он был после тяжелой операции, ему оставалось жить
два года. Но для него, человека могучего творческого темперамента, конечно,
не это было главным. Главным было другое. В театре уже лежала - а я не мог
об этом знать - пьеса Иона Друцэ о Толстом. Сам главный режиссер Борис
Равенских собирался ее ставить, а на роль Льва Толстого был намечен Игорь
Ильинский.
Получалось, что я, сам того не подозревая, поставил великого Бабочкина
в ситуацию щепетильную. Но вышел он из нее на диво достойно.
Начать с того, что он - это надо оценить! - пьесу, не нужную ему для
дела, да еще пришедшую "самотеком", без всяких рекомендаций, прочитал.
Причем ясно было, что прочитал очень внимательно, вникая даже в мелочи. Он,
например, посоветовал убрать некоторые словечки, звучавшие слишком
современно, типа - "утрясем", или "переживает". И был прав. Поспорили
немного о том, чем в старые времена занимались сотские - в пьесе есть такой
эпизодический персонаж. Из приятного: мэтру понравилось, как выписан младший
сын - Лев Львович и, что мне особенно было важно, одобрил всю линию "Софья
Андреевна - Чертков", "она о нем правильно говорит", сказал он. Высказал и
такое чисто эмоциональное соображение: больше надо было бы использовать
бунинское описание похорон. Последнее прозвучало красиво, но до конкретного
смысла я допытываться не стал: дальнейшее сотрудничество все равно не
предполагалось.
Борис Андреевич Бабочкин слыл в среде профессионалов человеком в
искусстве требовательным до жесткости, был совершенно нелицеприятен и
спуску, как говорится, не давал никому. Помню, на каком-то крупном собрании
кинематографистов, где речь шла о подготовке творческой смены, он прямо с
трибуны запустил саркастическую тираду в том смысле, что чему может научить
молодых актеров великий педагог Сергей Герасимов, если сам лишен
элементарной дикции. О дикции Герасимова, точнее о ее отсутствии, шептались
по углам, но никто, конечно, не решался сказать вслух. Бабочкин сказал.
Причем различим был каждый звук в его речи - его-то дикция была образцовой.
Да, его слушали и слушались, его приговоров побаивались. За ним всегда
стоял не только авторитет легендарного экранного Щорса, но и череда
выдающихся актерских и режиссерских работ на театре.
Получить столь вдумчивое, уважительное, проникновенное по сути
собеседование с Борисом Бабочкиным дорого стоило. Потому и сказано, что
бывают отказы - дороже иных одобрений.
"ВСКРЫТЬ ПОСЛЕ МОЕЙ СМЕРТИ"
А надо ли было всех их называть, кому предлагалось сыграть Льва
Толстого впервые, а они отказались? По-моему, это не помешает полноте
картины. Тем более, что полной она станет тогда, когда расскажу также о тех,
кто очень хотел сыграть, но им не дали.
Речь идет о крупнейших актерских фигурах своего времени. Они и сами по
себе интересны, и по-настоящему дороги тем, кто ценит историю отечественного
искусства, поэтому важно, думается, говорить не только об успешно ими
сыгранном, но и не сыгранном по разным причинам. В искусстве, как и в науке,
отрицательный результат - тоже результат. Ну а конкретно нам это важно как
память о путях к нашей главной премьере.
Вообще говоря, трудно не согласиться, что проекты такого свойства, как
пьеса о Льве Толстом, не могут не втягивать в процесс своего появления,
формирования и окончательного завершения множества умных и образованных
людей. Каждый в своей области, они, конечно же, оказываются порой и
талантливее, и образованнее автора. Автору тут остается быть молодцом в
своей сфере. Так вот, еще до того, как автор повстречается с режиссером, с
актерами, с театром, он, закончив свою пьесу, получает в оценщики рожденного
им произведения так называемых "внутренних рецензентов". Обычно это критики
и всяческого рода "веды" - театральные, литературные, а в нашем случае еще и
толстоведы.
Могу ли я ничего не сказать о них? Нет, конечно. Не вправе.
Понятно, что самый первый, еще сырой вариант пьесы был показан
Александру Свободину. Поскольку все подобного рода встречи я, придя домой,
аккуратно записывал, то сегодня многое легко восстановить.
Так, он посчитал, что в первом акте уже создано ощутимое
драматургическое напряжение, ближе к середине обнаружил его спад, а дальше
снова увидел подъем. Возможно, рассуждал тогда Свободин, первый акт надо
посвятить Софье Андреевне, а во втором крупнее и четче подать Черткова, но
без односторонности в обрисовке его характера. Важно дать возможность
Черткову убедить зрителей в его позиции.
Все, о чем говорил Свободин, я понял, принял, и много потрудился для
того, чтобы соответствовать его советам.
Не все оказалось бесспорным в суждениях другого моего критика. Но точка
зрения этого специалиста, бывшего весьма авторитетным в толстоведческих
кругах, настолько самоценна, что я решусь ее воспроизвести со всей ее
пародоксальностью. Тоже согласуясь с давними записями.
Говорю об Эдуарде Григорьевиче Бабаеве. Нас познакомили в музее, где,
оказывается, он когда-то работал. В тот же момент, когда мы встретились, он
преподавал на факультете журналистики МГУ. Я попросил его прочитать "Ясную
Поляну", тихо надеясь, что получу письменный отзыв, естественно
положительный. Зачем мне другой? Потом мы встретились. Приткнулись в
музейном углу.
Ах, как было бы хорошо, начал он ласковым голосом, сочинить пьесу о
водителе автобуса. Какая могла бы получиться интересная пьеса! Вы бы могли
замечательно написать. А вот про Толстого - про это вообще не надо. Ну
зачем, право? Гольденвейзером попахивает... Там так все темно! Вот Софья
Андреевна говорит: мой муж - лицемер. Сильно сказано и правильно. Но это же
и неправильно. Или взять - Маковицкий, - вспомнил Бабаев яснополянского
доктора. - Страшный был человек. Страшный! Там у них такое было!
- Ну, антисемитом он был, - слегка ошалев от предложения переключиться
на троллейбусы, вворачиваю я, совершенно забыв при этом, что в пьесе
персонажа с фамилией Маковицкий вообще нет.
- Да не только это! - сокрушенно выдыхает Бабаев, и в его темных глазах
прорисовывается скорбь. - Там вообще!..
Я не знаю, что ему сказать, как возразить. Да и что может возразить
человек, который столько сил ухлопал на никчемное дело! Но Бабаев
расправляется не только со мной, но и с моим главным персонажем. Он вдруг
добивает:
- Я считаю, что Толстой умер по существу еще в 1901 году в Гаспре. Все
последующее - маразм. Он успел, конечно, написать еще "Хаджи Мурата", это
было гениально, но все остальное - это уже не Толстой! Вот я, например, о
семейной жизни Толстого поклялся никогда ничего не писать... Вы написали
пьесу талантливую, замечательную, сильную - все правильно. Но этого не нужно
было делать. Отзыва на нее я дать не могу. Что Пузин тогда скажет: сам
клялся, а теперь поддерживает? Но мешать вам не буду, обещаю твердо. Желаю
вам, чтобы пьеса была поставлена. Но на спектакль не приду...
В контексте произошедшего обещание не мешать прозвучало для меня как
райская мелодия - хоть это! В заключение Бабаев все-таки дал еще и деловой
совет:
- Покажите Ломунову - что он скажет? Прежде, когда я в музее служил,
меня обязывали писать отзывы. А сейчас я ни за что не отвечаю, вот и не
хочу. А Ломунов отвечает - покажите ему...
Я не шел, а волочился по уклону улицы от музея до станции метро.
Двигался и думал: почему именно на жизнь Льва Толстого так много желающих
накладывать табу? Талантливейшими перьями мира написаны горы книг о великих
- не ради досужего любопытства, ради приобщения к их величию нас, простых
смертных. Только о Толстом не получается договориться. Но одно все-таки
утешало: сам Бабаев произнес, и я это слышал собственными ушами, - "вы
написали пьесу талантливую, замечательную, сильную".
И - прозвучало имя Ломунова...
Константин Николаевич Ломунов возглавлял сектор русской классической
литературы в Институте мировой литературы им. Горького Академии наук СССР,
был он, естественно, и профессором, и доктором филологических наук. А
специальностью его был именно Лев Толстой. Говоря по-простому, его вполне
можно было наградить титулом "Главного толстоведа Советского Союза". Его
книгам, научным статьям, всяческим комментариям, предисловиям, послесловиям
толстовской тематики просто не было числа.
Но я думал: после шока от встречи с Бабаевым, тоже человеком в научных
кругах отнюдь не последним, нарваться еще на Ломунова?! Одно его отбойное
слово - и прощай все надежды. Надолго, если не навсегда. Хоть к
черту-дьяволу, только не к нему!
Таким был, если честно, ход лихорадочных авторских размышлений, когда
неожиданно я узнал, что "Ясная Поляна"" уже отправлена непосредственно к
Ломунову, прямо в руки.
Таким образом пришла пора вспомнить человека, который сейчас подзабыт,
а в свое время жил шумно, успешно и совершенно не давал о себе забывать:
Евгений Данилович Сурков. Критик - литературный, театральный,
кинематографический. И всю жизнь - разнообразный идеологический начальник -
то по части репертуара в театрах, то по линии сценариев для экрана, то в
литературно-газетной сфере, то теоретической в кино. Мозги, субъективная
одаренность - уникальные.
Но если бы только это, только блистательные статьи, тончайшее чутье на
все талантливое, размах знаний, сверхплотно уложенных в голове и в нужный
момент вдруг вырывающихся сверкающими протуберанцами в его речах -
ораторских шедеврах, - если бы только это... Было и другое.
"Женя - человек без морали", - сказал мне о нем профессор Бояджиев, в
молодости побывавший объявленным в числе лидеров космополитов. А драматург
Шток, человек мудрый, узнав, что я согласился на уговоры Суркова идти к нему
в заместители в журнал "Искусство кино" заметил: "Ну что ж, во всяком
случае, вы будете вспоминать работу с ним как факт биографии".
Правда - так и вспоминаю. Обязательно вспомню и подробнее, не только в
"толстовском контексте", пока же объясню в нескольких словах, что имелось
ввиду, когда было сказано "без морали". Как я это понял.
Сурков не хотел жить плохо, он хотел жить хорошо. Хорошо, как в самом
широком смысле - чтобы признавали, чтобы к его мнению прислушивались власти,
особенно партийные, так и в узко-конкретном, бытовом - жить в просторной,
полученной от государства квартире, ездить на персональной "Волге" с
шофером, иметь доступ в закрытые для простых смертных распределители
продуктов, где давали дефицит за полцены. Словом, хотел быть элитой
по-советски. И почти до самого конца у него это получалось, умел.
- Почему вы не ходите советоваться в ЦК? - спросил он меня как-то.
- Да вроде бы нет причины, пока и без того все ясно...
- Надо ходить. Там ведь как рассуждают: ага, к нам в отдел он не ходит,
но ведь к кому-то же он ходит! Обидятся...
Сурков был виртуозом аппаратных игр и выстраивания отношений с нужными
людьми на властных этажах государственной и идеологической конструкции.
Понятно, что чистотой иных моральных принципов приходилось и поступаться.
Иначе выпадешь из тележки, а ехать в ней уже привык..
В лице Суркова с его могучими и циничными мозгами партия имела поистине
выдающегося своего пропагандиста в области искусства и культуры.. То, что
другие, гораздо менее одаренные, как говорится, ломили в лоб, обходясь в
своих писаниях двумя-тремя десятками слов, штампами да проверенным набором
заезженных лексических сращений, он умел облекать в пышные одежды словесной
изощренности, под пустопорожние партийные лозунги сам придумывал
теоретические фундаменты, которые под его рукой приобретали вид глубоко
научный, оставаясь, конечно, по своей сути чистой демагогией. В таком духе
он и вел свой толстый теоретический журнал "Искусство кино".
Интеллигенция, обретавшаяся на кухнях, считавшаяся прогрессивной,
терпеть не могла Суркова вместе с его журналом. Но даже она не могла
отрицать щедрой субъективной талантливости этого певца официоза - его
литературный и ораторский дар был вне сомнений. У многих не укладывалось в
голове: служит властям, а такой блистательный! Не может быть. И распускали
всяческие уничижительные слухи о нем, хоть как-то пытаясь объяснить для себя
соединение несоединимого, и никак не могли не говорить о нем, не перемывать
косточки. А он постоянно давал поводы - то очередной публикацией в журнале,
то вдруг иным личным выбросом, когда хоть стой, хоть падай.
Я, согласившись на уговоры идти к нему в замы, мало что знал об этом
обо всем. Он высмотрел меня по моим писаниям в прессе, я дал согласие,
потому что неожиданно получал шанс определиться в кино, тайной моей целью
было начать писать сценарии. Ну, а дальше в нашем общении, в совместной
работе стали накручиваться сюжеты в духе вышеупомянутого Стефана Цвейга, а
может быть, и Кафки. Когда-нибудь поговорим об этом особо. Но что бы не
происходило, я всегда видел его творческую крупность, абсолютную личную
незаурядность, покоряющую полноправность его присутствия в искусстве, в
литературе, в журналистике.
Много лет он состоял в переписке с Леонидом Леоновым. Шутил: мы пишем
друг другу, но не читаем. Я не могу его почерк разобрать, он - мой.
Очень было бы интересно разобрать сейчас эти тексты...
Он восхищался Тарковским. В труднейшие для того моменты ходил к нему в
дом, они щедро переписывались. Кое-что сейчас опубликовано и видно, с каким
уважением и доверием относился режиссер к своему старшему товарищу-критику.
Давая ему для прочтения "Ясную Поляну", я, признаюсь, испытывал немалую
робость. Я не просил поддержки, я хотел получить суждение человека, очень
хорошо понимающего, что по чем в искусстве и литературной профессии. Я знал,
что в данном случае его ничто не вынудит кривить душой, если пьеса не
понравится. Дело, как говорится, - один на один, легче обругать, чем
похвалить: не очень нужно начальнику, чтобы подчиненный набирал лишние
творческие очки.
И вот перечитываю запись его монолога, сделанную 35 лет назад на улице
Усиевича, дом 9 в кабинете главного редактора журнала "Искусство кино".
Цитирую, как записано.
...Интересно, умно, нет иллюстративности, сделано не так, как обычно
пишутся биографические пьесы. Есть отличные сцены: конец первого акта,
например, хороши все параллели - старый Толстой, молодой Толстой. Хороши
Софья Андреевна, Чертков, Александра Львовна. Очень удачны, психологически
убедительны прорывы сквозь толстовщину. А вот Лев Львович прямолинеен. На
полях сделаны пометки, касающиеся текстовых деталей...
(Всего я насчитал 38 пометок по языку, они выписаны рядком на отдельной
бумажке и все - одна за другой - перечеркнуты. Значит, я тогда их выполнил.
Грех было не воспользоваться помощью одного из лучших литправщиков, с
которыми я в своей жизни имел дело).
Свои немногие критические соображения он подробно обосновал,
оговорившись при этом: " ...Не мог вам не сказать так, как думаю. Я и Иону
Друцэ, при всем моем уважении к его таланту, все прямо высказал..."
(Оказывается, он уже успел к тому моменту и "Возвращение на круги своя"
прочитать!) Прямо сказал и Ермолинскому о его сочинении, он на меня
обиделся. А "Ясную Поляну" я послал Ломунову и по телефону отрекомендовал.
Вы потом ему позвоните. Это настоящая драматургия, это будет хорошо
смотреться и играться. Поздравляю, это большая работа...
Столько времени прошло, а и сейчас, перечитывая, чувствую зуд в
лопатках - крылья за спиной вырастают. И не процитировать не мог. Как сказал
однажды Сергей Михалков, а он знал, о чем говорит: скромность - кратчайший
путь к беззветности.
Но надо, хотя бы коротко, дорассказать про Суркова.
Через год примерно после описанного здесь разговора мне предложили, а я
дал согласие занять весьма высокое место в кинематографической системе.
Сурков звонил мне ночами и подолгу отговаривал. В один из дней я пришел в
редакцию попрощаться. В нашем маленьком кинозале шел просмотр, я заглянул
туда и Сурков вышел. Выслушав все полагающиеся слова, он вдруг достал из
внутреннего кармана белый продолговатый конверт, тщательно заклеенный, и
вручил мне. "Пусть это будет у вас!.." И отошел.
Неразборчивым сурковским почерком, а я уже умел его понимать, на
конверте было написано: "Вскрыть после моей смерти".
В состоянии некоторого ужаса я убрал конверт уже в свой внутренний
карман.
Что он хотел этим сказать? Вряд ли надеялся так меня испугать, что я
отказался бы от должности. Но я не плохо его изучил, как бы даже мог заранее
улавливать эскападную логику его поступков. Поэтому думаю, тут скорее было
иное: он рассчитывал, что получив завещание, я раззвоню о нем всей Москве.
Дойдет до начальства. Начальство испугается: оно там принимает кадровые
решения, у него, Суркова, не спросясь, и вот - такого выдающегося деятеля
довели до самойбийства. Других мотиваций не вижу.
Но рассчитывая на несколько ходов вперед свои гроссмейстерские
казуистические партии, Евгений Данилович на последнем ходе нередко
оказывался жертвой собственной хитрости. Так и получилось: он думал, что я
раззвоню, а я, как человек порядочный, кому можно доверять, все сделал, как
меня попросили: попросили "вскрыть после смерти", после смерти и будет
вскрыто. И промолчал я пятнадцать лет - никому ни слова! - письма,
естественно, не вскрывая.
Бодливой корове, как известно, бог рогов не дает. Именно на Суркова,
правоверного партийца, стали сыпаться несчастья, которые он себе и в
страшном сне не мог бы представить. С помощью хитро организованного брака
сбежала за границу дочь. Уже это по тем временам - конец карьеры. Сразу его
не тронули, помнили заслуги. Но он стал с утроенной энергией разоблачать
происки явных и скрытых идеологических недругов и в результате так
перестарался, что просто жутко надоел всем трем отделам ЦК - культуры,
пропаганды и зарубежному. Челюсти партии к тем временам уже начинаои
слабнуть... Естественно, своим старанием в деле "постановки вопросов" он
"достал" и киноминистра. И его сняли с главного редактора "Искусства кино",
заменив человеком, которого он же когда-то и пригрел. А когда осталось
совсем ничего до исчезновения КПСС, он еще и потерял партбилет, успев
пережить "персональное дело". Видимо, одно из последних в истории страны.
Суркову осталось только преподавание во ВГИКе, где он вел семинар
кинокритиков. Ему уже было под семьдесят. И тут надо же - влюбился в
студентку! Причем страстно. До такой степени, что задумал разменять свою
очень неплохую квартиру, чтобы жить с любимой девушкой на постоянной основе.
Для его жены - Олимпиады Трофимовны, бывшей актрисы, оставшейся и без
дочери, и теперь теряющей мужа, с которым прожила всю жизнь, настали черные
дни.
Однажды она пошла в магазин, а он, закрывшись в кухне, открыл все
газовые конфорки. Такая существует версия...
Так закончилась эта бурная жизнь, в которой воплотилось время со
многими его гримасами, происками и поисками.
Шутники злословили: он думал, что Олимпиада пошла за хлебом, а она
встала за колбасой. Намекали на то, что Сурков хотел только попугать, но не
рассчитал.
Я узнал о случившемся с большим опозданием, нас с Аленой не было в
Москве. Теперь я имел право, даже был обязан, вскрыть конверт.
Помню, что в завещании было три пункта. В первом он просил себя сжечь и
не делать похороны пышными. Во втором содержалась просьба собрать его
опубликованные и неопубликованные статьи и их издать. Выполнить эту волю он
завещал Армену Медведеву. Третьим пунктом дочери Ольге передавались все его
рукописи и библиотека.
Что с этим было делать? Этой воле к тому моменту было пятнадцать лет!
Все это время я ждал, что Евгений Данилович заберет у меня свой конверт. Он
ни разу даже не заикнулся.
Позвонил Олимпиаде Трофимовне.
- И что там? - спросила она вяло. Я зачитал.
- Слышали это много раз.
- Но я все-таки вам пошлю.
Запечатал конверт в конверт и послал по почте по старому адресу -
квартиру-то разменять не успели.
Печальным концом Евгения Суркова впечатлился в те дни престарелый
драматург Александр Штейн и быстро написал соответствующую пьесу. Пьеса
никого не заинтересовала. То ли потому, что "желтое" еще не вошло в моду, то
ли потому, что подобные жизненные типы слишком выразительны, чтобы
безропотно укладываться в торопливые писания. Они ждут пера, достойного их
масштаба.
...А тогда, давным-давно, я так и не позвонил Ломунову, как советовал
Сурков. Не решился, побоялся: а вдруг не понравится! Это был бы приговор,
который обжалованию практически не подлежал. В тех своих страхах я однажды
признался Ломунову, но к тому времени уже прошло несколько лет, мы уже
славно поработали с ним и над фильмом "Лев Толстой - наш современник", и над
пьесой "Наташа Ростова".
- Напрасно не позвонили, - сказал он просто. - Мне ваша пьеса очень
понравилась.
Выше было сказано, что министерство направило пьесу в цензуру. Мне не
казалось это страшным - я же опирался в основном на легальные источники, на
то, что можно было получить даже в библиотеках. Одного этого объема
материала вполне было достаточно, чтобы осуществить собственную
драматургическую концепцию толстовской ситуации в восьмом-десятом годах.
Но как же сильно я ошибся!
Главлит, а иначе говоря, цензуру, в моей пьесе устроило все, но,
правда, кроме одного: "Ясная Поляна" тогда сможет продолжить свою публичную
жизнь, когда из нее будет исключен персонаж Александра Львовна, младшая дочь
Толстого!
Восклицательный знак поставлен не случайно.
Один из смысловых и сюжетных центров пьесы - страсти вокруг
толстовского завещания. Свои сочинения Лев Николаевич поначалу завещал "во
всеобщую собственность", то есть отдавал народу. Так и было написано в
первом варианте документа. Но тогдашние юристы объяснили, что по российскому
законодательству это сделать невозможно. Полагалось, как уточняет в своих
мемуарах Александра Львовна, "оставить права на чье-нибудь имя с тем, чтобы
это доверенное лицо исполнило волю отца". Так вот, этим "доверенным лицом"
писатель назначил именно свою младшую дочь Александру. И ее потребовали
убрать!
Мне то было ясно, что даже если, корежа оригинал, умолчать о
юридических тонкостях, то все равно удаление столь важного персонажа
повлечет за собой существенные изменения в тексте, заставит поменять целый
ряд сюжетных положений.
В чем же провинилась почти девяностолетняя к тому времени старуха,
младшая дочь Толстого, перед советским государством, перед его бдительной
цензурой?
Незадолго до Второй мировой войны она при поддержке группы русских
эмигрантов, среди которых был и Сергей Рахманинов, организовала и возглавила
"Комитет помощи всем русским, нуждающимся в ней". В историю эта
благотворительная организация вошла под кратким названием - "Толстовский
фонд". Советская пропаганда выливала на этот фонд ушаты помоев: и с ЦРУ он
связан, и шпионов поддерживает, и диссидентов подкармливает, и вообще собрал
под свою крышу сплошь изменников Родины. Вот и запретили в порядке
пропагандистского отмщения даже упоминать имя Александры Львовны в России -
и в печати, и, как выяснилось, в пьесах тоже.
Вникая в яснополянскую ситуацию, мне, чем дальше, тем больше, начинало
казаться, что иным молодым членам семьи не помешало бы добрее быть к своим
немолодым родителям, больше следовать примеру Татьяны, чем Александры.
Последней отец даже тайно передал записочку: "Ради Бога, никто не упрекайте
мама и будьте с ней добры и кротки". Но не очень прислушивались там к слову
простого сострадания, не смогли быть кроткими, слишком увлеклись "идеями".
Так что, прямо скажем, в первом варианте пьесы, попавшем в цензуру,
Александра Львовна отнюдь не выглядела ангелом. В согласии со своей
прямолинейной правдой, молодая, сильная, решительная, она действовала так,
как действовала. Вряд ли ее можно было принять за положительного героя
драмы. Но в главлите в тонкости не вникали: коли велено не упоминать вообще,
то и не надо упоминать - убрать для ясности.
Надо было принимать решение: или упереться и, значит, поставить крест
на всем проекте, или все-таки отказаться от персонажа "дочь Александра". И
порадоваться, что хотя бы не потребовали убрать Льва Толстого.
Согласиться на экзекуцию - исключить из пьесы персонаж, конечно, было
очевидным конформизмом. Простительным или не очень? Думаю, все-таки первое.
Та же Александра Львовна, издавшая вместе с Чертковым три тома
неопубликованных произведений отца ("Посмертныя художественныя произведенiя
Льва Николаевича Толстого". Под редакцiей В. Черткова. Изданiе Александры
Львовны Толстой. - Во студенчестве я купил эти три книжки за 3 рубля), даже
она в комментарии к "Отцу Сергию" сообщила: "Те места в тексте, которые
выпущены по цензурным соображениям, везде заменены точками". Пошла, значит,
на соглашение...
Сыграть в принципиальность и тем самым отказаться от пьесы было бы
равно самоубийству. Такой путь пройден! Вот уже и положительный отзыв пришел
из Института мировой литературы. Старший научный сотрудник, кандидат
филологических наук Л. Громова-Опульская, сделав, конечно, непременные в
таких случаях незначительные замечания, написала: " В пьесе Даля Орлова
видна основательная эрудиция, в диалогах и сценах умело использованы
многочисленные источники: незаконченная автобиографическая драма Л.Толстого
"И свет во тьме светит", письма, дневники, мемуары, документы, относящиеся к
уходу Толстого из Ясной Поляны. Этот разнообразный фактический материал
автор сумел художественно переосмыслить, придав ему цельность,
драматургическую законченность... Несмотря на то, что можно понять
стремление драматурга оживить действие, придать ему зрелищность (это, как
известно, обязательное требование театрального жанра), думается, что
улучшение пьесы по линии выделения в ней черт, показывающих величие
Толстого, пошло бы произведению на пользу... Предпосылки для создания именно
такого образа писателя в тексте пьесы имеются... Подводя итог, могу сказать,
что пьеса о последних годах жизни Толстого, написанная Д. Орловым,
несомненно, представляет интерес для современного зрителя".
Собственно, другого выхода я не видел - надо продолжать.
Надо было придумать, как, убрав столь важный персонаж, не нарушить
целостность пьесы, сохранить ее глубинный смысл. Это не механическая работа
- вычеркивай, где Александра Львовна, и дело с концом. Ведь все уже
сцеплено, взаимосвязяно, внутренне обусловлено и взаимозависимо. Тронешь
одно - отзовется в другом. Надежда была на достаточно подробное знание
деталей яснополянской ситуации, роли в ней каждого, кто оказывался или мог
теперь оказаться персонажем пьесы, ну и, конечно, общая сугубо
драматургическая изворотливость, если не называть последнее умением или даже
мастерством.
Вместо персонажа "дочь" я ввел персонаж "переписчица". Эта переписчица
не с потолка была взята - в доме Толстого действительно работала переписчица
Феокритова - особа, полностью созвучная Александре Львовне по реакциям на
окружающее, по симпатиям и антипатиям, по готовности совершать те поступки,
которые были бы любезны именно младшей дочери Толстого. Многие действия и
реплики, без которых сюжет просто бы не мог состояться, лишенный Александры
Львовны, я передал ей.
Кроме того, персонаж "младший сын", читай - Лев Львович, по отношению к
общему конфликту в доме принадлежал, условно говоря, к той же группировке,
что и его младшая сестра. Поэтому к нему без особых смысловых утрат, после
соответствующей обработки перешли некоторые ее слова.
Понятно, что пришлось вмешаться и в ряд сугубо сюжетных положений,
уводя за кулисы Александру Львовну и включая в действие другие персонажи.
В очередной раз перепечатав пьесу, теперь, так сказать, в ее
послецензурном виде, снова отнес в министерство. Министерство снова
отправило ее в цензуру. И вот, наконец, 19 июля 1972 года пьеса получила
главлитовское разрешение. Если считать от момента, когда я в первый раз
ставил точку, на все про все, на все необходимые формальности, ушел год.
К сожалению, "Ясная Поляна" и поставлена была, и опубликована именно в
том - пост-цензурном варианте. В этой книге я впервые публикую ее в
подлинном виде, так, как она выглядела до вмешательства главлита.
Многое, что еще не так давно казалось значительным, трудноодолимым,
обязательным, забывается. А помнить надо. Сегодня трудно ощутить во всей
реальности то состояние внутренней скованности, унизительной зависимости, в
котором оказывался каждый пишущий, как только начинал писать что-либо. Чтобы
обезопаситься от возможных осложнений и душевных травм, непроизвольно
включался "внутренний редактор" - это когда сам не делаешь того, что,
понимаешь, "не пройдет". Но часто не спасало и это. Ты, как говорится,
предполагаешь, а тобой располагают.
Цензурные эскапады с "Ясной Поляной" показывали, что система стала
по-существу той вдовой, что сама себя высекла. Во всех смыслах, казалось бы,
нужное ей, серьезное, важное она отказывалась распознавать, костенея под
грузом ею самою рожденных пропагандистских штампов. Поэтому и закончилась.
Разрешенная к постановке пьеса жгла руки: кто же ее в конце-то концов
поставит?!
Попытки увлечь некоторых мэтров, вы помните, закончились ничем.
У Толстого где-то есть фраза: если долго вглядываться в одну точку, она
вырастает в бесконечность. Точка приложения всех моих сил была теперь одна.
Я упорно вглядывался в нее, вглядывался, но действительно ничего, кроме
бесконечности, за ней не обнаруживал.
Признаться, за все свои драматургические годы так и не удалось понять
закономерность, по которой пьеса или сценарий находят своего режиссера, а
затем и свою так называемую "производственную" судьбу. Каждый раз - стечение
обстоятельств. Если можно случайности назвать закономерностями, то тогда это
именно тот случай.
И вот лечу в Омск. Командировка по линии (соблюдая бюрократический
сленг) Бюро пропаганды советского киноискусства. Там предусмотрены
выступления в больших залах, ответы на записки - встречи со зрителями. В
нашей небольшой группе - молодой Коля Губенко. Известный актер любимовской
Таганки впервые как режиссер поставил тогда фильм - "Пришел солдат с
фронта". В главной женской роли у него Ирина Мирошниченко. Лента еще не
вышла в прокат, в Омске будут самые первые показы публике.
Николай Губенко, значит, с фильмом, а я - о чем никто не знает - с
пьесой. У него уже зрители есть, я о них только мечтаю.
Улучив момент, с папкой под мышкой (в ней - пьеса) направляюсь в Омский
драматический театр. Подхожу. Вижу в нишах на нарядном фронтоне бюсты: один
- Толстого, другой - Чехова. Толстой?! Может быть, добрая примета?..
В театре мощный человек с лицом добротной, я бы сказал, этакой античной
выделки, причем исключительно эмоционально заряженным, бросается мне на
встречу, и мы крепко обнимаемся. К нему я и шел - Артур Хайкин.
Сколько было совместно выпито, переговорено обо всем, обсуждено с
подробностями и с самых разных сторон! И за столиками в ресторане ВТО, того
ВТО, которое еще не сгорело и размещалось на Пушкинской площади - угол
Горького. По пьяни иные входили туда непосредственно через окно - первый
этаж, невысоко. Или в моей однокомнатной в Угловом переулке, на Бутырском
валу. Артур иногда оставался ночевать, располагался на полу.
Когда мы познакомились, Артур был главным режиссером Ростовского на
Дону театра юного зрителя. Там он поставил нашу с Левой Новогрудским пьесу
"Волшебный пароль", современную театральную сказку. И - это была
замечательная режиссерская работа. Романтика, ирония, невыразимая
трогательность пронизывали спектакль, он погружал зал в самую вольную
полифонию эмоций - от смеха до просветленных слез. Вскоре спектакль по этой
же пьесе выпустил московский театр имени Маяковского, и это был явный
проигрыш ростовчанам, хотя заняты были в нем превосходные артисты.
В Москву на свой семинар со всей страны регулярно собирала тюзовских
режиссеров маленькая старушка Мария Осиповна Кнебель, считавшаяся великим
театральным педагогом. Чему она их там учила, сказать не берусь, но
провинциалы не упускали возможность два раза в год неделю-другую поболтаться
по столице. Они всячески выражали ей свою любовь, неутомимо ею восхищались и
даже иногда ночами под ее окнами пели серенады. Артур числился среди ее
любимчиков.
Ходила легенда, что в раннем детстве она сидела на коленях у Льва
Толстого.
Артур был очень музыкален. В домашних наших посиделках всегда наступал
момент, когда он брал гитару и, не жалея струн, ни в одной ноте не фальшивя,
пронзительно и сильно, в стиле Жака Бреля, пел и кричал, содрогаясь: "А на
нейтральной полосе цветы необычайной красоты!.." На премьере "Волшебного
пароля" он сам дирижировал оркестром.
Надо ли говорить, как он нравился женщинам. Большой, сильный, с
неистовым взором и с истинно режиссерской безапелляционностью в речах, он
был покоряющ для слабого пола. Много женился, разводился, иногда влипал в
ситуации. После одних гастролей, кажется, в Харькове, в дверь его ростовской
квартиры позвонили. Пошел открывать. На пороге стояло создание, с которым
недавно коротал харьковские досуги. "Здравствуй, Артур! - сказало создание и
продолжило почти по старому анекдоту: - Я приехала, чтобы жить вместе".
У нее за спиной два грузчика держали большой холодильник.
Холодильники тогда были дефицитом, их ждали в очередях годами, Артур,
таким образом, получал его сразу. Хотя, зачем ему был второй?..
В конце своего ростовского пребывания Хайкин женился на Тане Ожиговой -
молодой приме местной драмы. С ней и перебрался в Омск, она - артисткой, он
- очередным режиссером. Главным там был знаменитый Яков Маркович Киржнер.
На новом месте они засверкали сразу. Очень скоро город стал почти
буквально носить Татьяну Ожигову на руках. С Хайкиным она рассталась и
перешла жить к актеру Чиндяйкину, зрителям он хорошо сейчас знаком по
телесериалам. Хайкин продолжал посвящать Татьяне лирические стихи и занимал
ее во всех своих постановках.
Чтобы объединить под одной крышей две такие творческие индивидуальности
как Киржнер и Хайкин, надо было иметь продюсерский талант Мигдата Ханжарова
- директора Омской драмы, четверть века отработавшего на этой должности.
Светлый и талантливый был человек. Он поставил рядом этих двух бойцов, один
старше, другой моложе, оба горячие, яростные, самолюбивые, но верные именно
творческим интересам, а никаким другим, тоже, как известно, частенько
посещающим театральные дома. Но не этот. Общее дело под ненавязчивой, но
твердой опекой Ханжарова только выигрывало, слава театра росла.
Киржнер поставил "Солдатскую вдову" местного автора Анкилова, да так
успешно, что и сам, и исполнительница главной роли Татьяна Ожигова, и
несколько других актеров стали лауреатами Государственной премии. А Хайкин
поставил "Грозу", Катериной у него была та же Татьяна Ожигова. Если сказать,
что спектакль по-настоящему прогремел, значит, почти ничего не сказать. Это
был гром на всю театральную Россию.
Шли с Хайкиным по Тверской, по правой стороне в сторону Маяковки -
запоминаются же некоторые вещи! Артур разглагольствует в полный голос, люди
оглядываются. Перешли Настасьинский переулок, он спрашивает: "А ты знаешь,
кто главный герой в "Грозе", кто, по-твоему, главный герой в "Грозе"?!"
Совсем, думаю, у парня ум за разум, там один главный герой, вернее,
героиня.
- Кто-кто, Катерина, понятно.
- А вот и нет! - ликует Хайкин.
- А кто?
- Волга!!!
Я, признаюсь, внутренне усмехнулся: любит их брат режиссер поумничать!
Но он-таки поставил свою триумфальную "Грозу", после чего, кстати, роль
Катерины стали называть звездной у Тани Ожиговой.
И о грустном... Через четыре года после премьеры "Ясной Поляны", в 1977
году, не стало Якова Киржнера, ушел всего лишь в 58. После него место
главного режиссера занял Хайкин, но через восемь лет не стало и его. А еще
раньше, в 44 года, вдруг тяжело заболела и умерла Татьяна Ожигова. Едва
успели тогда отпраздновать присвоение ей звания народной артистки России.
Когда в Омском академическом театре драмы открыли новую - Камерную
сцену, никто не сомневался, что надо назвать ее именем Татьяны Ожиговой. Так
и сделали. Так есть и сейчас...
А тогда, когда я разглядывал Толстого и Чехова на фронтоне, все были
живы. Хайкин познакомил меня с Киржнером, с Ханжаровым. Я оставил им "Ясную
Поляну", чтобы читали.
А вдруг!.. Не Москва, конечно, но ведь и Омск бывал столицей. Сибирь -
великая земля.
Вернулся в Москву и стал ждать. За делами время летит незаметно. Оно и
летело, иногда притормаживая, - при периодически выплывающей тревоге: что
там в Омске?
Напоминает о том нетерпеливом состоянии сохранившаяся копия моего
письма Артуру. Вот оно, с короткими комментариями:
"Сразу по приезде ходил к Ткаченко. Это, если помнишь, главный редактор
управления театрами Министерства культуры РСФСР. Рассказывал о своем визите
в ваш театр и к тебе. Все в соответствующих оптимистических тонах. "Так
пусть присылают нам письмо!" - была его реакция. В самом деле, письмо с
просьбой разрешить к постановке "Ясную Поляну" в Омске было бы весьма
уместно, и было бы воспринято здесь весьма благосклонно... (Комментирую: это
писалось до получения цензурного разрешения, и до положительного заключения
Института мировой литературы. Письмо из Омска прибавляло бы уверенности
министерству, занявшемуся столь рискованным проектом.) Ермоловцы к
репетициям пока не приступили, рыдают, но у них нет актера - Лекарев-то
умер. (Комментирую: про рыдающих ермоловцев я, конечно, загнул, набивал себе
цену.) ... Пьесу читали в журнале "Театр", просят при получении лита сразу
принести им... (Комментирую: а вот это - чистая правда. Афанасий Салынский,
главный редактор, пьесу потом напечатал.) Напиши мне подробнее обо всех
ваших делах, о моих тоже, не молчи... Целуй красавицу Таню.(Комментирую: в
первую очередь меня, конечно, интересовали "мои" дела. Просто посланный
поцелуй свидетельствует, что Артур с Таней еще не расстались)".
Наконец, пришла телеграмма: "Ясную Поляну будем ставить надо увидеться
режиссерском совещании Киржнер".
Сейчас каждый театр ставит, что захочет, и так, как может. Никто не
контролирует, не дает указаний и ничего не требует. А в те времена, о
которых рассказ, министерство культуры - РУКОВОДИЛО. А поскольку оно же
назначало и смещало руководящие творческие кадры, то эти кадры в своей массе
слушались министерство практически беспрекословно.
Безусловным свидетельством руководящей роли министерства были осенние
совещания в Москве главных режиссеров всех российских драмтеатров. Тут одни
получали тумаки, другие - пряники, а самое главное, здесь пристально
рассматривались репертуарные планы - какие пьесы театры собираются поставить
в наступающем сезоне.
Режиссерам от этих сборов было и кисло, и сладко. Кисло, потому что
могли, как говорится, и врезать, а сладко, потому что это случилось бы все
равно в Москве. И дорога оплачена, и гостиница, и суточные! После дневных
заседаний начинались активные общения друг с другом по номерам, по
ресторанам, по квартирам друзей. А прошвырнуться по столичным магазинам им,
провинциалам, вообще было насущной необходимостью. С годами режиссерская
театральная элита сбилась в этакую большую и весьма своеобразную семью, в
которой каждый знал каждого, а любому была известна творческая и
человеческая цена.
Ребята там, конечно, были разные - и смирные, и очень даже эпатажные,
могли и неприятный вопросик начальству подсунуть, тем более, что оно тут же
в зале, не отгороженное секретаршами, могли и права покачать, но можно было
и помощь попросить, если совсем уж заедала кого-то их местная партийная
ортодоксия. И ведь многим помогали! Звонок-другой, какие претензии, а может
быть вы не правы? И нередко действовало. А когда не помогало, могли
пострадавшего переместить в другой город, в другой театр. Словом, процесс
шел, и жизнь кипела. По-своему, по- советскому, но другой и не было.
Вот что имел ввиду Киржнер, когда в своей телеграмме предлагал
встретиться на режиссерском совещании.
Поэтому я сижу на подоконнике с видом на министерскую лестницу, жду,
когда в конференц-зале закончат заседать. А вот и повалили! Высматриваю
Киржнера. "Яков Маркович!" В ответ слышу: "Нам очень надо поговорить!"
У Якова было хобби - звукозаписывающая аппаратура. Он знал всех
московских жучков, специализировавшихся по этому делу. Результатом его
тайных общений с ними были громоздкие звуковые колонки, которые он
складировал в нашей квартире, мы тогда жили уже в Сокольниках, а потом волок
их на себе в Омск. Он уверял, что они гораздо более совершенны, чем те, что
он достал в прошлый раз.
Мы сразу перешли на ты.
- Понимаешь, - говорил он дома за ужином, - никогда бы не взялся, если
бы в труппе не было Щеголева. Щеголев - великий, это для него. Ты не видел,
как он играет Карбышева! Еще увидишь. Он прочитал "Ясную Поляну", весь
дрожит. Дома у себя музей Толстого сделал. Все читает, говорит только об
этом. А его Надежда, жена, тоже актриса - я тебе скажу, хочет играть Софью
Андреевну.
Большие роговые очки не скрывали отсутствие у Якова одного глаза. Он
снимал очки, прикрывал слепой провал ладонью, потом запускал пальцы в
курчавую шевелюру и вопрошал, понижая голос:
- Мы что, действительно, первыми покажем Толстого на сцене? Ермоловский
не опередит? У них некому играть? А у нас есть! Мы еще и в Москву
привезем...
Однажды, в очередной приезд, укладываясь на тахте в гостиной, он
поделился тем, что его явно мучило:
- Провели читку, роли распределили, а я все думаю: Хайкин уступил пьесу
мне, ты, говорит, у нас главный - тебе и право первой ночи. Вот я взялся за
такое дело... Ведь тут и приложиться недолго. Тут ведь столько надо бы всего
изучить, такую гору перелопатить, если всерьез - на это же годы потребуются!
И когда выпущу спектакль? Где выход?..
- В пьесе выход, Яша!
Возможно, тогда был решающий момент для судьбы "Ясной Поляны".
Режиссерские сомнения могли вдруг одержать верх над отвагой, слишком
прямолинейно понятая добросовестность могла отринуть от интуитивно смело
выбранной цели.
- Доверься пьесе, - стал я объяснять не без волнения. - Тебе не надо
тратить годы, потому что эти годы уже потратил я. В пьесе все написано, все,
о чем ты говоришь, уже в нее уложено. Забудь, что имеешь дело с персонажами,
обросшими легендами. У них у каждого уже есть свой характер, позиция, линия
поведения, они там уже выписаны, осталось выявить и показать. Да, главный
герой гений, но в совокупности показанного, зрители должны начать сострадать
ему, должны полюбить его, как ставшего по-настоящему близким им человека.
Если это случится, то - все! - мы победили!..
- Может быть, ты прав, тут перенапрягаться опасно... - сказал Яша и
больше не возвращался к этой теме.
Иногда спрашиваю себя: а почему именно он, этот одноглазый курчавый
человек из провинции, оказался первым на Руси, кто взялся в театре
воспроизвести живого Толстого? Откуда эта смелость, независимость - ведь
его, как и меня, наверняка активно отговаривали и в меру пугали?
А он и по жизни был независимым, отважным и упрямым. Рожденный в 1921
году - этот год призыва практически весь был выбит на войне - Яша Киржнер
прошел Великую Отечественную от звонка до звонка, причем не в генералах, а в
гвардии старших сержантах, да еще и в разведке. Дважды был тяжело ранен.
Кое-как подлеченный в госпиталях, возвращался на передовую. Повезло, остался
в живых, хоть и без одного глаза, и с самыми солдатскими наградами на груди
- медалью "За отвагу", орденами "Красной Звезды" и Отечественной войны.
После демобилизации, изуродованный, экстерном закончил юридический
факультет Ленинградского университета. Какова жизненная цепкость! Но и этого
ему было мало. Он снова стал студентом, на этот раз режиссерского факультета
театрального института имени Луначарского в Москве, и в 1952 году получил
диплом с отличием.
До Омска он побывал главным режиссером в драматических театрах Пскова и
Рязани.
Войсковой разведчик, он взял "Ясную Поляну" и отправился в новую
разведку - в театральную.
Осенью 72-го Яков в очередной раз уехал в свой Омск и в Москве
появляться перестал - приступил к репетициям. Но в течение сезона несколько
раз приезжал Хайкин и рассказывал, что театр вовсю трудится. Объявили в
городе о скупке старинных вещей - для толстовского имения. По мосту через
Иртыш тянулись старушки - с кружевными накидками, рамочками, молочниками,
наборами открыток, принесли большой семейным самовар и даже настоящий
граммофон с широким раструбом. Самоваром и граммофоном потом можно было
любоваться из зала. Они ничем не отличались от тех, что были в Ясной Поляне.
Премьеру назначили на весну.
Премьера "Ясной Поляны" была назначена на 2 мая 1973 года. Мы с Аленой
прилетели в Омск чуть раньше. Устроились в гостинице, и Киржнер повел нас к
себе.
Намеков на хозяйку в доме не обнаружилось. Но выяснилось, что одна из
двух небольших комнат напоминает у него внутренность некоего гигантского
лампового приемника, а может быть, капитанскую рубку "Наутилуса": до потолка
- приборы, а на потолке еще и поблескивает что-то овальное с дырочками. Это
все была звукозаписывающая и звуковоспроизводящая аппаратура, произведенная
не только в разных странах, но и собранная вручную лучшими отечественными
левшами.
Комментируя, Яков сыпал цифрами, которые, если бы мы в них хоть что-то
понимали, неопровержимо доказывали, что все нами увиденное - уникально.
Хозяин включил музыку, сначала тихо, потом уверенно прибавил. Слегка
завибрировал пол и заложило уши.
Яша был явно доволен и даже немного напоминал тореадора, только что
уложившего на арену быка. Прибавил еще.
- А как соседи? - проорал я, нелепо помахав руками возле ушей.
- Соседи хорошие!.. Три слоя изоляции!.. - проорал в ответ Яша.
- Утром жду в театре, - сказал он, когда мы прощались у гостиницы. -
Дорогу сами найдете? Завтра прогон первого акта.
Назавтра перед театром увидели - и сердце екнуло - большой-пребольшой
рекламный щит с издалека видной надписью: "Премьера. Д.Орлов. "Ясная
Поляна". 2-3-10-18-22 мая".
Тихо вошли в тускло освещенный зрительный зал, Яша помахал рукой из-за
режиссерского столика в центральном проходе.
О чем мечтается перед прогоном, за которым уже близко сама премьера, и
осветителю, и каждому актеру, и режиссеру, и, конечно, автору? Чтобы все
получилось как надо! Чтобы все испробованное, много раз повторенное,
соединилось в целое, в единое, ловко сплавленное действо, чтобы усилия и
умения каждого в отдельности, перемножившись, как бы взявшись за руки, стали
общим детищем - спектаклем.
Зеркало сцены было затянуто белой кисеей, а внутри сцена была ярко
освещена. Там, как бы за дымкой, придуманной художником В. Клотцем,
хлопотали чуть затуманенные монтировщики и реквизиторы, размещали приметы
яснополянской усадьбы, - и все это происходило на фоне огромного задника с
изображенными на нем уходящими ввысь березовыми стволами.
А дальше произошло то, от чего у меня вдруг предательски защипало в
глазах: из правой кулисы вышел Лев Толстой и, легко опираясь на палку,
проследовал в кулису левую. В блузе, выставив вперед бороду, на упругих
ногах в мягких сапожках. Он был похож не только потому, что был абсолютно
таким же, как на тысячах изображений, а и по предполагаемой его манере
двигаться, распределяться в пространстве, даже по той ауре, которая явно его
сопровождала.
После прогона, когда артисты разгримировались и переоделись, Киржнер
позвал их в зал - знакомиться с автором. Я стоял у рампы, лицом к актерам,
расположившимся в зрительских креслах, говорил, а сам искал глазами того,
кто только что был Толстым. И не находил! Не узнавал! Потом с удивлением
вглядывался в его лицо, когда он подошел и его представили - ничего
толстовского в его лице абсолютно не было. Чудеса, да и только! Грим,
конечно, но и поразительный дар перевоплощения, абсолютной органики в образе
и предлагаемых обстоятельствах предопределили эту творческую победу актера
Щеголева.
Александр Иванович Щеголев был крепок физически и свежо, по-молодецки
реактивен в движениях. Схватил однажды меня в охапку от избытка чувств и
подкинул. Ему было под шестьдесят, а во мне, между прочим, было под
восемьдесят. В те дни наших общений он, как говорится, буквально излучал
энергию и светился восторгом - ему невероятно нравилось делать эту роль.
Признался: играю старика, а переживаю вторую молодость. Было видно, как
вдохновляет его сама эта мысль, что еще немного - и будет премьера.
Роль Толстого - уникальна, но и до нее, и после он тоже был велик.
Недаром ему первому среди всех сибирских актеров присвоили высшее в стране
звание - народного артиста СССР.
А начинал у Таирова, играл у него в легендарной "Оптимистической
трагедии", в "Египетских ночах", в "Цезаре и Клеопатре". Во время войны -
фронтовые бригады, после войны - разные города и театры, которых так много,
что и не запомнишь. Но некоторые его роли назвать надо. По ним ясно, что
Щеголев всегда ходил в "первачах", неизменно премьерствовал. Тут и Д,
Артаньян, и Сергей Луконин в "Парне из нашего города", и Радищев в пьесе про
Радищева, и Вершинин в "Трех сестрах", и Сирано де Бержерак. А в 1952 году
он даже получил Сталинскую премии за исполнение роли Якова Каширина в
спектакле Саратовского тюза "Алеша Пешков".
Едва после прогона нас познакомили, потащил нас к себе домой:
"Пойдем-пойдем, Надя покормит, музей покажу!" Жена его - Надежда Надеждина -
играла Софью Андреевну. Так все вместе и проследовали через центр города,
где каждый второй их узнавал и здоровался.
В квартире один угол с полками был посвящен Толстому, другой -
Карбышеву. Омичи считают героического генерала своим - он из этих мест.
Поэтому три года назад, вскоре после того, как сюда приехал, Киржнер вместе
с журналистом Мозгуновым написал пьесу "Так начинается легенда" и поставил
ее, дав главную роль Щеголеву. Домашний музей остался. Теперь появился
новый.
Из Омска их с Надеждой никуда больше не потянуло. Тут он всех потряс не
только Карбышевым, но своим Силой Грозновым в "Правда хорошо, а счастье
лучше", Сатиным в "На дне", Талановым в "Нашествии", Егоровым в "Пожаре" по
Распутину.
Обо всем этом я пишу сегодня, чтобы не забылся его Лев Толстой.
Местное радио, телевидение, газеты основательно подогрели интерес к
необычной премьере. "Омская правда" поместила большую статью Якова Киржнера.
Газету вручили мне сразу по приезде. "В чем принципиальное значение
постановки пьесы "Ясная Поляна" на сцене Омского драматического театра? -
спрашивал в этой статье Яша. И сам отвечал: - Во-первых, впервые в истории
русского, советского театра воплощается образ Льва Николаевича Толстого, о
котором А.М. Горький сказал: "Нет человека более достойного имени гения,
более сложного, противоречивого..." Во-вторых, мы показываем Толстого в
необычайно сложный и трудный период его жизни..."
Назвав исполнителей, других создателей спектакля, автор статьи
сообщает: "Событийная ткань пьесы содержит в себе много острых положений,
ярких и динамичных сцен... В спектакле будет много музыки. Нам хочется
создать спектакль поэтический и в то же время спектакль больших человеческих
страстей. Нам хочется рассказать об огромном сердце великого писателя, о его
страстном, непримиримом восприятии любой несправедливости".
Есть в статье и такая фраза: "Мы ждем на премьеру автора, и это еще
больше усиливает наше волнение..."
Автор, как говорится, не заставил себя долго ждать.
...Вдвоем с Аленой подошли к театру часа за полтора до премьеры.
Постояли у входа, под весенним предзакатным солнышком, толпа вокруг была
изрядная - и продолжала прибывать. А в переполненном зале в первых рядах
несколько человек оказались с медалями лауреатов Ленинской премии. Тем, кто
забыл, напомню: высшей премии в стране. Омск есть Омск -город с передовой
наукой и производством: это могли быть и ученые, и конструкторы, и
руководители каких-нибудь засекреченных предприятий. Только в войну сюда
было перебазировано из западной части страны около ста заводов. Здесь они и
остались, разрослись, потом добавились новые, плюс исследовательские центры,
институты. Народ, словом, был в городе непростой, культуре не чуждый. Вот и
пришли посмотреть на нашего Льва Толстого.
От всего этого делалось неспокойно, страшновато: люди пришли сюда сами,
добровольно, надеются получить удовольствие - а вдруг да не получат то, чего
ожидают!? Вот позор-то будет...
Кстати, где-то в рядах затерялся Александр Свободин. Он не приехать не
мог - Толстой...
И вот - начали...
Спектакль открывается пространной сценой, в которой Льва Толстого нет.
Его ждут. Ждет и Софья Андреевна, и младший сын, и сестра хозяина дома
монахиня Марья Николаевна, и гостящие в доме князь с княгиней - давние
друзья, и соседка Звягинцева, мелкая помещица, и приехавший музыкант. Даже
слуга Тимофей, что чинит в сторонке кресло, ждет. Это кресло чуть позже
будет задействовано в сюжете...
Разговор на веранде яснополянского дома застигунт как бы врасплох, с
полуслова, он был начат раньше. Но внутреннюю напряженность речей мы ощутим
сразу. Здесь будто там и сям разбросаны перчинки нынешних и будущих
огорчений и острого поворота отношениий. В нервной скороговорке Софьи
Андреевны проскользнет озабоченность здоровьем мужа, а заодно и судьбой его
завещания, откроется раздражение Чертковым - "эта его одноцентренность с
господином Чертковым сделает нас нищими". Монахиня пытается утешать, младший
сын ерничает, князь бахвалится - словом, каждый со своим мотивом, а все
вместе - беспокойная атмосфера дома, в котором грядет трагедия. И все,
повторяю, ждут его - вот-вот вернется из Тулы, где присутствовал в суде,
защищал несправедливо осуждаемых мужиков.
Мне казалось, что такая сцена - экспозиция, готовящая появление
главного героя, необходима, но получится ли она интересной для зрителей?
Было такое сомнение. Оно не оправдалось. Зал смотрел и слушал, замерев.
И когда вбежал на сцену лакей с криком "Граф едут!", то не только на
сцене все вздрогнули и повскакали с мест, а и зрители подались вперед -
сейчас увидим!.. Какой он?..
Он вышел стремительно, огнево, победно и еще можно добавить - как-то
очень симпатично. Такой сразу притягивал.
Талантливых актеров много, одаренных свыше - единицы. Они отмечены той
притягательностью, которую нельзя ни наиграть, ни отрепетировать. Она или
есть, или ее нет. Вспомните Леонова, Смоктуновского, Евстигнеева, нынешнего
Олега Янковского - вот, что имеется ввиду. Из зарубежных - Габен, Бартон,
Дастин Хоффман, Роберт де Ниро. Александр Щеголев был этой породы. Такой
молчит, ничего, кажется, не делает, а ты не можешь глаз оторвать. И когда
"делает" - тоже не можешь. Это - тайна, и в этом - наше зрительское счастье.
Можно и добавить. Истинных актеров мы всегда узнаем, какую бы роль они
ни играли. В любом обличье их самость узнаваема. Щеголев был наделен этим
даром исключительно. Даже когда, как в случае с Толстым, перевоплощался до
неузнаваемости. Он и тогда полностью сохранял свою органику и гипнотическую
привлекательность. Что, кстати, отметил и Александр Свободин в своей
рецензии на спектакль, которая полностью воспроизведена чуть дальше в этой
книге.
Большая предварительная работа, которую провел актер, готовясь к роли,
не прошла даром. Он будто лично был знаком с Толстым, настолько убеждал
зрителей, что именно так, как он демонстрирует, Толстой ходил, стоял, сидел,
взмахивал руками, смеялся, откинувшись, склоняся над бумагами, держал книгу.
Если и был в чем-то другим, то это уже не играло ни какой роли - мастерство
актера покоряло, мы оказывались во власти именно его версии.
Появившись на сцене после дороги, как бы, говоря условно,
представившись зрителям, Толстой уйдет, а потом вернется для обеденного
застолья. А в паузу между двумя его появлениями вклинится короткий, но
существенный для дальнейшей драматургии разговор между Звягинцевой и всегда
приходящим в дом неожиданно отцом Герасимом. Оказывается, священнослужитель
поручил ей за всем здесь следить и ему докладывать. А она не старается!
Идея такой сцены возникла неслучайно.
Напомню, что события, которые легли в основу пьесы, происходят спустя
несколько лет после прогремевшего на всю Россию "Послания верным чадам" -
документа, рожденного в недрах Святейшего Синода, в котором фиксировался
факт отпадения "известного миру писателя... от вскормившей и воспитавшей его
Матери, Церкви Православной". По существу, состоялось отлучение. Самые
ретивые настоятели пропели даже по церквам анафему, хотя это и не считалось
обязательным. Толстому не простили ни сарказма церковных сцен в
"Воскресении", ни его философских статей с их нравственными абсолютами и
утверждениями, что "Царство Божие внутри вас".
Инициатором затеи с "отлучением" был всесильный обер-прокурор
Святейшего синода Константин Победоносцев. Вот как описывает его Эдвард
Радзинский в книге "Александр II. Жизнь и смерть": "В кабинете Победоносцева
стоит чрезвычайных размеров стол с бронзовыми львами. Стол, всегда
заваленный горами бумаг, окружен огромными шкафами с книгами. И над столом
на фоне книг возвышается его длинное узкое лицо, так напоминающее иссушенное
молитвами и постами лицо Великого инквизитора. Высоченный лоб заканчивается
голым черепом, оттопыренные уши, нос - клюв. И постоянный, беспощадно
насмешливый взгляд, который так озадачивал его собеседников.
Здесь, в этом кабинете рождались идеи и страхи, которыми кормились все
ретрограды в России - тогда и до сих пор".
Книга Радзинского, которую я цитирую, издана в 2006 году. Неужели "до
сих пор"?! А ведь он прав. Лет пять назад сходное мое рассуждение в статье о
Толстом для довольно известной газеты главный редактор перед публикацией
вычеркнул. Чего он сегодня-то убоялся?..
Не утруждаясь усилиями пойти на открытый спор с Толстым на плацдарме
мыслей, для чего потребовались бы и убедительные суждения, и адекватный
публицистический талант, чего не оказалось, Победоносцев предпочел
действовать на плацдарме власти. Недаром еще раньше он предлагал императору
Александру III заточить неугомонного писателя в Спасо-Евфимиевском
Суздальском монастыре - известном застенке для неугодных в разные века.
Император не захотел к писательской славе добавлять еще и славу страдальца и
от этого предложения отказался.
Победоносцев не успокоился и, возглавив Синод, породил свое
достославное, позорящее всю думающую Россию "Послание". Но авторитет
Толстого сокрушить не удалось, на него уже "смотрел весь мир", смотрел и
прислушивался к нему.
До последних минут его жизни официальная церковь не оставляла Толстого
своим вниманием. Лелеялась надежда, что покается, пойдет на согласие. Дабы
не упустить момент, вблизи великого Льва всегда держали специально
заряженных служителей, готовых принять покаянное исповедание, коли выпадет
подходящий шанс. Так и в Гаспре было в 1901, и в Ясной Поляне, и в Астапово
в 1910-м.
Отношение Толстого ко многим чертам официальной церкви и, наоборот,
церкви к толстовскому христианству, ставшего следствием его неукротимого
желания во всем доходить до самой сути - важная линия духовной биографии
писателя. Ее невозможно замолчать, сделать вид, что ничего такого не было.
Если уж из песни слова не выкинешь, то из истории и подавно. Перед нами
важная составляющая духовных поисков писателя - от сравнительно молодых лет
до последнего часа.
В "Ясной Поляне" эта проблематика не в центре, она, как говорится, не
главная, но она присутствует и добавляет действию трагизм еще и потому, что
все касающиеся этой темы слова - подлинные толстовские, а его краткий диспут
со священником - цитата из полностью автобиографической пьесы "И свет во
тьме светит". Опираться в данном случае на собственные импровизации и
фантазии, а не на действительный толстовский текст, я считал для себя
недопустимым.
Остается заметить, что эта часть сюжетного наполнения моей пьесы не
вызвала никаких возражений советской цензуры, она все оставила так, как было
написано. И понятно почему: тогда это было "в русле". Интересно, а как бы
отнеслась к этой объективно существующей проблеме цензура сегодняшняя, дала
бы она нашей национальной гордости, нашему великому классику произнести со
сцены реально сказанные им когда-то слова? Вопрос, конечно, интересный. Мы
же сегодня имеем счастье жить вообще без цензуры. Унизить Толстого запретом
сегодня не может никто... Вот бы проверить: так ли это?..
В постановке Я. Киржнера и отец Герасим, на премьере его играл артист
В. Мальчевский, потом - народный артист Б.Каширин, и Звягинцева в исполнении
К. Барковской получились вполне живыми людьми, а не сухими знаками сюжета. В
их подлинность верилось, было видно, что данные персонажи вполне искренне
преданы своему тайному делу. От этого становилось еще страшнее за главного
героя. Не так опасны коварные враги, как искренние...
А далее последует большая сцена обеда. И семья, и гости сидят за
столом, "играя разговорным мячиком", по выражению Толстого. И тут - все
внимание сосредотачивается на Льве Николаевиче, на его суждениях, шутках,
вопросах, которые он обращает к домочадцам. Аура искренней симпатии к нему
распространяется в зрительном зале - это чувствуется почти физически.
Резкий, остроумный и трогательный старик царит на сцене. Но и брезжит
тревога за него: к чему все клонится, откуда угроза?.. Режиссер мастерски
сотворял общую музыку сцены из мелодий отдельных персонажей, все отчетливо
слышны, а прежде других мелодия Софьи Андреевны, в которой полифония - от
озабоченности здоровьем мужа до радости, что наняли в сторожа чеченца -
порубки прекратились.
Ставят на граммофон пластинку, Толстой просит развернуть его трубой к
обслуге - чтоб и они слышали.
Щеголев-Толстой и серьезен, и парадоксален, и самоироничен. "Это
Тургенев, будь ему неладно, придумал обозвать меня "великий писатель земли
русской". А почему, спрашивается, земли, а не воды?" Шаг за шагом, через
парадоксы, перепады настроений, игру мыслей и эмоций Щеголев убеждает
зрителей в незаурядном человеческом масштабе своего героя.
В целом же, если говорить о второй половине первого акта, действие
здесь построено на разработке двух сюжетных узлов: один остроконфликтный,
другой - сугубо лирический.. Первый - это отношения в треугольнике Толстой,
Софья Андреевна, Чертков, второй - Софья Андреевна и Лев Николаевич,
вспоминающие молодость.
По опубликованному варианту пьесы ностальгический эпизод объяснения в
любви должны были разыграть два молодых актера - юная Софья и молодой Лев.
Киржнер предложил свое решение. Он знал своих актеров, знал их возможности!
У него Александр Щеголев и Надежда Надеждина, "не покидая" своего возраста,
в тех же самых своих преклонных годах, в которых пребывают весь спектакль,
оказываются сидящими в двух креслах и, подкрепленные переменами света,
музыкой, во всеоружии своих голосовых возможностей, переносятся в юность и в
этом же эпизоде, в той же мизансцене возвращаются в сегодня, в свою
беспокойную старость. "Больше любить не могу... Люблю до последней
крайности" - говорит она. "А я-то тебя как люблю!.. И люблю тебя, и страдаю,
и жалею, что ты страдаешь..." - откликается он.
Получилась одна из лучших, безошибочно впечатляющих сцен спектакля.
Труппа Омской драмы была в те годы очень сильной и ровной. Все, что
было необходимо для "Ясной Поляны" в ней нашлось. Актеры понимали, что
по-настоящему развернутых ролей здесь не много - Толстой, его жена, Чертков,
но и то, что досталось остальным, игралось самоотверженно, с полным
пониманием ответственности за целое.
Как известно, реальная Софья Андреевна скромно и достойно оценивала ту
непростую жизненную роль, что выпала на ее долю. "Я не Толстая, я жена
Толстого", - говорила она. В таком ключе и играла ее Надежда Владимировна
Надеждина. Актриса словно намекала: и я не Щеголева, я только жена Щеголева.
Она как бы держалась в тени своего яркого мужа, своей корректной, то, что
называется, ансамблевой игрой, талантливо звучала в дуэте, помогая Щеголеву
развернуться во всю мощь.
И в жизни то была замечательная супружеская пара.
В одном из писем Щеголева ко мне есть такое сообщение о сыне: "А в
нашем Ванечке уже 191 сантиметр!"
Омский дом актера носит сегодня имя Ножери Чонишвили. Это его сын
Сергей ярко продолжает фамилию в Ленкоме Марка Захарова, много и успешно
снимается в кино и на телевидении. А в "Ясной Поляне" его отец, старший
Чонишвили, актер милостью Божьей, омский грузин, как он себя называл, играл
Черткова. И статью своей, и многозначительной умной обходительностью он
точно "попадал" в эту роль. Его Чертков был равномерно сдержан, и также
равномерно в каждое мгновение взрывоопасен. Последнее - по адресу Софьи
Андреевны. К Толстому - пиетет, но очень достойный, без малейшего
самоуничижения. На мой взгляд, Чонишвили был безупречен в трактовке этой
непростой фигуры, оставшейся в истории благодаря свой близости к гению и
действительно много сделавшей для распространения толстовских мыслей и
писаний.
Второй акт начинается с той сценки в деревне, что перекочевала из "Свет
во тьме светит". Все обоснования такого цитирования приведены выше. Здесь
Толстой общается с крестьянами. Я заканчиваю эпизод тем, что главу семьи,
единственного кормильца, Петра, арестовывают за порубки в господском лесу.
Лев Николаевич пытается не отдать несчастного, но не получается - сотский
непреклонен.
Строго говоря, без этой сцены можно было бы и обойтись, сюжет в целом
потерял бы не много. Но пострадала бы полнота представления о Толстом как о
печальнике народном, недаром же он сам себя называл "адвокатом
стомиллионного земледельческого народа". В прозе такое можно объяснить
словами, в театре - надо показывать.
Общая сюжетная пружина второго акта - страсти и напряжения,
сплетающиеся вокруг толстовского завещания. И одновременно с этим, до
ощущения петли на горле, - муки главного героя от невыносимого стыда, что
все больше втягивается он в распри близких ему людей, растаскивающих
рукописи, дневники, суетящихся вокруг завещания, а главное, что не привел
свою жизнь в согласие с собственным учением. "Жить в прежних условиях
роскоши и довольства, когда вокруг ужасы нищеты и разгул жестокости - значит
чувствовать себя причастным к злонамеренности и обману. Не хочут так больше
жить, не хочу и не буду!"
Тут я уже цитирую предфинальный монолог Толстого.
Надо заметить, что в современных пьесах персонажи редко произносят
монологи, на них как бы нет теперь моды. Монолог и тридцать лет назад, да и
теперь, пожалуй, понимался и понимается как нечто слишком традиционное для
театра, не креативное, как условность, потерявшая цену. Хотя два примера -
один из прошлого, другой сегодняшний - явно опровергают такое представление:
вспомним "Любите ли вы театр, как я?.." в "Старшей сестре" Александра
Володина или монолог впавшего в отчаяние майора в пьесе, а потом и в фильме
братьев Пресняковых "Изображая жертву".
И хорошо забытое старое может зазвучать как абсолютно новое, если
вызвано к жизни четко обусловленными драматургическим потребностями.
Я чувствовал, что в пьесе о Льве Толстом без монолога главного героя,
каким бы устаревшим этот прием не считался у ревнителей новизны, обойтись
нельзя. Каждое художественное произведение складывается по законам,
специально для него созданным. Общий склад и смысл "Ясной Поляны" будто
взывал вывести главного героя к рампе, наделить его прямым обращением к залу
- как исповедь, как итог, как завет людям.
Ведь проповедничество - истинная органика Толстого. Разве кипящие
страстью его статьи "В чем моя вера", "Не убий", "Не могу молчать", все
другие - не есть, по-существу, именно монологи, открытые и прямые обращения
к людям, к их разуму и сердцу, взволнованные проповеди, которые вполне можно
себе представить произнесенными и с кафедры, и на площади, а сегодня - и с
экрана телевизора. Поэтому монолог и Лев Толстой в моей пьесе, соединялись,
думаю, совершенно естественно, и соединение это было насущно необходимо. Я
сочинил этот монолог, сложив его из реальных фраз Толстого и из своих
собственных - в том же - его! - стиле и с той же сутью. Толстоведы не нашли
зазоров между тем и другим, одобрили, а зрители на премьере восприняли его
так, как и должны были воспринять - замерев и ловя каждое слово.
Можно сказать, что в определенном смысле все пребывание Щеголева на
сцене было подготовкой к монологу. Он будто исподволь и неуклонно готовил
свой психофизический аппарат к этой кульминации, к этой окончательной
проверке его способности владеть залом.
Он выходил к зрителям из глубины сцены и, казалось, пламя занималось
над его головой. Так выдвигали себя корифеи в старинных театральных
воплощениях. А еще в старину сказали бы: он трепетал. Да, трепетал, и
сначала сдержанно, а потом все более открыто, своим высоким, звенящим,
серебряным голосом, почти таким, какой доносится с эдисоновского воскового
валика, исторгал в онемевший зал последние исповедальные слова: "Все на
свете пройдет, и царства, и троны пройдут, и миллионные капиталы пройдут, и
кости не только мои, но и праправнуков моих давно сгниют в земле, но если
есть в моих писаниях хоть крупица художественная, крупица любви и
откровения, она останется жить вечно!.."
