а царственная грация... И оба забылись в сумасшедшей спешке тел. Когда он потом лёг подле, её испугало, почему он так часто и глубоко вдыхает? Но на измождённом лице глаза счастливо улыбались: - Всё чудесно! - он протянул руку, погладил её колено и выше. Его "я", произнёс лукаво, расширилось до масштабов космоса. Личность расширяет любовь, а не число отнятых жизней. Те, кому дано это понять, но не дано любви, сколько бы ни убивали людей, - скрежетали бы зубами от зависти к нему. - И это всё благодаря тебе, моя Алик. Она думала: кто ещё может так говорить? Какая из её знакомых слышала такое? А в камине потрескивали дрова, гудело пламя. Как не похоже это на ту жизнь, что течёт рядом! Он сказал: - Остаётся уйти с максимальным количеством очков. - Уйти? - она забеспокоилась. Его вера, напомнил он. Завоевать такую любовь, ради которой пойдёшь на смерть, - это значит набрать столько очков, что погасятся все потери от дурных деяний. Уйдёшь с победой! Она зажмурилась и словно отстранила что-то руками. - Почему именно смерть? Почему сила, в которую ты веришь, не может дать нам жить? - Жить до момента, когда ты начнёшь мне изменять? При твоей молодости и темпераменте быть только моей - всё равно что ласточке никогда не улетать за моря. Она приподнялась на подушках и дрожащим голосом чуть не вскричала: - Ло-о, ты хочешь сейчас всё нам отравить?! Нет-нет, он хочет лишь отодвинуться от камина: ну и жар! 105 Профессору нередко звонила из далёкого посёлка жена Виктора, жаловалась на его отъезды в город. Поначалу думала, он ездит на встречи с Аликом, но Лонгин Антонович заверил, что Алик тут ни при чём. В конце концов Людмила узнала - муж крутит с Галей. Та, живя в двухкомнатной квартире с матерью, отвоевала себе право уединяться в своей комнате, с кем считает нужным. Людмила просила профессора повлиять на Виктора - Лонгин Антонович вздыхал в трубку и выражал сожаление, что понятия не имеет, как тут помочь. В середине ноября, когда Алик в кабинете мужа лежала на тахте и ела кишмиш, Лонгин Антонович поднял трубку зазвонившего телефона: Людмила сказала, что родила сына, назвали Виктором. Она счастливо расплакалась: "Спасибо вам, наш родненький!.." Профессор пробормотал: "За что же..." - "Вы знаете, что за всё-о-оо!" Алик, упрямо внушавшая себе, что Можов её не волнует, произнесла: - Я рада за неё. Она не дура, раз тебя благодарит - твою роль понимает. Правда, убеждена, что ты вручил ей сокровище... но это уж её дело. Проклинаемый Виктор - его власть не оставляла Алика. Он безупречно сложён, он так красив! платиновый блондин с тёмно-синими глазами! что его, то его. Её уже не очень мучило, что он спит с Людмилой, но за связь с Галей она его ненавидела. И вместе с тем Алик иногда не могла отогнать прилипчивую мечту, что однажды случай сведёт её с Виктором, она уязвит его как нельзя сильнее и затем познает с ним до сих пор не удавшееся. Сейчас же она искренне хотела, чтобы его обременили домашние дела, чтобы он, как принято говорить, погряз в быту, остепенился, тогда отношение к нему стало бы спокойнее. - Людмила на верху счастья: родила от любимого. Но куда денется его бес? - задумчиво заметил профессор. Алик предположила: может, Виктора изменит к лучшему появление ребёнка?.. И тут, хотя, кроме них, в квартире никого не было, они почему-то шёпотом стали говорить о том, что и у них может появиться ребёнок... Мечтали-шептались, кормили друг друга кишмишом, давили его друг у друга на губах и стали бегать по комнате, кидаться маленькими узорными подушками, лежавшими на тахте. Через пару дней Людмила позвонила опять: она тысячу раз извиняется, но ребёнку необходимо столько вещей! а в их посёлке не достать ничего... Нельзя ли помочь? Виктор приехал бы за вещами... Лонгин Антонович отвлёкся на хлопоты. Наконец всё нужное было упаковано в большие картонные коробки. Можов появился в выходной. Профессор и Алик собирались на дачу. Алик возилась в гостиной, открыл муж, она услышала - Виктор спросил: "Неужели мне ни за чем бегать не надо?" - "Не надо". Гость, как ей показалось, искренним тоном сказал: "Ну, что же, благодарю!" Она думала, что от его прихода смутится, не захочет, чтобы он видел её. Подобного не ощутилось. Нужно было взять осетрину в кухне, и она пошла. Можов сидел в кухне на табуретке, а муж с прозаической деловитостью указывал ему, в какой коробке что лежит. Виктор вскинул глаза - они нехорошо сверкнули. Глядя в сторону, проговорил злым голосом: - Здравствуй... - Здравствуй, - сказала она, напуская равнодушие. Открывая холодильник, беря осетрину, почувствовала накал его нервов. С острой ясностью представилось рассказанное Галей: как он подличал, клеился, уверял ту в любви... Если честно: есть желание заехать ему рыбиной по морде? Ни в коем случае. В ней к нему лишь презрение - заявила она себе. Ушла укладывать рыбу в сумку, услыхала, он спросил мужа: "Часто лаетесь?" Тот спокойно ответил: "Не спишь из-за этого?" Можов сказал с наигранным довольством: "А меня Людка не ругает, а хвалит всё больше последнее время! Мне прямо неудобно". Захохотал, и было слышно: хохотать ему не хочется. Пауза. Бери коробки и уходи - медлит. Уходить неохота. "Юрыч так и помогает вам?" Муж ответил: да. "Ну, как он?" - "Хорошо живёт". - "А её родители как?" - "В порядке". - "Привет им!" Проходя мимо гостиной, чья дверь была чуть приоткрыта, адресовал Алику: - Итак спасибо и до свидания... - До свидания. 106 Лонгину Антоновичу предстояло купить молодой семье дом, как он обещал в своё время. Он поехал в посёлок и уладил всё дело сам, не доверяя денег Виктору. Домик был построен из отличных брёвен лет пятьдесят назад, а недавно капитально отремонтирован на продажу. Семья отпраздновала в нём новый 1976 год. Когда настали тимофеевские морозы, предвозвестники исхода зимы, - как сказал Алику муж, знаток народного календаря, - приехал Можов: опять за вещами. Накануне Алик водила Лонгина Антоновича в Дом моделей на закрытый просмотр. Муж любил многие её работы, для него был бесспорен её дар художника-модельера. Не случалось вечера, когда бы он не расспрашивал о жизни Дома моделей. Рассказы о её проектах, её рисунки втягивали его в приятное сопереживание. На этом просмотре она представляла модели женской одежды для дома. - Ты только посмотри, как та дамочка глядит! Это жена второго секретаря, - шептал Алику рьяно следивший за публикой Лонгин Антонович. - Обязательно себе такое закажет. Манекенщица демонстрировала костюм из коричневого атласа: свободные брюки, блузон длиной до середины бедра с разрезами по бокам и накладными нагрудными кармашками. Профессор считал это лучшей работой Алика, а ей больше нравилась пижама из тёмно-синего шёлка с однотонными брюками и пёстрой, в жёлтых бабочках, курточкой. Она повернулась к нему и шепнула: - А у меня для тебя сюрприз есть! Придём домой - покажу. Эта модель - только для тебя! Они до полуночи разглядывая её рисунки. О них говорили и на другой день, пакуя приготовленное для Можова. Виктор выглядел поживее, чем в прошлый раз. Хвалил подаренный профессором дом и, хотя профессор не протянул руки, схватил её сам и прочувствованно пожал. Лонгин Антонович помялся и без воодушевления предложил: - Поешь чего-нибудь? - Да мне Людка дала котлет полкило. У Алика вырвалось: - Есть кулебяка Юрыча. - Тут же она мысленно обругала себя: зачем вылезла? Конечно, он сделает выводы в свою пользу. Решив: "Довольно общения! пусть катится!" - пошла принять ванну. Вымылась, побултыхалась в воде, обдала себя душем, прислушиваясь: ушёл он, наконец, со своими коробками? Вновь наполнив ванну, нежилась в ней, вспоминала, как директриса вчера пообещала лучшие её работы направить в Москву. Но, может, это только лесть, больше - для ушей профессора? Жёны начальников в восхищении от костюмов, но у Алика есть противники, а сколько недоброжелателей... Завернувшись в длинный халат, она выскользнула в коридор, шагнула к кабинету мужа. Тот сидел за письменным столом над рабочими чертежами. Гость убрался! Она бросила халат на тахту, нагишом, в домашних туфельках, подкралась к мужу и уселась к нему на колени. Обняв за шею, прильнув щекой к его щеке, зашептала: - Помнишь, я тебе рассказывала, как придирались к моим работам? Если такое случится, не сможешь повлиять? Он поглаживал её по голой спинке, пощекотал копчик: - Повлияю... Оба обернулись на лёгкий шорох. В дверях стоял Виктор. Отскочив в коридор, бросил оттуда немного громче, чем следовало: - Ничего, ничего-оо! Она спряталась за Лонгина Антоновича, будто Можов вот-вот войдёт. Бормоча ругательства, профессор выбежал из кабинета, захлопнув за собой дверь. Из-за неё донёсся озлобленно-нервный голос Виктора: - Ухожу-уу... уже ушёл! За кулебяку спасибо Юрычу! Лонгин Антонович возвратился в досаде: - Я был уверен - он ушёл! Оказывается, когда он прощался с Можовым, тому понадобилось в туалет. Профессор, естественно, не стал ждать, а пошёл к себе поработать. Затем решил, что гость тихо убрался. А тот был занят мыслью о кулебяке. Из туалета по-свойски отправился на кухню, выпил, поел. И сейчас заглянул в кабинет сказать "до свидания"... - Ну, увидал и увидал! - Лонгин Антонович махнул рукой, однако посматривал на жену ревниво. - Пусть побесится, - высказала она голосом, полным чувств, адресованных Можову. 107 Прошло с полмесяца. На работы Алика нападали, особенно - на домашний костюм из коричневого атласа. Лонгин Антонович решил задействовать связи. Когда однажды он вернулся домой мрачным, жену кольнуло: "Даже он не в силах отстоять!" Она готова была разрыдаться от боли за свои творения. Но, оказалось, не они вызвали пасмурное настроение мужа. - Наш друг преподнёс!.. Алика до того занимали её модели, что она спросила с гримаской досады и недоумения: какой ещё друг? - Можов написал телегу на себя и на меня! Не телегу - а целый обоз! Сегодня Лонгина Антоновича пригласили в компетентное учреждение, начальник принял его наедине. Без нужды передвигая перед собой на столе папку, доверительным тоном, как своему, принялся жаловаться на клеветников, которые "бомбардируют органы своими злобными измышлениями". - Некогда заниматься важными делами - знай проверяй разную грязь. - Просительно улыбаясь, начальник обратился к гостю: - Вы бы уж нам помогли, а? - Он открыл папку, протянул бумаги, которые оказались копией послания, написанного Можовым... Возвратясь домой в посёлок, Виктор запил. Ещё в буфете вокзала он опрокинул в себя пару стаканов крепляка, прихватил бутылку в электричку. Ночью бегал по знакомым - искал водку, самогонку. На работу не пошёл. В доме была рядом с кухней каморка, названная им "мои апартаменты". Он там заперся и пил. Потом взялся писать. Опохмеляясь рюмкой-другой, исправлял, переписывал. Несмотря на недельную пьянку, послание получилось довольно стройным. Сначала он описывал своё приключение в Тихорецке: то, каким образом были убиты им два сотрудника милиции и как он затем скрылся. В виде отступления следовало обращение к "советским руководителям". Когда, мол, они "проверят и убедятся", что всё рассказанное им о его вине - правда, то должны будут понять: "и всё последующее изобличение является точно такой же подлинной правдой". Им "останется лишь отдать приказ о глубоком расследовании и последующем наказании предателя Родины". Нигде не называя имя Алика, Можов утверждал, будто "сведения о прошлом предателя были почерпнуты из собственных его признаний во время частых совместных выпивок". Следовало выведенное крупным почерком пояснение: "Сильная степень опьянения (пились неограниченно водка, коньяк выдержанный) доказывает потерю тормозов и, как результат, полноту и правдивость признаний". Сообщая, как Лонгин Антонович "обеспечивал гитлеровцев первосортным горючим в огромных количествах, которое оборачивалось реками крови советских воинов", Можов заявлял: "Я больше не могу нести груз как собственной вины, так и вины молчания о делах иуды" и "пусть меня расстреляют, верю, и он, несмотря на огромные связи, пойдёт в тюрьму. А после его красивой сладкой жизни тюрьма, лагерь для