Исторгнув из себя эту лаву страстных слов, актер устало присаживается
на скамью и почти буднично, почти по-деловому сообщает об окончательном
решении покинуть "Ясную Поляну": "Ухожу!.. Сейчас..."
Потом - Астапово.
Потом - пошел занавес. Все закончилось. Выходим на поклоны. На сцене за
занавесом, который отгораживает от зрительного зала, нас фотографируют
местные газетчики. Щеголев тихо мне говорит: "Ты родил меня второй раз... С
Толстым снова живу, как в молодости..."
Он в бороде, лицо в переплетениях каких-то марличек, наклеек, нашлепок
- под сложным гримом, в прозаической близи, вне волшебства сцены это еще не
Щеголев, но уже и не Толстой. Я благодарно целую его в плечо.
С тех пор дома на стене висит фотография под стеклом. Из тех, что были
сделаны тогда - за кулисами: автор напару с исполнителем главной роли. По
белой бороде надпись рукой Щеголева: "Все на свете пройдет! Но дружба сердец
останется вечно! Милому Далю Орлову от Александра Щеголева".
ДРАМА ВЕЛИКОЙ ЖИЗНИ НА СЦЕНЕ
Историки нашей современной сцены должны будут отметить, что Лев
Николаевич Толстой как действующее лицо драмы впервые появился в спектакле
Омского театра "Ясная Поляна", поставленного режиссером Яковом Киржнером по
пьесе Даля Орлова.
Факт этот представляется многозначительным, требующим серьезного
осмысления. Ни в художественном кинематографе, ни в театре образ Толстого до
сих пор не возникали, в то время как Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Чехов,
Горький неоднократно представали перед зрителем в исполнении актеров.
Образовались заметные, хотя и не слишком обширные традиции в толковании
ролей великих писателей. А между тем трагедия Толстого, шестьдесят три года
тому назад, в ночь на двадцать восьмое октября особенно холодной и сырой в
тот год осени, тайно покинувшего Ясную Поляну, исполнена такого драматизма,
что может быть сравнима с эсхиловскими трагедиями.
Театр, это могучее художественное средство анализа самых сложных
характеров и положений человеческой жизни, неизбежно должен был попытаться
включить и эту исключительную жизнь в орбиту своего исследования. Можно
только удивляться, что он не сделал этого раньше, хотя тому, возможно, были
и серьезные причины. Слишком кровоточила эта рана, многие люди, принимавшие
участие в самом житейском аспекте драмы, были живы, а главное, видимо,
заключалось в том, что литературоведение и, в частности, толстоведение,
должны были ввести в научный обиход все факты, обдумать их, дать им оценку.
Да и сам театр еще не владел документальностью, как частью художественности,
не был так раскован в применении разнообразных способов сценической
интерпритации реальных жизненных событий, как он это делает теперь. Тем не
менее попытка дать последний год жизни Толстого и уход его в драматургии
были, и первой из них надо назвать мало кому известную драму свидетеля
происшедшего, секретаря Толстого В.Ф.Булгакова. Существует немало и других
пьес, в частности, написанных в последние годы, но первой, увидевшей сцену,
стала пьеса Д.Орлова.
Трудно передать, с каким естественным, наверно,для каждого чувством
сомнений и опасений ехал я смотреть этот спектакль. Страх перед возможным
душевным отталкиванием в момент появления актера в гриме Толстого не
отпускал.
...Звуки музыки с отдаленной мелодией "Вечернего звона", белый
прозрачный занавес, за которым угадывается столь знакомая столовая
яснополянского дома, а слева, на авансцене, та самая скамейка из березовых
жердей, которую знают все, как знают скамью Пушкина в Михайловском. Потом
рояль, разговор различных лиц, появление священника, отца Герасима,
приставленного духовными, да и не только духовными властями следить за
Толстым, чтобы накануне его смерти попытаться обратить к отлучившей его
церкви. А я все жду Его. Вот, наконец, объявили: едут! И появляется Лев
Николаевич.
А.Щеголев выстоял в этой роли, как выстаивают солдаты, до последнего
обороняя свой редут. Он сумел сыграть так, что сильное портретное сходство
его грима, блуза, трость, сиденье, сапоги и прочее, известно, описанное в
мемуарах, изображенное на фотографиях и картинах художников, - все это не
заслонило олеографией напряженной внутреннейй жизни, которой жил актер, от
эпизода к эпизоду повышая драматический регистр роли, увеличивая масштаб
личности своего героя. Он на десять голов выше окружающих, он страстен и
пылок, и молод душевно, он почти приплясывает, дразнит, озорничает. И он
страдает, страдает невыносимо, своим высоким голосом выражая это страдание
от мучающего его сознания, что живет он не так и что жизнь устроена не так.
И еще: его Толстой великолепно держит лист бумаги! А.Щеголев много вложил в
этот образ актерского труда, но раньше всего - своей душевной увлеченности.
Другие актеры может быть сыграют иначе, но первый и удачный опыт за
А.Щеголевым. Его Толстой, несомненно, тот, который сказал: "Я человек,
отрицающий весь существующий строй и прямо заявляющий об этом!" Неистовый
противленец.
Театр - своеобразный "следственный эксперимент". Можно сто раз читать,
как невыносимы были Толстому страдания крестьян, трудового народа, но, когда
видишь, как нанятый Софьей Андреевной страж-черкес приводит к дому, к
террасе с гостями связанного, пойманного за порубку графского леса
крестьянина Ясной Поляны, то тут уже новым пониманием понимаешь, как же это
невыносимо тяжело было видеть Льву Николаевичу.
Вокруг него идет непрерывная борьба интересов, честолюбий, идей.
Борьба, которая понимается автором и театром в конечно счете, как социальная
борьба. Поражает ощущение мелкой суетности вокруг гиганта, но понимаешь
как-то особенно наглядно и то, что все эти противоборствующие и
противоречивые силы, воплощенные в людях, - отражение его же, Толстого,
внутренних, гигантских противоречий.
Не все люди из его окружения рельефно прописаны и автором и театром, и
не всегда включены они в динамическое сценическое действие. Если интересно
и, мне кажется, верно даны в спектакле Софья Андреевна (артистка
Н.Надеждина) Лев Львович (артист В.Корнилин), Сергей Львович (артист Ф.
Степун), то, к сожалению, мелок Чертков, фигура исторически крупная и
значительная в трагическом конфликте Толстого.
В пьесе нет положений, которые не случились бы на самом деле в тот год
в Ясной Поляне. В ней почти не произносят текстов, которые так или иначе не
были бы произнесены или написаны, и эта ее твердая документальная основа
несет ту информационность, которая, по моему убеждению, необходима зрителю,
начинающему осваивать в законах театра трагедию Толстого, его одиссею...
"Комсомольская правда". 15 сентября 1973 г.
Вечер после премьеры сложился в Омске не просто. Впрочем, о нем
достаточно подробно рассказано во вступительной главе - "Почему появилась
эта книга?", к ней и отсылаю.
А ровно через год, в следующую весну, Омский драматический театр
приехал на гастроли в Москву. Привезли самое лучшее, что имели в репертуаре,
самое приметное, в том числе и "Ясную Поляну". Омская драма вообще славилась
тем, что, не очень оглядываясь на столицу, весьма удачно творила собственный
репертуар. В свое время критика хорошо приняла их спектакль о Карбышеве,
пьеса для которого создавалась в стенах театра, а о "Солдатской вдове"
местного журналиста Анкилова и говорить не приходится, тогда дело увенчалось
даже Государственной премией. В данном же случае журнал "Театральная жизнь",
говоря о гастролях омичей, отмечал: "Новое для Москвы название и "Ясная
Поляна" Д.Орлова".
Как известно, Москва слезам не верит и шуток шутить не любит. Экзамен в
Москве - дело ответственное. Мне опять стало страшно. Одно дело, когда
столица слышит или читает о театральном триумфе, случившемся где-то в
далекой Сибири, другое, когда все все увидят собственными глазами. Оценка
может оказаться самой непредсказуемой. Здесь и друзья тебя смотрят, и
ожидающие провала недруги, и критика сбегается, и вообще вся театральная
общественность подтягивается. Но есть еще и обыкновенные зрители, которые за
предложенное зрелище заплатят свои кровные. Если им не понравится, они
вообще вольны покинуть зал в антракте. А то и раньше. И всем, кто придет,
абсолютно нет никакого дела до авторского самолюбия и авторских страхов.
Гастроли сибиряков проходили на сцене театра имени Моссовета. Самый
центр города, престижнейшая площадка. "Ясную Поляну" предполагалось сыграть
четыре раза.
Продолжая оставаться в состоянии легкого умопомрачения, я стал
обзванивать и приглашать всех знакомых, кто связан с прессой ( вдруг
напишут!), просто знакомых, позвал, конечно, своих мудрых и обаятельных
помощниц - музейных дам с Пречистенки, обеспечил посадочными местами всех
друзей и родственников.
Мысль связаться с Ясной Поляной, с реальной, с той, что под Тулой,
отогнал сразу. Зачем рисковать? До меня дошел слух, что именно они
забраковали "Возвращение на круги своя" Иона Друцэ. Зачем было и мне
подставляться, да еще добровольно? Хорошо, что они далеко - и перестал о них
думать.
И напрасно. Я ведь оказался в роли страуса, который от страха голову в
песок спрятал, да был со всех сторон виден. Ведь уже полгода прошло, как
пьеса "Ясная Поляна" была опубликована в журнале "Театр"! Любой, кто
пожелает, мог ее не просто прочитать, а досконально изучить. И вынести
суждение. Я не учел, что в Ясной Поляне тоже читать умеют, а уж то, что
написано о Толстом, читают обязательно...
Итак, мы с Аленой встречаем у входа гостей, вручаем контрамарки, но,
как это всегда бывает, кто-то заявляется без предупреждения. Тогда я мечусь
по фойе, ловлю администраторов, и кое-как очередного гостя устраиваем.
Появляется следующий, усаживаем и его. Наконец, зал забит под завязку. Фойе
пустеет, звенит второй звонок, со всеми, кажется, разобрались, усадили,
можно перевести дух.
И тут вижу: приближается группа симпатичных молодых людей, человек
семь-десять, и один из них, видимо, лидер, меня спрашивает: "Вы автор?" Да,
отвечаю, автор. "Здравствуйте! - слышу в ответ. - Мы из Ясной Поляны. Нам
негде сесть".
Они приехали! Без всякого приглашения...
Выше я говорил, что пьеса моя содержала в себе некий креатив
относительно трактовки отдельных персон, участвовавших в яснополянской
коллизии. Это новое могло не понравиться старшему поколению тех, кто
занимался толстовской проблематикой. Как написал Свободин, новые оценки не
могли появиться, пока "многие люди, принимавшие участие в самом житейском
аспекте драмы, были живы". Поэтому моя реакция на просьбу молодых
яснополянцев усадить, показалась им, видимо, странной:
- Как хорошо, что вы молодые!
Они поняли по-своему:
- А старики уже сидят. В центре зала.
Надо ли говорить, что и молодежь мы усадили, кого как, некоторых на
приставные стулья.
Весь антракт я дежурил в нижнем фойе: уйдет кто-нибудь? Не ушел никто.
Когда Щеголев закончил монолог, я "зарядился" в кулисе: вдруг станут
вызывать автора - надо быть поблизости.
Так и произошло: вызвали! Вышел.
Я стоял вместе с актерами и не верил своим глазам: зал аплодировал
стоя.
А затем произошло нечто вообще невероятное. На сцену цепочкой,
переступая через рампу, стали выходить те самые молодые яснополянцы, которые
нагрянули в фойе перед началом. Перед собой они торжественно несли большую
корзину с цветами. Корзину они поставили как раз передо мной. Помню, в
голове мелькнула вполне редакторская мысль: надо было бы поставить перед
Щеголевым. Чтобы как-то поправить дело, демонстративно обнимаю Александра
Ивановича, а он ответно обнимает меня. И без того бурные аплодисменты
удваиваются.
Дальше вижу, молодой лидер яснополянской делегации выходит вперед и
поднимает руку, призывая зал к тишине. И далее он произносит приветственную,
благодарственную речь, расхваливает спектакль, исполнителя роли Толстого и,
в это вообще было трудно поверить, - пьесу!
Обычно во время премьерных поклонов речей не произносят. Но в тот вечер
все было необычно.
Спустя сутки, кажется, я осознал, что корзину просто так, как фокусник
из рукава, не достанешь. Заготовлять ее надо заранее, а, значит, еще не видя
спектакля, то есть не имея возможности его оценить. Значит, корзина
адресовалась пьесе, которую они прочитали в журнале!
Позже отправил в Ясную Поляну объемистую бандероль. В ней была изданная
пьеса, пачка фотографий с омского спектакля, афиши и программки. Не пожалел
даже большой фотографии Щеголева в гриме Толстого с его автографом:
"Дорогому Далю, но близкому другу и автору от признательного артиста,
которому досталась такая огромная радость".
Не пожалел, потому что уверен: зримые напоминания о первом исполнителе
роли Льва Толстого на русской сцене должны храниться в музее. Чтобы знали
люди и помнили.
А несколько лет спустя увидел эти материалы под стеклом в яснополянском
Литературном музее.
СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ. ПОСЛЕДНЯЯ ШАРАДА
В книге Льва Аннинского "Охота на Льва" (о первом ее издании, тогда она
называлась "Толстой и кинематограф", я когда-то писал в "Советском экране")
есть такие слова: "...Уход Толстого - это ж на десятилетия тема и загадка!
Это хотели ставить: С. Ермолинский, А.Зархи, Г.Козинцев, А.Тарковский -
пятьдесят, шестьдесят лет спустя..."
Тут требуется некоторый комментарий.
Ермолинский не был кинорежиссером, поэтому едва ли он хотел "ставить",
скорее он хотел писать. И, действительно, написал о Толстом много. В прозе.
О его попытке выразить тему в драматургическом жанре кое-что сказано выше.
О планах Тарковского делать соответствующий фильм, честно признаюсь,
услышал впервые.
В дневниках Козинцева есть несколько страниц с размышлениями о Толстом
и даже с подробной режиссерской экспликацией сцены ночного ухода из "Ясной
Поляны". Думается, при удачном стечении обстоятельств он непременно взялся
бы за такую картину, и она могла бы у него получиться.
О том, что "всю жизнь мечтал это сделать", Александр Зархи говорил мне
лично, когда увидел в журнале пьесу "Ясная Поляна". Можно было понять его
признание и так, что он не прочь был бы взяться за дело, с привлечением к
нему автора пьесы. Но я понимал, что ему "не дадут" - не было в нем ни
пробивной силы, ни, мне казалось, творческого ресурса в тот период. Что,
кстати, он и подтвердил чуть позже, сняв вполне заурядный фильм "Двадцать
шесть дней из жизни Достоевского". Почему-то мне кажется, что режиссер,
которому одинаково за что браться - не вышло с Толстым, займусь Достоевским
- и к тому, и к другому холоден одинаково.
А теперь дополню список Аннинского еще одним именем, самым, наверное,
крупным: Сергей Бондарчук. Сергей Федорович неоднократно об этом говорил.
Вот он признается в одном из своих интервью: "Не проходит дня, чтобы я не
думал о Льве Толстом, о его жизни, чувствах, мыслях, о грандиозности
духовного мира его". Интервьюер спрашивает: "В ваших планах есть Толстой?"
Бондарчук отвечает: "Да, мечтаю снять картину "Жизнь Льва Толстого". В
исканиях Толстого, вплоть до его ухода из Ясной Поляны, меня прежде всего
волнует тайна человеческого счастья. В чем оно? И подвиг и величие Толстого
как художника-гуманиста видятся мне в том, что он стремился раскрыть тайну
счастья и, не занимаясь рассуждениями о его природе, воспроизвести ее во
внутреннем состоянии "счастливого" человека. Вот почему все творчество
великого писателя воспринимаю как неохватный внутренний монолог (обратите
внимание, опять - монолог! - Д.О.) о жажде счастья, горячий монолог,
обращенный через десятилетия, века к нам, к тем, кто будет после нас. И в
этом бессмертие Льва Толстого!.."
Пока Бондарчук размышлял и готовился, его учитель Сергей Герасимов
начал снимать. Возможно, правда, браться за Толстого учителю бы и в голову
не пришло, но подвернулся простак, который надоумил. Сейчас расскажу об этом
подробнее...
Но это не единственный случай, когда вгиковский наставник перебежал
ученику дорогу. Еще в семидесятые годы Сергей Федорович хотел поставить
"Тихий Дон", но Сергей Аполлинариевич все сделал, - а возможности его были
очень велики! - чтобы проект Бондарчука не состоялся. Он не хотел, чтобы у
его "Тихого Дона" появился экранный соперник. Только когда Герасимова не
стало, Сергей Бондарчук смог, наконец, приступить к осуществлению своего
заветного замысла. Но к тому времени не стало также ни мощной советской
кинематографии, ни целой страны, да и Бондарчук уже был не тот. По его
таланту и человеческому апломбу нанесли безжалостный удар коллеги, в
основном из числа тех, "кто был ничем". Конечно, надломили. В результате его
"игры" с итальянцами появился такой "Тихий Дон", что узнать в нем руку
Бондарчука просто невозможно. Впрочем, режиссер не успел фильм закончить.
И назову тех, кто хотел сыграть Толстого и, обеспеченный талантом, мог
бы, но не дали. Не позволили, и дело не состоялось.
Собственно, один случай уже описан: народный артист СССР Владимир
Самойлов хотел играть Толстого в четырехсерийном телевизионном фильме по
пьесе "Ясная Поляна", но председатель Гостелерадио СССР Сергей Лапин зарубил
идею на корню.
А потом и председатель другого комитета - кинематографического - Филипп
Тимофеевич Ермаш поучаствовал в запретном деле. Вот как это было.
Меня осенила идея предложить поставить "Ясную Поляну" в театре
Киноактера. Этот своеобразный театральный коллектив, в штате которого
числились десятки, если не сотни, киноактеров, существовал на правах особого
подразделения "Мосфильма". Их репертуар утверждал генеральный директор
студии Николай Трофимович Сизов. Но не окончательно. Окончательно утверждал
Ермаш.
Свою идею я высказал Сизову, добавив, что главную роль мог бы
замечательно сыграть Михаил Глузский. "Любопытно! - сказал генеральный
директор. - Дайте почитать пьесу".
Я послал ему пьесу, пачку рецензий и приложил любезное письмо: "Дорогой
Николай Трофимович! Сам факт Вашего интереса к "Ясной Поляне" мне
чрезвычайно приятен. Направляю, как договорились, журнал с пьесой и на
всякий случай несколько печатных откликов, появившихся по горячим следам. Их
было больше, но не хочу злоупотреблять Вашим вниманием. С течением времени
репутация пьесы отстоялась, она была названа в числе достижений в отчетном
докладе на IV Съезде писателей СССР, переведена и опубликована в Болгарии и
Югославии... С уважением. Даль Орлов". Письмо помечено августом 1977 года.
То есть оставался ровно год до 150-летнего юбилея Льва Толстого. Ложка была
к самому обеду.
Вскоре Сизов мне сообщил, что пьеса ему понравилась, что он включает ее
в репертуар, что даже с Глузским уже переговорил, и тот выразил готовность
включиться в такую исключительно замечательную работу.
Обычно утверждение репертуарного плана театра Киноактера у председателя
Госкино СССР Ф. Ермаша было чистой формальностью: Сизов утвердил, актеры
хотят - ну и пусть играют! Но это - обычно.
А тут случилось необычное: "Ясную Поляну" Даля Орлова Ермаш аккуратно
вычеркнул: "Не надо..."
Добавлю, что в то время я работал в штате Госкино, то есть находился в
непосредственном подчинении у председателя.
- Почему не надо? - удивился Сизов. - Хорошая пьеса, я читал. Через год
- юбилей Толстого, отметим.
Даже передавая мне позже этот разговор, Сизов волновался.
- А вот посмотри! - Ермаш протянул ему тоненький журнальчик. - Им не
понравилось.
- Мало ли! У меня на столе пачка положительных рецензий! Пьеса идет уже
четыре года...
- Вот и пусть. А нам подставляться не надо.
На том все и закончилось.
Кто угадал своевременно подсунуть начальству тот журнальчик, можно
только предполагать, как говорится, друзей всегда хватает, но я ахнул,
когда, достав номер журнала, увидел, что написана единственная отрицательная
рецензия на "Ясную Поляну" - моей однокурсницей! Вспомнил, что иногда она
появлялась на гудзиевских семинарах, сидела тихо, взглядов на себе не
задерживала. Ни до, ни после ничего, вышедшего из под ее пера, нигде не
встречал. Возможно, именно мне повезло стать ее звездным часом.
Особенно сильное впечатление в сочинении однокашницы производил пассаж,
из которого следовало, что она, кроме всего прочего, разоблачает еще и
бесстыдного плагиатора. С апломбом удачливого следователя, она вдруг
предлагает: "Давайте лучше откроем тридцать первый том Юбилейного
девяностотомного собрания сочинений Толстого, где опубликована его
незаконченная пьеса "И свет во тьме светит". На стр 138 читаем чуть ли ни
слово в слово..."
Проще было бы открыть пьесу и прочитать авторский к ней комментарий,
где объясняется данный драматургический прием. Но расчет здесь сколь
недобрый, столь и безошибочный: никто не станет искать пьесу и не полезет в
нее, поверит критику на слово. Зато как эффектно: поймала за руку!
Так получилось, что некоторое время спустя, довелось познакомиться с
ответственным секретарем того журнала. Оказался милейшим человеком.
- Вы в редакции перед тем как печатать ту рецензию, хоть пьесу-то
прочитали?
- Честно?.. Никто и в глаза не видел. Получили материал, написан
задиристо, поставили. Главный потом разнос устроил, ему Салынский позвонил,
возмущался. Ты уж извини...
Так Михаил Глузский, великий наш актер, не сыграл Льва Толстого. А я не
получил своей доли авторского счастья.
Ищи женщину, скажете? Кому такая нужна...
Но даю показания дальше...
Вспоминаю, и порой не верится: неужели это происходило со мной?..
Однажды - звонок. Беру трубку. Голос незнакомый. Человек
представляется: "Артист Попов Андрей Алексеевич". Сначала не врубаюсь - мало
ли Поповых! В следующее мгновение спохватываюсь: Андрей Алексеевич? Великий
Попов?! Похоже на розыгрыш. Все равно, что позвонил бы Качалов, а то и сам
Станиславский.
- Очень хотел бы встретиться, - говорит Попов, если это он. - Я вашу
пьесу прочитал. Если скажете, куда подъехать...
К назначенному вечеру Алена приготовила закуску, я сбегал за коньяком.
Открываю дверь и вижу на пороге именно самого Попова, большого,
величественного, всенародно узнаваемого. К груди он прижимает номер журнала
"Театр" с моей пьесой. Вижу по обложке. Специально уточню: именно так и
было, ничего - для красного словца. Скрестив руки на груди, он этими самыми
скрещенными руками прижимал к себе журнал, обложкой наружу.
Весь вечер сидели за столом и мирно беседовали: я, Алена и одна из
вершин советского театра. А поскольку за Андреем Алексеевичем всегда
поневоле виделась фигура и его легендарного отца - Алексея Дмитриевича
Попова, тоже лауреата всех возможных советских премий и званий, теоретика и
педагога, руководителя и Вахтанговского театра, и театра Революции, и театра
Советской армии, то получалось, что выпивали с эдаким Эльбрусом, что
знаменит двумя вершинами.
Андрей Алексеевич по сумме заслуг и общему признанию сравнялся с отцом.
Какие восторги критиков и зрителей сопровождали его Иоанна в "Смерти Иоанна
Грозного" А.К. Толстого или, скажем, Лебедева из "Иванова" А.П. Чехова! Он и
в кино замечательно пришелся. Незадолго до нашей встречи я видел его в
"Учителе пения", например, а более поздний его слуга Захар в "Нескольких
днях из жизни Обломова" Никиты Михалкова вообще все признали шедевром.
Десять лет Андрей Попов возглавлял театр Советской армии и, кажется, это
были самые успешные годы у театра. Потом что-то не заладилось в отношениях с
армейским начальством, стал болеть, и ушел актером во МХАТ к Олегу Ефремову.
В это время мне и позвонил.
Его главный тезис в тот вечер, почему, собственно, пришел, был краток:
очень понравилась пьеса, очень хочу играть Толстого. Насколько это реально?
Что я мог ему сказать? Да ничего...
- Ах, Андрей Алексеевич, - только и сказал я ему, - если бы наша
встреча состоялась чуть-чуть раньше - когда вы еще были главным режиссером!
Взяли бы и сыграли. Теперь же надо искать согласия Олега Ефремова. А
Ефремову я пьесу уже предлагал, он отказался, не читая. Сказал, что уже
настрадался с этими классиками, хлебнул горя, когда ему закрыли "Медную
бабушку" про Пушкина.
Расстались на том, что он попробует поговорить с Ефремовым сам. Видимо,
разговор у них состоялся, потому что больше он не позвонил.
Жизнь "Ясной Поляны" хотелось продлить не только в театре, но и в кино.
В возможности Александра Зархи, как было сказано, я не поверил.
Телевизионный вариант, против которого не возражал бы, не прошел по другим
известным причинам Даже, как говорится, "зайти с тыла" - через театр
Киноактера не получилось. Но от поиска вариантов отказываться не хотелось.
И вот однажды мною было совершено действие из числа тех, что называют
опрометчивыми, если не хотят, жалея, сопроводить его более терпкими
определениями. Могу оправдаться только тем, что был в кино человеком еще
новым и не мог предполагать, какими тут бывают проявления далеко не лучших
черт человеческой натуры. Я тогда и сам оказался в дураках, и дорогим
советским зрителям подсунул немалую свинью...
Но - по порядку.
Шла осень. 1974 год. Тбилиси. Тепло, солнечно, зелено. Здесь проходит
выездной секретариат Союза кинематографистов. Продлить на халяву лето
примчались и самые активные рядовые киношники, и столпы, мэтры, начальство.
Последних, как и полагается по рангу, разместили в закрытой парковой зоне,
во дворце сталинских времен - потолки высокие, кровати широкие, кусты
подстрижены, дорожки вылизаны - вокруг экзотический ботанический разгул и
пьянящей чистоты воздух. Питание, кстати, проверенное и бесплатное.
Накрывают тихие официанты. Те, кто сюда сподобился вписаться, каждую минуту
ощущает, что жизнь удалась. Волею неисповедимо вставших на небе звезд там
оказался и я.
Заседаем в городе, в конференц-зале, работаем коротко и дружелюбно, а
вот застолья гостеприимные хозяева делают нам долгими, в залах ресторанных,
а то и под открытым небом, на природе. Тостующие пьют первыми, как и
полагается, гости - вторыми, но тоже много. Вечерами наш брат-начальник
сосредотачивается на государственной даче, отдыхает. Кто телевизор смотрит,
кто прогуливается. Словом, атмосфера у тех дней была теплая и раскованная. И
была еще одна особенность в той обстановке: близость к столпам провоцировала
им доверять.
Вижу, у окна в столовом зале сидит, расслабившись после длинного дня,
супружеская пара: Сергей Аполлинариевич Герасимов и Тамара Федоровна
Макарова. Их представлять надо?.. Напомню только, что не было в Советской
стране таких званий, регалий и лауреатств, которых бы они не были удостоены.
Просто два живых музея боевой и трудовой славы.
Вот оно! - меня как пробило. Когда еще представится более подходящий
момент! И я к ним подошел. Я толкнул им монолог.
- Вот что я подумал, Сергей Аполлинариевич, Тамара Федоровна! Давно
хотел сказать... Послушайте...- Я преданно смотрел Герасимову в глаза,
иногда прихватывая взглядом и его верную подругу жизни. Оба напряглись - не
знали, чего ждать. Я сразу перешел на гиперболы, поскольку, думалось мне,
именно в данном случае цель оправдывает средства. - Сергей Аполлинариевич, у
вас за плечами великие фильмы и великие роли. Но жизнь продолжается, вы
полны сил, в отличной форме. Люди ждут от вас следующего шага, а чем удивить
теперь, чем поразить, с чем подняться выше уже взятых вершин? Что бы венчало
по достоинству? Я хочу вам сделать предложение и, думаю, оно вас может
заинтересовать. По своей значительности оно полностью соотносимо с вашим
масштабом...
Тут я заметил, что их напряжение отступило. Они заинтересовались. Было
похоже, что я попал в точку - они тоже, похоже, думали о проблеме, которую я
так бесстыдно, в духе "Голого короля", обрисовал.
- Так вот, Сергей Аполлинариевич, Тамара Федоровна! Я - автор пьесы, в
которой Лев Толстой впервые в русском театре вышел на сцену. Это первая
дошедшая до сцены пьеса на такую тему, она одолела все инстанции, получила
все необходимые одобрения, она поставлена и опубликована. Она может стать
основой сценария для грандиозного фильма. Еще никто этого не делал в кино!
Вы сыграете Льва, а Тамара Федоровна - Софью Андреевну. Я этим занимаюсь всю
жизнь, и все про это знаю. Тут будет все, вы только представьте: и величие,
и трагедия, и философская глубина, и острейший сюжет. А какая тут может быть
актерская работа!
Реакция Герасимова, когда я закончил говорить, была мгновенной:
- А что мы будем делать с Шуриком? - быстро спросил он.
Из того, что первой у него выскочила именно эта реплика, можно было
сделать два вывода. Первый: то, что я предложил, раньше Герасимову в голову
не приходило. Если бы приходило раньше, то он уже давно бы придумал, что
делать с Шуриком, и не стал бы об этом спрашивать меня. И второй вывод: он
сразу оценил значительность идеи, сразу ее принял. Будь иначе, не стал бы с
первых секунд вполне по деловому благоустройствать этого Шурика.
Он мгновенно оценил предложение, я же мгновенно понял, о каком Шурике
идет речь: об Александре Григорьевиче Зархи. Видимо, Герасимов отлично знал,
что Зархи мечтает снимать фильм о Толстом, режиссеры приятельствовали с
молодых лет. Для меня этой проблемы не существовало, тем не менее, я сказал,
чтобы на ней не тормозить:
- Проект так грандиозен, что если подумать, то и Шурику место
найдется...
- А знаете, - включилась в наш диалог Тамара Федоровна, - это может
получиться! Мы, когда разыгрывали шарады, Сергей Аполлинариевич - уйдет в
спальню, приклеит там себе мочалку, как бороду, и появляется - мы просто
падали: ну вылитый Лев Толстой!
- Причем здесь... - недовольно буркнул Герасимов, потер, по своему
обычаю, боковину носа указательным пальцем и добавил: - Пришлите мне пьесу,
я почитаю.
По приезде в Москву я сразу послал ему пьесу.
Прошел год. Потом второй. Потом третий. Периодически мы сталкивались на
всяческих приемах, премьерах, юбилеях, Тамара Федоровна дружески
сигнализировала издалека ручкой или, если я пробирался перед ними по узкому
ряду, на мгновение брала за рукав и неизменно произносила: "Думаем, думаем,
очень интересное предложение, думаем". Герасимов рядом молчал.
О том, что процесс думания завершился, я узнал не от них, а от Евгения
Котова, тогдашнего директора киностудии имени Горького.
- Приходил Герасимов, - сообщил он однажды. - Принес заявку на две
серии о Толстом. Я говорю: у Даля Орлова есть интересная пьеса, посмотрите!
Ничего, говорит, смотреть не хочу, уже пишу...
А потом в журнале "Искусство кино" появился сценарий Сергея Герасимова
"Лев Толстой", а через положенное время и фильм. С ним и с Макаровой в
главных ролях.
Еще в ходе съемок в прессе была развернута мощная пиар-компания,
складывалось впечатление, что мир готовится встретить невероятное
художественное событие. Фото и телерепортажи приносили изображения
Герасимова в гриме Толстого, и могло показаться, что и на этот раз семейная
шарада удалась. И как велико было огорчение! Мое, в частности.
Более скучный фильм мало кому приходилось увидеть. Мало кто мог
высидеть до конца эти две серии, будто из принципа лишенные даже намека на
драматургическое напряжение. Нескончаемое бормотание главного героя было
вызывающе невнятным, ровно занудным, и смысл его речей почти не улавливался.
Это был провал.
Герасимову показалось мало сыграть Льва Толстого, он еще и стал
постановщиком фильма. Но и этим не ограничился - сам написал сценарий. И во
всех трех ипостасях его постигла неудача. Почему? Есть такой парадокс: тому,
кто достиг совершенства, уже ничем не поможешь. Наверное, слишком долго,
большую, наверное, часть своей жизни он провел в касте "неприкасаемых", все,
что он делал, все, что у него выходило, неизменно оказывалось вне критики.
Вне нормальной критики. Льстивой было с избытком. Вот и сбились в конце
концов у мэтра внутренние критерии требовательности.
Впрочем, что задним числом сокрушаться - все равно, что пилить опилки.
Дело не поправить - тема загублена. Кто теперь и когда снова осмелится к ней
вернуться?
Живет, конечно, во мне досада использованного и отвергнутого. Точнее,
неиспользованного. Но она, поверьте, не столь велика, чтобы заслонить
реальную оценку несостоявшегося фильма.
Возможно, что в этой ленте кто-нибудь, как, например, Лев Аннинский в
книге "Охота на Льва", обнаружит иные достоинства. Но ведь и он вынужден был
написать: "Герасимов как бы погружает внешнюю речь героев в их внутреннюю
речь. Во вздохи, хрипы, мычание, скороговорку. Пригашено до бормотания. Мне
понятна цель этого решения, но тут есть какой-то, профессиональный, просчет:
если уж я на просмотре, так сказать, эталонном, терял каждую третью реплику,
то что же будет в обычном прокате? Ни слова не разберут?"
"Профессиональный просчет" - верно сказано.
Но тут есть, хочется добавить, и просчет человеческий.
"Лев Толстой" стал последним фильмом Сергея Герасимова, но не стал
вершинным, увы. Напрасно я старался...
У меня сохранился экземпляр заявки "на написание пьесы под
ориентировочным названием "Ясная Поляна", которую я когда-то представлял в
Министерство культуры РСФСР. По верху первой страницы чьей-то начальственной
рукой уверенно написано: "Отказать!"
Но я не послушался. И далее произошло все то, что здесь описано. И
русский театр узнал своего первого Льва Толстого. Да, как мне и
предсказывали в министерстве, "Ясную Поляну" показал, хотя и один из лучших
в России, но все-таки единственный театр. Тема - не для массового
тиражирования. Через пять лет вышел на поклоны в Малом театре Ион Друцэ с
пьесой "Возвращение на круги своя", и второго театра для него тоже не
нашлось. Даже эпатажное сочинение Сергея Коковкина "Миссис Лев" не пошло
дальше "Театра современной пьесы".
И все-таки я думаю, рассказ о трагедии Толстого, знание этого,
освоенное театром, необходимо людям на путях постижения нравственности и
духовности.
В сегодняшней России, где по неофициальным, а, значит, скорее всего,
верным, сведениям разница между самыми бедными и самыми богатыми стала
небывалой в мире - в пятьдесят раз, в такой стране ради самоспасения нельзя
не помнить о человеке, которому было стыдно жить в довольстве, зная, что
вокруг десятки миллионов нуждающихся, обделенных и просто-напросто нищих.
Ему было стыдно - он все отдал и ушел. Сегодня стало незлободневно
вспоминать про существование стыда такого рода, расцвели бесстыжие и
расторопные. А может, пора вспомнить? Ведь так и не избавимся от нищеты и
пагубы, отдав забвению духовные уроки своих гениев. Уроки многообразны, они
выстраданны и, конечно, не напрасны. Душа непременно запросит высокого. И к
Толстому потянется, к тому, чем и как жил он. Станет оно насущным.
Вот и скажут люди спасибо Александру Щеголеву за то, что не побоялся
быть первым и сразу лучшим. Да и тех, кто был рядом с ним, не забудут.
Согласитесь, для такого жить стоило.
"ХОЧУ ВИДЕТЬ ЭТУ ОСОБЕННУЮ ДЕВУШКУ"
Кто не знает этих слов, давно крылатых: "Зато мы делаем ракеты,
перекрываем Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей"! -
элегантное пародирование штампов советской пропаганды. Впрочем, тональность
здесь шутливая, но достижения все-таки перечислены точно. Но не все.
К заслугам советской власти я бы отнес еще и создание в стране широкой
сети театров специально для юных зрителей - тюзов. Со своими постоянными
помещениями, специально подобранными труппами, с немалым числом
режиссеров-энтузиастов, с собственным репертуаром, они приобщали и малышню и
отроков к миру эстетики, воспитывали, увлекая. Еще в классе пятом я увидел в
тюзе "Снежную королеву" - а до сих пор она перед глазами.
Сначала ничего похожего в мире не было - такого масштабного,
последовательного, на государственные деньги существующего тюзовского
движения. Потом, глядя на нас, и на Западе раскусили важность этого дела,
оценили, поняли, что театральные впечатления, полученные в детстве, помогают
формировать хороших людей, и стали вводить нечто подобное у себя. Когда это
движение стало международным, набрало настоящую силу, обогатилось
интернациональным опытом, у нас оно, наоборот, стало убывать, затухать,
глохнуть. В очередной раз что имели - не сохранили, не уберегли.
Мало кто вспоминает теперь о российском приоритете в этом деле, о том,
что именно в Москве еще летом 1918 года под руководством совсем юной, потом
- легендарной Наталии Сац вышел первый спектакль специально для детей.
Когда взрослые в основном стали заниматься деньгами, а детьми в
основном перестали, в хаосе перераспределения национальных приоритетов,
среди первых пострадавших в России оказались театры юного зрителя - они
стали исчезать. И не нашлось таких сил, которые взяли бы их под защиту. Ведь
на дешевых детских билетах капитала не наваришь.
В случайно сохранившихся тюзах начались гонения на тех творческих
работников, кто работу для детей считал своим призванием, видел в том свою
миссию, кто соглашался с тем же Белинским, считавшим, что каждый человек в
своем становлении последовательно проживает "свои эпохи возрастания". То
есть в четыре года надо показывать детям одно, а в четырнадцать - другое.
Каждому возрасту нужен соответствующий, специально осмысленный репертуар.
Тогда он будет усваиваться, а значит, будет полезен. Все остальное, что
накручивается вокруг этого, казалось бы, совершенно ясного вопроса - от
лукавого, одно лишь удовлетворение комплексов неполноценности взрослых дядей
и теть, занимающихся актерством или режиссурой в тюзах.
Загляните на сайт Московского театра юного зрителя. Характерный случай.
Там в исторической преамбуле - все наизнанку: чем надо гордиться, сохранять
изо всех сил, преподнесено, как почти преступление. Написано: "Московский
ТЮЗ - один из старейших театров Москвы нового времени. Начал свою историю в
1918 году, став первенцем в нескончаемом ряду советских театров с безликим
названием "ТЮЗ"... Надуманная советская специфика театра только для юного
зрителя жестко ограничивала репертуар, а следовательно и творческие
возможности режиссеров и актеров..."
Почему "надуманная специфика"?! Она как раз очень хорошо "придуманная",
потому что подсказана именно заботой о юных, а не о тех взрослых, кто только
мучается, оказавшись в тюзовском штате. И репертуар ограничивала эта
специфика только в том смысле, что взывала к его тщательно подбору, чтобы
был понятен своей специфической аудитории, увлекал ее, учил добру, а не
наносил вреда преждевременным и бездумным предложением созерцать на детской
сцене всяческие "игры взрослых".
Кстати, пример Московского тюза в этом смысле весьма выразителен. В
ажиатации перестройки в 1987 году оттуда вынудили уйти главного режиссера
Юрия Жигульского. К тому моменту он уже более десяти лет руководил этим
театром, а до того, еще дольше, - Свердловским тюзом, сделав его знаменитым
на всю страну. Он был (да он и сейчас, слава Богу, успешно работает) из
славной и авторитетной когорты рыцарей нашего детского театра, таких, как З.
Карагодский в Ленинграде, Ю. Киселев в Саратове, В. Кузьмин в Новосибирске,
Б. Наравцевич в Нижнем Новгороде. Эти имена, а список можно продолжить, не
очень корректируются с фразой на сайте: "...В нескончаемом ряду советских
театров с безликим названием "ТЮЗ". Зачем же так нечестно, хочется спросить?
Лики были, и очень талантливые, стыдно забывать.
Почему торопились забыть, стало ясно на одной из первых же премьер в
Московском тюзе при новом руководстве - по Достоевскому. В один из моментов
в меру неторопливого действа исполнительница главной роли, молодая актриса,
абсолютно голая, присела лицом к зрителям над тазиком с водой и, раздвинув,
будто была одна, колени, стала старательно и долго подмываться. Зал был
набит отроками и более младшенькими - на фронтоне же написано, что здесь
ТЮЗ. Были и мы, несколько взрослых. Оторопели от режиссерской креативности
все. Только легкое плескание воды в тазике разносилось по залу. По одним
слухам та актриса потом двинулась умом, по другим - постриглась в монахини.
Мы, взрослые, конечно, выдержали. О последствиях для отроков думать не
хочется...
Все чаще убеждаешься, что у нас в театре, даже в детском, интересы
эпатажа, прикрываемые флером поиска эстетики, оказываются сном разума, не
желающего помнить об этике...
Кратенький экскурс в историю сделан для того, чтобы дать хотя бы
приблизительное представление о том общем климате, который существовал
когда-то в жизни театра для детей, что тогда считалось необходимым, а что -
неприемлемым.
Не существуй такого климата, не смогла бы, наверное, появиться на сцене
прежнего Московского тюза пьеса "Наташа Ростова" по мотивам романа Льва
Толстого "Война и мир".
В 1975 году руководителем театра стал приглашенный из Свердловска
талантливый режиссер, именно по зову души, как говорится, а не по
принуждению или по воле случая работавший в театрах для детей, упомянутый
выше Юрий Жигульский. Вот его кредо, изложенное в недавно выпущенной им
книге об истории Свердловского-Екатеринбургского театра юного зрителя, к
75-летию театра. Она хорошо называется - "С детства и на всю жизнь..." Он
пишет: "Я понял, что ТЮЗ - это не один театр, а целых три театра, мирно
сосуществующих. Первый - театр для Детей. Это было понятно. Но детство
однажды кончается, и появляется необходимость совсем в другом театре -
театре Отрочества, потому что, как писал Л. Н. Толстой, "молодой человек
вдруг замечает, что его взгляд на вещи совершенно изменяется, как будто все
предметы, которые он видел до тех пор, вдруг перевернулись к нему другой,
неизвестной еще стороной". А потом необходим театр для Юности. Но Юность,
как известно, изо всех сил старается доказать, что она уже абсолютно
взрослая и, конечно же, презирает детский театр. Однако я верил: если на
сцене театра будет настоящая жизнь, где существует и настоящая любовь, и
человеческое вероломство, где молодой человек обретает призвание или где его
подстерегает душевная черствость и он предает себя, где он находит друзей, -
тогда молодые люди не будут стесняться и презирать такой театр, а назовут
его своим. А это - высшая степень признания".
Вот таковы оказались убеждения нового руководителя Московского тюза.
Поэтому, думаю, совсем не случайно именно ему пришла идея поставить к
150-летию Льва Толстого некую рисующуюся пока только в далеких фантазиях
пьесу под название "Наташа Ростова", в основе которой лежал бы, понятно,
роман "Война и мир".
Такую пьесу он предложил написать мне.
В той же книге Жигульский вспоминает: "Идея сделать спектакль о Наташа
Ростовой по главам романа Толстого возникла у меня в МТЮЗе года за полтора
до толствоского юбилея. Зная, что Даль Орлов всерьез "занимается" Толстым,
что его пьеса "Ясная Поляна", которая мне нравилась, поставлена, я предложил
ему присоединиться к проекту. Министерство культуры согласилось нас
финансировать. Работа была чрезвычайно интересная, так как пьеса и спектакль
рождались одновременно..."
Надо сказать, что до предложения Жигульского я следовал принципу: не
делать инсценировок и всяческих переложений чужих сюжетов на свой лад. Пока
молод, пока воображение свежо, считал я, надо придумывать собственные
сюжеты. Так и поступал. Инсценировками можно заняться позже, на склоне лет,
когда ослабну. Те, кто всю жизнь занимается только инсценировками и
экранизациями, то есть берет чужую прозу и переосмысливает ее для сцены или
экрана, даже казались мне не совсем полноценными драматургами. Хотя надо
признать, что среди них обнаруживаются порой истинные мастера не простого
этого дела. Сколько замечательных пьес написал, скажем, Виктор Розов, а
единственную Государственную премию получил именно за инсценировку "Брат
Алеша" - по мотивам Достоевского.
Но в данном случае я не колебался ни секунды - это же был Толстой!
В четвертый раз за жизнь приступил к чтению "Войны и мира". И много
нашел там для себя нового. Таинство классики - сколько раз не перечитываешь,
а все будто впервые. Но теперь я не только читал - страница за страницей,
глава за главой, том за томом, а еще и коспектировал: коротко записывал что
произошло, где, кто действовал в каждом следующем эпизоде романа. Так из
огромного тела романа оказался выделен его скелет. Соотношение частей,
последовательность действия, появление и исчезновение персонажей стало так
явственно, как если бы разместилось на ладони.
Когда-то оказался на Байкале. Там рассказали: байкальская вода обладает
удивительным свойством. Если мертвую рыбку погрузить в нее всего на сутки,
то вынешь абсолютно чистый, совершенно не поврежденный скелетик. Нечто
подобное получилось здесь. Сухой скелет огромного романа лежал передо мной,
уместившись на двух листах большого формата. Эпизоды с Наташей подчеркнул
красным. Сделал первый шаг к пьесе...
Но это - технология. Важно сказать о нашем с Жигульским смысловом
посыле, о том, что мы хотели сказать своей молодой аудитории, предлагая
посмотреть спектакль о Наташе Ростовой. Той молодой аудитории - середины
семидесятых годов прошлого века - которую мы неплохо знали.
Часть этих идей была изложена в заявке, которую я сочинил для
министерства. Перечитывая ее сейчас, вижу, что главная идея и нынче не
устарела. Даже общая ее преамбула, звучащая, может быть, несколько напыщенно
для нынешнего уха, верна: "Правильное толкование философского,
нравственного, художественного наследия великого русского писателя особенно
важно для нашей молодежи, для тех, кто еще только получает первые уроки
гражданственности, морали, человечности, кто в своем становлении не должен
пройти мимо сокровищницы духа, глубин постижения человеческой сути,
заключенных в творчестве Льва Толстого".
Громокипящая медь этих строк была адресована, понятно, начальству. Но
нам важно было получить ответ и на совершенно просто звучащий вопрос: а не
устарел ли Толстой? Возможна ли встреча нынешней молодежи с нравственными
императивами Толстого? Даже некоторый эпатаж присутствовал в такой
постановке вопроса. Судите сами...
Помните, как 12-летняя Наташа позвала молодого офицера Бориса, который
пришел в гости к Ростовым, в цветочную, "на то место между кадок, где она
была спрятана". И там она его "поцеловала в самые губы". В ответ молодой
человек сказал девочке, что он ее тоже любит, но вот просить руки не будет
раньше, чем через четыре года. Разумную Наташу эта перспектива вполне
устроила.
Далее читаем во втором томе романа: "Наташе было 16 лет, и был 1809
год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с
Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не
видела Бориса... Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли
обязательство к Борису шуткой или важным связующим обещанием, мучил ее".
Сколько волнений из-за одного поцелуя! На целых четыре года в памяти,
повод мучительным размышлениям, шутка он или "связующее звено"? Вот значит,
какие бывали времена, какие жили когда-то на той же самой русской земле
ответственные девочки и мальчики! А сегодня они, такие, способны кого-либо
заинтересовать, будут ли их эмоции поняты и оценены по достоинству
современными отроками и отроковицами, пришедшими на спектакль? Или все это
окончательно кануло в небытие к середине второй половины XX века? По тому,
как принимали зрители представления, стало ясно: не канули.
Спектакль "Наташа Ростова" продержался в репертуаре Московского театра
юного зрителя несколько сезонов при абсолютных аншлагах. Школы присылали
заявки на коллективные посещения, приходили целыми классами. Отрадно было
видеть, как весьма непростое театральное действо, развернутое Жигульским на
сцене, все его сценические условности, метафоры, сочетания разных структур -
музыки, света, пластики, с напряженным вниманием и совершенно искренним
интересом воспринималось зрителями. Жугульский не адаптировал, не упрощал
сцненический язык, но юная аудитория все чудесно понимала и принимала.
Тогда я уверился в том, что наши дети в принципе гораздо лучше, чем мы
о них порой думаем. Мы думаем, что в мире информационного бума, цинизма,
реальной и экранной жесткости наши дети стали глухи к доброму слову, к
продиктованному заботой о них поучению, к тому, что в старину назвали бы
идеалом. А это все-таки далеко не так. Это мы, взрослые, по лености своей,
или по недомыслию забываем порой предлагать им идеалы, не говорим, когда
надо, слово "вперед", которое Гоголь называл благословенным. Но когда не
забываем, предлагаем, выдвигаем, они живо откликаются.
Об этом думалось мне на представлениях "Наташи Ростовой", когда во
время действия тихо входил в темноту зала и, прижавшись к стене, стоял там,
вглядываясь в ряды молодых голов, вслушиваясь в напряженное дыхание, в
тишину внимания, с которым постигалось там толстовское слово.
МАЛЕНЬКИЕ ТАЙНЫ БОЛЬШОГО РОМАНА
Однако вернусь к заявке на пьесу "Наташа Ростова", направленной на
одобрение в Министерство культуры. В ней ведь были изложены не только общие
соображения, так сказать, идейная направленность нашей с Жигульским затеи,
но и принципы, которых считал важным придерживаться драматург при написании
произведения. Из этого, кстати, станет понятно, почему автор предпочел
назвать его не инсценировкой, а пьесой. Нормальному зрителю или читателю сие
как бы до "лампочки", но для специально интересующихся, возможно, будет
интересно и это.
В заявке я рассуждал следующим образом: "Эпопея "Война и мир" никак не
реализуема на подмостках в своем полном объеме. Такое намерение полностью
бессмысленно. Классик видел свой замысел воплощенным именно в романе, в
романе и воплотил. Пьеса же по нему должна быть сложена по иным, не
прозаическим, а драматургическим законам. И в этом смысле она должна
претендовать на то, чтобы быть самостоятельным художественным произведением,
имеющим собственную структуру, свое внутреннее движение и сцепку характеров,
иными словами - оригинальную художественную концепцию. Вместе с тем, эта
пьеса, конечно, обязана быть верной духу первоисточника, максимально точно
передавать суть и особенности классических образов".
Роман - чтение, пьеса, в конечном счете, - зрелище. И то, и другое
вначале пишется словами на бумаге, но как по-разному! Прозаик волен
разместиться со своим сюжетом, описаниями, размышлениями хотя бы и в
нескольких томах, драматургу отведено семьдесят страниц, которые при чтении
вслух с паузами должны звучать не более двух-трех часов. Но у зрителя должно
сложиться впечатление, что он целую жизнь прожил за эти три часа, успев к
тому же и наплакаться, и насмеяться. Просто какое-то волшебство!
Еще 2 500 лет назад Аристотель в своей "Поэтике" замечал не без юмора,
сравнивая трагедию и эпопею (читай: пьесу и прозу, хотя бы и ритмованную -
Д.О.): первая достигает своей цели "при ее небольшом сравнительно объеме,
ибо все сгруппированное воедино производит более приятное впечатление, чем
растянутое на долгое время; представляю себе, например, если бы кто-нибудь
сложил "Эдипа" Софокла в стольких же песнях, как "Илиада".
Что говорить, проза, перевоплощаясь в пьесу, неизбежно теряет много
замечательного из своего сугубо прозаического. Особенно если она гениальная.
Сцена не может передать магии точно расставленных на бумаге слов, само
сцепление которых бывает таинственно неотразимым по впечатлению и совершенно
неуловимым для анализа. Для примера можно брать любое место в "Войне и
мире". Например, такое: "Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у
стола увидал сорокалетнего человека с длинной талией, с длинной,
коротко-обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями
над каре-зелеными тупыми глазами и висячим красным носом, Аракчеев поворотил
к нему голову, не глядя на него.
- Вы чего просите? - спросил Аракчеев".
Легко взять в пьесу реплику "Вы чего просите?" А как передать
предыдущее? Все предыдущее доступно только прозе, с этим неторопливым
подробным описанием, начатым как бы издалека, с опрятного кабинета, с
последующим переходом к толстым морщинам, и, наконец, к оброненному, словно
ненароком, но неопровержимо упадающим, как гиря на ногу, определением - с
"тупыми глазами".
Одно короткое описание - и читателю не только персонаж ясен, но
читатель в одно мгновение перетянут на позицию автора по отношению к
персонажу.
Подобные примеры казалось бы неопровержимо доказывают: там, где
царствует "игра слов" другим "играм" делать нечего. А если эти самые,
условно говоря, "другие игры", все-таки хотят вступить в состязание с
прозой, то обязаны сильно изощриться в привлечении собственных средств
выразительности, объединив усилия драматурга, режиссера, актеров, художника,
композитора. И если все они хорошо постараются, может быть и станет "по
мотивам" в достойной степени созвучно оригиналу...
Итак, напомню, я начал с создания сжатого до предела конспекта романа
"Война и мир". Можно назвать полученное скелетом, выделенным и выделанным,
будто подержали в байкальской воде.
Собственно, в тех томах девяностотомника, где размещен роман, подобное
уже предложено, называется "Обзор содержания "Войны и мира" по главам": бери
и пользуйся. Но чужим пользоваться не хотелось, хотелось пропахать весь
роман собственными силами, самому разметить его сюжетные точки. Пропустить
через себя.
Тут же стало ясно, что только расставив в ряд эпизоды, в которых
присутствует Наташа, значит получить лишь примитивную иллюстрацию, слишком
далеко отстоящую от сути образа. Ведь Наташа высвечена и "разработана"
писателем в сложнейших художественных связях и сплетениях с образами Андрея,
Пьера, с ее родителями, с Борисом, Анатолем, с другими персонажами, причем
не только в, так сказать, приватном, личностном плане, а еще и как
носительница, живое и трепетное воплощение важнейших толстовских идей.
Наташи нет вне ее мира. Драматургия обязана воспроизвести мир Наташи.
Остается повторить: для того, чтобы спектакль производил целостное
художественное впечатление, в основе его должна лежать полноценная пьеса, а
не склеенные по порядку кусочки романного текста. У пьесы обязаны быть
собственные начало, середина, конец, выверенная действенная кульминация, и
эпизоды желательно строить не прозаически, а драматургически - в одном
состоянии персонажи входят, в другом выходят - их много сугубо
драматургических пониманий и приемов, по которым складывается театральное
действие.
И вот, если с этих позиций подходить к переводу прозы на язык сцены,
может вдруг оказаться, что в огромном романе именно для пьесы не хватит
текста! Он не написан автором, потому что не был нужен роману. А пьесе без
него не обойтись! Где взять? Надо сочинять самому.
Вот Толстой сообщает, что князю Андрею захотелось увидеть Наташу в ее
доме - увидеть "эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему
приятное воспоминание".
Совершенно ясно, что в пьесе непременно должна существовать сцена
первого посещения Андреем дома Ростовых. Смотрим в роман: есть она там?
Конечно, есть. "Строить действие" Толстой умел великолепно, мы же знаем
каким он был драматургом! Но в данном случае под его пером рождался не
"Живой труп" или "Плоды просвещения", а роман, проза. Он замечательно описал
первое посещение Андреем дома Ростовых, не прибегнув вообще ни к одной
реплике, из которых можно было бы попытаться составить диалоги. Зато
подробно сообщил о внутреннем состоянии героев, типа: "Он смотрел на поющую
Наташу, и в душе его произошло что-то новое и счастливое". Как сообщить не
читателям, а зрителям о новом и счастливом, что произошло в душе?..
Словом, все диалоги для этой сцены - и за Андрея с Наташей, и за ее
родителей - я дерзнул написать сам. Понятно, что "в стиле", "в духе", "в
манере" первоисточника, его стилем и дыханием я ведь давно проникникся и
пропитался. И, думаю, в какой-то степени удалось ради интересов театра,
тактично и без видимых "швов" приживить прозаическое к сценическому. Иначе
вряд ли требовательный и нелицеприятный Константин Николаевич Ломунов, выйдя
в фойе после премьерного показа, пожал бы мне руку со словами: "Спасибо за
Толстого!"
Если Николай Каллиникович Гудзий был, так сказать, главным, среди тех,
кто в разное время и по разному вводил меня в толстовский мир, давал знания
о нем, заражал им эмоционально, то другой знаменитый толстовед Константин
Николаевич Ломунов оказался добрым моим ангелом на следующем этапе, когда
обретенное стало переплавляться в театральные и кинематографические проекты.
Его конкретные замечания всегда были снайперски точными и всегда
необидными по форме. Надо ли говорить, как окрыляли его одобрения! Они
дорогого стоили. Всегда помнилось, что за каждое слово или оценку он, в силу
и научного авторитета, и ответственного своего должностного положения,
отвечал, что называется, головой.
А мы с ним ни разу даже чаю не выпили! Но встречаясь в музее, в
институте, на киностудии или в театре, я видел, что этот на четверть века
старше меня человек вообще всегда готов тратить силы и время на любящих
Толстого, а уж на тех, кто, как говорится, Толстого пропагандирует, тем
более. И судил всегда серьезно, всегда без скидок.
И вот еще что поражало: полное отсутствие толстоведческой
зацикленности, этакого литературоведческого пуританизма, цепляния за букву.
Он понимал, что одно дело - научная статья или диссертация, но совсем другое
- пьеса для театра или сценарий для экрана. Разные жанры - разные средства
сложения и выражения. Гуманитарная эрудиция в нем была. Так что мне очень
повезло, что там, наверху, где твои сочинения судят и разрешают (или не
разрешают) оказался такой человек.
Мне кажется, что отзыв К.Ломунова на пьесу "Наташа Ростова", без
которого она не была бы допущена до сцены в соответствии с существовавшими
тогда порядками, интересен не только в связи с конкретным поводом, его
породившим, а имеет и самостоятельное творческое значение. Поэтому вынимаю
его из архива и предлагаю вниманию читателей. Как говорится, публикуется
впервые...
на пьесу Даля Орлова "Наташа Ростова" (по мотивам романа Л.Н.Толстого
"Война и мир").
Образ главной героини романа "Война и мир" принадлежит к вечным образам
русской и мировой литературы. К вечным и любимым. Не трудно увидеть, что
Наташу Ростову любят и все действующие лица романа и его автор.
Василию Денисову из всех, кто видел и знал Наташу, лучше других удалось
выразить главное впечатление, которое она производила на окружающих.
Влюбленный в Наташу Денисов зовет ее волшебницей. И действительно, в ее
натуре заключено некое волшебство, некая тайна и загадка. Не вдруг, не сразу
раскрывается в романе секрет ее необычайного обаяния.
Напомним, что одна из ранних рукописей "Войны и мира", где мы впервые
знакомимся с юной Наташей, озаглавлена "Именины у князя Простого в Москве
1808 года" и посвящена описанию семейного торжества в доме Ростовых (по
ранним редакциям романа - Простых).
Родные и гости громко восхищаются именинницей. А Толстой говорит, что
она "вовсе не была хороша. Все черты лица ее были неправильны, глаза узки,
лоб мал, нос хорош, но нижняя часть лица, подбородок и лоб, так велики и
губы так несоразмерно толсты, что рассмотрев ее, нельзя понять, почему она
так нравится".
Но вот Наташа заговорила. "Голос девочки был поразительно гибок и
изменчив, как и вся ее наружность, - пишет Толстой. - Все, что она делала,
казалось так и должно было быть и было кстати". В этих словах скрыт ключ и к
меняющемуся портрету Наташи и к характеристике ее внутреннего мира. На этом
мотиве - необыкновенной подвижности, изменчивости натуры Наташи,
соединенными с прирожденной грациозностью, - строится ее пленительный образ.
В дальнейшем Толстой многое изменил в главах, посвященных Наташе, но
этот мотив, найденный на самом раннем этапе работы над романом, оставался
ведущим, определяющим.
Толстой знакомит нас с главной героиней романа в ту пору ее жизни,
когда она "была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а
ребенок еще не девушка". Такой именно выступает Наташа в главах, где описан
день ее именин (приезд к Ростовым гостей, именинный обед, пение Наташи и
Николая, танцевальный вечер, во время которого старый граф Ростов и Марья
Дмитриевна Ахросимова исполняют танец "Данило Купор" и т.д.). В этих главах
первого тома романа воспроизведена та удивительная атмосфера старого
ростовского дома, в которой формировался, складывался характер Наташи.
Кто-то из критиков остроумно заметил, что героиня романа не просто
Наташа, она еще и Ростова. Чтобы это было ясным и очевидным - хотелось бы,
чтобы из романа в пьесу перешло побольше ростовского семейного элемента.
Конечно, необходимость "уложить" действие пьесы в два (или чуть больше)
часа сценического времени побуждает автора взять в романе далеко не весь
материал, относящийся к главной героине произведения. Но сцены первого
появления Наташи нужны в пьесе не только для того, чтобы затем яснее
выступили ступени ее духовного, нравственного и физического развития, но
чтобы зритель сразу же освоился с тем приемом ретроспекции, на котором
построена пьеса. Она начинается сценами из эпилога "Войны и мира". Все
последующие сцены имеют целью показать, как герои романа пришли к эпилогу.
Композицию пьесы можно назвать кольцевой: начинаясь сценами из эпилога
романа, она ими и завершается. Между ними последовательно чередуются все
главные события из жизни Наташи и ее окружения.
Пьеса строится как трехчастное произведение: каждая из частей имеет
свое развитие событий, их кульминацию и развязку, не являющуюся, однако,
окончательной, а приводящую к новому, еще более сложному витку событий.
Сцены, составляющие первую часть пьесы, сосредоточены вокруг истории
знакомства князя Андрея и Наташи, их помолвки.
О сценах романа, перешедших во вторую часть пьесы, Толстой говорил, что
"это самое трудное место и узел всего романа" В них речь идет об увлечении
Наташей Анатолем Курагиным, ее разрыве с князем Андреем Болконским, о
попытке Наташи покончить с собой и ее долгой болезни. В третью часть пьесы
вошли полные драматизма сцены, изображающие отъезд Ростовых из Москвы перед
вступлением в нее французов, ранение князя Андрея на Бородинском поле,
встреча Наташи с раненным князем Андреем в Мытищах, приезд княжны Марьи с
Николушкой Болконским, смерть князя Андрея.
С последней сценой третьей части пьесы сливается и ее концовка, ее
финал.
Уже самое краткое изложение содержания пьесы позволяет сказать, что ее
автору удалось достичь четкой композиционной слаженности произведения и
действительно создать пьесу, а не обычную инсценировку глав романа.
Несколько замечаний частного характера, касающихся текста пьесы,
сделаны мною на полях машинописи. Следует сказать, что автор достаточно
бережно обращается с тем текстом Толстого, который он переносит в пьесу.
Неизбежные купюры и перестановки в тексте романа не влекут за собой
искажений его смысла или заметных смысловых переакцентировок.
Пьеса Д.Орлова "Наташа Ростова" по мотивам романа "Война и мир" очень
сценична, очень театральна и будет иметь успех у того зрителя, которому она
адресована. Очень хорошо, что она появится на сценах ТЮЗов в год
Толстовского юбилея - 150 со дня рождения великого писателя.
К.Н.ЛОМУНОВ, доктор филологических наук, профессор, член Союза
писателей СССР
Когда драматург работает по заказу театра, знает режиссера и его
замысел, знает актеров и их возможности, он пребывает, конечно, в
сравнительно комфортном профессиональном состоянии. Это совсем не то, что
задумать пьесу и сочинять в полном одиночестве, не имея ни малейшего
представления о ее дальнейших перспективах.
Юрий Жигульский как режиссер-постановщик знал, чего хотел. Я, в свою
очередь, знал, чего хотел он. Поэтому наша работа спорилась.
Общий облик пьесы достаточно подробно воссоздан в отзыве К.Ломунова.
Добавить остается немного. В окончательном же виде "Наташа Ростова" целиком
воспроизведена в конце этой книги. Можно прочитать.
Пьеса, а потом и спектакль, начинается с пролога. В этом прологе Наташа
встречает своего мужа Пьера, который возвращается из важной для него поездки
в Петербург. Тут же и подросток Николенька - сын погибшего на войне Андрея
Болконского. После того бала, на котором юная Наташа танцевала с князем,
прошло десять лет...
Помню, кто-то предлагал не делать этой сцены, обойтись без
ретроспекции. Я не посчитал это правильным. Если автор доводит рассказ о
судьбе героини до ее зрелых лет, показывает "семейное счастье", показывает
новых Наташу и Пьера, выводит на авансцену маленького Болконского, то он это
делает совсем не случайно. В таком драматургическом решении затаено много
важного для понимания толстовских размышлений о человеческой натуре, о
движении судеб его героев в историческом потоке.
Толстой в романе, повествуя о Наташе, не прибегает ни к каким особым
композиционным ухищрениям, он строго выдерживает последовательность событий
- от начала и до финала. У нас в спектакле (а до этого в пьесе) конец
поставлен в начало. Почему?
А потому, что это диктуется условиями театра, законами зрелищности.
После прощания Наташи с умирающим Андреем и смерти героя, после такого
эмоционального пика, не нашлось бы, наверное, сил, способных удержать на
местах молодой зал. Сюжетные узлы развязаны, история закончилась, значит -
конец.
Постепенно выстроили каркас пьесы...
После пролога, то есть перенесясь на десять лет назад, мы оказываемся
на балу у екатерининского вельможи, где юная Наташа впервые видит Андрея
Болконского и много с ним танцует. Молодой князь начинает бывать в доме
Ростовых и делает Наташе предложение. Повинуясь воле отца, он на целый год
уезжает за границу. Таков, если совсем коротко, первый акт, который условно
можно озаглавить одним словом - ЛЮБОВЬ.
Столь же условное, но вполне значимое название у второго акта - ИЗМЕНА.
Мы узнаем о чувствах Пьера к Наташе, далее она с матерью наносит явно не
задавшийся визит к старому Болконскому. После сцены в театре героиня
увлекается Анатолем Курагиным, неудачно пытается бежать из дома. Она
страдает, ее духовная связь с Андреем порушена.
И, наконец, третий акт - СМЕРТЬ. Москва скоро будет сдана французам.
Ростовы спешно грузят на подводы свои вещи, чтобы покинуть столицу. С
воюющими уходит Пьер. Наташа, патриотка, требует освободить подводы для
раненых. Приходит весть о ранении Андрея на Бородинском поле. Она находит
его. Они снова вместе. Но он уходит туда, где ничего нет, где нет ее, где
нет их счастья. Последние слова в спектакле произносит пятнадцатилетний
Николушка Болконский.
Оформлял спектакль опытный театральный художник Владимир Львович
Талалай. Ему было немало лет, но его постановочное решение оказалось
по-молодому смелым, раскованным, оно позволяло создать зрелище подвижное и
темпераментное. Занавеса не было. Сценическое пространство решалось как
единый образ - и того бурного давно прошедшего времени, и самого знаменитого
толстовского романа. В очерке портала в течение всего спектакля угадывались
силуэты пушек, лафетов, ядер, штыков, знамен, а вот в пространстве и объеме
сцены могли вольно возникать и перемещаться то дворцовые люстры, то абрисы
древесных куп, то вдруг от авансцены к заднику вытягивался уходящий вверх
помост, позволяющий режиссеру строить интересные мизансцены. Перемены
осуществлялись почти мгновенно: появлялись две-три новые и действие
переносилось то в Лысые Горы, то на бал, то в дом Ростовых или Ахросимовой,
то в кабинет старого Болконского или Пьера, а то в поле под Бородином...
Словом, оформление позволяло вольно развиваться сюжету, создавая
эмоциональное напряжение.
А была ли в театре Наташа Ростова? - вот коренной вопрос. Если бы не
было, то о чем бы тогда и говорить! Звали эту актрису Людмила Тоом,
Милочка... Легкая, тонкая. С огромными темными глазищами - юная свежесть,
сверкающее порхание. Если совсем коротко, она была очень красива, из тех,
что "глаз не оторвать".
В подкрепление своего мнения сошлюсь на еще одно. Оно принадлежит
одному из самых авторитетных критиков в те времена, профессору, доктору
искусствоведения Аркадию Николаевичу Анастасьеву. Театральные люди знали -
дождаться от него комплиментов - практически невозможно. Но если уж
похвалил, поддержал, то, значит, так оно и есть на самом деле. Такой была у
него репутация, заслуженная годами честной критической работы.
Я пригласил его на премьеру "Наташи Ростовой", и он пришел. А потом
прислал мне письмо, которое начиналось так: "После "Наташи Ростовой" я
спешил, а так как спектакль кончился поздно, не мог дождаться Вас и
поговорить". Далее Аркадий Николаевич выдвигал строй претензий к спектаклю,
посвоему весьма интересных. Их можно опустить в связи, как говорится, с
утратой злободневности, но там же он пишет: "Есть в спектакле те дорогие
мгновения, которые заставляют забыть иные неудовольствия и полностью
подчиняют тебя, рождают то самое переживание, непосредственное зрительское
чувство, ради которого ходишь в театр. Такие мгновения возникали в минуты
страшного узнавания Наташей правды, здесь была неподдельная правда
искусства. Ваша пьеса приблизила к нам юную Наташу, и за это спасибо Вам. В
этих эпизодах вы обрели полное согласие с режиссером и с артисткой, которую
я впервые узнал, но теперь не забуду. Кто знает, может быть для нее это
начало чего-то очень значительного на сцене, а это ведь сейчас так важно!"
Даже если бы у нас не получилось многое, думаю, стоило стараться хотя
бы ради появления такой вот Наташи Но кто видел спектакль, знает, что там,
как говорится, и кое-что еще было...
Однако саднит в душе при чтении письма знаменитого критика, помеченного
1979 годом. Почему я сразу не сказал о нем Миле Тоом? Не дал прочитать?
Отложил, закрутился, забыл. А потом стало поздно. "Начало чего-то
значительного на сцене" не получило продолжения. Милы Тоом очень рано не
стало.
...На улице Горького во множестве - афиши "Наташи Ростовой". Иду, вижу,
радуюсь. Как там у Маяковского? "Это мой труд вливается" и т.д. Хорошо...
Хотя у Толстого и нет произведения, которое называлось бы "Наташа
Ростова", но зато есть "Война и мир". А тень должна знать свое место.
Поэтому на афише, на самом верху, там, где обычно пишется имя автора, у меня
стоит: Л.Н.ТОЛСТОЙ. Потом ниже крупными буквами идет название - "НАТАША
РОСТОВА", а уже мелкими, под названием - "Пьеса Даля Орлова по мотивам
романа "Война и мир". Так и на афише, так и на титульном листе.
Тут я не последовал примеру живого классика Виктора Розова, который
именно себя обозначил автором "Брата Алеши", написанного по "Братьям
Карамазовым" Федора Достоевского. Помню, что когда в первый раз увидел, тут
же и подумал: не очень это складно выглядит. И у себя в сходной ситуации
сделал иначе, а именно так, как только что сказал.
Каково же было мое удивление, когда в одной из центральных газет, уже и
не припомню какой, увидел большую статью Сергея Бондарчука, а в ней
язвительный пассаж о драматургах, которые дошли до такого бесстыдства, что,
делая инсценировки произведений классиков, себя, а не их обозначают на
афишах авторами. И два примера: Виктор Розов и Даль Орлов, "Брат Алеша" и
"Наташа Ростова".
- Вы что же написали, Сергей Федорович! - налетел я на него, как только
встретил. - У меня-то, в отличие от Розова, именно так, как вы считаете
правильным!
Он явно смутился.
- Да?.. Это меня, значит, подвели... Статья пойдет в книжку, там
обязательно исправлю.
Ясное дело: за него писали, в лучшем случае - с его слов, а он
подписал, доверившись. Какой-то умелец подвел мэтра...
Чтобы, как говорится, не казалось, я отправил Бондарчуку на "Мосфильм"
и экземпляр "Наташи Ростовой", и парочку афиш.
Когда книжка вышла, я ее купил и сразу полез в соответствующее место.
Упоминание Виктора Розова обнаружил, а Даля Орлова не было. Сергей Федорович
обещание выполнил, истину восстановил.
Такой вот застрял в памяти казус. Может быть, потому застрял, что был
связан с действительно крупной личностью. А крупные потому и крупные,
наверное, что даже в мелочах не пренебрегают справедливостью.
Остается вспомнить, что пьесу "Наташа Ростова" еще раньше, чем в
Москве, поставил в Свердловском тюзе режиссер Юрий Котов. Я увидел этот
спектакль в Туле, где проходил Всероссийский смотр драматических и детских
театров, посвященный юбилею Толстого. Актеры играли с энтузиазмом, получили
немало наград. Но многое, что занимало нас с Жигульским, чем были мы
озабочены, что и как хотели сказать, в спектакле свердловчан, конечно,
отсутствовало. Они сделали по-своему. Московский спектакль получился совсем
другим и, честно скажу, мне он гораздо ближе. Он до сих пор живет во мне.
"НАТАША РОСТОВА" И ДРУГИЕ". Журнал "Театр". 1979
"Наташа Ростова" Д. Орлова
по мотивам романа
Л. Н. Толстого "Война и мир".
Постановка Ю. Жигульского.
Художник - В. Талалай.
Театр юного зрителя,
Москва, 1979
Счастливая мысль - показать юношеству произведение Л.Н.Толстого, как бы
специально предназначенное для молодых поколений, отобрать из великой эпопеи
"Война и мир" ее самые светлые страницы , которые можно назвать одним словом
- "молодость".
Театр юного зрителя и автор пьесы "Наташа Ростова" как бы заставили нас
заново вспомнить, что многие герои бессмертного романа молоды. Начинает жить
Наташа, уходят воевать братья Ростовы - юноша Николай и совсем еще мальчик
Петя, в поре первой зрелости, яркого человеческого мужания - Андрей
Болконский и Пьер Безухов.
И то, что театр юного зрителя обратился к Толстому, отдавшему лучшие
силы своей души воспитанию юношества, - поднимает детскую сцену до уровня
самых сложных и самых простых мыслей всех эпох и всего прогрессивного
человечества. А самые сложные и самые простые мысли всех эпох и всего
прогрессивного человечества, как правило, сводились к неприятию войны, к
проповеди мира, к постижению самих себя как защитников родной земли.
Прикоснувшись к Толстому, Тюз обрел еще большую силу воспитателя и
учителя, так как самый пафос толстовского творчества направлен к улучшению
человеческой души. Именно так - не какие-либо недостатки в обществе или в
человеке искореняет Толстой, он воспитывает самого человека как целостную
нравственную личность, для того чтобы она не допустила ни зла, ни
безнравственности, ни унижения, ни извращения гражданской морали. Толстой
воспитывает идеальных граждан, чтобы они установили идеальную гражданскую
нравственность. И в этом свете заново проверяются спектакли Театра юного
зрителя, посвященные живой современности.
Д.Орлов давно увлечен творчеством Толстого, самой этой уникальной
личностью. Именно Орлову принадлежит честь первым в советском театре вывести
на сцену образ Толстого - до сих пор помнится спектакль Омского
драматического театра, позволивший ожить легенде, услышать и увидеть титана.
А от личности Толстого - к его творчеству. Так создается не
инсценировка "Войны и мира", но своеобразная пьеса "Наташа Ростова", живущая
по самостоятельным драматургическим законам. Это существенно - Толстой
принимал только такой театр, где все было направлено на воспитание человека,
где ничто не отвлекало от его внутреннего мира, где сюжет подчинялся не
законам сюжетосложения,но законам бытия И поэтому, желая обратиться к
юношеству, автор пьесы не собрал воедино все разрозненные линии эпопеи, что
сделать хорошо невозможно, а ограничил свою задачу лишь рассказом о молодом
поколении, проходящем в романе путь духовного возмужания.
Создателей спектакля связала важная, во многом новаторская идея.
Коллектив театра во главе с режиссером Ю.Жигульским захотел рассказать о
поколении, для которого война - тяжкие, трагические обстоятельства для
выявления лучших сторон характеров. И мир по-своему прочитан в этом
спектакле, мир - это не только реальное состояние дел, не только победа над
Наполеоном и его войсками, мир в Театре юного зрителя - это также свойство
человеческой души, это мир в самом себе, мир с самим собой, если ты победил
и врагов внутренних, то есть дурные свои порывы. Мир в душе и мир на земле -
такова атмосфера спектакля, такова его мысль, таков режиссерский замысел.
Сцена обрамлена воинскими доспехами, знаки войны - вот главное в
декорациях В.Талалая.Пушки и ядра, знамена и каски, словно отлитые из
темной, кроваво красной меди, - это постоянное обрамление спектакля, рама, в
которой оживают картины мира.Но за этот мир надо бороться; на полях войны,
где за него отдают жизнь, на полях нравственных сражений, где за него отдают
также немало - честь, совесть, любовь, верность. В этом спектакле нет сцен
батальных, мы встречаемся в основном с картинами мирными, но вместе с тем
зрительный зал не покидает чувство напряженности, словно даже слышится свист
пуль и грохот орудий. Но орудия эти как бы стреляют в ином измерении, За
спинами Наташи и Николая Ростовых, Андрея Болконского, Пьера Безухова нам
все время чудится в этом спектакле маленький капитан Тушин. Грозовость,
напряженность атмосферы создана потому, что режиссер, актеры и автор пьесы
поняли сражение за нравственный облик человека тоже как сражение боевое,
кровопролитное, бесповоротное. Наташа Ростова и ее окружение проходят в этой
пьесе, в этом спектале свой путь по полям Отечественной войны, хотя сама
героиня никогда на войне не бывала. Ее война - это война за свою душу, за
свой русский характер, за свою близость к народу, пусть не осознанную ею
самой,но глубоко осознанную Толстым, твердо знавшим, что каждый человек,
улучшивший самого себя, поборовший в себе зло, уже причастен к народу, уже
слит с ним воедино.
В центре спектакля - Наташа в исполнении Л.Тоом. Несколько лет назад
актриса окончила Театральное училище имени Б.В.Щукина. Я запомнила ее по
одному из выпускных спектаклей, где она блеснула своей особой, неподкупной
правдивостью, глубоким доверием к дараматургическим и сценическим
обстоятельствам, умением так ощущать жизнь и душу своего персонажа, что их
разделить вроде бы и невозможно. И здесь, в спектакле Тюза Л.Тоом покорила
зрительный зал. Ее Наташа необычайно доверчива, удивительно открыта
навстречу каждому человеку, трепетно-нежна, болезненно-справедлива. Наташа -
Л.Тоом смотрит на мир напряженно раскрытыми глазами, ее все удивляет, ей н
ичто не примелькалось. Да, она доверчива, эта Наташа, и в то же время
абсолютно непреклонна там, где дело касается ее совести, там, где речь идет
об ее понятии морали. Это слабый сильный человек, как играет свою Наташу
Л.Тоом. Она слаба потому, что доверчива, потому что ищет опоры. Она сильна
потому, что мгновенно рвет нити доверия, отталкивает опору, если люди и
события не соответствуют ее кодексу чести и совести. Актриса верно услышала
Толстого - гениальный писатель не создавал натур однолинейных, не создавал
натур абсолютно правых, в каждом из любимых толстовских персонажей есть своя
драма.
Рядом с Наташей в этом спектакле - Андрей Болконский (А.Бронников) и
Пьер Безухов (М.Доронин). По замыслу режиссера и атора пьесы, Болконский и
Безухов живут и действуют здесь не самостоятельно, а как бы в связи с
Наташей, она - их путеводная звезда, она - компас, мерило их собственных
нравственных устремлений. Выхваченные из гущи всенародной битвы,
поставленные в исключительно мирные условия, Болконский и Безухов получают
на этой сцене свое аустерлицкое небо, свое тулонское солнце, и имя им -
Наташа. Она имеет право быть путеводной звездой для героического воина
Болконского, для героического человека Безухова, так как ее нравственность
не абстрактна, ее чистота не замкнута личным миром переживаний. Наташа
Ростова и в романе, и в пьесе, и в спектакле - убежденная патриотка, она
душой знает свою Родину, едина с ней.
Среди актеров, придающих спектаклю достоверность, интеллигентность,
милую душевную деликатность, я бы назвала Н. Корчагину в роли Сони, М.Ардову
- княжну Марью, Г.Аннапольского, играющего старого графа Ростова.
Спектакль решен, если можно так сказать, в манере условной - две-три
детали обозначают место действия, на сцене одновременно могут оказаться все
персонажи, которые по ходу действия не должны ни видеть, ни слышать друг
друга. Можно ли так ставить Толстого, который всю свою жизнь боролся за
правду искусства, боролся с фальшью, с приблизительностью? "Наташа Ростова"
в режиссуре Ю.Жигульского еще раз убеждает нас в том, что для раскрытия
толстовского творчества нужна особая сценическая правда. Эта правда не есть
мелкое бытовое правдоподобие, эта правда не есть подделка под достоверность,
эта правда не совпадает с конкретным бытовым тождеством. Не случайно Толстой
особенно негодовал на театр в тех случаях, когда театр подделывался под
жизнь, когда на сцене все хотели сделать "натурально". Вспомним хотя бы
описание того спектакля, который видела Наташа Ростова, рассказ о декламации
мадемуазель Жорж, впечатления Нехлюдова от "Дамы с камелиями".
И быть может, условность спектакля "Наташа Ростова", обрамленная
"безусловными" атрибутами времени, эпохи, войны, - оказалась наиболее
плодотворной для рассказа именно об этих людях и их битвах за высокую
нравственность. К детскому зрителю лица толстовских героев придвинулись
здесь словно крупным планом - лицо в лицо, глаза в глаза, мысли словно
переливаются через рампу, органически передаваясь юным зрителям.
Есть ли недостатки в этом спектакле? Да, они есть. При всей
привлекательности работы Л.Тоом я бы посоветовала актрисе несколько
разнообразить творческие свои приемы, подчас ее Наташа однообразна. Большей
душевной глубины, большей открытости внутренней жизни хотелось бы видеть у
актера М. Доронина в роли Пьера Безухова. Сейчас актер слишком увлечен
внешней неподвижностью Пьера, не всегда умея за нарочитой статуарностью
рассказать о врывной, гибкой жизни этой души. Слишком часто звучит в
спектакле знаменитый прокофьевский вальс, прекрасный сам по себе, но не
могущий взять всю эмоциональную отвественность за целостную жизнь спектакля.
Не во всем верен Толстому автор пьесы, кое-где он обрывает толстовскую речь
на полуслове, на полуфразе, не договаривая что-то, быть может, не главное,
но существенное для характеристики героев.
Но недостатки эти я бы назвала болезнью роста, ведь театр обратился к
задаче сложнейшей и благороднейшей. Здесь возможны издержки, без них и не
сотавилась бы трепетная драматическая картина, называющаяся "Наташа
Ростова".
Главное состоит в том, что на нашей сцене появился спектакль, активно
воспитывающий молодое поколение, что в гости к московским юным зрителям
пришла толстовская Наташа Ростова, сумевшая закалить свою душу, стать лучше
и чище, сумевшая воспитать себя так, как должен быть воспитан подлинно
нравственный человек, живущий и своей личной жизнью и жизнью своего времени,
своего общества.
III. ЮБИЛЕЙНЫЙ СЕАНС. ОТ ПАРИЖА ДО ТУЛЫ
В сентябре 1978 года в разделе "С телетайпной ленты" главная советская
газета "Правда" опубликовала короткое сообщение: "Дни Толстого открылись в
Париже в штаб-квартире ЮНЕСКО по случаю 150-летия со дня рождения великого
русского писателя". Информация точно соответствовала факту: дни Толстого в
Париже действительно открылись, но все-таки ее можно дополнить, пусть и с
некоторым опозданием. Дополнить тем, что именно ваш покорный слуга был
послан тогда в Париж на десять дней, чтобы каждый вечер возникать в одном из
залов штаб-квартиры ЮНЕСКО перед экраном и говорить вступительные слова
перед демонстрацией снятых в СССР фильмов по произведениям Толстого.
Вечерами была короткая работа, а целыми днями я был предоставлен самому
себе. Ну, еще Парижу... А рядом ни переводчика, ни сопровождающего, ни хотя
бы какой-нибудь советской кинозвездочки-красотки для настроения - никого!
Денег нет тоже. Есть мелочь, называвшаяся "тридцать процентов суточных". В
первый или во второй день, не зная порядков, сдуру присел за столик,
вынесенный на тротуар, чтобы освежиться запотевшим бокалом пива. При расчете
с официантом потемнело в глазах - хоть уезжай. Оказывается, если бы не
присел, пиво обошлось бы раза в три дешевле. К беде неопытность ведет.
В Париж я попал впервые, и можно понять мое состояние. Слава Богу, что
по улицам там ходят бесплатно. Этим удобством я воспользовался в полной мере
- до дрожи в коленках. За посидеть на лавочке тоже денег не берут. И в
отличие от Москвы лавочек там много. Как, кстати, и туалетов. Словом, полный
комфорт даже при минимальных ресурсах. День в Лувре, день в музее Родена,
Латинский квартал, Большие бульвары, набережные Сены, - все было. Только на
Эйфелеву башню не полез - слишком, казалось, было бы банально, даже пошло. А
так - спросят в Москве: " На Эйфелевой башне был?" "Не был." "Ух, ты!" Вот
ради такого "Ух, ты" только походил вокруг нее, под ее четырьмя ногами.
Конечно, обо всех тех впечатлениях хочется рассказать подробно, но
держу себя за руку. Не с нашими скромными литресурсами вступать в состязание
с могучими перьями, многажды заостренными на описаниях Парижа. Важнее
сообщить, и это частично объясняет мое участие в Толстовских днях, что в
заключение тех показов советских экранизаций Толстого в штаб-квартире ЮНЕСКО
был продемонстрирован полнометражный художественно-публицистический фильм
"Лев Толстой - наш современник", снятый на киностудии "Центрнаучфильм" по
моему сценарию. Об этом, собственно, и речь.
Сегодня в Союзе кинематографистов издают газету "СК-Новости". В
основном она действительно рассказывает о текущих новостях в нашей киношной
жизни. Но не только. Бесконечной "колбасой", из номера в номер, полосами, в
ней публикуются клочковатые по композиции и развязные по тону заметки о
прошлом советском кино - вроде бы хроника. Но документы и факты отобраны и
прокомментированы таким образом, что может сложиться впечатление, что кроме
мрака, маразма и глупостей в нашем отечественном кино ничего и не было. Что
тут поделаешь - так редакции кажется.
А мне кажется, что кое-какие просветы все же были. О некоторых можно
вспомнить добрым словом. Например, о том, как в кино по-государственному,
ответственно и с подлинным уважением к национальному гению готовились
отметить 150-летие Льва Толстого. (В порядке сноски: интересно, как в новой
России отметят приближающееся 180-летие со дня рождения и 100-летие со дня
смерти?..) Для иллюстрации публикую документ, который никогда не
публиковался и который вряд ли включит в свои хроники газета "МК-Новости".
За его сухими словами - поручение выполнить огромную полезную работу по всей
тогда еще существовавшей гигантской стране.
Коллегии Государственного Комитета Совета Министров СССР по
кинематографии
СЛУШАЛИ: О подготовке к празднованию 150-летия со дня рождения
Л.Н.Толстого.
ПОСТАНОВИЛИ: I. Сообщение Главного управления кинофикации и кинопроката
о мероприятиях по подготовке к 150-летию со дня рождения Л.Н.Толстого
принять к сведению.
2. Председателям Госкино союзных республик, Главному управлению
кинофикации и кинопроката Госкино СССР обеспечить широкий показ фильмов,
поставленных по произведениям Л.Н.Толстого, используя все имеющиеся в фонде
фильмокопии, а также документальные и научно-популярные ленты, посвященные
его жизни и творчеству;
3. Главку кинопроизводства (тов.Шолохов Г.Е.) и Управлению по
производству документальных, научно-популярных и учебных фильмов (тов.
Проценко А.И.) обеспечить своевременное окончание производства и сдачу
исходных материалов художественного фильма "Отец Сергий" (киностудия
"Мосфильм") и научно-популярного "Мир смотрит на него" (киностудия
"Центрнаучфильм").
Сделайте усилие, преодолейте неприятие бюрократического стиля и
все-таки перечитайте документ пункт за пунктом. Неужели не производит
впечатления и сам факт постановки такого вопроса на коллегии
Государственного комитета, и намеченная программа действий?
"Обеспечить широкий показ фильмов..." Широкий - это означает, что во
всех пятнадцати союзных республиках. "Использовать все фильмокопии" -а этих
копий многие сотни и тысячи, ведь в стране 130 тысяч киноустановок, и все
должны получить толстовские ленты. И - "Обеспечить своевременное окончание
производства" двух новых фильмов. Не знаю, кому как, а мне кажется, подобный
опыт не плохо было бы перенять сегодня. Что, понимаю, нереально.
Дата на документе - февраль 1978 года. О чем это говорит? Прежде всего
о том, конечно, что о юбилее вообще не забыли. А во-вторых, вспомнили за
целых полгода до него, чтобы все задания люди успели выполнить.
Упомянутый в документе фильм "Мир смотрит на него", который требовалось
выпустить к сроку, - тот самый, что снимался по моему сценарию. Только
название потом стало другим - "Лев Толстой - наш современник". Именно его и
показывали в Париже по программе Года Толстого, объявленного ЮНЕСКО, как
было сказано, при участии автора. Добавлю: кроме того, фильм направили в 125
наших посольства, чтобы показывали в своих странах в дни юбилея.
Нынче то и дело слышны сетования продюсеров и прокатчиков, что
зарубежные фильмы, особенно американские, собирают у нас гораздо больше
зрителей, чем отечественные. Едва-едва поднимутся над общим уровнем "Дозоры"
или "9 рота" - так ликование, будто на Луну высадились.
Даже и неудобно теперь вспоминать прокатные данные толстовских фильмов
тридцатилетней давности, но сравним все-таки, без комментариев. За первый
год демонстрации и только в кинотеатрах все четыре серии "Войны и мира"
посмотрели 189,1 миллиона зрителей! А две серии фильма "Воскресение" - 52,1
млн., две серии "Анны Карениной" - 81,4 млн., "Живой труп" - 38,6 млн.
Сколько у этих лент набралось зрителей в последующие годы, включая
телевизионные аудитории, никто, наверное, так никогда и не узнает: тьма!
Политологи спорят: мы европейская страна или азиатская? Но, имея ввиду
только что приведенные цифры, так и хочется сказать: прежде всего остального
мы - страна Толстого. Во всяком случае, такими мы явно были еще недавно. И
если потеряем бдительность, а еще точнее - утратим инстинк самосохранения,
то станем страной триллеров, бандитских бригад, мягкой порнухи и жесткой
эротики.
175-летие со дня рождения Толстого (2003) страна почти не заметила. За
четверть века до того, то-есть когда отмечали 150-летие, размах был иной.
Новые толстовские даты впереди - заметим? Это не для него важно, он мирно
спит в Старом Заказе, важно для нас...
Первый вариант моего литературного сценария, как уже было сказано,
назывался "Мир смотрит на него". В названии использованы слова Максима
Горького о Толстом, о мировом его авторитете еще при жизни. Недаром и сам
писатель с удовлетворением говорил о том, что из десятков стран, с разных
континентов протянуты к нему, к его Ясной Поляне незримые нити духовных
связей.
Еще до начала съемочного периода сценарий опубликовали в альманахе
"Киносценарии". Теперь я был спокоен: какие бы творческие катаклизмы не
произошли с фильмом, авторский вариант замысла, как говорится, зафиксирован,
может отвечать сам за себя. И как в воду глядел: катаклизмы случились...
Быть научным консультантом фильма студия позвала Константина
Николаевича Ломунова. Понятно, что он и оказался среди первых читателей
первого варианата сценария. Приведу выдержки из его официального заключения.
Оно же, кстати, сопроводило и публикацию.
"Лев Толстой и в наше время - один из самых читаемых на всем земном
шаре писателей-классиков, - писал Константин Николаевич. - Нелегко
представить себе 60-летний путь Толстого в литературе, который был путем
непрестанных исканий.
"Лев Толстой был самым сложным человеком среди всех крупных людей XIX
столетия" - достаточно напомнить эти слова Горького, чтобы дать
представление о коэффициенте трудностей, какие предстоит преодолеть
коллективу людей, взявших на себя миссию создать кинопортрет Толстого и
подарить его зрителям к 9 сентября 1978 года, когда исполнится 150 лет со
дня рождения писателя.
Основное достоинство сценария Д. Орлова я вижу в том, что... в нем
широко и убедительно развивается мысль о современном значении наследия
великого писателя, его общественно-публицистического звучания в особенности.
Кино лучше, чем другие искусства, может передать масштабы величия
Толстого, отлично выраженные горьковскими словами: "Весь мир, вся земля
смотрит на него: из Китая, Индии, Америки - отовсюду к нему протянуты живые,
трепетные нити..."
Литературный сценарий построен так, что в фильме должен возникнуть
образ Толстого, и зритель почувствует силу его характера, увидит
Толстого-борца, а не Толстого-непротивленца. Фильм может и должен дать
представление о том, что Толстой прожил жизнь героическую, полную борьбы,
угроз и преследований со стороны реакции.
Толстой был бесстрашен в своем стремлении "дойти до корня" и понять,
куда идет мир... В сценарии очевидно стремление не делить, не разрывать
Толстого на части, не сталкивать его как мыслителя и художника, а понимать
его в целом...
Автор сценария не придерживается строгой хронологии, отступает от
приемов создателей биографических фильмов. "Он шел сквозь время, и время шло
сквозь него" - эти слова автора сценария о его герое, что называется,
ключевые.
Автору сценария удается найти такие приемы и способы подачи материала,
с помощью которых мы начинаем ощущать присутствие Толстого, как бы слышим
его дыхание, биение его сердца. Вот мы увидели девяносто томов полного
собрания сочинений писателя. Их, как хорошо сказано в сценарии, в доме на
Кропоткинской "целая стена". Мы посмотрим на этот кадр и услышим: "90 томов!
Давайте в год внимательно изучать по тому... Сколько нам надо прожить?.. Он
работал ежедневно в течение десятилетий. Говорят, умирая, находясь в
забытьи, он все водил рукой поверх одеяла, будто писал..." Было ли так в
действительности - трудно сказать. Но это все равно находка, это - образ,
это волнует, это бесконечно приближает к нам Толстого, работавшего до
последнего вдоха и оставившего нам множество своих книг!
Примечательные особенности сценария Д.Орлова состоят также в том, что
он доподлинно документален, построен на многих, хорошо изученных материалах
и - в точном смысле этого слова - публицистичен.
Толстой - весь в движении. Это может "схватить" и передать искусство
кинематографа - самое динамичное из всех искусств...".
Сценарий был готов, принят студией и Госкино СССР, и начались съемки. А
когда они закончились, обнаружилось и странное, и страшное - группа снимала
не по сценарию! Как? Да как придется. Нет, что-то было снято и в согласии с
литературной основой, но в основном, как это бывает, в соответствии с
режиссерскими придумками, с отъездами и наездами - как без них! - с очень
красивыми порой планами, но в целом на монтажном столе я увидел
неорганизованный навал материала, с которым неизвестно было что делать. Но
фильм-то надо было выпускать! То, что мы, то-есть киногруппа, имели,
требовало нового осмысления, новой организации, а попросту говоря - нового
сценария.
Им и пришлось заняться, причем в бешеном темпе, поскольку все сроки
уходили. Сразу стало ясно, что для первоначальной идеи - "Мир смотрит на
него" - снятого материала не хватит. Она не проходила. Значит, надо было
попытатьтся вытянуть какую-то другую общую мысль. Какую? Остановились на
варианте киноразмышлений вокруг темы тоже звучавшей злободневно: если в
первом случае получился бы фильм о мировом значении нашего великого Льва, то
теперь - о современном звучании его художественного и философского наследия.
Даже интереснее! Поистине, нет худа без добра.
Каждый новый замысел требует и нового, собственного решения, я уже
размышдяд выше на эту тему. В данном случае решили весь изобразительный и
литературный материал распределить по отдельным главам с собственной
идеей в каждой. Естественно, у фильма появилось новое название: "Лев Толстой
- наш современник".
Кино - это всегда немного чудо. Чудо случилось и на этот раз: все в
конце концов соединилось, улеглось, выстроилось логично и, я бы даже сказал,
в некотором роде засверкало. Фильм состоялся. А некоторые его компоненты
были по-настоящему хороши.
Например, виды Ясной Поляны с высоту птичьего полета. Для этого под
вертолетом подвешивалась специальная люлька, в нее вместе с кинокамерой
забирался оператор Евгений Небылицкий и уносился в небо. Кадры получились
замечательные, посвоему уникальные. Наверняка там, наверху, у Евгения дух
захватывало. Но и у нас захватывало дух, когда мы впервые увидели на экране
то, что он снял.
Нечто сходное есть и у Бондарчука в "Войне и мире": русская природа,
поля сражений - с верхнего движения. Кино будто пытается передать
толстовскую способность не только видеть детали, но и охватывать мир общим
взглядом, одной мыслью - в распахнутых масштабах земли и неба...
По литературному сценарию предполагалось провести некоторые съемки за
рубежом. Но мы были не Бондарчуки и не Герасимовы - на это нам денег не
дали. Так что мы обошлись тем, что можно было получить дома. А это немало!
Киноархив в Белых Столбах был изучен досконально. Даже я, хотя, казалось бы,
не авторское это дело, часами просиживал за монтировочным столом, пропускал
через монитор километры старой пленки.
О чем знаешь, то и ищешь. Иначе говоря: тогда находишь, когда ищешь со
знанием дела.
Было известно, что где-то в архиве должен храниться немой
полнометражный фильм "Оборона Севастополя". Его сняли еще в 1911 году
режиссеры Гончаров и Ханжонков.
В обороне Севастополя, как известно, принимал участие молодой Лев
Толстой. Причем он там отличился и был награжден орденом Анны с надписью "За
храбрость" и двумя медалями.
О фильме "Оборона Севастополя" было известно, что он снимался в местах
подлинных событий, причем с предельно документированной реставрацией всей
обстановки. Как было его не поискать и по возможности не использовать?
Нашли, конечно, посмотрели. И были вознаграждены за старание: получили кадры
воистину уникальные!
Мы увидели продолжительный, тщательно отснятый эпизод, в котором
показаны старики - подлинные участники Севастопольской обороны. Их оказалось
довольно много. Они стоят шеренгой, по одному выходят вперед и будто
приветствуют нас - своих потомков. Любой из них в молодости мог оказаться в
одном окопе с Толстым...
С соответствующим закадровым текстом этот удивительный эпизод логично
встал в наш фильм.
Вообще документ, реальная деталь, подлинный предмет из давно прошедшего
обладают поистине волшебным свойством поворачивать вспять время. То, что
действительно было, что сохранилось, будто пронзает воображение, по-особому
глубоко тревожит...
В одно из посещений "Ясной Поляны" мне показали старую пролетку, ее
держали в старом добротном сарае. Именно ее закладывали в тот предрассветный
час, именно на ней уезжал Лев Николаевич на пару с доктором Маковицким на
станцию, навсегда покидая дом. Пролетка засела в памяти и выплыла в нужный
момент: я "записал" ее в сценарии, и именно она показана в фильме.
Особо следует сказать о финале картины, о последней, заключительной ее
части. Финал построен на подлинной хронике похорон Толстого, всенародного с
ним прощания. Эти кадры хорошо известны, множество раз демонстрировались, их
всегда включают в документальные фильмы о Толстом и его времени. Что,
казалось бы, можно тут добавить? Оказалось, что можно, причем очень
существенное.
На этих кадрах - бесконечная череда людей, медленно движущаяся толпа,
над головами плывут транспаранты, впереди на руках несут гроб. Конкретных
лиц не разглядеть - масса.
Вот и подумалось: а нельзя ли приостановить движение, в стоп-кадре
укрупнить отдельные лица и фигуры? Ведь это так важно - разглядеть тех, кто
шел тогда за гробом! Толстого хоронила вся Россия, это так, но можно ли
приблизить хотя бы некоторых из того траурного шествия? Можно ли увидеть ту
Россию, как говорится, в лицо?
И тут нам несказанно повезло: именно в дни, когда делалась картина, на
"Центрнаучфильме" запустили какое-то новое оборудование, американское,
которое давало возможность сделать со старой хроникой именно то, о чем
мечталось - получать стоп-кадры и производить на них необходимые укрупнения.
Так старая, всем известная хроника буквально ожила, наполнилась конкретикой,
показала не безликую толпу, а еще и отдельных людей, ее составляющих. Время
будто повернулось вспять, люди, шедшие за гробом Толстого, открыли нам свои
лица...
А сопровождала этот необычный показ великолепная музыка Николая
Каретникова, звучал специально написанный им для фильма потрясающий реквием.
Остается добавить, что текст "за Толстого" мастерски прочитал Владимир
Самойлов. Выше я рассказывал, что он хотел играть Толстого в телесериале по
пьесе "Ясная Поляна". Тогда ему не дали. Но теперь мы позвали его сыграть
Толстого за кадром. И он сделал это так, что пришлось еще раз горько
пожалеть, что тот давний им же предложенный проект не состоялся.
Наверное, не удивительно, что при таком творческом составе, что был
привлечен к работе над фильмом, зрители и критики встретили картину весьма
благосклонно. Приведу некоторые отклики прессы, они могут быть интересны,
хотя бы для историков.
Вот, например, что писала старший научный сотрудник ИМЛИ им. А. М.
Горького АН СССР Л. Опульская в "Советской культуре":
"Первая часть фильма - "Ясная Поляна". Широкая лента дороги среди
желтых полей, голубые извивы реки, утренний туман над лесом, тропинка - и
вдруг на ней появляется Толстой, с палкой - складным стулом, белая собачка
бежит следом.
Так в современный фильм входит одна из самых значительных тем - о
неразрывной связи величайшего писателя России и всего мира с Родиной.
Художественный образ Родины возник на страницах его первой повести -
"Детство" и жил, видоизменяясь, обогащаясь, до последних книг. Прекрасно
снятые яснополянские пейзажи олицетворяют в фильме этот образ.
Все современники, знавшие Толстого долго и даже видевшие его хотя бы
один раз, не могли забыть его взгляда. "Нестерпимый, проницательный огонек",
"читающий взгляд", "острые глаза", "цепкий взгляд, который сразу замечал все
новое и тотчас высасывал смысл всего", "тысяча глаз в одной паре", - так
писал об этих глазах М. Горький. С той же беспощадной, пронзительной
прямотой вглядывается Толстой в нашу современность, в двадцатый век.
Представляя зрителю разные портреты Толстого, создатели фильма всякий
раз крупным планом выделяют его глаза - заинтересованные, пристальные,
гневные, наполненные слезами.
24-летний молодой человек, ничего еще не напечатавший, Толстой записал
в дневнике, что его мучит одна "жажда" - "принимать большое влияние в
счастии и пользе людей". Эти слова начинают и завершают фильм...
Фильм "Лев Толстой - наш современник" смотришь с волнением".
Рецензий появилось много - и в центральных и в нецентральных печатных
органах. Вспоминаю, например, "Литературную Россию", "Гудок", "Сельскую
жизнь", журнал "Семья и школа", выходивший, между прочим, полуторамиллионным
тиражом.
А вот текст критика И. Ганелиной из "Московской правды":
"По аллее яснополянской усадьбы идет, не торопясь, высокий старец, с
гордой, не по возрасту осанкой, с глазами мудреца, лбом философа и белой
крестьянской бородой. Да ведь это же Лев Толстой! Мы узнаем его сразу, с
первого же кадра, и уже не можем оторваться от экрана .Сохранились считанные
метры старой кинопленки, снятой в Ясной Поляне на заре нынешнего века, на
заре нового, только что родившегося киноискусства .Это прекрасно, что они
сохранились и что этими документальными кадрами начинается, а потом и
заканчивается созданная на студии "Центрнаучфильм" картина "Лев Толстой -
наш современник" (автор сценария Д.Орлов, режиссер В. Двинский, оператор
Е.Небылицкий, композитор Н.Каретников).
Авторы работают, как исследователи, проникая в творческую лабораторию
писателя. Но основное свое внимание они сосредоточили на том, что делает
Толстого бессмертным, что близко в его творчестве, в его нравственных
исканиях нам сегодня и будет близко тем, кто придет после нас.
Что привлекает в личности этого, как сказал Максим Горький, "самого
сложного человека девятнадцатого века"?
Фильм отвечает на этот вопрос словами самого Толстого, от имени
которого текст читает Владимир Самойлов: "Есть во мне что-то, что заставляет
меня верить, что я рожден не для того, чтобы быть таким, как все. Я стар -
пора развития или прошла или проходит, а все меня мучат жажды... Не славы -
славы я не хочу и презираю ее, А принимать большое влияние в счастье и
пользе людей". Слова эти написаны человеком 24 лет от роду в своем дневнике,
где он всегда был предельно искренен. Фильм убедительно показывает, что этим
принципам Толстой оставался верен до конца своей долгой и нелегкой жизни...
Сценарий разбит на главы, не связанные строгой хронологической
последовательностью, каждая из них имеет свое название. Первая - "Ясная
Поляна" - начинается фразой: "150 лет тому назад в усадьбе Ясная Поляна
Мария Николаевна Толстая, урожденная княгиня Волконская, родила четвертого
ребенка - Левушку" Казалось бы, зрителя ожидает кинобиография, но нет!
Монтаж кадров, снятых в сегодняшней Ясной Поляне, возвращает нас в день
нынешний, и мы чувствуем себя гостями этого бесконечно дорогого нам уголка,
получаем возможность как бы побывать во всех комнатах яснополянского дома,
заглянуть в кабинет писателя - святая святых, "откуда разносился над миром
голос великого художника и мыслителя..." Мы видим Ясную Поляну, снятую
поэтично, с любовью, во все времена года, и эта влюбленность в материал всей
съемочной группы, от автора сценария до осветителя, не может не передаться
зрителям, не взволновать их.
Большой интерес представляют фотографии, сделанные самой Софьей
Андреевной Толстой, одной из первых фотолюбительниц в России .Благодаря
этому увлечению жены писателя мы имеем возможность увидеть Льва Николаевича
в домашней, непринужденной обстановке, среди родных и друзей. Но, конечно,
самое интересное - кинохроника тех лет, и ничего не может соперничать с ней
по силе выразительности. Когда мы видим, как Лев Николаевич идет по старой
аллее, именуемой в семье Толстых "прешпектом", кажется, что идет он на
встречу к нам, сегодняшним.
Третья глава называется "Война? Мир!!!" "Война не есть нормальное
состояние человечества", - страстно утверждал писатель. Современно звучат и
антирасистские высказывания Толстого: "Я не делаю различия между расами. Мне
все равно, русский он или японец, - я за рабочего, за угнетенного, за
несчастного, к какой бы расе он ни принадлежал".
Огромного драматизма исполнены эпизоды Великой Отечественной войны,
когда мы видим, как фашисты сначала жгут книги писателя, а потом готовятся
сжечь и Ясную Поляну. И как закономерное возмездие звучат слова
артиллерийской команды, поданной советским офицером: "За "Войну и мир" -
огонь!" За "Анну Каренину" - огонь!"
Последняя глава - "Бессмертие" - рассказ об уходе Толстого из дому, о
его кончине на станции Астапово, о том, как весь народ откликнулся на смерть
своего заступника. Зимний яснополянский пейзаж, простая заснеженная могила,
которая и в надписи не нуждается, скупые солнечные лучи сквозь голые ветви
деревьев, посаженные руками Льва Николаевича...
Взволнованные, обогащенные, уходим мы из зрительного зала, унося с
собой пророческие слова: "Да, скоро все изменится. Придет новый, разумный...
склад жизни. И держу в мечтах своих, что за все сделанное, за труд мой,
искренне поставленный в услужение добру, вы и меня непременно вспомянете".
Приятно было, что добрым словом откликнулась газета "Труд". Когда-то я
в ней работал, но это было так давно, что уже и знакомых не осталось, а вот
отозвалась рецензией О. Курган:
"...Итак, еще один биографический фильм? Нет, это не жизнеописание в
привычном смысле слова. Это биография души, миропонимания, трудных поисков
истины "самого сложного человека девятнадцатого века", как сказал о нем
Максим Горький. Это биография его идей, отданных человечеству и оказавших на
его духовное развитие такое огромное влияние. Это размышления о том, почему
и чем близки и нужны нам, живущим сегодня, мысли, стремления, боль и радость
Толстого.
...Фильм показывает нам, как чутье художника, честность человека,
страстность гражданина бросали Толстого в водоворот сложнейших,
актуальнейших проблем своего времени, заставляли искать ответа на самые
больные вопросы жизни простых людей России и всего мира. Вот страстное
"Письмо индусу", написанное в ответ на исповедь учителя Кумара о тяжком
положении своего народа, - его перевод и публикацию осуществил молодой
Ганди.
...Как много мы знаем о Толстом и как все еще мало мы о нем знаем - эта
мысль не раз тревожит, когда смотришь этот глубокий и увлекающий фильм.
Произведение не простое для восприятия, заставляющее думать, сопоставлять,
находить в кладовой собственной памяти факты, еще раз подтверждающие величие
нашего удивительного соотечественника.
Нелегкая задача, поставленная перед собой авторами фильма, продиктовала
и форму изложения материала, и саму стилистику его подачи. Здесь
уникальнейшие кадры старой кинохроники, повествующие о жизни Льва
Николаевича, любопытные свидетельства прошлого переплетаются с документами
жизни современного мира, бурлящего, противоречивого, живущего идеями и
стремлениями, которые были так близки великому писателю. Они не просто
соседствуют, но спаяны словом, мыслью Толстого, будто сумевшего заглянуть на
век вперед.
Публицистичность фильма, четкая логика его мысли ведут нас к новому,
"своему" Толстому, такому разному и такому неисчерпаемому..."
И в заключение несколько фрагментов из большой статьи С. Чумакова,
появившейся в дни выхода фильма в газете "Известия":
"Еще при жизни Льва Толстого Максим Горький написал: "Весь мир, вся
земля смотрит на него... Его душа - для всех и - навсегда!"
Эти слова оказались пророческими. Масштаб празднования в нашей стране и
во всем мире 150-летнего юбилея великого русского писателя с новой силой
подтверждает правоту горьковского высказывания. Вспомнилось же оно мне в
связи с выходом новой полнометражной цветной кинокартины "Лев Толстой - наш
современник".
Уверен, что появление этого произведения - факт незаурядный. И прежде
всего потому, что авторы поставили проблему чрезвычайной важности и
сложности - сегодняшнее звучание в мире "сильных сторон" наследия Толстого,
того, что органично входило в суть его художественных произведений, что с
открытой атакующей силой звучало в статьях, письмах, обращениях, философских
работах.
В фильме сказано: когда в мире обнаруживалась несправедливость, мир
всегда интересовало - что скажет Толстой?.. Мир ждал его мнения по коренным
вопросам философии, социологии, истории, эстетики, этики, педагогики, права,
его слова о живых, наболевших проблемах современности.
Как не потонуть в этом океане материала, в сложной, обусловленной
многими конкретно-историческими обстоятельствами проблематике, в идейном
арсенале, который и при жизни Толстого и нынче участвует в борьбе за правду,
социальную справедливость, за людское счастье? К чести создателей
кинокартины, они с задачей справились. За час экранного времени сумели
сказать о самом главном, сказать доходчиво, убедительно, не упрощенно.
Думаю, что в этом и заслуга известного советского толстоведа доктора
филологических наук профессора К.Н.Ломунова, являющегося главным
консультантом фильма.
Композиция фильма свободна, раскована. Лента не строится по принципу
изложения биографии писателя, хотя важнейшие вехи его жизни отмечены. Она
сцементирована драматургией идей, неуклонным развитием ведущей мысли. Отсюда
напряженность действия, естественное соседствование толстовских
высказываний, относящихся, например, к его двадцатилетнему возрасту,
шестидесятилетнему или произнесенных перед самой смертью. Отсюда смелое
состыкование самого разнообразного киноматериала: сегодняшние документальные
съемки толстовских мест (Ясная Поляна, Астапово, Хамовнический дом в
Москве), старинная хроника, воспроизводящая живого Толстого и его окружение,
жемчужины фотоархива (а в последние годы Толстого снимали часто!), рукописи
писателя, его письма и письма к нему, газеты и книги на разных языках,
историческая кинохроника времен русско-японской войны 1904 - 1905 года,
двадцатых, тридцатых, сороковых годов нашего столетия.
И одновременно с этим произведение оказалось удивительно эмоциональным.
Авторам удалось многое поведать не только о великом Толстом, но и вечно
живом Толстом. Мы видим стол, за которым был написан роман "Война и мир",
осиротевший без хозяина кабинет...И тут же узнаем о командире орудия,
отстаивавшем блокадный Ленинград, который, командуя, кричал: "За "Войну и
мир" - огонь!" И в связи с этим нам сообщают, что разгадку несокрушимого
русского характера, духовной стойкости советского народа в годы второй
мировой войны зарубежные читатели искали и в романах Толстого. Мы, узнаем,
что, например, в Англии было продано полмиллиона экземпляров "Войны и мира",
а это значило, как заметил Чарльз Сноу, что его прочитали тогда даже те, кто
вообще не читал романов.
Проходим по Ясной Поляне, прекрасной, неповторимой, трепетно близкой...
И видим на экране ее же, искореженную фашистским пожарищем...Вот
Севастопольские редуты, знаменитый Четвертый бастион. Здесь сражался молодой
Толстой и был награжден, а вот снятые первыми русскими операторами в 1911
году оставшиеся в живых участники Севастопольской обороны, ровесники
Толстого, "наши с вами прадеды", как сказано в фильме. Удивительная архивная
находка и мастерски точное использование ее в контексте темы!.. Многосложная
проблема - уход Толстого из Ясной Поляны, которую он так любил и которую в
конце жэизни назвал тюрьмой без решеток. Лаконичные, строгие слова по этому
поводу идут одновременно с показом грустного среднерусского пейзажа -
тяжелые капли дождя падают с поникших листьев...
А потом, - резким диссонансом врывается стрекот телеграфных аппаратов,
заводские гудки, зовущие людей на демонстрации, - мир потрясен, и Россия
вздыблена известием о последнем решительном поступке Толстого...
Текст "от Толстого" в фильме читает В.Самойлов, от "автора" -
В.Колычев, делают они это взволнованно, искренне. Музыка композитора
Н.Каретникова придает фильму эмоциональную глубину, а в некоторых местах
(реквием) она достигает особой трагической силы.
Картину эту смотришь как бы на одном дыхании. Она убедительно сложилась
в своих главных и определяющих художественных компонентах. Вместе с тем иной
раз все-таки невольно отмечаешь некоторый спад темпа, прежде всего там, где
режиссер использует только фотографии, а не опирается на киноматериал,
который можно было бы добыть, более широко производя съемки как у нас в
стране, так и за рубежом.
Эти замечания не заслоняют главного. Публицистически страстный, умный,
эмоционально заразительный киномонолог о Толстом звучит своевременно, фильм
"Лев Толстой - наш современник" оказывается явлением не только
кинематографическим. Он обретает широкое идейно-политическое звучание. Фильм
несет с экрана правду о Толстом. А правда, истина, как считал сам Толстой, -
самое могущественное средство в мире!"
"У вас мистический склад ума", - сказал мне Габриэль Гарсия Маркес.
Эти слова последовали в ответ на мой монолог - совершенно искренний и
даже взволнованный. Разговаривали у него дома, в Мехико. В России только что
впервые на русском вышел его роман "Сто лет одиночества". Нобелевская премия
еще не наступила. И вот тогда, перед прощанием, на зеленой лужайке во дворе
я и сказал ему:
- Когда читал "Сто лет одиночества", не мог освоиться с мыслью, что все
это написано одним человеком, так это величественно и совершенно, как
Библия. Второе, что тоже казалось невероятным, - что этот человек живет в
одно с тобой время, твой реальный современник. И третье, что совершенно
невозможно было представить, что я встречусь с этим человеком и буду с ним
разговаривать!
Тут и последовала мгновенная реакция Маркеса: "У вас мистический склад
ума".
Он сказал, а я потом стал думать: значит, бывает такой склад ума -
мистический? И такой именно мне выпал? А хорошо это или плохо?.. Что-то же,
видимо, он разглядел, почувствовал, если так сказал... Такие люди на ветер
слов не бросают...
В конце концов, я смирился: мистический, так мистический. Хуже, если бы
никакого. Зато стала объяснимее вечная моя тяга искать всякого рода
совпадения, необъяснимые сближения, аналогии, когда так и кажется, что будто
ведут тебя, расставляя вешки, как ориентиры, будто - знаки судьбы.
Одна знакомая театральная дама сильно увлекалась астрологией. И много в
том преуспела. А не найдется ли в вашей лженауке, поинтересовался я однажды,
объяснения моему острому, проходящему по всей жизни интересу к Толстому? Все
очевидно! - услышал в ответ. У вас с ним - парные знаки, в круге Зодиака они
стоят друг против друга. Вы - Водолей, он - Лев. Такие знаки
притягиваются!..
Профессор театрального института Григорий Бояджиев был знаменитым
специалистом по западному театру, был очень умен и эрудирован. Жарясь на
писательском пляже в Коктебеле, говорил: "Я все-таки удивляюсь своей голове:
только сяду писать - она сразу выдает мысли!".
С ним хотелось делиться сокровенным.
- Григорий Нерсесович, скажите, почему при моей захваченности Толстым я
совершенно холоден к Достоевскому, вплоть до отталкивания. Надо было
рецензию написать на спектакль по Достоевскому - не смог слова из себя
выдавить, даже испугался. Это, наверное, ущербность?
- Не пугайтесь, обычное дело! Одни - с Толстым, другие - с Достоевским.
Тут человечество делится пополам.
Немного успокоился. Быть заодно хотя бы с половиной человечества - не
так уж и плохо.
Вот и спрашиваешь себя: мистика это или нет - оказаться в "толстовской"
половине? Что означают эти мои последовательные "попадания" и "совпадения",
связанные с его персоной, протянувшиеся через всю жизнь, от заворожившей
книги без обложки, оказавшейся толстовской трилогией, от учителя Сан Саныча
и собеседования с доцентом-толстоведом Зозулей, от семинара академика Гудзия
до собственных театральных и кинематографических проектов, ставших актами и
личного творчества, и, смею думать, общественной культурной жизни?
Действительно, есть вещи необъяснимые. Стороннего человека они, скорее
всего, оставят равнодушным, а для тебя, тем не менее, оказываются значимы,
хочешь-не хочешь, а занимают голову и душу почему-то будоражат.
Мама моей жены, например, всю жизнь была "ударена" Пушкиным. Вроде как
я Львом Толстым. Прочитывала о нем все, что только попадало под руку. Уже
тяжело болея, месяца за три до кончины, сказала Алене, дочери: у меня на
книжке осталось 80 рублей, приятельница согласна продать полного Пушкина
Брокгауза и Эфрона, тома тяжелые, будет приносить по одному, я буду смотреть
и передавать Далю. Это будет от меня ему память.
Она передала мне последний, шестой, том, мы о нем поговорили, я при
этом держал на руках ее годовалую внучку. На следующий день она умерла.
Следующим днем было - 10 февраля. 10 февраля, как известно, - день смерти
Пушкина. Она умерла в день смерти своего любимого Пушкина! Но это не все: 10
февраля - день моего рождения.
После подобного любой ум поведет на мистику...
Недавно не стало Анри Труайя. В своей книге "Лев Толстой" он упоминает
некоего Орлова, корреспондента "Русского слова", который первым сообщил
телеграммой Софье Андреевне, что Лев Николаевич заболел и находится в
Астапово.
Почему Орлов? - возникает вопрос в моем мистическом уме. Почему
корреспондент именно "Русского слова", редакция которого помещалась в доме
на углу Тверской и нынешней Пушкинской площади, то есть как раз в том доме,
в котором десятилетия спустя я начинал свою журналистскую жизнь - в том
красивом здании размещалась в мои годы газета "Труд". И опять не все! Я же в
середине девяностых еще и в нью-йоркской газете умудрился поработать, в
самой старой русскоязычной. Она, как бы продолжая традицию, называлась не
"Русское слово", а "Новое русское слово".
Так вполне случайный Орлов из толстовской биографической хроники вдруг
снова прочертил мистический пунктир странных сближений...
Почти два десятилетия проработал когда-то хранителем Ясной Поляны
Сергей Иванович Щеголев. Если бы не он и его жена Ясной Поляны просто бы не
было. Он первым заметил пожар, устроенный немцами в доме Толстого, когда те
отступали, и, рискуя жизнью, бросившись в огонь, загасил его. Жена помогала.
И снова я спрашиваю, почему у народного артиста СССР, впервые сыгравшего
роль Толстого на русской сцене, фамилия тоже Щеголев? И оба Ивановичи...
Осенью 1978 года, в дни толстовского 150-летия, в Туле устроили
торжественную премьеру фильма "Лев Толстой - наш современник". Пригласили
киногруппу. Так сразу после Парижа, еще переполненный впечатлениями от
показа нашей ленты в ЮНЕСКО, я оказался в родной Туле. Тут все прошло в
лучших, так сказать, традициях - с приемом в обкоме партии, с цветами,
речами и подношениями сувениров в центральном кинотеатре. И конечно, мы не
могли не нагрянуть в Ясную Поляну.
Нагрянули. Нас там не ждали, там шла генеральная уборка - на следующий
день должна была прибыть большая делегация писателей. Но нас, непрошенных,
приветили, обласкали, даже пустили в дом. И получилось, что одарили
незабываемым впечатлением: столбики со шнурами сдвинуты в сторону, ходят
женщины с влажными тряпками - полная иллюзия, что мы не в музее, а запросто
пришли в гости к любезным хозяевам. Хозяева просто вышли на минутку. А ты
можешь встать у письменного стола, разглядеть любую фотографию не издали, а
вплотную, любой предмет - на расстоянии руки. От такой степени доверия впору
было и прослезиться.
А в довершение всего в нашу притихшую от впечатлений группу с тихой
любезной улыбкой вписался еще и сам Николай Павлович Пузин - легендарный
яснополянский домовой, литературовед и музеевед, душа этого места, легенда.
И вот уже в моем уме мистического склада исчезают, сжавшись до
мгновения, добрых четверть века - будто не бывало, и я вижу Пузина,
встречающего Гудзия и нас, приехавших с ним студентов. Потом они идут вдвоем
впереди нашей группы по широкой тропе, ведущей в Старый Заказ к могиле
Толстого. О чем они говорят? - думаю я глядя на них. - Как много знают они о
том, о чем мы, молодые, еще не знаем...
И вот теперь той же тропой, к той же цели, мы идем вдвоем - рядом с тем
же Пузиным, что встречал когда-то здесь моего учителя. Что общего между
нами? Да ничего - одни разницы, начиная с возраста. Кроме одного - главного:
соединенности общим делом, одним интересом, и, наверное, сходным знанием
своей малости рядом с тем великим, кому выпало поклоняться, кого судьба
распорядилась изучать и любить.
Замкнулся мой мистический круг - от первых тихих постижений до шумных
премьер в Отечестве и вне. Мне скажут: ну и что - ты перевернул мир? Или
хотя бы стал знаменит и богат? Не стал? Мир не вздрогнул? Тогда помалкивай.
Но вы держите в руках эту книгу. Я все-таки рассказал о том главном,
что в течение жизни насыщало душу, что давало всему дополнительный важный
смысл. Свою знаменитую биографию Толстого Павел Бирюков закончил словами:
"Лев Николаевич оставил нам неисчислимое наследие. Кто жаждет, иди и пей".
Шел и пил. И, как мог, делился своим счастьем.
IV. СТАТЬЯ ДЕЛАЛАСЬ В НОМЕР
"Отец Сергий"
По повести Л. Толстого
"МОСФИЛЬМ"
Сценарий и постановка И. Таланкина
Гл. операторы Г. Рерберг, А. Николаев
Гл.художники В. Петров, Ю. Фоменко
Композитор А. Шнитке
Замысел повести "Отец Сергий" возник у Льва Толстого в конце 1889 года
или в начале 1890-го. Работа длилась с перерывами восемь лет, пока не
появился тот вариант произведения, который сегодня известен всем. Повесть
впервые была опубликована только через год после смерти автора, да и то со
значительными цензупными вымарками.
Толстой не считал свое произведение законченным. В письме В.Г.Четкову в
1902 году он отметил, что работа доведена до той точки, "когда связно и
последовательно, но хочется отделывать. К "отделке" он так и не приступил.
Поразительный в этой повести темперамент, пронзительность анализа, как
одной конкретной судьбы человеческой, так и той социальной среды, в которую
она вписана и которую яростно ненавидел Толстой. Уместно вспомнить одну его
дневниковую запись тех лет, охарактеризованную им как "обвинимтельный акт"
против самодержавия и церкви: "Думал: вот 7 пунктов обвинительного акта
проитив правительства. 1) Церковь, обман, суеверия, траты. 2)Войско,
разврат, жестокость, траты. 3) Наказание, развращение, жестокость, зараза.
4)Землевладение крупное, ненависть бедноты города. 5) Фабрики - убийство
жизни. 6) Пьянство. 7) Проституция".
Тезисы эти были развиты Толстым в серии публицистических статей 90-х
годов, они являются смысловой сутью романа "Воскресение", а поставленное
пунктом первым "Церковь, обюман, суеверие, траты" одновременно с тем
отпочковалось, отлилось в короткую повесть "Отец Сергий".
Сделать эти предварительные замечания мне показалось важным, дабы особо
подчеркнуть иворческую смелость Игоря Таланкина, взявшегося экранизировать
"Отца Сергия" в ответственный момент 150-летнего юбилея великого русского
писателя.
Теперь можно с удовлетворением отметить, что новый "Отец Сергий" пришел
к нам в достойном, высококвалифицированном, умном воплощении. Новый, потому
что был еще протазановский (1918 год) "Отец Сергий" с Иваном Мозжухиным в
главной роли, которого помнят только специалисты и который до сих пор
способен поразить, во-первых, тем обстоятельством, что актер Мозжухин в
одном фильме сыграл и юношу и старика, и, во-вторых, изумительным
пренебрежением к авторской концепции вещи. Ибо снять по "Отцу Сергию" все,
но не снять встречу Сергия с Пашенькой - -значит погнаться за интригой, а по
дороге расплескать весь смысл...
Режиссерский труд Игоря Таланкина вызывает к себе уважение верностью
оригиналу, знанием не только самой1 вещи, но и широким знанием ее
литературного и исторического контекста. Одновременно с тем фильм не несет
на себе печати рабской тяги к реставрации ушедшего и исторически пережитого.
Он согрет сегодняшним взглядом на гениальное произведение, ибо в подтексте
фильма пульсирует благородный и живой интерес к человеку духовного поиска, к
герою, которому нужна и дорога истина, который взыскует ее, продираясь
сквозь все мерзости конкретной реальности, ошибается при этом, падает, но
опять поднимается и идет вперед, одержимый не низким прагматизмом, а
желанием нести добро людям, в том добре остро нуждающимся.
Такой мне представляется идейная доминанта новой экранизации, которая
заставляет старое увидеть по-новому, из всякого рода сугубо толстовских
напластований (служение Богу, своему Богу) выделить главное и солвременно
звучащее и, что важно, тоже толстовское - служение человеку!
Неистовое, упрямое жизнелюбие Сергея Бондарчука, изначально присущее
его актерской и человеческой природе, волшебным образом переварило натуру
боголюбивого Сергия и представило его нам не смирившимся даже в смирении,
как бы взрывоопасным в каждый без исключения миг и его мирского и его
монастырского существования.
Вспомните-ка органное рычание его голоса за кадром ("Как? Вы отдались
ему?! Любовницей?!"), или сдержанные и свирепые модуляции голоса и
испепеляющий взгляд, обрушенные на игумена ("Ваше преподобие, я ушел от
мира, чтобы спастись от соблазнов, за что же здесь вы подвергаете меня
им?!"), или тоскливый, страдающий взгляд, как бы не желающий прощаться с
этим цветным,ароматным, любимым миром, который вот-вот Сергий покинет,
нырнув полусогнувшись в сырую и темную келью - обитель добровольного
затворничества... Это ли называется смирением!
Предфинальные кадры картины - на дальней панораме упрямо шагает старик,
шагает в миру и по миру, идет за истиной - совершенно точны по логическому
исходу характера и вполне кинематографическим образом убедительно завершают
историю Сергея Дмитриевича Касатского. Заключительный титр с литературной
цитатой ("Касатского причислили к бродягам... Он работал у хозяина в огороде
и т.д.) мне кажется здесь лишним, как необязательны нравочительные сентенции
в фмналах ряда народных рассказов Толстого, которые он дописывал по
настоянию толстовца Черткова.
Житие Сергия рассмотрено в фильме в той же последовательности, как
изложено оно в повести. Связь с гениальной прозой благородно подчеркнута -
это и обрамляющая фильм "рамка": мы как бы вплываем под обложку книги в
начале, потом в конце- выплываем из нее; это и старым шрифтом набранные
навазния глав: "В миру", "В монастыре. Соблазны", "В затворе. Искушения",
"Падение", "По миру".
Мы без труда узнаем именно толстовскую композицию раскрытия идеи и
структуры движения центрального характера по пути постижения им окружающего
обмана, последовательно выявленного непривыкания к разочарованиям и обидам:
любовь к царю - обман, предательство; в монастыре - лицемерие, обман;
затворничество - обман всего и вся - себя, людей, Бога... И он, наконец,
дойдет до той точки высшего озарения, когда ему ""молиться некому было"",
ибо ""бога не было..." Он отбросит топор, появившийся в его руке ясным утром
после греховного падения, тот топор, которым некогда рубил себя, дабы
изгнать дьявола искушения, и который грозно держал теперь, с ужасом глядя на
разметавшуюся во сне молодую похотливую полуидиотку - "нерастениху". Он
отбросит топор и уйдет вдоль реки, мимо рыбаков, выбирающих невод и
отказавших ему в своем участии, пойдет к Пашеньке (А.Демидова), которую
вдруг вспомнит, и в ее доме, запущенном, голодном, набитом внуками и
внучками, постигнет не свое, а ее счастие, ибо жила она не для себя, как в
конце-то концов жил он, Сергий, бывший проповедник, проморгавший жизнь, а
для других, для этой вот малышни, для дочери, для больного нервами зятя...
Непостижимым, конечно, остается решение режиссера снять эпизод у
Пашеньки на черно-белой пленке, а не цветной, как снят весь фильм; в этом
решении, мне думается,внешнее одержало верх над истинным. Истинному в
основном режиссер не изменяет ни в целом, ни в разработке локальных эпизодов
и эпизодических персон, таких как Мэри Короткова (В.Титова), Николай I
(В.Стржельчик), Маковкина (Л.Максакова), дама на балу (И.Скобцева), старик
на пароме (И.Лапиков), купец (Г.Бурков) или, наконец, удивительно точно
сыгранный Н.Гриценко генерал. Что же касается руководящего духовенства:
игумен (Б.Иванов) и преосвященный Никодим (И.Соловьев), - то, поскольку
первый не больше чем лукаво мудр, а второй устало мудр и оба однообразно
значительны, приходится говорить о неполном попадании в регистр толстовского
презрения к чиновникам в рясах, приведшего к отлучению Толстого от церкви...
Вероятно также, что и искус церковной корысти мог бы быть более зримо
выявлен в той части фильма, когда Сергию приходит догадка о том, что
святость и благость его келейного бытия становятся средством прямой наживы и
обогащения, "средством привлечения посетителей и дертвователей к монастырю",
когда для удобства этого привлечения "около его кельи поселились монахи,
построилась церковь и гостиница".
Вместе с тем фильм богат точнейшими прорывами в глубины истинно
толстовской художественности. Анализ и даже перечисление их заняло бы немало
места. И тем не менее разве не к счастливым удачам можно отнести всю сцену
посещения Маковкиной кельи отшельника - с этим бокалом шампанского, выпитым
в разнузданных санях, гипнозом взгялдов сквозь мерзлое оконце, и лунно
мерцающими обнаженными ногами, идущими по мягкому меху, и тяжелое падение
крови крови по длинной рясе ошеломленного собственным поступком Сергия...
Или закадровый монолог героя, когда Сергий, снедаемый сомнениями, за
деревянным столиком, врытым над высоким косогором, медленно выбирает скучное
молоко из простой миски, а вокруг беснуется и живет прекрасный мир, в
котором "солнце зашло за лес и брызгало разбившимися лучами сквозь
зелень.Вся сторона эита была светло-зеленая, другая, с вязом, была темная.
Жуки летали и хлопались и падали". Так в повести и так, невыразимо сложно и
прекрасно, в фильме...
Столь серьезная кинематографическая работа, каковой является фильм
"Отец Сергий", не предполагает равнодушного к себе отношения.
Заинтересованность в ее результатах продиктована высочайшим интересом ко
всему, что касается вполощений Толстого в разного рода искуссвтах, а
особенно в кино, всеобщим интересом к каждой работе Сергея Бондарчука и
Игоря Таланкина. Сегодня у наших знаменитых мастеров новая премьера. Во
всеоружии опыта и с покоряющим художественным достоинством, с губоким
знанием бесценнго литературно источника и трепетом подлинно артистического,
творческого волнения они вышли к зрителям...
"МОЖЕТ БЫТЬ, ОН - ВПЕРЕДИ..."
Л. Аннинский. Лев Толстой и кинематограф". Москва. "Искусство".1980
Выход в свет фундаментальной работы Льва Аннинского "Лев Толстой и
кинематограф" надо оценить по достоинству. Начать с того, что появиолось
исследование, которое впервые столь исчерпывающе вобрало в себя всю
фактологическую сторону дела. "Я изучил по теме все, что оказалось
доступно", - признается автор. Одного этого достаточно, чтобы говорить о
данной книге как о явлении незаурядном. Угадываемая за строками картина
поиска событий и фактов, имен и дат, накопляемых порой по крупицам, по
считанным метрам пленки, по опубликованным и неопубликованным источникам,
вызывает уважение.
Должны были соединиться широкие филологические и кинематографические
знания автора, чтобы появилось право начать от начала: "27 августа 1908 года
встретились герои этой книги. Один был старец, другой - младенец". Один -
80-летний Лев Толстой, другой - кинематограф, которому было от роду
двенадцать лет и восемь месяцев, если считать от первого люмьеровского
сеанса... Встретились они накануне юбилея великого старца, и встреча эта
была запечатлена на пленке. А вот один из главных выводов в конце книги:
"...История отношений двух феноменов: Толстого и кинематографа, - история
проб и ошибок, притязаний и провалов, надежд и разочарований,
семидесятилетняя история эта, можно сказать, завершена..."
Первые главы книги Л.Аннинского "Толстой и кинематограф. Встреча",
"Гонка с преследованием", "Последние беседы" столь своеобразны по
сосредоточенному в них материалу, написаны с таким живым темпераментом, а
порой и юмором, что читаются, право, как хорошие приключения:
синематографщики преследуют писателя. Они хотят его заснять, он,
естественно, отказывается, ему это не нужно. Зато "им нужно"! Вот окружили,
напали, засняли - раз, другой, третий. Сегодня выяснилось сделанное ими -
нам нужно! И, наконец, по крохам - мысли Толстого о кино. Именно Толстого
мысли, а не приписываемые ему, они тщательно отфильтрованы исследователем из
апокрифических наносов. Сила свежих, неожиданных авторских сопоставлений,
сопряжений и выводов в каждом конкретном случае бьет точно по цели.
Вспомним изящный пассаж относительно реакции Владимира Стасова на
впервые увиденную люмьеровскую ленту с поездом, покатившим с экрана в
публику: "Он... готов был погибнуть под колесами, ибо мгновенно вообразил
себя Анной Карениной!" Или короткая емкая характеристика поисков выхода из
кризиса после первого десятилетия кино,когда пошла речь уже не об
аттракционе, а о наполнении нового зрелища жизненным содержанием, поиска,
предпринятого американцами, итальянцами, французами и русскими... Тогда-то и
свершилось, пишет Л.Аннинский - "великий немой" двинулся к великому старцу".
И замечает: "Созерцая мелкую рябь тогдашних синематографических будней, не
упустим и этого "глобального" плана: какой-то магнетизм действительно на
всех этапах притягивает кино к толстовской загадке". Автор остается
последовательно верен данному самому себе совету и этого "глобального" плана
нигде не упускает.
Он рассказывает о многочисленных кинопастоновках в период немого кино
по толстовским произведениям. Среди них "Живой труп", "Холстомер", "Анна
Каренина" "Крейцерова соната", "Дьявол", "Война и мир", "Чем люди живы",
"Хозяин и работник", "Семейное счастье". А результат? В пятнадцатом году
Леонид Андреев заявил, что кинематограф объел литературу. "Это бездонная
яма, в которую проваливается все".Существенно, что автор нигде не умен
задним умом, его анализ потому и убедителен, что исторически конкретен,
соотнесен с реальной обстановкой в мире, в стране, в искусстве кино, с
особенностями творческих обликов и судеб конкретных кинохудожников.
Украшением книги стали в этом смысле страницы, посвященные "Поликушке" (1919
год, режиссер А.Санин) и "Отцу Сергию" (1918 год, режиссер Я.Протазанов).С
одинаковой тщательностью вникает автор книги в причины как и определенных
успехов кино в освоении творческого наследия Толстого, так и его поражений,
очевидных неудач. Так, скажем, сравнительный анализ постановок "Казаков" в
1928 году и в 1961-м - пример убедительного доказательства того, что
получается, когда снимают как бы "по Толстому", но "без Толстого". И вместе
с тем как много говорят нашему уму и сердцу размышления об американской
постановке "Войны и мира" Кинга Видора и советской, осуществленной несколько
лет спустя Сергеем Бондарчуком.
Страницы, посвященные фильмам "Воскресение" М.Швейцера, "Анна Каренина"
А.Зархи, "Живой труп" В.Венгерова или "Отец Сергий" И.Таланкина, привсей
порою нелицеприятности содержащихся здесь оценок не выглядят запоздалым
рецензированием, поскольку включены они в единую систему авторской концепции
взаимоотношений кино и художественного наследия Льва Толстого. Сквозная
мысль книги: подлинный Толстой - его сочинения. Чтобы обрести подлинного
Толстого, идут не в кино, а библиотеку. Экранизация - это всегда активное
взаимодействие с материалом, свой взгляд на него, это всегда -
интерпретация, иначе фильм "не склеится" как произведение.При этом наиболее
интересные интерпретации "получаются не там, где режиссеры идут с Толстым
бороться, а там, где они идут у него учиться. Хотя при этом все-таки
получается не "подлинный Толстой", а наше с вами к нему отношение. Степень
нашей нужды в нем".
Наиболее открыта по проблематик,распахнута для несогласий, возражений,
споров заключительная, десятая глава: "Крепость в тылу". Если предыдущие
главы, касающиеся реально осуществленного на экране по толстовским мотивам
или сюжетам, по-своему исчерпывают вопрос, то глава заключительная призывает
нас поразмыслить о сущности проблемы на следующем, несомненно, высшем витке.
"В пределах экранизации, - пишет Л.Аннинский, - череда неудачных или
полуудачных попыток, за пределами экранизаций - ощущение фундаментальной
связи, базирующейся на непреложном ощущении всеобщей глобальной
конгениальности этих двух феноменов, почти совпадавших в мировом времени, -
Льва Толстого и кинематографа как искусства". Отсюда попытка рассмотреть
Толстого как неотменимый ориентир развития мирового кино, такой же
неотменимый для развития мировой новой культуры, как Шекспир, Диккенс или
Достоевский.
Такая постановка вопроса представляется продуктивной. Здесь,
по-существу, предлагается возможность нового, следующего крупного
исследования по теме. И вместе с тем именно здесь многое видится пока только
в первом приближении. В самом деле, не слишком ли умозрительная формула
"Либо Чаплин - либо Эйзенштейн... А "посредине" - Лев Толстой..." Понимая,
что речь идет о сопоставлении образных систем как таковых, все-таки
обращаешь внимание на определенное нарушение чистоты доказательства:
прозаик, оказавший в шеренге с режиссерами...