него хуже расстрела". Послание писалось шариковой авторучкой под копирку. Можов написал его дважды и адресовал первые экземпляры Брежневу, главе правительства Косыгину, копии - председателю Верховного Совета Подгорному и председателю КГБ Андропову. Доехав электричкой до станции, через которую шли поезда на Москву, Можов подождал скорого и бросил письма в ящик почтового вагона. Кремлёвские люди уделили посланию, поскольку оно относилось к Лонгину Антоновичу, должное внимание. Товарищи, которые ощущали значительную пользу от его деятельности, рассудили: если написана правда (талантливый человек впрямь работал на немцев), то кому нужно сегодня его разоблачение? Одному написавшему. А он, следует из его признания, сам убийца. Таким образом, наиболее разумное - ознакомить профессора с тем, какой информацией он вооружил пригретого им преступника. Затем надо будет найти оптимальный выход из ситуации. Копия послания была "спущена" компетентной службе на местах. Начальник, принимавший Лонгина Антоновича, с видом озабоченности ждал, когда тот окончит чтение. Гость положил на стол последний лист, глядя на него в спокойном раздумье. - Что за негодяй-то рядом с вами был, - выразил сожаление хозяин кабинета. Профессор не поднимал глаз от листа. - Не ожидал я от него такой писучести. Начальник проговорил с издёвкой: - Как же вы так наивно относились? - он постучал пальцами по столу, требуя внимания, и, когда профессор встретился с ним взглядом, произнёс назидательно: - Надо быть осмотрительнее в выборе собутыльников. Лицо гостя было бесстрастным. Минуты три в кабинете стояла тишина. Его хозяин сказал с таким видом, будто его осенило: - Он психопат? Профессор не ответил. - Вы не замечали у него ничего ненормального? - задал вопрос начальник. - Замечал странности. - Понятно... - проговорил хозяин кабинета, тоном поощряя Лонгина Антоновича к продолжению, но тот спросил: - Где он сейчас? - Скрывается. - Скрывается? - сказал профессор, словно не расслышав. Его собеседник усмехнулся: - А вы думали, он с поднятой головой будет ждать следователей? - у начальника было выражение, будто он несказанно удивлён, что есть люди, допускающие подобное. Он подождал, не скажет ли гость что-нибудь, и завершил разговор: - На сегодня хватит. Подумайте над объяснением, как могли родиться эти обвинения против вас? Есть ли в них доля правды? Позвоните мне, и я вас приму. 108 По пути домой Лонгину Антоновичу представлялась и представлялась набитая немытыми людьми ужасная тюремная камера, зловонная параша, возникали перед внутренним взором колючая проволока лагеря, остервенело лающие овчарки, автоматчики на вышках... Он рассказывал Алику о "телеге" Виктора, а душу крутило. Алик, лёжа на тахте ничком, вскричала приглушённо: - Я ждала от него скандалов, но такого?! А после последнего приезда уже и скандалов не ждала. Он был спокойный. Чего ему недоставало? Свой дом, любящая баба! Деньгами помогаем - на водку хватает... Вот га-а-дина! какая же он пакостная гадина! Профессор ходил по кабинету, выпив коньяку, на столе стояли бутылка и рюмка. - Я предчувствовал. В нём же сидит неуправляемое второе "я". - Но себе же во вред! себе-е... - Алик уткнулась лицом в узорную подушечку. - У него же было всё, как у людей! Лучше, чем у многих, многих людей, Ло-о! Лонгин Антонович взял бутылку, опустился в кресло. Когда наливал рюмку, рука дрожала, и коньяк он выпил морщась, чего раньше за ним не замечалось. Алик вскочила с тахты, села на ковёр перед креслом мужа. Он привстал, чтобы поднять её, но, забыв об этом, сел на ковёр рядом с нею: - Он думал - ты живёшь со мной через не хочу. Не зря спрашивал, часто ли ругаемся? Он решил: ты, всё взвесив, вернулась ко мне из-за материальных выгод. Надеялся - ты продолжаешь любить его: он весьма самонадеян. Может, даже рассчитывал на флирт в будущем. - Ло-о! - с надсадой воззвала она. - Но ты же знаешь, что это не для меня?! Муж поспешно кивнул, говоря: - И вдруг он видит - ты нагишом села ко мне на колени и воркуешь со мной!.. Истина, такая зримая, поразила его: ты любишь меня! мы счастливы! Его, молодого, красивого, отважного и прочее и прочее... ты, узнав, разлюбила. А меня, лжеца, мерзавца и так далее, и тому подобное... узнав - полюбила! И наслаждаешься - он это почувствовал. Вообрази его состояние: сколько всего в нём загорелось, заболело, сколько вспомнилось ему... Как неимоверно разрасталась его с большой буквы Обида! Я представляю, как его корчила жалость к себе. Профессор выразительно посмотрел в глаза жены, предлагая вообразить терзаемого обидой Можова, затем сказал: - Он мог бы поставить целью подкараулить меня и зарезать - но тогда собой не больно-то полюбуешься. А так - когда отдаёшь себя на расстрел - ну, это ли не апофеоз мужества, отваги, дерзкой красоты? Он восхищался собой и рисовал себе мои страдания в тюремной камере, он балдел, воображая, как всё рушится у тебя. Лонгин Антонович поднялся, вновь взял бутылку: дрожь руки постепенно утихла. Держа левой рукой рюмку, осторожно наполнил её коньяком, не пролив ни капли. Поднёс ко рту - и рюмка опустела, хотя губы не шевельнулись и не дрогнул ни один лицевой мускул. - Но ты всё равно нервничаешь, я же вижу, Ло-о! Что теперь будет? - Алик измученно вопрошала его. Он прикрыл глаза, продолжая о Викторе: - Наверняка рассуждал: могу, дескать, подготовиться и убить старого так, что комар носа не подточит - меня не возьмут. И со временем она станет моей. Но я встаю над этим, видя мою заведомую гибель!.. И как же умильно-радостно делалось у него на душе! Профессор пытался изобразить улыбку умиления и спешил высказаться: - А подоплёка-то иная. Убей он меня, всё имущество тебе достанется, ты будешь богатенькая вдовушка большого учёного. А ему нужны суд, позор и полная конфискация, чтобы ты, побитая, осталась на поругание - знала, как ко мне на коленки-то садиться голенькой! Грызи, мол, себя за то, что добыла на мужа компромат и посадила любимого. Вот что он себе рисовал, и это подвигло его решиться. И ещё есть тонкость. Он обижен на страну, что она не удовлетворяет его запросы. При том он видит: и я страну не жалую - но мои запросы она удовлетворяет, я в ней как сыр в масле. Так не будешь, мол: обрушит она на тебя гнев и презрение... Он всё это себе представлял, смакуя моё медленное умирание в лагере, и ему дышалось во всю грудь. - Я бы его убила, Ло! Будь он здесь - пырнула б ножом. Как я его ненави-и-жу! Он в тюрьме? Профессор проговорил со вздохом: - Не выдержал роль до конца, ударился в бега. - Но его поймают? - Вопрос недолгого времени. Ему некуда податься, не к кому постучаться, - сказал Лонгин Антонович без тени злорадства. Алика поразил смысл слов, ненависть к Виктору слилась со жгучей жалостью, она невольно прошептала: - Лучше бы он себя убил. Пространство комнаты пронзили суетливо-беспорядочные звонки телефона: междугородка. Алик, вскочив с ковра, растерянно и испуганно перевела взгляд с аппарата на мужа. Тот подошёл к телефону, поднял трубку. - Здравствуй, дорогой, - услышал он голос брата (то есть отца), - я сегодня из загранпоездки... и вот узнал. Тебя уже вызывали? - Да. - Так. Сейчас же выезжай в аэропорт и ближайшим рейсом ко мне! - приказал брат в явной тревоге. Профессор смотрел на Алика, которая замерла в нестерпимом волнении, вся обратившись в зрение и слух. Немыслимо было не показать ей презрительную насмешку над положением, которым он был обязан Можову. С иронией ничем невозмутимого бесстрашия Лонгин Антонович сказал в трубку: - Я дрожу и не в силах не спешить сломя голову. - Слушай меня внимательно! - голос брата был сдавленным и отчаянно просящим. - Я не могу по телефону сказать, но дорога каждая минута! Профессор, глядя на жену, произнёс тоном беспечного подтрунивания: - Понимаю, что каждая минута дорога. Но не получается у меня - дрожать. Научи, пожалуйста. Ответ прозвучал не сразу. Раздались ругательства и два слова: "Вылетай немедленно!" Трубку на том конце провода положили. Профессор сообщил жене, улыбаясь: - Братец хочет, чтобы я в аэропорт помчался. Алик обхватила мужа за шею, прижалась к нему: - Я сейчас соберу, что тебе надо с собой. Езжай! Он, блаженствуя, не желал расстаться с позой насмешливого презрения к опасности: - Чтобы я так за себя трясся? Ты подозреваешь во мне такую привычку? Завтра поеду - но не в аэропорт, а на вокзал. И в Москву поездом. - Ло, прекрати! Не мучай меня! Почему поездом? - Потому что я давно им не ездил. Отправлюсь в купе спокойно, без суеты, совершу приятную поездку... - сказав это, он стал целовать Алика. Он увёл её в спальню и в постели ласкал со всегдашним умением, пока её тревога не отступила на второй план. Алик расположилась сверху, впустила рычаг до половины и, прижавшись грудками к мужу, принялась ритмично двигаться телом по его телу, потираясь клитором о его лобок и одновременно вбирая берложкой фаллос на две трети длины. Приблизившись к сладчайшему мигу, она выпрямилась и насела на торчащий елдак до упора залупы в донце, попка заходила ходуном взад-вперёд, словно оборзевший маятник. Пережив апогей восхитительной встряски, оба вытянулись на постели, положили руки на причинные места друг друга, и профессор стал рассуждать о государстве, в центр которого ему предстояло явиться. Во всяком государстве, начал он, власть, будь даже это власть диктатора, вынуждена считаться с населением, она реагирует на его требования, ожидания, даёт ему какие-то выгоды. Самая жёсткая власть, если она неспособна подстраиваться под интересы народа, будет им в конце концов сброшена. Без уступок народу её не спасёт никакой террор. Государство какого угодно жестокого диктатора держится на равновесии между интересами власти и требованиями более или менее значимых слоёв населения. В нашей же стране, сделал ударение профессор, население до того безгласно, до того безвольно, что оно не влияет на власть, и потому государства как такового нет, а есть лишь сгусток власти и огромная территория. На её обитателях можно испытывать ядерную бомбу, их можно травить выбросами предприятий, не заботясь об очистных сооружениях, и вообще трудно сказать, чего нельзя сделать с этими миллионами. Власть, не ведая сопротивления, озабочена только тем, чтобы иметь лицо в отношениях с другими странами, и она лжёт, что представляет государство. Она лжёт, что у нас есть законы и что они действуют, лжёт, будто происходят выборы и будто жизнь людей улучшается, лжёт о прошлом и настоящем. Население питается ложью, дышит ею, ложь пропитывает все поры нашего так называемого государства, и сама власть, не зная ничего, кроме лжи, изолгалась до того, что обманывает не только других, но и себя. Лонгин Антонович дал определение: - Лживость стала Абсолютом, и именно он и есть настоящая власть - ибо представители власти, мешая населению созидать, распродавая ресурсы, уродуя экономику, вредят власти как таковой ради личной корысти. Баловни лживости, они лгут о преданности Родине и продают её с лёгкостью, которая говорит, что, при всей их изолганности, они всё же знают правду: никакой Родины нет. Под её видом, объяснил Лонгин Антонович, существуют интересы людей власти, которые делят и не могут поделить выгоды, вредят друг другу и самим себе, олицетворяя самодовлеющий Абсолют. 