Вместе с тем общее увлечение вопросом ("продемонстрировать"воздействие
Толстого на мировой кинопроцесс) не должно, думается, приводить к полному
размыванию рубежей наблюдения и объективных ориентиров: в конечно счете все
влияет на все, но все-таки... Так, упоминая в связи с этим в конце книги
А.Тарковского, автор оговаривается, что менее всего ориентируется на сам
факт его желания поставить фильм об уходе Толстого. Тем не менее данный факт
упомянут дважды. Причем в первом случае (в четвертой главе) в связи с тем же
желанием названы еще и С.Ермолинский, А.Зархи, Г.Козинцев (кстати,список
неполный). Думается, что общая художническая установка Толстого с его
стремлением, как он заявлял, "осаживать обручи до места", или, иначе говоря,
доходить до самой сути и суть эту делать людям явной, вряд ли соотносима с
методов творческого самовыражения А.Тарковского, особенно если иметь ввиду
два его последних фильма." В них мы наблюдаем нечто иное.
Можно было бы поспорить в автором и по некоторым другим вопросам, но
главное не в этом. Главное в том, что талантливая книга Л.Аннинского
будоражит мысль, в избранном круге проблем она действительно "осаживает
обручи до места", она вооружает и творческих работников и самые широкие
зрительские круги суммой чрезвычайно важных, существенных, конструктивных
идей. Недаром автор уверен, что "только живая практика покажет, каковы будут
возможности завтрашнего кино, что станет с ним в восьмидесятые - девяностые
годы, с чем выыйдет оно в XXI век и как будет взаимодействовать с
классикой".
Книга "Лев Толстой и кинематограф" - хорошее подспорье в такой работе.
Ибо, как пишет автор,, "может и не позади у нас Лев Толстой, может быть, он
- впереди у нас..."
" Имеются ввиду фильмы "Зеркало" (1974) и "Сталкер" (1979).
КРУГЛАЯ ДАТА С ОСТРЫМИ УГЛАМИ
- Его расчет на то, что "закон всеобщей любви" победит "закон насилия",
пока не оправдался
- 20 ноября 1910 года, ровно 90 лет назад, не стало Льва Толстого,
гениального русского писателя и мыслителя.
- Лев Толстой не боялся смерти. Страх перед ней прошел у него,
наверное, еще в молодости, когда командовал батареей на 4-м бастионе в
Севастопольскую оборону, за что был удостоен ордена Анны с надписью "За
храбрость". А в старости он рассуждал о смерти так: "Когда я есть, ее нет, а
когда есть она, то уже меня нет".
Они все-таки встретились ровно девяносто лет назад... Ему было 82 года,
но, когда его обмывали, Сергей Львович, сын, поразился, какое молодое у отца
тело. Он не собирался умирать. Но так получилось. Многое тогда скорбно
сошлось, о чем написаны миллионы страниц.
До всего в России ему было дело. И всем в России было дело до него. Он
долго шел сквозь время, и время проходило его насквозь. Цепкий и расчетливый
Ленин не случайно только о нем одном написал семь статей. В той России важно
было авторитет Толстого притянуть к своим целям. Факт оставался фактом:
массовые возмущения отлучением Толстого от церкви стали весомой составляющей
первой русской революции, а демонстрации и митинги, вызванные уходом и
смертью писателя, оказались началом подъема забастовочного движения в
стране, приведшего в конце концов к февралю семнадцатого с известными
последствиями.
Ленину претили нравственные императивы Толстого, он объяснял их
крестьянской патриархальностью гения. Но вот что интересно, ошельмованное
русскими вождями то же "непротивление" через общение Толстого с молодым
Ганди отозвалось в далекой Индии, сумевшей таким образом избавиться от
колониальной зависимости и стать тем, чем она стала. Недаром великий
индийский писатель Рабиндранат Тагор создал под Калькуттой свой центр
"Обитель мира", где люди изучали Толстого и жили по его заветам.
Домашний доктор Толстых Душан Маковицкий перечислил в дневнике языки,
на которых приходили письма в Ясную Поляну - их оказалось 42! "Языков с
Зандских островов, - добавляет доктор, - и из Индии мы не смогли узнать..."
Ничего сходного в мире не было и, наверное, уже не будет. Нити к нему
протягивались со всего света. Просили совета и взыскали истины. Никуда не
избранный и никем не назначенный, избегавший всяческих по своему поводу
юбилейных торжеств, в 1906 году попросивший и на Нобелевскую премию его не
выдвигать, он высился надо всем суетным как общепризнанный духовный и
ителлектуальный авторитет.
Нам, горячечно переживающим за итоги даже заокеанских выборов,
вспомнить бы, что мы не их протектората жители, а все-таки гордые
соотечественники самого Толстого, с ним говорим и мыслим на одном языке.
Издатель газеты "Новое время" А.Суворин писал: "Два царя у нас: Николай
II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с
Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет
трон Николая и его династии".
Нам и в этом, похоже, недосуг разобраться неторопливо: в чем же тут
дело? Какие были у графа к царям претензии? Ведь он писал и Александру III ,
и Николаю II... Гениев не поучать надо, а изучать. Почему же все-таки он
считал нужным "колебать трон", а иные нынешние сыиые актеры сублимируют в
ролях императоров и тем очень горды и счастливы. И нас призывают разделить
их радость...
Расчет Толстого на то, что "закон всеобщей любви" победит "закон
насилия", пока не опарвдался, во всяком случае в России. После того, что
случилось с анми, с нашими отцами и дедами, в пору только удивляться
неистовой искренности и поразительной наивности нашей "великой медведицы
пера" Но, может быть, рано подводить итоги. Не нами заканчивается жизнь и
история. Как знать, в какую пору придется философское наследие Толстого у
тех, кто придет потом.
Одно следует признать с печалью: на долгие десятилетия от нас было
отлучено громадное наследие русской философской школы - Н.Федорова,
Вл.Соловьева, Н.Бердяева, вклбючая К.Циолковского и, конечно, Льва Толстого.
Изучался не Толстой, а статьи Ленина о Толстом. А в них вождь не скупился на
эпитеты, организуя компромат на, по его словам, "гениального художника". Он
у него и помещик, юродствующий во Христе, и истасканный, истеричный хлюпик,
называемый русским интеллигенетом, он и проповедник "одной из самых гнусных
вещей, какие только есть на свете, именно: религии..."
И вот странным образом круглая дата ухода Толстого из жизни вплотную
подступила к еще более круглой - столетию "Определения" Святейшего Синода об
отлучении Толстого от церкви - "свидетельствуя об отпадении его от церкви",
если дословно. Вдохновителем и организатором этого поистине исторического
документа был обер-прокурор Синода Константин Победоносцев. Примечательная
во многих отношениях личность. Преподавал законоведение наследникам
Александра II и Александра III, имел на царей большое влияние, составлял для
Николая II манифесты и рескрипты. Он лично вносил правку в текст определения
Синода, обоситряя и ужесточая формулировки. По России ходила эпиграмма:
Победоносцев он - в Синоде.
Обедоносцев - при дворе.
Бедоносцев он - в народе.
И Доносцев он - везде.
Победоносцев узнал себя в романе "Воскресение" в образе "тупого и
лишенного нравственного чувства" Топорова. Эта глава романа и две с
описанием богослужений в "России, которую мы потеряли", к публикации были
запрещены, они распространялись нелегально в гектографических оттисках и
рукописных копиях, контрабандой привозились из-за рубежа. Среди высказываний
Победоносцева было, например, такое: "Русскому народу образование не нужно,
ибо оно научает логически мыслить". А Софье Андреевне, жене Толстого, он
сказал: "Я, графиня, в вашем муже ума не вижу...".
Очищая христианство от церковного догматизма, что далось Толстому с
огромными душевными муками и великими трудами изучения всего, что можно было
изучить по проблеме, он находил аргументы огромной доказательной силы. Это
правда. Но отлучение-отпадение - это была не дискуссия на уровне аргументов,
это была расправа. Благо еще, не удалась попытка упрятать писателя в
арестантское отделение Суздальского монастыря, предпринятая обер-прокурором
и министром внутренних дел. Царь не поддался. "Я нисколько не намерен
сделать из него мученика, - сказал он, -и обратить на себя всеобщее
негодование".
Отлучение, как уже было сказано, вызвало в стране волну возмущения. Но
оно же спровоцировало на активность все темное и грязное, что таилось в
обществе. Ко дню 80-летия писателя, например, в Ясную Поляну пришла посылка.
В ней оказалась веревочная петля и записка: "Сделай это над собой сам". Так
иные россияне благодарили за "Севастопольские рассказы", "Войну и мир",
"Анну Каренину" - короче, за вклад в художественное развитие всего
человечества.
В рассказе А.Куприна "Анафема" (рассказ был запрещен цензурой, а тираж
журнала сожжен) прототипом отца Олимпия, вместо анафемы провозгласившего
"болярину Льву" "Многая лета!", был протодьякон Гатчинского собора Амвросий.
Олимпий заявляет после случившегося: "Верую истинно, по символу веры, во
Христа и в апостольскую церковь. Но злобы не приемлю". И добавил слова из
толстовских "Казаков": "Все Бог сделал на радость человеку".
Не нам, наверное, детям своего времени, посещающим храмы в основном с
культурологическими целями, рассуждать о столь тонких материях. Но и нас, не
только в день 90-летия со дня смерти снимающих с домашних полок тот или
другой том знаменитого 90-томника Толстого, посещает напряженная мысль:
неужто и сто лет спустя ориентируемся на документ Победоносцева?
Задаются таким вопросом, знаю, многие взыскующие ныне веры и откровения
- и не пережившие, и пережившие десятилетия безверных заморозков. А за отказ
Толстого примириться перед смертью постановил тогда Синод "не разрешать
совершения поминовений и панихид по графе Толстом". Но вся Россия скорбела
по своему буйному сыну, да и весь мир притих тогда в скорби.
Чингиз Айтматов рассказал о несчастных манкуртах, о людях, лишенных
памяти. Круглые даты хороши хотя бы тем, что будоражат ее, даже исчезающую.
Я знал советского писателя, который на склоне лет гордился тем, что так и не
прочитал "Анну Каренину". Толпы школьников, приходивших в ТЮЗ на спектакль
"Наташа Ростова", никогда не читали и, видимо, не прочитают "Войну и мир".
Да и то сказать, не комично ли сегодня читать про потрясение, пережитое
Наташей Ростовой от первого поцелуя, в виду представительниц нашего
подрастающего поколения, счастливо избегнувших рядов комсомола, но рядами
вставших вдоль Ленинградского проспекта во главе с мамками.
Совесть Толстого кровоточила от сознания того, что он живет в своей
Ясной Поляне в роскоши и довольствии, а вокруг "ужасы нищеты". Теперь во
множестве вырастают гигантские особняки с бассейнами и гаражами, с
кирпичными заборами по 200 долларов за погонный метр, по сравнению с
которыми толстовский деревянный дом - сараюха, а по телевизору одновременно
показывают приморцев, коченеющих без тепла, перекрывающих федеральное шоссе,
требуя не фиников, а отработанной зарплаты. И никто пока не убежал из своего
особняка на станцию Астапово. Не потому ли и забыты слова из того же ответа
Льва Толстого Синоду: "Верю в то, что истинное благо человека - в исполнении
воли Бога, воля же его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие
этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как
и сказано в Евангелии..."?
Но что бы ни произошло с нами и что бы еще ни случилось, мы все-таки не
обессилем и не померкнем. Нация, сумевшая предложить миру Льва Толстого, не
случайно, конечно, появилась на этой земле.
Тьма времени отделяет нас от того дня, когда урожденная княжна
Волконская, жена графа Николая Ильича Толстого, родила своего четвертого
ребенка - Левушку. На том самом кожаном диване, что и сейчас стоит в
яснополянском доме под старинными литографиями с рафаэлевскими ангелами.
Гении рождаются, как обыкновенные смертные. Разница обнаруживается
потом.
Рассказывает директор музея-усадьбы "Ясная Поляна", праправнук великого
писателя Владимир ТОЛСТОЙ
- Владимир Ильич! Чем и как живет Ясная Поляна? Что нового в имении?
- Перемены существенные. Успешно приближаемся к поставленной цели -
освободить всю заповедную территорию от появившихся за многие годы "примет
нового": хозяйственные службы, машинный парк, трактора и всяческая техника.
В новых помещениях все это располагается теперь за пределами мемориальной
усадьбы. Сама же она все больше становится похожей на ту, что была при Льве
Николаевиче и Софье Андреевне. Даже асфальт снимаем, заменяем гравийным
покрытием, как было некогда.
Народу много приходит?
- В этом году как никогда! Заявки на экскурсии расписаны на три месяца
вперед. Людей влечет сюда авторитет Толстого и то, конечно, что
Яснополянский музей - один из немногих у нас, да может быть и в мире,
полностью сохранившийся в своей подлинности. Тут нет так называемого
новодела. Все истинное.
- Можно представить, как непросто сохранять такие ценности. Ведь они не
только сегодня предъявляются миру, но их в целости и сохранности надо
передать будущим поколениям.
- Конечно. 1500 предметов отреставрировано за последние пять лет.
Достаем шубы из сундуков, возвращаем первоначальный вид множеству личных
вещей, фоторафиям, живописи. Два раза в год на короткое время закрываем
музей, дом надо просушить, проветрить. А паузы используем для реставраций.
Сейчас будем убирать в интерьере поздние наслоения краски - откроем чистое
дерево, как было.
- То, о чем вы говорите, происходит "внутри" Ясной Поляны, но многое
ведь происходит и во вне...
- На днях я вернулся из Японии. Там огромный интерес к Толстому.
Показывали выставку, которую готовили три года. Сейчас нас ждут в Италии и
Шотландии. Помогли создать "Ясную Поляну" в Болгарии. Кроме подобного рода
крупных разовых акций ведем дела долгоиграющего свойства. Скажем, уже в
пятый раз провели в Ясной международную читательскую встречу (обсуждение
проблем, доклады, сообщения - все, связанное с творчеством Толстого). Стали
нашими официальными филиалами другие усадьбы, связанные с родом Толстых, -
Никольско-Вяземское, Пирогово, Крапивино. У себя строим гостиницу - нужда в
ней большая. В Ясную ведь лучше не на олдин день приезжать. Хорошо
развернулось наше детское сообщество "Муравейное братство".Маленькие гости
едут ото всюду. Имеем свой издательский дом, выпускаем литературу, хорошу.
Скоро в Ясной будет и свой собственный детский сад.
И на подоконниках будет лежать "Азбука" Толстого?
Почему на подоконниках? В руках будут держать...
Назовите, пожалуйста, своих детей - сколько им?..
Насте - 17 лет, Кате - 13, Андрею - четыре с половиной, Ивану - 2
годика. Продолжение толстовского рода...
КОМУ ОН НУЖЕН, ЭТОТ ТОЛСТОЙ?
175-летний юбилей Льва Толстого мы отмечаем скромно. Можно даже
сказать, никак не отмечаем. Потому что реставрационно-строительные работы в
музеях, если по уму, должны делаться регулярно, а не только к юбилеям, да и
международный симпозиум, проводимый сейчас в Ясной Поляне, тоже отнюдь не
новинка в репертуаре событий подобного рода. Может оно, как говорится, и к
лучшему. Не секрет, что своих великих мы обычно вспоминаем в критические
минуты тяжких испытаний для Родины, тогда начинаем петь им славу,
развешиваем их победительные портреты и цитируем. Если же не вспоминаем, то,
значит, в целом жизнь идет нормально и на первом плане маячат события более
близкой важности: некая певица, чей голос и не припомнишь, вышла замуж, на
этот раз за предпринимателя, а другая, с говорком, вдруг родила от
стриптизера, и тот на радостях тоже запел, но не в ванной, а в микрофон. Да
и то сказать, ну исписал граф собственной рукой 165 000 листов, ну отправил
во все концы мира 10 000 писем, ну осталось от него свыше полумиллиона
всяких документальных материалов, все хранится, а дома, в которызх обитал ,
-что в Ясной Поляне, что в Хамовниках, - халупы, если вдруг сравнить их
сдуру с виллой какого-нибудь телеведущего.
Кому он нужен, этот ваш Толстой сегодня? Право, сходу не ответишь...
Когда умер Пушкин, Толстому было девять лет. Мальчик уже писал рассказы
и сам собирал их в маленькие рукодельные книжечки. В XIX веке российская
словесность трудилась без пауз. Но если "наше все" так и не стал фигурой
безусловного мирового звучания вроде Шекспира, то на Толстого в конце его
жизни "смотрел весь мир, вся земля", как метко заметил его молодой
современник Максим Горький.
Двадцать пять лет назад - было 150-летие Толстого - автору этих заметок
довелось поработать над полнометражным фильмом "Лев Толстой - наш
современник", его тогда направили в 125 стран, и даже посчастливилось
представлять его в Париже в штаб-квартире ЮНЕСКО. Но не от суетного желания
себя не забыть вспоминается, а чтобы напомнить об одной справке, полученной
тогда из Всесоюзной книжной палаты и включенной в фильм: в СССР произведения
Толстого издавали 2344 раза общим тиражом более 200 миллионов экземпляров на
83 языках. Время описало замысловатую параболу, и вот сегодня узнаем, что
затеваемое Институтом мировой литературы им.Горького и толстовским музеем
100-томное полное собрание сочинений нашего классика будет иметь тираж аж
1500 экземпляров! А знаменитая книжная серия "Бессмертная классика",
адресованная школьникам, подарит им всем 5 000 книжек под названием "Война и
мир". Так "масштабно" встречаем юбилей, так, минуя Толстого, будем
воспитывать юношество патриотами...
Право, удивительно сегодня вспоминать о том, что, скажем, будущий
президент США Джон Кеннеди, который в годы войны нес службу на Соломоновых
островах, в хижине своей имел всего одну книгу - "Войну и мир", с которой,
как утверждают свидетели, не расставался. А в Англии в те же военные годы
при населении примерно в 50 миллионов человек было раскуплено 500 000
экземпляров этого романа. Зачем-то им это было важно... Может быть, таким
чтением укрепляли они свой дух, веру в то, что русские все-таки победят
гитлеровцев - французов же победили!
Мы, соотечественники Толстого, похоже, так до конца и не осознали, что
именно он, писавший и мысливший на русском языке, оказался у человечества
последним писателем и философом, еще при жизни нужным всем на земле. Он и
сам осознавал это свое место и свою миссию: "Мне совестно говорить это, ноя
радуюсь авторитету Толстого. Благодаря ему у меня сношения, как радиусы, с
самыми дальними странами: Дальним Востоком, Индией, Америкой, Австралией".
Знакомство с одним только перечнем национальностей тех, кто ему писал,
требует терпения. Вот он, этот перечень. Толстому кроме русских
корреспондентов писали: англичане, армяне, арабы, американцы, болгары,
венгры, грузины, греки, голландцы, датчане, евреи, итальянцы, испанцы,
индийцы, китайцы, корейцы, кашубы, латыши, литовцы, мадьяры, мордвины,
немцы, норвежцы, поляки, португальцы, персы, румыны, сербы, словаки,
словенцы, татары, турки, украинцы, французы, финны, хорваты, чехи, чуваши,
шведы, эстонцы, японцы и другие. В заключение врач и помощник Толстого,
оставивший эту справку, Душан Маковицкий, как бы стесняясь, добавляет:
"Языков некоторых писем с Зондских островов и из Индии мы не могли
узнать..." Всем писались ответы.
Один раз, потом другой ответил неизвестному индусу. Его звали Мохандаса
Карамчанда Ганди. Ганди перевел письма Толстого на английский, с разрешения
автора опубликовал, духовное общение продолжилось. Маленький голый человек в
набедренной провязке, сидя на циновке, проповедовал то, что считал важным
для своей Индии, называя себя "скромным последователем великого учителя".
Дело кончилось тем, что Ганди был зарезан фанатиком, а британская
колониальная система рухнула. Начало конца было положено Индией.
Художественная работа, исповеди и философские трактаты русского гения
всегда были востребованы миром. Сегодня же, даже в наших гимназиях в десятом
классе, на "Войну и мир", "Анну Каренину", "Воскресение" вместе с "Хаджи
Муратом" по программе отводятся 24 часа - меньше суток. Потом школьница
пишет в своем сочинении: "Мне очень нравится героиня романа Льва Толстого
"Война и мир", особенно, когда Наташа танцует на балу со Штирлицем".
Но что дети, мы, взрослые, несколько генераций людей, которым
практически не известно, что значит получить в наследство нечто
материальное, - оборанные государством в трех поколениях, - мы и к духовному
своему наследию не научились относиться бережно!
Мы продолжаем верить, что как художник Толстой был велик, был даже
"шагом вперед в художественном развитии всего человечества", а вот как
философ и моралист только то и делал, что заблуждался, юродствовал и выражал
интересы одного только патриархального крестьянства.
Ничуть не бывало, заявят новые толстоведы, мы далеко ушли вперед в
понимании этих вопросов. Может быть... Но тогда почему, скажите, уважаемое
издательство "Наука", выпускающее серию "Памятники философской мысли",
обходит Толстого?
А "Эксмо-пресс" с не менее замечательной серией "Антология мысли", где
есть все - от Ницше до Рериха, от Бакунина до Конфуция, от Лосева до
экзотической парапсихологии, а Толстого-философа - нет? Промелькнул только
"Круг чтения" - сборник нравоучительных цитат из разных авторов, которые
Толстой выписывал и сортировал в перерывах между основными занятиями.
Конечно, Толстой с этой его навязчивой доктриной опрощения, милосердия
к страдающим, с диким его желанием все, что имел, включая гонорары за
произведения, раздать людям, чем приводил в неистовство жену, с этим его
стыдом за графское тепло и достаток, от чего и убежал, - он в сегодняшнюю
нашу моду ну никак не вписывается. Да и жена его, Софья Андреевна, прожившая
в супружестве со Львом Николаевичем 48 лет, тринадцать раз рожавшая, восемь
раз переписавшая своей рукой "Анну Каренину", тоже была со странностями.
Когда Левушка умер, американцы предложили ей миллион долларов (тех
долларов!) за то, чтобы всю Ясную Поляну, до последнего гвоздя и колышка,
перевезти в Америку. А она отказалась! Пусть, сказала, останется там, где
сейчас, в России. Странные были люди...
Юбилейные даты нужны хотя бы для того, чтобы иногда вспоминать: такие
люди были. А нужен ли России Толстой? Еще как! Может быть, сегодня как
никогда. Ведь исковерканная, запутавшаяся в потерях и обретениях Россия
рвется в будущее!
V. ДЛЯ СЦЕНЫ И ЭКРАНА. И ДЛЯ ЧТЕНИЯ
Д о ц е н з у р н ы й в а р и а н т
ДЕЙСТВУЮТ: Л е в Н и к о л а е в и ч Т о л с т о й
С о ф ь я А н д р е е в н а - его жена
М л а д ш а я д о ч ь
М л а д ш и й с ы н
С т а р ш и й с ы н
М а р ь я Н и к о л а е в н а - сестра Льва
Николаевича, монахиня
Ч е р т к о в
П о м о щ н и к Л ь в а Н и к о л е в и ч а
М у з ы к а н т
П и с а т е л ь
О т е ц Г е р а с и м
З в я г и н ц е в а - помещица
К н я г и н я
К н я з ь
Л а к е й
В ЭПИЗОДАХ: Т и м о ф е й
А х м е т
П е т р
П р о к о ф и й
М а л а ш к а
Б е р е м е н н а я б а б а
С о т с к и й
П р и к а з ч и к
Ф и л и п п
Я к о в
И с п р а в н и к
П е р в ы й ж у р н а л и с т
В т о р о й ж у р н а л и с т
Б у ф е т ч и к
Ясная Поляна. Астапово.
Конец первого десятилетия XX века
Площадка перед яснополянским домом Толстых, к которму пристороена
широкая открытая веранда. Там большой стол под белой скатерьтью, самовар,
роскошная корзина с цветами.
С о ф ь я А н д р е е в н а, м л а д ш а я д о ч ь, м л а д ш и й с ы
н, М а р ь я Н и- к о л а е в н а, к н я г и н я, к н я з ь, З в я г и н ц е
в а вольно расположились и на веранде и на лужайке, слушают игру м у з ы к а
н т а на рояле. Звучит Шуман. Поодаль приитих, отложив молоток и клещи,
крестьянин Т и м о ф е й, которому поручено перетянуть кожу на креслах.
М у з ы к а н т ( закончил игру). Вот... Надоел я вам. Простите!
С о ф ь я А н д р е е в н а. Наоборот, Алексей Борисович! Вернется
Лева, обязательно попросит исполнить. Он всегда рад вашим визитам...
К н я г и н я. Шуман, конечно, хорош... Но все-таки Шопен больше
хватает за сердце.
К н я з ь. М-да, княгиня... Давно ли, кажется, вы пели Розину, а я...
теперь и в Дон-Базилио не гожусь...
К н я г и н я. Теперь дети поют. Другие времена...
К н я з ь. Позитивные...
К н я г и н я. Но где граф? Не заблудился? Один поехал?
С о ф ь я А н д р е е в н а. Какое один! В Туле, на судебном
заседании... Но Николя, новый секретарь, плохо ездит. Я всегда волнуюсь.
К н я з ь. Напрасно, графиня. Таких наездников, как граф, пока не
сыщешь. Вот на трассе один шофер устройство автомобиля объяснял - гонки
были. Лев Николаевич спросил - догонит ли тот хорошую лошадь, ну, коли рядом
запустить. Думаю, если Лев Николаевич поскачет, никто его не догонит, уверяю
вас!..
С о ф ь я А н д р е е в н а. И Черков с ним, теперь непременно сюда его
притащит. Он ведь до сих пор Левушкины дневники у себя прячет!.. Как вижу
его - вся дрожу.
З в я г и н ц е в а (Софье А н д р е е в н е). Не переменился, значит,
Лев Николаевич в своем отношении?..
С о ф ь я А н д р е е в н а. Что вы, голубушка! Хуже стал. Эта его
одноцентренность с господином Чертковым сделает нас нищими.
М л а д ш а я д о ч ь. Перестаньте, мам^а! Такое надо понимать
серьезно.
К н я з ь. Нищими при вашем состоянии - невозможно.
С о ф ь я А н д р е е в н а (горячится). Где оно, наше состояние! Он же
имения все, угодья поделил между детьми. А какие они хозяева! Все время
просят денег. Деньги... Издательство "Просвещение" миллион за все сочинения
предлагает. Представляете? А Лев Николаевич, кроме старого, мне не отдает
ничего. А над новыми писаниями, как коршун, идол Чертков висит...
М л а д ш а я д о ч ь. Много раз слышали. Все надоело.
К н я з ь. Не надо волновать себя, графиня. Здоровье одно.
С о ф ь я А н д р е е в гн а. Это правда. Хоть бы частичку могла
передать Ванечке - он бы сейчас с нами был. (Почти всхлипывает). Помните,
княгиня, последнего нашего?
К н я г и н я. Чистый ангел...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Семи лет Бог забрал! Идем раз по аллейке,
я и скажи: это все твое будет, Ванечка! А он мне топнул ножкой и заявляет:
почему мое?! Все - всехнее!..
К н я г и н я (крестится). Нынче они рано развиваются.
М л а д ш и й с ы н. Вот ограбить бы какого-нибудь миллиардера и сразу
разбогатеть!
К н я г и н я (снова крестится). Ой, Лев Львович!
Софья Андреевна посмотрела на сына, как бы оценивая неусместную фразу.
С о ф ь я А н д р е е в н а (мягко, она ему все прощает). При твоих
талантах, Левушка, никого грабить не надо.
М л а д ш и й с ы н. Нет хуже, как быть сыном великого человека. Лучше
быть сыном какого-нибудь хулигана. Всякий смотрит на тебя как на что-то
особенное. И еще вымещает на тебе свою злобу: а, мол, ты сын великого
человека, а сам что же... Ладно - потомки разберутся, какой Толстой важнее.
С о ф ь я А н д р е е в н а (мягко). Будь к отцу снисходительным...
М л а д ш и й с ы н. Он, по-моему, достаточно выжил из ума, чтобы
потакать его бредням.
М л а д ш а я д о ч ь. Невыносимо!.. (Уходит).
К н я г и н я. Прости, Соня, что вмешиваюсь. Но будь Лев Николаевич
чужой вам человек, я находила бы даже, что все его поведение оригинально и
очень мило. J^aurais trouve tout cantres gentil. Но когда я вижу, что твой
муж дурит, и знает об этом вся Россия...
М а р ь я Н и к о л а е в н а (осторожно). Зачем вмешиваться, княгиня?
К н я з ь (подхватывает, отводя разговор). А перемены разительные! Это
правда. Вот я, к примеру: тот ли, каким был (показывает на крестик в
петлице), когда в пылу битвы Полтавский полк под команду принял. И мы
выстояли!
К н я г и н я. Князь, вы скромник!..
К н я з ь. А траншею с туркой кто предложил в шахматы разыграть? Не
позволили. Я бы турке мат поставил - уверяю вас... Ушла моя силушка. А Лев
Толстой - Лев Толстой. Гениев не учить надо, а изучать. Кстати: все великие
люди родятся в августе. Наполеон, Гете, Лев Толстой.
С о ф ь я А н д р е е в н а (с удовольствием). Я тоже, князь.
К н я з ь (гордо). И я!..
С о ф ь я А н д р е е в н а. Он недавно написал мне большое письмо...
К н я г и н я. Живет в одном доме и пишет письма? Странно...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Да. У нас так... Я читала и подумала - а
он ведь, действительно, хороший писатель. Когда из Москвы недавно ехали -
тысячи людей провожали, была давка. Как царей провожали!..
К н я з ь. Я тоже не разделяю его увлечений! Но поверьете, он - дар
божий русской земле.
М у з ы к а н т. Браво, князь! Великолепно! Прав Суворин: два царя у
нас - Николай Второй и Лев Толстой. Николай ничего не может сделать с
Толстым, не может поколебать его трон, а Толстой, несомненно, колеблет трон
Николавя...
К н я з ь. А трон колебать - это слишком.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Да-да, это ужасно. И Чертков подстрекает
его. Мне так и хочется обратиться к царю лично, чтобы его убрали подальше.
Разве не оскорбительны для любящей жены эти апарт^е, тайны, заговоры,
которые от него в нашем доме!
М л а д ш и й с ы н. Мам^а, пойду глину приготовлю. Будете позировать?
С о ф ь я А н д р е е в н а. После обеда, Левушка...
Младший сын удаляется
.
Он все разрушает и ничего не ставит на место. И любовь к врагам не
понимаю, и что говеть не нужно, Есть в этом аффектация.
К н я з ь. Он просто увлекается. Как увлекался музыкой, охотой,
школами...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Мне-то не легче!
М у з ы к а н т. Нет, господа, это не увлечение, а гораздо больше.
Когда вокруг казни...
З в я г и н ц е в а. Вот именно, казни... Коли не карать, то разгул
начнется, каждый мужик будет считать вправе грабить, убивать, насильничать.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Конечно! Потому и есть установления, чтобы
порядок в неприкосновенности оставался.
М у з ы к а н т (торопится). Но казни - это разврат морали, очевидный
знак нездоровья... Лев Николаевич - совесть на страже истинной евангельской
чистоты...
С о ф ь я А н д р е е в н а (веско). Не увлекайтесь вы, молодой
человек!.. Абсолютный слух - не абсолютная истина. Поберегите себя. (Князю).
Вот поехал в Тулу. Там дело о нападении крестьян на почтаря. Их все равно
присудят. Он вставит в новую статью. И бед не оберемся! Где же
непротивление, спрашивается, последовательность? Когда мужики срубили нраш
лес...
З в я г и н ц е в а. Это саженый ельник?
С о ф ь я А н д р е е в н а. Да. Их присудили заплатить и в тюрьму.
Дело было на съезде, и он тоже ездил - простить. Тут, значит, непротивление:
забирайте все!
Появляется лакей, проверяет самовар
.
И хочет заявить против смертных казней, выстрелить, как с бастиона, -
это какое непротивление? Это война! (Лакею.) Ступай, штукатуров проверь!
Скажи, скоро приду!..
Л а к е й. Слушаюсь. (Удаляется.)
С о ф ь я А н д р е е в н а (Тимофею). А ты там - заснул? Нечего
слушать, что господа говорят!.
Тимофей заработал быстрее. У края лужайки появляется о т е ц Г е р а с
и м, некоторое время никем незамечаемый, наблюдает за происходяшим.
О т е ц Г е р а с и м. Несть числа заботам людским... День добрый!
С о ф ь я А н д р е е в н а. День добрый, отец Герасим!.. Не угодно
позавтракать?
О т е ц Г е р а с и м. Откушаю с удовольствием. (Всех издали
благословляет.) Чаю.
М а р ь я Н и к о л а е в н а (освобождает место около себя). Сюда,
пожалуйста!..
О т е ц Г е р а с и м (усаживается за стол). Как здоровье хозяина дома
сего? Не болеет? Крепок ли телом?..
С о ф ь я А н д р е е в н а. Спасибо, бог милостив! Со времени болезни
без обмороков.
О т е ц Г е р а с и м. Ну-ну, славно... (Взглянул искоса на Звягинцеву,
та перехватила взгляд.)
К н я з ь. Тульская епархия в благоденствии пребывает, отец Герасим?
Огорчений не много?
О т е ц Г е р а с и м. Много, ой, много огорчений! Смятение духа нынче
в моде. Испытание церкви христианской. Да мы, пастыри ее, стоим неколебимо.
З в я г и н ц е в а ( с готовностью). Слово божье стены рушит -
сомнения и неверия.
О т е ц Г е р а с и м. Всеконечно, всеконечно...
М а р ь я Н и к о л а е в н а (отцу Герасиму). Пожаловали за делом
каким или так - попутно?
О т е ц Г е р а с и м. Нахожусь в затруднении ответа, любезная Марья
Николаевна, - так, кажется?..
С о ф ь я А н д р е е в н а. Отец Герасим частый гость.
О т е ц Г е р а с и м. Мы с братом вашим долгие диалоги ведем. О сути
веры, о служении церкви и богу нашему. В сомнении он.
К н я з ь. Отчего долгие? Неужели слово на камень падает? Произрасти не
может?
О т е ц Г е р а с и м (грозит ему пальцем). Ноне многие стали
отступать. Он же среди отступников - первый. Отлучили, по иным церквам даже
анафему пропели, а он все клококчет! Не дело... Отрицательная сила в нем
непомерно велика. Вот и прихрожу, увещеваю...
К н я з ь. Бог в помощь. Нрав его трудный.
О т е ц Г е р а с и м. Как-нибудь, как-нибудь...(Поучительно.) Нелегки
пути прозрения...
Появляется л а к е й
Л а к е й (радостно). Граф едут!..
Атмосфера на сцене мгновенно изменилась. Все ожило. С о ф ь я А н д р е
е в н а, м у з ы к а н т, младшая дочь устремились навстречу графу. Прошел,
сдерживая шаг, м л а д ш и й с ы н, неторопливо двинулась с е с т р а, ушли
к н я з ь, к н я г и н я. Остались З в я г и н ц е в а и о т е ц Г е р а с и
м. За сценой слышны возбужденные голоса.
О т е ц Г е р а с и м (зло). Почему столько дней в неведении духовных
пастырей держите? Мы не страдаем, думаете, не переживаем, не скорбим от
незнания по вашей милости? А вдруг, неровен час, помрет? Или что другое
вытворит? А мы пропустим? Такое нам не простят!
З в я г и н ц е в а. Отец Герасим, помилуйте! Он эти дни в Туле был.
Неужели в Туле его оставят без присмотра!..
О т е ц Г е р а с и м. Тула сама за себя знает. О Туле пусть не болит
ваша голова. Но Ясная Поляна, гнездо его - без глаза оставлять ни на миг
нельзя! Решил нынче усилить вам помощь. В кустах за беседкой притаил
наблюдателя. Пусть посматривает да прислушивается. Обогнул сейчас по
дорожкам - ни с какого края не видно. Я знать должен о любом гвозде, который
здесь погнулся...
И в этот миг на сцену с достойной быстротой, походкой не по-стариковски
уверенной, кинув на все цепкий взгляд, входит Л е в Н и к о л а е в и ч. Он
сразу направляется к обойщику мебели и, не обращая внимания на смущение
крестьянина, пожимает ему руку. Потом протягивает руку отцу Герасиму,
полупоклоном приветствует Звягинцеву. На сцене снова С о ф ь я А н д р е е в
н а, м л а д ш а я д о ч ь и м л а д ш и й сы н, М а р ь я Н и к о л а е в н
а, к н я з ь, к н я г и н я, а также вошедшие за Толстым Ч е р т к о в и п о
м о щ н и к Льва Николаевича.
Л е в Н и к о л а е в и ч (радостно возбужден, будто и не было
многоверстной дороги). Путь долог, да все имеет конец. (Целует Софью
Андреевну в щеку. Нежно обнимает за плечи Марью Николаевну.) И ты здесь,
шемардинская пташечка!.. (Всем.) Поднимусь наверх, и будем обедать!..
(Уходит.)
М л а д щ а я д о ч ь (Черткову).Как прошло слушание?
Ч е р т к о в. Всех к небольшим штрафам.
Младшая дочь удивлена
.
Почтарь, оказалось, был пьян. Лошадью наезжал на мужиков...Одно
присутствие Толстого сделало дело. Мы вошли, когда уже началось. Лев
Николаевич сел в первом ряду. И вы бы видели! И присяжные, и суд не сводили
с него глаз!
П о м о щ н и к. И публика! Такое оживление началось, что всем велели
покинуть залу.
Ч е р т к о в. Беднягам повезло, что он приехал.
М л а д ш и й с ы н.Какое-то самовнушение. Как гипноз. Толстой
приехал!.. Ну и что? А если бы я приехал? У него "Крейцерова соната", у меня
"Ноктюрн Шопена". Не известно, что лучше.
М л а д ш а я д о ч ь. Известно.
Младшая дочь подходит к Черткову. Софья Андреевна бросает на них
подозрительные взгляды
Ч е р т к о в(имеет ввиду Софью Андреевну. Младшей дочери). Как она?
М л а д ш а я д о ч ь. Требует дневники... И видно, не отступит...
Будем отдавать?..
Ч е р т к о в. Но ведь вычеркнет, где о ней, где осуждает! Можно ль,
чтобы пропало хоть слово, хоть единое словечко Льва Николаевича!.. Нет,
выпускать дневники нельзя.
М л а д ш а я д о ч ь. А если он дрогнет? Если она докажет, что
рукописи должны находиться в доме? Как всегда находились?
Ч е р т к о в.Вы уверены, что она не помарает в тетрадях?
М л а д ш а я д о ч ь. Не уверена.
Ч е р т к о в. То-то... (Задумывается, прохаживается.) Есть выход:
переписать эти места. Переписать можно быстро. И Варвара Михайловна поможет,
и Алеша, и Галя...
М л а д ш а я д о ч ь. Прекрасно! И вернем как ни в чем не бывало!..
Ч е р т к о в. Завтра и приезжайте... (Софье Андреевне, ласково.) Вы
волновались, наверное? И напрасно!
С о ф ь я А н д р е е в н а (сердито). Не для старика такие
путешествия.
М л а д ш и й с ы н. Мам^а, у меня там готово. (Удаляется.)
М а р ь я Н и к о л а е в н а (Софье Андреевне). Скульптура? Есть
успехи?
С о ф ь я А н д р е е в н а (с готовностью). Отменные! Сильно одарен. И
пишет не плохо. Однако к отцу несправедлив. А тот переживает. К нему нынче
Сережа из сыновей всех ближе. Старший!
К н я з ь. Им трудно выделиться при гениальном отце.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Ах, перестаньте, князь. Везде он гений, а
для меня прежде всего муж - без малого полвека... Я и переписчица ему, и
нянька, и кормилица, и швея домашняя...
Входит Л е в Н и к о л а е в и ч. В том же приподнятом настроении.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Будем обедать и разговаривать... Какие
новости в Ясной?.. (Садится за стол.)
С о ф ь я А н д р е е в н а. Порубок не было, слава богу. Чеченец страх
нагоняет. А ты противился! Штукатуры работают... Кровельщики начали колпак в
прачечной, если тебе интересно... Нюра объявила замуж за Игната, в
деревню...
Л е в Н и к о л а е в и ч (оживился). Какого Игната? Из крайне избы?
Что мать с грыжей?..
С о ф ь я А н д р е е в н а. Наверное, с гнрыжей... Теперь на кухню
надо кого-то брать... Из Ясенок являлись мужики. Узнали - в отъезде, сказали
- потом придут.
Л е в Н и к о л а е в и ч (задумчиво). Придут...
М а р ь я Н и к о л а е в н а. Я, Левушка, привезла тебе подарочек.
(Достает подушечку.) Смотри: подушечка. И по одной стороне вышивание...
Л е в Н и к о л а е в и ч (берет подарок). Спасибо, сестрица,
тронула... (Разглядывает вышивку.) Да здесь написано! (Читает.) "От одной из
шемардинских дур".
За столом смеются. Отец Герасим крестится.
Что это, Машенька?
М а р ь я Н и к о л а е в н а. Забыл? Ты как-то просил меня подольше
остаться, а я не могла без благословения старца Иосифа. Ты и спросил,
сколько нас, монахинь, в Шемардине. Я говорю - шестьсот. И ни одна из вас,
сказал ты, шестисот дур, не может жить своим умом!
Л е в Н и к о л а е в и ч (смеется). Нехорошо сказал. И забыл совсем.
Да, да, я все забыл, и это так хорошо!.. (Обвел всех насмешливым взглядом.)
Когда я подумаю о ком-нибудь, что он помнит все - кто на ком женат, и как
его зовут по имени-отчеству - думаю: бедный, чем полна голова! (Помолчал.) Я
серьезно думаю перечесть Толстого - я все забыл. Анна Каренина, а что она
делала - ничего не помню. Помню, что какие-то пакости, а чего - не помню...
(Марье Николаевне.) Спасибо сестра! (Прикладывает подушечку к уху.) Удобно.
(Софье Андреевне.) Вот, Сонечка,все богатеем, а ты на меня сердишься...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Не юродствуй! Можешь и сестрин подарок на
деревню отдать...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Не отдам! И не проси.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Никогда не прошу. Ты сам так поступаешь.
Л е в Н и к о л а е в и ч (серьезно). А как можно иначе? Я не знаю...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Надо разумно. Все хорошо в меру. Без
фанатизма.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Вот было б хорошо, если бы жена все знала!
Не знаешь чего, обратился к жене - она все и объяснит.
Чертков хохотнул
.
С о ф ь я А н д р е е в н а (покосилась на Черткова). Ирония не к
месту. Иные думают, что я вроде некоторых больше тебя хочу быть. А я не
хочу. Я ведь помню, что я не Толстая, я только жена Толстого.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Вот-вот! Говорите так, а все учите! Куда ни
повернусь, обязательно натыкаюсь на чей-нибудь совет.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Ты, милый, на советы тоже не скуп!
Ч е р т к о в. От Льва Николаевича их жаждут. Даже требуют.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Тут тоже плохо переборщить. Как Соня сказала
- в меру... А у меня, правда, голова кружится. Все помогают! Один, знаете,
немец никак не мог сесть на лошадь. Не может, и все тут! То одного святого
призывает на помощь, то другого - не выходит. Наконец уже всех святых
призвал да как прыгнет и перескочил через лошадь. "Nicht alle auf einmal!" -
говорит. "Не все сразу!" Я тоже прошу: не все сразу! (Марье Николаевне.)
Машенька, подай мне меду. Да не капни, а то все свое женское сословие
опозоришь!..
Появляется м у з ы к а н т
А вот и милый Алексей Борисович! Входите, Алексей, входите,
располагайтесь. Мы тут играем разговорным мячиком...
М у з ы к а н т. Добрый день, Лев Николаевич! (С остальными
раскланивается.) Добрый день! Но я не один!
С о ф ь я А н д р е е в н а. Кто там с вами? Зовите сюда.
М у з ы к а н т. Сию минуту!.. (Уходит и сразу возвращается, неся на
вытянутых руках тяжелый граммофон.) Зову!
На лице Льва Николаевича брезгливая гримаса. Остальные в восторге.
Музыкант устанавливает граммофон посреди сцены. Входит л а к е й с пачкой
пластинок.
Новые пластинки!.. Голос Льва Николаевича! Три штуки. Кубелик, Патти,
Трояновский и еще тут...
Л е в Н и к о л а е в и ч (страдая). Зачем это?
М л а д ш а я д о ч ь. А мы хотим! Алеша, голос пап^а!
М у з ы к а н т (берет пластинку). Пожалте!..
Лев Н и к о л а е в и ч. Ах, батюшка, прошу вас! Когда я и сам могу
сказать - не нужно машину... Шумят, пишут, пластинки делают, а умру - и
через год будут спрашивать: Толстой? Ах, это граф, который пробовал тачать
сапоги и с ним что-то случилось?
Ч е р т к о в (музыканту). Алеша, другое!
М у з ы к а н т. Можно другое. (Берет другую пластинку, устанавливает.)
К н я з ь.Что там будет?
М у з ы к а н т. Узнайте! (Включает.)
Звучит балалайка
К н я з ь. Трояновский...
Несколько секунд звучит музыка. Появляется м л а д ш и й с ы н. Лакей
отошел к Тимофею, к ним присоединились Ф и л и п п, п р и к а з ч и к
Л е в Н и к о л а е в и ч (показывает на широкую трубу граммофона,
которая направлена внутрь дома). Нужно бы повернуть трубу туда! (Делает жест
в сторону крестьян.) Чтобы и они могли слышать...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Его даже в моей комнате слышно.
М л а д ш и й с ы н. По всему дому и в парке!
Музыкант повернул трубу, как говорил Лев Николаевич. Звучит граммофон.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Зачем эта машина? Никчемная игрушка. (Кивок
в сторону крестьян.) Что они про нас думают? Стыдно же!
Музыка прекращается.
К н я з ь. Вот она - эволюция! До чего дожить пришлось! Страшней
велосипеда.
Л е в Н и к о л ав е в и ч. Все эти открытия цивилизации - пирожное для
голодных. А им хлеб нужен. Каждый день. Душан Петрович в Крутом был давеча,
у родильницы. Ее положить надо было для исследования, чтобы она лежала
вытянувшись. В избе не нашлось такого места... Надо накормить всех,
вылечить, а потом им искусство давать...
К н я г и н я. Вот уж, граф, не соглашусь! Тогда и Алексей Борисович не
нужен со своим роялем? А он так прекрасно тут играл без вас.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Им не нужен.
Крестьяне расходятся.
К н я з ь. Ты и оперу велишь закрыть. И балет. А меня балет
вдохновляет.
О т е ц Г е р а с и м. Я бы закрыл!
Л е в Н и к о л а е в и ч (отцу Герасиму). Вы бы - конечно! Только
отчего? От своей жадности!
С о ф ь я А н д р е е в н а. Ну а ты бы всех погнал в поле!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Всех - народ спасать! Нынче ведь куда ни
пойди- в книжный магазин, в посудный, в ювелирный - везде искусство! Пойдите
в театр - там опять искусство: какая-нибудь госпожа ноги выше головы
задирает. И эти глупости никем не осуждаются. В газетах отводят даже
постоянное место, наравне с величайшими мировыми событиями. Да поспешают!
Дабы мир завтра мог уже знать, как именно вчера такая-то госпожа в таком-то
театре ноги вверх задирала.
М л а д ш и й с ы н. Так может рассуждать только вшивый, неотесанный
мужик.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Я и есть адвокат земледельческого народа...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Ты - граф.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Меня этим графом давно тычут.
М л а д ш и й с ы н (коварно). Великий писатель земли русской...
Л е в Н и к о л а е в и ч. И этим!.. Это Тургенев, будь ему неладно,
придумал меня так обозвать. И пошло с дегкой руки: великий писатель земли
русской!.. А почему, спрашивается, земли? А не воды? Или еще пишут:
"Последний этап его творчества". Надо дже! А меня по этапам вовсе и не
водили!.. Однако... Не хочу нынче вести серьезные разговоры. Вот вы знаете,
как ллает помещичья собака и как лает крестьянская?.. Показать? Помещичья
так... (Подражает лаю собаки, вкладывая в интонации характер злобный,
напористый, грубый.) А вот крестьянская... (Звучит добродушный заливистый
лай.)
Все смеются. Аплодируют.
М у з ы к а н т. Неподражаемое подражание!
З в я г и н ц е в а. Собаки наши так перебрехиваются. А хозяева
наоборот.
Ч е р т к о в. У крестьян сейчас к помещикам крайняя злоба, вообще к
господам...
Л е в Н и к о л а е в и ч. И с каждым днем больше. Помнится Пятый год.
Еще будут дела...
М л а д ш и й с ы н. Было и быльем поросло! Русский мужик, господа,
трус! Я сам видел, как пятеро драгун выпороли по очереди деревню из
четырехсот дворов.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Пьяницы они! Потому и дедствуют, а не
оттого, что земли мало.
Л е в Н и к о л а е в и ч (твердо). Была бы у крестьян земля, так не
было бы здесь этих дурацких клумб. (Презрительно показал на корзины с
цветами.) Не было бы таких дурацких штук! И не было бы таких дурашных людей,
которые держат лакеев за десять рублей в месяц.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Пятнадцать!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Ну, пятнадцать...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Помещики - самые несчастные люди! Разве
такие граммофоны, автомобили прокупают обедневшие помещики? Вовсе нет! Их
покупают купцы, капиталисты. Вот кто народ грабит...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Хочешь сказать, что мы менее мерзавцы, чем
они? (Смеется, потом серьезно.) Народ и голоден оттого, что мы слишком сыты.
А эти - семь несчастных, что были в процессе?! Дома дети, в поле работа
ждет, а их терзают допросами и лицемерно поучают. А того устыдиться не
могут, что все их сюртуки из дорогого сукна, и коляски у подъезда, и
сытость, и деньги в банках, и дорогие, по сто пятьдесят рублей, платья на
женах и дочках - все благодаря трудов тех, кого судят они. Сами ограбили и
теперь судят! Надо их местами поменять, а потом устанавливать истину!
(Помощнику.) Николя, дорогой, принесите - у меня письмо на столе от
ссыльнопоселенца одного. Услышите сейчас!..
Помощник уходит
О т е ц Г е р а с и м. Прелесть, гордость ума, самоволие...
Л е в Н и к о л а е в и ч (настойчиво). Да, да! Мы все должны отдать,
чем владеем. Ибо не наше все - награбленное. Им принадлежит!
С о ф ь я А н д р е е в н а. Да все живут так.
Л е в Н и к о л а е в и ч. И все несчастны.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Да нисколько.
Л е в Н и к о л а е в и ч.Я по крайней мере увидал, что я несчастен
ужасно, и делаю несчастье свое и детей, и спрашиваю себя: неужели для этого
нас сотворил Бог? Нет!
З в я г и н ц е в а. Обездолить своих детей в пользу пьяного Ефима? Да
если бы это было хорошо, то все бы вам поверили, а теперь, напротив, никто
вам не верит, и жена меньше всех...
Вернулся п о м о щ н и к с письмом
Л е в Н и к о л а е в и ч. Оно и плохо, что не верят. Вот и этот... Я
писал ему, что только любовь одна любовь может быть сердцевиной
отношений.Без любви человеческая жизнь лишена всякого смысла, прямо
невозможна... Теперь послушайте, что он мне отвечает. Читай, Николя..
П о м о щ н и к (разворачивает письмо, читает). "Вы пишете, что только
одной любовью можно добиться хорошей жизни. Нет, Лев Николаевич, о любви
можно говорить тогда, когда имеешь хорошее воспитание и чувствуешь себя
сытым, но когда не имеешь воспитания и сидишь весь век впроголодь и на тебя
кровопийцы властелины смотрят как на раба, то тут не до любви..."
(Замолкает.)
Л е в Н и к о л а е в и ч. Что же вы? Продолжайте!
П о м о щ н и к. Дальше еще хуже.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Ничего!..
П о м о щ н и к (читает). "Нет, Лев Николаевич, я перед самой вашей
смертью заявляю вам, что вы, очевидно, плохо згнаколмы с рабочим классом.
Рабочие прекрасно знают, что бороться надо не любовью, а бей их, пока не
останется ни одного подлеца. Жаль, что вы, может быть, до того времени не
доживете! Ну, желаю вам счастливой смерти..."
Тягостная пауза.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Какой негодяй... Из Сибири письмо?
П о м о щ н и к. Да. Иркутская нуберния.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Значит, разбойник. Иначе бы не сослали!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Он несчастный. Он много правды говорит...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Разбойник не может говорить правду.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Можно пожалеть душевное состояние этого
человека. Не понимает - никто не призван по-своему устраивать жизнь
человеческую. Я ему снова напишу...
О т е ц Г е р а с и м. Беды все от пренебрежения единым учением
церковным...
Л е в Н и к о л а е в и ч (отцу Гекрасиму). Я не согласен с учением
церкви. Был когда-то согласен, а теперь перестал. Вы знаете. И напрасно
ходите.
О т е ц Г е р а с и м (пропускает эти слова). Чему же верить, коли не
церкви?
Л е в Н и к о л а е в и ч. Богу и закону, данному им в Евангелии.
О т е ц Г е р а с и м. Церковь и поучает этому закону. Она не
накладывает на детей своих бремена непосильные. Требует только исполнения
заповедей: люби, не убий, не укради, не прелюбодействуй.
Л е в Н и к о л а е в и ч (возмущенно). Да, не убий меня, не украдь у
меня моего краденого. Мы все обокрали народ. Украли у него землю, а потом
закон установили, закон, чтоб не красть. И церковь все благословляет это.
Лакей разливает чай, приносит кофе.
О т е ц Г е р а с и м. Мучительное сомнение, Лев Николаевич, вас
снидающее, - кара, богом положенная на возговрдившегося умом своим.
Л е в Н и к о л а е в и ч (взрывается). Да кто же гордый?! Я ли,
желающий жить, как все, своими трудами? Или те, кто считает себя особенными,
священными, обряды установившие?
О т е ц Г е р а с и м (наставительно). Обряды церковные - суть скорлупа
на яйце. Разрушить скорлупу - цыпленка не будет!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Так... Скорлупа, значит, - тело. Тогда
цыпленок - это дух? А ваше учение в таком случае - это дерьмо на скорлупе!
О т е ц Г е р а с и м (обиделся, злобно). Вы заступаете границы, Лев
Николаевич, зопустимых, извините, пределов. (Встает.) Одумайтесь, Лев
Николаевич! .. Упрямство ваше - причина многих несчастий ваших!..
М а р ь я Н и к о л а е в н а (пододвигает чай отцу Герасиму жалобно).
Не угодно еще?
О т е ц Г е р а с и м. Благодарю! (Уходя, грозно посмотрел на
Звягинцеву, и она проследовала за ним.)
С о ф ь я А н д р е е в н а (Льву Николаевичу). Ты был груб. Я не люблю
дурных, нечистоплотных слов.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Говорил, что думал. Он неподвижен, каменный.
С ним говорить - что с той дамой. Ей долго объясняли устройство паровоза.
Она сказала, что все поняла, только не поняла, куда лошади запрягаются.
М а р ь я Н и к о л а е в н а (укоризненно). Нода бы мягче...
Ч е р т к о в. Глаз недобрый!
С о ф ь я А н д р е е в н а. Тем более...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Это надо же - какой скучный человек! Что за
день сегодня?! Утром прроснулся - такой свежий, бодрый. На шестьдесят лет
себя чувствовал. И - пожалйста... Ну-ка, встряхнемся! Конницу сыграем?
Нумидийскую?
С о ф ь я А н д р е е в н а. Лева, угомонись!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Серьезные - отойди! Вперед! (Вприпрыжку
пускается вокруг стола, левой рукой натягивая "поводок уздечки", а правой
размахивая над головой.)
За ним пускается грузный Чертков, младшая дочь, секретарь. Князь
шарахается в сторону. Лев Львович скептически отступил. Сояфья Ан дреевна и
Марья Николаевна добродушно улыбаются. Шум, гам. Слышен шум и за сценой,
гортанные выкрики. На площадке появляется сторож - чеченец А х м е т ,
воолоча привязанного к нагайке крестьянина П е т р а. "Конница"
остановилась.
А х м е т. Дерево рубил!.. Лес грабил!... Какой нахал ! Словами
обзывал. Арест сделал!.. Другие бежал...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Господи, почему ж в контору не повел, сюда
приволок?
А х м е т. Зачем контора? Тебе показал!
Л е в Н и к о л а е в и ч (узнал крестьянина). Петр, Власов! Чего
натворил?! (Ахмету.) Развяжи!
А х м е т. Не надо развяжи - драться будет!
П е т р (Ахмету).Развязывай, коли граф велит!
А х м е т (развязывает Петру руки). Дерево срубил, себе тащил. Я
хватал, обидные слова он говорил...
С о ф ь я А н д р е е в н а. В контору веди, и пускай, как положено,
оформят!
Л е в Н и к о л а е в и ч (как бы сам себе). Позор, какой позор!..
Стыдно-то как! За жалкую елку или березу... молодого, сильного, кормильца...
поволокут в суд... И присудят сидеть в тюрьме или сечь станут. А он не украл
вовсе. Взял просто, что ему по праву принадлежит, от Бога...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Нам принадлежит, а не ему, бандиту! Как
хочешь поступай, но этого - не прощу! Такая наглость - даже сторожа не
боятся!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Это эгоизм, Соня... Арестовать Петра
Власова! Его отец у меня в школе учился. Хорошо его помню...
П е т р. Точно, учился, Лев Николаевич! Сказывал, хвалили.
Л е в Н и к о л а е в и ч (обрадовался). Видишь!.. И на покосе вместе
работали. Сколько раз!
П е т р. Спасибо, ваше сиятельство! Всегда отмечали душевной
милостью!..
Л е в Н и к о л а е в и ч (Петру, устало). Не льсти, Петр Прокофьич...
(Ахмету.) Отпусти его, пусть идет.
С о ф ь я А н д р е е в н а (в возбуждении). Ни в коем случае! Ахмет!
Князь, Марья Николаевна, посмотрите! Могу я вести хозяйство?! Тут не в елке
дело, не в березке. Тут принцип, кготорый Лева забрал себе в голову. Так у
меня тоже принцип! Ни одного порубщика, потравщика не прощу больше! Хватит!
Издеваются над слабой женщиной! Веди в контору, Ахмет!
П е т р (жалобно). Граф!..
Л е в Н и к о л а е в и ч (сильно страдая). Стыдно-то как! Боже мой,
дай силы вытерпеть! Что ты делаешь, Соня! Что делаешь... Как мне жить с
вами?! (Медленно уходит.)
С о ф ь я А н д р е е в н а. Беда с ним! (Ахмету.) Веди в контору,
дубина! Примчался... Научи дурака богу молитьься...
П е т р. Ваше сиятельство, Софья Андреевна, графиня, детьми клянусь -
не буду больше! Ослобоните!..
С о ф ь я А н д р е е в н а. Знаю-знаю, всегда так говорят. А я нанимай
чеченца. Бог простит!.. Ахмет, веди, сказано!
Ахмет уводит Петра. Вслед за ними поднимаются Чертков и секретарь,
уходят.
(Вслед Черткову.) Дорожка скатертью! Скривился весь, шельма!..
К н я з ь. Как вы его не любите!
С о ф ь я А н д р е е в н а. Удивляюсь, что прозорливый Лев Николаевич
не раскусит этого злого и хитрого человека! Из-за него и ко мне переменился
так болезненно... Когда он говорит, что Чертков самый близкий ему человек, я
- поверите ли - дрожу вся и плачу. Ведь сорок восемь лет этим самым близким
была я...
М у з ы к а н т. Софья Андреевна, но нельзя отрицать его заслуг перед
Львом Николаевичем. При всех его недостатках. У кого их нет? Даже, наверное,
у Моцарта были.
С о ф ь я А н д р е е в н а (горько). У Сальери были недостатки,
голубчик! Нашли кого с Моцартом спавникать.И отказ его от карьеры, от
кавалергардства - что думаете, по убеждению? Сообразил, что выгоднее и
виднее создать себе положение самого близкого Толстому человека, чем быть
незаметным и глупым гвардейским офицером.
К н я з ь. Он говорит, что сам к своим идеям пришел.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Понятно! Вы только не повторяйте такую
глупость. (Лакею.) Илья Васильевич, убирай со стола, больше никто чай пить
не будет!.. Гулять пора. Дети спектакль готовят, пойдем посмотрим...
Гости поняли ее слова как приказ расходиться и поднялись. Сцена
пустеет. Появляется Лев Н и к о л а е в и ч.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Какая гадость, какая грязь! Какое пагубное
бессилие... Как во сне... бежать надо, от опасности уходить, а ноги будто
ватные, бессильные... Странно - приходится молчать с живущими вокруг меня и
говорить только с теми, далекими по времени и месту, которые будут слышать
меня... Это не забыть, записать надо... (Подходит к граммофону и
внимательно, с искренним детским любопытством его изучает.)
Входит Ч е р т к о в. Мгновение колеблется: уйти или остаться.
Ч е р т к о в. Лев Николаевич...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Да, дорогой!..
Ч е р т к о в. Есть вопрос. Я хочу упредить некоторые события... Решить
принципиальное отношение. Мое и ваше.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Слушаю вас...
Ч е р т к о в (как выдохнул). Дневники!.. Ваши дневники. Я храню их как
зеницу ока.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Спасибо, Владимир Григорьевич, я так ценю
вашу дружбу! (Отошел от граммофона.) Но это такой болезненный вопрос. Соня,
при ее нынешнем состоянии...
Ч е р т к о в. Софья Андреевна требует их вернуть, грозит
самоубийством...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Знаю!..Вам ее нынешнее состояние может
показаться притворным, вызванным умышленно... Это есть отчасти... Но главное
все-таки болезнь. Оттого ни воли, ни власти над собой...
Ч е р т к о в. Так можно ли человеку в подобном состоянии довериться!
Ущерб будет непоправимый...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Признаюсь, я и сам хочу вырвать те страницы,
где плохо отзывался о ней. Ведь как бывает - напишешь сгоряча, под влиянием
минуты. А потом остается - будто это и есть мое мнение, отношение. А
главное-то в другом. Главное, что я, порочный человек, не первой молодости,
женился на чистой, хорошей восемнадцатилетней девушке. И она почти пятьдесят
лет жила со мной тяжелой трудовой жизнью. Любила меня, рожала, кормила,
ухаживала за детьми и за мною. А ведь сколько караулило соблазнов, искушений
такую сильну., здоровую, красивую женщину! Я ни в чем не могну упрекнуть
ее... Что не пошла за мной в своем духовном движении? Тоже не могу. Духовная
жизнь - тайна каждого человека с Богом.
Ч е р т к о в.И все-таки, простите, я временами не вполне понимаю ваши
поступки, Лев Николаевич...
Появляется С о ф ь я А н д р е е в н а, незамеченная, слушает разговор.
Мне больно, что над личным общением между нами, вашими
единомышленниками, командует шальная воля не любящей вас, ненавидящей вашу
душу женщины. Это же тюремщик ваш! Она обезумела от эгоизма злобы,
корысти...
Софья Андреевна уходит.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Владимир Григорьевич, послушайте... Есть
целая область мыслей, чувств, которыми я ни с кем не могу так естественно
делиться - зная, что я вполне понят, - как с вами... Наша духовная близость
не вчера возникла. Все, что сделано вами за границей для моих изданий... И
здесь... Ссылка ваша... Не вычеркнешь, не забудешь. Я бесконечно
признателен. Но и у вас порой - как бы это точно выразить? - ум за разум1 Вы
не обижаетесь? Ведь мы друзья? Вы все-таки мужчина. И меня переживете. Мне
жалко Соню. Я боюсь ее оставлять одну. Не хочу, чтобы вы были врагами...
Снова появляется С о ф ь я А н д р е е в н а, слушает.
Она сейчас действительно возбуждена, у нее очень тяжелое нервное
состояние... Имейте это в виду! Такое истерическое состояние...
Ч е р т к о в. Это понятно! И все-таки мне в а с жалко. Откровенность
за откровенность. Прямо скажу: будь у меня такая жена, я бы или в Америку
убежал, или застрелился! Не могу понять такой женщины, которая всю жизнь
занимается убийством своего мужа!.. Не могу!..
Терпение Софьи Андреевны кончилось. Вышла вперед.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Вот он - убийца, пришел!.. (Черткову.) Вы
что же наседаете на старика, Батя? Вы им Батя (машет рукой в сторону.) , а
мне вы никто. В былые-то годы он вам не простил бы таких слов, Батя...
Пользуетесь? Ослабел муж мой, деспота из дома не может выставить. Так я вас
отсюда выживу!.. Знать, что хозяйка дома его ненавидит и все-таки ездить, -
какая наглость!
Ч е р т к о в (с апломбом). Ну, знаете ли!..
С о ф ь я А н д р е е в н а. Знаю, все знаю!... Не глупей вашего! Il
n^y a pas de patiece qui tienne! Всякое терпение лопнет! (Льву Николаевичу.)
Я ему доброе письмо написала, просила - верните дневники. Так что получила?
Ты знаешь, что он ответил? Что я боюсь - боюсь! - что он меня и детей моих
обличать будет дневниками... (Черткову, презрительно.) Обличитель! Пакостник
вы!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Соня, остановись, прошу тебя!
С о ф ь я А н д р е е в н а. Не волнуйся - это не мое, его словцо. Он
заявил, что давно имеет возможность нам напакостить.
Ч е р т к о в. Я никогда бы этого не сделал, Лев Николаевич!
С о ф ь я А н д р е е в н а. Спасибо за одолжение! Сколько я спрашивала
вас как распорядитесь с бумагами Льва Николаевича после его смерти?
Лев Николаевич охнул.
Всегда злобно отказывали! Сколько я требовала дневники? Всегда злобно
отказывали! Где христианство? Где любовь? Ложь, обман, злоба и жестокость!
Вы правды и ясности не любите, вот что...
Ч е р т к о в. Я верну дневники. Это решено...
Л е в Н и к о л а е в и ч (ядовито, нельзя понять, шутит или серьезно,
но ясно, что возбужден и в необычном для себя состоянии. Черткову.) Верните
дневники! А вы вернимте дневники! Вы не шутите с нами. Не дано такой власти
никому: хватать чужое и распоряжаться! (Подступает к Черткову вплотную.)
Никому!
Ч е р т к о в (в ужасе). Что это?! Лев Николаевич! Софья...
С о ф ь я А н д р е е в н а (Черткову). Вам не одни его мысли дороги,
нет! Вы еще рукописи коллекционируете. И это бескорыстие? Для рукописей
музей есть. Они там больше в безопасности и людям доступны!
Л е в Н и к о л а е в и ч (с теми же интонациями). Молодец, жена!
Осаживай обручи до места! Договаривай!
Ч е р т к о в. Пощадите мужа, Софья Андреевна!..
С о фь я А н д р е е в н а. И это! Кто дал вам право вмешиваться в
отношения мужа и жены? Кто, снова я спрашиваю? Так положено по вашему
придворному воспитанию? Кто?!
Л е в Н и к о л а е в и ч (наступает на Черткова). Кто, Владимир
Григорьевич, а? (Наступает на Софью Андреевну.) Кто?! Ну, кто, кто?
С о ф ь я А н д р е е в н а (мужу). Не юродствуй! Я давнго искала
откровенного разговора...
Лев Николаевич резко отходит от спорящих и стоит один, повернувшись к
ним спиной
У меня гордость поднялась не за себя. Я слишком презираю такую низкую
грубость. И мне, право, все равно, что будет судить обо мне крошечный кружок
толстовцев. (Понизила голос.) Гордость поднялась за жену Толстого, за мое
положение честной женщины, бабушки двадцати пяти внуков...
Ч е р т к о в. Софья Андреевна! Никто не собирается... отнимать вашу
любовь...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Я слышала, как вы не собираетесь! Смерть
Ванечки я легче пережила - в ней была воля Божья. В отнятии же мужа моего, в
таком вмешательстве - я вижу волю злую! Злую волю, вашу... Я прошу вас,
Владимир Григорьевич, впредь не бывать в доме... Да, да! Покиньте нас как
можно скорее!..
Ч е р т к о в (растерян окончательно). Но как же?.. А работы наши с
Львом Николаевичем?..
Л е в Н и к о л а е в и ч (поворачивается к Черткову). Хватит!
Уезжайте, Владимир Григорьевич!
Ч е р т к о в. Странно, право. Я тотчас уеду...(Уходит.)
Л е в Н и к о л а е в и ч. Ни с чем несообразно, Соня!
С о ф ь я А н д р е е в н а. Чего тебе не хватает? Чего у тебя нет?
Зачем ты нас мучаешь?
Л е в Н и к о л а е в и ч (как будто спокойно, ровным голосом). Я все
отдал: состояние, сочинения, оставил только дневники, и те должен отдать...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Мне отдавать не нужно. Пусть у тебя будут.
Но пусть - у тебя! А не у них!..
Л е в Н и к о л а е в и ч. Я все отдал...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Что значит - все?! Прав на сочинения не
отдал. Ты навалил на мою женскую спину управление имуществом, устройство
жизни... Мне - непосильный труд, себе - блага... Надоело! Хозяйство, все!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Брось!
С о ф ь я А н д р е е в н а. А куда мне деваться?
Л е в Н и к о л а е в и ч (вдруг обмяк). А куда хочешь. Уезжай! Хоть в
Одоев...
С о ф ь я А н д р е е в н а (истерично). А, ты гонишь меня! Хочешь
отделаться... Больше не нужна тебе!..
Л е в Н и к о л а е в и ч. Не гоню, не гоню!.. Оставайся... Лучше я
уйду...
С о ф ь я А н д р е е в н а (опасливо). Ты?.. Что ж, ладно, давай
вместе все бросим и пойдем жить в избе! Согласен?.. Вместе!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Еще бы не согласен! Но этого нельзя сделать
сразу. Ты должна сперва ликвидировать дела. А главное, ничего нельзя делать
без любви. Если нет любви, ничего хорошего не получится...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Отказываешься? Старый ты лицемер и лгун!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Совершенно сил нет с тобой разговаривать. Я
с ног валюсь. А утром такой здоровый был! Теперь с Николя занятия - а я уже
весь вышел...
С о ф ь я А н д р е е в н а (спохватывается). Пойди полежи!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Попробую... (Вспоминает Черткова.) Он не
ангел, нет... Но и ты с ним слишком жестоко... (Уходит.)
С о ф ь я А н д р е е в н а (где-то в самой глубине притаила улыбку).
Лицемер... Точно! Мой муж - лицемер.За моей спиной спаржу ест и любит не в
телеге ездить, а на резиновых шинах...
К перевернутому креслу подходит Т и м о ф е й, продолжает работу.
Запускает руку под обшивку, вынимает из-под нее толстую тетрадь в переплете.
Т и м о ф е й (подошел к Софье Андреевне). Ваше сиятельство, вот, под
обшивкой хоронилось...
С о ф ь я А н д р е е в н а (неприязненно).Под какой обшивкой?
Т и м о ф е й. В кресле из кабинета Льва Николаевича.
С о ф ь я А н д р е е в н а (поспешно). А ну, давай сюда!.. (Берет
тетрадь, начинает лихорадочно просматривать.) Вот, вот она... Вот где,
значит, прятал... "Дьявол" - название какое страшное! "Дьявол"... Скрывал от
меня, столько лет скрывал... Значит, грех за ним!.. (Тимофею.) Ты иди,
Тимофей, иди!
Тимофей уходит.
(Листает рукопись.) То самое... Аксинья... Крестьянская девка...
Припрятал... Боится показать... Знает кошка... Видно, что и сейчас не
забыл... Как я ревновала тогда!.. Зачем, кажется, было? Я хозяйка, я
молодая, красивая. То - до женитьбы... Мало ли какие у взрослых мужчин
случаются приключения! Но крестьянка, девка, с сильным станом, с загорелыми
ногами - вот что противно! Простонародный вкус... Новую статью переписывала
- опять Аксинья с блестящими глазами, те же описания мужицкой жизни...
Бессознательно к нему поднялась, из самой глубины... Как тяжело!.. Я
чувствую, он уходит от меня... Я не отпущу его... (Быстро уходит.)
К низкому столику с пишущей машинкой "Ремингтон", поставленному у края
сцены, подходит п о м о щ н и к Льва Николаевича и м л а д ш а я д о ч ь.
М л а д ш а я д о ч ь. Пап^а сюда выйдет?
П о м о щ н и к. Да, договорились здесь. Все готово...
М л а д ш а я д о ч ь. Вы, чувствуется, освоились в роли помощника.
П о м о щ н и к. Стремлюсь...
М л а д ш а я д о ч ь. Пап^а вас полюбил...
П о м о щ н и к. Я счастлив быть с ним рядом.
М л а д ш а я д о ч ь. Хочу предостеречь вас... От заблуждения или
увлечения... Вы человек у нас новый. Вы, надеюсь, учитываете, что в доме
есть люди, стоящие к Льву Николаевичу гораздо ближе...
П о м о щ н и к. Как же!..
М л а д ш а я д о ч ь. Надо ближе держаться людей, которых он выделяет
как единомышленников.
П о м о щ н и к (настороженно). Что имеется в виду?
М л а д ш а я д о ч ь. Первое время вы направляли Черткову по его
просьбе копии бесед со Львом Николаевичем и всего того, что происходило в
доме. С некоторых пор посылки прекратились.
П о м о щ н и к. Теперь, по-моему, нет нужды! Владимир Григорьевич сам
чуть ни каждый день бывает в Ясной.
М л а д ш а я д о ч ь. Тем не менее... Мало ли на какой случай может
понадобиться. Сегодня ездит, завтра не ездит - он человек занятой.
Прискорбно нарушение уговора...
П о м о щ н и к. Не могу...Сказать честно, сия обязанность меня как-то
стесняет. Неловко...Он бывает откровенен... Рука не поднимается
передавать... Хотя бы из соображений дружеской заботы. Поймите меня.
М л а д ш а я д о ч ь. Вот как?.. Я передам нашу беседу Владимиру
Григорьевичу, передам. Вы ему обязаны этим местом...
П о м о щ н и к. Помню... Но мне хотелось бы сохранить
самостоятельность в некоторых суждениях...
М л а д ш а я д о ч ь. Простите... (Поспешно уходит.)
Помощник раскладывает бумаги. Появляется Л е в Н и к о л а е в и ч.
Л е в Н и к о л а е в и ч (помощнику, с усталой улыбкой). А я все жду,
что вы мне скажете: оставьте меня, надоели вы мне со своей работой!
П о м о щ н и к. Не дождетесь, Лев Николаевич!
Л е в Н и к о л а е в и ч (бросает взгляд на рукописи). Что же у нас
получается?
П о м о щ н и к. Все мысли о вере, что вы передали вчера, я разбил на
отделы... Вот, посмотрите...
Л е в Н и к о л а е в и ч (просматривает листки). Очень хорошо! Вы
понимаете цель? Потом получится книга - "Мысли о жизни". А лучше даже -
"Круг чтения". Каждому дню года соответственно - мысли. То, что давал вчера,
- первая глава. Теперь посмотрите вторую... (Открывает новую папку.) "О
душе".
П о м о щ н и к. Интересно...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Вы не робейте! Поправляйте смелей,
свободнее!..
П о м о щ н и к. Изменять ваши мысли - куда мне!
Л е в Н и к о л а е в и я. И напрасно! Делайте, пожалуйста, если
милость ваша будет!.. А что вам пишет мам^а? Довольна вами?..
П о м о щ н и к. Мама вас благодарит, Лев Николаевич... Она боится,
чтобы я не оставил университет.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Хм, тут я ничего не посоветую. Наше
университетское образование - ложное. Но оставить университет или не
оставить - решайте сами. По убеждению.
П о м о щ н и к. Для меня сомнения нет - оставить. Третьего дня была
повестка из Тульского жандармского управления. Обвиняют в "государственном
преступлении".
Л е в Н и к о л а е в и ч (настороженно). Каком же?
П о м о щ н и к. Послал по почте запрещенные книги ваши. Помните,
просил крестьянин один, из Пензенской губернии?
Л е в Н и к о л а е в и ч. Что послали?
П о м о щ н и к. "Не убий", "Николай Палкин", "Приближение конца", еще
некоторые... Пока мне запретили выезд из Ясной.
Л е в Н и к о л а е в и ч (с улыбкой). Когда я вырасту большой...
(Серьезно.) то возьму первое попавшееся дело о революционерах и опишу, что
он переживал, когда решил убить провокатора, что переживал этот провокатор,
когда он его убивал, что переживал судья, который постановлял приговор, что
переживал палач, который его вешал...
П о м о щ н и к. Мне-то, в худшем случае, высылка. А вот телеграмма,
утренняя - от жены Молочникова: "Муж осужден год крепости уже посажен".
Л е в Н и к о л а е в и ч (сурово). От таких вестей даже во мне, в
восемьдесят лет, поднимается злоба и ненависть!.. Что же молодежь, как же им
не быть революционерами?!
П о м о щ н и к. Это не все. Отложил вам номер "Руси", последний.
Двадцать казней в Херсоне.
Л е в Н и к о л а е в и ч (разворачивает газету, просматривает). Вот
оно!.. Да, хорошо устроили: один подписывает, другой читает, палач вешает...
Я теперь пишу статью, и кажется это слабым лепетом в сравнении с тем, что
делается... (Прикладывает к глазам платок.) Включите фонограф...
Помощник быстро приготавливает и включает фонограф.
(Хрипло.) Нет, это невозможно! Нельзя так жить!.. Нельзя так жить!..
Нельзя и нельзя. Каждый день столько смертных приговоров, столько казней:
нынче пять, завтра семь, нынче двадцать мужиков повешено, двадцать
смертей... А в Думе одни разговоры, и всем кажется, что так оно и должно
быть... (Отошел от фонографа, помощнику.) Признаюсь, мне раньше были
противны эти легкомысленные революционеры, устраивающие убийства, но теперь
я вижу, что они святые в сравнении с теми... (Тяжело опускается на стул,
замолкает.)
П о м о щ н и к (осторожно). Вы устали, Лев Николаевич?
Л е в Н и к о л а е в и ч. Устал. Весь вышел... Понимаете, Николя...
Намедни посылка пришла, а в ней веревка и приписочка: "Неча ждать, чтоб тебя
повесили, сам можешь исполнить над собой..." И так часто после отлучения. И
друзья требуют изменить мою жизнь, в согласие с учением привести...
Революционеры тоже недовольны - любви держусь. То письмо хотя бы, что за
обедом читали. Кольцо получается, не разорвешь... Но дома, дома что-о!..
Соня, Чертков, дети... Я им теперь не нужен. Одни ссоры нужны. Они разрывают
меня на части... Иногда серьезно думаю: уйти ото всех!.. Вы уж не говорите
никому, что я вам сказал... (Помолчал, посмотрел в окно.) Сегодня погода как
раз такая, в какую я, бывало, ходил на тягу. Теперь совершенно не могу
представить, как я мог этим заниматься! Вальдшнепы устраивают любовные
свидания, а я прицелюсь в них и убью, хотя мне это совсем не нужно...
Вдалеке, в верхних покоях дома раздавются два выстрела.
П о м о щ н и к (испуганно). У Софьи... Андреевны!..
Лев Николаевич вскакивает и спешит в сторону звука.
С о ф ь я А н д р е е в н а одна в своей комнате. В руках пугач.
Появляется Л е в Н и к о л а е в и ч, видит ее, подходит.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Господи, бог знает что подумал... Ты
стреляла?
С о ф ь я А н д р е е в н а (в трансе). Вот тебе твой "Дьявол", твоя
Аксинья... Все против меня... Да, стреляла. Пока из пугача... Хотела
посмотреть, как будет...
Лев Николаевич вынимает из ее рук пугач.
Ты услышал, да? Я хотела этого... Что ты подумал? Ты подумал, что меня
уже нет? Подумал, скажи? Хотя бы мгновение ощутил пустоту, пропасть, ты
прощался со мной?
Л е в Н и к о л а е в и ч. Соня, милая, как можно так! Ты больная...
Прости меня!.. Я виноват...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Ты пришел... Ты испугался... Ты мой пока
еще... (Прижимается к нему.) Мы вместе, как прежде...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Ну конечно... Дорогая... Сонечка...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Больше любить не могу... Люблю до
последней крайности, всеми силами... Нет ни одной мысли другой, нет никаких
желаний, ничего нет во мне, кроме любви к тебе...
Л е в Н и к о л а е в и ч. А я-то тебя как люблю! Голубчик, милый!..
Разве я не знаю тебя, не чувствую!.. Я люблю тебя, и страдаю, и жалею, что
ты страдаешь...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Ты уезжал в Мещерское и не хотел вернуться
к сроку... А идол там радовался... А мне без тебя все равно как без души. Ты
один умеешь на все и во все вложить поэзию, прелесть и возвести на какую-то
высоту... Для меня все мертво без тебя...
Л е в Н и к о л а е в и ч (тихо). Нам прощаться скоро... Но нет в моей
жизни дня, от самого первого, чтобы забыл тебя или не любил просто,
по-человечески... Ты всех измучила и больше всех себя...
С о ф ь я А н д р е е в н а (улыбка сквозь слезы). Я не рассказывала
тебе... Победоносцев мне сказал как-то: "Мне жаль вас, графиня: вы так
неудачно вышли замуж. Я должен сознаться, что ваш муж на ложной дороге, и,
кроме того, - он даже не умен..."
Оба тихо смеются.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Какие мы были... счастливые!..
Лев Николаевич и Софья Андреевна оказываются в некотором затемнении.
Теперь они не столько видны нам, сколько мы чувствуем их присутствие.
Издалека долетает чуть различимая музыка, оживленные голоса. Мысленно они
унеслись в молодость...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Так вы завтра уезжаете... Почему так
скоро? Как жалко!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Знаете, Соня, я хотел ехать, но теперь не
могу...
С о ф ь я А н д р е е в н а (после паузы). Пойдемте в залу!.. Нас будут
искать.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Подождите...Софья Андреевна, вы можете
прочитать, что я напишу, вот здесь, на ломберном сукне, начальными буквами?
С о ф ь я А н д р е е в н а (решительно). Могу!.. В... эм... и... п...
эс... снова эс... "Ваша молодость... и..."
Лев Н и к о л а е в и ч (потрясен). Правильно!..
С о ф ь я А н д р е е в н а. П... потебность?
Л е в Н и к о л а е в и ч. Да, да...
С о ф ь я А н д р е е в н а. "...счастья... слишком... живо..."
(Замолкает.)
Л е в Н и к о л а е в и ч. Эн... эм... эм - "напоминает мне мою..."
С о ф ь я А н д р е е в н а (встрепенулась). "Мою старость и...
невозможность - вот! - счастья"!
За сценой чистый девичий голосок поет вальс.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Софья Андреевна! Мне невыносимо. Я писал
буквы, вы все прочитали... Не торопясь, ради Бога, не торопясь, скажите, что
мне делать? Скажите, как честный человек, хотите вы быть моей женой? Только
ежели от всей души, смело вы можете сказать "да", а то лучше скажите "нет",
но я предвижу и найду в себе силы вынести. Но ежели никогда мужем я не буду
любимым так, как я люблю, - это будет ужасней...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Мама!.. Таня... Лизонька!... Граф сделал
предложение... мне!!!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Неужели я тогда и я сегодняшний один и тот
же человек?.. Тот, черствый к чужому горю и желающий счастья только для
одного себя, равнодушно взирающий на людские страдания, считающий: так оно и
должно быть - и нынешний... Пройдены целые эпохи возрастания...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Ты уходил от меня все дальше... И как
делалось жутко, когда я чувствовала, что ты и я - по разным сторонам, что
твой народ не может меня занимать всю, а тебя не могу занимать всего я, как
занимаешь меня ты...
Л е в Н и к о л а е в и ч (нежно). Как я с молоду любил тебя, так я, не
перставая, несмотря на разные причины охлаждения, любил и люблю тебя...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Мы на разных дорогах, с детства: ты любишь
деревню, народ, любишь крестьянских детей, любишь всю эту первобытную
жизнь,,, А я не понимаю и не пойму никогда деревенского народа.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Помню, ты куда-то уехала... Ты сидела уже в
коляске, грустная и нездоровая, и седые волосы твои трогательно трепались по
ветру... И мне стало страшно жалко тебя. Не то, что уезжаешь. А мне жалко
тебя, твою душу... Я знаю, я один у тебя, за которого ты держишься, и
боишься, что я не люблю тебя. Ты думаешь, я не люблю тебя, что ты не пришла
ко мне. Не думай этого. Еще больше люблю тебя, всю принимаю и знаю, что ты
не могла, не м о г л а прийти ко мне и оттого осталась одинока. Но ты не
одинока. Я с тобой, я такою, какая ты есть, люблю тебя и люблю до конца так,
как больше любить нельзя... Но помни, Соня, или я уйду, или нам надо
изменить жизнь: раздать наше имущество и жить трудом наших рук, как живут
крестьяне!..
Площадка перед домом, веранда. Появляются Ч е р т к о в и м л а д ш а я
д о ч ь.
М л а д ш а я д о ч ь (озабоченно). Не надо так переживать, Владимир
Григорьевич, на вас лица нет!
Ч е р т к о в (дрожат губы). Она мне отказала!.. Понимаете? "Покиньте
нас как можно скорее..." Я тоже отлучен! А Лев Николаевич еще подтвердил...
М л а д ш а я д о ч ь. Это он так, чтобы ее не злить. Но что ж теперь
будет?
Ч е р т к о в (встряхнулся). Все то же самое! Из его мыслей она меня не
выкинет! Переносим центр в Телятинки. Так... Дневники мы должны вернуть...
Это теперь ясно как божий день. Сегодня же приезжайте, сядем за переписку.
При лампах. Лев Николаевич сам, оказывается, хотеол уничтожить свои отзывы о
ней. У него - минутное настроение, но нам нужно думать о потомках. Им
судить. Мы им поможем, сохраним... Приедете?
М л а д ш а я д о ч ь. Вы еще спрашиваете! Конечно, приеду. Думаю, и о
завещании пора говорить конкретно.
Ч е р т к о в. Пора... Проводите меня... Только пройдем здесь. Не хочу
мимо ее окон...
Чертков и м л а д ш а я д о ч ь уходят. Появляется Л е в Н и к о л а е
в и ч, держится за сердце, садится, начинает считать пульс. Входит л а к е
й, ждет
Л е в Н и к о л а е в и ч. Девяносто два!.. Много... Ты что, Илья
Васильевич?
Л а к е й (спокойно). В кустах за беседкой человек хоронится.
Наблюдает.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Хорошо маскирован?
Л а к е й. Дюже хорошо. Не видно.
Л е в Н и к о л а е в и ч. А ты увидел?
Л а к е й. Увидел, Лев Николаевич.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Молодец... Старый конь борозды не портит,
так, Илья Васильевич? Не забыл кавказские походы?
Л а к е й. Никак нет, Лев Николаевич. Хватка, она ведь не пропадает...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Можешь подкрасться и не спугнуть?
Л а к е й. Уже еще бы!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Возьми слегу потяжельше, подползи сзади да
перетяни его вдоль спины как следует. Не говори только, что я велел!
Л а к е й (доволен). С превеликим старанием, Лев Николаевич!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Ну, ступай!
Лакей уходит.
Непротивление... (Достает из блузы блокнот, пишет в нем.)
Приходит л а к е й с палкой
.
Л а к е й. Исполнил, Лев Николаевич. Как сказали. Орал.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Меня-то не выдал?
Л а к е й. Никак нет.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Тогда совсем молодец. А то письмо напишет.
Обвинит меня в непоследовательности...
Имение Черткова в Телятинках. Присутствуют Ч е р т к о в, м у з ы к а н
т, ю р и с т.
Ч е р т к о в. Сейчас момент исторический!..
Ю р и с т. Для меня, юриста, Владимир Григорьевич, это просто работа.
Хотя и весьма лестная.
Музыкант пишет в блокноте.
Ч е р т к о в (юристу). Каждое слово заносится в скрижали!
Ю р и с т. Но почему такая конспирация?
Ч е р т к о в. Вынужденно. Графиня, сыновья Андрей и Лев хотели бы все
прибрать к рукам. Воля же Льва Николаевича - передать сочинения в общую
пользу.
М у з ы к а н т. Кстати, а что с дневниками? Графиня их все-таки
помарала?
Ч е р т к о в (поморщился). Нет, не решилась. Отвезла в
Тульский банк. Не отвлекайтесь. (Юристу.) Вот послушайте наш проект...
(Читает вслух.) "Желаю, что бы все мои сочинения не составляли бы после моей
смерти ничьей частной собственности, а могли быть безвозмездно издаваемы
всеми, кто захочет. Желаю, чтобы все рукописи и бумаги, которые останутся
после меня, были переданы Владимиру Григорьевичу Черткову, чтобы он и после
моей смерти распоряжался ими, как он распоряжается ими теперь... Лев
Николаевич Толстой..." Ну как?
Ю р и с т. Как юридический документ это все никуда не годится.
Ч е р т к о в. Почему же, мой дорогой?
Ю р и с т. Закон не предусматривает возможности оставить наследство
"никому". Вот вы пишете: "Не составляли бы ничьей частной собственности..."
А частная собственность священна. Отказ от нее законом не
предусматривается...
Ч е р т к о в. И что же делать? Где выход?
Ю р и с т. Завещать полагается кому-то, персонально. А он уже и
соблюдет волю усопшего. Так кто же им будет? (Черткову.) Вы?
М у з ы к а н т. Конечно, Владимир Григорьевич. Лев Николаевич
наверняка согласится.
Ю р и с т (Черткову). Пишем?
Ч е р т к о в. Погодите!.. Тут все надо обдумать. Когда не станет
завещателя, тут сразу начнутся тяжбы с родственниками.
Ю р и с т. Естественно! И могут выиграть...
Ч е р т к о в. А надо наверняка.
Ю р и с т. Тогда кто?
Ч е р т к о в. Назвать надо младшую дочь, Александру Львовну. Среди
всех наследников только она способна полностью и наверняка выполнить волю
отца.
Ю р и с т (правит текст). Пусть так... Вот теперь показывайте Льву
Николаевичу. Он все должен переписать своею рукой.
Ч е р т к о в. Чрезвычайно признателен!.. Разумеется, об этом деле
никому ни гу-гу!
Деревенская улица. У избы лежит П р о к о ф и й, накрыт тулупом.
П р о к о ф и й. Малашка!
Из-за избы выходит девочка М а л а ш к а. В избе слышен крик ребенка.
Воды. Испить.
Малашка уходит в избу, выносит ковш воды. Крик ребенка не прекращается.
Что ты малого все бьешь, что он орет. Вот я матери скажу.
М а л а ш к а. Говори матери. С голоду ореть.
П р о ф и й (пьет). Ах, хоть бы смерть пришла. Звонили к обеду, что ль?
М а л а ш к а. Звонили... Вон барин идеть!
Входит Л е в Н и к о л а е в и ч.
Л е в Н и к о л а е в и ч (Прокофию). Ты что же сюда вышел?
П р о к о ф и й. Да муха там, да и жарко. Огнем жжет...
Л е в Н и к о л а е в и ч. А сын где, дома?
П р о к о ф и й. Где дома, в такую погоду! В поле за снопами поехал.
Л е в Н и к о л а е в и ч. В острог присудили?
П р о к о ф и й. К шести неделям. Сотский за ним пошел. Сотский новый.
Намедни впервой появился...
Приходит б е р е м е н н а я б а б а со снопом и граблями.
Б а б а (бьет по затылку Малашку). Ты чего малого бросила? Слышь, орет.
Только на улицу бегать!
М а л а ш к а (ревет). Я только вышла. Батя пить просил.
Б а б а. Я те дам!.. (Видит барина.) Здравствуйте, батюшка Лев
Николаевич! Грех с ними. Намучилась, одна на все дела. Последнего работника
в острог ведут. А тут этот лодырь валяется.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Что ты говоришь, ведь он болен!
Б а б а. Он - болен, а я - не больна! Как работать, так болен. А гулять
не болен да мне косы рвать. Издыхай он, как пес!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Как не грех!
Б а б а. Знаю, что грех, да сердце не уйму. Ведь я тяжела, а работаю за
двоих. Люди убрались, а у нас два осьминника не кошены. Надо бы довязать, а
нельзя, домой надо, этих ребят поглядеть.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Овес скосят, я найму... И связать тоже...
Б а б а. Что связать! Ты Петьку мово развяжи! Ты ить не обеднял одной
осинкой, а нам погибель без мужика.
Л е в Н и к о л а е в и ч. С тем и пришел.
Б а б а. Бог тебе здоровья! (показывает на Порфирия.) А что, Лев
Николаевич,помрет муж мой? Уж больно плох...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Может, свезти в больницу?
Б а б а. О господи! (Начинает выть.) Не вози ты его, пускай здесь
помрет. (К мужу.) Чего ты?
П р о к о ф и й. Хочу в больницу. Здесь хуже собаки.
Б а б а. Уж я и не знаю. Ума решилась. Малашка, обедать собери!
Л е в Н и к о л а е в и ч. А что у вас обедать?
Б а б а. Да что, картошка да хлеб...
Баба уходит в избу, слышен визг свиньи, крик детей.
П р о к о ф и й (стонет). Ох, господи, хоть бы смерть...
Появляются с о т с к и й и П е т р.
С о т с к и й (Прокофию). Разлегся, старик! Пьян, скотина, с утра!
Собирай сына! Беру в острог! Неповадно будет господский лес рубить.
П р о к ро ф и й (оказывается на коленях). Помилуй нас, грешных!
Помилосердствуй! (Кричит в избу.) Катька, беги Петьку вымаливать!...
Выбегает б а б а, тоже падает перед сотским на колени.
Б а б а (воет). Отпусти нас, отпусти! Олдин мужик здоровый... Не жить
нам!..
Л е в Н и к о л а е в и ч (сотскому). В самом деле, любезный... В покос
работника с поля берете...
С о т с к и й (Льву Николаевичу, грозно). Отступи мужик!.. (Почти
толкает.) Поди ты, защитник! Лев Толстой нашелся!..
П е т р. Эй, сотский, не маши руками! Он граф и есть. Лев Николаевич.
С о т с к и й. Толстой?!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Толстой, любезный, Толстой. Не забирай
Петра. Я съезжу в управу, все утрясу.
С о т с к и й. Никак не можно, ваша светлость! Не могу ослушаться -
только назначен. Имею указ.
П р о к о ф и й (Льву Николаевичу, с укором). Грешно, граф, ох, грешно
- графиня обидела... Ведь что порубили - безделицу. А горе, гору-то!
Вырвалась твоя баба из хомута... В нашем простом быту - мы бы вожжами...
П е т р (сотскому). Дай с детьми попрощаюсь!.. (Уходит.)
С о т с к и й (все еще не может прийти в себя). Неужели сам и есть -
граф Толстой?! Это надо же - сподобился... (Обводит вокруг руками.) И где!..
Л е в Н и к о л а е в и ч. Ты о себе подумал, несчастный? Как душу
спасать будешь? (Показывает на Прокофия.) Ведь они такие же мужики, как и
ты, а ты...
С о т с к и й (простодушно). Я не такой, ваше сиятельство! Вот вам
крест святой!
Из избы выходит П е т р с котомкой.
П е т р (сотскому). Веди, что ли... Не томи! (Нагибается, целует отца.)
Прощай, папаня.
С воем выбегают б а б а и М а л а ш к а, виснут на Петре.
(Льву Николаевичу.) И вы будьте здоровы, ваше сиятельство! За доброе
слово - спасибо! Оно ведь в остроге - тоже живут... Не вечна маята, граф, не
вечна!.. (Сотскому.) Веди !.. (Решительно удаляется.)
С о т с к и й (пятится вслед за Петром, не спускает восхищенных глаз с
Льва Николаевича.) Это надо же... Великий гений... Сподобился...
Лев Николаевич вдруг весь подобрался, согнул руки в локтях, встал на
пути Петра и сотского.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Не пущу!.. (Сотскому.) Отдай мужика, слышь,
сотский! Я тебе что сказал?! Иди, объяснишь, Толстой не велел...
С о т с к и й. Ну, как такое - не велел! Меня обсмеют. Уступите
тропинку, граф! (Отодвигает Толстого в сторону, тот упирается.) Писатель, а
дерется...
Л е в Н и к о л а е в и ч (кричит). Кровопийца! Отступись!
С о т с к и й (с сожалением). А в городе говорили, вы праведной жизни!
(Вместе с Петром уходит.)
П р о к о ф и й. Тут стена, Лев Николаевич. Не сдвинешь...
Лев Николаевич выходит вперед. Изба, Прокофий, баба, Малашка исчезают в
затемнении.
Л е в Н и к о л а е в и ч (громко, в исступлении). Не виноват сотский,
ни другой сотский, ни третий! Пешкин они! Пешки в игре. А ведут игру
николаи, столыпины, все их министры... Ну и у нас - чай с медом, граммофоны,
а Петра, бедного, потащили в контору, а потом в тюрьму! Как не видеть
этого?! Для меня здесь тюрьма!... Тюрьма без решеток...
Появляется м у з ы к а н т.
М у з ы к а н т. Лев Николаевич! Насилу отыскал... Владимир Григорьевич
просил передать: документ готов... В грумантском лесу ждут вас... Переписать
и подписаться...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Тюрьма без решеток...
М у з ы к а н т. Что, Лев Николаевич?.. Я говорю, в лесу...
(Показывает.) Вон в том...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Пойдем, пойдем! Это нужно...
По краям сцены появляются два столика, два тусклых ночника. За одним
столиком пишет С о ф ь я А н д р е е в н а, за другим - Л е в Н и к о л а е
в и ч. Ночь.
С о ф ь я А н д р е е в н а (поднимает голову). Как хорошо, спокойно,
когда не боишься свиданий с Чертковым и когда мы одни - с делами, работой и
дружным отношением друг к другу! Если б так пожить хоть месяц! Но сегодня
Лева опять упрекал мня за мое отношение к свиданиям с Чертковым. А зачем
они?!
Л е в Н и к о л а е в и ч (как бы прислушивается, пишет, поднимает
голову). Я высказал ей все, что считал нужным. Она возражала, и я
раздражился. И это было дурно. Но может быть, все-таки что-нибудь останется.
Правда, что все дело в том, чтобы самому не поступать дурно... Но и ее... не
всегда, но большей частью... искренне жалко...
С о ф ь я А н д р е е в н а. День прошел, слава Богу. Но что-то гнетет.
Лев Николаевич ходил на деревню. Вечером много читал, потом писал дневник,
как всегда, перед сном... И я смотрела на его серьезное лицо через дверь
балкона с любовью и вечным страхом, что он уйдет от меня, как часто грозил
последнее время.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Она временами спокойна, но только
временами... Все виноваты, кроме нее... А на душе строго, серьезно...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Подозрительная тишина в доме. Уж не
добился ли Чертков своего! Я говорила ему, что дети без борьбы не уступят
своих прав. Как больно, что над любимым человеком поднимается столько зла,
упреков, судьбищ и всего тяжелого!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Был неприятный разговор и
сцена...Догадывается о завещании... Намеки, выпытывания. Я молчал. День
пустой, не мог работать хорошо... (Встает, долгим взглядом смотрит в
темноту, покачнулся. Из возможных сил повышая голос, чтобы его услышали.)
Соня!.. Соня!..
Софья Андреевна в испуге запахнула халат и заспешила к мужу. Подхватила
его, провела до дивана. Он уже без памяти.
С о ф ь я А н д р е е в н а. О Господи! Левушка! Помилуй Бог! Не надо,
не уходи... (Открывает ему ворот, дает понюхать нашатырь, снимает один
сапог, другой. Растирает ладонями похолодевшие ступни. Видит выпавшую из-за
голенища книжечку. Берет, раскрывает.) Еще находка... Что это?.. Спрятал...
(Читает.) "Дневник для одного себя"... Не для меня, значит. (Открывает
последнюю записью.) "Писал в лесу..." Так... Что писал? Почему в лесу?
Завещание? Все-таки обманули... (Стоит молча, переживая открытие, потом
опять начинает хлопотать над больным.)
Лев Николаевич постепенно приходит в себя.
Посмотрел!.. Левушка! Это я, Соня! Что же ты! Родимый...
Толстой приподнимает голову.
Лежи, не вставай!
Л е в Н и к о л а е в и ч (видит записную книжку). Нашла...
Прочитала...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Прочитала! Идол добился своего!..
Л е в Н и к о л а е в и ч (слабо). Соня, голубушка, ты только попробуй
добро относиться к людям, ты увидишь, насколько тебе легче будет...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Ты решил напакостить. Мне и детям. Из-за
гроба.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Грех тогда совершил - отдал детям состояние.
Всем навредил, даже дочерям. Теперь ясно вижу...
С о ф ь я А н д р е е в н а (показывает на портрет Черткова над
письменным столом). Он тебя подбил! Он! Ненавижу! (Срывает портрет.) Не
хочу, чтобы висел здесь . (Заменяет другим портретом, с другого места.)
Пусть граф Николай Ильич здесь будет. А этот - подальше!.. (Меняет
фотографии.)
Л е в Н и к о л а е в и ч. Ладно, ладно, уймись! Иди спать. И я спать
буду.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Душана позвать? Или мне посидеть?
Л е в Н и к о л а е в и ч. Не беспокой Душана Петровича. Целый день
принимал деревню. Умаялся. И сама пойди ляг. Мне хорошо уже...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Ну, смотри... (Целует его. Пригашивает
свет. Уходит.)
Л е в Н и к о л а е в и ч (подходит к столу, пробует что-то писать.
Бросает перо). А. хватит!.. (Уходит.)
Обеденное время в Ясной Поляне. Люди сидят за столом, все передвижения
происходят на первом плане. Здесь к н я з ь, оба сына, м л а д ш а я д о ч
ь, м у з ы к а н т, п и с а т е л ь, п о м о щ н и к.
К н я з ь. Прогресс везде несомненный! Взять хотя бы это новое средство
от клопов - чудо! А в старину, вы знаете, при крепостном праве, помещики
жили довольно грязно. И клопы не переводились. Так вот, если гость оставался
ночевать, то на его постель клали сперва лакея. Он лежит спокойно, не
чешется - дает им наесться. Накормят клопов, а уж потом готовят постель
гостю...
М л а д ш и й с ы н (раздраженно). Очень мило, князь, за столом!..
С т а р ш и й с ы н. Лева! Все время раздражаешься!.. Бери пример с
доктора Душана - вот воплощенное спокойствие!
М л а д ш и й с ы н. Он половины вообще не замечает, потому и спокоен.
П и с а т е л ь. У вас в доме каждый со своим характером. Каждый в
рассказ просится. Мне и Лев Николаевич говорил. А он видит. Чем умнее
человек, тем больше разных зарактеров он видит...
М л а д ш и й с ы н. Отец выжил из ума. С ним не стоит говорить. Вы
послушайте лучше, что я вам скажу... Разглядеть вокруг себя множество
характеров - это, конечно, замечательно. Человечество в восторге, история
ликует! Но в это время оставлять детей без средств, делать жест и, как
кукашка, не знающая гнезда, пускать по ветру наследство - это, я вам скажу,
признак ума не совсем здравого... Понимаю мать!
С т а р ш и й с ы н. Лева, на минутку!..
Братья выходят вперед.
Постыдись! (Кивнул в сторону писателя.) Он приличный человек, хороший
писатель, что он подумает!..
М л а д ш и й с ы н. Что подумает, то подумает. На каждый роток не
набросишь платок. Пусть видит, что есть люди, которые знают цену этому
лицемеру.
С т а р ш и й с ы е. Вы с мам^а все нормы переходите. Ну, она сейчас
больна, а ты!
М л а д ш и й с ы н. Ее не трогай! Она все-таки наша мать!
С т а р ш и й с ы н. Не забывай, что и он все-таки наш отец! (Отходит к
столу.)
Младший сын останавливает идущую мимо сестру.
М л а д ш и й с ы н. Саша, подожди! Может быть ты знаешь: отец подписал
завещание? Наследства нет?
Младшая дочь проходит, не отвечая.
Молчит... Значит, провернули дельце с этим сумасшедшим старикашкой...
Ладно-с, так не оставим. Попробуем иначе выколотить из фальшивого
купончика...
М л а д ш а я д о ч ь. Ты мне мерзок, братец.
С т а р ш и й с ы н (который оказался рядом). Я так жалею, что не
приехал раньше!.. До чего вы дошли здесь! Какая озлобленность!
М л а д ш а я д о ч ь. Никогда не соглашусь с травлей Черткова. Он
человек, положивший на отца жизнь. Ты не представляешь, что мам^а вытворяет.
С т а р ш и й с ы н. Вы отца раните и губите... Он старый, он стал
одинок в своем доме. Каждый скандал, склока уносят по крупице его здоровья.
Много ли осталось этих крупиц! Не говорите ему ничего, кроме утешения,
надежд на какое-нибудь лучшее в будущем, а мам^а, наоборот, говорите
открыто, без всяких прикрас свое мнение - без нашептываний и перемигиваний.
Будьте мудры! Люди никогда не простят нам ни одной потерянной минуты его
жизни...
М л а д ш и й с ы н. Разобрал хорошо! Тогда живи здесь и поступай, как
учишь. А ты не хочешь мараться! Предпочитаешь сидеть в Москве за роялем,
слушать лекции. Молодец.
С т а р ш и й сын. У меня тоже свой дом, свои дела. Но надо же помнить,
кто он, а кто мы!..
Стремительно входит С о ф ь я А н д р е е в н а, несет фотографический
портрет Черткова. В крайне степени возбуждения.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Кто? Кто это сделал? Кто опять это повесил
над столом? Я сама переменяла! Кто распорядился... обратно?..
Молчание.
(Преимущественно писателю.) Мне так тяжело, так тяжело иметь врага!.. У
меня никогда врагов не было... Я записки веду, специально. В них - вся
правда. Пусть потом прочтут, когда ни одного толстовца не останется в живых.
И разумеется, поверят мне, жене Толстого, а не тому, что эти щенки тявкают
со всех сторон... Я этого идола - вот так!.. (Рвет портрет.)
За столом смущение.
М л а д ш а я д о ч ь. Успокойся, мам^а! Не надо...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Зна-а-ю! Все вы здесь сообщники моего
убийства!
Л а к е й (входит, робко). Софья Андреевна, приказчик пришел.
С о ф ь я А н д р е е в н а (гостям). Простите... (Отходит к кулисе,
где небольшая рабочая конторка.)
П р и к а з ч и к (войдя). Я опять, графиня, про жалованье. Мне на
новом месте сорок пять рублей предлагают... Коли не прибавите, я уйду!
С о ф ь я А н д р е е в н а (сосредоточенно). Как же, Митрофан, в
самую-то рабочую пору?
П р и к а з ч и к (разводит руками). Сорок пять!
С о ф ь я А н д р е е в н а. Такая твоя благодарность!.. За столько
лет.
Приказчик разводит руками.
Ладно, положу тебе сорок.
Приказчик доволен.
Ступай! Филиппа покличь ко мне...
П р и к а з ч и к. Ждет уж... (Уходит.)
Появляется Ф и л и п п.
С о ф ь я А н д р е е в н а (Филиппу). Почему на ночь ничего не запер?
Ф и л и п п (униженно). Затемнение мозга, ваша светлость. Виноват.
Всегда запирал.
С о ф ь я А н д р е е в н а. "Всегда"! А теперь почему? (Набирает
голос.) Отъелся тут! Только и умеешь с блюд таскать!.. Повторится, выпишу
Митю от Татьяны Львовны, предупреждаю!
Ф и л и п п. Смилостесь!..
С о ф ь я А н д р е е в н а. Иди! Некогда с тобой!..
Филипп уходит.
(Возвращается к гостям, продолжая разговор о Черткове.) Я приняла его в
дом как друга. Помните, его высыслали из нашей губернии? Я выступила через
печать, защищала. И теперь - пожалуйста!.. Попросил иностранные телеграммы,
поздравления Льву Николаевичу к юбилею.Для перевода, мол. Верну, говорил,
через три месяца. Два года держит! Нужно же слово иметь!
М л а д ш а я д о ч ь. Как надоела эта комедия...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Тайно составляются документы, какие-то
конспираторы бродят по дому... Ненавижу все, что тайно. Зачем я буду делать
тайком, если уверена, что права? Что тайно, то гадко!
Появляется Л е в Н и к о л а е в и ч, садится за стол. Входит л а к е й
с подносом и привычно направляется к Софье Андреевне. Та приподнимает
салфетку, проверяет, что принесли, и кивком дает согласие. Лакей подходит к
Льву Николаевичу и ставит перед ним скромную пищу. Лев Николаевич
подмигивает лакею. Софья Андреевна берет вязание.
П ом о щ н и к (писателю). Сыграем в шахматы?
П и с а т е л ь (бросил выжидающий взгляд на Льва Николаевича).
Пожалуй...
Оба идут к шахматному столику, расставляют фигуры.
Л е в Н и к о л а е в и ч (старшему сыну, лукаво). Знаешь,
Сережа,разницу между печкой и щенком?..
С т а р ш и й с ы н. Мне бы ваши заботы, господин учитель!.. Так у
Антона Павловича?..
Л е в Н и к о л а е в и ч. Не знаешь, значит!
С т а р ш и й с ы н. Не знаю.
Л е в Н и к о л а е в и ч (с удовольствием). Когда в доме есть лишняя
печка, ее не топят. А когда есть лишний щенок, его топят. (Тихо засмеялся.)
Музыкант садится за рояль, делает несколько пассажей из Гайдна.
Люблю у Гайдна жизнерадостность... А то теперешний какой-нибудь
напьется, испортит себе желудок, а потом говорит, что жизнь - зло!
Музыкант играет фальс Штрауса.
(Насторожился. Недоуменно-одобрительно.) Гм! Гм! (Решительно снял с
груди салфетку, вытер бороду и усы. Жене.) Ну-ка, Соня вспомним старину!
С о ф ь я А н д р е е в н а (поднимается). Пожалуйста!
Лев Николаевич подхватил жену под руку и встал лицом к публике. Звучит
музыка. Положил руку на талию дамы, выпрямился, выпятил грудь, выставил
вперед левую ногу и замер, выжидая такта. И... закружился! Изящно и легко.
Кружится долго, плавно, красиво. Потом усадил даму и галантно раскланялся.
Все аплодируют.
С о ф ь я А н д р е е в н а (переводит дыхание). А Чертков говорит, я
убийством его занимаюсь... А он без него как хорош!
П и с а т е л ь (себе и помощнику). Сколько удали! Что за чудесная
старость!
Лев Николаевич быстро отдышался, вернулся к столу.
М л а д ш и й с ы н. Сюда бы сейчас кинематографщиков от Дранкова.
Рыдали бы от счастье- такое заснять!
П и с а т е л ь (Льву Николаевичу). Я видел фильму про ваши проводы на
Курском вокзале. Впечатлительно...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Это какое-то новое искусство... А я как
провинциал, даже телефона немножко боюсь. Мне все еще это кажется
удивительным. Вот аэроплан я, наверное, не увижу. А дети летать на них
будут. Но лучше бы они косили и пахали.
К н я з ь. Прогресс, прогресс... (Подходит к играющим в шахматы.)
П о м о щ н и к (князю). С победителем?
К н я з ь. Увольте! Давно доску подарил сыну.
П о м о щ н и к (писателю). Партии Сергея Семеновича печатались даже в
руководстве Бильгера.
К н я з ь (смотрит на доску, помощнику). Вы, милейший, сию минуту коня
потеряете!..
П и с а т е л ь. Сергей Семенович!
К н я з ь. Извините. Инога так сыграть хочется... В былые времена не
находил я игрока сильнее себя.
П о м о щ н и к. А Петров?
К н я з ь. Ну, Петров... Ему иногда проигрывал. Раздражал он меня -
сделает ход и начинает ахать, что не так сыграл...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Вот с Таниным мужем мы равно играем. Только
он играет спокойно, а я, по молодости лет, все увлекаюсь!.. А вы знаете,
князь, что такое молодость?
К н я з ь (значительно). Я знаю!..
Л е в Н и к о л а е в и ч. Скажите пятнадцатилетней девушке: "Знаете ли
вы, что завтра можете умереть?" "Вздор какой!" - ответит она. Вот это -
молодость!..
Помощник то и дело после реплик Толстого достает блокнот и пишел в
него.
П и с а т е л ь (помощнику). Вы так проиграете...
Младший сын уходит. Уходят младшая дочь и Софья Андреевна.
(Льву Николаевичу.) Вот я часто выступаю публично...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Зачем? Напоказ, что ли?..
П и с а т е л ь. Молодежь пристает!..
Л е в Н и к о л а е в и ч. Ах, молодежь, молодежь! Хороша она, когда не
думает, что она "молодежь". Что она что-то особенное. В деревнях бывают
такие девки, которые вечно носятся со своей девственностью. Выставляют
напоказ. "Я девственница, девственница!" Грош цена такой девственности. У
девушки она хороша, когда не думает о ней. И даже не знает... Так и с
молодежью. Нет, кто бы ни просил, а выставлять себя напоказ не надо...
Лакей накрывает к чаю. Гости и хозяева свободнее располагаются по
сцене.
П и с а т е л ь (помощнику, который успел сделать запись и сложил
книжечку). Мат, молодой человек!
П о м о щ н и к. Спасибо!
К н я з ь. Не хотел бы оказаться в Париже. Это наводнение ужасно.
Жертвы были.
С т а р ш и й с ы н. Тут определенно связь с кометой.
П и с а т е л ь. Кто знает, возможно. Этакое предупреждение перед
встречей...
М у з ы к а н т. Ничего не будет.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Баить не подобает...
П о м о щ н и к. Да, Лев Николаевич! Есть большое письмо из Индии. От
Ганди. Отложил на вечер.
Л е в Н и к о л а не в и ч. Это поразительно интересно. И важно.
(Всем.) Совестно говорить, но я иногда радусб авторитету Толстого. Благодаря
ему у меня отношения, как радиусы, с самыми далекими странами: Дальний
Восток, вот - Индия, Америка, Австралия. Не заслуживаю этого... Но какая
радость, сидя в Ясной Поляне, получать выражения сочувствия моим взглядам...
П и с а т е л ь. А пишут много?
Л е в Н и к о л а е в и ч. Много. Вот он (кивает на помощника) спасает.
П и с а т е л ь. И на каждое отвечаете?
Л е в Н и к о л а е в и ч. Обязательно! Люди спрашивают.
П о м о щ н и к. Иногда ответ короткий идет. Один гимназист спрашивал:
как правильно говорить - Рост^овы или Р^остовы? Лев Николаевич одно слово
написал: Рост^овы. И подписался.
Л е в Н и к о л а е в и ч (добро). Письма разные. И со стихами бывают.
А вот один крестьянин сам пришел стихи прочитать. Что-то было ужасное: ни
смысла, ни размера, ни рифмы - набор слов. А он еще говорит: "Я и прозой
могу изобразить!" Им объясняешь, и всегда ответ: "А как же Кольцов?" Я этого
спрашиваю: как вы ко мне попали? "А мне, говорит, сказали, что я гений, и к
вам направили!.." Подумать только, сто с лишком верст отшагал, все проел, по
глазам вижу - голодный... Беда!
П и с а т е л ь. Сказали - гений?! (Смеется.)
Л е в Н и к о л а е в и ч. А все-таки я смотрю их стихи, думаю - вдруг,
правда, Кольцов? Да что-то не попадалось...
Приходит м л а д ш и й с ы н, в руках балалайка
А к слову народ чуток! Я часто слышу и люблюэто... Один вдогонку мне,
так, иронически: "Это грахв!.." А то здесь один старик... Я еду верхом, а он
говорит:"Ишь, едет! Давно уж на том свете его с фонарями ищут, а он все
ездит!.." Жаль, жить осталась одна минута. А работы - на сто лет. Был бы я
молод и писатель, сейчас бы написал эти типы...
П и с а т е л ь. Отчего, Лев Николаевич? Люди и до ста двадцати живут.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Одному старику предложили купаться. Он
сказал:"Я уж откупался". Так и я. Откупался...
Приходит С о ф ь я А н д р е е в н а.
П и с а т е л ь. Как знать?! Есть легенда, как Христос с учениками
ходил по земле. Они зашли ночевать к какому-то старику. Шел дождь, а крыша у
него в доме протекала. Они сказали старику: "Что ж ты крышу не починишь?" А
он им ответил: "Зачем ее чинить, когда я через два дня помру?" С тех пор Бог
сделал так, что люди не знают часа своей смерти. Так что, Лев Николаевич,
смерть смертью, а крышу крыть надо...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Это правильно. "В те дни, когда мне были
новы все впечатленья бытия..." Я переживаю теперь в старости это вновь с
особенной силой. Я многое забыл и наблюдаю как новое, и это очень
радостно...
К н я з ь (лукаво). А ты, граф, любишь стихи...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Нет, не люблю. Писать стихи - все равно, что
пахать и за сохой танцевать. Зачем обязательно говорить в рифму? Мешает
выражению смысла. Одно стихотворение на тысячу, нет, на сто тысяч годно для
прочтения. Вот Пушкин - удивительный!.. А язык!.. Он так смело и свободноо
поворачивает куда ему угодно. И всегда попадает в самую точку...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Неизвестно, что бы вышло из Пушкина, если
бы он долго прожил.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Кроме хорошего, ничего бы не вышло... Фет
еще. Тютчев. У него "Силентиум" - "Молчание". Не знаю ничего лучше...
"Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь..."
П и с а т е л ь. "Взрывая..."
Л е в Н и к о л а е в и ч (останавливает писателя жестом: помню, мол).
"Взрывая, возмутишь ключи, -
Питайся ими - и молчи.
Лишь жить в себе самом умей -
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, -
Внимай их пенью - и молчи!.."
Вот таких стихов пять, много - десять на всем свете...
Раздается бренчание балалайки. Младший сын подбирает на ней мелодию
плясовой.
М л а д ш и й с ы н. Брюзжание!.. Будь проще, пап^а!
Л е в Н и к о л а е в и ч (тихо, писателю, показывая на младшего сына).
Удивительное дело - он страдает ко мне завистью до ненависти. Просто ужасен.
И что делает, что делает!.. (Громко.) Человек сознает себя Богом, и он прав,
потому что Бог есть в нем. Сознает себя свиньей, и он тоже прав, потому что
свинья есть в нем. Но он жестоко ошибается, когда сознает свою свинью
Богом...
Л а к е й (входя). Лев Николаевич! К вам слепой Яков просится!..
Л е в Н и к о л а е в и ч. Давно не был ! (Писателю, грустно.) Он меня
обличает...
С о ф ь я А н д р е е в н а. Гони, гони его!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Подожди, Соня! (Лакею.) Попозже!
Л а к е й. С утра под деревом, не ест, не пьет. Говорит, терпение
лопнуло, давай графа.
Л е в Н и к о л а е в и ч (сокрушенно). Очень тяжелы посетители!.. Я
читал, Кнут Гамсун никого не принимает. А я не могу. (Лакею.) Проси!
Вводят слепого Я к о в а. Он с котомкой, в рваном армяке. Лихорадочно
ощупывает воздух, не знает, в каком направлении говорить.
Я к о в. Все господа тут. Кушанья слышу. Вилки звенят. Серебряные.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Я здесь, Яков. Согрейся сначала, напейся
чаю.
Я к о в (резко). Я к тебе не чай пить пришел, а за делом! Я в Москве
билет до Тулы выпросил. От Тулы с ночи шел не за теплом твоим. Ты мне душу
обогрей!
С о ф ь я А н д р е е в н а. Зачем его впустили?! Пошел прочь! Еще
философ на мою голову!
Л е в Н и к о л а е в и ч. Не кричи, Соня. Дай послушать...
Я к о в (не обращает внимания на Софью Андреевну). Придет судный день,
помни, барин! Не Илья-пророк в небе громыхает - гнев мой перекатывается.
Почему, старик, народ гневишь?! Или нет в тебе совести, понятий? Или сердце
твое дряхлое страдать забыло?!
Л е в Н и к о л а е в и ч (мирно, что стоит ему усилий). Хорошо, я
такой. Но тогда меня пожалеть надо. Зачем осуждать?.. У всех слабости...
Я к о в. Это у меня слабости...
С о ф ь я А н д р е е в н а (нервно, Якову).Замолчи ты, правдолюб, голь
перекатная! Лева, чего с ним толкуешь? Посмотри, ты побледнел, Лева! (Всем.)
Люди, помогите же! Надо убрать его!
Л е в Н и к о л а е в и ч (терпеливо). Я не побледнел. Дай поговорить с
человеком.
Я к о в. У меня, барин, слабости... А у тебя сила! Ты Будда, Пророк,
Христос! Зачем обманываешь? Простоте учишь, а сам живешь как? Грех тебе,
граф! Купаешься в роскоши, богатства считаешь, а вокруг-то грязь, бедность
костлявая. Не дай в тебе разувериться! Брось все, оставь, уходи!
С о ф ь я А н д р е е в н а. Сам уходи, черт, черт, черт! Не слушай,
Лева, не слушай его!
Я к о в (Льву Николаевичу). Думаешь у горькой дороги конца нет? Был
Николай Палкин, теперь Николай Веревкин. Но мы ужо до него доберемся!..
С о ф ь я А н д р е е в н а. Я станового позову! Илья Васильевич, чего
стоишь?!
Л е в Н и к о л а е в и ч (затравленно пошел по кругу). Я же прошу не
мешать нам. Мы же говорим, говорим, говорим!.. Как нельзя понять?! Хотя бы в
доме есть у меня право поступать как мне угодно? Или уже и этого нет у меня?
(Подходит к Якову, обнимает его.) Прав ты, Яков, прав! Теперь иди!.. Нас тут
в покое не оставят...
Я к о в (прижимается к Льву Николаевичу, плачет). Ты-то, Лев
Николаевич, ты-то... понимаешь...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Понимаю, батюшка, ох, как понимаю!...
Мучительно, невыносимо стыдно... Яков... Спасибо... И я не могу так жить...
(Отстраняет от себя Якова.) Не могу и не буду!.. (Уходит.)
С о ф ь я А н д р е е в н а (Якову). Пошел вон, перехожий! Наговорил
тут!
С т а р ш и й с ы н. Его покормить надо!
Я к о в (вопит). Нет! Нет!! Не хочу ворованного! Выведите меня! Где
выход? Уйти, уйти мне...
Якова выводят.
Сцена погружается в полумрак. Старший сын садится за рояль и тихо
играет "Их либе дихь" Грига - последняя музыка, которую слышал Толстой. Все
учатники сцены, кроме п и с а т е л я, исчезают.
П и с а т е л ь (под замирающие звуки рояля). Меня поразило тогда, как
не берегут Льва Николаевича... Всю жизнь я понимал так, что одна из самых
радостных и светлых мыслей - это жить в то время, когда живет этот
удивительный человек. Что высоко и ценно чувствовать и себя также человеком.
Что можно гордиться тем, что мы мыслим и чувствуем с ним на одном и том же
прекрасном русском языке. Что человек, создавший прелестную девушку Наташу,
и курчавого Ваську Денисова, и старого мерина Холстомера, и суку Милку. И
Фру-Фру, и холодно-дерзкого Долохова, и "круглого" Платона Каратаева,
воскресивший нам вновь Наполеона, и масонов, и солдат, и казаков, - что этот
многообразный человек, таинственной властью заставляющий нас и плакать, и
радоваться, и умиляться, - есть истинный, радостно признанный властитель...
Площадка перед домом, веранда. Л е в Н и к о л а е в и ч, С о ф ь я А н
д р е е в н а, л а к е й. Входит п о м о щ н и к, убирает в карман блокнот.
П о м о щ н и к. К дому подъехали люди в мундирах. Требуют меня..
Л е в Н и к о л а е в и ч. Кто такие? Почему?..
П о м о щ н и к. Исправник, с ним новый сотский. Приехали, чтобы сейчас
взять меня под стражу и свезти в Крапивенскую тюрьму, а оттуда в Чердынский
уезд, Пермской губернии...
Появляются и с п р а в н и к и с о т с к и й.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Вот, я говорила...
С о т с к и й (широко улыбается). Здравия желаю, граф! Прошлый-то раз
не признал, извините! Опозорился. Теперь, благодарение богу, часто видеться
стали... (Кланяется Софье Андреевне.) Здравствуйте!.. Для меня большая
гордость!.. (Льву Николаевичу.) Тот парень уже сидит. Теперь другого
давайте.
Л е в Н и к о л а е в и ч (с удимвлением за ним наблюдает). Гладко
служишь...
С о т с к и й. Я расторопный... В наш околоток не поставят всякого.
Л е в Н и к о л а е в и ч (исправнику). За что вы его берете? Он ничего
плохого не делает. Честнейший человек. Помощник в моих занятиях.
И с п р а в н и к (вынимает бумагу, благоговейно). "Для блага
вверенному моему, министра внутренних дел, попечению русского народа взять
под стражу за распространение революционных изданий..."
С о т с к и й. Изданий, коих вы, Лев Николаевич, автором являетесь.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Так берите лучше меня! Будет разумнее.
И с п р а в н и к. Не велено-с!
С о т с к и й. Коли если вас брать теперь, то, значит, пойдут
разговоры, мол, великого писателя земли русской...
И с п р а в н и к (тихо, сотскому). Молчи, балабол!..
С о т с к и й (тихо). Слушаюсь!..
Л е в Н и к о л а е в и ч. Меня оставлять, но хватать и мучить его -
возмутительно несправедливо! И - помилуйте - глупо...
И с п р а в н и к. Извините, граф, мы вашу "Анну Каренину" не читали.
Мы по поводу ареста. (Подталкивает помощника под лопатки.) Пошли, умник!
П о м о щ н и к (успевает протянуть руку Льву Николаевичу). Знайте, Лев
Николаевич, как на духу, не было ни слова, ни поступка, чтоб я изменил
вам... И не изменю... Прощайте, Лев Николаевич, прощайте!..
Лев Николаевич делает решительное движение в сторону выхода.
С о т с к и й (опасливо). Лев Николаевич, давайте мирно!.. Там
стража...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Мирно не получится, как видно... Скоро все
изменится...
Помощник и стражники уходят.
С о ф ь я А н д р е е в н а (направляется вслед за ними, Льву
Николаевичу.) И до тебя доберутся!.. (Скрывается.)
На сцене остается Лев Николаевич. Примерно с середины его монолога
пригашивается свет. Наступает ночь.
Л е в Н и к о л а е в и ч (в зал). Не хочу так больше жить, не хочу и
не буду!.. Жить в прежних условиях роскоши и довольства, когда вокруг ужасы
нищеты и разгул жестокости, - значит чувствовать себя причастным к
злонамеренности и обману. Затем я и пишу об этом, и буду всеми силами
распространять то, что пишу, чтобы одно из двух: или кончились эти
нечеловеческие дела, или уничтожилась моя связь с этими делами... Чтобы или
посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются
все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего ( так хорошо, что я не смею
мечтать о таком счастье!), надели на меня, так же как на тех крестьян,
колпак и так же столкнули со скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на
своем старом горле намыленную веревку... Я говорю это в здравом уме и
твердой памяти и прошу так прямо и понимать меня... Как в физическом мире ни
один удар не пропадает, так и всякая мысль, слово, дело не пропадают... Надо
во что бы то ни стало разрушить эту стену. Толкать, бить, пробуравливать. Я
писал царю, писал Столыпину... И рад, что писал... По крайней мере я все
сделал, чтобы узнать, что к ним обращаться бесполезно. Необходима работа,
новая работа, она обязательна для меня. Мне в руки дан рупор, и я обязан им
владеть!.. Закон добра, в который я верю, есть вечный закон. Думать, что
столыпины и победоносцевы могут помешать движению человечечства - это все
равно что думать, что какая-нибудь утка может помешать падению Ниагарского
водопада. В народе идет пробуждение, и удеражать его ничем нельзя. Престиж
власти кончился, и все презрение, негодование к ней вышло теперь наружу. Да,
скоро все изменится!.. Придет новый, разумный, более разумный уклад жизни...
Я ночью иногда просыпаюсь и с наслаждением думаю, что уже старик, что скоро
уложат меня под холстину и снесут на зеленый обрыв, и оставят там, в Старом
Заказе. Беру взглядом череду своих десятилетий, и нет сожаления - все по
пути к правде, по пути к моему Богу. И спасибо, что дал мне пройти этот путь
и не сбиться, и не зовет повторить, зовет дальше... Я многое забыл. Да, я
многое забыл... Но я дюже хорошо помню, чего забывать нельзя! Я теперь
изменю мою жизнь, сколько мне ее осталось. Я приду к себе самому, сам
сделаю, чему так долго учил. Простите, Соня, дети, люди, - я не могу
иначе!.. Не знаю, ухожу ли я... Или все вокруг от меня уходит, а я остаюсь.
Таким относительным каждому из нас кажется движение! Все в России
переворотилось и не скоро еще уляжется Идите, все идите вперед! И знаю - за
все сделанное, за труд мой, искренне поставленный в услужение добру, вы
найдете место и мне! Все на свете пройдет: и царства, и троны пройдут, и
миллионные капиталы пройдут, и кости не только мои, но и праправнуков моих
давно сгниют в земле, но если есть в моих писаниях хоть крупица
художественная, крупица любви и откровения, она останется жить вечно!..
(Устало опускается на диван. После паузы.) Надо уходить... Ухожу!..
Сейчас... (Берет со стола свечу, приглушенно говорит в темноту.) Душан
Петрович! Душан Петрович, проснитесь!.. Я решил уехать. Вы - со мной. Я
поднимусь наверх, и вы приходите, только не разбудите Софью Андреевну. Вещей
много брать не будем... (Уходит.)
Та же декорация. Утро. С о ф ь я А н д р е е в н а заглядывает в одну
комнату, в другую
С о ф ь я А н д р е е в н а. Лева!.. Где же он?.. Лева!.. Что за
напасть!.. Ничего не понимаю... Левушка!.. (Останавливается посредине.) Не
может быть... Он где-то здесь. Илья Васильевич!
Появляется м л а д ш а я д о ч ь.
В чем дело? Не могу найти пап^а.
М л а д ш а я д о ч ь. Он вам письмо оставил... (Передает Софье
Андреевне пакет.)
С о ф ь я А н д р е е в н а.. Боже мой!..(Вскрывает пакет, читает.)
"Отъезд мой огорчит тебя... Сожалею об этом. Но пойми и поверь - я не мог...
поступить иначе..." (Роняет письмо.) Боже мой!.. Что он со мной делает!..
(Убегает.)
М л а д ш а я д о ч ь (ей вслед). Да вы дочитайте, может, там что
есть!..
Вбегает испуганный д а к е й. С ним Т и м о ф е й.
Л а к е й. К пруду побежала!
М л а д ш а я д о ч ь (лакею). Выследите, вы в сапогах. Я - за
галошами...
Младшая дочь убегает в одну сторону, лакей и Тимофей в другую .
Некоторое время сцена пуста.
Потом л а к е й, Т и м о ф е й, м л а д ш а я д о ч ь вводят всю мокрую
С о ф ь ю А н д р е е в н у. Крайняя степень усталости и отчаяния в ее
облике.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Левочка, голубчик, вернись домой, милый,
спаси меня от самоубийства! Левочка, друг всей моей жизни, все, все сделаю,
что хочешь, всякую роскошь брошу совсем, с друзьями твоими будем вместе
дружны, буду лечиться, буду кротка, милый, милый, вернись!.. (Берет с дивана
подушечку Льва Николаевича, прижимает ее к груди.) Милый Левочка, где теперь
лежит твоя худенькая головка? Услышь меня! Голубчик, друг души моей, спаси,
вернись, вернись хоть проститься со мной перед вечной нашей разлукой. Где
ты? Где? Здоров ли? Левочка, не истязай меня, голубчик, вернись! Ради Бога,
ради любви божьей, о которой ты всем говоришь, я дам тебе такую же любовь,
смиренную, самоотверженную! Уедем, куда хочешь, будем жить, как хочешь...
Вбегает Ф и л и п п.
Ф и л и п п (Софье Андреевне). В Ясенках на поезд девять выдали четыре
билета. Два второго класса до Благодатной и два третьего - до Горбачево...
С о ф ь я А н д р е е в н а. От Благодатной дорога в Кочеты - к
Сухотиным... В Горбачево пересадка на Шамордино - к Марье Николаевне... И
туда мог, и туда... Где он, Филиппушка?..
Монастырская келья. М а р ь я Н и к о л а е в н а шепчет молитву.
Вуходит Л е в Н и к о л а е в и ч.
М а р ь я Н и к о л а е в н а. Левушка, братец!.. (Поднимается ему
навстречу.) Какими судьбами?
Целуются.
(Настороженно на него смотрит.) В такую погоду!.. Что случилось?..
Л е в Н и к о л а е в и ч. Начего, ничего, Машенька!.. Теперь будем
видеться часто... Приехал совсем, буду жить с тобой...
М а р ь я Н и к о л а е в н а. Ушел из дому?! Убежал? В твои-то годы!
Ты подумал - хорошо ли это?
Л е в Н и к о л а е в и ч (с улыбкой). Решил все сначала!..
М а р ь я Н и к о л а е в н а. А Софьюшка, бедная, как она?
Л е в Н и к о л а е в и ч (помрачнел). С ней плохо... (Удрученно.)
Топилась... Не хочет принять новое свое положение...
М а р ь я Н и к о л а е в н а. От дел уходишь?
Л е в Н и к о л а е в и ч. Ухожу. Но не от дел. Нет, Маша. Что ты! Мой
рупор теперь особенно загремит. Начнут, конечно, всякое толковать... Это как
водится. (Кого-то передразнивает.) Ушел от мира... сама понимаешь. А я
пришел как раз... Кто теперь скажет, что я мирюсь, с чем несогласен? Никто
сказать не сможет. Во мне бодрость необыкновенная. У меня, если хочешь
знать, в жизни другого такого поступка не было...
М а р ь я Н и к о л а е в н а. Коли решил, так тому и быть.ъ
Л е в Н и к о л а е в и ч. Только бы не настигли! Не сорвали бы. Я тут
найду избу у крестьянина и буду жить. (Лукаво.) Если твои монашки меня не
прогонят!.. И работа со мной. Дай мне на ночь стакан - карандаши
поставить...
М а р ь я Н и к о л а е в н а. К нашему старцу сходи!.. Он кротостью и
любовью пробудит в тебе умиление.
Л е в Н и к о л а е в и ч. С умилением у меня плохо. Это правда. А
старец, он старец и есть. Я сам не вьюноша...
М л а д ш а я д о ч ь (врываясь в комнату, с порога). Пап^а, они знают,
где мы!
Л е в Н и к о л а е в и ч (вскочил). Ох, боже мой! А я только
успокоился...
М л а д ш а я д о ч ь. Чертков послал Алешу. Он тоже здесь.
Л е в Н и к о л а е в и ч (озабоченно). Вот ведь как... Карта нужна и
расписание... Может, на Кавказ?..
М а р ь я Н и к о л а е в н а. Утро вечера мудреннее. Ночь близится,
погода видишь какая! Простудишься в недобрый час. Отдохни, брат, а со светом
и решишь...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Верно, верно, Машенька! Спасибо тебе,
родная. До завтра!
Лев Николаевич и младшая дочь уходят.
На переднем плане С о ф ь я А н д р е е в н а и л а к е й.
С о ф ь я А н д р е е в н а. Передай Черткову, чтобы он приехал ко мне.
Скажи, хочу помириться с ним перед смертью и прошу у него прощения, в чем
перед ним виновата. Скажи, искренне прошу, без всяких мыслей.
Появляется Ч е р т к о в.
Ч е р т к о в (в зал). Еще не хватало!.. Зачем же я поеду? Нехорошо
как-то - будет унижаться передо мной, просить прощения... (Жестко.) Уловка.
Чтоб я телеграмму послал Льву Николаевичу.
М а р ь я Н и к о л а е в н а (Выходит вперед).Когда он вечером уходил
ночевать в гостиницу, то сказал мне: "Увидимся завтра!" Каково же было на
другой день мое удивление и отчаяние, когда в пять часов утра - еще темно -
меня разбудили и сказали, что он уезжает! Я сейчас встала, оделась, велела
подавать лошадь, поехала в гостиницу: но он уже уехал, и я так его и не
видела... (Уходит,)
В центре сцены оказывается комната в доме начальника станции Астапово.
Кровать с гнутыми металлическими спинками, ночной столик у изголовья,
венский стул, мягкое кресло под белым чехлом. Сюда изредка доносятся гудки
паровозов, пыхтение пара - станция рядом. На прозрачном тюле, которым
комната, как дымкой, отделена от нас, чуть обозначено окно. Правую часть
сцены занимает станционный буфет, часть стойки, два-три столика, стулья.
Слева - крыльцо, в перспективе угадывается платформа, рельсы, сигнальные
огни. В комнату входят Л е в Н и к о л а е в и ч, м л а д ш а я д о ч ь, Ч е
р т к о в. Толстого укладывают на постель.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Спасибо, спасибо, родные... Так неудобно. На
платформе людей много... Нас видели... Разгласят...
М л а д ш а я д о ч ь. Успокойтесь, папа!.. Это неважно.
Льву Николаевичу ставят градусник, на столике появляются лекарства.
Л е в Н и к о л а е в и ч (Черткову). Лишь бы она не приехала.
Постарайтесь... Что она?..
Ч е р т к о в. Заявила, что против желания вашего свидания добиваться
не будет.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Спасибо ей... Я получил хорошее письмо от
Сергея. Он тверд, согласен с моим уходом... (Протянул к Черткову руку, как
бы желая что-то сказать.)
Ч е р т к о в (наклоняясь к нему). Что, трудно вам?..
Л е в Н и к о л а е в и ч. Нет, я так... Слабость... Продуло
все-таки...
Ч е р т к о в. Вам надо поесть.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Не хочется... Когда не хочется, то и не
нужно...
М л а д ш а я д о ч ь (отойдя в сторону, Черткову). Он плохо засыпал
эти дни. Говорит, голову не может положить удобно...
Комната затемняется. Станционный буфет. П е р в ы й и в т о р о й ж у р
н а л и с т ы, за стойкой - б у ф е т ч и к.
Б у ф е т ч и к. Из московской "Астории" шеф-повар депешу отстучал.
Предлагает услуги по вегетарианской пище. Я отказал. Сами с усами! (Второму
журналисту.) Водки? (Наливает.)
П е р в ы й ж у р н а л и с т (второму). Вы уже видели графиню?
В т о р о й ж у р н а л и с т. Да, в обед. Ничего не ела. Потом
отправилась в свой вагон.
П е р в ы й ж у р н а л и с т. Доктор Никитин определяет катаральное
воспаление нижних частей обоих легких.
В т о р о й ж у р н а л и с т. Как вы сказали? Повторите, я запишу.
П е р в й ж у р н а л и с т. Катаральное воспаление...
В т о р о й ж у р н а л и с т (записывает, первому). Губернатор
Оболенский пожаловал. Исправник здесь, урядник, стражники, кажется, со всего
уезда.
П е р в ы й ж у р н а л и с т. Тише!.. Не надо громко!
У крыльца дома топчется о т е ц Г е р а и с и м, пробует дверь. Входит
с т а р ш и й с ы н.
С т а р ш и й с ы н (отцу Герасиму). Ах, это вы!.. Уйдите, отец,
уйдите!
О т е ц Г е р а с и м. А телеграмма митрополита?!
С т а р ш и й с ы н. Получили... Умоляю вас... (Захлопывает дверь.)
В буфете.
В т о р о й ж у р н а л и с т (громко). Смотрел утренние газеты - все о
Толстом! Париж, Лондон, Рим, Берлин... Кто возмущен, кто,наоборот, в
восхищении... Удивил старец! (Буфетчику.) Налей!..
Буфетчик наливает.
(Опрокидывает в себя стопку.) В Харькове, в университете, отменили
лекции... Шаляпин не вышел на сцену...
В буфете появляется о т е ц Г е р а с и м.
П е р в ы й ж у р н а л и с т. Отец Герасим! При роковом исходе
разрешат за Толстого молиться?
О т е ц Г е р а и с м. Он ушел от церкви... Не признал основ ее,
канонических правил. Не может церковь молиться за тех, кто не ищет молитв
ее!..
П е р в й ж у р н а л и с т. Но если рука провидения направит его,
возвратит в лоно?..
О т е ц Г е р а с и м. Дай Бог! Мы с нетерпением ожидаем раскаяния. А
не последует - церковь не будет молиться!
В т о р о й ж у р н а л и с т. Ой, боюсь, тщетны надежды. Были у него?