109 Алик очень хотела проводить мужа, но он настоял, чтобы она не нарушала распорядок своего рабочего дня. Скорый поезд отошёл от перрона после полудня, было морозно, отчего в натопленном спальном вагоне пассажиры чувствовали себя особенно уютно. Но профессор, улёгшись на верхней полке, чтобы, по возможности, избежать общения с соседями по купе, смотрел в окно с тоской, у него сосало под ложечкой. Вылети он самолётом, то в эти часы говорил бы уже с братом, который, разумеется, не зря предупредил его, как дорого время. Однако сказав Алику, что выбирает поезд, Лонгин Антонович не мог пойти на попятную. Хотя почему? Не уведомляя жену, взять да и поехать бы не на вокзал, а в аэропорт. Нет, он не сумел позволить себе эту мелкую уловку. И теперь оставалось клясть себя за то, что желание покрасоваться перед Аликом заставило его сделать глупость. Брат могуществен, но он - не первое лицо во власти, и задержка с приездом может повлиять на то, какую помощь он способен оказать. Безусловно, помочь должны и отнюдь не бессильные люди, которых обогащает деятельность профессора: однако мысль, что он им нужен, подминалась мыслью, что незаменимых нет, и будущее представлялось зыбким. Лонгин Антонович слышал, как колотится сердце, на которое раньше не жаловался, заболела голова, пришлось принять таблетку. Проведя в поезде почти двое суток, он вышел на московский перрон, перед этим увидев в окно представительного военного. То был посланный братом адъютант. - С приездом! - он с отработанной улыбкой взял у профессора саквояж. - А мы вас позавчера ждали, думали - вы самолётом. - Так получилось, - улыбнулся, в свою очередь, Лонгин Антонович. В машине, чтобы не молчать, спросил, какая в последнее время погода стояла в Белокаменной. - Давно снег не выпадал, вчера была оттепель, плюс один, а сегодня минус четыре, - чётко доложил адъютант. - Минус четыре, - вежливо повторил профессор, - а у нас морозец до минус десяти, - добавил с радостной ноткой, словно гордясь морозцем. Подкатили к охраняемому дому, в котором министр обороны занимал одну из квартир. Адъютант, шедший впереди, нажал кнопку звонка, дверь приоткрылась, затем распахнулась перед Лонгином Антоновичем, и поджидавший в прихожей офицер помог гостю снять пальто. Затем офицер с благоговейным выражением лица осторожно дважды стукнул согнутыми пальцами в дверь комнаты, из неё донеслось: "Войдите!" - и профессор вошёл. Министр, одетый по-домашнему в пуловер ручной вязки и в спортивные штаны, встал со стула, взгляд так и впился в лицо гостя. Они не виделись два года, и Лонгин Антонович сразу заметил, как отец (а для всех - его старший брат) постарел, осунулся. Его щёки втянулись, виски впали, морщинистое лицо покрывал сероватый налёт. "Болен!" - уколола мысль; профессору был дорог этот человек, всю жизнь любивший его искренне и сильно. Весной сорок четвёртого получив письмо от Лонгина, лежавшего в госпитале в Гатчине, брат устроил его приезд в Москву и, когда по делам службы приехал туда, они увиделись. Лонгин, уверенный, что вполне будет понят, рассказал, почему и каким образом началось его сотрудничество с немцами, посчитал только лишним говорить о своей любви, о том, как отомстил за Ксению. Он знал, однако, что и это было бы понято. Брат, хотя и не читал о Талейране, мог бы развить его известную мысль и сказать: для него важно не понятие "преступление", а понятие "ошибка". Он смахнул в небытие не один и не два десятка людей, которые чем-либо ему мешали, или же складывалось так, что их смерть была для него выгодна. Некоторые коллеги, сами не ангелы, считали его жестоким. Этот человек был задушевно рад своему любимцу, польщённый, что тот, когда немцы оказались в петле, бросился через линию фронта под его защиту. Он воспользовался своим положением главнокомандующего 1-й гвардейской армией, связями в столице, и Лонгин по документам обрёл прошлое партизана, который, храбро действуя против гитлеровских оккупантов, из-за перенесённой болезни стал негоден к военной службе. Направленный в глубокий тыл, он, несмотря на молодость и отсутствие диплома, получил должность не из мелких, с чего началось его восхождение, которым он был обязан уже самому себе. То, что теперь произошло с ним, стало для маршала сюрпризом вроде засаженного под кожу крючка. - Что тебя задержало? - спросил отец сына чуть слышно, шагнул к нему, положил ему на плечо дрожащую руку. - Погоди, не говори, - добавил в сильном волнении, выглянул в прихожую, плотно закрыл дверь и, возвратившись к своему стулу и сев, велел гостю сесть на стул рядом. - Почему ты не прилетел позавчера? Погода была лётная. - К чему было так паниковать? - тоном покорности сказал Лонгин Антонович, понурясь в чувстве вины. - Ты что передо мной выёбываешься? - маршал сжал стариковскую в синих венах руку в кулак. - Сейчас вечер, а днём я мог встретиться с Ильичом, - сказал он, имея в виду Генерального секретаря ЦК КПСС. - Я попросил бы за тебя, но сначала я должен узнать от тебя всё, потому что Ильич может задать вопросы. Как я тебя торопил! как торопил! Какого хуя ты тянул?! - Извини, но не хотелось паники... - Не хотелось паники?! - перебил отец в отчаянии. - Вместо встречи с генсеком пришлось вызывать врача, и он настаивает, чтобы я лёг в больницу. Лонгин Антонович, искренне расстроенный, совсем склонил голову. - Прости. - Да что там! - маршал горестно махнул рукой. - Рассказывай, как появилось это заявление. Профессор приступил к изложению истории, начав с того, что поехал с Можовым в лес по ягоды и познакомился с будущей женой. Он опустил, что притворялся слепым, но сказал, что Виктор положил на девушку глаз. Оба стали за ней ухаживать, но она выбрала профессора. - Ещё бы! Уж, наверно, ты не стал скрывать, что ты брат министра обороны, - заметил маршал. Лонгин Антонович смиренно кивнул. - Но парень ревновал, - со вздохом продолжил он повествование. - К нему льнула другая бабец, всё при ней - и фигурка и мордашка. Она ему нравилась, они у меня на даче в бане сошлись. И я дал ему денег на свадьбу, устроил им жильё и работу в посёлке. Другой был бы доволен. Маршал, болезненно-напряжённо следя за говорившим, резко спросил: - Как он узнал про твоё псковское? Профессор поднял на него глаза, в которых было глубокое раскаяние. - Ещё до знакомства с моей женой мы с ним выпивали, и он открыл мне душу: как с ним случилось, что он убил двоих из милиции. После этого мог ли я ему не доверять? Он же сам мне свою жизнь отдал! И однажды, когда мы с ним хорошо выпили и мне молодость вспомнилась, я ему рассказал... Лонгин Антонович ни при каких обстоятельствах не заикнулся бы, что к выяснению его прошлого была причастна жена. - Ты ёбнулся, - отец поморщился, как от боли. - Пить стал без меры, через водочку увяз в своём говне! Ты понимаешь, что уравнял себя с говнюком, у которого язык болтается, как хуёвая писька? Профессор ответил беспомощной улыбкой, показывающей, что он сознаёт, как низко пал. - Да, я ошибся. - Э-эх-х! - в бессильном возмущении выдохнул маршал. - Я хоть за что-то тебя осуждал?! А за эту ошибку тебя выпороть надо до полусмерти, как пацана! - руки старика лежали на коленях и мелко подрагивали. - Что послужило тому, что он тебя и себя решил бросить грудью на амбразуру? "Что послужило тому..." - повторилось в уме Лонгина Антоновича. Отец глядел въедливо: - Между ним и твоей женой что-то было, конечно? - Нет! - категорично отверг профессор. - Я следил! Его жена мне о каждом его шаге сообщала, я всегда знал, в какое время он приезжает в город. Вышло вот что... - и Лонгин Антонович поведал, как получилось, что Виктор увидел у него на коленях голенькую жену. - Его это взбесило, он запил. Он не мог смириться, что ей со мной хорошо. Это вопрос психологии, об этом есть работы учёных. Ему ударило, что надо встать надо мной, показать себя героем. - Гамлет, ебёна мать! - злобно сказал маршал. - Теперь ты всё знаешь, - сокрушённо проговорил профессор. Лоб старика вертикально пересекала набухшая вена, на лице застыло страдание. Он произнёс осипшим голосом: - Завтра я буду говорить с Ильичом. В этот день Можов ещё был в лесу. И в наступившую ночь - тоже. 110 Отправив своё послание в Москву, Виктор почувствовал, что больше не может пить. Страсти, распалявшие его, поостыли, и для него со всей отчётливостью прояснилось, что он учинил и что его ждёт. Он почувствовал себя так, как, наверно, должен был бы чувствовать себя бык, дойди до него каким-нибудь образом, что завтра придут его резать. Виктор бросился к знакомому, у которого имелся спальный мешок, и попросил его. Набив консервами рюкзак, встал на лыжи и ушёл в зимний лес. Через два дня приехала оперативная группа его арестовывать. Людмила рыдала и, как её научил муж, врала, будто он уехал в город. Но люди видели его уходящим в лес, о чём сообщили операм. Органы подняли работников лесничества, охотников посёлка и окрестных сёл. Те охотники, у которых были гончие, взяли на себя главную роль в поиске беглеца. Он скрывался в лесу пять суток, пока не напали на его след. Виктор с невероятной энергией убегал от погони, он надеялся, что его застрелят, но по нему не стреляли. Предельно измотанного в последнюю ночь, его на рассвете искусали собаки, а потом за него взялась милиция. В городе его поместили на обследование в психиатрическую больницу. В этот день в Москве генсек принял в своём кабинете министра обороны. Холеный мясистый генсек, который был на шесть лет моложе своего давнего приятеля, по сравнению с ним, весьма сдавшим в последнее время, выглядел сибаритствующим жизнелюбом. Он знал, о чём его собирался просить маршал, которого ему уже не один раз доводилось ограждать от неприятностей. Тот, под стать другим представителям верхушки, не исключая и самого генсека, имел свою слабость: питал пристрастие к растлению невинных отроковиц. Как правило, родители оказывались благоразумными и помалкивали, не без материальных выгод для себя. Однако случались и недоразумения. Однажды отец и мать двенадцатилетней девочки, которую из пионерлагеря увезли на дачу к министру, а спустя сутки доставили не в лагерь, а домой, дабы она в семейной обстановке освоилась с пережитым, не оценили любезности. Они принялись строчить жалобы в Верховный Совет, в ЦК КПСС - ну и незамедлительно попали в больницу, где скончались, по выданному родне заключению, от отравления маринованными грибами, купленными на рынке. Другой девочке достался непокладистый папа, написавший одну жалобу и, несмотря на сделанное ему внушение, - вторую. Он умер, неосторожно прикоснувшись к электрическому проводу. Ещё один подобный не умевший молчать отец, возвращаясь с работы домой, не вошёл в свою квартиру на втором этаже, а поднялся на лестничную площадку между четвёртым и пятым этажами и выпрыгнул из окна на тротуар. Внезапно уходили из жизни и другие неразумные родители - во имя покоя, который дарил своему министру обороны генсек, дав кому следует устное указание. Теперь министр просил выручить таким же указанием своего любимого брата. - Ты знал, что он был у немцев? - спросил генсек без напускной строгости. Маршал удручённо кивнул: - Знал. Мальчишка он тогда был, молоко на губах не обсохло. Со студенческой спортивной командой приехал из Москвы в Ригу, а тут война. Когда возвращались, поезд разбомбило, пешком не успел выйти к нашим. В Пскове немцы предложили ему работу, он согласился, не устоял. Когда фронт приблизился, он его перешёл и ко мне, всё мне начистоту рассказал. Как я мог ему не помочь? В то время, в той обстановке, его уморили бы в лагере. Генсек, бесстрастно выслушав, со значением приподнял густые чёрные брови - предмет своей гордости. - Немецкую форму надевал? - спросил он. - Нет! Ни формы не надевал, ни оружия не брал в руки. Он был занят на производстве горючего. - Руки кровью не обагрял? - уточнил человек с густыми бровями. - Нет! Конечно, нет! - поспешно произнёс министр обороны. Генсек с интересом смотрел ему в лицо: впервые тот просил помощи не для себя лично и при этом не мог скрыть переживаний. - Зелёный был парнишка совсем, а повзрослел - осознал... - проговорил министр, умоляюще глядя в глаза хозяину. Тот знал, что и сам проситель, очутись он на месте брата, не поступил бы иначе (впрочем, как и человек со знаменитыми густыми бровями). Помолчав, он сказал: - Ну-ну, говори. - Всё это дело - типичная бытовуха, - министр перевёл дух, - тип, который эту писанину написал, - псих и запойный алкоголик. Приставал к жене брата, она его послала - он завёлся и настрочил, а потом сбежал. Таким ничего не стоит в петлю влезть... Генсек подождал, не скажет ли министр ещё что-нибудь, и обронил: - Итак... - Когда его поймают... - проситель запнулся, - если поймают, а не тело найдут, и он себя сам... всё бы и кончилось, как не было! И писанину со всеми копиями уничтожить бы. Генсек вновь двинул бровями: - Чего я для тебя не делал... сделаю и это. Министр поднялся со стула и обеими руками стал пожимать руку благодетеля, в глазах блеснули слёзы. После ухода маршала в кабинете появился секретарь. Хозяин произнёс: - Ты знаешь дело его брата... - и собрался отдать распоряжение, но вышколенно-подобострастный человек вставил осторожно: - Поступила информация о нём. Генсек взглянул на тонкую папку в руках секретаря, спросил: - О брате? - Нет, о нём самом. Врач написал... - Прочти. Секретарь вынул из папки бумагу и зачитал сообщение врача, что состояние министра обороны, страдающего серьёзным заболеванием, резко ухудшилось и он нуждается в стационарном лечении. Генсек подумал, что предстоит решать вопрос о замене. После минутной паузы он хотел сделать то, что обещал человеку, который переставал быть нужным, и тут проявила себя лживость, развившаяся до Абсолюта. Секретарь услышал: - В отношении брата разобраться, как положено, по закону. Хозяин не забыл о пользе, приносимой братом министра ряду лиц (а через них - и самому генсеку), он не собирался отправлять деятеля науки в тюрьму. Потянуло лишь поиграть в справедливость до определённого момента. Секретарь записал указание в блокнот и исчез. Между тем маршал возвратился домой и обнял Лонгина Антоновича, который довольно-таки изнервничался в ожидании: - Ну, гора с плеч! Ильич сказал: сделает. Считай, того типа уже нет и его писанины как не было. 111 Профессор тут же позвонил Алику: "Всё улажено!" Он на пару дней задержался в Москве - купить жене подарки - и, вернувшись в южноуральский город самолётом, преподнёс ей платиновое с бирюзой колье и перстень белого золота с огненным опалом. Её это не на шутку тронуло, и она вознаградила Лонгина Антоновича долгим страстным поцелуем. Юрычу был заказан роскошный обед на завтрашний день, но профессор чувствовал - жену что-то гнетёт. Он знал - что. Ему самому было не по себе по той же причине. Когда они вдвоём пили кофе, Алик дрогнувшим голосом сказала: - Его... убили? Муж недвусмысленно промолчал. Перед тем как принять ванну, Алик сказала: - Мы не будем сегодня, Ло... Юрыч приготовил на обед, среди прочего, жареных голубей, но и они не возбудили аппетит у Алика и профессора. На другой день приехала из посёлка Людмила - просить Лонгина Антоновича, чтобы устроил ей свидание с Виктором. Плача, спросила, как спрашивала до того по телефону, не известно ли что профессору, почему арестовали её мужа? Сама она могла лишь сказать, что он запил и что-то писал, а потом заявил ей - ему надо скрыться и она должна отвечать милиции: он уехал в город. Лонгин Антонович сказал ей то, чего не говорил по телефону: его вызывали кое-куда, расспрашивали, что он знает о прошлом Виктора, и сообщили: тот несколько лет назад на юге убил двух милиционеров. - Я не верю! - вскричала Людмила. - Чтобы он был бандитом?! Вы в это верите?! - Нет, - мрачно ответил профессор, - я только передаю чужие слова. Алик была в своей комнате, слышала рыдания Людмилы. Лонгин Антонович обещал той разузнать, где держат Виктора и когда она сможет его увидеть. Он дал ей приготовленные деньги, которых должно было хватить до конца её декретного отпуска, если расходовать в месяц по сумме, равной зарплате библиотекарши. Ничего разузнавать он не стал. Вскоре Людмила вновь приехала в город, побывала в прокуратуре и пришла к профессору: ей сказали, что Виктор этапирован на место совершённых им убийств. Лонгин Антонович подумал: видимо, от неё скрыли, что его уже нет в живых, или же его решено устранить где-то в ином месте... После ухода Людмилы профессор разволновался и, приложившись к бутылке коньяка, ходил по кабинету, жена полулежала на тахте. - То, что он на себя погибель призвал, лишь бы мою жизнь смять, кажется невероятным, но в этом диком поступке есть и типичное, - Лонгин Антонович налил себе ещё рюмку, сказал: - Отвыкать мне уже надо от коньячка, отвыка-а-ть... - Он оторвал руку от рюмки и, словно сбившись, произнёс: - Чем Ленин, большевики купили народ? Ведь для большинства жизнь сразу же стала хуже. Зато на глазах этого большинства знатные, богатые и вовсе лишались жизни. Царских министров, генералов, вчера таких важных, всемогущих, выводят из их особняков и в кузове грузовика везут в ЧК. Все эти обласканные судьбой, которые, по представлению хуеты, купались в счастье (а как же? ели рябчиков!), получают от власти кулаком в морду, прикладом по черепу, штыком в брюхо! Это ли не всесветная радость? Что, барин белотелый, к шёлковому исподнему привыкший, будешь ещё на мягких постелях с красотками ебаться? Постой босиком на ледяном цементе, ха-ха-ха, почерней телом-то, пока не разрядит в тебя наган чекист... Что за неслыханное торжество для тех бессчётных, кого точит зависть! В этой стране зависть была освобождена от всех препон и узаконена, она справляла здесь оргии, какие нигде больше невообразимы. Лонгин Антонович ходил туда-сюда перед тахтой, на которой расположилась Алик, и говорил: - Советские люди не избалованы сытостью, но чем они могут похвастать перед миром, так это познанием своеобразного наслаждения - утоления Зависти. Они балдели во дворцах, мочась в собранные там дорогие вазы, любовались, как господские дочки-подростки, сделанные сиротами, выходили на панель. Упивались, когда соседа, нажившего несколько коров, которых он берёг пуще себя, волокли от этих коров, от построенного им дома, волокли с женой, с разутыми, раздетыми детьми, чтобы посадить в скотный вагон и отправить в Сибирь. Что за услада для тех, кто не может заставить себя трудиться, неспособен наживать, не умеет построить ничего крепкого, уютного! Все эти миллионы, даже не веря в коммунизм, будут всегда восхвалять революцию, будут звать: "Приди, Ленин, и уничтожь того, кто на моих глазах купается в счастье!" Даже когда ни одно из обещаний Ленина не сбудется, его будут боготворить. Ведь он, в глазах больных Завистью, справился с наиглавным. Смог узаконить их Жажду злорадства, доказать: да, это реально, это достижимо - обездолить богатых, всех имущих, то есть - счастливых! и не только обездолить, но и убивать, убивать их... Он высказывался, благодарный Алику за то, что она с таким вниманием слушает его: - В советском человеке это генетически заложено - пристрастие к утолению Зависти. Такой к этому вкус - чем угодно заплатит за радость! Ну объясни человеку в здравом уме: можно ли, зная, что тебя расстреляют, наслаждаться тем, что другого посадят? Профессор развёл руками, глядя на жену: - Уверяю тебя, Можов горячечно ждал такого наслаждения! Ждал, когда его станут допрашивать и из вопросов можно будет понять, что я арестован. Какой экстаз он испытал бы! какие переживал бы часы блаженства, не сравнимые ни с чем! Конечно, посещал его и ужас, смертный пот прошибал не один раз: жалко себя-то!.. и раскаялся он - зачем такое сделал... Но не сделать он не мог - зависть сильнее его. Лонгин Антонович помолчал и добавил: - Похожее бывало на Руси и до Советов. Вспомни Гоголя: Чичиков служил на таможне, они с приятелем-чиновником баснословно наживались - но замешалась страсть к женскому полу. Приятель не вынес чужого успеха, настрочил донос на Чичикова - тот пострадал. Но себя-то приятель и вовсе сгубил! Алик думала: то, о чём говорит Ло, - это история, литература, а Виктор бывал совсем рядом, она видела в его глазах обожание, целовалась с ним, она любила его... И, однако, в нём таилось всё то, что она услышала от Ло, - иначе он не поступил бы так... Виктор, которого уже нет на свете. У неё текли слёзы, она мысленно кляла себя, что, не удостоверившись, ушёл ли он, села нагишом на колени мужу. Не произойди это, настал бы момент, когда она дала бы понять парню - не помириться ли им?.. Он нашёл бы в городе старушку, которая в определённые дни за плату уступала бы им на пару часов свою комнату: какими чудесно-упоительными были бы их встречи!.. Людмила, конечно, сообщала бы Ло по телефону об отлучках мужа, но Ло думал бы: тот встречается с Галей. Милому-милому Велимиру-заде хватало бы ласк - Алик чувствовала в себе столь много тепла! Они, трое, избежали бы постигшего их ужаса и жили бы теперь, по-своему счастливые. 112 Профессор заезжал за женой в конце её рабочего дня и вёз смотреть зарубежные фильмы, которые показывали лишь избранным. Драматизм чужих судеб, любовные сцены, игра актёров отвоёвывали сердце Алика у состояния самоедства. Минул день Меремьяны-Кикиморы, сообщил Лонгин Антонович. В свои права вступал март, солнце в полдень резало глаза. В выходной профессор и Алик, взяв с собой Юрыча, поехали на озеро ловить из-подо льда рыбу. Лонгин Антонович хлопотал вокруг жены, наживлял её удочку, они выудили немало рыбы: главным образом, подлещиков, считала Алик, но муж пояснил - это густера. Алик возвращалась домой в весеннем настроении. Пораньше отправившись с Ло в спальню, она разделила с ним восемь минут острой любви, поначалу вскинув ввысь ноги, качая ими, а затем уронив их на стороны и издавая безудержные стоны. Заснув глубоким сном, увидела себя голой, в босоножках на каблуке, и стоящего рядом голого мужчину, необыкновенно высокого, в очках, о котором знала, что это - генерал Андрей Власов. Он улыбался ей, что-то говорил, рокотал его бас, но слов нельзя было разобрать. Она, испытывая к нему горячую симпатию, глядела на его торчащий член, мужчина взял её под руку, подвёл к столу, покрытому белой скатертью, Алик увидела, как он наклоняется. Он подхватил её под попу, поднял, уложил на стол на спину, она подняла круто ноги, её ступни в босоножках легли на его плечи. Алик сдавила ступнями его шею, ожидая ощущения фаллоса в сладкоежке, но его не было, она протянула руку, ища член, - и проснулась. Положив ладонь на фаллос спавшего на спине мужа, прижалась к нему грудями, разбудила, прошептала: - Ло, мне хочется. Она сжимала чуткой рукой его яйца, потом легла на него и, приподняв попку, залупила пальцами фаллос, стала потирать его головку о клитор. Орудие встало вторчь, Алик, введя его и усевшись, экстазно прогибала спинку, щипала мужу грудь, раскачивая маятник, затем её попа стала мелко и часто-часто подскакивать, вся вибрируя... темп-темп-темп!. тело пронизала судорога; сладострастно ёжась, Алик приняла упоительно щекочущий выброс и потянулась. Утром за завтраком она сказала Лонгину Антоновичу: - Я думаю о людях, у кого жизнь ужасно оборвалась. Власов мне вспомнился. Если всё так, как ты о нём говоришь, его очень жалко. - Жалко... - повторил профессор, вспоминая генерала, - он бросил вызов непобедимому, и оно его задушило. Он был человек риска и остаётся для меня примером индивидуалиста. Крестьянский сын, учившийся в семинарии, сделал в советское время карьеру, с начала войны, как велели ему обстоятельства, воевал с немцами, командовал корпусом, а потом - 20-й армией под Москвой. Тут он весьма отличился. Но когда ему дали 2-ю ударную армию и немцы обложили её в волховских болотах, что было делать? Застрелиться? Чего ради? Лонгин Антонович прикоснулся к несчастной судьбе: - Его выдали крестьяне, оказался в плену. Что ждало его? Генералы в немецких лагерях от голода не умирали, он дожил бы до конца войны, но, избеги или нет сталинского гнева, в любом случае тащился бы по жизни презренным неудачником. Бывшим пленным была заказана дорога наверх. Я отлично представляю, сказал профессор, его состояние в бараке для пленных: настоящее было печальным, будущее - грустным. И тут ему предложили взяться за создание Русской Освободительной Армии, провозглашая цель - борьбу с кровавым режимом Сталина. Пленный становился нужной деятельной личностью - разве же этого мало? Из-за чего ему было не соглашаться? Из преданности так называемой родине? У Ленина и других большевиков была родина - Российская империя. Но в разгар её войны с Германией Ленин вступил в сговор с германской верхушкой, брал немецкие деньги, чтобы пропагандой разлагать русскую армию. Немцы провезли его с группой соратников через свою территорию, чтобы он явился в Россию и взорвал её изнутри. То есть, сделал вывод Лонгин Антонович, Ленина не удовлетворяла родина, которая ему досталась, и он решил с помощью немцев создать и, в конечном счёте, создал другую, подходящую для себя родину. Так почему было Власову не попытаться сделать то же самое? Он и его соратники выработали программу, как построить новую Россию после свержения Сталина и коммунистов. Другое дело, объяснял профессор, что немцы не захотели, чтобы он сосредоточил под своей властью русскую армию в полтора миллиона. Они были правы. Войну они медленно, но проигрывали, и как бы они помешали генералу с такими войсками перейти на сторону того же Сталина, чтобы стать героем? У немцев были свои интересы, у Власова - свои. Командующий армией в полтора миллиона имел бы выбор: почему не вступить в союз с американцами и англичанами? Короче, он мог взять Германию за горло. Поэтому ему позволили создать к началу сорок пятого года лишь одну русскую дивизию. Алик хмыкнула. - Я поняла - ты хвалишь его за то, что ему было всё равно, на какой стороне быть. Лонгин Антонович ответил с видом человека, который привык к возражениям и знает, насколько они неубедительны: - Он был целиком и полностью на стороне самого себя. В плену он выбрал: не прозябать, а выдвигаться благодаря своим энергии, способностям. Личность имеет право на всё, где применимы её способности. Профессор добавил тоном уважительного сочувствия: - Он мне сказал, его любимый литературный герой - сын Тараса Бульбы Андрий, который из любви к прекрасной польке пошёл против своих запорожцев. Признание Власова меня тронуло. Кстати, после нашей встречи он женился на немке из высшего слоя. Алик промолвила виновато и смешливо: - Он мне приснился... - она умолкла на секунду. - Представь, он был совсем голый. Что-то говорил мне, но я не поняла - что. - Он называл тебя обворожительной панночкой, - сказал профессор. Было воскресенье, идти на работу не требовалось, и они подумали об одном, глазами понимающе улыбаясь друг другу. 113 Профессору позвонил на работу начальник, который уже с ним беседовал о послании Можова. Надо было опять посетить кабинет в здании, куда многие предпочли бы никогда не входить. На этот раз начальник не выказал приветливой свойскости. - Садитесь, пожалуйста, - произнёс дежурно-любезно и кивнул на стул перед столом, за которым сидел. - Вы должны ответить на ряд вопросов, вам их задаст наш следователь. Дверь открылась, и в кабинет вошёл немолодой человек, держа перед собой пишущую машинку. Он поставил её на стол сбоку от начальника и Лонгина Антоновича и опустился перед ней на стул. Повернув к профессору голову, следователь начал с вопросов, требуемых формой допроса: фамилия? имя-отчество? Дата, место рождения? национальность? Затем спросил, когда и каким образом состоялось знакомство профессора с Можовым. Прежде чем ответить, Лонгин Антонович обратился к начальнику: - Что с ним? Хозяин кабинета произнёс: - Он под стражей. В отношении него ведётся следствие. Профессор постарался скрыть волнение. Ему повторили вопрос о знакомстве с Можовым, Лонгин Антонович ответил: был нужен способный помощник, и давний приятель Можов-старший, ныне покойный, рекомендовал своего сына. Следователь постукивал указательными пальцами по клавишам машинки. - Он жил в вашей квартире, - сказал, уставив в профессора тяжёлый взгляд: - Рассказывал он о совершённых убийствах? - Нет. Ничего подобного он не говорил. - В каких он был отношениях с вашей женой? - Ни в каких, - сказал профессор с такой усмешкой, с какой отвечают на глупейший вопрос. Следователь стал спрашивать Лонгина Антоновича о его военном прошлом, и тот рассказал, как война застала его в Риге, вернуться поездом в Москву не удалось, он очутился в немецком тылу, встретился с группой попавших в окружение красноармейцев. Позднее к ней присоединились другие группы, образовался партизанский отряд, и Лонгин Антонович был его бойцом до весны сорок четвёртого года, когда советские войска освободили деревню, где его, заболевшего, прятали от немцев крестьяне. - Имею подтверждающие документы, - со спокойствием сказал профессор. - Проверим, - строго произнёс хозяин кабинета. Следователь передал ему напечатанное, тот с демонстративным вниманием прочитал бумаги и протянул их гостю: - Ознакомьтесь и подпишите. Лонгин Антонович исправил грамматические ошибки, вставил недостающие запятые, прочитал вслух: "Не проявлял интереса к совершённым Можовым убийствам". Указывая авторучкой на фразу, сказал: - Я не говорил так. Смысл таков, что можно понять, будто я знал об убийствах. На лице начальника появилось выражение, словно он раздражён, но сдерживается. - Так как вы предлагаете? - произнёс он скрипуче. - Можов не говорил мне, что совершал какие-либо преступления, тем более - убийства! - отчеканил профессор. Исправление было внесено, и Лонгин Антонович подписал показания. - Пока можете идти, - начальник сделал ударение на слове "пока", - но вы не должны покидать город. С профессора взяли подписку о невыезде. 114 Когда Лонгин Антонович вошёл к себе в квартиру, вернувшаяся с работы Алик в трико крутила обруч, приводя осиную талию в грациозно-упругое движение. Она по лицу мужа почувствовала неладное, дала обручу упасть на ковёр. - Что-то случилось, Ло? Он принял вид человека, вынужденного сообщить настолько ожидавшееся, что остаётся только вздохнуть: - Виктор жив, Людмиле сказали правду. От слова "жив" Алик неосознанно ощутила радость, но тут профессор сказал: - Он у них в руках и, значит, мёртвым завидует. Её лицо исказилось. - Я не могу это выносить! Не-могу-не-могу-не-могу, Ло-о! - она повернулась к нему спиной. Он ласково её обнял. - Человек сделал это сам. Они молчали. - Ты говорил - всё уладилось... - промолвила она дрожащим голосом. - Мне так сказали. Но, видимо, улаживается иначе, чем я думал. Он позвонил брату и услышал: маршал находится в больнице, его запрещено беспокоить. Положив трубку, профессор сказал жене: - Брат попал в больницу, и этим объясняется... - он не договорил. - Ужас! какой ужас - то, что происходит! - Алик, стоя перед ним, сжала в горстях волосы на висках. Профессор заговорил с тихой терпеливой скорбью: - Мы уже толковали и толковали об этом. Ты умница, и что толку повторять тебе, что надо взять себя в руки и так далее и тому подобное... - Но если идёт не так, как ты думал, что будет с тобой? Лонгин Антонович, понимая, что обещанное братом по каким-то причинам не удалось, стал уверять жену: даже если возникли неувязки, для него, при его связях, дело завершится благополучно. Она смотрела на него полными слёз глазами: - Но ты объяснял - в этом государстве всё так ненадёжно! "Поразительно схватчивый ум!" - восхитился он и опять обнял её: - Да. Ни в чём нельзя быть уверенным. Также и в том, что дело кончится плохо - вполне может оказаться наоборот, - он издал смешок беззаботности. Он подбадривал её и в последующие дни, между тем свозил к нотариусу, познакомил с адвокатом. - Мы, независимо ни от чего, должны позаботиться об этих делах, Альхен. Рано или поздно я заболею, со мной может приключиться несчастный случай. Надо, чтобы я был спокоен: ты получишь всё положенное. - Ло! - она ловила его взгляд. - Ты не уверен, что обойдётся? Чего бы он не дал, чтобы эти страдающие, в слезах, глаза повеселели! И переводил разговор на её работы, не в силах спастись от горечи - до чего же у девочки болит душа... Пренебрегая подпиской о невыезде, он вылетел в Москву и, звонком уведомив о прибытии высокопоставленного покровителя, получил отдельный номер в гостинице. 115 Приняв Лонгина Антоновича, покровитель забыл, что они давно на "ты". - Почему вы нарушили закон? Вы подписались о невыезде, и вас можно привлечь к ответственности. Профессор с покорной угрюмостью ответил: - Привлекайте. - Что это за поза?! - с резко-металлической ноткой выкрикнул человек власти, не один год набивавший карман благодаря профессору. - Вам теперь только каяться! Вы укрывали убийцу! - Я каюсь, - произнёс профессор невозмутимо. - Ты над кем себя ставишь? - прошептал большой начальник, не выдерживая первоначально взятой роли. - Ты от нас таил, что работал на немцев, а перед подонком распахнулся! Вы с ним педерасничали? Лицо Лонгина Антоновича осталось бесстрастным. - Не страдаю. - Так пострадаешь! Мы из тебя крови попьём! Зажрался, вообразил - так нужен, что мы будем твою шкуру спасать. Не выйдет! Всё будет по советским законам. Профессору запретили отлучаться из гостиницы и звонить кому-либо. Он должен сидеть в номере под наблюдением "человека" и ждать, когда вызовут. Вызывали и рано утром, и в середине дня, и в восемь вечера. Привозили к тому или иному высокому начальнику, хорошенько выдерживали в приёмной, а потом в кабинете требовали читать вслух то, что написал на него Можов, кричали: - Вы с самого начала знали, что он убийца?! Лонгин Антонович с безучастным лицом твердил "нет". - С какой целью вы его укрывали? - Я его не укрывал. Я принял его по просьбе его отца - ныне покойного учёного. Ему совали под нос собранную в последнее время информацию о его работе на немцев, заставляли тоже читать вслух, орали: он шкурник, изменник Родины. Приказывали писать подробные объяснительные. Ему грозили и снова грозили, повторяя, что в отношении его будет соблюдена законность. Он полагал, что в таком случае его должны были уже арестовать. Однако до ареста не доходило. Другие люди занимались Виктором Можовым. Признанного в психиатрической больнице вменяемым, его доставили в Тихорецк, где написанное им о себе полностью подтвердилось. По тому делу уже расстреляли парня - попавшегося поблизости от места происшествия дезертира из рядов Советской Армии. Виноторговка и девица, которую Виктор запер в погребе, под нажимом "опознали убийцу". Теперь они опознали Можова, и вдобавок его отпечатки пальцев совпали с парочкой тех, что остались в дачном домике. Виктор жаждал вопросов, в которых проявился бы хищный интерес к Лонгину, однако компетентных лиц пока интересовал только он сам. Когда его держали в психушке, врач допытывался, были ли в его роду алкоголики, психбольные. Таковых не имелось. В следственном изоляторе его стали допрашивать о происшедшем в Тихорецке. Он отвечал искренне, подробно - чтобы, улучив момент, спросить следователя прокуратуры: а когда займутся другой частью его заявления, о предателе? "Это компетенция иного ведомства", - сказал следователь. Можова отправили из Тихорецка в СИЗО тамошнего краевого центра Краснодара. Когда была поставлена последняя подпись под показаниями и следователь вышел из камеры допросов, появились работники МВД: "Ну, теперь ты узнаешь, как стрелять в нас!" Ему завернули руки за спину, сковали наручниками и, усадив на стул, принялись хлестать ладонями по щекам. Он заливался кровью из носа, ему плескали в лицо холодной водой и хлестали снова. Его хватали под мышки и за ноги, поднимали со стула и давали в сидячем положении упасть задом на цементный пол, отчего внутренности пронзало болью. Пинками ему добавляли приятного. Он терял сознание, и под лопатку всаживали шприц: уколы были до того болезненными, что у него вырывались вопли. Сорвав с него брюки, трусы, его сажали на два стула, между которыми оставался промежуток, в нём оказывались гениталии. Стоящий перед избитым молодчик не давал ему подняться, а двое других, встав по бокам, несильно пинали стулья - мошонка, член усаженного "на прищепку" сдавливались, плющились... Если бы Можов каким-нибудь чудом очутился теперь на воле, он был бы уже не жилец. 