Отец Герасим разводит руками.
Комната в станционном доме.
С т а р ш и й с ы н (Льву Николаевичу). Пап^а, слышишь меня? Отец
Герасим с Варсонофием к тебе хотят.
Л е в Н и к о л а е в и ч (отчетливо). Не пускай! Им доверься! Выйдут
из дома и объявят, что раскаялся. Я их знаю. Сережа, всем скажи: что бы ни
говорили о моем предсмертном покаянии и причащении - все ложь!
Перед домом под окном одиноко и согбенно ходит С о ф ь я А н д р е е в
н а.
С о ф ь я А н д р е е в н а (прижимает к груди подушечку Льва
Николаевича). Мой Левочка умирает... И я поняла, что и моя жизнь не может
остаться во мне без него. Для всех он знаменитость, для меня он - все мое
существование. Наши жизни шли одна в другой, и, Боже мой, сколько накопилось
виноватости, раскаяния... Все кончено, не вершень. Сколько любви, нежности я
отдала ему, но сколько слабостей моих огорчали его! Прости, господи! Прости,
мой милый, милый, дорогой муж...
Появляется м л а д ш а я д о ч ь.
(Протягивает ей подушечку.) Положи ему под головку. Маша вышивала. Он
без нее плохо засыпает...
Младшая дочь берет подушечку. Обе уходят.
Комната в доме. Л е в Н и к о л а е в и ч, Ч е р т к о в, с т а р ш и й
с ы н, м л а д ш а я , дочь, в р а ч и.
Л е в Н и к о л а е в и ч. Сколько вас, моих помощников. И я все
балансирую... А мужики-то, мужики - они так не умирают... (Прослезился.) А
мне, видно, так в грехах и придется умереть.
С т а р ш и й с ы н. Нет, пап^а!.. Теперь это не грех... Это любовь к
тебе. Ты сделал все, что мог...
Л е в Н и к о л а е в и ч (глубже погрузился в подушки.Младшей дочери,
сидящей перед ним с записной книжкой). Прочитай, что записала...
Младшая дочь показывает Черткову, что у нее ничего не записано.
Прочитай, я тебе велю...
Младшая дочь вышла из комнаты.
Ну, прочитайте, пожалуйста...
Ч е р т к о в (растерянно). Лев Николаевич, ничего не записано...
Скажите, что бы вы хотели, я запишу...
Л е в Н и к о л а е в и ч. Да нет, прочтите! Отчего не хотите
прочитать?
Ч е р т к о в. Да ничего не записано...
Л е в Н и к о л а е в и ч (с укором). Ах, как странно. Вот ведь милый
человек, а не хотите.
С т а р ш и й с ы н (Черткову, тихо). Возьмите - "Круг чтения"...
Ч е р т к о в (поспешно берет со стола книгу. Толстому). Из "Круга
чтения" хотите? Мысли для сегодняшнего числа... (Читает.) "Мы не правильно
ставим вопрос, когда спрашиваем: что будет после смерти? Говоря о будущем,
мы говорим о времени, а умирая, мы уходим из времени..." (Закрывает книгу,
потрясенно склоняет голову.)
Л е в Н и к о л а е в и ч. Это чье?
Ч е р т к о в (выдавливает). Это ваше...
Л е в Н и к о л а е в и ч (удовлетворенно). Ну вот...
Ч е р т к о в (старшему сыну). Непостижимо!.. Это же записано для
сегодняшнего числа два года назад!
С т а р ш и й с ы н. Забылся...
Л е в Н и к о л а е в и ч (водит рукой по одеялу, будто пишет. Вдруг
резко поднимается от подушек). Только одно советую вам помнить: есть
пропасть людей на свете, кроме Льва Толстого, а вы смотрите на одного
Льва...
Комната затемняется. Музыка. У дома собираются люди.
П е р в ы й ж у р н а л и с т. Астапово. 7 ноября, 6 часов 5 минут
утра...
На передней, прозрачной стене комнаты возникает теневой профиль
лежащего на смертном одре Льва Толстого.
В т о р о й ж у р н а л и с т (сквозь рыдания). Я не могу!..
Звучит траурный марш Шопена. Музыка затихает и раздается усиленный, но
мягкий, доверительный голос Льва Николаевича.
Г о л о с Л ь в а Н и к о л а е в и ч. Все на свете пройдет: и царства,
и троны пройдут, и миллионные капиталы пройдут, и кости не только мои, но и
праправнуков моих давно сгниют в земле, но если есть в моих писаниях хоть
крупица художественная, крупица любви и откровения, она останется жить
вечно!..
Трудность при написании драмы "Ясная Поляна" состояла не в скудости или
отсутствии материала, а напротив, в его обилии.
Трудность заключалась в отборе.
А потом уже в конструировании отобранного. Чтобы отжатое в пьесу
сложилось в произведение действенное и увлекающее.
Сцена с ее особенностями выдвигала свои требования, звала к
сознательному самоограничению в интересах театральной стройности и
выразительности и не в ущерб высокому и общему смыслу. Отсюда, например,
выпадание из рассказа ряда реальных лиц, участников подлинных событий. Так
из детей Л. Толстого в пьесе действуют только два сына и младшая дочь,
типизированные по отношению к отцу и к центральной яснополянской коллизии.
Отсюда и персонажи типа музыкант, писатель, помощник - концентрация черт
нескольких музыкантов, писателей, помощников и секретарей бывавших в доме и
оставивших об этом важные свидетельства.
В пьесе много реплик и развернутых диалогов, которые на самом деле
звучали в Ясной Поляне, есть и такие, что не звучали, но могли бы
прозвучать, поскольку предопределены разного рода реальными документами,
подтверждениями, самим духом толстовского дома и его обитателей, который
постигал автор. В этом ключе надо понимать и смысл использования отдельных
мест из незаконченной толстовской пьесы "И свет во тьме светит", которую
можно рассматривать тоже как документ в силу ее предельной
автобиографичности.
Понятно, что я оставлял за собой право компоновать события и сцены,
текстовые и фактологические данные источников в соответствии с собственной
творческрой задачей, суть которой - восторг и преклонение перед русским
гением.
Его прозрения и так называемые противоречия, его несравненная
художественная мощь и, конечно, проходящие нередко по грани трагедии
философские откровения взывают к пониманию и извлечению уроков. Верно
замечено: может быть он у нас впереди.
Л и т е р а т у р н ы й с ц е н а р и й
Из открытого окна на втором этаже небольшого ухоженного дома доносились
звуки пианино. Кто-то, не очень умело, но старательно выводил мелодию песни
Сольвейг из "Пер Гюнта" Грига.
В палисаднике мужчина средних лет срезал высокие тюльпаны. Потрогает
цветок, полюбуется и срежет, и с удовольстием посмотрит в сторону окна,
откуда летят звуки.
А там, в комнате на втором этаже, девочка играла на пианино. Ее
преподавательница Карин - красивая двадцатилетняя девушка - внимательно
слушала.
- Не так, - сказала Карин нетерпеливо. - Это же Григ! А ты, как
автомат. Ты представь себе: горы, снег, небо синее-синее... А внизу, в
долине, на снегу, - домик. И Пер Гюнт его видит. А над крышей дымок. Значит,
в домике тепло. А Пер Гюнту холодно. И он хочет туда дойти... Давай
покажу!..
Девочка спрыгнула с сидения. Карин заняла ее место. Стала играть
уверенно и сильно.
И почти сразу послышался шум железнодорожного состава. Поезд был виден
из окна комнаты.
Немолодая женщина с хозяйственной сумкой вошла с улицы в палисадник.
Услышав музыку, она гневно глянула на раскрытое окно, на мужа, срезающего
тюльпаны:
- Опять!.. Я же просила...
Карин продолжала играть, когда рассерженная женщина ворвалась в
комнату.
- Не надо Грига, Карин! Я же просила вас1 - возмущенно сказала она,
закрывая окно, за которым громыхал состав.
На открытых платформах сидели развалясь, немецкие солдаты. Они ехали
весело. Многие сняли каски. Кто-то закусывал, другие отпивали из фляжек,
двое играли на губных гармошках, придерживая автоматы между колен.
- Пожалуйста - едут и едут. Вы хотите, чтобы они задержались у наших
окон? - говорила женщина. - Вы неисправимы, Карин! Григ - норвежец, а
Норвегию они захватили. Вы что, не знаете, какую музыку сегодня можно
играть, а какую нельзя?!
Карин сложила руки на коленях:
- Хорошая музыка - это всегда, везде и для всех...
- Не надо обольщаться. Мы нейтральная страна, но это ничего не значит!
Половина прохожих на улице - настоящие шпионы.
- Мы пропускаем их убивать, убивать страну Грига!
- Вы ничего не понимаете в политике.
- Я все поняла.
- Вы правильно поняли. Мы больше не нуждаемся в ваших услугах. У
девочки все равно плохой слух. Ей не постигнуть ни запрещенного Грига, ни
легального Вагнера.
Женщина порылась в сумочке и вручила Карин несколько денежных купюр.
- Спасибо, - сказала Карин.
Ранний вечер пришел на тихую городскую улочку в старом центре большого
северо-европейского города. Светился подъезд небольшого театра с витриной у
дверей. Сверху надпись: "Театр "Под горой".
Напротив, в тени от фонаря, стоял человек с фотосумкой на плече. За его
спиной поласкалась на ветру старая театральная афиша. Поодаль, в переулке,
он видел мотоцикл с коляской, с двумя седоками.
В подъезд вошла женщина с девочкой в красном платьице, и почти сражу же
из театра группами и поодиночке стали выходить актеры.
Человек с фотосумкой слышал отдельные реплики.
- Завтра тридцатое, не забыл? - спросила Эрна, молодая женщина с
броской внешностью, у молодых супругов Мишеля и Камиллы. - Можем получать
карточки.
- Эти очереди, - вздохнула Камилла.
- Могу пойти без тебя, - предложил Мишель.
- Ой, иди рядом! - засмеялась Камилла. - На тебя положись!
Стен Экман, руководитель театра, стройный, лет под сорок мужчина,
выкрикнул:
- До утра, друзья мои!
Вместе с Карлом Монсоном, высоким плечистым атлетом, они повернули в
другую сторону.
В ту же сторону пошел старичок со скрипкой - Бруно Мильес.
Человек у афиши, после того как актеры миновали его, приподнял шляпу. В
ответ на его жест два раза мигнула фара мотоцикла. Седок в коляске
неторопливо раскрыл скрипичный футляр, извлек из него автомат и четким
движением присоединил к нему патронный рожок
В это время Камилла, с улыбкой посматривая на мужа, доверительно
сообщила Эрне:
- Вчера я зазевалась, и он почистил картошку. Я ему про новые законы,
что чистить картошку теперь запрещено, можно только отваривать, а он
твердит, что его желудок так и не перестроился на законы военного времени.
Хорошо еще квартиранта не было дома, никто не видел...
- Слышали, - сказала Эрана, - на мыло и кофе вводят карточки!
- Разве теперь кофе! - вздохнул Мишель. - Это, извините, помои...
Водитель мотоцикла включил двигатель. Тяжелая машина рванулась вслед
артистам. Когда она поравнялась с ними, сидевший в коляске, не целясь,
выпустил из автомата короткую очередь. На тротуар рухнули два человека.
Мотоцикл резко прибавил скорость, стало видно, что задний номер его прикрыт
куском брезента, и скрылся за углом. На мгновение все оцепенели. Потом
бросились к упавшим.
Стен и Карл тоже услышали выстрелы и побежали обратно.
Мишель и Камилла лежали на тротуаре в нелепых позах.
Человек с фотосумкой неторопливо подошел к начавшей собираться толпе,
достал аппарат и стал снимать - мелькала вспышка.
Стен недовольно посмотрел на него и приказал Карлу:
- Звони в полицию! Вызови "скорую"!
Женщина, которая недавно входила в подъезд театра с девочкой в красном
платьице, повисла на муже-актере и твердила, заглядывая в его посеревшее
лицо:
- Я же говорила, я же говорила...
Карл ворвался в вестибюль театра, задыхаясь, подбежал к телефону,
набрал номер:
- Полицейское управление? На улице Тегнера, у театра "Под горой", двое
убитых, - сообщил он в трубку.
Аксель Хольм, старший инспектор по уголовным делам городского
полицейского управления, ужинал у себя дома вместе со своей дочерью Карин. В
глазах Карин стояли слезы.
- Можешь поздравить, я снова безработная. У нас обнаружились творческие
разногласия. Хозяйка считает, что Григ несовременен.
- Ее можно понять. Она боится.
- Немцы спокойно едут через нашу территорию, чтобы душить норвежцев, -
продолжала Карин. - Это нейтралитет?
- Это политика...
- Стыдно.
- Благодари судьбу, - Хольм прошелся по комнате. - Мы здесь пьем кофе,
а в эту минуту людей загоняют в крематории... В Польше, в Бельгии, в
Германии... Миллионы людей - в пепел...
Карин закрыла лицо руками:
- Как выглядела моя мать? Почему у нас нет ее фотографий?
- Она выглядела прекрасно. Но не любила фотографироваться... Ты похожа
на нее.
- Где она сейчас?
-Не знаю... Не будем об этом.
- Ты ее не любил?
Аксель Хольм не ответил. Зазвонил телефон. Карин взяла трубку.
- Из управления... Они отдохнуть тебе дадут?
- Хольм слушает, - сказал инспектор в трубку. Некоторое время он молча
слушал, потом коротко сказал: - Еду.
Карин вопросительно посмотрела на него.
- На Тегнера два трупа. Надо посмотреть.
Он направился в прихожую. Карин осталась одна, тоскливо осмотрелась.
Часы пробили восемь долгих ударов.
Карин вышла в прихожую. Отец уже был в пальто и в шляпе.
- Я с тобой.
Отец пожал плечами:
- Тебе мало на сегодня впечатлений?..
Мощная "Вольво" мчится по улицам города. За рулем - Аксель Хольм, рядом
Карин...
На улице Тегнера, у театра "Под горой", волнуется толпа. Уже прибыли
полицейские машины, карета "скорой помощи". Вспыхивают блицы полицейских
фотографов; тянут рулетку от двух трупов к тому месту, откуда стрелял
мотоциклист; пожилой человек в гражданском, держа перед собой планшет,
зарисовывает схему происшествия.
Театральный скрипач старичок Бруно Мильес с инструментов у груди вжался
в стенку, со страхом смотрит по сторонам. Костюмерша лет сорока стоит
неподалеку и, покачиваясь, беззвучно плачет.
Женщина с дочкой в красном платьице твердит мужу:
- Клаус, уйдем, ты нас погубишь...
Но Клаус не двигается, словно окаменел. Тут же стоит, оцепенев от
страха, Сюзи - молодая красивая актриса.
Аксель Хольм остановил машину рядом с толпой. Хлопнул тяжелой дверцей,
уверенно пошел вперед, раздвигая любопытных. Он склонился над трупами, потом
жестом разрешил их прикрыть.
Карин осталась в машине. Она не видела, что молодой человек с кофром на
плече издали ее сфотографировал, а потом внимательно посмотрел на номер
машины, в которой она сидела.
Публика напирала. Молодой человек с кофром и с фотоаппаратом в руках
пытался протиснуться вперед, но тут шляпа с него слетела и подкатилась к
ногам инспектора. Хольм поднял ее, протянул хозяину и успел глянуть в лицо
человеку, который недавно скучал на углу.
- Спасибо, - буркнул тот.
Костюмерша повернула к Хольму заплаканное лицо:
- Они недавно поженились, - голос ее срывался.
Карл Монсон, успокаивая, обнял женщину за плечи.
- Это наши актеры, - объяснил Хольму Стен Экман. - Закончилась
репетиция, вышли...
- Свидетелей прошу не расходиться, - сказал Аксель Хольм.
Карин наблюдала из машины. Видела высокую спину отца, могучего Карла
Монссона, Стена Экмана, который что-то объяснял инспектору.
Стен Экман на мгновение оглянулся, будто почувствовал, что на него
смотрят, и встретился взглядом с Карин. Они смотрели друг на друга долго,
настороженно, с интересом.
Мотоцикл с коляской быстро бежал по узкой хорошо ухоженной загородной
дороге. Номер был по-прежнему прикрыт куском брезента. Седок в коляске
оглянулся, чтобы убедиться в отсутствии преследователей, удовлетворенно
махнул рукой... Водитель поднял прексигласовый козырек, ветер ударил ему в
лицо.
Вдали показалась одинокая ферма: дом, хозяйственные постройки,
обнесенные высоким забором. Мотоцикл остановился перед воротами. Один из
приехавших несколько раз нажал на еле заметную в темноте кнопку.
Маленький сухой старичок возился внутри свинарника. Он увидел, что
лампочка на столбе, подпирающем перекрытие, несколько раз вспыхнула. Старик
поплелся к воротам.
Актеры, подавленные случившимся, сидели в зрительном зале своего
театра. Лицом к ним, спиной к пустой сцене, за маленьким режиссерским
столиком в проходе расположились Аксель Хольм и Стен Экман. В полумраке
отдельно от всех сидела Карин - смотрела, слушала.
-Кто мог желать их смерти? - спрашивал Аксель Хольм. - Кому они могли
мешать? Может быть, у кого-то есть предположения?
Стен, пытаясь разглядеть в дальней темноте Карин, пожал плечами.
- Совершенно никаких, - сказал он. - Месяц назад Мишель отработал
трудовую повинность, был на лесоповале. Приехал счастливый. На прошлой
неделе была свадьба. Все мы были там...
Эрна всхлипнула и полезла в сумочку за носовым платком.
- У них не было врагов, - чуть слышно сказала костюмерша Астрид.
- Кто сегодня друг, кто враг... - задумчиво произнес Карл Монсон.
В дверях зала появилась женщина, еще недавно уговаривавшая мужа идти
домой. К ней жалась девочка в красном платьице. Женщина горько посмотрела на
инспектора, на актеров, отыскала среди них своего Клауса и дальше смотрела
только на него.
- Может быть, это дело и не для криминальной полиции, - сказал Аксель
Хольм. - Здесь, возможно, политика...
Один из актеров приподнялся со своего места:
- Да-да, мне показалось, что они стреляли, не целясь. Им все равнео
было в кого попасть.
- Стрелять в артистов! - нервно подхватила Астрид. - Как в детей
стрелять! Звери!..
Клаус, будто загипнотизированный взглядом жены, медленно поднялся и
пошел к ней. Она взяла его за руку, и вместе с девочкой они удалились.
Тут же между кресел проскочил еще один человек, виновато посмотрел на
товарищей, приложил, как бы извиняясь, руку к груди и исчез за портьерами.
За ними поднялась Сюзи.
- Сюзи, и ты? - потрясенно спросил Стен Экман.
- Я боюсь, - ответила она.
-Останься, - попросил Экман.
Сюзи покачала головой и пошла к выходу.
- Ну вот, мы остались без Наташи, - сказала Грета Креппель. - Это
конец.
Актеры посмотрели вслед ушедшим - кто осуждающе, кто с любопытством, а
кто и с завистью.
- Не надо их осуждать. - Стен Экман встал. - Сказано: не суди слабого,
пожалей его... Может быть, нас этим предупредили? Жестоко, но совершенно
недвусмысленно предупредили? Оставаться здесь или нет - личное дело каждого
с Богом. Продолжить то, что мы начали, или остановиться.
Он помолчал. Все смотрели на него. Ждали его решения.
- Что я буду делать? Я буду продолжать, - твердо сказал Стен.
- Карл! - крикнула красавица Эрна. - А ты?
- Остаюсь с нашим режиссером, - ответил Карл Монсон.
- Ну и ладно, - беспечно подхватила Эрна, - значит, еще погуляем на
премьере!..
- Я займусь этим делом, - глухо сказал Аксель Хольм.
В дальнем помещении фермы, служившем одновременно и столовой, и кухней,
знакомые нам мотоциклисты поглощали пиво и отрывали крепкими зубами жирное
мясо от розовых свиных ножек.
В комнату вошел толстый и сильный человек - Зандерс.
- Аппетит хороший, - констатировал он вместо приветствия.
- Двоих уложили. Сами ушли чисто, - отрапортовал водитель мотоцикла.
- Идем, - велел Зандерс.
Втроем они покинули комнату, двинулись по внутренним переходам дома,
спускаясь по лестнице все глубже и глубже вниз - в подвальное помещение.
Толкнули обитую железом дверь. За дверью обнаружилось просторное помещение
без окон. Оно напоминало химическую лабораторию: реторты, колбы, пробирки на
штативах, аптекарские весы и другие приборы и приспособления. Но в углу была
развернута военная рация, лежали большие наушники, шифровки.
Высокий человек лет шестидесяти поднялся навстречу.
- Герр профессор, можем рапортовать, - сказал Зандерс. - Теперь
комедианты прикроют свой балаган.
- Эрвин там? - спросил профессор.
- Угу, - подтвердил один из мотоциклистов.
Профессор, продолжив манипуляцию с каким-то порошком, который он
растирал в прозрачной ступке, сказал:
- Мера, конечно, крайняя, но необходимая. Нам не нужен этот спектакль.
Профессор высыпал порошок на чашечку весов.
-Попробуем? - спросил он, собирая порошок в пакетик.
Он направился к выходу, Зандерс и мотоциклисты за ним. По дороге
профессор продолжал размышлять:
- Конечно, этот театр, в конце концов, мелочь. Но в нашей работе нет
мелочей. Общественное мнение - зачем его возбуждать не в нашу пользу?
Они вышли во двор.
- Что по мне, то ввести бы сюда наши войска и покончить с их вонючим
нейтралитетом, - вставил Зандерс.
- Это значит снять с Восточного фронта минимум двадцать девизий? -
спросил профессор. - Русским помочь?
Появился старик и стал из ведра переливать бензин в бидон.
- Да и какая нужда? - профессор внимательно наблюдал за его действиями.
- Они уже приняли здесь столько чрезвычайных законов, что, проведи мы
оккупацию, вряд ли потребовались бы новые... Мы захотим, так их
правительство назначит главным хирургом страны хоть самого
Джека-потрошителя.
Когда бензин был перелит, профессор высыпал в бидон порошок и включил
секундомер, который на длинном шнурке висел у него на шее.
Старик тут же отбежал к свинарнику, остальные быстро пересекли двор и
вернулись в дом.
-Театр, газеты, радио - это все, уважаемый Зандерс, общественное
мнение. -В лаборатории профессор взял в руки что-то вроде цангового
крандаша, стал развинчивать его на составные части. - Его надо направлять,
ибо правильное общественное мнение стабилизирует здесь наше влияние...
Секундомер лежал перед профессором на лабораторном столе, он был
включен. Во дворе грохнул взрыв. Профессор остановил секундомер, посмотрел
на циферблат:
- Вот теперь то, что нужно, ровно десять минут! - улыбнулся он
неожиданно широкой и обаятельной улыбкой.
Утро следующего дня. Стен Экман входит в подъезд официального здания на
центральной улице города. Миновав дверь с надписью "Голос публики", оказался
в просторном зале, заставленном столиками с пишущими машинками и телефонными
аппаратами. Здесь шумно, кто-то с кем-то беседует, кто-то кричит в
телефонную трубку, несколько человек собрались вместе, спорят. Мимо Стена
пробежал, оттолкнув его плечом, фотограф, увешанный камерами; накрашенная
девица сидела на столе, нога на ногу, подправляла ресницы, глядя в
зеркальце.
Стен вошел к редактору в небольшой закуток за стеклянной перегородкой.
-Привет, Ральф!
- Здравствуй, Стен! Какая трагедия...
- Объявление хочу дать.
- Закрываетесь?
- Подождем пока. - Стен протянул Ральфу отпечатанный на машинке текст.
Тот стал читать, а дочитав, подскочил:
- Да кто же к вам пойдет после этого?! - Ральф схватил лежащую у края
стола пачку фотографий и разбросал ее перед Стеном. На них было запечатлено
то, что произошло вчера у театра "Под горой". - Идет в номер, на первой
полосе!..
- Пусть идет. А внизу поставь это объявление: "Желающих пробоваться на
роли в театре "Под горой" просим явиться..."
Ральф откинулся на спинку стула:
- А кто все-таки стрелял - известно?
- Полиция разбирается.
- Но первая полоса - не последняя. Это - дороже.
- Заплатим дороже.
-Двое уже заплатили жизнью. Никто к вам не придет.
- Кто не придет, тот нам и не нужен, - твердо сказал Стен Экман.
Похороны на городском кладбище. Здесь актеры театра "Под горой".
Мужчины стоят с непокрытыми головами. Инспектор Хольм тоже здесь. Он
переводит взгляд с одного лица на другое, иногда поглядывает вдоль аллей
между могилами: повсюду мраморные ангелы, кресты, коленопреклоненные
каменные фигуры - грустно.
Играет на скрипке старый Бруно Мильес. Играет "Аве, Мария" Шуберта.
Карл Монссон поднял руку, музыка смолкла.
В эту минуту Аксель Хольм увидел подошедшего молодого человека, с
удивлением узнал в нем фотографа, которому недавно подал слетевшую шляпу.
Тот остановился за спинами столпившихся у могил, обнажил голову. А Карл
Монссон говорил:
- Мишель и Камилла любили друг друга. Мы не знаем, кто убил. Может быть
их убили не случайно?... Не исключено, что нас хотят запугать, чтобы мы
отказались от того, что нам дорого, важно, необходимо. Страшная битва идет
сейчас, битва между тьмой и светом... А мы? Что нам делать? Я скажу словами
Толстого: "Ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то
людям честным надо сделать то же самое". И мы это сделаем. В память о вас,
Камилла и Мишель.
Хольм посмотрел на фотографа и удивился спокойному и даже чуть
насмешливому выражению его лица. Тот почувствовал, что на него смотрят, и
лицо его мгновенно стало подчеркнуто скорбным...
Актеры брели по кладбищенской аллее в сторону выхода.
Молодой человек коснулся локтя Стена Экмана, тихо сказал:
- Примите соболезнования... Я - Эрвин Грюне, свободный фотограф... Я
хотел бы попробоваться, вы дали в газете объявление. Я читал "Войну и мир".
Это гениально.
- Не боитесь? - Стен показал в сторону оставленных могил.
- Боюсь, - признался Эрвин Грюне. - Но страх унижает. Я немец. Мой стыд
сильнее, чем мой страх.
Стен внимательно посмотрел на неожиданного собеседника.
- Вы не верите, - по-своему расценил его взгляд молодой человек. - Моя
семья, мать и сестра, - в концлагере, а я здесь... Я приду?
Инспектор издали смотрел на беседующих.
Аксель Хольм сидел в своем кабинете в городском полицейском управлении.
Он рассматривал фотографии, сделанные на улице Тегнера после убийства. Потом
по телефону принялся обзванивать лаборатории.
- Баллистическая? Это Хольм, - говорил он. - Закончил? Позвони, как
закончишь.
- Инспектор Хольм. Ну?.. Шмайсер? Оформляй.
Стал снова перебирать фотографии, вглядываясь в них.
Резко загудел селектор - Хольм слушает.
- Аксель, что делаешь? - раздался голос начальника.
- Борюсь с преступностью, - серьезно сказал Хольм.
- На Лильефорса почистили банк. Займись.
- Поручите Шюбергу. На мне два трупа.
- С Тегнера, что ли? Артисты?
- Они уже не артисты, они покойники.
- Эти покойники меня уже не волнуют
- Но я скоро получу экспертизу. Стреляли из шмайсера.
- Шмайсеры стреляют по всей Европе. Почему это должно тебя волновать?
- Я привык получать жалованье за дело.
На том конце провода засмеялись:
-Двумя трупами больше, двумя меньше - дела не меняет. Брось, не возись.
Ты меня понял?
-Не понял.
- Ну и хорошо, что не понял.
- Я хотел бы попросить у вас людей. Мне нужна помощь.
- Людей не дам. Нет людей. Все заняты. Не упрямься и не серди меня.
Оставь улицу Тегнера в покое.
Аксель Хольм подошел к окну. Вечерело. Начинался дождь.
Он медленно ехал в своей машине, дворники бегали по ветровому стеклу.
На улице Тегнера он остановился - отсюда ему был хорошо виден освещенный
подъезд театра и газетный киоск напротив. Там тоже горел свет - продавались
вечерние выпуски.
Из театра вышел человек и развернул над собой зонтик. Он остановился,
стал разглядывать витрину с актерами, потом открыл ее, снял фотографии
убитых Мишеля и Камиллы, порвал их и бросил в урну. На освободившееся место
прикрепил свою.
Все это Хольм видел в бинокль, который он достал из ящика для перчаток.
Это был все тот же фотограф, уронивший шляпу, которого он потом видел на
кладбище.
Грюне пересек улицу. Хольм видел в бинокль, как он стал набирать в
киоске газеты. Получилась толстая пачка, почти не унести. Грюне расплатился
и двинулся вверх по улице.
Хольм подъехал к киоску, вышел из машины, купил одну газету.
- Хороший покупатель, - сказал он киоскеру, кивнув вслед Грюне.
- Очень приятный молодой человек, - откликнулся тот. - Любознательный.
Каждый день все газеты берет - по одной. Буквально все.
Аксель Хольм притормозил у дома и посмотрел на номер: Тегнера, 18.
Подождал. Выщел из машины и позвонил в подъезд. Открыла консьержка.
- Полиция, - сообщил Хольм, предъявив ей удостоверение. - Вы знаете
человека, который только что прошел?
- Нет, - испуганно ответила консьержка. - Он здесь недавно.
- Куда выходят его окна, этаж?
- Третий этаж, окно во двор.
- Чердак открыт?
- У нас всегда открыт, - почему-то вздрогнула консьержка.
- Хорошо, - Хольм прошел в лифт.
...Через слуховое окно чердака Хольм видел окно комнаты Грюне на
третьем этаже.
Молодой человек, откусывая бутерброд и запивая его молоком,
одновременно изучал газеты. Время от времени большими ножницами он вырезал
из них какие-то статьи и заметки. Отработанные газеты бросал в мусорную
корзину.
В лаборатории на отдаленном хуторе профессор говорил Зандерсу,
манипулируя с приборами и порошком:
- Эти бактерии, помещенные в нефтяные цистерны, образуют взрывчатый
газ. И никому в голову не придет, отчего цистерны взлетают в воздух.
Позавчера процесс продолжался десять минут. А я хочу довести до пятнадцати.
Вошел Эрвин Грюне с большой пачкой бумаг в руке. Это вырезки из газет и
фотографии, которые он сделал на улице Тегнера после убийства.
Профессор перебрал их. Задержался на одной - Карин в машине отца.
- А это кто?
-Не знаю. Сидела в машине инспектора.
- Хорошенькая... - констатировал профессор и стал тасовать газетные
вырезки: - Так... так... ясно... Это на досуге... Это тоже... Вот,
интересно... Так...Все-таки нейтралы поразительно наивны. В цензуре у них
олухи: все, что нам надо, пресса разбалтывает. Пожалуйста: оптическому
заводу требуются... Ясно: делают авиаприцелы. Увеличение производства
сталелитейного... Трубы? Пушки? Разберемся... Английский транспорт
"Дарлингтон" с вооружением и продовольствием на борту отходит отходит в
среду, в девятнадцать... В среду, в девятнадцать?.. Неплохо, Эрвин. Об этом
надо срочно сообщить.
На лице Эрвина удовлетворение.
- Только не покупай газеты в одном месте, "хвост" поймаешь... - И тут
профессор одну из вырезок задержал. - Ого!.. "Театр "Под горой" проводит
набор актеров, пригодных для исполнения ролей в спектакле "Наташа Ростова"
по роману русского писателя Лео Толстого "Война и мир".
- Да, они решили продолжать, - подтвердил Эрвин.
Профессор метнул взгляд на Эрвина, который в это время смотрел в
сторону.
- Глаза! - потребовал он.
Когда глаза профессора и Эрвина встретились, профессор продолжал
возмущенно:
- Они будут показывать, как русские разгромили французов?! Сегодня?!
Когда мы у Сталинграда? Кто у них главный?
- Стен Экман, - доложил Эрвин Грюне.
Профессор выдвинул из стены узкий ящичек с алфавитным указателем,
быстро перебрал карточки... Одну вынул. Глядя в нее, читал:
-Есть такой. Стен Экман. Это наш враг. Начинал в Испании, теперь здесь.
Театральный деятель. Входит в комитет помощи детям Ленинграда.
- Помощь?! - усмехнулся Зандерс. - Гроши!
- Не в сумме дело, - возразил профессор. - Дело в направлении мыслей.
Он настраивает людей против рейха... Ох, уж эти нейтралы! Они нейтралы, пока
мы следим за ними.
Профессор вернул карточку на место, задвинул ящик.
- Эрвин, мальчик мой, - обратился он к Грюне. - Сделай все, чтобы
представление не состоялось.
- Мы стреляли - их это не остановило, - заметил Эрвин.
- Кроме пуль, у нас есть и еще кое-что, - сказал профессор. - У нас
есть мы. Я на тебя надеюсь. Это приказ, - серьезно заключил профессор, а
потом улыбнулся своей обаятельной улыбкой.
...В подвале фермы радист работал ключом, передавая по рации
шифрованную информацию. Вошел профессор и положил перед ним еще один листок.
В эфир полетели цифры. Бегущей строкой возникает титр: "Английский транспорт
"Дарлингтон" с крупным грузом оружия и продовольствия на борту транзитом
выходит курсом Мурманск в среду в девятнадцать часов..."
В ранний рассветный час машина Акселя Хольма приблизилась к дому No18
по улице Тегнера.
Машина остановилась у подъезда в тот момент, когда мусорщик выволакивал
оттуда мешок с отбросами, чтобы погрузить его на свою двухколесную тележку.
Мешок он оставил на тротуаре и зачем-то вернулся в подъезд.
Быстро покинув машину, Хольм взял мешок и понес его к себе в
автомобиль. Но тут появился мусорщик, догнал Хольма и стал вырывать мешок.
-Отпусти ты, вот вцепился, - сказал Аксель.
Тот не сдавался. Тогда инспектор извлек из кармана купюру и сунул в
руку оцепеневшего мусорщика.
Инпектор открыл багажник и, хлопнув крышкой, скрыл свою добычу от
посторонних глаз.
Машина уехала, а мусорщик растерянно стоял на тротуаре, разглядывая
деньги.
В своем кабинете, расстелив на полу большой лист бумаги, Хольм
вытряхнул содержимое мешка.
Секретарша заглянула в комнату, удивилась, отпрянула за дверь. Он
сказал ей:
- Глория, принеси, пожалуйста, вчерашние вечерние газеты. Все, какие у
нас найдутся.
- Хорошо, инспектор, - Глория скрылась.
Из вывалившегося хлама Хольм выбирал только газеты. Аккуратно сложив,
перенес их на письменный стол.
Вернулась Глория с кипой газет и удалилась.
Две пачки лежали перед инспектором. Беря газету из одной, он находил
аналогичную в другой и сверял их. В той пачке, что прибыла сюда в мешке,
отдельные заметки были вырезаны. Сличение двух экземпляров позволяло
установить, что же именно вырезалось, что интересовало того, кто покупал эти
газеты в киоске. Вот сообщние о дополнительном наборе рабочих разных
специальностей на оптическом заводе, вот заметка об увеличении поставок
сталелитейному предприятию, цифры, объем производства. Оказалось вырезанным
и сообщение о том, что английский транспорт "Дарлдингтон" отбывает в среду;
была даже фотография транспорта и указывалось время его выхода в открытое
море...
Хольм покачал головой. Вот еще два одинаковых номера - газета "Голос
публики". Одна - с квадратным окошком. Он положил полосу с окошком на целый
газетный лист, посмотрел на текст, который заполнил прорезь, и выпрямился...
Это было объявление о том, что театр "Под горой" проводит набор актеров для
исполнения ролей в спектакле "Наташа Ростова".
Хольм нажал на кнопку.
- Бенгт! Зайди-ка. Я тут кое-что обнаружил, - сказал Аксель Хольм.
Бенгт вошел в комнату.
- Посмотри, - Хольм раздвинул только что изученные газеты. - У нас в
цензуре работают болваны. Всегда это подозревал, еще раз убедился. Или
кто-то это делает специально, кому-то выгодно... Человека, который
производит селекцию стратегических сведений, я видел...
- Ты выходишь за рамки компетенции, - сухо произнес Бенгт. - Тут пахнет
не уголовщиной.
- Никакая уголовщина не сравнится с этим по своим последствиям...
-Начальство знает?
- Пока нет. Боюсь, что оно и не хочет знать. Так что пока помалкивай.
Поработай здесь, составь справку. Вот это, - Хольм показал на гору мусора, -
выброси... Я буду дома...
Карин у себя дома перед большим трюмо примеряла платье. У нее новая
прическа. Хлопнула входная дверь, раздался голос Акселя Хольма:
- Дочь, ты здесь?
- Здесь, - крикнула Карин и поспешила ему навстречу.
- Вот это да! - восхитился он. - Что случилось?
- А сегодня пятница...
- Ну и что?
- Забыл?
Аксель хлопнул себя по лбу.
- Тебе - двадцать! Забыл. Вот старый дурак.
- Во-первых, не старый, во-вторых, не дурак, а в третьих, молодой и
умный отец поведет сегодня свою дочь в ресторан. Как договаривались!
- Да я тебе и подарок приготовил! Сколько сейчас? - Он посмотрел на
часы. - Бреюсь, переодеваюсь, и идем.
Аксель Хольм бреется в ванной комнате перед зеркалом. Карин перед трюмо
в спальне завершает туалет.
Через отражение к зеркале она увидела вошедшего в комнату отца - в
новом костюме, торжественного. Он улыбнулся.
- Это тебе! - Аксель надел на палец дочери колечко с блеснувшим
камешком.
Она поцеловала колечко, а потом и отца...
В это вечернее время в ресторане многолюдно. Тапер тихо наигрывает на
пианино, аккомпанируя скрипачу Бруно Мильесу. Две-три пары танцуют. У стены
за столиком сидят Стен Экман, Карл Монсон, красавица Эрна и супруги Креппели
- Курт и Грета.
- Но нам просто не хватает исполнителей на все роли... - рассуждает
Стен. - Карл - это Пьер Безухов, Эрна, естественно, Элен. Курт и Грета -
отец и мать Наташи, граф и графиня Ростовы, я - Болконский. Анатоль Курагин,
кажется, нашелся... Но нам нужна Наташа!
- Нет Наташи - нет спектакля, - вздохнул Креппель.
- Это как с "Гамлетом". Нет в труппе Гамлета, и не берись за него! -
резюмировала его супруга.
- Во мне, значит, ты Наташу не видишь?! Ты всегда недооценивал мой
талант! -обиженно сказала Эрна Стену.
- Стара, стара, - засмеялся Карл. - Будешь моей женой, это не так уж
плохо. Будешь мне изменять, я запущу в тебя мраморным столиком...
- Ладно, уговорил, - согласилась Эрна, улыбаясь. - Если разрешаешь
изменять, я согласна.
- Я дал объявление, - сказал Стен Экман, и в этот момент он увидел, что
в ресторан вошли Карин и Аксель Хольм, они высматривали свободный столик.
Стен призывно помахал им рукой. - Может быть есть новости... Господин Хольм,
идите сюда!
- Не помешаем? - спросил Хольм. - У Карин сегодня день рождения...
- Так это ваша дочь?
Все оживились, приподняли рюмки, а Карл подозвал официанта.
- Да здравствует жизнь! - воскликнула Эрна, весело глядя на Карин. - За
молодость!
К компании подошел Бруно Мильес.
- Почему шум?
- У нашей юной гостьи день рождения, - объяснил Карл
Карин смотрела на Карла, на Стена, на Мильеса.
- Что вам сыграть по такому случаю? - спросил Бруно Мильес.
- Грига, - просто сказала Карин.
- Извольте, - Бруно пошел к эстраде.
- О! - поднялись брови у Стена Экмана. - Это мне нравится.
- А мне не очень, - передернула плечами Грета Креппель. - А если здесь
коричневые?
Но Бруно уже играл. За другими столиками стали удивленно озираться,
испугано смотрели на солиста, потом на соседей.
- Когда я вернулся из Испании, я вдруг почувствовал, что за мной
следят, - начал рассказывать Стен Экман. - Знаете, это очень странное и
неприятное ощущение, будто ты все время не один...
- Вы были в Испании? - переспросил Аксель Хольм.
- Был, в девятой интербригаде. И вот сейчас снова такое же чувство...
Есть какие-то чужие глаза, которые каждую минуту в тебя целятся...
- Или стреляют, не целясь , - жестко добавил Карл и спросил Хольма: -
Что-нибудь удалось выяснить?
Тот пожал плечами.
- Пока говорить рано. Ищу.
- Мы тогда проиграли фалангистам, - продолжал Стен. - Фашизм пришел, он
расползся по Европе, он двинулся на Восток. Но там-то ему хребет сломают!
- Или нет, - вставила Эрна.
- Сломают, обязательно! - Стен говорил с воодушевлением. - Наполеон
даже Москву взял, а потом русские оказались в Париже. История ничему не
научила Гитлера. Москву он не взял, Ленинград держится, он рвется к Волге.
Вот после Волги он уже не оправится, уверен...
- Если бы все были в этом уверены, - вздохнул Курт Креппель. - Мы с
Гретой немцы, но пусть Гитлер проиграет. Живучи эти фашисты. И здесь у нас
тоже полно фашистов, и все их боятся.
- Нет, не все, - Стен Экман резко повернулся к Карин и ее отцу. -
Газета вчера вышла: вместо статьи - белое пятно. Цензура сняла. А заголовок
остался: "Правда о Восточном фронте". Значит, и у нас есть люди!
-
- Если бы все были в этом уверены, - вздохнул Курт Креппель. - Мы с
Гретой немцы, но пусть Гитлер проиграет. Живучи эти фашисты. И здесь у нас
тоже полно фашистов, и все их боятся.
- Нет, не все, - Стен Экман резко повернулся к Карин и ее отцу. -
Газета вчера вышла: вместо статьи - белое пятно. Цензура сняла. А заголовок
остался: "Правда о Восточном фронте". Значит, и у нас есть люди!
- Но причем здесь "Война и мир" Толстого? - осторожно спросил Хольм.
- А они нам сегодня нужны, - отвечал Стен. - И Наташа Ростова нужна, и
Кутузов. Русские победили тогда, победят и теперь! Об этом скажет наш
спектакль...
- Карин! - позвала Эрна беззаботно. - Вам, наверное, скучно! Хоть бы
пригласил кто! - закончила она, многозначительно взглянув на Карла.
Карл Монсон встал и кивком пригласил ее. Они пошли танцевать. А Стен
пригласил Карин.
- А где ваша мать? - спросил Стен.
- Мама бросила нас еще до войны, - ответила Карин. - Она в Мюнхене.
Даже не пишет.
- Мне кажется, у вас славный отец. Такие люди - редкость в нашей
полиции.
- Такие люди вообще редкость. Не только в полиции, - уточнила Карин.
Аксель Хольм со своего места с удовольствием наблюдал за дочерью.
В тот момент, когда инспектор Хольм осторожно вошел в пустой и
полутемный зрительный зал театра, он услышал слова Карла Монсона:
- Если и сегодня никто не придет, значит, никто не придет.
- Не поднимай панику, - ответил Стен Экман. - Будем ждать. Давайте-ка
пройдем роли. Еще разок. Элен, Пьер, Курагин, остальные смотрят...
Двое рабочих устанавливали по бокам портала макеты современных зенитных
пушек. Один из них примерил зеленую каску с красной звездой, обернулся к
напарнику: как, мол, хорош? Напарник жестом выразил одобрение.
Стен снял каску с рабочего и вдруг обрадовался:
- О! Весь спектакль она будет лежать здесь! И Стен положил каску на
середину рампы.
Осветитель в боковой ложе настраивал прожектор: делал луч то шире, то
уже и направлял его в пустой зал - луч скользил по рядам кресел.
Стен Экман руководил репетицией из первого ряда партера. В том же ряду
сидели и наблюдали за происходящим супруги Креппель и костюмерша Астрид,
глаза которой светились восторгом, а губы шептали текст вслед за актерами.
На сцене, устроившись на стульях, - Эрна, Карл Монссон и новичок Эрвин
Грюне.
Эрна говорила Карлу, заглядывая в тетрадку:
- Пьер!.. Ты не знаешь, в каком положении наш Анатоль.
Карл отвечал словами Пьера:
-Где вы - там зло!.. Зло и разврат!..
- Это еще что? - читала Эрна без выражения. - Ведь я приехала в Москву,
имея целью...
- Не хочу знать ваши цели! - отвечал Карл Монссон. - Ваших принцев,
баронов и камергеров...
Эрна ответила не сразу, и тогда Астрид вполголоса подсказала:
- Что вы хотите этим доказать?..
- Астрид! - укоризненно остановил ее Стен.
- Что вы хотите этим доказать? - продолжала Эрна. - Что я люблю
общество людей интересных? Не таких, как вы?
Карл прочитал:
- Нам лучше расстаться...
- Извольте, - сказала Эрна. - Ежели вы дадите мне состояние!..
Расстаться, вот чем испугали!
- Я тебя убью! - произнес Карл. - Вон.
Эрна встала, взяла стул:
- Здесь я убегаю, - сказала она и вместе со стулом переместилась к
кулисе.
Вслед за этим Карл обратился к Эрвину Грюне:
- Анатоль, вы обещали графине Ростовой жениться на ней?
Эрвин ответил по тетрадке:
- Мой милый, я не считаю себя обязанным отвечать на допросы...
- Вы негодяй и мерзавец... - сказал Карл веско. - Не знаю, что меня
удерживает от удовольствия размозжить вам голову! Обещали вы ей жениться?
- Я, я, я не думал... - неожиданно войдя в образ, залепетал Эрвин. -
Впрочем, я никогда не обещал, потому что...
- Хорошо! - выкрикнул из партера Стен Экман. - Вы вполне
профессиональны, Грюне"! Перерыв1
Карл, разогнавшись в читке, все-таки закончил репетицию своей репликой:
- О, подлая, бессердечная порода!
Стен посмотрел на часы:
- А ведь так никто и не пришел!
- А вот Эрвин молодец, пришел. Вы умница, Эрвин, - одобрила Эрна
новоявленного Анатоля Курагина, лаская его взглядом.
- У меня есть причины, - осторожно пояснил Эрвин Грюне.
Луч прожектора скользнул по фигуре Акселя Хольма.
- Кто там в зале? - выкрикнул Стен Экман. - А, это вы, инспектор.
Интересуетесь? Ничего нового! По-прежнему действующих лиц в пьесе больше,
чем исполнителей. Хоть Астрид на Наташу назначай! Как, Астрид, согласилась
бы? Текст ты знаешь...
Астрид, заволновавшись, даже привстала.
- Шучу, шучу, - успокоил ее Стен. - Тогда ни костюмера не будет, ни
гримера, ни билетера, кто ты еще у нас?..
На глаза Астрид навернулись слезы.
- Я советую вам прекратить репетиции, - произнес Аксель Хольм. - Для
этого у меня есть основания. Это опасно. Вы не согласны со мной? -
неожиданно инспектор обратился к Эрвину Грюне.
- Я не считаю себя обязанным отвечать на допросы, - ответил он словами
Анатоля Курагина и лучезарно улыбнулся.
- Спасибо, но мы взрослые люди и отдаем отчет в своих действиях, - Стен
был серьезен.
- Каждый из вас становится живой мишенью...
В это время в подъезд театра вошла Карин. Миновала пустой вестибюль и
оказалась в зале.
- Карин? - удивился Аксель Хольм. - Ты почему здесь?
- По объявлению, - сказала Карин. - А вдруг из меня получится Наташа
Ростова, а? Можно попробовать? - обратилась она к Стену Экману.
- Конечно, можно, - спокойно ответил Стен.
Тесное помещение мясной лавки. Мясо выдают по карточкам. Каждый
следующий в очереди протягивает талончик и получает свой кусок, до половины
запеленатый в бумагу. Делает пометку в талоне и вручает свертки Зандерс. На
нем просторная куртка полувоенного образца, нарукавники. Чувствуется, что
многие в публике относятся к нему с симпатией.
- Спасибо, Зандерс, дай Бог тебе здоровья, - говорит старушка. - Вот
ведь и среди немцев есть неплохие люди.
- Лет пятнадцать здесь торгует. Как родные стали, - отвечает ей пожилая
женщина.
Между собой шепчутся две женщины средних лет:
- К вам приходили из комитета помощи русским детям?
- Да, приходили: немного денег дала, игрушки...
- А я три пары носков связала... Шерсть достану - еще свяжу.
Зандерс слышит, о чем говорят в очереди.
- Шли бы напротив! Такая же лавка, - добродушно обращается он ко всем.
- Лавка такая, да мясо другое, - отвечают ему.
- Это верно. Там свиньи новой породы - гончие.
Люди улыбаются. И тут Зандерс видит, что в лавку вошел Эрвин Грюне.
- Извините. Мясо кончилось, - сообщает Зандерс. - После обеда
подвезут...
Разочарованно загалдели покупатели.
Эрвин Грюне и Зандерс сидели в подсобке лавки, где один из
мотоциклистов разделывал на колоде свиную тушу. Он делал это умело, но
Зандерс, краем глаза наблюдавший за ним, судя по выражению лица, оставался
недоволен.
- Не знаю, что делать, - сказал Эрвин Грюне. - Они продолжают. Взяли
девочку на главную роль. Между прочим, девочка что надо! И, между прочим,
дочь старшего инспектора уголовной полиции Акселя Хольма. Может быть, я,
конечно, ошибаюсь, но этот Хольм, похоже, о чем-то начинает догадываться -
плохо смотрит...
- А кто его вообще просит смотреть? - возмутился Зандерс. - Ему велели
оставить это дело... А ты случано не наследил? - Зандерс подозрительно
уставился на Грюне.
- Я уже свой у них. Роль дали.
- Ты помни о своей роли! Если премьера состоится, мы тебя... Понял?
Придумай что-нибудь... Стрелять-то больше нельзя. Слишком много шума.
Упрямые, значит... Может, дочкой займешься? Если у нее главная роль...
Эрвин Грюне задумался.
- Чего замолчал?
- Ее так просто не возьмешь, - неуверенно протянул Эрвин.
- Придумай что-нибудь, - сказал Зандерс и вдруг заорал на мотоциклиста:
- Как рубишь? Кости куда денем? Самого грызть заставлю! Дай сюда! - Зандерс
отобрал топор.
- Может быть... Может, мне ей письмо написать? Так, мол, и так, вся моя
жизнь у ваших ног, - размышлял вслух Грюне.
- Неплохая мысль, - Зандерс примеривался к туше.
- Может не получиться...
- Не получиться не может!- как отрубил Зандерс и начал с наслаждением
разделывать тушу. - Помни о матери и сестре. Ты ведь хочешь, чтобы они
оставались на свободе...
Грюне смотрел на Зандерса с испугом.
- Ладно, уже и в штаны наделал, - закончил рубить мясо Зандерс. -
Возьми это, - он кивнул на сочные куски. - Подкорми артистов. Сытые
сговорчивей голодных.
В театре шла репетиция. Карл стоял на сцене у кулисы, за его спиной, в
глубине, пристроился со скрипкой Бруно Мильес. А Стен сидел в первом ряду
партера. В середине зала расположились супруги Креппель, Эрна и Эрвин Грюне.
Рядом с ним на сиденье - толстый портфель.
Все с восхищением следили за Карин, которая была одна на сцене.
Карин была озарена. То, как она держалась, говорила, двигалась,
свидетельствовало о ее талантливости, доказывало, что роль по ней, что все у
нее отлично получается.Она говорила радостно:
- Маман, Пьер Безухов нас отыскивает... (Карин посмотрела на Карла
Монссона). Он мне обещал быть на бале и представить кавалеров... (Теперь она
протянула руки в сторону Стена). Вот еще знакомый, Болконский, видите,
мама?.. Помните, он у нас ночевал в Отрадном...
В это время Эрна обратила внимание на портфель Эрвина и принюхалась:
- Принес? - шепнула она.
Эрвин кивнул.
- Даю реплику, - сказал Стен из первого ряда, - "однако на балу надо
танцевать..."
Карин тут же откликнулась:
- Неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцевать
между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины?.. Нет, нет, это не
может быть. Они должны же знать, как мне хочется танцевать, как я отлично
танцую и как им весело будет танцевать со мною...
Бруно заиграл на скрипке, и Карин закружилась по сцене. Она танцевала,
приостанавливалась и в паузах говорила текст Наташи Ростовой, как бы
обращаясь через сцену к Экману - Болконскому:
- Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала... Но вы видите,
как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с
вами все это понимаем...
Пока Карин произносила свой монолог, Эрвин открыл портфель и стал
передавать свертки с продуктами Креппелям и Эрне. Здесь было мясо, масло,
кофе. Эрна с наслаждением обнюхала пакет с кофе. Креппели отдали деньги за
мясо.
- Артист должен быть сытым, - шепнула Эрна, посылая Грюне воздушный
поцелуй.
- Ты настоящая артистка, - возвратил Эрвин поцелуй.
Карин кружилась по сцене, а Стен одновременно говорил текст
Болконского:
- Эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует здесь и
месяца и выйдет замуж... Это здесь редкость... Если тур закончится возле
меня, и она подойдет ко мне, то она будет моей женой...
Карин сделала последний изящный оборот и остановилась напротив Стена.
Сияя, она сказала ему:
- Извините, нам совсем не дали поговорить.
Мелодия вальса, под который Карина танцевала на сцене, продолжает
звучать, но теперь мы не можем сказать с точностью, какие именно инструменты
рождают эти берущие за душу звуки. То ли голубое небо поет, то ли
проплывающие в небе густозеленые, в синих тенях, кроны деревьев, а может
быть, музыка эта звучит в сердцах Стена Экмана и Карин Хольм, которые едут
на велосипедах по старому приморскому парку. Стен помолодел, будто свалился
с плеч груз его нелегких забот, и сам себе - и нам тоже - кажется он сейчас
совсем другим, открытым и восторженным.
- Вы чудо, Карин! Говорит Стен. - Когда вы с отцом, помните, подъехали
на машине на Тегнера, я вдруг смотрю, нет, сначала я почувствовал -
взгляд... Только взгляд. Смотрю: взгляд и больше ничего. Наташа Ростова
прибыла к театру в полицейской машине. Разве не чудо!
- И вы тогда почувствовали?.. Я тоже. Я подумала: мы наверняка
познакомимся. Так и вышло. Но если папа узнает, что с полицейской машины я
пересела на велосипед, он задаст трепку!
Потом они ехали молча. Неподалеку о берег плескалось море, скрипел
песок под колесами, мягко шумели деревья.
Редкие прохожие удивленно оглядывались на счастливую пару.
В маленьком кинотеатрике Карин и Стен, сидя рядом, смотрят на экран.
Идет хроника: события на Восточном фронте. Немецкие солдаты вешают партизан.
Выбиты ящики из под ног, тела качаются на веревках. Среди них одна -
женщина.
Глаза Карин распахнуты от ужаса. Она невольно прижалась плечом к плечу
Стена.
Потом на экране замелькали титры художественного фильма. Очаровательная
Марика Рокк в расклешенной юбочке едет на велосипеде и поет песенку.
Подружки ее на велосипедах поспешают рядом.
Стен и Карин пробираются между рядами к выходу, сопровождаемые
недовольными взглядами других зрителей...
Идут по улице.
- Я столько видел в своей жизни, - тихо говорит Стен, - что мне иногда
кажется, что я живу сто лет, не меньше. В Испании из моего отделения в живых
остался я один, Все погибли, и все погибали на моих глазах. Какие были
ребята!
Карин молча слушала, потом осторожно спросила:
- У вас есть семья?
- Жена? - уточнил Стен, - Она умерла при родах. Когда я вернулся, ее
уже не было. Не уберегли. А может, просто судьба. У меня сын! - с гордостью
сказал Стен. - Моя мать назвала его Оскаром.
- Помните, маленькая княгиня как раз умирала при родах, когда
Болконский вернулся с войны. И остался сын, Николушка...
- Да-да, как вы сразу это подметили, - удивился Стен. - Даже Карл не
обратил на это внимания.
- Вы дружите с Карлом?
- Ближе у меня человека нет.
- А сын?
- Он еще маленький. Мы пока только идем навстречу друг другу. Я не
хотел бы умереть сейчас. Я хочу быть рядом с сыном, пока он не станет все
понимать. Я хочу передать ему, что есть во мне...
- Я пришла, - сказала Карин, остановившись у подъезда своего дома.
- Быстро стемнело, - огорченно произнес Стен.
Он стоял перед девушкой: чуточку растерянный большой ребенок, совсем не
похожий на упрямого, волевого и смелого человека, каким его знали в театре.
Карин на мгновение прижалась к нему и, поднявшись на носки, поцеловала
в щеку.
- До завтра! - сказала она, махнув рукой из подъезда.
Стен идет по песку вдоль моря, а перед ним резвится маленький Оскар.
- Папа, - кричит мальчик, - а море было всегда?
- Всегда. И деревья были всегда, и небо.
- А мы поплывем на пароходе?
- Конечно, поплывем.
- А когда?
- Когда кончится война.
- А это скоро?
- Не знаю
- Бабушка сказала, я еще буду маленьким, а война кончится. Ты сегодня
снова уедешь? - спросил Оскар.
- Уеду, потом приеду. Пошли домой, бабушка волноваться будет.
- Возьми меня в город...
Стен прижал мальчика к себе:
- В городе сейчас плохо...
Карин сидела перед зеркалом в гримерной, а Астрид колдовала над ее
прической, примеряя шиньон - русскую косу.
- Ну что, нашел отец убийц - спросила Астрид.
Карин неопределенно пожала плечами.
- Ох-хо-хо! Времечко! - вздохнула Астрид.
- Но ты-то не унываешь, - заметила Карин.
- Хочешь совет? Чаще улыбайся! Вот плохо тебе, хоть в петлю лезь, а
заставь себя улыбнуться - сразу легче станет. Это мне один пожилой господин
дал такую рекомендацию. Когда он сообщил, что больше мы встречаться не
будем, я по его же рецепту улыбнулась. Все в порядке! Он даже похвалил меня
на прощание.
В гримерную заглянул и тут же исчез Эрвин Грюне. Астрид заметила его,
сказала:
- Смотри, опять... Зря он, честное слово... Абсолютно не в моем вкусе.
Карин улыбнулась.
- Вот-вот, - поддержала ее Астрид. - Улыбайся! Проверено.
- Тебе никогда не бывает грустно? - спросила Карин.
- Никогда! Даже когда мой Диттер уходит ночевать к своей жене, я
веселюсь.
- Что ж тут веселого?
- А я ее видела. Без смеха смотреть невозможно. На месте Диттера я бы
всю ночь хохотала. До утра.
Когда Карин выходила из театра, ее окликнул Эрвин Грюне, который ждал
на улице. Он был с кофром и фотокамерой.
- Карин, я должен вас сфотографировать, - сказал он. - Вот для этой
витрины.
- Пожалуйста. Куда мне встать?
- Вот так хорошо!
Грюне несколько раз щелкнул аппаратом. Карин при этом, как заправская
актриса, задорно меняла позы и выражение лица.
- Спасибо, - сказал Эрвин.
- Спасибо, - ответила Карин и совсем было собралась уходить, но Эрвин
ее задержал.
_ Еще вот что... - сказал он смущенно и протянул конверт: - Я вам
письмо написал.
- Письмо? - изумилась девушка. - А так сказать не можете?
- Так - я собьюсь, я не решаюсь, вы прочтите, сейчас...
Карин развернула письмо.
- Я буду вслух читать! - сообщила она.
Всем своим видом Эрвин выражал смущенное смирение.
Карин вслух прочитала:
- "С первой минуты, когда я вас увидел, я понял, что все в моей жизни
переменилось. Я не надеюсь на счастье, знаю, что недостоин вашего внимания.
Но я не могу не видеть вас каждую минуту, не слышать вашего голоса, не
знать, что вы рядом. Я хочу, чтобы вы об этом знали".
- Ну, что вы скажете? - робко спросил Эрвин.
Карин пожала плечами и хотела вернуть письмо.
- Нет-нет, оставьте себе... Ну?
- Очень искренне написано, - сказала Карин. - Знаете, - добавила она
грустно, - наверное, сейчас совсем не время влюбляться.
В большой квартире, специально снятой для артистов, в одной из комнат
разговаривают Стен Экман и Карл Монссон.
Карл лежит на тахте, Стен вышагивает рядом и говорит:
- Я думал, что никогда, никогда уже не смогу полюбить. Ты не
представляешь, какая это девушка!
- Почему не представляю? Представляю...
- Да, ты видел ее на сцене. Это удивительно. Но и это не вся она. Она
Наташа и не Наташа. Она - Карин. Что мне делать, Карл, посоветуй!
- В таких делах трудно советовать. Ты взрослый человек... - замялся
Карл.
- Вот, вот, именно! Я же стар для нее, у меня сын. Захочет ли она,
поймет ли?.. Полюбит ли ее Оскар?.. - Стен продолжал метаться по комнате.
- Ты с ней объяснись, - сказал Карл, - послушай, что она скажет.
- Ты думаешь? Это не испугает ее? Идет война, гибнут люди. Это очень
стыдно, что я полюбил в такое время?
Карл приподнялся, сел, подпер подбородок кулаком:
- Ты счастливый... - сказал он. - Полчаса назад я имел объяснение с
Эрной. Мне все время было стыдно, что я вроде бы давал ей поводы
надеяться... Короче, я предложил ей пожениться. Она согласилась.
- Поздравляю, - быстро поздравил Стен, продолжая оставаться в своих
мыслях. - Все давно это ждали.
- Да я видел. Она ждет, все смотрят. Вот и разрубил разом. Перееду в ее
комнату, - Карл потянулся. - Мы тебя приглашаем на дружеский ужин... Она
где-то хороший кофе достала.
- Значит, ты считаешь, надо ей все сказать? - не слушая друга, говорил
Стен. - Конечно, ты прав, если она - это она, как я ее понимаю, она все
должна понять! Ах, Карл, как я счастлив! Я буду работать, как вол, как
зверь, я сделаю наш спектакль, я докажу, что я молод еще, что я все могу,
что я есть я, и она меня полюбит. Не сможет не полюбить...
В фотолаборатории, которая расположена в одном из подвальных помещений
хутора, принадлежащего немецким разведчикам, Эрвин Грюне печатает фотографии
Карин. Несколько ее увеличенных портретов уже висят на протянутом вдоль
стены шнурке.
Эрвин вынимает из раствора очередной большой отпечаток, внимательно
разглядывает его, вешает рядом с другими. Красный свет от фонаря придает
всему зловещую таинственность.
Подумав, Эрвин решительно приспускает цилиндр фотоувеличителя,
изображение Карин резко уменьшается, и вот он ножницами вырезает маленькую -
в четверть ладони - фотокарточку Карин.
В этот момент к фотолаборатории по темному коридору бесшумно
приближается профессор. Он заглянул в дверную щель и только тогда постучал.
Он успел увидеть, как Эрвин что-то быстро спрятал вместе с бумажником в
нагрудный карман, а потом уже открыл дверь.
Профессор вошел и увидел портреты Карин:
- Натали Ростова?
- Карин Хольм...
- Ясно, ясно, - говорит профессор. - А зачем так много?
- Для витрины... ей подарю...
-Так много? Зачем? - тусклым голосом повторяет профессор и вдруг
напористо приказывает: - Глаза!..
Эрвин вытягивается, смотрит в глаза профессору.
А тот ловким жестом извлекает из внутреннего кармана Эрвина бумажник и
вынимает из него еще влажное фото Карин. Профессор пристально смотрит в
глаза Эрвину и веско произносит:
- Как это надо понимать? Эта девушка не для тебя. Она ни для кого. А
может быть, ты влюбился?.. Мальчик, ты ведь все провалишь... Отвечай!
Влюбился?!
Профессор бьет Эрвина по одной щеке, потом по другой. Тот стоит без
движения. Только отводит глаза.
- Глаза! - кричит профессор. - Скажи, что я ошибся! - Он бросил фото
Карин на пол. Эрвин видит, что мягкие войлочные тапочки профессора наступили
на фото.
- В нее влюблен Стен Экман.Их видели вместе в парке, - сказал Эрвин.
- Знаю. А что ты узнал?
- У Экмана мать, сын шести лет, оба живут за городом, - докладывал
Эрвин.
- Сын, говоришь? А вот это мы упустили... Это мы упустили! - И в дверях
профессор добавил, кивнув на фото Карин: - А с ней никаких контактов, кроме
деловых, проверю.
Эрвин с ненавистью смотрел вслед профессору и, когда тот скрылся,
поднял с пола фото Карин, снова положил его в бумажник и спрятал в нагрудный
карман.
У себя дома Карин ходит по комнате, держа тетрадку с текстом роли, и
репетирует.
- Три недели, целых три недели его нет!.. так... - она смотрит в
тетрадку. - Так, поездил и перестал... И совсем я не хочу выходить замуж. И
я его боюсь... Я теперь совсем, совсем успокоилась...
Карин сделала легкий тур по комнате и, отбросив тетрадку, продолжала:
- Вот она я!.. Ну и хороша. И ничего мне не нужно...
В квартиру вошел Аксель Хольм, прислушался.
Несколькими музыкальными фразами Карин попробовала голос, потом стала
ходить по комнате, переступая с пятки на носок:
- Что за прелесть эта Наташа!.. Хороша, голос, молода, и никому она не
мешает, оставьте только ее в покое...
Хольм вошел в комнату, заговорил сердито:
- Я проклинаю ту секунду, когда согласился взять тебя на Тегнера.
- А я благословляю. Жизнь перестала быть пустой. Я встретила людей,
которые нашли себе настоящее дело в этом стоячем болоте, в каком все мы
барахтаемся...- Карин, выслушай меня, выслушай внимательно, - в голосе
Хольма зазвучали просительные интонации. - Я почти уверен, что те выстрелы
были не случайны.
- Ну и что?
- Не ходи в этот театр. Ты рискуешь жизнью.
- Стен Экман тоже рискует?
- Конечно.
- Почему ты ему об этом не скажещь?
- Я говорил. Он не слушает. Или не верит. Нужны точные доказательства.
- А когда они появятся, ты думаешь, он отступит?
- Он смелый человек. Но нельзя идти в бой, не зная врага.
- Сейчас один враг - фашизм. Этого врага он знает. Я жила, как во сне,
- сказала Карин. - Сейчас я проснулась.
Она села к пианино и упрямо, сильно ударяя по клавишам, заиграла Грига.
Звуки музыки донеслись до Эрвина Грюне, который в этот момент, опасливо
озираясь по сторонам, подходил к дому Хольмов.
- Безответственное фрондерство! - сказал инспектор, включая приемник на
полную громкость. Оттуда зазвучал бравурный марш.
- Я такая, какой воспитал меня ты! - задорно заявила Карин, продолжая
играть.
Закрывая окно, Хольм вдруг увидел укрывавшегося в подъезде напротив
Эрвина Грюне.
- Тут что-то не так, - задумчиво сказал Хольм, - я думал он не захочет
попадаться мне на глаза...
- Что там? - заинтересовалась Карин и тоже подошла к окну. И тоже
увидела Грюне. - Эрвин?! - удивилась она. - Это он меня ждет.
- Я сейчас выйду и для начала набью ему морду, - сообщил Аксель Хольм.
- Где твоя знаменитая выдержка, папа? Выйду я.
- Это человек, которого, вероятно, надо опасаться больше других.
- Только не мне, - Карин выбежала из квартиры, по пути прихватив свою
сумочку.
Эрвин, увидев Карин, поманил ее в подъезд:
- Карин!.. Я пришел предупредить вас... Я хочу вам сказать...
- Знаю: все в вашей жизни переменилось! - остановила его Карин. - Это
вы уже писали. Я вышла... Я в прошлый раз вела себя неправильно... Надо было
сразу сказать, чтобы вы ни на что не надеялись. Возьмите ваше письмо
обратно, - вынув из сумочки письмо, она сунула его Эрвину.
- Я совсем о другом... - Было видно, что Эрвин Грюне растерялся
искренне. - Вы ничего не знаете...
- И ничего знать не желаю! - заявила Карин. - И не мучайте себя, не
надо. Ни я, ни отец - он, кстати, смотрит на нас из окна - мы не хотим ваших
страданий.
- Карин, вы все-таки послушайте! - горячо воскликнул Эрвин. - Я могу
увезти вас в Аргентину. Есть канал. Прочь от этого ужаса. Европа скоро
погибнет. Я не знаю, что вы обо мне подумали: пошляк, примитив... Я хотел бы
рассказать вам о себе. Может быть, вы бы поняли, что я лучше, чем кажусь. Вы
бы мне поверили...
- Все это не имеет никакого значения! И причем здесь Аргентина?! -
Карин торопилась закончить разговор. - Вы мой товарищ по труппе, партнер,
коллега. Мы помогаем Стену, зачем все это? Не стойте здесь, не смущайте
Акселя Хольма. Будем видеться на репетициях. До свидания, Эрвин, не
сердитесь!
Она побежала через улицу к себе в подъезд, оставив Эрвина в полной
растерянности.
Из окна за ними наблюдал Хольм. И только сейчас до его сознания дошел
смысл слов диктора из включенного приемника: "Сегодня стало известно, что
английский транспорт "Дарлингтон", имевший на борту крупный груз оружия и
продовольствия, предназначавшегося войскам антигитлеровской коалиции, был
атакован немецкими подводными лодками и потоплен вскоре после выхода из
нейтрального порта в минувшую среду..."
Хольм продолжал внимательно смотреть на Эрвина Грюне.
В комнате Эрны собрались гости. Эрна и Карл сидят во главе стола. Здесь
Стен Экман, Грета и Курт Креппель, Астрид, Карин, Бруно Мильес без скрипки и
еще какие-то люди, приглашенные на эту скромную помолвку.
- Слово нашей Астрид! - провозглашает Эрна.
- Я не умею, - застеснялась та.
- Говори, обижусь! - настаивает Эрна.
- В жизни все должно быть красиво... Вот, как у них. - наконец,
промолвила Астрид и показала на Эрну и Карла.
- Верно, Астрид, умница! - поддержал ее Стен.
- Тебе, Карл, повезло, она и хозяйка прекрасная - какой стол! -
говорила Грета Креппель. - И мать будет настоящая. Это уж поверьте...