116 В его сознании не потухали въевшиеся в самую глубь мысли об Алике и профессоре, лихорадочно-неотвязно обуревало видение: ошеломлённая Алик яростно и беспомощно смотрит, как в их с Лонгином квартире проводят обыск, а всесильный муженёк, осунувшийся, позеленевший, бестолково бормочет: "Это недоразумение, Альхен, недоразумение..." Его уводят, а она бесится оттого, что теряет прекрасную квартиру, "волгу", дачу... Виктору неистово желалось, чтобы это случилось как можно скорее, и досаждал страх: связи профессора окажутся столь велики, что заявление похерят. Была ночь, когда Можова привели к следователю, который улыбчиво сообщил, что он из КГБ. Галстук на нём не был затянут, верхняя пуговица светло-голубой рубашки была расстёгнута, молодящийся мужчина насмешливо глядел на парня, понимая по его виду, что он претерпел, и ожидая жалоб. Но Можов заговорил о советской родине, о долге, о том, что фашистским прихвостням не должно быть пощады. "Вот это ненависть!" - почувствовал интерес следователь и с медовой нотой поддержал Виктора: вы очень всё правильно говорите, хорошо, что обратились, раскрыли прошлое этого типа... ведь он, наверное, и в бытовом смысле нехороший человек? - Сволочь! - Аморальный, распутный? - Ещё какой! Следователь приветливо кивал и вдруг приблизил лицо к самому лицу Можова: - Эту молоденькую, на ком он женился, он её у тебя увёл? Раньше Виктор подумывал - ему, очевидно, зададут такие вопросы, они обернутся болью. Так и есть. Полоснула нестерпимая обида: кем он предстаёт перед гэбистами? мстительным человечишкой, спятившим оттого, что девчонка предпочла ему другого? Бывают на свете слизняки - из ревности суют голову в петлю. И он из подобных - сунулся в камеру смертника. Ничтожество, переполненное завистью к сопернику, заливает ядом и себя, и его, извивается, шипит - обделённая, обездоленная гнусь... В искалеченном теле душа вдруг возмутилась с несказанным пылом. "Я - не-ничтожен!!!" Во что бы то ни стало надо отнять у гэбистов их правду! - С чего вы - про его жену? - сказал как бы вскользь и осторожно покашлял, оберегая отбитые лёгкие. - Что я, баб не имел? У меня своя жена - что надо, девочкой взял, восемнадцать исполнилось... "Что осклабился, ехидна? не веришь... вывернуться, как вывернуться?.." - Моей жене, особенно в том смысле, цены нет! - он невольно повысил голос: в селезёнке дёрнулась боль, и лицо исказила гримаса. Следователь моментально навострился. Со сладкой миной выдохнул: - Он вам дом помог купить... ваша жена ему нравилась? Виктор понял. И почувствовал: это единственное, что ему остаётся. Позор правды или позор выдумки. При выдумке - не такой уж и позор: не он остаётся в дураках. Парень прохрипел: - Он - скотина! Я не хочу об этом говорить. Следователь злобно улыбнулся: - А придётся. Посыпались вопросы. Виктор сначала подавленно молчал, как бы уничтоженный ими, затем стал неохотно, будто под нажимом гэбиста, подтверждать. Уточнять, словно бы ненароком... Профессор познакомился с Людмилой в лесу, где та собирала ягоды. Стал дарить ей подарки, и она сошлась с ним. - Так не ты, а он взял её девочкой? - Да-а! ебались они!!! Видел ли я? Застал их однажды непосредственно... поза? очень похабная. К тому времени профессор уже сильно развратил Людмилу... да, он отец ребёнка... Гэбист "выматывал" детали, "особенности", возвращался к теме сексуальной утончённости (как-как? но это же явное извращение!), заставлял повторить, посмеивался. - Ну, и что же вы? - Он её мне в жёны - я согласился. Из-за денег, из-за дома. Договор был: между ними - разрыв! Но старик продолжал её ебать. И жмотничал! Разве это деньги - что он давал? И ведь две машины у него - нет чтобы одну подарить! Как бы спохватившись, Виктор упорядочил речь: - И тогда от невозможности и дальше выносить и желая одним разом покончить... - После многодневной пьянки, - добавил следователь, - когда жена не дала денег, ты рванул на груди рубашку и - с гранатой под танк! - Гэбист был в неплохом настроении. Можов спросил, что будет профессору "по фактам измены родине"? - Это пусть тебя не ебёт! - неожиданно хамски обрезал следователь. - Или ты думал - будут учтены твои желания? Виктор осознал, что ничего больше не узнает. Но до чего же изнуряюще жадно хотелось представить крах врага! В душе теперь сидело неверие. Следователь не спросил ни разу, не добавит ли он ещё чего-то о работе Лонгина на немцев? Зато настойчиво добивался: "Ты кому-то трепался? Кто-то ещё знает?" Власть продажна до самых верхов, и проходимца не отдадут под суд. Страх, что кончится этим, охватывал парня, когда он только приступал к заявлению, но перемочь себя и не написать он не сумел. От мысли, что всё было зря, в сосущем отчаянии Виктор цеплялся за видения: профессор устраивает Алику сцену: "Ты добыла для него сведения! спала с ним! Ты, ты виновата, недаром он тебя не задевает в своём доносе! Но теряем-то мы оба! мы с тобой лишаемся всего!.." У неё истерика: хочет защититься - и нечем. Она тоже не желает терять блага. Но вот выяснилось: муженька не выдадут на расправу. Он торжествует: враг пошёл на смерть, но не причинил ему никакого вреда! Старый кобель лезет к девчонке с поцелуями, тянет её в постель... А она вспоминает "принципы", которые он так красиво расписывал. Уйти из жизни, набрав максимум очков! То есть когда мужчина из любви к прекрасной женщине идёт на смерть. Алик видит: это сделал ради неё Виктор! А Лонгин - дешёвый комедиант, для него "принципы" - лишь способ заинтересовать девушку. Болтливый трус будет дряхлеть, делаясь всё противнее. Она возненавидит его, её переполнит гадливость. И каким же дорогим станет ей образ Виктора! Это убеждение стало жить будто отдельно от измолоченного тела, от страха смерти. Ревность, зависть перестали грызть. Выступали слёзы тихого восторга и любви к себе. Когда мнилась влюблённая в него, плачущая по нему Алик, утихала головная боль, что после истязаний изнуряла его. Движения стали замедленными, не замечалось окружающее. Он пил любовь, воссоздавая в себе встречи с Аликом, её нежные слова, интонации, ласки, и жил пьяным. Его "я" обратилось в купание, в утопание в грёзах, и то ли низшей точкой в тёмной глуби, то ли высшей, при взлёте на волне, было воображать Алика в миг, когда она узнаёт о его смерти. 117 Положение Лонгина Антоновича не стало беспросветно-грозовым. Генсек, которому доложили, что профессор день за днём подвергается выволочкам и внушениям, велел сурово предупредить его в последний раз и спустить дело на тормозах, дабы учёный вернулся к деятельности, столь полезной в определённом аспекте. Лонгина Антоновича вызвали в кабинет, где собрались семь-восемь самых высокопоставленных лиц. Председательствующий, указывая другим на грешника, понуро севшего на стул, вскричал: - Он вообразил - мы ради него отменим советские законы! Служил оккупантам? ну и ладно-де, тебе - можно. - Этого ты ждал?! - подхватил другой руководитель, вперяя негодующий взгляд в профессора, и на того посыпался отборный мат. Каждый из собравшихся внёс свою лепту в обличение изменника Родины, после чего председательствующий, оглядывая их, сказал: - Так, значит, передаём дело в советский суд? - последние два слова он выговорил почти с молитвенным благоговением. Раздались возгласы одобрения. Один из обличителей предложил срок передачи дела в суд не определять, "а вернуть человека к работе". - А там посмотрим... Это было заранее обговорено. Председатель хотел уже заканчивать, как вдруг заметил загоревшийся сигнал: секретарь в приёмной спрашивал позволения прислать неотложную информацию. Лонгину Антоновичу было сказано: - Вас проводят в комнату - отдохните там! Комната с мягкими стульями, полированный стол, на котором стоят бутылки с минеральной водой, перевёрнутые стаканы. Профессор подошёл к окну. Оно выходило во двор с десятком деревьев, здесь была тень, но в окнах напротив сверкало весеннее солнце, почки на деревьях набухли. Он изводился вопросом: что же произошло? не открылось ли насчёт Мозолевского и его сволочи? А председателю передали докладную псковских гэбистов и книгу Дульщикова, где на одном из снимков был запечатлён Лонгин Антонович. В докладной говорилось, что книга распространена не только по всему СССР. Переведённая на языки братских народов, она размножена многотысячными тиражами почти в каждой социалистической стране. "Объект проходит в книге под собственной, не изменённой и в настоящее время фамилией, указываются его подлинные инициалы..." Авторы донесения высказывали мысль "об имеющем место риске почти стопроцентной вероятности": кому-то из иностранцев, знающих Лонгина Антоновича, может попасться книга Дульщикова, и иностранец увидит, что работавший на немцев инженер и советский доктор наук, брат министра обороны, - одно и то же лицо. Или иначе: кто-либо уже знающий книгу встретит Лонгина Антоновича и сделает то же открытие. Его может сделать и какой-нибудь советский отщепенец. Он поспешит передать сенсацию зарубежным журналистам. В любом случае, грянет громкий скандал. Председатель ознакомил товарищей с докладной, они принялись рассматривать книгу. Можов не упомянул о ней в своём послании, а гэбисты Пскова заинтересовались библиотеками отнюдь не в первую очередь. Таким образом, на собравшихся свалилась новость, к которой они не были готовы. Один из них взглянул на председательствующего: - Это требует другого решения. Прошло более трёх часов, прежде чем профессора пригласили в кабинет. Сейчас там был только его хозяин, что председательствовал на давешнем заседании, он посматривал в раскрытый томик на столе. - Любишь на память сниматься? - "тыкнул" гостя на сей раз дружелюбно, по-свойски. Руководитель смотрел на снимок, где германский полугусеничный бронетранспортёр, используемый и как тягач, тащил в гору пушку, а на переднем плане запечатлелись офицер вермахта и человек в штатском, которого нетрудно было узнать. Профессору, присевшему по другую сторону стола, иллюстрация была не видна, но он догадался: "Труд того писателя..." За три часа ожидания не раз приходила мысль о книге, которая могла весьма осложнить его положение. Большой начальник убрал томик в стол, небрежно спросил, знает ли жена о прошлом профессора? сообщил ли он ей о заявлении Можова? Лонгин Антонович спокойно отвечал "нет". Начальник недоверчиво усмехался, затем проговорил доверительно: - Есть люди, которые требуют тебя наказать. Но мы попросили Ильича, он сказал - надо дать делу остыть, и он его закруглит. Тебя надо на время - с глаз долой по состоянию здоровья. Ты в санатории "Михайловское" не бывал? - Нет. - Так надо восполнить. Пройдёшь там диагностику, специализация там широкая: сердце, почки, нервная система. Отсюда тебя и отправим. Позвони жене, скажи - неважно себя почувствовал, а тут представилась возможность подлечиться в подмосковном санатории, - и профессору было указано на телефонный аппарат. Лонгин Антонович, смертельно побледнев, поднял трубку, дважды сбился, набирая код междугородной связи. Алик только что вернулась с работы: по тону мужа поняла, что надо быть осмотрительной в разговоре, не удержалась лишь от вопроса: "Всё благополучно?" Он, под взглядом начальника, ответил: "Сердчишко прихватило, отдохну в санатории. Нет-нет, ничего серьёзного..." Произнёс ещё несколько успокоительных фраз и, положив трубку, попросил позволения написать жене письмо. Руководитель хмыкнул, подумал и подвинул к нему стопку бумаги. Профессор промокнул платком пот на лбу, вдавил пальцы в виски, где сейчас пульсировала боль. Усилием воли заставил себя поскорее написать: "Любимая! В последнее время у меня стали возникать галлюцинаторные явления. Это наследственная болезнь, и я знаю, что будет дальше. Возникающие кошмары невозможно перенести. Я решил уйти из этой череды страданий. Больше всего на свете меня страшит, что ты можешь увидеть меня в состоянии болезни. Она неизлечима. Помимо неё, не вини абсолютно никого в моём конце. Я безмерно благодарен тебе за твою любовь! Прощай, родная! Твой Лонгин". Профессор протянул листок начальнику, тот взял его с интересом. - Ничего не понимаю! Ты что, в самом деле, болен? или это в связи с нашим разговором? Ну-ну-ну-у, напридумывал, развёл трагедию. Рано ещё тебе с жизнью прощаться. Будешь работать! Но подлечиться надо. А это выкинь из головы! - он помахал листком и убрал его в стол. Глядя в спину уходящему, думал: "Ещё бы не догадаться!" Досаждала мысль о большой потере, и он чувствовал жалость... к себе. За дверью профессора ждал молодой мужчина, он предупредительно поклонился и пошёл рядом. Возле машины стоял человек в плаще с непокрытой по-весеннему головой, он с улыбкой кивнул Лонгину Антоновичу, распахивая перед ним заднюю дверцу. 