- А почему нет Эрвина? - спросил Курт Креппель.
- Текст учит, - смеясь ответила Эрна.
Карл приподнял свой бокал:
- Наверное, пора мне...Я хочу сказать, что не сразу решился на этот
шаг...
- Да уж! - откликнулась Эрна.
- Жизнь наша так неопределенна, - продолжал Карл. - Но приходит момент,
и понимаешь: нужно иметь что-то прочное, что-то навсегда и свое... Особенно
сегодня.
Карин и Стен вышли в прихожую. Сюда доносились голоса компании,
патефон. Он ввел ее в свою комнату: книги на полках, на подоконнике, на
столе, на полу, эскизы декораций, макет выгородки, афиши. На тахте,
свернутый в рулон, лежал матрас.
- Теперь я один, Карл перебрался к Эрне, - сказал Стен.
- Мне не нравится Эрна, - сказала Карин. - Она принесет ему несчастье.
- С Карлом не поспоришь. Да кто знает - может, образуется. - Стен
внимательно посмотрел на девушку. - Я хочу с тобой поговорить. Это важно...
- Ты меня пугаешь, - тихо сказала Карин.
- Я долго не мог решиться...
- Говори...
В это время в прихожей зазвонил телефон.
- Прости, - сказал Стен и вышел взять трубку.
Из мясной лавки Зандерс говорил в телефонную трубку:
- Экман, собака! Это мы прибрали двух твоих щенков. Ты еще не забыл?
Закрывай-ка свой балаган и немедленно. Понял? Упрешься, пеняй на себя, тогда
приберем и твоего сынишку, твоего Оскара. Так что выбирай: или спектакль
этот, или Оскар. Это последнее предупреждение.
Стен Экман повесил трубку на рычаг и замер с помертвевшим лицом.
Выглянула Карин:
- Что случилось?
Стен долго не отвечал, потом сказал чуть слышно:
- Ничего, ничего. Ты иди...
- Ты что-то хотел мне сказать...
- Потом, потом. Иди позови Карла.
По загородному шоссе мчался легковой автомобиль, за его рулем сидел
Стен Экман.
Вскоре после поворота вдали открылся дом под черепичной крышей.
Резко затормозив у входа, Стен выскочил из машины.
- Оскар! - закричал Стен. - Оскар!
Мальчик не откликался.
Вытирая руки о передник, вышла мать.
-Стен? - спросила она удивленно.
На дорожке между клумбами валялся детский велосипед.
- Где Оскар?
- Только что здесь вертелся, - спокойно ответила мать.
- Оскар! - снова закричал Стен, скрываясь за углом дома.
- Бенгт, - говорил Аксель Хольм в своем кабинете, протягивая фотографию
молодому помощнику, - вот человек, который сейчас интересует меня больше
других. - Это было фото Эрвина Грюне. - Знаком?
- Не припоминаю, - задумчиво тянет Бенгт. - По уголовным мог проходить?
- Скорее по политическим... Называет себя Эрвин Грюне. Немец. Перед
самой войной был натурализован. Не исключено, что внедрен. У тебя есть
приятели в контрразведке, поспрашивай как бы между прочим...
- Лезем не в свою сферу.
- Ты всегда следуешь приказам начальства? - сухо спросил Аксель.
- Стараюсь.
- А совести?
- Я понял, иснпектор. Можете на меня положиться.
- Торопись. От этого зависит жизнь людей.
Стен Экман и его мать мечутся по пустырю за домом и зовут Оскара.
Мальчик как ни в чем не бывало вылезает из оврага.
- Здесь я! - сообщает он и, увидев отца, бросается к нему в объятия: -
Папа!
- Быстро в дом, - приказывает отец.
Он накрепко запирает двери. Опускает жалюзи на окнах. Срывает со стены
охотничий винчестер.
У входа в театр висит афиша с сообщением о предстоящей премьере "Наташи
Ростовой". В витрине среди фотографий артистов - портрет Карин Хольм.
А на сцене и в зале собрались актеры. Они растеряны. Эрвин Грюне сидит
на рампе.
- Вот мы и без лидера, - обвел он всех взглядом. - Может завяжем с этим
дохлым делом? Пока не поздно...
- Билеты проданы! Все до единого, - сокрушенно откликнулась Грета.
Дождались, наконец, аншлага и вот тебе, пожалуйста...
Эрвин Грюне многозначительно подмигнул Эрне, та кивнула в ответ. Карл
это увидел, нахмурился.
- Я пойду костюмы гладить, - Астрид направилась за кулисы.
По дороге к коттеджу, в котором забаррикадировался Стен Экман,
приближается легковая машина.
Стен видит ее сквозь прицел винчестера.
Машина остановилась у дома, и из нее вышли Аксель Хольм, Карин и Карл
Монссон.
Стен поспешил к ним навстречу. Следом показались мать и маленький
Оскар.
Стен подвел Карин к матери:
- Это Карин, мама, познакомься...
Женщины, внимательно посмотрев друг на друга, поздоровались за руку.
Оскар прижался к отцу. Карин присела перед ним:
- А это, значит, Николушка...
- Я - Оскар, - уточнил мальчик.
...Вся компания идет по берегу моря. В отдалении играет Оскар.
- Без тебя премьера сорвется, - говорит Стену Карл Монссон. - Значит,
они добьются своего...
- Значит, так, - сказал Стен. - в городе уберечь Оскара я не смогу.
Оставлять его здесь, вдвоем с матерью, тоже нельзя.
- Жизнь ребенка - дороже любой премьеры, - буркнул Хольм.
- Но и без премьеры мы - не люди, - тихо сказала Карин. - Может быть,
мы последние, кто противостоит заразе, кто не смирился, кто может открыто
смотреть людям в глаза. Прости, папа, я так чувствую...
- Ты всерьез решил отстреливаться? Один? - спросил Карл.
- В конце концов среди нас есть представитель полиции, - с иронией
сказал Стен. - Я могу официально сообщить в городское Управление, попросить
защиты. Они обязаны обеспечивать безопасность своих граждан или не обязаны?
- Официально сообщить вы, конечно, можете, - ответил Аксель Хольм. - Но
своеобразие ситуации заключается в том, что я сам нахожусь здесь
неофициально. Мне рекомендовано не заниматься этим делом. Дело это закрыто.
Будет премьера или не будет - волнует вас, тех, кто купил на нее билеты, и
тех, кто не хочет этой премьеры.
- Я не вижу выхода, - Карл развел руками.
- Один выход можно предложить, - сказал Хольм неторопливо. - Мальчика
можно спрятать в квартире у одного человека. Никому не придет в голову его
там искать. Тогда премьера может состояться.
- Кто этот человек? - осторожно спросил Стен.
- Инспектор Хольм, - ответил Хольм.
- Папа! - Карин бросилась к отцу. - Ты гений!
- Но и вашей матери нельзя здесь оставаться, - добавил Хольм.
-Она уедет к сестре, в Смоланд, - сказал Стен Экман. - Спасибо,
инспектор...
Поздней ночью по улице города движется машина Акселя Хольма. Впереди,
рядом с отцом, - Карин, на заднем сиденье - Стен Экман и Карл Монссон. Между
ними, сидя на корточках, прикрытый одеяльцем, спрятался маленький Оскар.
Стен говорит сыну:
- На улицу ты выходить не будешь. Днем будешь в квартире один. Кто бы
ни позвонил - не открывай, как будто тебя нет. Понял?
- Понял, - ответил мальчик. - Это такая игра?
- Это не игра. Тебя могут украсть, понимаешь? Это очень опасно.
- А ты будешь приходить ко мне?
- Конечно, мальчик, конечно...
Машина припарковалась к тротуару. Стен целует сына и вслед за Карлом
выходит на улицу. Машина следует дальше.
- Как ты там? - спрашивает Карин Оскара.
- Сижу, - доносится до нее детский голос.
- Я буду за ним ухаживать, - удовлетворенно говорит Карин отцу.
- Мы ввязались в настоящую войну, - произносит Аксель Хольм. - Это уже
не игра.
- Настоящая игра там, на Востоке, - добавляет Карин. - А играть мы
будем на премьере.
Стен и Карл входят в квартиру. Стен направляется в свою комнату, а Карл
в ту, где он теперь живет с Эрной. И сразу обнаруживает, что Эрны дома нет.
Смотрит на часы - поздно! Пожимает плечами, идет к Стену.
- Посиди у меня, - предлагает тот. - Приготовлю кофе... Будешь?
Карл согласно кивает.
- Знаешь, Стен, - говорит он. - А у нас с Эрной как-то не ладится. Я,
наверное, кажусь ей скучным.
- Надо держаться, Карл... Сделаем наш спектакль, будет что внукам
рассказать.
Они услышали шум у входной двери, и Карл пошел в прихожую.
Пошатываясь, в свою комнату пробиралась Эрна. Карл укоризненной смотрел
на нее некоторое время, потом, войдя следом, прикрыл за собой дверь.
- Где была? - спросил, стараясь выглядеть спокойным.
- Ты же умный человек, - с пьяной беспечностью ответила женщина, -
придумай сам что-нибудь. Я устала.
Она рухнула поперек неприбранной постели и тут же уснула.
- Эрна, - тронул он ее за плечо. - Очнись, что с тобой?
Эрна безмолствовала. Карл с тоской посмотрел на дверь и сел на край
кровати.
Во внутреннем помещении мясной лавки - Эрна, Эрвин Грюне и Зандерс.
Эрна набивает большую хозяйственную сумку свертками. Эрвин помогает.
- После войны придется тебе сесть на диету, - шутит Эрвин. - Раскормлю
я тебя...
Зандерс натягивает нарукавники, надевает большой белый фартук:
- Мне пора, я сегодня один.
- Иди, иди, не держим, - смеется Эрвин.
Зандерс, звякнув ключами в руке, собрался удалиться, но в этот момент в
подсобку ворвался Карл Монссон.
Эрна метнулась в холодильное помещение, захлопнув за собой оцинкованную
дверь. Попыталась изнутри закрыть ее на щеколду, но не успела. Карл Монссон
рванул дверь на себя...
- Это муж! - быстро сказал Грюне Зандерсу.
Эрвин бросился было к двери, ведущей в торговую часть, но Зандерс
осадил его:
- Куда?! Люди там! Тихо!
В это время Карл устраивал погром в холодильнике. Эрна, прячась за
висящие туши, убегала от разъяренного мужа, а тот шел напролом.
- Убью, - хрипел он. -Жалкое отродье, ты - зло, разврат! Убью!
Эрне все-таки удалось первой оказаться вне холодильника, следом
появился красный, взъерошенный Карл со свиной тушей в рукахю Он увидел
Зандерса, который обороняясь, выставил перед собой стул ножками вперед, и
могуче метнул в него тушу. Зандерс рухнул на пол. Без замаха Карл вломил
точный боковой по челюсти Эрвина, на мгновение увидел растерянную Эрну и
выдохнул:
- Все, ты не нужна мне! - и выскочил на улицу.
- Конец, - ощупывая скула, сказал Эрвин Грюне. - Мне там больше
появляться нельзя.
- А мне можно? - всхлипнула Эрна.
- Ты иди! - сказал ей Грюне. - Опоздаешь на генеральную...
Эрна закрыла за собой дверь.
В тамбуре она остановилась, перевела дух, достала зеркальце и губную
помаду. Услышала неразборчивые голоса Зандерса и Грюне. Заинтересовалась. И
тогда Эрна хлопнула дверью, ведущей на улицу, а сама осталась в тамбуре.
Теперь стало хорошо слышно, о чем говорили мужчины:
- Если они все-таки сыграют премьеру - с тобой или без тебя, - глухо
рычал Зандерс ты тогда сыграешь роль покойника на собственных похоронах...
Эрна осторожно выскользнула на улицу.
В театре идет генеральный прогон спектакля. Прожекторы шарят по сцене и
по залу. Они вырывают из полумрака зенитки, красноармейцев в касках и
тулупах возле них. Высвечивают на мгновение Эрвина Грюне, стоящего в кулисе
и прикрывающего рукой разбитую щеку, Астрид, Карин, одетую в платье Наташи.
В первом ряду виден Стен Экман, а позади него - Эрна. Слышен гул самолетов,
взрывы, один самолет с грохотом как бы врезается в землю. Высвечивается
задник с золотыми куполами Кремля.
В центре рампы одиноко лежит зеленая солдатская каска с красной
звездой.
В наступившей тишине солдат вынул из вещмешка балалайку, поудобнее
устроился и заиграл мелодию "Из-за острова на стрежень". Другие солдаты
достали табак из кисетов, принялись неумело скручивать козьи ножки.
Один и0з них сказал:
- Иван, а ведь мы - последний заслон перед матушкой-столицей. Что
теперь будет?
- А будет то, - ответил другой, - что мы Москву не отдадим. Я вот
сегодня ночью читал роман "Война и мир" графа Толстого. Вот так же французы
на нас тогда шли, а мы победили! Хочешь, расскажу, как это было?
- Расскажи!..
Замолкла балалайка. На движущемся круге зенитка и солдаты уехали в
боковую кулису. Теперь на сцене двор поместья Ростовых. Только задник
остался прежний - на золотых куполах Кремля всполохи пожара.
Появился Курт Креппель, играющий старого графа Ростова, заговорил:
- Это в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской... Нынче народ
разбирал оружие в Кремле.
Два человека, одетые по-крестьянски, проносят на подводы через сцену
большой сундук. Грета (старая графиня Ростова) им говорит:
- Торопитесь, милые, торопитесь.
- Все укладывать и ехать, ехать, - подхватывает Курт Креппель.
В этот момент Эрна пересела ближе к Стену и зашептала ему:
- Стен, я должна тебе сказать что-то важное...
И тут на сцену выбежала Карин:
- Папа! Это нельзя! Посмотрите, что на дворе! Они остаются!
- Что с тобой? Кто они? Что тебе надо? - с досадой говорит Грета.
- Раненые, вот кто! - выкрикивает Карин. - Это нельзя, маменька, чтобы
наши раненые к врагам попали! Это ни на что не похоже...Это такая гадость,
такая мерзость, такая... Я не знаю! Разве мы немцы какие-нибудь!.. Маменька,
ну что нас-то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе! - И Карин
судорожно зарыдала. - Маменька... Это не может быть!
Грета подошда к Курту:
- Мон Шер, ты распорядись, как надо... Я ведь не знаю этого.
Карин вся светилась радостью:
- Папенька, маменька! Можно распорядиться? Я распоряжусь!.. - Она
широко обвела взглядом сцену, зал и с воодушевлением громко велела: -
Освобождайте! Все подводы под раненых - да, все! Сундуки обратно - в
кладовые!..
Двое понесли сундук в обратном направлении. Бруно Мильес заиграл на
скрипке.
На сцену вышел Карл Монссон в русской крестьянской поддевке. Сейчас он
- Пьер.
- Я сразу вас признала, Петр Кириллович, - радостно приветствовала его
Карин. - Мы уезжаем нынче, а вы? В Москве останетесь?..
- В Москве?.. - серьезно произнес Карл. - Да, в Москве...
- Прекрасно! Крикнул Стен Экман. - Прервемся на десять минут и пойдем
дальше. Что у тебя? - спросил он Эрну.
- Тебе Карл ничего не рассказывал, что утром стряслось? - зашептала
она.
- Нет, не рассказывал.
- Кошмар. Нехорошо получилось. В общем, мы с Карлом расходимся.
- Уже? Быстро...
- Он выследил меня с Эрвином. Ну, заподозрил. А там ничего и не было...
- Не сносить тебе головы, - вздохнул Стен.
- Да уж, - согласилась Эрна. - Но дело не в этом... Мне показалось, у
нашего Грюне с хозяином мясной лавки, с Зандерсом, какой-то заговор против
нас. Они почему-то нашей премьеры не хотят.
- Да? - недоверчиво произнес Стен. - Ты не перепутала?
- Да нет же! Я подслушала - он Эрвину грозил, если, мол, сыграют они
премьеру, тебе, мол, не поздоровится...
Стен увидел Грюне, который из-за кулисы внимательно смотрел на них с
Эрной и поглаживал разбитую скулу.
У загородного дома, принадлежащего Стену Экману, стоит мотоцикл с
коляской. Около него те двое, что стреляли в актеров. Третий, радист, вышел
из дома.
- Никого, - сообщил он.
- Успели, гады, - сказал первый мотоциклист и запустил камешек в стекло
веранды.
- Поехали? - спросил радист.
- А может, карандашик профессора заодно проверим? И доложим! -
предложил второй мотоциклист, а первый расплылся в улыбке.
- Через пять минут должен сработать, - пояснил второй мотоциклист,
укладывая под стену мину, имеющую вид автоматического карандаша.
Предварительно он вдавил кнопку на одном из его концов. Скомандовал:
поехали!
Они попрыгали на мотоцикл и помчались по дороге. Остановились.
- Бракованный? - спросил второй мотоциклист.
И в то же мгновение раздался взрыв. Домик Стена Экмана развалился, над
развалинами занялось пламя.
- Профессор работает без брака, - удовлетворенно сказал радист. -
Порадуем старика!
Мотоцикл скрылся за лесом.
Маленький Оскар, изнемогая от тоски, бродил по огромной кваритре Акселя
Хольма. Мальчик подошел к окну и, не отгибая тюлевую занавеску, стал сквозь
нее смотреть во двор, где резвились дети.
В помещении без окон, в знакомой уже нам лаборатории, находятся
профессор и Эрвин Грюне. Профессор что-то подправил в приборах и сказал
Эрвину, который сидел на стуле, сжав виски ладонями.
- Ты все поставил на грань провала. С Эрной - это позор. Карин Хольм
продолжает репетировать. У них уже спектакль готов! Ты намерен что-нибудь
делать?
Грюне не шевелился.
- Посмотри мне в глаза, Эрвин Грюне, - как бы увещевая, попросил
профессор, - дорогой мой агент шестого управления имперского министерства!..
Эрвин устало посмотрел на профессора. А тот мягко спросил:
- Что я буду докладывать?..
Стараясь остаться незамеченным, в подъезд дома Акселя Хольма вошел Стен
Экман. В квартире Хольм спросил:
- Тебя никто не видел?
- Надеюсь. Где Оскар?
- Они на крыше. Ребенок должен дышать воздухом.
- Послушайте, Хольм, - сказал Стен, - что мне Эрна сегодня рассказала:
якобы Грюне связан с мясником Зандерсом. Странно... Я Зандерса лет двадцать
знаю. Он немец, но приличный человек. И, мол, оба не хотят нашей завтрашней
премьеры. Может такое быть?
- Вот как... - задумчиво протянул Аксель. - Значит, Зандерс...
- Я к ним, - сказал Стен и по лестнице вдоль стены взбежал к люку в
потолке, через который можно было проникнуть на плоскую крышу дома.
Карин и Оскар стояли у перил и смотрели на большой город. Бежали внизу
огоньки машин, обозначая контуры улиц, громоздились скопления светящихся
окон, мигала реклама.
- Карин, а тебя тоже могут украсть? - спросил Оскар.
- Я никому не нужна, - улыбнулась Карин.
- Ты папе нужна. Он бабушке говорил. А я кому нужен?
- Папе, мне нужен.
-И тем, кто хочет меня украсть?
Подошел Стен и обнял Карин за плечи.
- Ой, Стен, - тихо обрадовалась она.
- Папа! - вскрикнул Оскар и прижался к отцу.
Так они стояли...
- Пора, - Карин зябко передернула плечами.
Когда они спустились в квартиру, Карин позвала:
- Папа!
Никто не ответил.
- Странно. Он никуда не собирался, - сказала Карин.
В дальней комнате Карин и Стен уложили Оскара на диване.
- Спи, малыш, - сказал отец, прикрывая его пледом, и поцеловал
мальчика. - Завтра расскажешь, что во сне увидел.
- Расскажу, - пообещал Оскар, зевая.
В гостиной Стен привлек Карин к себе.
- Ты боишься? - спросил он.
- Завтрашней премьеры? Нет, не боюсь.
- А чего ты боишься?
- Я ничего не боюсь, - лицо Карин светилось счастьем.
Она прижалась к нему нежно и доверчиво. Он заключил ее в объятия.
Аксель Хольм остановил машину так, чтобы видеть то, что происходит у
лавки Зандерса. Там два мотоциклиста извлекли из крытого грузовика последние
свиные туши, отнесли их в помещение и вернулись вместе с Зандерсом и Грюне.
Сами прыгнули в кузов, а Зандерс и Грюне сели в кабину.
Грузовик сначала петлял по городским удицам, потом побежал по шоссе.
Инспектор Хольм, с погашенными огнями и соблюдая дистанцию, следовал за
ними.
Хольм видел, как грузовик въехал в ворота фермы, которые
предупредительно были кем-то распахнуты. А когда ворота закрылись, он
проследовал к старому сараю под высокой крышей. Тут он заглушил мотор,
осторожно прикрыл дверь автомашины и вошел в сарай. По скрипящим ступеням
стал подниматься наверх. Одна ступенька подломилась, он чертыхнулся и
двинулся дальше. Приник к слуховому окну. Отсюда ферма была видна, как на
ладони. Хольм старательно, метр за метром, разглядывал ее в бинокль. Тишина,
ни души. Инспектор устроился поудобнее, приготовился ждать...
А в это время в подвале дома профессор говорил Эрвину Грюне:
- Другого выбора теперь нет: придется ликвидировать. Завтра сделаешь
это, до премьеры...
Рассвет подкрался незаметно, заблестела роса на траве, проснулись
птицы.
Через двор побрел глухонемой старик. Он открыл стойло и принялся
выталкивать свиней в открытый загон. Они, тесня друг друга, повизгивая и
хрюкая, выбегали под открытое небо.
В трусах вышел на заднее крыльцо дома Зандерс. Блаженно зажмурился,
потянулся. Следом появился мрачный, явно невыспавшийся Эрвин Грюне.
С чердака сарая Аксель Хольм в бинокль узнал обоих.
- Водичкой облить? - благодушно спросил Зандерс Эрвина.
Тот вяло отмахнулся.
- А я люблю, - Зандерс из крана напустил в ведро воду и опрокинул ее на
себя. - Уф! В здоровом теле и дух здоровый. Разделаемся с твоей артисточкой,
одну врачиху прижмем...
Не слушая Зандерса, Эрвин отрешенно смотрел перед собой.
- Покрупнее будет птичка, - Зандерс с удовольствием растирался
полотенцем. - Они, дурачье, о чем только в очереди не болтают. А я слушаю.
Теперь, значит, придумали собирать русским детям теплые вещи и деньги. А во
глава - врачиха, комитет свой образовала: тут работы невпроворот... -
разминаясь, он приседал и играл торсом. - Надо быть в форме...
Из слухового окна Аксель Хольм увидел, как одна свинья нашла лазейку в
ограждении загона и вырвалась на свободу. Она бежала, хрюкая, сквозь кусты в
сторону сарая, а следом за ней бежал переполошившийся глухонемой старик.
Хольм замер, за ветхой стеной сарая он слышал хрюканье и возню. А старик в
это время обнаружил машину Хольма. И тут же припустил обратно к дому,
нечленораздельно мыча и размахивая руками.
Оценив ситуацию, Хольм стал быстро спускаться по лестнице. Но в этот
момент ступенька, на которую он поставил ногу, подломилась, и Хольм всей
своей немалой массой грохнулся на пол сарая. Сразу попытался встать, но
вскрикнул от боли в ноге.
Зандерс, Эрвин Грюне, два мотоциклиста с автоматами наперевес бегом
приближались к сараю.
- Это машина Акселя Хольма, - сразу узнал Эрвин Грюне.
- Дерьмо, - прохрипел Зандерс, - это ты его сюда привел. - Вы, -
приказал он мотоциклистам, - в сарай, да осторожнее. Он может стрелять...
Мотоциклисты медленно пошли к сараю.
Аксель Хольм полз, волоча себя к щели у самого пола, за которой - он
видел - густо росли кусты. Подтянув поврежденную ногу, он отодвинул одну
доску, напрягся и, оказавшись по ту сторону, пополз дальше.
Мотоциклисты вошли в сарай, внимательно его осмотрели. На чердаке у
слухового окна обнаружили забытый бинокль. Один посмотрел в него - ферма,
как на ладони.
- Нет его здесь, - сообщил первый мотоциклист, выходя из сарая.
Зандерс и Эрвин, старичок им помогал, осторожно просматривали ближайшие
заросли. В стороне раздался хруст веток, и вышедший из сарая второй
мотоциклист разрядил автомат в эту сторону. Все бросились туда, где
виднелось что-то неподвижное, белое и большое. Это оказалась свинья, которая
еще несколько минут назад и не подозревала, чем закончится ее порыв к
свободе.
Зандерс сплюнул от досады и тут же втолкнул Эрвина Грюне на место
водителя в машину Хольма.
- Без машины он далеко не уйдет, мы его сами достанем. А ты гони в
город! И действуй! - приказал Зандерс Эрвину.
Эрвин рванул прямо через кусты.
Лежа на земле, Хольм увидел промчавшуюся мимо свою машину.
Аксель Хольм с трудом преодолел кювет и выбрался на обочину шоссе. Он
сделал знак одной проходящей машине, другой, но водители не останавливались.
Увидев приближающийся огромный грузовик, инспектор решительно преградил ему
дорогу. Водитель резко затормозил.
- Эй, в своем уме? - закричал он.
Волоча ногу, Хольм подошел к нему, протянул удостоверение, затем влез в
кабину.
- Гони! - сказал он водителю.
Эрвин Грюне останавливает машину у подъезда дома, в котором живут
Аксель Хольм и его дочь Карин.
В это время у себя дома Карин играет с Оскаром в прятки.
- Раз, два, три, четыре, пять - я иду искать! - говорит она, и Оскар
прячется в ванной комнате.
Карин слышит звук мотора, подходит к окну и видит подъехавшую машину
отца.
- Наконец-то! - так и не посмотрев на того, кто вышел из машины, она
направилась в прихожую, распахнула дверь. - Куда ты запропастился? Мы же
опаздываем...
И осеклась - перед ней стоял Эрвин Грюне. Мягко, но решительно он
оттеснил ее от двери, повернул ключ в замке и спрятал ключ в карман.В
квартире Хольмов Эрвин горячо говорил, обращаясь к Карин:
- Хочешь, я встану на колени? Хочешь?.. Карин, не ходи в театр! Пусть
премьера не состоится. Я умоляю!.. Ты ничего не знаешь... Я знаю...
Карин сидит на диване, с ужасом и удивлением взирая на Эрвина Грюне.
- Ты... ты не подозреваешь, - продолжал тот, - кто ты есть на самом
деле. Ты лучше, прекраснее, ты необычайнее всех. Я не знал, что может быть
на свете такая, как ты. Это правда. Я не лгу. - Он отошел к окну, глухо
сказал: - Сейчас нельзя лгать....
- Сейчас? Почему сейчас? Ты... как умирать собрался, - насмешливо
сказала Карин.
- Я? - переспросил Эрвин, оборачиваясь. -Не я, ты умрешь, если не
послушаешь меня и пойдешь в театр.
За дверью, в ванной, притаился Оскар. Слушал.
Мчится по шоссе грузовик с Акселем Хольмом.
- Стой! - командует инспектор.
Визжа тормозами, машина останавливается. Аксель вылезает из нее,
хромая, подходит к столбику с полицейским телефоном.
- Это Хольм, - говорит он в трубку. - Соедини с Бенгтом... Бенгт?..
Нужна твоя помощь... Выйди к подъезду. Нет, лучше за углом...
И снова грузовик мчится по шоссе.
В квартире Карин говорит Эрвину, который стоит перед ней с пистолетом в
руке: - Нет, ты не убьешь меня. Знаешь, почему? Потому что ты еще не совсем
фашист. Ты пока еще способен любить, ты маму вспомнил, сестру. В тебе
осталось что-то человеческое, поэтому я с тобой и разговариваю. Убери
пистолет. Пойдем со мной в театр, нас уже ждут. Выйдем на сцену и скажем
людям то, что обязаны сказать. - Она поднялась и пошла навстречу Эрвину. Он
отступал, повторяя:
- Не ходи туда, Карин. Я люблю тебя! Не ходи! Люблю... - Он чуть
присел, будто готовясь к прыжку, выстрелил и в ужасе закрыл лицо руками.
Потом он бросился к двери, стал дергать ее, лихорадочно искать по
карманам ключ, долго не мог попасть в скважину. Наконец вырвался из квартиры
и побежал вниз по лестнице, оставив дверь распахнутой.
Бенгт ждал инспектора на улице. Подлетел грузовик, остановился, Хольм
приказал водителю:
- Выходи!
- Так не договаривались!... - запротестовал тот.
- Давай, давай! - Бенгт выдернул его из машины и занял освободившееся
место.
Машина тронулась.
Оскар осторожно вышел из ванной комнаты, увидел Карин в луже крови и
закричал. Он выбежал из квартиры. Нажимая на кнопки звонков, помчался вниз
по лестнице.
На площадке появились соседи, столпились испуганно у раскрытой двери.
В это время Эрвин Грюне дергал ключ в замке зажигания, которое не
срабатывало. Наконец машина резко взяла скорость.
А Оскар был уже на тротуаре. И в ту же минуту у подъезда встал грузовик
с Хольмом и Бенгтом. За мгновение до того Хольм успел увидеть свою машину,
отъезжавшую от дома.
- Кто тебя выпустил? - закричал он на мальчика, втаскивая его в кабину.
- Тот... тот... - Оскар показал вслед удаляющемуся автомобилю, - в
Карин стрелял...
- Беги к ней! - приказал Хольм своему помощнику. - Вызывай "скорую",
звони в театр...
Бенгт выскочил из машины. Хольм резко надавил на газ.
...По городским улицам с риском для прохожих и других автомобилей Эрвин
уходил от грузовика.
Однако Хольму еще требовалось сделать остановку на улице Тегнера, у
театра.
На мгновение он увидел подъезд театра, толпу людей, афишу у входа и
портрет дочери среди других исполнителей.
Хольм высадил Оскара из кабины:
- Беги! Отец там...
Мальчик побежал через улицу. Хольм устремился за Грюне.
Две машины - легковая и грузовая - мчатся по шоссе за городом. Ревут
моторы, и ясно видно, что Хольм владеет искусством вождения много лучше
Грюне. А тут еще Грюне вздумал круто свернуть в сторону. Машина его едва
устояла на колесах, потом соскочила в кювет, и, выбираясь, на шоссе, Грюне
потерял время.
Впереди блеснула река, обе машины приближались к мосту. Еще несколько
мгновений Грюне потерял, замедлив движение на развилке, - видно, соображал,
взбираться на мост или снова свернуть в сторону.
Хольм настиг машину с Грюне уже на мосту, рванул рулевое колесо влево,
потом вправо, от удара легковая машина круто изменила направление, врубилась
в ограждение, пробила его и, переворачиваясь в воздухе, полетела вниз.
Грузовик Хольма замер над провалом, Хольм вышел из машины и долго
смотрел на расходящиеся по воде круги.
Зрительный зал театра до отказа забит людьми. На заднике над сценой
висит большой портрет Карин - один угол прочерчен траурной лентой.
В центре сцены - высокое ложе, на котором распростерт Стен Экман -
умирающий Андрей Болконский. Рядом в скорбных позах - Курт и Грета Креппель,
Эрна и Карл Монссон с цилиндром в руке, старый скрипач Бруно Мильес, другие
актеры. На рампе лежит каска с красной звездой...
У кулисы, в черной шали, спиной к зрителям стоит Астрид.
Стен с трудом приподнялся на локоть:
- Вы?.. Как счастливо! - не сказал, а выдохнул он.
Астрид заговорила тихо, голос ее пресекается. Она "подает" реплики из
роли Наташи Ростовой.
- Простите!.. Простите меня!..
- Я вас люблю... - тихо говорит Стен Экман.
- Простите... - повторила Астрид.
-Что простить?
- Простите меня за то, что я сделала...
- Я люблю вас больше, лучше, чем прежде... - сказал Стен со своего
ложа. - Вы помните... Я ночевал у вас в Отрадном...
- Очень хорошо помню, - сказала Астрид. - Вы были очень деловой и
грустный.
Стен продолжал:
- Ночью вы говорили с Соней. У окна. Я слышал. Ты хотела улететь в
небо. Чудная ночь была и луна... И ты.. вы хотели улететь в небо...
По щекам Астрид текли слезы.
- Андрей!.. Все будет хорошо... Только не уходите туда, где ничего нет,
где нет меня и нет нашего счастья...
- Никто, как вы, не дает мне той мягкой тишины... Того света. Мне так и
хочется плакать от радости... - отвечал Стен. - Наташа, я слишком люблю
вас... Больше всего на свете...
- Отчего же слишком? - спросила Астрид и улыбнулась сквозь слезы.
- Ежели бы я был жив, я бы благодарил вечно Бога за свою рану, которая
опять свела нас... Неужели только затем так странно свела нас судьба, чтобы
умереть?
- Вам нужно спокойствие...
Умолкла музыка. В тишине Стен сказал: - Не надо мной только висит
вопрос жизни и смерти, но над Россией, Наташа... Я люблю вас больше всего в
мире. Но что же делать мне, ежели я люблю вас?
На сцену вывели маленького Оскара и поставили около отца.
- Андре, вы хотите... хотите видеть Николушку? Ваш сын здесь... -
произнесла Астрид. - Он все время вспоминал вас.
Стен сказал отрешенно, не глядя на сына:
- Да, я очень рад Николушке... Он здоров?
- Вот он, - сказал кто-то.
Стен еще выше приподнялся на своем ложе:
- Не плачьте... Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь... Все, все,
что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю...
Стен откинулся и затих. Андрей Болконский умер.
В молчание зала влились звуки скрипки Бруно Мильеса.
Двинулся круг сцены и увлек за собой исполнителей. А вместо них на
сцене появились зенитки и солдаты. Карл Монссон шел по вращающейся сцене,
как бы выходя из своего времени в наше.. Он остановился у рампы и заговорил
горячо, страстно. Цилиндр, который он до этого держал в руке, он поставил на
рампу около каски.
- Довольно, довольно люди! - сказал Карл словами Пьера Безухова,
обращаясь к залу. - Перестаньте... Опомнитесь, что вы делаете? Зачем, для
кого мне убивать или быть убитому? Я хочу сказать только одно: возьмитесь
рука за руку те, которые любят добро. Ведь все мысли, которые имеют огромные
последствия, - всегда просты... Ежели люди порочные связаны между собой и
составляют силу, то людям честным надо сделать то же самое. Ведь как
просто... Надо жить, надо любить, надо верить!
Все, кто были в зрительном зале, поднялись с мест. Они стояли
безмолвно, неподвижно. А скрипка вела печальную и зовущую ввысь мелодию
Эдварда Грига.
Пьеса Даля ОРЛОВА по мотивам романа "Война и мир"
Д е й с т в у ю т:
АНДРЕЙ БОЛКОНСКИЙ
ПЬЕР БЕЗУХОВ
ИЛЬЯ АНДРЕЕВИЧ РОСТОВ
ГРАФИНЯ - его жена
НИКОЛАЙ - их сын
СОНЯ - их племянница
НИКОЛАЙ АНДРЕЕВИЧ БОЛКОНСКИЙ
НИКОЛУШКА БОЛКОНСКИЙ - его внук
МАРЬЯ - его дочь
ЭЛЕН БЕЗУХОВА
АНАТОЛЬ КУРАГИН - ее брат
МАРЬЯ ДМИТРИЕВНА АХРОСИМОВА
ДОЛОХОВ
МАРФА КУЗЬМИНИЧНА
ХОЗЯИН БАЛА
ГОРНИЧНАЯ
ЛАКЕЙ
По желанию театра могут быть люди на балу, солдаты, слуги.
1820 год. М а р ь я Б о л к о н с к а я, жена Николая Ростова, сидит
над пяльцами. Тревожно прислушивается к доносящимся из-за сцены шумам,
крикам, глухим ударам. Быстро входит Н и к о л а й.
Н и к о л а й (возбужден). Наглый мерзавец! Ну, скажи бы он мне, что
был пьян, не видал... Так он все Богучарово разворует, мошенник!..
М а р ь я. Это дурно, Николай, дурно - давать волю рукам!..
Н и к о л а й (горячо). Как иначе, Мари?!
М а р ь я. Никол^я, я знаю... он виноват, но ты, зачем ты! Никол^я!...
(Закрыла лицо руками.)
Николай ходит по комнате, приблизился к Марье.
Н и к о л а й. Ты меня презираешь... Мар^и, этого больше не будет...
Никогда. Слово даю! Никогда!
М а р ь я (взяла руку мужа, поцеловала). Николя, ты разбел камэ...
Н и к о л а й (смущенно покрутил на пальце разбитый перстень). Вот и
камэ разбил об негодяя... (Подавил в себе гнев.) Честное слово даю, больше
этого не будет...
М а р ь я. Ты уходи, уходи поскорее, если не чувствуешь в себе силы
удержаться...
Н и к о л а й. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру, нужно
устроить состояние, пока я жив, - вот и все... Для этого нужен порядок,
нужна строгость...
М а р ь я. Как я несчастна, одинока, когда ты такой. Мне все кажется ты
не любишь меня...
Н и к о л а й. Смешная ты!.. Не по хорошу мил, а по милу хорош. Без
тебя и когда вот так - какая-то кошка пробежит, я будто пропал и ничего не
могу.
М а р ь я (засветилась). Так ты любишь?!
Входит Н и к о л у ш к а Б о л к о н с к и й.
Н и к о л у ш к а (Марье). Добрый вечер, тетушка!.. (Николаю.) Добрый
вечер!
Н и к о л а й. Вечер добрый!
Н и к о л у ш к а. Мне можно из кабинета Плутарха взять? Я не дочитал.
Н и к о л а й. Возьми. Но вернешь на место.
Н и к о л у ш к а. Непременно, дядюшка! Спасибо!.. (Уходит.)
М а р ь я (очень серьезно). Знаешь, Николя, Николушка так часто меня
мучит. Это такой необыкновенный мальчик! Боюсь, что забываю его за своими. У
всех родня, а у него нет никого. Вечно он один со своими мыслями.
Н и к о л а й. Ну. Не надо... Ты делаешь для него больше, чем самая
нежная мать...
М а р ь я. Все не то, что мать... Чудный мальчик, но я ужасно боюсь за
него.
У подъезда зашумел возок. В комнату вбегает Н и к о л у ш к а.
Н и к о л у ш к а (радостно). Дядя Пьер приехал! (Убегает.)
Н и к о л а й. Вот и складно! Распоряжусь к ужину накрывать.
Отдаленно слышен голос Пьера, радостные причитания дворни. П ь е р
вошел в шубе, разматывая шарф. И в ту же минуту вбежала Н а т а ш а.
Н а т а ш а. Приехал!.. (Обняла Пьера.) Он!.. Он!.. Правда! Вот он...
Да - он, счастливый, довольный. Хорошо переговорил с князем Федором?
П ь е р. Отлично! (Целует Николая и Марью.) Просто отлично!..
Н а т а ш а (капризно). Тебе хорошо! Ты рад, веселился... А мне каково?
(Показала на брата и Марью.) Вот у них спроси! Хоть бы детей пожалел! А тебе
очень весело.
П ь е р (виновато). Я не мог, ей-богу!..
Н и к о л а й (дружески треплет Пьера за плечо). За ужином расскажешь.
Мы уходим... (Обняв Марью за плечи, уводит ее.)
Н а т а ш а (Пьеру). Как тебе не совестно! Кабы ты мог видеть, какая я
без тебя, как я мучилась...
П ь е р (нежно). Все позади...
Н а т а ш а (тянет Пьера за руку). Скорее, посмотришь, я маленького
только уложила...
Им навстречу выходит Н и к о л у ш к а.
П ь е р (Наташе). Ты иди, я сейчас...
Наташа ласково потрепала Николушку по волосам, ушла.
(Николушке.) Ну, здравствуй, князь! Что за тетрадь?..
Н и к о л у ш к а (поспешно прячет за спину тетрадку). Начал дневник
вести...
П ь е р. Дельно! Записывай, в чем преуспел, в чем слаб еще... Потом
проверяй как изменился... Нужна постоянная работа над собой. Неустанная.
Постепенно станешь тем, чем тебе хочется...
Н и к о л у ш к а. Не хочу быть ни гусаром, ни георгиевским кавалером,
как дядя Николай...
П ь е р. А кем?
Н и к о л у ш к а. Ученым, умным и добрым хочу, как вы...
П ь е р (смущен). Ты, брат, поэт!..
Н и к о л у ш к а. Вы все прошли, все пережили, и с моим отцом были
дружны.
П ь е р. Был и очень.
Н и к о л у ш к а. А я его даже не помню... Помню, смутно... Вы и
матушку знали...
П ь е р. Отец очень страдал, когда она умерла. Он себя считал
виноватым.
Н и к о л у ш к а. Так Богу было угодно... Отец это - божество, которое
не могу и вообразить себе...
П ь е р. Надо жить, надо любить, надо верить... Я и тогда ему говорил и
тебе говорю: жить, любить, верить, что живем не нынче только на этом клочке
земли, а жили и будем жить вечно там, во всем...
Стремительно входит Н а т а ш а.
Н а т а ш а. Сколько можно ждать!
Появляются Н и к о л а й и М а р ь я.
П ь е р. Сейчас! (Николаю.) Аракчеев и Голицын - это теперь все
правительство. И какое! Во всем видят заговоры, всего боятся. Этак же
нельзя! Нынче - двадцатый год, восемь лет как француза прогнали, а все
чего-то боимся!..
Н и к о л а й (нахмурился). Что же можно сделать?..
Входит Н и к о л у ш к а.
Н и к о л у ш к а (Марье). Тетушка, можно мне побыть?
М а р ь я (Пьеру). Когда вы тут, он оторваться не может...
П ь е р (Николушке, улыбаясь). Мало видимся. Но как он на Андрея
становится похож!.. (Николаю.) Что можно сделать? А вот что... (Ходит по
комнате, останавливается.) Государь ни во что не входит, ищет только
спокойствия. А в судах воровство, в армии одна палка, шагистика, поселения,
мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно, то губят. Надо как можно
теснее и больше народа взятьчся рука с рукой, чтобы противостоять общей
катастрофе.
Н и к о л а й (возвысил голос). Значит, тайное общество?! А коли
тайное, то враждебное и вредное, которое может породить только зло.
П ь е р. Отчего?!
Н а т а ш а. Николя, тут все ясно!
Николушка, забытый всеми, восторженно смотрит на Пьера.
Н и к о л а й. Одна фантазия! Никакого переворота не примдвидится, одно
твое воображение.
П ь е р. Ничего нового не говорю: любовь и взаимная помощь - это то,
что на кресте проповедовал Христос.
Н и к о л а й (нервно встал, отложил трубку). Ты считаешь, что у нас
все скверно и будет переворот. Я этого не вижу. И присяга, учти, не условное
дело: ты лучший мой друг, но составь вы тайное общество, начни
противодействовать правительству, мой долг будет повиноваться ему. Повели
Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить - ни на секунду не задумаюсь и
пойду. А там суди, как хочешь!..
Неловкое молчание.
Н а т а ш а (примирительно). Ты гусар, это все знают. Но и Пьер мой на
Бородинском поле был! Вы такие сердитые, потому что голодные. Пойдемте
ужинать...
Николай, Марья, Наташа удалились. Николушка Болконский подошел к Пьеру.
Н и к о л у ш к а (бледный от волнения). Дядя Пьер... Вы... нет...
ежели бы папа был жив, он бы согласен был с вами?
П ь е р. Думаю, да...
1810 год. Бал у екатерининского вельможи. Музыка, цветы, танцы,
блестящая молодежь Петербурга. В залу входят И л ь я А н д р е е в и ч Р о с
т о в, г р а ф и н я, С о н я, Н а т а ш а. Хозяин и хозяйка встречают и
приветствуют гостей.
Х о з я и н. С наступающим вас - десятым годом! (Вслед девочкам, Илье
Андреевичу.) Какая ваша дочь, граф?
Илья Андреевич кивком указал. Хозяин поцеловал кончики своих пальцев.
Шарман!.. Сколько ей?
И л ь я А н д р е е в и ч. Наташеньке? Шестнадцать...
Г о л о с а. Чья это девочка?..
Которая?
В белом.
Они обе в белом. Тоненькая?
Ну да, тоненькая. Какая прелесть!..
Это графа Ростова дочка.
Вот это голландский посланник, видите, седой...
Проходит Э л е н К у р а г и н а.
Во - царица Петербурга, графиня Безухова...
Говорят, принц... без ума от нее...
Прошла дама с дочерью. Рядом с ними - А н а т о л ь К у р а г и н.
Это миллионерка-невеста... А вот и жених...
Это брат Безуховой - Анатолий Курагин... Как хорош! Не правда ли?..
Говорят, женят его на этой богатой...
Сквозь толпу продвигается П ь е р.
А этот-то, толстый, в очках, фармазон всемирный - Безухов,Пьер... С
женою-то его рядом поставьте: то-то шут гороховый.
Н а т а ш а (радостно, матери). Маман, Пьер Безухов нас отыскивает. Он
мне обещал быть на бале и представить кавалеров...
Пьер не дошел до Ростовых, остановился около Андрея Болконского.
Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама?.. Помните, он у нас ночевал
в Отрадном...
Г о л о с а. Вы посмотрите на Болконского! Гордость такая, что границ
нет! По папеньке пошел. Со Сперанским проекты пишут...
По нем все теперь с ума сходят... А как с дамами обращается6 она с ним
говорит, а он отвернулся...
Понятно, что без ума... Умен, богат...
Это у него жена при родах умерла?...
У него жена умерла...
Вперед вышли А н д р е й Б о л к о н с к и й и П ь е р Б е з у х о в.
П ь е р (Андрею, мрачно). Тебе не кажется оскорбительным то положение,
которое занимает Элен, жена моя, в высших сферах? Я становлюсь посмешищем...
Помню, ты говорил - не женись, мой друг...
А н д р е й. Люди переменчивы... как вода... Потом поговорим, Пьер...
Мы же на балу, а на балу надо танцевать!
Н а т а ш а. Неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду
танцевать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины?.. Нет,
нет, это не может быть. Они должны же знать, как мне хочется танцевать, как
я отлично танцую, и как им весело будет танцевать со мною...
П ь е р (Андрею). Тут есть моя протеже, Ростова молодая, пригласите ее!
А н д р е й (оживился). Где?
Пьер указал. Андрей подошел к графине Ростовой.
Г р а ф и н я. Позвольте вас познакомить с моей дочерью...
А н д р е й (учтиво кланяется). Имею удовольствие быть знакомым, ежели
графиня помнит меня...
Андрей подошел к Наташе.
Разрешите...
Они были вторая пара, вошедшая в круг для этого тура вальса.
Г о л о с а. Какая ч'удная пара, просто ч'удная пара...
А девочка - она угловата, но как мила, сама жизнь...
Это юность, мадам...
Прекрасная юность, мон шер...
Андрей оставил Наташу и наблюдает за тем, как из рук одного кавалера
она переходит в руки другого. Наташа остается одна.
Н а т а ш а (как бы через сцену обращаясь к Андрею, но говорит залу). Я
бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала...Но вы видите, как меня
выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами все это
понимаем...
Новый кавалер подхватил Наташу.
А н д р е й. Эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует
здесь месяца и выйдет замуж... Это здесь редкость... Если тур закончится
возле меня, и она подойдет ко мне, то она будет моей женой...
Тур закончился возле Андрея, Наташа подошла к нему.
Какой вздор иногда приходит в голову!..
Н а т а ш а (Андрею). Извините, нам совсем не дали поговорить.
А н д р е й (с улыбкой). Когда такой успех!..
К Андрею и Наташе подошел И л ь я А н д р е е в и ч Р о с т о в.
И л ь я А н д р е е в и ч (Наташе). Ну как, доченька, весело?
Н а т а ш а (она счастлива). Так весело, как никогда в жизни!
Люди потянулись из залы к ужину. Наташа присоединилась к своим - к
матери, отцу, Соне. Мрачный, отдельно ото всех стоит П ь е р. А н д р е й
проходит мимо него.
А н д р е й (Пьеру). Нет, жизнь не кончилась в тридцать один год!..
Пьер, дорогой, я нынче понял - не для одних нас идет жизнь... Для всех эта
жизнь... (Уходит.)
Мимо Пьера идет Н а т а ш а.
Н а т а ш а (Пьеру). Как весело, граф, не правда ли?
П ь е р (рассеянно улыбнулся). Да, я очень рад...
Наташа перешла к матери, говорит на ходу.
Н а т а ш а (матери). Как могут они быть недоволь чем-то! Особенно
такой хороший, как этот Безухов?
Сцена опустела. Появляется А н д р е й.
А н д р е й. Вчера был день - из особенных дней... Почему такое
чувство?.. Был бал... Да, очень блестящий был бал. И еще... да, Ростова
очень мила. Что-то в ней есть свежее, особенное, не петербургское... Я же
видел ее тогда, на подъезде к Отрадному -черноволосая, тоненькая... И больно
мне стало: она не знает и не хочет знать про мое существование... Живет
своей отдельной, веселой и счастливой жизнью и не думает ни об уставе
военном, ни об устройстве рязанских оброчных... А после бала особенно явно
стало - какое дело мне до пассажей Сперанского со всей его праздной работой,
до того, что государю было угодно сказать в Сенате? Разве это может сделать
меня счастливее и лучше? Нет-нет, не может... Я должен быть у Ростовых, я
хочу, хочу видеть эту особенную девушку...
Н а т а ш а встречает А н д р е я. Она в домашнем платье.
Н а т а ш а. Ах, князь, как я рада, что это вы... Располагайтесь...
Сейчас все придут...
А н д р е й. Соблюдая законы учтивости, решил посетить... И хочу
поблагодарить вас, Натали, за тот бал, за тот вальс...
Н а т а ш а (смущенно отмахнулась). Что вы, право, князь, я должна вам
быть благодарна...
А н д р е й. Нет-нет, не спорьте. И знайте: вы были первой и самой
лучшей среди всех наших записных красавиц, все знающих как следует быть в
свете, но не подозревающих, что самое прекрасное есть жизнь и
естественность...
Н а т а ш а. Вы меня в краску вогнали... (Громко.) Соня, папа, князь
Андрей Болконский пожаловал! Где же вы?!
Выходит, распахнув руки, И л ь я А н д р е е в и ч.
И л ь я А н д р е е в и ч. Здравствуйте, дорогой мой, голубчик! Такие
визиты дорогого стоят! (Громко.) Графинюшка, иди посмотри, кто заглянул к
нам на огонек!..
Вошла старая г р а ф и н я. Андрей приложился к ее руке.
Г р а ф и н я. Илья Андреевич гостю всегда рад, а такому и подавно...
Входит С о н я. Андрей целует ей руку, она делает книксен.
И л ь я А н д р е е в и ч. Мы к этой петербургской жизни плохо
приспособлены...
Г р а ф и н я. Он и в Москве скучает - собак гонять негде. Да что
делать - девочки подросли, хочешь - не хочешь - выезжать надо, вы
понимаете...
И л ь я А н д р е е в и ч (добродушно). Графинюшка, ты этой канительню
князю не докучай. (С достоинством.) И у меня есть свои обязанности перед
обществом! Мы и в Москве не последние, да и тут, в столице, как известно,
можем, - да и умеем! - свои усилия приложить. А вы, знаю, в комиссиях
состоите, законы выпускаете - слышал-слышал...
А н д р е й. Я думаю теперь переменить свою жизнь, отойти от дел,
которыми занимался здесь последние месяцы.
И л ь я А н д р е е в и ч. Желаете менять - меняйте. Надо делать то,
что хочетчя... Хотя для государства плохо, когда образованные молодые люди,
наделенные умом, вдруг отходят...
Г р а ф и н я (укоризненно, не без юмора). Запел!.. У тебя всегда
наготове сто советов молодым и все для пользы государства... Вот
пожалуйте-ка отобедать с нами, князь.
А н д р е й. Я, собственно, имел только намерение засвидетельствовать
почтение, не более того...
И л ь я А н д р е е в и ч. Нет, милый князь, позвольте вас
по-московски, без чопорности попотчевать, а после того уж как знаете!..
Н а т а ш а (Андрею). Останьтесь, пожалуйста...
А н д р е й. Решено, остаюсь!
И л ь я А н д р е е в и ч. Вот и славно!
Г р а ф и н я. Стол накрыт.
Графиня, Илья Андреевич, Андрей уходят в столовую, Наташа и Соня
задерживаются.
Н а т а ш а. Соня, голубушка, мне страшно... Он такой умный, и такой...
взрослый...
С о н я. Умный - чего же тут страшного? Николай тоже умный, а мне с ним
совсем не страшно. Когда он вернется из своего полка, я скажу, чего ты
боялась, и он будет смеяться.
Н а т а ш а. Николай не будет смеяться, он меня поймет...
Соня и Наташа уходят. Сцена некоторое время пуста. Появляются А н д р е
й, г р а ф и н я, И л ь я А н д р е е в и ч, С о н я, Н а т а ш а.
И л ь я А н д р е е в и ч. Вот вы говорили - переменить жизнь. И что же
это будет?
А н д р е й. Думаю выйти в отставку и поехать за границу - видеть
Англию, Швейцарию, Италию... Я долго как бы искал чего-то и вот теперь, в
самое последнее время, почувствовал, как бы это сказать, вы уж извините, -
дышу по другому, и новый вкус ко всему... Как будто из душной комнаты вышел
на вольный свет божий.
И л ь я А н д р е е в и ч. И пользуйтесь своей свободой, пока есть силы
и молодость!
Г р а ф и н я. А как сын ваш?..
А н д р е й. И это1 Пора заняться его воспитанием: найти воспитателя и
поручить ему.
Н а т а ш а. А как его зовут?
А н д р е й. Николай. Николушка.
Н а т а ш а. Как брата моего!
С о н я. Прекрасное имя.
Андрей обратил внимание на клавикорды.
А н д р е й. А кто у вас на клавикордах играет?
Г р а ф и н я . А Наташенька - и играет, и поет. Да старший - Николай.
Он в полку чсейчас, а здесь был бы - уж непременно они бы вам дуэтом "Ключ"
исполнили...
А н д р е й (Наташе). А может быть вы сами, одна?
Н а т а ш а (без жеманства). С удовольствием!
Наташа села за инструмент, перебирает клавиши. Соня оказалась рядом с
Андреем.
С о н я (Андрею). Вы ведь дружны с Борисом, кузеном Наташи?
А н д р е й. Да, я его знаю.
С о н я. Он,верно, вам говорил про свою детскую любовь к Наташе?
А н д р е й (весь подобрался). А была детская любовь?
С о н я. Да. Между двоюродным братом и сестрой это нередко...
А н д р е й . О, без сомнения... (Вдруг улыбнулся.) У моего друга Пьера
Безухова в Москве есть две кузины, обеим по пятьдесят лет. А вдруг, а?
(Рассмеялся.)
Наташа перестала играть. Сидит, склонив голову.
С о н я (Андрею). А что вы думаете о Натали? Может ли она быть
постоянна в своих привязанностях, может ли она так, как другие женщины, один
раз полюбить человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею
любовью. Как вы думаете, князь?
А н д р е й. Я слишком мало знаю вашу сестру, чтобы решить такой тонкий
вопрос... И потом я замечал, что чем менее нравится женщина, тем она бывает
постояннее...
Н а т а ш а (удивленно и чуть сердито). Но вы не слушаете! Я слышу все
время Соня - бу - бу - бу!..
С о н я. Молчу...
А н д р е й. Извините, Наташа, я - слушаю!..
Снова зазвучала музыка, а Наташа - запела.
Да-да... В душе моей просиходит что-то новое и счастливое... Мне
решительно не о чем плакать, но я готов плакать... О чем? О прежней любви? О
моей маленькой мертвой княгине? О своих разочарованиях?.. О своих надеждах
на будущее?.. Какая страшная противоположность между чем-то бесконечно
великим и неопределимым, существующем теперь во мне, и чем-то узким и
телесным, что я есть и даже есть она... Эта, эта страшная противоположность
и томит и радует...
Кончилось пение. Наташа подошла к Андрею.
Н а т а ш а. Как вам мой голос? (Смутилась.)
А н д р е й. Он также хорош, как и все, что вы делаете... Я буду
завтра, непременно... (Целует Наташе руку, уходит.)
П ь е р что-то пишет за столом, иногда заглядывает в тяжелые фолианты.
Вздыхает, ходит по комнате, временами прикладывается на диванчик. В этом
положении и застает его пришедший А н д р е й.
П ь е р (рассеянно и недовольно). А, это вы... А я вот работаю... С
ипохондрией борюсь!.. (Встал.) С тех пор как я был пожалован в камергеры, я
все чаще думаю о тщете всего человеческого. Мне тяжело и стыдно появляться в
большом обществе.
А н д р е й. Послушай, Пьер!..
П ь е р (не дает сказать). Это неожиданное и непросимое мною
пожалование в камергеры странным образом последовало вскоре за тем, как
принц сблизился с моею женою... Как же все ничтожно в сравнении с вечностью!
Вот лежу и думаю: к чему?! Но прости: несчастный всегда эгоистичен, способен
говорить только о себе. На твоем лице я читаю все противоположное...
А н д р е й (с трудом дождался возможности вставить слово). Также как и
счастливые - тоже только о себе! Я - о себе, Пьер. Ты знаешь ли, в каком я
положении? Мне нужно сказать все кому-нибудь, и ты единственный человек,
перед которым я решаюсь высказаться... Я стал ездить в один дом, каждый
день. Душа моя, никогда не испытывал ничего подробного. Я влюблен, мой друг.
П ь е р (повалился на диван, тяжело вздохнул). В Наташу Ростову, да?
А н д р е й. Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство
сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за
что в мире, я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без
нее... Но может ли она любить меня?.. Я стар для нее... Что ты не говоришь?
П ь е р. Я?.. Я?... Что я говорил вам... (Встал, ходит по комнате.) Я
всегда это думал... Эта девушка такое сокровище,такое... Это редкая девушка.
Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь,
женитесь и женитесь... И я уверен, что счастливее вас не будет человека...
А н д р е й. Но она?
П ь е р. Она любит вас.
А н д р е й (улыбаясь и глядя в глаза Пьеру). Не говори вздору...
П ь е р (сердито). Любит, я знаю! А главное, ты стал совсем другим,
новым человеком - без тоски.
А н д р е й. Это будет настоящее, долгое счастье. Не правда - счастье,
чтобы быть настоящим, должно быть долгим.Она даст мне его, я чувствую, а я
ей его дам.
П ь е р. А твой отец?
А н д р е й. Неужели ради его каприза я пожертвую таким счастьем?! Я
уговорю, заставлю согласиться, заставлю полюбить ее...
П ь е р. А если?..
А н д р е й. Ну, а если, тогда обойдусь без согласия! Я бы не поверил
тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить. Это совсем не то чувство,
которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины, одна
- она, и там все счастье, надежда, свет... Другая половина - все, где ее
нет, там все уныние и темнота...
П ь е р. Темнота и мрак...
А н д р е й. Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень
счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
П ь е р. Да, да... (Грустно.) Чем светлее мне представляется твоя
судьба, тем мрачнее представляется своя собственная...
В знакомой зале - Н а т а ш а и С о н я.
С о н я. Он ездит неспроста. Он из-за тебя ездит.
Н а т а ш а. Я еще тогда, когда первый раз, в Отрадном, увидела его - я
в него влюбилась.
С о н я. Это тебе так кажется сейчас.
Н а т а ш а. Нет, не спорь, не кажется... Право, это судьба! Надо же
было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в Петербург... И надо нам
было встретиться на этом бале... Ясно, что это судьба. Еще тогда, как только
увидела, я почувствовала что-то особенное...
Соня заплакала.
Что ты, Сонечка, дружочек мой?..
С о н я (плачет). Николенька не едет, и в последнем письме так мало обо
мне - всего несколько слов...
Н а т а ш а (успокаивает). Перестань, не надо...
С о н я. Тебе хорошо... Я не завидую... Я тебя люблю... Он такой
достойный. Для вас нет препятствий... А Николай мне кузен...И потом, ежели
маменька... она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что
я неблагодарная, а, право... вот ей-богу (перекрестилась.) я так люблю и ее,
и всех вас... Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне
нечем...
Вошла г р а ф и н я.
Г р а ф и н я. Сонечка, почему слезы?!
С о н я. Маменька, это так... Право... Я пойду!
Г р а ф и н я. Объясни, что происходит?
С о н я. Нет, нет, я пойду... (Уходит.)
Г р а ф и н я. Тяжело с нею получается... А она добрая, хорошая
девушка...
Н а т а ш а. Я так ей желаю счастья, мама!
Г р а ф и н я. Будет... Перемелится - мука будет... Князь Андрей обещал
быть?
Н а т а ш а. Ты знаешь, мама, он поражает меня своей робостью, до
застенчивости... такой! - и застенчивый... Я чувствовала сегодня, что он
что-то хотел сказать, но что - так и не решился...
Г р а ф и н я. А что?..
Н а т а ш а. Мама! Ради Бога, ничего не спрашивайте у меня теперь. Это
нельзя говорить!
Они сели на диван, прижались друг к другу.
Он опять хвалил меня... Спрашивал, где будем жить это лето... Ну и про
Бориса спрашивал... Почему он знает про Бориса?
Г р а ф и н я. Не надо ему знать про Бориса...
Н а т а ш а. Нет, мама, ты не понимаешь - я и про Бориса ему
рассказала, и как Денисов предложение делал. Он поймет, он все понимает,
мама...
Г р а ф и н я. Что ж он еще говорил?
Н а т а ш а. Он мне стихи написал в альбом... Такого... такого со мной
никогда не бывало! Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем,
что это значит? Значит, что это настоящее, да?
Г р а ф и н я. Мне самой страшно... Иди, спать пора.
Н а т а ш а. Все равно я не буду спать. Что за глупости спать! Мамаша,
мамаша, такого со мной никогда не бывало! И могли ли мы думать!.. Мам^а, это
не стыдно, что он вдовец?
Г р а ф и н я. Полно, Наташа. Молись Богу. Браки совершаются на
небесах.
Н а т а ш а (обнимает мать и плачет слезами счастья). Голубушка мамаша,
как я вас люблю, как мне хорошо!
Г р а ф и н я (себе). Мне страшно...
В Лысых Горах в своем кабинете - Н и к о л а й А н д р е е в и ч Б о л
к о н с к и й и его дочь М а р ь я.
Н и к о л а й А н д р е е в и ч. Есть только два источника людских
пороков - праздность и суеверие. Запомни!.. И есть только две добродетели:
деятельность и ум. Поэтому я сам занимаюсь твоим воспитанием, чтобы развить
в тебе, моей дочери, обе главные добродетели. Уроки алгебры и геометрии, так
же как четкое распределение всей жизни в беспрерывных занятиях, прежде всего
способствует этой цели. Поняла, сударыня?..
М а р ь я. Поняла, батюшка...
Н и к о л а й А н д р е е в и ч. Верю, что поняла. (Взял тетрадь,
отыскал страницу, отчеркнул ногтем.) На завтра! Иди!.. Постой!.. Письмо
тебе. (Бросил на стол конверт.) От Элоизы?
М а р ь я (робко взглянула). Да, от Жюли.
Н и к о л а й А н д р е е в и ч. Еще два письма пропущу, а третье
прочту. Боюсь, много вздору пишете. Третье прочту.
М а р ь я. Прочтите хоть это, батюшка.
Н и к о л а й А н д р е е в и ч. Третье, я сказал третье. Иди и зови
князя. (Потрепал ее по плечу.)
Марья ушла. Появляется А н д р е й.
А! Воин! Здорово! (Подставил для поцелуя щеку.)
Князь Андрей поцеловал.
А н д р е й. Приехал, батюшка, для серьезного разговора.
Н и к о л а й А н д р е е в и ч. Ты, известно, шутить не любишь. Для
серьезного!..
А н д р е й. Как здоровье ваше?
Н и к о л а й А н д р е е в и ч. Нездоровы, брат, бывают только дураки
да развратники, а ты меня знаешь: с утра до вечера занят, воздержан, ну и
здоров.
А н д р е й. Слава Богу!
Н и к о л а й А н д р е е в и ч. Бог тут ни при чем. Ну, рассказывай.
А н д р е й. Батюшка!.. Я принял решение жениться...
Н и к о л а й А н д р е е в и ч. Хм... Одну похоронил...
А н д р е й. Не надо, отец!.. Вы знаете, что это было и есть для
меня... Но... надо верить в возможность счастья, чтобы быть счастливым, и я
теперь верю в него. Оставим мертвых мертвым, а пока жив, надо жить и быть
счастливым.
Н и к о л а й А н д р е е в и ч. Дальше, дальше!
А н д р е й. Кто она?
Князь кивнул.
Натали Ростова. Девица шестнадцати лет. Дочь графа Ильи Андреевича
Ростова.
Н и к о л а й А н д р е е в и ч. Тот, что на Шиншиной женат?
А н д р е й. Он.
Н и к о л а й А н д р е е в и ч (закипает). Так!.. Да!.. Ну, так женись
- ты, я вижу, все решил!..
А н д р е й. Я прошу вашего благословения, батюшка.
Н и к о л а й А н д р е е в и ч (забегал по кабинету). Во-первых,
князь, ты не можешь не понимать, что такая женитьба совсем не блестящая в
отношении родства, богатства, знатности...
А н д р е й. К тому ли я стремлюсь...
Н и к о л а й А н д р е е в и ч (настойчиво). Во-вторых!..Ты не первой
молодости и здоровьем слаб. Ты здоровьем - слаб! После Аустерлица ты был уже
там... (Он показал пальцем в потолок.) Тебя уже на том свете с фонарями
искали, а она молода, она очень молода!
Андрей хочет что-то возразить, но старик не дает.
В-третьих, тебе не жалко отдавать сына девчонке?!
А н д р е й. Ты не знаешь ее, отец, а если бы знал, то полюбил бы
наверное.
Старик остановился и долгим взглядом посмотрел на сына.
Н и к о л а й А н д р е е в и ч. Вот слушай, что я тебе скажу, что
считаю благоразумным... Я не могу тебе мешать или запрещать. Для меня жизнь
кончилась, для тебя нет. Мне изменить свою жизнь поздно, ты вправе такое
намерение иметь. Но прошу тебя одно - отложи дело на год.
Андрей удивленно глянул на отца.
Да, да, на год! Не меньше. Съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и
хочешь, немца для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть,
упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись... (Твердо.) И это последнее
мое слово, знай, последнее...
Князь Андрей вышел из кабинета. Тяжелыми шагами подбежала к нему М а р
ь я.
М а р ь я. Мне сказали, что ты велел лошадей закладывать, а мне так
хотелось поговорить с тобой наедине, Андрюша...
А н д р е й. Мари!.. Мне ничего от него не нужно. Я был и буду всегда
независим. Но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда, может
быть, так недолго осталось ему быть с нами, это наполовину разрушило бы мое
счастье. Будь здорова, я напишу тебе... (Уходит.)
Стремительно появляется Н и к о л а й А н д р е е в и ч.
Н и к о л а й А н д р е е в и ч (вслед ушедшему Андрею). Женись,
женись, голубчик... Родство хорошее!.. Умные люди, а? Богатые, а? (Марье.)
Да, дочка, хороша у Николушки мачеха будет. Напиши ты ему, что пускай
женится хоть завтра. Мачеха Николушке будет она, а я на француженке
женюсь!.. Ха, ха, ха!.. И ему чтобы без мачехи не быть! Только одно, в моем
доме больше баб не нужно, пускай женится, сам по себе живет. Может, и ты к
нему переедешь?.. С Богом, по морозцу, по морозцу... по морозцу!.. (Уходя,
тихо.) Напиши брату, чтобы подождал, пока умру... Не долго - скоро
развяжу... (Уходит.)
М а р ь я. Уйти, уйти бы отсюда... И идти до тех пор, пока ноги
подкосятся, и лечь и умереть где-нибудь... где нет ни печали, ни воздыхания!
О, Боже!.. Грешница, грешница я - и никуда не уйду - я же отца своего и
племянника больше люблю, да, больше люблю, чем Бога...
Н а т а ш а сидит на диване, подтянув к груди колени. Входит г р а ф и
н я.
Г р а ф и н я. Ты стала, как тень, Наташенька... Нельзя себя так
изводить.
Н а т а ш а. Три недели, целых три недели его нет!..
Г р а ф и н я. Объявится! У него дела... (Присаживается к дочери,
ласково.) Попомни мое слово, все будет как нельзя лучше.
Н а т а ш а. Перестаньте, мама, я и не думаю и не хочу думать! Так,
поездил и перестал... (Голос ее задрожал) И совсем я не хочу выходить замуж.
И я его боюсь... Я теперь совсем, совсем успокоилась...
Г р а ф и н я. Вот и молодец! Ты у меня умница. (Ушла.)
Наташа вышла на середину залы, свободно огляделась и вполголоса пропела
одну часть музыкальной фразы, потом стала беззаботно ходить, переступая с
каблучка на носок. Остановилась перед зеркалом.
Н а т а ш а . Вот она я!.. Ну и хороша. И никого мне не нужно... (Пошла
дальше, по кругу.) Что за прелесть эта Наташа! Хороша, голос, молода, и
никому она не мешает, оставьте только ее в покое...
Слышно, как в передней отворилась дверь подъезда, кто-то спросил: дома
ли? - и послышались чьи-то шаги.
(Как выдохнула.) Он!..
Быстро вошла г р а ф и н я.
Г р а ф и н я (прижала руки к груди). Он...
Н а т а ш а. Мама, это ужасно, это несносно! Я не хочу... мучиться! Что
же мне делать?..
Вошел князь А н д р е й. Он поцеловал руку графине, потом Наташе.
Г р а ф и н я. Давно мы не имели удовольствия...
А н д р е й (перебивая). Я не был у вас все это время, потому что был у
отца. Мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью
только вернулся в Петербург... (Помолчал, взглянул на Наташу. Графине.) Мне
нужно поговорить с вами, графиня...
Г р а ф и н я (тяжело вздохнула). Я к вашим услугам...
Н а т а ш а (полушепотом). Сейчас? Сию минуту?! Нет, это не может быть!
Г р а ф и н я. Поди, Наташа, я позову теюя.
Наташа, взглянув на Андрея и мать, вышла.