118 Лонгин Антонович был с ветерком доставлен в санаторий, расположенный в тридцати пяти километрах от Белокаменной, в своё время здесь было живописное поместье графа Сергея Дмитриевича Шереметева. Место сохранило вид старинного французского парка с прудом. Профессор прожил здесь в отдельной палате несколько дней конца апреля, ни с кем не знакомясь. Мысль нет-нет да и уносила его в прошлое, снова и снова обращалась к Волобуеву и Половинкину: каково было им после того, как они отказались присягать?.. Он прогуливался по аллеям, любовался прудом, останавливался перед старыми пихтами, которые в Подмосковье нигде больше не росли, и всё время чувствовал, что за ним наблюдают. Посматривая на людей, которые были вблизи или в отдалении, задавался вопросом: этот? эта? Он не знал, что его отец, числящийся братом, выписан из больницы с назначением постельного режима в домашних условиях. Министр взялся за телефон и выведал, какое решение породила обнаруженная книга Дульщикова. Маршал добился, чтобы его соединили с генсеком, попросил прощения за беспокойство, сказал: - Мне считанные дни остались... Генсек, имея от врачей более оптимистичный прогноз о состоянии министра, выжидательно молчал. Тот проговорил с усилием: - Если меня не станет, ему некого будет компрометировать. Можно, чтобы он жил? Человек со знаменитыми бровями удивился силе родственного чувства, он испытал что-то вроде растроганности, сказал с хрипотцой и почти с искренним участием: - Я сделаю для тебя. Маршал, переведя дух, спросил: - Я могу быть спокоен, что он будет жить? - Будь спокоен! - прозвучало в трубке. Не прошло суток, как генсеку доложили: министр обороны скончался, проглотив горсть сильнодействующих таблеток. Всесильное лицо вспомнило об обещании, и в течение нескольких часов желание исполнить его боролось с лживостью, развившейся до Абсолюта. Наконец генсек позвонил чиновнику, которому было поручено провести мероприятие, как выразились высокопоставленные бюрократы. - Что у тебя с делом? - был задан вопрос. Чиновник с готовностью ответил: дело делается. - Отменяю, - произнёс генсек и после паузы добавил: - Если не поздно. Чиновник, прошедший хитроумную школу недомолвок и умолчаний, силился уяснить истинное пожелание первого лица в государстве. Повременив с час, он позвонил в санаторий "Михайловское" доверенному врачу, но трубку поднял не он, а одна из его коллег, которая сообщила: врач ушёл к больному. - Позовите его к телефону, - приказал человек с полномочиями, помолчал и обронил: - Срочно. Как и в прежние дни, Лонгин Антонович в послеобеденные минуты сидел у себя в палате на постели, ожидая медсестру, которая и появилась - молодая, улыбчиво-бодрая, хорошенькая. Она ловко несла поднос с лекарствами, с двумя стаканами воды: - Пожалуйста! Этим запить вот это, а здесь - растворённая таблетка. Он, как и в прошлые разы, напрягся во всю мочь - только бы не дрогнула рука, не расплескалась жидкость... "Она?.." - поскорее проглотить... Медсестра лучисто улыбнулась: - Отдыхайте на здоровье! Он лёг на правый бок, перевернулся на спину, непреодолимо тянуло в сон... он оказался в зале ресторана, столик перед ним полон вин и закусок, на встречу должны прийти люди - враги, выдающие себя за друзей. Поэтому у него на скатерти под меню лежит пистолет. Что такое? Пистолет сейчас только был - и его уже нет! ни под меню, ни под винной карточкой. Он обшаривает свои карманы - нет пистолета! А вот-вот появятся убийцы. Его пронизывает чувство беззащитности - бежать сломя голову... Но вот же он, пистолет: лежит на тарелке. Лонгин Антонович тянет к нему руку... В палату вошёл врач, профессионально впивающимся взглядом прозондировал лицо человека, погружённого сильным наркотиком в кому. Наполнив шприц препаратом, врач удобно уселся на стул у постели, и тут послышался топоток, в палату рысцой вбежала коллега-доктор: - Вас к телефону срочно! Врач, отрываемый от дела, на исполнении которого он сосредоточился, недовольно спросил: - Что-то ещё сказали? - Да нет... Он сделал Лонгину Антоновичу укол в вену, отправился в кабинет и взял телефонную трубку. В ней раздался знакомый ему голос распорядителя: - Отменяется! Врач оторопел, у него вырвалось: - Но я уже ввёл... Он ввёл профессору препарат, который, угнетая деятельность дыхательных органов, вызывал смерть. - Так, - сказал голос в трубке, - значит, уже поздно. - Я могу нейтрализовать действие, - поспешно сказал врач, - сделать? Чиновник готов был сказать "да!" - но что-то ему помешало. Это включился Абсолют. Врач повторил вопрос, но ответом было молчание, а затем раздались короткие гудки: на другом конце провода положили трубку. 119 Алик после разговора с мужем по телефону не жила, а переносила давление беспрерывной тревоги. Ло не назвал её ни "Алик", ни "Альхен", в его голосе не проскользнули нежно-интимные интонации. Нет сомнений - он был несвободен, говоря с ней. Несмотря на его связи, ему, вероятно, крепко достаётся. И что с его здоровьем? Наверняка состояние хуже, чем он сказал. Спустя несколько дней она услышала утром по радио: скончался от болезни министр обороны. Стало ещё тревожнее: Ло лишился могущественной поддержки. Минул долгий день нестерпимого накала нервов, потянулся другой, и поздним вечером дома, бросившись к зазвонившему телефону, она услышала в трубке голос человека, назвавшего свою фамилию, которая ничего ей не сказала. Человек добавил: - Я был у вас на свадьбе, я - коллега вашего мужа. Она невольно зажмурилась не дыша, услышала: - Дорогая Алла Георгиевна, я вынужден с прискорбием известить вас... Из подмосковного санатория "Михайловское", где находился Лонгин Антонович, сообщили: он умер от закупорки артерии. Всю ночь она металась в постели, под утро босиком пошла в кабинет, села в кресло, подобрав под себя ноги, и замерла. В семь утра позвонила директриса Дома моделей, которую уведомили о несчастье Алика, посочувствовала ей и сказала, что в ближайшие дня три её не ждут на работе. Алик набрала номер телефона родителей, трубку подняла мама, дочь произнесла: "Лонгин умер" - и разрыдалась. Маменька тоже не пошла на работу, приехала к дочери в строгом тёмно-сером костюме, порывисто прижала её к себе, не без недоумения чувствуя, что та взаправду в горе. Потом был звонок в дверь - Алик сама не своя поднялась с кресла, каждую её клетку лихорадило. У порога стоял старик в дорогом пальто, в шляпе. - Моя фамилия Филимон. Я - член-корреспондент Академии наук, прибыл из Москвы по причине... - он склонил голову: - наука много потеряла с уходом из жизни Лонгина Антоновича. Алик с неосознанной ненавистью проговорила: - Он был здоров и почему вдруг умер? Старик взял её под руку: - Будьте спокойнее. Проследил, заперла ли она дверь, снял пальто, повесил на вешалку. Из кабинета в прихожую вышла маменька, гость горестно кивнул ей, перевёл взгляд с неё на вдову: - Сорвался тромб, закупорил сердце. Он извлёк из кармана носовой платок, рука тряслась. Прижимая платок к векам, другой рукой достал из внутреннего кармана пиджака и протянул Алику письмо Лонгина Антоновича. Беря конверт, она увидела - старик отнял платок от глаз, и в них, выцветших, желтоватых, мелькнуло что-то хитрое и злое. Или ей показалось? Скользнув взглядом по письму, она ушла в спальню, захлопнула дверь, стала вчитываться. Сколько минуло времени? Полчаса, чаc?.. Она поднялась с кровати, на которую упала ничком, пошла в кабинет. Гость сидел на стуле перед расположившейся в кресле маменькой и хранил скорбное молчание. При появлении вдовы он встал, иссохший неприятный старик, выразил соболезнование, просыпав принятые в таких случаях фразы. - Крепитесь, дорогая, будьте мужественны. С минуты на минуту прибудут останки. А когда вам будет удобно, я бы произвёл учёт служебных бумаг... Ей в мозг впаялось расплавленным оловом: "прибудут останки". Она отпрянула от гостя, но тут же вновь повернулась к нему: - Вы говорите, он умер от тромба, а из письма понятно - он покончил с собой! Из-за чего?! Старик ответил с видом угнетённости: - Я не читал письмо и говорю то, что знаю от врачей. Вы получите их заключение. Она, в слезах, яростно мотнула головой: - Что вынудило его сделать это? Он был здоров! у него не было никаких галлюцинаций, о которых написано! Глаза гостя превратились в узкие щёлки, он стал монотонно вещать, что знал покойного по его научной деятельности, но не осведомлён о личных моментах. 120 В последующие часы вокруг Алика постоянно появлялись люди из руководящего слоя и, словно напоминая ей о лживости, развившейся до Абсолюта, прочувствованно утешали её, ободряли и, вместе с тем, тактично, но властно советовали, как вести себя. Чтобы не щекотать нездоровое любопытство, о письме Лонгина Антоновича, о "подозрении на самоубийство" говорить не следует. Он умер от остановки сердца в результате закупорки артерии. Так было сказано на гражданской панихиде. Хоронить его прилетели и приехали родственники, о которых Алик никогда не слышала. Маменька охотно знакомилась с ними, а ей, улучив минуту, шептала: "Не вздумай никому ничего давать! Ты - единственная наследница всего, понимаешь, всего!" Алика безоглядно захватило горе, у неё текли и текли слёзы, она представляла мужа, беззвучно разговаривала с ним. Некоторые родственники пытались потолковать с ней по имущественным вопросам, но вмешивалась маменька и так нахраписто отрезала: "Все претензии - через суд!", что люди скисали. Алика тянуло уединение. Она запиралась в пустой квартире, садилась в гостиной за стол и, содрогаясь от плача, вспоминала, как Лонгин Антонович перед нею, играющей девочкой, мастерски сыграл слепого. Потчевал её кушаньями, объяснял своё миропонимание, спрашивал: а что будет означать, если парень зажжёт спичку, а девушка дунет на неё и погасит? Дни проплывали неясностью, болезненно видимой сквозь завесу слёз. Как-то на работу ей позвонили: её хочет видеть один из областных руководителей, если она будет любезна найти время, он пришлёт машину. В мозгу зажглось: "Донос Можова!" - и оцепенение слетело. Она понимала: несмотря на смерть Лонгина Антоновича, донос рано или поздно всплывёт. Муж предупреждал: "Я тебя не посвящал ни во что моё! Ни во что!!!" То, что она узнала от мужа о государстве, оказало своё действие, и Алик предстала перед важным лицом собранной. Её внешность, бесспорно, впечатлила руководителя. Он довольно долго выражал ей своё участие, тщательно подбирая слова: - Ваш муж был выдающимся изобретателем и учёным, талантливым организатором, прекрасным воспитателем молодых кадров... Присевшая на стул Алик была недвижна - бледная, непроницаемая, в трауре. Собеседник перечислял заслуги покойного и вдруг спросил: - А эти неприятности его сильно расстроили? Вот оно! - Простите, я не совсем поняла... - она чувствовала, с какой хищной зоркостью он следит за её лицом. - Ваша сдержанность понятна, - снисходительно заметил обкомовский начальник, - мы разделяем её. Но перед нами не стоит таиться. Проблема нам известна. - Какая проблема? - вскинулась Алик, весь её облик выражал насторожённый вопрос, хотя в душе его не было: она считала, что речь о доносе Можова. Собеседник молча изучал её. Она повысила голос, разыгрывая состояние перед истерикой: - Я не знаю, почему он написал мне письмо, о котором вы знаете, только не надо мне врать! я не знаю, почему он умер! А теперь ещё какая-то проблема! Я хочу знать - какая? - Мы были уверены, он с вами делился. Как же он так... - Ничем он со мной не делился! Человек поспешно налил вдове стакан воды из графина и почти взмолился: не надо волноваться!.. проблема - не то слово. Профессору, как всякому новатору, встречались трудности, вот что имелось в виду. Начальник сделал главный для себя вывод, что молоденькой вдове неведома суть работы мужа, и продолжил: - Квартира остаётся вам. Мы окружим вас постоянной заботой. Не стесняйтесь обращаться к нам по любому, в том числе, и бытовому поводу. А станете стесняться, я всё равно буду интересоваться регулярно. Она возражала - ничего этого не надо, на что обкомовский руководитель улыбнулся с видом: он одобряет её скромность! вместе с тем, всё пойдёт, как он сказал. Он проводил её до порога кабинета и тепло пожал ей руку. 121 Алик вспоминала рассказы Лонгина Антоновича о советском руководстве - закоренелом ворье. Это ворьё говорит о покойном чуть ли не с трепетом. А какая жаркая заботливость уделяется ей, вдове. Так, может, донос был оставлен без внимания, а Лонгин ушёл из жизни действительно из-за болезни? Она обливала себя душем, когда зазвонил телефон. Наскоро обернувшись полотенцем, подошла к аппарату. В трубке раздалось: - Приговорили к расстре-е-лу... - Что такое?! Кто это?! - вскричала Алик, не слыша, как громко, как страшно она кричит. Она сразу всё поняла, но перебивала Людмилу криком: - Кто звонит? И тогда трубка тоже закричала - так, что Алик отдёрнула её от уха: - Письмо пришло-оо!!! Раздалось что-то нечленораздельное, перешедшее в протяжный кошмарный стон. После того как Людмиле сказали в прокуратуре, что её муж обвиняется в убийстве двоих сотрудников милиции, она, не поверив в это, искала помощи. Она переполошила родню, родня посоветовала нанять адвоката, что Людмила и сделала, и от адвоката, ею была женщина, теперь пришло письмо: Можов приговорён к исключительной мере наказания. - Он невиновен! он никого не мог убить! - кричала Людмила в телефонную трубку, и Алик услышала, что как-то раз соседи позвали Виктора помочь зарезать свинью, а он отказался - сказал, не может себя заставить. И если Людмила приносила с базара живую курицу, то сама и перерезала ей горло - муж не мог взять топор и оттяпать ей голову. Алик на это мысленно сказала: "И однако же..." Если бы не требующий заботы ребёнок, Людмила сошла бы с ума. Но надо было кормить маленького Виктора, стирать, убираться, ходить за продуктами. Она забывалась в этих хлопотах. Борис Чугунов, Галя, Дэн знали её версию происшедшего, в которую она верила как в доподлинную правду. В своё время Виктор, якобы, оказался свидетелем какой-то схватки, какой-то перестрелки, в которой были убиты два милиционера, он не захотел впутываться, уехал. Но ему стало известно, что вину взвалили на невиновного, а у Виктора, в отличие от многих, есть совесть, и он, чтобы спасти человека, описал всё, что видел своими глазами. Он понимал, что правда может кому-то не понравиться, и, отправив заявление, скрылся, но его поймали. И сделали его самого виновным. Объяснению Людмилы не верили. Галя представляла Виктора убивающим противника и чувствовала его способность это совершить. Её самолюбие изощрённо щекотало, что тот, кто убил двоих милиционеров, был её любовником, орально ласкал её гениталии, а она познала вкус его спермы, его фаллос растягивал ей лоно и раз за разом одарял её незабываемо острым оргазмом. Она торжествовала, что Алику не довелось испытать с Виктором желанную радость. Впрочем, тут оставался мучающий вопрос. А вдруг он, встречаясь с ней, с Галей, встречался где-то и с Аликом и та тешилась с ним? Неотвязно хотелось убедиться в обратном, но Галя понимала, что прямо спросить подругу ещё не время. Алику же виделся Виктор в узкой, как пенал, камере с голыми цементными стенами, набитой другими приговорёнными к расстрелу, в такой, какой её описал Лонгин Антонович. В мыслях о нём и о Викторе Алик упиралась в нечто, что ещё не понято, и надо было добраться до ответа - но нагрянула маменька. Она убеждена - профессорскую квартиру Алику не оставят, так пусть она не вздумает взять то, что ей постараются всучить взамен, надо требовать лучшее, собирать подписи коллег покойного. Маменьку потрясло: оказалось, обкомовское руководство вежливо уведомило дочь - квартира за ней сохраняется. Так почему не заметно радости?.. Видимо, своей хмуростью дочка напоминает, что надо вернуть деньги, которые Лонгин Антонович, опасаясь какой-то проверки, положил на сберкнижки ей и мужу. Большей частью этих денег уже распорядились: старый "москвич" заменили новыми "жигулями", отремонтировали и заново обставили квартиру. Мама горячо заверила дочь: - Мы с отцом живём для тебя! Ведь у нас никого больше нет. Всё достанется тебе! Если Алик хочет куда-то поехать или купить ещё один ковёр, она сейчас же снимет деньги с книжки... Дочь не выказала интереса, выражение осталось горьким и замкнутым. Тогда маменька подумала: это принято в избранном слое - столь трагически себя держать. Быстро же Алка ухватила! Родной матери выставляется безутешной скорбящей маркизой, а на самом-то деле, конечно, наслаждается благоволением судьбы. Освободилась от больного старика и в свои двадцать пять, при красоте и здоровье, имеет гораздо больше, чем её родители наживали четверть века! С искренностью её горя соглашался Юрыч. Зайдя после похорон, присел на стул: - Не сберёгся Антоныч! Укатали Сивку крутые горки, никакая не болезнь, а работа съела его. Уморили его работой! - подняв глаза на Алика, расстроенно покивал: - Знаю, знаю, как вы были к нему привязаны... Юрыч хотел приходить готовить для неё - она тепло поблагодарила и отказалась. Чьё-либо общество в доме было невыносимо. 122 Раз вечером позвонили в дверь. Она увидела в глазок актёра Данкова - ушла, закрылась в спальне; он звонил, звонил - не реагировала. Утром увидела у порога букетик незабудок. Данков подкараулил её у дома, когда она возвращалась с работы, пошёл рядом, торопливо говоря: - Гони меня! ругай, проклинай! Плюй в меня! Но, заклинаю, забирай то, что будет у твоего порога: цветы, записки, стихи... Для меня достаточно, что есть твой порог. Он преградил ей путь. Посмотрела раздражённо и так пристально - Данков отступил: - Ка-а-кая злая! Все силы ада не злы так. Это работа старика - распалял даром твою чувственность, и в тебе всё застыло... Она бегом бросилась в подъезд. Дома выхватила цветы из мусорной корзины и вышвырнула в фортку. Напомнил о себе и Гаплов. Придя в Дом моделей на очередную демонстрацию новинок, вертелся среди почитателей Алика. Её работами все восхищались, и чувствовалось: одобрение идёт сверху. Гаплов терпеливо выждал, когда другие выскажут похвалы, и, приготовившись говорить сам, нежно взял женщину за руку выше запястья. Алик бесцеремонно отбросила его пятерню. Позже он подскочил в вестибюле: - Вы изменились к худшему. Я наблюдаю: у вас постоянно - неприязненное выражение! Покойный заразил вас болезненной аурой озлобления. Она со злорадным удовольствием назвала его идиотом. Как ни в чём не бывало он нанёс визит её родителям. Мама сообщила: "Напросился в гости, принёс торт, бутылку коньяка. Рассказывал, какой он интеллигентный, и это всё к тому, чтобы мы его перед тобой расхваливали". Алик отреагировала на сообщение брезгливо. Маменька этого и ожидала. "Осмелела не на шутку. Ишь, как высоко себя ставит! Я бы не решилась". Завидовала дочке всей душой. С прежним поклонением к Алику относился Дэн. Он считал: её муж был развращённым и в силу этого глубоко несчастным человеком, сумасшедше влюблённым в неё. Она не могла от этого отмахнуться, её жалость к нему стала такой, что у девчонки теперь чувство потери. В садике у кинотеатра, где обычно встречались Боб, Галя и Дэн, он преданно защищал Алика. Боб (в сборную страны его пока не взяли, но он держал себя так, будто вот-вот возьмут) опирался на версию, возникшую в уме Людмилы. Виктор никого не убивал! Но так как Алик говорила, её идеал - бесстрашный, невероятно дерзкий парень, - он и выдумал, будто застрелил двоих милиционеров. Наслаждаясь ролью повелительницы, Алик настаивала, чтобы он повинился. Обольстительница довела его до умопомрачения (пытаясь заглушить её чары, он ещё и порядочно пил), словом, фантастическое "признание" оказалось написанным. И Виктору навесили чужие преступления. Дэн возразил: он видит Алика на работе, знает о ней больше других. Её занимали проблемы мужа - до чего бережно она разговаривала с ним по телефону! И вообще она не из таких, кто заставлял бы покаяться в убийстве милиционеров, это не в её духе. Галя перебила: - И очень даже в духе! Но только он не выдумал - он написал о том, что сделал. Как хотите, но он - супермен! - она, побледнев, отвернулась, чтобы скрыть слезу. В один из вечеров Боб представил друзьям недурненькую учительницу музыки Веронику, которая, послушав споры, томно произнесла: - Человек - вот уж исчадие... может питаться растительным, жить, не убивая, а почему-то не хочет. - У неё был вид, словно она страшно устала от этого. Вероника увлекалась йогой, не ела мяса. О ней Галя рассказала Алику в один из визитов: - Девочка пока не раскрылась, но, я думаю, она специалистка по индийскому сексу. На голове стоит бесподобно - это надо видеть! Алику были неприятны приходы Гали, но она не решалась не впускать подругу детства, и та приносила сорочьи подарки. Боб утверждает: не будь профессор неизлечимо больным, он не женился бы на Алке. А она запаривала его до обмороков - "большими затяжками докурила его жизнь". "Терпеть и это?" - Топай-ка отсюда! - Ты послушай: я ему такое сказала! я ему говорю - трепло... - Пошла-а!!! - Алик вырвала у подруги сумочку и метнула в прихожую. Галя подхватила сумку на бегу, прыгнула через порог, оставив дверь распахнутой: - Ты не можешь простить мне его! И с лестницы донёсся стремительный топот её каблуков. 123 Алика преследовало где-то когда-то прочитанное: "Её душа пила тоску". Да, пила тоску день за днём, ночь за ночью, и в этой заливающей тоске мелькнул ещё один телефонный звонок Людмилы: "Расстреляли..." Людмила сказала - в почтовом ящике оказался служебный конверт, а в нём - узкий бланк. На нём было напечатано на машинке, что приговор приведён в исполнение. Алик ждала - из трубки вырвутся проклятия, но услышала: - Помнишь тот день? Мы с тобой встретили наших мужей, а теперь мы обе их потеряли. Людмила не добавила то, что, казалось бы, должна была добавить: "Твой был неизлечимо больной, а моему бы жить и жить". Алика изводили слова о том, что её муж был неизлечимо больным. Её как бы желали этим утешить: что же, мол, такова судьба. Алик, наконец, поняла: те, кто говорит это, не могут согласиться, что её ждали годы счастья. Их нутро восстаёт. Им хочется утверждаться в факте, как она была несчастна и теперь втайне радуется избавлению. Её травят словами о болезни, изливая в них злорадство, зависть. "Он ушёл, потому что ему ничего другого не оставалось", - внушали ей правящие люди, что сочеталось с восторгом быдла, и от этого её лихорадило... И, наконец, сейчас, после разрыва с Галей, после встряски, открылась истина: годы счастья ждали её! Радость быдла чересчур эмоциональна, чтобы покоиться на правде. Лонгин был здоров! Уж больно алчно ухватились за его болезнь. Она так и видит: старик-учёный по фамилии Филимон протягивает прощальное письмо мужа. Глаза Филимона цвета помоев - хитрые, жестокие. В её уме повторяются слова Лонгина о лживости, развившейся до Абсолюта, она слово за словом перечитывает письмо: "Больше всего на свете меня страшит, что ты можешь увидеть меня в состоянии болезни... Помимо неё, не вини абсолютно никого в моём конце..." Без слова "абсолютно" тут вполне можно обойтись, Ло отнёс его не к болезни, оно о другом: о том, что его убил Абсолют, убили сидящие на самом верху мерзавцы. Она увидела: он замер над листком бумаги, ощущая отсчёт своих последних минут. Сильнейшее напряжение: надо передать ей правду так, чтобы не распознали другие и чтобы она не поняла её в первый же миг - иначе она выдаст себя и погубит. Он строит и отметает фразы, подбирает слова, заменяет... А жизнь уносится. Он нашёл слово-ключ - подбросил в одну из последних фраз, чтобы оно ей открыло понятное им двоим... "Ло-о, я поняла тебя, милый! - она присела за его письменный стол, стиснула голову ладонями. - Но - убить тебя, столь им нужного?.." Она видит себя и Ло в момент, когда тот сказал о послании Виктора, когда небо показалось с овчинку и ей захотелось, чтобы доносчика прикончили - дело бы заглохло. Но Ло не пожелал использовать связи для этого. Ну, конечно же! По его представлениям, он уронил бы себя. И к нему пришло решение отдать за неё жизнь, наб