А н д р е й. Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери.
Г р а ф и н я (степенно). Ваше предложение... (Сконфузилась.) Ваше
предложение... нам приятно, и... я принимаю ваше предложение, я рада. И муж
мой... я надеюсь.... Но от нее самой будет зависеть...
А н д р е й. Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие. Даете вы
мне его?
Г р а ф и н я. Да... (Протянула Андрею руку и прижалась губами к его
лбу, когда он наклонился над ее рукой.) Я уверена, что муж мой будет
согласен... Но ваш батюшка...
А н д р е й. Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным
условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это-то я
зотел сообщить вам...
Г р а ф и н я. Правда, что Наташа еще молода, но - так долго!
А н д р е й (вздохнул). Это не могло быть иначе.
Г р а ф и н я. Я пошлю вам ее. (Пошла из комнаты. Уходя, себе.)
Господи, помилуй нас...
Вошла Н а т а ш а. Смотрит на Андрея.
Н а т а ш а (полушепотом). Неужели этот чужой человек сделался теперь
все для меня? Да, все! Он один теперь дороже для меня всего на свете...
А н д р е й (Наташе, опустив глаза). Я полюбил вас с той минуты, как
увидал вас. Могу ли я надеяться? (Поцеловал ее руку.) Любите ли вы меня?
Н а т а ш а (вздохнула). Да, да! (Зарыдала.)
А н д р е й. О чем?.. Что с вами?..
Н а т а ш а (улыбнулась сквозь слезы). Ах, я так счастлива...
(Поцеловала Андрея.)
А н д р е й. Сказала ли вам маман, что это не может быть раньше года?
Н а т а ш а (полушепотом). Неужели это я, неужели я теперь с этой
минуты жена, равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого даже
отцом моим? Неужели это правда? Неужели правда, что теперь уже нельзя шутить
жизнью, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность за
всякое мое дело и слово?.. Да, что вы спросили?..
А н д р е й. Простите меня, но вы так молоды, а я уже так много испытал
в жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя...
Наташа внимательно слушает, не понимает.
Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, в этот срок
вы проверите себя. Я прошу вас через год сделать мое счастие... Но вы
свободны: помолвка наша останется тайной, и ежели вы убедились бы, что вы не
любите меня, или полюбили бы...
Н а т а ш а. Зачем вы это говорите?.. Вы знаете, что с отго самого дня,
как в первый раз приехали в Отрадное, я полюбила вас...
А н д р е й. В год вы узнаете себя...
Н а т а ш а (поняла). Це-елый год?! Да отчего же год? Отчего ж год?.. И
нельзя иначе?
Князь Андрей ничего не ответил.
Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! (Зарыдала.) Я умру, дожидаясь
года: это нельзя, это ужасно... (Взяла себя в руки.) Нет, нет, я все
сделаю... Я так счастлива! Как странно... Было время, когда мы смотрели друг
на друга и были еще ничем... Не уезжайте...
А н д р е й. Теперь мы чувствуем себя совсем другими существами: тогда
притворными, теперь простыми и искренними...
Н а т а ш а. В день, когда вы явились из Лысых Гор, от отца, я ведь с
утра надела то старое платье, которое мне особенно известно за доставляемую
по утрам веселость... Не уезжайте...
А н д р е й. Я тоже люблю это платье. Вы в нем даже лучше, чем в
бальном... Хотя и в бальном вы хороши чрезвычайно...
Н а т а ш а. В ваш первый приезд к нам, вы еще этого не знаете, наша
няня заметила сходство между мною и вами, вот... Не уезжайте!..
А н д р е й. Чем дальше, тем больше и я вижу это сходство. Но есть это,
- видимо, есть! - в чем мы не сходимся, и это пугает меня...
Н а т а ш а. А я вас нисколечко не боюсь, ну, вот нисколечко! И
домашних приучаю, что вы только кажетесь таким особенным, а что вы такой же,
как и все... Не уезжайте...
А н д р е й. Мне страшно и совестно говорить о будущем...
Н а т а ш а. Постойте! .. Расскажите мне про вашего сына!..
А н д р е й. Николенька не будет жить с нами...
Н а т а ш а (испуганно). Отчего?
А н д р е й. Я не могу его отнять у деда... И потом...
Н а т а ш а. Как бы я его любила!.. Но я знаю, вы хотите, чтобы не было
предлогов обвинять вас и меня... Не уезжайте... (Себе.) Что он ищет во мне?
Чего-то он добивается своим взглядом? Что, как нет во мне того, что он ищет
этим взглядом?.. Не уезжай!..
Из глубины сцены появляются И л ь я А н д р е е в и ч, г р а ф и н я, С
о н я. С ними - Пьер. Они пришли прощаться.
А н д р е й (Наташе). Вы ведь давно знаете Безухова? Вы любите его?
Н а т а ш а. Да, он славный, но смешной очень.
А н д р е й. Вы знаете, я поверил ему нашу тайну. Я знаю его с детства.
Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, я уеду. Год - это много. Бог знает,
что может случиться. Вы можете разлю... Ну, знаю, что я не должен говорить
об этом. Одно, - что бы ни случилось с вами, когда меня не будет...
Н а т а ш а. Что ж случится?..
А н д р е й. Какое бы горе ни было, я вас прошу, что бы ни случилось,
обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и
смешной человек, но самое золотое сердце. А теперь - прощайте!.. Мне пора...
Андрей попрощался со всеми, с последней - с Наташей.
Н а т а ш а. Не уезжайте!
Андрей ушел, за ним удалились Илья Андреевич, графиня, Пьер остался в
глубине сцены.
Ах, зачем он уехал!..
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
В гостиной - Н и к о л а й и Н а т а ш а
.
Н а т а ш а. Ну, разве не лучше дома?
Н и к о л а й. Дома хорошо.
Н а т а ш а, Как нашел Соню, отца, мать?
Н и к о л а й. Соня ходит и светится.
Н а т а ш а. Не догадываешься почему?..
Н и к о л а й. Догадываюсь... А вот отец и мать постарели немножко, но
все те же. Только беспокойство какое-то появилось. От дурного положения дел,
конечно. Мать только и видит выход как женитьба моя на Жюли Курагиной.
Н а т а ш а. Я против. Я недавно с мамашей поссорилась насчет Сони.
Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить! Я никому никогда
не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому в ней одно
хорошее.
Н и к о л а й. Совершенно согласен!.. Мама боится, что мы по миру
пойдем!.. Ты слышала? Они хотят, чтобы я женился на богатой, а Соню забыл!..
Что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? А уж наверное с
Соней я буду счастливее, чем с какой-нибудь куклой Жюли. Я не могу приказать
своему чувству!.. А вот ты совсем не та...
Н а т а ш а. Подурнела?
Н и к о л а й. Напротив, но важность какая-то. (Шепотом.) Княгиня?..
Н а т а ш а (радостно). Да, да, да! Ты рад?.. Я так теперь покойна,
счастлива.
Н и к о л а й. Очень рад. Он отличный человек... Ты очень влюблена?
Н а т а ш а. Как сказать... Была влюблена в Бориса, в учителя, в
Денисова, но это совсем не то. Мне покйно, твердо... Я знаю, что лучше его
не бывает людей, и так мне хорошо теперь. Совсем не так, как прежде...
Н и к о л а й. Однако, зачем этот форс-мажор - отложить на год?!
Н а т а ш а (горячо). Как ты не понимаешь! Это и не могло быть иначе:
дурно было бы вступить в семью против воли отца. Я никогда бы не
согласилась.
Н и к о л а й. Не знаю... мне все не верится, что судьба твоя решена.
Вошла г р а ф и н я.
Г р а ф и н я. У, заговорщики!.. Соскучились друг без друга?
Н а т а ш а. А вот пойду сейчас и буду раздавать распоряжения дворне...
(Уходит.)
Г р а ф и н я (Николаю). Она больше всех дает распоряжения, а они с
удовольствием для нее всегда выполняют. Но теперь ты приехал, и дела наши
поправятся... Пойми меня, Николя, для твоего и нашего блага, тебе надо
жениться на Курагиной, на Жюли...
Н и к о л а й. Так-с, матушка... Значит, ежели бы я любил девушку без
состояния, вы бы потребовали, чтоб я пожертвовал чувством и честью для
состояния?!
Г р а ф и н я. Ты не понял, Николенька, ты не понял!.. Я желаю твоего
счастья!.. (Заплакала.)
Н и к о л а й. Маменька, не плачьте! Скажите, что вы этого хотите, я
всю жизнь свою, все отдам, чтобы вы были спокойны! Всем для вас пожертвую.
Даже своим чувством!
Г р а ф и н я. Я не то... Я не так... Не надо жертвовать...
Н и к о л а й. А как?
Г р а ф и н я. Как тебе объяснить? Не будем больше говорить!..
Входит И л ь я А н д р е е в и ч.
А впрочем, Бог даст, все и хорошо будет!.. (Видит озабоченное лицо
графа. Графу.) Ты чего?..
И л ь я А н д р е е в и ч (Николаю). Там управляющий пришел, может
поговоришь?..
Н и к о л а й (грозно). Счеты всего принес?
И л ь я А н д р е е в и ч. Что-то принес...
Н и к о л а й. Ну, Митенька!.. (Стремительно удалился.)
И л ь я А н д р е е в и ч. Очень хорошо, что он приехал. Теперь порядок
будет...
Г р а ф и н я. Далее откладывать поездку в Москву нет возможности! Надо
делать приданое, надо дом продать... Поезжайте.
И л ь я А н д р е е в и ч. Эту зиму старый князь Болконский в Москве
живет, так и молодой сперва там появится.
Г р а ф и н я. Правильно, Илья, поезжайте...
Слышится все нарастающий голос молодого графа: "Разбойник!
Неблагодарная тварь!.. Изрублю, собаку... Не с папенькой... Обворовал...
ракалья". Шум передвигаемой мебели, топот, удары, и снова крик Николая:
"Вон!.. Чтоб духу твоего, мерзавец, здесь не было!" Задыхающийся Н и к о л а
й вернулся в комнату.
Н и к о л а й. Дал ему под зад, дрянь этакая... В клумбе спрятался...
Г р а ф и н я. Коленька, успокойся, дорогой!
И л ь я А н д р е е в и ч (мягко). Ты, моя душа, напрасно погорячился.
Ты небось эти семьсот рублей не обнаружил?.. Так я их сначала тоже не
обнаружил. Они ж у него на другой странице записаны - транспортом.
Н и к о л а й. Папенька, он мерзавец и вор, я знаю. А ежели не хотите,
я ничего не буду говорить ему!..
И л ь я А н д р е е в и ч (смущенно). Нет, моя душа, нет, я прошу тебя
заняться делами, я стар, я...
Николай, Илья Андреевич, графиня уходят.
Появляется Н а т а ш а. В руках у нее письмо.
Н а т а ш а. Боже мой, боже мой, все одно и то же! Ах, куда бы мне
деваться, что бы мне с собой сделать?.. Четвертый месяц кончается...
Четвертый месяц! Я здесь, а он в Риме... (Заглядывает в письмо.) "В теплом
климате открылась рана, что заставляет отложить отъезд..." Зачем теплый
климат?... А у нас мороз, у нас уже святки...
Наташа взяла гитару, села в темный угол и стала перебирать струны.
Появилась С о н я, прошла с рюмкой через залу.
Соня!
С о н я (вздрогнула). Ах, ты тут! (Подошла к Наташе.)
Н а т а ш а. Ты куда ходила?
С о н я. Воду переменить. Я сейчас дорисую узор.
Н а т а ш а. Ты всегда занята, а я вот не умею... Остров Мадагаскар...
С о н я. Что ты говоришь?
Н а т а ш а. Ма-да-га-скар... Поди разбуди Николеньку, скажи, что я его
зову петь...
Соня ушла.
Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А лавное6
я старею, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть,
он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть, он приехал и сидит там, в
гостиной... Может быть, он вчера еще приехал, и я забыла... (Оглядывается,
будто что-то ищет, кричит.) Мама! Дайте мне его, дайте, мама!.. Ведь я люблю
его! Вы понимаете: я люблю его!. За что нам пытка такая!!! Андрей, скорее
же, скорее! Где ты, Андрей?!
Появляются г р а ф и н я. И л ь я А н д р е е в и ч, С о н я.
Г р а ф и н я. Что с тобой, Наташенька! Ну нельзя же!.. Каждый раз так,
как письма от него получает...
Вбегает Н и к о л а й.
Н и к о л а й (кричит). Наташка, ты где ?! Скорее, Наташка!..
Н а т а ш а (вздрогнула). Что?! Что?! Он?! Он, да? Приехал?!
Н и к о л а й. Что - он? (Восторженно.) Ряженые пришли, Наташка,
ряженые!..
Н а т а ш а (закричала). Дурак! (Упала на стул и зарыдала.)
Наряженные дворовые: медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и
смешные, закружились вокруг Наташи с песнями и плясками. Николай и Соня
скрываются.
Н а т а ш а (стараясь улыбнуться, всхлипывает). Ничего, маменька,
право, ничего, так : Коля испугал меня...
Ряженые кружатся вокруг Наташи. Среди них оказываются Н и к о л а й,
одетый старой барыней, и С о н я - в черкеске. Один из ряженых грянул на
балалайке "Барыню". Заводится хоровод. Полилась с переливами мелодия песни
"По улице мостовой". И тогда вперед вышла Н а т а ш а и, подперши руки в
боки, сделала плечами движение и встала. Все остановились, любуясь ею, а она
закружилась в танце.
Н и к о л а й (взял за руку Соню). Кто этот черкес с усами, а? Вы
прелесть, Соня... О чем я думал до сих пор! Вы прелесть...
С о н я. А вы...
Н и к о л а й. Другая... и все та же...
Николай обнял Соню, поцеловал.
С о н я. Николай!..
Н и к о л а й. Соня!..
Соня убежала, а Николай отвел в сторону Наташу. Ряженые скрылись.
Наташа, знаешь, я решился насчет Сони!..
Н а т а ш а (просияла). Ты ей сказал?
Н и к о л а й. Сказал...
Н а т а ш а. Я так рада, так рада! Это такое сердце, Николя, как я
рада! Я бываю гадкая, но совестно быть одной счастливой, без Сони... Ты
прекрасно сделал.
Н и к о л а й. Я хорошо сделал?
Н а т а ш а. Так хорошо!
Николай уходит. Появляется С о н я, подходит к столику, на котором
несколько зеркал.
С о н я. Смотри, Дуняша зеркала приготовила... Давай?... Может быть,
его увидишь?
Наташа зажгла свечи, села к столику.
Н а т а ш а (смотрится). Сама себя вижу, больше ничего... (Встала.)
Отчего другие видят, а я ничего не вижу?.. Ну, садись ты, Соня... Нынче
непременно тебе надо. Тошлько за меня!.. Мне так страшно нынче!
Соня села перед зеркалом, устроила положение и стала смотреть.
Н а т а ш а (шепотом). Ты увидишь... Ты и прошлого года видела...
Непременно!
Соня отставила зеркало и закрыла глаза руками.
С о н я. Ах, Наташа!
Н а т а ш а. Его... видела?! Андрея?!
С о н я. Да, видела...
Н а т а ш а. Как же? Как же? Стоит или лежит?
С о н я. Нет, я видела... то ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
Н а т а ш а (испуганно). Андрей лежит? Он болен?
С о н я. Нет, напротив, напротив - веселое лицо, и он обернулся ко
мне...
Н а т а ш а. Ну, а потом, Соня?
С о н я. Тут я не рассмотрела, что-то синее и красное...
Н а т а ш а. Соня! Когда он вернется?! Когда я увижу его! Боже мой! Как
я боюсь за него и за себя, и за все мне страшно...
М а р ь я Д м и т р и е в н а А х р о с и м о в а стоит в дверях залы и
дает указания. Входит И л ь я А н д р е е в и ч, Н а т а ш а , С о н я.
Слуги вносят вещи.
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Графские? Сюда неси!.. Барышни, сюда
налево. (Девкам.) Ну, что либезите! Самовар чтобы согреть! (Притянула к себе
Наташу.) Пополнела, похорошела... Фу, холодная! (Илье Андреевичу.) Да
раздевайся же скорее, замерз небось. Рому к чаю подать! (Соне.) Сонюшка,
бонжюр!
Приехавшие разделись, И Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
И л ь я А н д р е е в и ч. Ты уж извини, Марья Дмитриевна, наш-то дом
нетопленый, а мы без графини - приболела.
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Душой рада, что приехали, что у меня
остановились! (Со значением взглянула на Наташу.) Давно пора! Старик здесь,
и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну, да об этом
потом... (Графу.) Теперь слушай: завтра, что ж тебе надо? За кем пошлешь?
Шиншина? (Загнула один палец.) Плаксу Анну Михайловну - два? Она здесь с
сыном. Женится сын-то! Потом Безухов, что ль? И он здесь с женой. Он от нее
убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их
(указала на барышень.) завтра свожу к Иверской, а потом к Обер-Шельме за
нарядами заедем. Небось все новое делать будете? Ведь нынче что день - новая
мода. (Графу.) А у тебя-то самого какие дела?
И л ь я А н д р е е в и ч. Все вдруг подошло! Тряпки покупать, а тут
еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я
времечко выберу, съезжу в Марьинское на денек, вам девчат моих прикину.
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У
меня как в Опекунском совете. Я их тут вывезу куда надо, и побраню, и
поласкаю... (Дотронулась рукой до щеки Наташи.) А теперь идите да приходите
к чаю!.. (Наташе.) А ты еще останься...
Илья Андреевич и Соня уходят.
Поздравляю с женишком!.. Подцепила молодца! Я рада за тебя. И его с
таких лет знаю... (Указала на аршин от земли.) Я его люблю и всю семью его.
Слушай: ты знаешь, что князь Николай очень не желал, чтобы сын женился.
Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя и без него обойдется,
да против воли в семью входить не хорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница,
сумеешь обойтись, как надо. Ты добренько, ты умненько обойдись. Вот все и
хорошо будет!..
Н а т а ш а. Он скоро приедет и возьмет меня...
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Ты видишь ли, я его давно знаю, и
Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки - колотовки, ну а уж эта мухи не
обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь,
да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой-то приедет, а уж вы и с
сестрой, и с отцом знакомы, и тебя полюбили!.. Так или нет? Ведь лучше
будет?
Н а т а ш а (неохотно). Лучше... Не может быть, чтобы они меня не
полюбили... И я так готова сделать для них все, что они пожелают, так готова
полюбить его - за то, что он отец, а ее за то, что она сестра. Не за что им
не полюбить меня!..
И л ь я А н д р е е в и ч и Н а т а ш а на пороге дома старого
Болконского.
И л ь я А н д р е е в и ч (как выдохнул). Ну, Господи, благослови!
(Робко.) Дома ли князь и княжна?..
В кабинете князь Н и к о л а й А н д р е е в и ч и княжна М а р ь я.
М а р ь я. Батюшка, Ростовы приехали!..
Н и к о л а й А н д р е е в и ч (кричит). Куда? Куда? Мне их не нужно!
Ко мне не пускать!.. Сама принимай!
Старый князь уходит, Марья направляется через сцену к пришедшим.
И л ь я А н д р е е в и ч (беспокойно оглядываясь). Ну вот, я вам,
княжна милая, привез мою певунью... Уж как я рад, что вы познакомитесь!..
Жаль-жаль, что князь нездоров... (Встал, переминается.) Ежели позволите, я
бы съездил, тут два шага, на Собачью площадку, к Анне Семеновне, и заеду за
ней...
М а р ь я. Очень рада! Только вы подольше побудьте у Анны Семеновны...
А мы здесь поговорим.
И л ь я А н д р е е в и ч. Очень рад. (Поспешно уходит.)
Наташа, оскорбленная приемом, глядит на княжну вызывающе.
М а р ь я. Вы зиму в деревне...
Н а т а ш а. Да, в деревне!.. На святки много заячьих следов видели...
М а р ь я. Заячьих?
Н а т а ш а. Тысячи!..
М а р ь я. В Москве нынче все театром увлечены. Дюпор дает гастроли.
Н а т а ш а. Нет, про Дюпора не слышали.
Входит князь Н и к о л а й А н д р е е в и ч в белом колпаке и в
халате.
Н и к о л а й А н д р е е в и ч. Ах, сударыня... Сударыня графиня
Ростова, коли не ошибаюсь... Прошу извинить, извинить... Не знал, сударыня!
Видит Бог, не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в
таком виде...
Марья встала, опустив глаза, Наташа встала, сделала книксен и не знает,
как вести себя дальше.
Извинить прошу... Видит Бог, не знал... (Разглядывает Наташу.
Пробурчал.) Прошу извинить! Прошу извинить! Видит Бог, не знал!... (Ушел.)
Наташа и Марья молча смотрят друг на друга.
М а р ь я. Князь не здоров нынче...
Шумно вошел И л ь я А н д р е е в и ч.
Н а т а ш а (вскочила). Наконец-то, папа!.. Пора и ехать, не докучать
хозяевам!...
М а р ь я. Уже ехать? Так скоро?
Н а т а ш а. Надо, конечно, надо! Пожелайте здоровья князю и простите
нас...
М а р ь я (подошла к Наташе, взяла ее за руки). Постойте, мне надо...
Наташа смотрит на нее насмешливо.
(Через силу).Милая Натали, знайте, что я рада тому, что брат мой нашел
счастье...
Н а т а ш а (с достоинством). Я думаю, княжна, что теперь неудобно
говорить об этом...
Наташа и Илья Андреевич удалились из комнаты. Марья, закрыв лицо
руками, вышла в другую дверь.
Что я сделала, что я сделала!..
И л ь я А н д р е е в и ч. Так... Не помылись, но попарились...
К ним подходят М а р ь я Д м и т р и е в н а и С о н я. Наташа плачет.
С о н я (Наташе). Что тебе за дело до них? Все пройдет, Наташа!
Н а т а ш а. Нет, ежели бы ты знала, как это обидно... Точно я...
С о н я. Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за
дело?..
Н а т а ш а. Никто не виноват, я виновата. Но все это больно ужасно! Я
не вынесу! Что он не едет!..
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Я вам билет достала - в оперу. Схлдите,
развеетесь.
Н а т а ш а. Не надо в оперу...
М а р ь я Д м и т р и е в н а (ласково). Надо, казак мой, надо! Там
теперь Дюпор танцует.
Н а т а ш а. Зачем Дюпор?! Не хочу Дюпора!
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Напрасно! Он за свои прыжки шестьдесят
тысяч рублей серебром получает. А ты не видела!.. Нельзя отставать!
По нескольким приметам мы поймем, что сцена стала зрительным залом
оперы. Нет рядов кресел, но в разных местах обозначены три ложи. Слышны
звуки настройки инструментов. Входит Д о л о х о в в персидском костюме,
картинно располагается в одной из лож.
Г о л о с а. Долохов... На кавказе был, потом, говорят, бежал, у
какого-то князя был министром в Персии, убил там брата шахова.
С ума сойти!
На него теперь зовут, как на стерлядь...
Вошел красивый А н а т о л ь К у р а г и н, направился к Долохову, о
чем-то беседуют.
Вот он - Курагин!
Долохов да Курагин - всех у нас барынь с ума свели.
Курагин - хват! Предпочитает цыганок да французских актрисок...
Входит полуобнаженная блистательная Э л е н. Заняла место в своей ложе.
И Безухова, Безухова здесь!
М-да, картина!..
Вошли Н а т а ш а, С о н я, за ними - И л ь я А н д р е е в и ч.
Расположились в ложе неподалеку от ложи Элен. Элен, Долохов, Анатоль
повернулись и смотрят на Наташу.
Г о л о с а. Натали-то Ростова еще похорошела!..
Надо!.. Невеста одного из лучших женихов России!
Так это точно?ьЯ что-то слышала...
Точно, точно, сговор у них...
Н а т а ш а (Соне). Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое
родство?
С о н я. Не думай об этом. Не думай до его приезда...
И л ь я А н д р е е в и ч привстал и поклонился Элен.
И л ь я А н д р е е в и ч (Элен). Целую ручку!.. Давно в Москву
пожаловали, графиня? .. А я вот по делам, да и девочек своих привез.
Бесподобно, говорят, Семенова играет. И Дюпор. Граф Безухов, Петр Кириллович
нас никогда не забывал. Он здесь?
Э л е н (внимательно смотрит на Наташу). Да, он хотел быть...
И л ь я А н д р е е в и ч (сел, Наташе). Ведь хороша?
Н а т а ш а. Чудо! Вот влюбиться можно!..
Анатоль подошел к Элен, смотрит на Наташу.
А н а т о л ь. Очень, очень хороша! (Вернулся к Долохову.)
И л ь я А н д р е е в и ч. Как похожи брат с сестрой и как оба хороши!
Играют увертюру. Долохов и Анатоль туда, где предполагается сцена, не
смотрят. Их интересует Наташа.
А н а т о л ь (Долохову, тоном знатока). Ты смотри, какие плечики,
спинка... Руки тонковаты, но в этом что-то есть...
Д о л о х о в (Анатолю). Хороша, брат, да не про нас.
А н а т о л ь. Скажу сестре, чтобы позвала ее, а?
Н а т а ш а (Соне). Соня, Анатоль Курагин, верно, обо мне говорит?..
Смешно, он, наверное, пленен мною...
Соня непонимающе смотрит на Наташу.
Знаешь, что мне сейчас хочется?
С о н я. Что?
Н а т а ш а. Вскочить на рампу и пропеть ту арию, что актриса поет...
Или вот того старичка веером зацепить...
С о н я (пожала плечиками). Сумасшедшая...
Раздались аплодисменты - антракт. Появился П ь е р, никого не замечая,
прошел к Долохову и Анатолю. Анатоль что-то стал говорить ему, указывая на
Наташу.
Э л е н (Илье Андреевичу). Да познакомьте же меня с вашими прелестными
дочерьми! Весь город о них кричит, а я их не знаю.
Наташа приподнялась и издали поприветствовала Элен.
Как не совестно зарыть такие перлы в деревне!.. (Наташе.) Я слышала о
вас от друга моего мужа - Болконского, князя Андрея Болконского... Чтобы
лучше познакомиться, может быть, пересядете?..
И л ь я А н д р е е в и ч (Наташе). Иди!..
Наташа перешла в ложу Элен. Пьер видел это и, решив сначала подойти к
Наташе, теперь раздумал и сел на место. Анатоль устремился в ложу к сестре,
подсел к Наташе.
Э л е н. Позвольте представить брата!
Наташа улыбнулась Анатолю.
А н а т о л ь. Давно желал иметь удовольствие, еще с нарышкинского
бала... Как вам спектакль?.. Не правда ли... А в прошлый раз Семенова,
играя, упала! (Смеется.)
Н а т а ш а (улыбнулась). А как вам Москва?
А н а т о л ь. Сначала мне мало нравилась... Город делает приятным -
что? Хорошенькие женщины! (Значительно, упорно глядя на Наташу.) Ну, а
теперь очень нравится! Дайте слово, что вы будете у сестры, в гостях. Даете?
(Заговорщицки.) Вы будете самая хорошенькая... (Победно посмотрел через зал
на Долохова.)
Н а т а ш а (себе). Странно... Я не чувствую... совсем нет преграды
стыдливости - между им и мною... Почему? Она всегда была между мною и
другими мужчинами... Мы так близки с ним... Что это?..
Все аплодируют и кричат браво.
Э л е н (аплодируя). Дюпора! Дюпора!.. (Наташе.) Не правда ли, Дюпор
восхитителен?
Н а т а ш а (аплодирует, искренне). О да! Он прекрасен!
Ушли Элен, Пьер, Илья Андреевич, Соня. Наташа одна. Но не одна на
сцене. Слева - Долохов и Анатоль.
А н а т о л ь (Долохову, вдохновенно). Слушай, Долохов, коготок увяз!..
Д о л о х о в. Мерзавец ты...
Н а т а ш а. Боже мой! Я погибла! Как я могла допустить до этого?..
А н а т о л ь. Долохов, еще чуток и - птичка в клетке. Я без ума.
Может, жениться?
Д о л о х о в. А станет известно, что ты уже?
А н а т о л ь. Не пугай! Ты лучше помоги! Что делать, дружище?..
Д о л о х о в (включается в игру). О!.. Но тут нужен подход. Надо еще
рыбку поводить, поводить, а потом бах - ты ей письмо!
А н а т о л ь. Правильно! Попрошу сестру, чтоб зазвала ее к себе.
Д о л о х о в. Такое вот письмо... (Сочиняет вслух.) С того самого
вечера, как увидел вас в театре, участь моя решена: быть любимым вами или
умереть. Мне нет другого выхода! Родные вас мне не отдадут, на это есть
тайные причины, которые могу открыть только вам... Но ежели вы любите, то
скажите только слово "да", и никакие силы не помешают нашему блаженству.
Любовь победит все. Я похищу вас на край света!.. А?
Анатоль и Долохов уходят.
Н а т а ш а. Что это такое? Что такое этот страх, который я испытывала
к нему? Что такое эти угрызения совести, которые я испытываю теперь? Я
погибла для любви князя Андрея?.. Или нет, не погибла?! Ничего и не было,
никто и не узнает, и я его больше не увижу, никогда... Не в чем
раскаиваться... Князь Андрей может любить меня и такою. Какою такою?!
(Уходит.)
Появляются Э л е н, граф И л ь я А н д р е е в и ч, С о н я.
Э л е н (графу и Соне). Вот и славно, что приехали! Как жить в Москве и
никуда не ездить! Нынче здесь соберутся кое-кто, и вам будет весело.
А н а т о л ь под руку вводит Н а т а ш у.
(О Наташе.) Восхитительна!.. И как со вкусом одета! (Наташе.) Вам все
идет, моя прелестная! (Графу.) Вы, конечно, сядете за карты?..
И л ь я А н д р е е в и ч. Нет настроения. И это завлечет, а мы бы не
хотели долго.
Э л е н. Нет, нет! Не отпущу! Испортите весь мой маленький бал.
Элен уводит Илью Андреевича и Соню.
А н а т о л ь (Наташе). Вы прелестны... С той минуты, как я увидел вас,
я не переставал...
Слышно, как в соседней комнате женский голос напыщенно декламирует
по-французски.
Вы обворожительны... Я - люблю вас!
Н а т а ш а (испуганно). Не говорите мне таких вещей, я обручена и
люблюдругого.
А н а т о л ь (не смутился). Что мне за дело?... Я говорю, что безумно,
безумно влюблен в вас. Разве я виноват, что вы восхитительны?..
В соседней комнате слышны аплодисменты и крики на французском и
русском: "Божественно! Чудесно!" Зазвучала мелодия экосеза. Анатоль
полуобнял Наташу, и они стали танцевать.
(В танце.) Я не могу к вам ездить, но неужели я никогда не увижу вас? Я
безумно люблю вас. Неужели никогда? (Сжимает ее руки.) Натали?! Натали?!
Н а т а ш а (остановилась). Я ничего не понимаю... Мне нечего
говорить...
А н а т о л ь. С того самого вечера, как я увидел вас в театре, участь
моя решена: быть любимым вами или умереть... Ежели вы любите, то скажите
только слово "да", и никакие силы не помешают нашему блаженству...
Анатоль привлек Наташу к себе, и его губы прижались к ее губам. Шурша
платьем вошла Э л е н. Наташа оглянулась на Элен, потом, красная и дрожащая,
взглянула на Анатоля, и пошла к двери.
(Торопясь за Наташей.) Одно слово, только одно, ради Бога!
(Преследует.) Натали, одно слово, одно!.. (Оба скрылись.)
В доме Ахросимовой. Г о р н и ч н а я передает письмо С о н е.
Г о р н и ч н а я (шепотом). Барышня, мне один человек велел
передать... Сказал, от Курагина... Только ради Христа, барышня... (Приложила
палец к губам. Скрылась.)
С о н я (трясущимися руками вскрывает конверт, читает). "Участь моя
решена: быть любимым вами или умереть... Родные мне вас не отдадут...
Скажите только слово "да"... Любовь победит все... Я похищу вас". Неужели
она разлюбила князя Андрея!?
Входит Н а т а ш а. Соня протягивает ей письмо.
Не знала от кого и распечатала...
Н а т а ш а (быстро проглядывает письмо). Прочитала?
С о н я (тихо). Да...
Н а т а ш а. Кого я люблю?.. Кого я люблю?.. Анатоля или князя
Андрея?.. Князя Андрея - несомненно, я помню это ясно... Но несомненно, что
и Анатоля тоже... Ежели я могла после этого улыбкой ответить на его улыбку,
если я могла допустить до этого, то значит, что я с первой минуты полюбила
его. Значит, он добр, благороден и прекрасен, и нельзя было не любить его...
Что же мне делать, когда я люблю его и люблю другого?..
С о н я. Но так нельзя...
Н а т а ш а. Надо же теперь отказать князю Андрею!
С о н я. Это все ужасно!
Н а т а ш а. Я люблю его! Люблю!... Разве иначе могло случиться то, что
случилось? Разве могло бы тогда быть у меня его любовное письмо?..
С о н я. Не может быть, чтобы ты любила Курагина. Он обманщик, он
злодей!
Н а т а ш а. Нет, Соня, мы любим друг друга!.. Соня, голубушка, он
пишет... Соня...
С о н я. А Болконский?
Н а т а ш а. Ты не знаешь, что такое любовь.
С о н я. Нет, я не могу этому верить... Не верю, ты шутишь. В три дня
забыть все...
Н а т а ш а. Три дня! Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, я
никого никогда не любила прежде его. Мне говорили, так бывает, но я теперь
только испытала эту любовь... Как увидела его, сразу и почувствовала: он мой
властелин, а я раба его и что я не могу не любить его! Что он мне велит, то
я и сделаю... Ты не понимаешь этого...
С о н я. Я не могу этого так оставить!
Н а т а ш а. Я тебе говорю: у меня нет воли. Я его люблю!
С о н я. Так я не допущу... Я расскажу!..
Н а т а ш а. Тогда ты мой враг. (Со страхом.) Ты хочешь, чтобы нас
разлучили?
С о н я. Но что было между вами? Что он говорил тебе? Зачем он не ездит
в дом?
Н а т а ш а. Нельзя вмешиваться в такие дела...
С о н я. Но зачем тайны? Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь
Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так... Но ты подумала, какие могут
быть тайные причины?
Н а т а ш а (неуверенно). Какие причины? Не знаю... Но, стало быть,
есть причины!.. Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, понимаешь?
С о н а. Он тебя не любит.
Н а т а ш а (с улыбкой сожаления). Не любит?! Ведь ты прочла письмо,
видела!
С о н я. Но если он неблагородный человек?
Н а т а ш а. Он не благородный человек? Разве ты не знаешь, что я его
люблю?! (Подошла к столу и принялась писать, повторяя то, что пишет.) "Милая
княжна!.. Сообщаю, что все недоразумения наши кончены. Князь Андрей, уезжая,
великодушно дал мне свободу... Не злоупотребляя великодущием, но оставаясь
верной свободе выбирать, я теперь прошу вас забыть все и меня простить...
ежели я перед вами виновата... Этим письмом сообщаю, что не могу быть женой
князя Андрея"... Все! (Соне.) Уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради
Бога, уйди: ты видишь, как я мучаюсь!..
Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
В доме Ахросимовой. Через переднюю идет Н а т а ш а. Скрылась. За ней
проследовала г о р н и ч н а я. Это увидела появившаяся С о н я. Соня
прислушивается к голосам Наташи и горничной.
С о н я. Так, было еще одно письмо... А!.. Она убежит с ним! Верно, она
убежит с ним. Что делать?! Теперь я докажу, что помню благодеяния их
семейства, что люблю Николя... Хоть три ночи не буду спать, хоть силой, а не
пущу ее!
Появляется М а р ь я Д м и т р и е в н а, видит С о н ю.
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Ты чего здесь, как мышь?
С о н я. Марья Дмитриевна!.. (Заплакала.) Марья Дмитриевна, такое
несчастье, такой позор... Я должна сказать вам... Сейчас... Будет поздно...
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Пойдем, скажешь!..
Марья Дмитриевна и Соня уходят. Слышен скрип снега под полозьями, храп
лошадей и перестук копыт. Раздался молодецкий посвист. Другой свист
отозвался. На сцену выбегает А н а т о л ь, в распахнутой шубе. Другую шубу,
дамскую, держит в руках. Навстречу выходит
Д о л о хо в.
Д о л о х о в. В десять она выходит на заднее крыльцо. Тройка ждет. Мы
ее заводим в тройку - и за шестьдесят верст от Москвы, в Каменке венчаетесь.
Расстрига будет ждать... Там прощаемся и на почтовых скачешь за границу...
(Хлопает себя по карманам.) Возьми паспорт... Подорожная... Десять тысяч
дала сестра и десять моих...
Анатоль приложил руку Долохова к своему сердцу.
А н а т о л ь. Ты посмотри, как бьется!
Д о л о х о в. И все-таки последний раз говорю - брось все это: еще не
поздно!
А н а т о л ь. Дурак! Не говори глупости. Ежели бы ты знал... Это черт
знает что такое!
Д о л о х о в. Право, брось! Дело говорю. Разве это шутка, что ты
затеял?
А н а т о л ь. Ну, опять! Пошел к черту!
Д о л о х о в. Я не шучу! Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил?
Кто тебе все устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал?
Все я.
А н а т о л ь (обнял Долохова). Ну, и спасибо! Думаешь, я тебе не
благодарен?
Д о л о х о в. И все-таки дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну,
увезешь ее, хорошо. Ведь разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат.
Ведь тебя под уголовный суд подведут...
А н а т о л ь. А, глупости! Ежели этот брак будет недействителен,
значит, я не отвечаю. А ежели действителен - за границей никто этого не
будет знать!
Д о л о х о в. Право, брось! Только себя свяжешь.
А н а т о л ь. Убирайся к черту!...
Д о л о х о в (язвительно). Ну, деньги выйдут, тогда что?
А н а т о л ь. Тогда что? Тогда? Не знаю что... Ну, что глупости
говорить!.. (Посмотрел на часы.) Пора!..(Засвистел.)
Выбежала г о р н и ч н а я.
(Озабоченно.) Отчего нету?
Г о р н и ч н а я. Беда, барин!...Барыня Марья Дмитриевна молодую
графиню на ключ в комнате заперли!..
Горничная скрылась. Анатоль развернулся бежать, но перед ним вырос
огромный
л а к е й.
Л а к е й (басом). К барыне пожалуйте!
А н а т о л ь (суетясь). К какой барыне? Да ты кто?
Л а к е й. Пожалуйте, приказано привесть.
Д о л о х о в. Курагин! Назад! Измена!.. Назад!..
Лакей пытается схватить Анатоля. Анатоль, Долохов, лакей убегают.
Удаляется лошадиное ржание и стук копыт.
Входят М а р ь я Д м и т р и е в н а и С о н я.
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Мерзавка, бесстыдница! В моем доме
любовникам свидания назначать!
С о н я. Марья Дмитриевна, пустите меня к ней, ради Бога!
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Счастье его, что от меня ушел. Да я
найду!
С о н я (всхлипывает). Марья Дмитриевна!..
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Отстань!.. Я Безухову отписала, позвала
срочно... Дело его друга касается... Вот тебе ключ, отопри Наталью, пусть
придет.
Соня ушла, взяв ключ.
Так себя осрамила, как девка самая последняя...
Входит П ь е р.
П ь е р. Что случилось, Марья Дмитриевна?
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Хорошие дела! Пятьдесят восемь лет
прожила на свете, такого срама не видала...
П ь е р. Так что такое?
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Дай слово, что будешь молчать обо всем,
что узнаешь.
П ь е р. Конечно!..
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Так вот... Наталья без ведома родителей
отказала жениху своему, Андрею Болконскому... Причина отказа - Анатоль
Курагин. А сводила их - твоя жена... Наталья хотела бежать с ним, чтоб
обвенчаться!
П ь е р (потрясен). Но как обвенчаться?! Он не мог обвенчаться - он
женат.
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Час от часу не легче. Хорош мальчик!
То-то мерзавец! А она ждет! Надо сказать ей - по крайней мере ждать
перестанет.
П ь е р. Два года назад, во время стоянки его полка в Польше, один
помещик заставил Анатоля жениться на своей дочери.
Вошла Н а т а ш а с выражением холодного достоинства на лице.
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Наталья! Я тебе добра желаю. Слушай...
Уж я не стану говорить, как ты виновата, сама знаешь. Вот узнает отец твой,
брат, жених...
Н а т а ш а. У меня нет жениха, я отказала!
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Все равно... Ну, узнают они, что ж они
так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он его на дуэль вызовет,
хорошо это будет, а?
Н а т а ш а. Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали? Зачем? Зачем?
Кто вас просил?!
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Зачем же тебя, как цыганку какую,
увозить? Ну, увез бы он тебя, что ж, ты думаешь, его бы не нашли? А он
мерзавец, негодяй, вот что!
Н а т а ш а. Он лучше всех вас!
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Ну, сказала! Да он женат. Же - нат! Тебе
и граф подтвердит.
П ь е р (со стеснением). Наталья Ильинична!.. Правда это или неправда,
это для вас должно быть все равно, потому что...
Н а т а ш а. Так это не правда, что он женат?
П ь е р. Нет, это правда.
Н а т а ш а. Он женат был? И давно? Честное слово?
П ь е р. Честное слово...
Н а т а ш а. Он еще здесь?
П ь е р. По дороге к вам я его встретил на Тверском бульваре в санях...
Н а т а ш а. Ах, Боже мой, что это, что это! За что?!
Наташа, задыхаясь, ушла.
М а р ь я Д м и т р и е в н а. Я тебя вот чего вызвала: боюсь, что граф
или Болконский - он ведь всякую минуту может быть! - узнав все это, вызовут
на дуэль Курагина. А крови не надо ни графа, ни Николая, ни князя Андрея...
Понял?
П ь е р. Да, да! Это было бы хуже всего!..
М а р ь я Д м и т р и е в н а. А потому вели шурину твоему, мерзавцу
последнему, уехать из Москвы. Чтобы след простыл!.. И мне на глаза пусть не
смеет показываться! Все! Иди и исполни. (Уходит.)
П ь е р. Променять Болконского на дурака Анатоля!..Так влюбиться, что
согласиться бежать!.. О, какая низость, глупость, жестокость! Андрея
жалко... Жалко гордости его...
В гостиной Э л е н и А н а т о л ь. Входит П ь е р.
Э л е н. Пьер!.. Ты не знаешь, в каком положении наш Анатоль...
П ь е р (с выражением бешенства и силы, Элен). Где вы - там зло!.. Зло
и разврат!..
Э л е н. Это еще что?! Ведь я приехала в Москву, имя целью...
П ь е р. Не хочу знать ваши цели!.. Ваших принцев, баронов и
к-камергеров!..
Э л е н. Что вы хотите этим доказать? Что я люблю общество людей
интересных? Не таких, как вы?..
П ь е р (прерывисто). Нам лучше расстаться...
Э л е н. Извольте! Ежели вы дадите мне состояние!.. Расстаться, вот чем
испугали!
П ь е р (бросился к ней).Я тебя убью! (Поднял над головой тяжелый
мраморный столик.) Вон!!!
Элен выбежала из комнаты.
(Анатолю, переводя дыхание, мрачно.) Вы обещали графине Ростовой
женитьмя на ней?
А н а т о л ь. Мой милый, я не считаю себя обязанным отвечать на
допросы...
Лицо Пьера снова исказилось бешеством. Он схватил Анатоля за воротник
мундира и стал трясти.
П ь е р. Когда я говорю, что мне надо говорить с вами...
А н а т о л ь. Ну что, это глупо, а?
П ь е р. Вы негодяй и мерзавец! Не знаю, что меня воздерживает от
удовольствия размозжить вам голову! Обещали вы ей женить?..
А н а т о л ь. Я, я, я не думал... Впрочем, я никогда не обещался,
потому что...
П ь е р. Есть у вас письма ее? Есть у вас письма?
Анатоль поспешно вынул из бумажника письма и передал их Пьеру.
Письма - раз. Второе... Вы завтра должны уехать из Москвы.
А н а т о л ь. Но как же я могу...
П ь е р (не слушая). Третье. Вы никогда ни слова не должны говорить о
том, что было между вами и графиней. Этого , я знаю, я не могу запретить
вам, но ежели у вас есть хоть искра совести... Забавляйтесь с женщинами,
подобными моей супруге, они знают, чего вы хотите от них... Они вооружены
против вас тем же опытом разврата. Но обещать девушке жениться на ней...
Обмануть, украсть - это также подло, как прибить старика или ребенка!..
А н а т о л ь. Этого я не знаю. А?.. Этого я не знаю и знать не хочу.
Но вы сказали мне такие слова: подло и тому подобное, которые я, как честный
человек, никому не позволю...
Пьер удивленно посмотрел на Анатоля.
Хотя это и было с глазу на глаз, но я не могу...
П ь е р (усмехнулся). Что ж, вам нужно удовлетворение?
А н а т о л ь. По крайней мере, вы можете взять назад свои слова. А?
Ежели вы хотите, чтоб я исполнил ваши желания. А?..
П ь е р. Беру, беру назад и прошу извинить меня... И возьмите денег на
дорогу...
Анатоль робко улыбнулся.
О, подлая, бессердечная порода! (Вышел из комнаты.)
АНДРЕЙ ВОЗВРАЩАЕТ ПОРТРЕТ
Князь А н д р е й в своем кабинете. В руках связка бумаг. Входит П ь е
р.
А н д р е й. Ну, ты как? Все толстеешь?.. Спасибо, что зашел сразу... Я
вчера вечером приехал.
П ь е р. Ты здоров?
Андрей пожал плечами.
А н д р е й. Дороги у нас ужасные... А в Швейцарии двух масонов
встретил, тебя знают. И хорошо о тебе говорили. Сыну воспитателя привез... В
Европе все говорят, что Наполеон грядет на Россию. Это тяжело слышать, но
это, похоже, - так... Прости меня, ежели утруждаю... Я получил отказ от
графини Ростовой... И до меня дошли слухи об искании ее руки твоим шурином.
Правда это?..
П ь е р. Правда и неправда.
А н д р е й (передает Пьеру бумаги). Вот ее письма. И портрет. Отдай
графине... Ежели увидишь ее.
П ь е р. Она очень больна. Отравилась мышьяком...
А н д р е й. Так она здесь еще? А Курагин?
П ь е р. Он давно уехал. Она была при смерти.
А н д р е й (зло усмехнулся). Очень сожалею об ее болезни. Передай
графине Ростовой, что она была и есть совершенно свободна, и что я желаю ей
всего лучшего.
П ь е р. Послушайте, помните вы наш спор в Петербурге, помните о ...
А н д р е й (поспешно). Помню! Я говорил, что падшую женщину надо
простить... Но я не говорил, что я могу простить. Я - не могу.
П ь е р. Разве можно сравнивать?
А н д р е й. Я не способен идти по следам этого господина! Если хочешь
быть моим другом, не говори со мной никогда про эту... про все это. Ну,
прощай. Ты передашь?
П ь е р. Передам. (Уходит.)
П ь е р (протягивает Наташе бумаги). Наталья Ильинична, князь Андрей
просил передать вам эти бумаги и портрет...
Наташа берет бумаги, откладывает.
Н а т а ш а. Спасибо... Петр Кириллович, он вам друг... Он говорил мне
тогда, чтоб обратиться к вам... Скажите ему... чтоб он прост... простил
меня. (Почти плачет.)
П ь е р. Да... Я скажу ему...
Н а т а ш а (поспешно). Нет, я знаю, что все кончено! Это не может быть
никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему,
что я прошу его простить, простить, простить мена за все...
П ь е р (с жалостью). Я скажу ему, я все еще раз скажу ему. Но... Я бы
желал знать одно...
Наташа посмотрела на Пьера.
Любили ли вы... любили ли вы этого дурного человнка?
Н а т а ш а. Не называйте его дурным. Но я ничего, ничего не знаю...
(Заплакала.)
П ь е р (нежно, кротко). Не будем говорить, мой друг... Я все скажу
ему... Но об одном прошу - считайте меня своим другом, и ежели вам нужна
помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому-нибудь - не теперь,
а когда у вас ясно будет на душе, - вспомните обо мне... (Поцеловал ей
руку.) Я счастлив буду, ежели в состоянии буду... (Смутился.)
Н а т а ш а. Не говорите со мной так, я не стою этого!
Наташа хотела уйти, Пьер удержал.
П ь е р. Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас!..
Н а т а ш а. Для меня? Нет! Для меня все пропало.
П ь е р. Все пропало? (Как бы думая вслух.) Ежели бы я был не я, а
красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию
минуту на коленях просил руки и любви вашей...
Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и
умиления.
Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
Гостиная московского дома Ростовых. Напряженная обстановка сборов в
дальнюю дорогу. Г р а ф и н я полулежит на диване с повязкой на голове.
Стремительно входит И л ь я А н д р е е в и ч.
И л ь я А н д р е е в и ч. Досиделись! И клуб закрыт, и полиция
выходит. На улицах тьма подвод! Одни раненых везут из Бородина, на других
жители уезжают... У нас перед домом огромный поезд стоит с ранеными.
Г р а ф и н я. Соня говорила... Ой, Илюша, я все о последнем письме
Николя думаю: уверяю тебя, в его встрече с княжной Марьей Болконской есть
промысел Божий...
И л ь я А н д р е е в и ч. Нынче народ разбирает оружие в Кремле.
Г р а ф и н я. Я вот никогда не радовалась, когда Болконский был
женихом Наташи, а я всегда желала - было у меня предчувствие, что Николенька
женится на княжне!..
И л ь я А н д р е е в и ч. Ну о чем ты говоришь! У нас еще подводы не
уложены!
Два л а к е я пронесли через комнату ящик. Илья Андреевич заглянул в
него.
Посуда?.. Сена подложите! Да осторожнее! (Вышел вслед за лакеями.)
Появились два других лакея, тоже с ящиком. Третий внес рулон ковров.
Г р а ф и н я. Если не уложен - здесь оставьте!
Лакеи оставили вещи, удалились. Другие лакеи пронесли ящики, и еще...
Торопитесь, милые, торопитесь. Снесите на подводы и пусть увязывают
крепче.
Вошла М а в р а К у ь м и н и ч н а с пачкой платьев на руке.
М а в р а К у з ь м и н и ч н а . Барынины платья, куда их?
Г р а ф и н я. Брось тут пока, сама посмотрит.
Мавра Кузьминична бросила платья на край сундука.Вошел И л ь я А н д р
е е в и ч.
М а в р а К у з ь м и н и ч н а (Илье Андреевичу). А уж раненых люди во
все дворы разбираютю И к нам просются... Им некуда деться!
И л ь я А н д р е е в и ч. Приглашай их Мавра, в дом. Все одно пусто
будет, места много... А теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а
помогать укладывать и ехать, ехать... (Ушел.)
Мавра Кузьминична ушла. Удалилась графиня. Появилась С о н я. Пачку
платьев переложила на диван, попробовала ковры умещать в сундук. Вошла Н а т
а ш а, стала быстро перебрасывать платья, и вдруг у нее в руках оказалось
то, в котором она была в первый раз на петербургском балу. Зазвучала мелодия
вальса... Наташа бережно отложила платье.
Н а т а ш а. Соня, постой, так не уложишь!.. (Достает из ящика
завернутые в бумагу блюда и тарелки.) Блюда надо сюда, в ковры...
С о н я. Да еще и ковры-то, дай Бог, на три ящика разложить!
Н а т а ш а. Да постой, пожалуйста... (Ловко продолжает разбирать.) Это
не надо... Это - да... Это - в ковры!..
С о н я. Ну, полно, Наташа, я уложу!..
Н а т а ш а (работает). Нет, ты не умеешь, дай я, и будет порядок.
Крышка не закрывается.
С о н я. Ну уложила, ты права!.. Да вынь один верхний!
Н а т а ш а. Не хочу!.. (Давит крышку коленками.) Давай и ты! Да жми
сильнее! (Крышка закрылась. Наташа хлопает в ладоши.)
С о н я (увидела отложенное платье). Бальное не берешь?..
Н а т а ш а (грустно). Оно по моде... старое...
Вошел И л ь я А н д р е е в и ч.
И л ь я А н д р е е в и ч. Тридцать подвод уложены. Теперь закрепим,
проверим - и с Богом!..
Наташа и Соня убежали. Издалека доносятся церковные звоны - благовестят
к обедне. Появилась М а в р а К у з ь м и н и ч н а.
М а в р а К у з ь м и н и ч н а (графу). Там один офицер, раненый,
просит где-нибудь приютить на подводах... И за другого денщик пришел
просить...
И л ь я А н д р е е в и ч. А1 Да, да, да, пусть передадут, ну там
очистить одну-две телеги, ну там... что же... что нужно...
Мавра Кузьминична уходит. Появляется г р а ф и н я.
Г р а ф и н я. Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
И л ь я А н д р е е в и ч. Знаешь, графинюшка... просят, чтобы дать
несколько подвод для раненых. Ведь это все дело наживное, а каково им
оставаться, подумай!
Г р а ф и н я. Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не
дают, а теперь и все наше, детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам
говорил, что в доме на сто тысяч добра...
И л ь я А н д р е е в и ч. Право, у нас на дворе, сами зазвали, офицеры
тут есть... Знаешь, думаю, право, графинюшка... пускай их свезут... куда же
торопиться?
Г р а ф и н я. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На
раненых есть правительство. Они знают. Посмотри вон напротив, у Лопухиных,
еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают! Одни мы дураки.
Пожалей хоть не меня, так детей.
Вошла Н а т а ш а.
Н а т а ш а. Папа! Об чем вы это?
И л ь я А н д р е е в и ч. Ни о чем!
Н а т а ш а. Нет, я слышала! (Графине.) Отчего ты не хочешь, маменька?
Г р а ф и н я. Тебе что за дело?!
Н а т а ш а (кричит). Маменька, это нельзя! Посмотрите, что на дворе!
Они остаются!..
Г р а ф и н я. Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
Н а т а ш а. Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька! Это ни на что не
похоже... Это такая гадость, такая мерзость, такая... я не знаю! Разве мы
немцы какие-нибудь! (Зарыдала.) Нет, маменька, голубушка, это не то,
простите, пожалуйста, голубушка... Маменька, ну что нас-то, что мы увезем,
вы посмотрите только, что на дворе... Маменька!.. Это не может быть!..
Г р а ф и н я (растерянно). Делайте, что хотите... Разве я мешаю
кому-нибудь!..
Н а т а ш а. Маменька, голубушка, простите меня!
Графиня отстранила бросившуюся к ней дочь и подошла к графу.
Г р а ф и н я (Илье Андреевичу, растерянно). Мон шер, ты распорядись
как надо... Я ведь не знаю этого...
Н а т а ш а (радостно). Папенька, маменька! Можно распорядиться? Я
распоряжусь!.. (Выбежала из комнаты, но хорошо слышен ее голос.)
Освобождайте! Все подводы под раненых, да - все! Сундуки обратно - в
кладовые!..
Мужики с радостными лицами потащили сундуки через сцену, но в обратном
направлении. Пробежали С о н я, Н а т а ш а, удалился И л ь я А н д р е е в
и ч. Вошла М а в р а К у з ь м и н и ч н а.
М а в р а К у з ь м и н и ч н а (графине). Можно еще четверых взять -
управляющий им свою повозку отдает.
Г р а ф и н я. Да отдайте мою гардеробную. Дуняша со мной сядет в
карету...
Графиня и Мавра Кузьминишна ушли. Появилась Н а т а ш а, ведет за руку
П ь е р а, одетого в кучерский кафтан.
Н а т а ш а. Я сразу вас признала, Петр Кириллович, идите же, хоть на
минуту! Это удивительно! Мы уезжаем нынче, а вы? В Москве остаетесь?
П ь е р. В Москве?.. Да, в Москве...
Н а т а ш а. Как славно, что я вас увидела! Право, это особый знак.
П ь е р. Для вас - не знаю. Но для меня - совершенно особый! Судьба
сводит нас опять - и в такую минуту!
Н а т а ш а (серьезно). Вы задумали что-то великое.Я чувствую.
П ь е р. Нет, нет, не о величии надо говорить, а о предначертании.
Затра будет сражение... Кому же начертано свергунть супостата? Я спрашиваю
себя и небо - кому?..
Н а т а ш а. Будь я мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Я вам
верю во всем. Вы не знаете, как вы для меня важны и как вы много для меня
сделали!.. Я знаю, что и он, Болконский... Он опять служит. (С усилием.) Как
вы думаете, простит он меня когда-нибудь?.. Не будет он иметь против меня
злого чувства? Как вы думаете?.. Как вы думаете?..
П ь е р. Я думаю... Ему нечего прощать... Ежели бы я был на его
месте...
Н а т а ш а. Да вы - вы, вы - другое дело. Добрее, великодушнее, лучше
вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и
теперь, я не знаю, что было бы со мною...
Вошла г р а ф и н я.
Г р а ф и н я. Что же теперь будет, Петр Кириллович? Мы бежим... И
Николя, и Петенька мои - оба на войне, и могут быть убитыми, оба вместе...
П ь е р. Мужайтесь, графиня!.. Дети ваши - герои. А Москва - не Берлин,
и не Вена, мы не поднесем хлеба-соли и ключей французам... Для русских людей
не может быть вопроса: хорошо или дурно будет под управлением французов. Под
управлением французов нельзя быть. Нельзя! Потому что хуже всего!..
Г р а ф и н я. Мы разорены теперь, все оставили...
Н а т а ш а (укоризненно). Мама!..
П ь е р. Поверьте, графиня6 И богатство, и власть, и жизнь, все, что с
таким старанием устраивают и берегут люди, - все это ежели и стоит
чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно
бросить... А больше ни о чем меня не спрашивайте, я сам ничего не знаю. Я
пойду, пожалуй!.. И вам пора ехать, и мой путь не прост.
Г р а ф и н я. Петр Кириллович, Пьер, дорогой, можно я вас поцелую?
Пьер склоняет голову, графиня целует его в лоб.
Вы отчаянный. Будьте осторожны.
Н а т а ш а. Берегите себя!..
П ь е р. Завтра... Да нет! Прощайте, Натали, прощайте, графиня,
прощайте... Ужасное время!.. (Стремительно уходит.)
Появляется И л ь я А н д р е е в и ч, М а в р а К у з ь м и н и ч н а,
С о н я. Все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько
секунд. Граф первый встал и перекрестился. Все остальные сделали то же.
И л ь я А н д р е е в и ч. С Богом!
Граф пошел из комнаты, за ним остальные.
Приближается церковное пение.
Г о л о с а. Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!.. Смоленскую
матушку!..
Входит А н д р е й Б о л к о н с к и й. Внесли икону - большую, с
черным ликом, в окладе.
(Пение.) Спаси от бед рабы твоя, богородице!.. Порази враги наши, и
сокруши их под ноги верных твоих вскоре. Ты бо еси заступление, помощь и
победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем, отцу и сыну и святому духу и
ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!..
А н д р е й. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое
Отечество - как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла
казались они исполенными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном
белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня... Три
главные горя были в моей жизни: любовь к женщине, смерть отца и -французское
нашествие, захватившее половину России. Любовь!.. Эта девочка, мне
казавшаяся преисполненною таиственных сил. Как же я любил ее! Я верил в
какую-то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за
целый год моего отсутствия!.. А все ужасно просто, гадко! Отец тоже строил в
Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух... А пришел
Наполеон и, как щепку с дороги, столкнул его, и развалилась вся его жизнь...
Отечество, погибель Москвы!.. А завтра меня убьют, и придут французы, и
возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтобы я не вонял им под
носом... Будут эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот
дым костров... Только меня не будет...
Издалека доносится мелодия боевого марша.
А завтра будет вот что: стотысячное русское и стотысячное французское
войско сошлись, чтобы драться. И факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и
кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит!... И мы выиграем
сражение! Что бы там ни было!...
Музыка умолкла, и страшный взрыв потряс округу и преобразился в звук
осколков, будто разбили раму...
Неужели это смерть?.. Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь,
люблю эту траву, землю, воздух...
Звучит вальс, что играли на балу у екатерининского вельможи в 1810
году.
Появляется П ь е р.
П ь е р. Надо жить, надо любить, надо верить...
Появляется Н а т а ш а, такой, какой она была на том балу.
А н д р е й. Любовь моя... Какая нежность во мне... Наташа... На - та -
ша...
Н а т а ш а. Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала... Но
вы видите как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю,
и мы с вами это понимаем...
Появляется Э л е н, потом А н а т о л ь К у р а г и н, на одной ноге,
опирается на костыли.
А н д р е й. Пьер, кто этот человек?.. Кто этот человек?! В чем состоит
связь этого человека с моею жизнью?.. Вспомнил! Это он - Курагин... Бедный
человек...
ПО ДОРОГЕ ОТ МОСКВЫ. СМЕРТЬ
Занимается алое зарево. За ним наблюдают г р а ф и н я, И л ь я А н д р
е е в и ч, С о н я, М а в р а К у з ь м и н и ч н а.
Г р а ф и н я. Это Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли, я слышала,
говорили...
И л ь я А н д р е е в и ч. Нет, это не Мытищи, это дальше.
С о н я. Какое ужасное зарево!
М а в р а К у з ь м и н и ч н а. Это в Москве пожар: либо в Сущевской,
либо в Рогожской...
Г р а ф и н я. Как пошло'! О, Господи... Галок видно...
И л ь я А н д р е е в и ч. Помилуй Бог!.. Ветер да сушь...
М а в р а К у з ь м и н и ч н а. Матушка белокаменная...
Мавра Кузьминична остается, остальные уходят. Она светит фонарем,
вглядывается в темноту. Оттуда доносится шум повозки.
Кого это в такой знатной повозке везут?.. Да и слуга возле кучера!..
(Проезжающим.) Пожалйте к нам, пожалуйста!.. Здесь господа расположились, и
вам место будет...
П е р в ы й г о л о с (со вздохом). Да что, и довезти не чаем!
М а в р а К у з ь м и н и ч н а. К нам милости просим... У нас господа
славные... А что, очень нездоровы?
П е р в ы й г о л о с. У доктора спросить надо... Доктор, здесь
остановку сделать?..
В т о р о й г о л о с. Делаем остановку.
П е р в ы й г о л о с. Давай, заворачивай, во двор станем.
Слышно чмоканье копыт, звук подводы, кучерское "тпру!"
М а в р а К у з ь м и н и ч н а. Господи Иисусе Христе!.. Вы его в дом
несите, господа ничего не скажут...
В т о р о й г о л о с. По лестнице поднимать нельзя!
М а в р а К у з ь м и н и ч н а. Тогда во флигель - там свободно. А как
звать-то вашего?..
П е р в ы й г о л о с. Это наш князь Андрей Николаевич Болконский.
Ох-хо-хо!
Вошла С о н я.
С о н я (показывая в окно Мавре Кузьминичне). Это чья же коляска?...
М а в р а К у з ь м и н и ч н а. Страсти небесные... Князь раненый:
тоже с нами едут.
С о н я. Да кто это? Как фамилия?
М а в р а К у з ь м и н и ч н а. Самый наш жених бывший, князь
Болконский!.. Говорят, при смерти...
С о н я. Да?.. Ты говоришь - Болконский? .. Ты иди, Мавра Кузьминична,
иди! (Выпроваживает Мавру Кузьминичну.) Маменька, маменька! (Выбегает,
возвращается с
графиней). Маменька... князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет
с нами!..
Г р а ф и н я (испуганно оглянулась). Наташа?..
С о н я. Наташа не знает еще, но он едет с нами.
Г р а ф и н я. Ты говоришь при смерти?
Соня кивнула. Графиня обняла Соню, заплакала.
Пути Господни неисповедимы...
В комнату вбежала Н а т а ш а.
Н а т а ш а. Ну, мама, постели разобрали. О чем вы?
Г р а ф и н я. Ни о чем... Разобрали, укладываться будем...
Соня обняла Наташу, поцеловала ее.
Н а т а ш а (Соне). Ты что? Что такое случилось?
С о н я. Ничего... Нет...
Н а т а ш а. Очень дурное для меня? Что такое?..
Г р а ф и н я. Князь Болконский во флигеле остановился... Совсем плохой
после ранения...
Наташа потрясена. Рванулась к выходую
Стой, стой, доченька, нельзя туда, умоляю!..
Наташа остановилась.
Н а т а ш а. Куда он ранен? Опасно он ранен?
С о н я. Посмотри, Наташа, как ужасно горит!
Н а т а ш а. Что горит? Ах да, Москва...
С о н я. Да ты не видела!
Н а т а ш а. Нет, я видела... Как он ранен?..
С о н я. Тяжело... Но жизнь не в опасности.
Н а т а ш а. Мама, я хочу его видеть1..
Г р а ф и н я. Нельзя, Наташенька, его видеть нельзя, и не нужно... В
его состоянии - как он отнесется?..
Н а т а ш а. Хочу... Это надо... Соня, проводи!
Г р а ф и н я. Нельзя!.. Доченька...
Н а т а ш а. Надо, матушка! Вы идите к себе, я скоро...
Графиня уходит. Наташа и Соня пробираются в темноте. Перед ними -
тяжелый полог. Соня заглянула за него и отпрянула.
С о н я (вскрикнула). Ах, Наташа!
Н а т а ш а. Что? Что?
С о н я. Это то, то, вот... Помнишь, когда я за тебя в зеркало
смотрела... В Отрадном, на святках... Помнишь, что я видела?
Н а т а ш а. Да, да!
С о н я. Я видела, что он лежит в постели, и что он закрыл глаза, и что
он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки...
Н а т а ш а. Да, да, именно розовым... Но что это значит?
С о н я. Ах, я не знаю, как все это необычайно!.. (Убегает.)
Н а т а ш а. Как я счастлива... Как я несчастна... Только бы он был
жив. Только бы жив... Только бы жив...
Наташа откинула полог. Она видит князя А н д р е я, лежащего с
выпростанными из под одеяла руками. Встала около него на колени. Он
улыбнулся и протянул ей руку.
А н д р е й (вздохнул). Вы?.. Как счастливо!
Н а т а ш а (осторожно целует его руку). Простите!.. Простите меня!..
А н д р е й. Я вас люблю...
Н а т а ш а. Простите...
А н д р е й. Что простить?
Н а т а ш а (прерывистым шепотом). Простите меня за то, что я сде...
сделала...
А н д р е й. Я люблю вас больше, лучше, чем прежде... Вы помните...
Нет, вы не можете помнить... Я ночевал у вас в Отрадном...
Н а т а ш а. Очень хорошо помню. Вы были очень деловой и грустный.
А н д р е й. Не то... У окна. Я слышал. Ты хотела улететь в небо.
Чудная ночь была и Луна... И ты... вы хотели улететь в небо...
Н а т а ш а. Никто не казнил бы так меня, как я себя казнила. Я буто
стала не я, будто раба, которую ведут...
А н д р е й. Не надо об этом. Это не наше, это чужое. Наше то, что я
всегда понимал вас... Душевную силу, искренность, открытость душевную, душу
вашу, которую как будто связывало тело, эту-то душу я и любил так сильно,
так счастливо любил и люблю...
Н а т а ш а. Андрей!.. Все будет хорошо... (Упала головой к нему на
подушку.) Только не уходите туда, где ничего нет, где нет меня и нет нашего
счастья...
А н д р е й. Я почувствовал, что вы придете, правда...Никто, как вы, не
дает мне той мягкой тишины... Того света. Мне так и хочется плакать от
радости... Наташа, я слишком люблю вас... Больше всего на свете...
Н а т а ш а. А я?.. (Отвернулась на мгновение.) Отчего же слишком?
А н д р е й. Отчего слишком... Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по
душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
Н а т а ш а (взяла его за обе руки). Я уверена, я уверена!
А н д р е й. Как бы хорошо!
Возникает мелодия вальса.
Ежели бы я был жив, я бы благодарил вечно Бога за свою рану, которая
опять свела нас... Неужели только затем так странно свела нас судьба, чтобы
мне умереть?...
Музыка умолкла.
Н а т а ш а. Вам нужно спокойствие...
А н д р е й. Не надо мной только висит вопрос жизни и смерти, но над
Россией, Наташа...
Н а т а ш а. Постарайтесь заснуть, пожалуйста...
Наташа отвернулась от князя Андрея, закрыла лицо руками.
А н д р е й. Я люблю вас больше всего в мире. Но что же делать мне,
ежели я люблю вас?..
Входит княжна М а р ь я.
М а р ь я. Что он?..
Наталья, обняв Марью, заплакала на ее плече.
Ему плохо?
Н а т а ш а. Мари, Мари, он умирает...
А н д р е й. Здравствуй, Мари... Спасибо, что приехала... (Показал на
Наташу.) Как странно судьба свела нас...
М а р ь я. Андре, Николушка все время тебя вспоминает.
Появляются П ь е р, И л ь я А н д р е е в и ч, г р а ф и н я, Н и к о л
а й Р о с т о в, С о н я, Д о л о х о в, М а ро ь я Д м и т р и е в н а, М а
в р а К у з ь м и н и ч н а. Они располагаются в пространстве сцены, а центр
этого пространства - Андрей.
А н д р е й. Да... А Николушка здоров?
Марья упала на колени перед братом.
А н д р е й (приподнялся). Не плачь, Мари... Любовь мешает смерти.
Любовь есть жизнь... Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что
люблю... Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано
одною ею...
Андрей откинулся на подушки и - умер. Наташа подошла, закрыла ему глаза
и губами приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
Н а т а ш а. Куда он ушел? Где он теперь?..
П ь е р.. Довольно, довольно, люди, перестаньте! Что вы делаете?! Зачем
убивать или быть убитому? Я хочу сказать только: возьмитесь рука с рукою те,
которые любят добро... Все мысли, которые имеют огромные последствия, -
всегда просты... Ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу,
то людям честным надо сделать то же самое. Ведь как просто...
Появляется Н и к о л у ш к а Б о л к о н с к и й.
Н а т а ш а (видит Николушку). Как он похож становится - на отца...
Н и к о л у ш к а. Отец приходил ко мне... во сне... Отец был со мною и
ласкал меня. Он одобрял меня. Дядя Пьер, то, что он говорил, я все сделаю
это! Все узнают, все полюбят меня, восхитятся. Отец, я сделаю, чтобы даже ты
был доволен!..
Last-modified: Sun, 30 Mar 2008 10:15:22 GMT