выучил, - пожаловался Шурик. - Слышь, Юль, проверяй
по карте: Глазуново, Карандаково, Тулянский, Тельчье, Белый Колодец, Лыкова.
     - Вознесенский пропустил.
     - Вознесенский, Лыкова, Однолуки.
     - Молодец.
     - А сейчас проезжаем Васькова, - обернулся к ним Гнилой.
     - А почему не Васьково? - полюбопытствовал Бугай. - Так вроде правильнее. Может, ошибка?
     - А почему Лыкова, а не Лыково? Ладно, выходим. - С этими словами Шурик открыл дверцу.
Но и в этой деревеньке о Кирееве никто ничего не слыхал. Впереди уже виднелись пригородные
слободы Болхова. После небольшого совещания было решено, проскочив этот городишко, километров
20-25 проехать по белевской дороге. Больше, резонно решили охотники за иконой, Кирееву за день
не одолеть. Так они и сделали, даже перевыполнив план, и доехали до Белева. Будто в воду канул
бородач. В Болхов "Сааб" вернулся, когда уже стемнело.
     - Хорошо, что хоть гостиница в этом паршивом городишке есть, - заметила Селиванова.
     - Повезло, - процедил сквозь зубы Бугай.
Но оказалось, что им действительно повезло. Завтра должен был открыться рынок, а потому
гостиница работала, в отличие от будних дней недели. Когда же дежурная, которую Юльке удалось
разговорить, сказала, что в городе видели бородатого незнакомца с рюкзаком, настроение у компании
сменилось на противоположное. Юлька даже узнала, что приезжий ночевал у местного священника,
отца Владимира.
     - Шурик, - позвала Селиванова напарника. - У меня плитка шоколада лежит, тащи ее сюда. Я
тетку до конца раскалывать буду, а вы устраивайтесь.
     - Молодец, - похвалил Шурик, - работай. А то, может, рванем к священнику? Вдруг этот еще у
попа?
     - Это паршивый, маленький, но все же город. Если они приезд одного человека заметили, то наш
тем более.
     - Понял, - хмыкнул одобрительно Шурик. - Брать в поле будем.
Особенно обрадовался известию о том, что Киреев был, а возможно, еще находится в Болхове,
Гнилой.
     - Это же настоящая охота, сафари. Когда добыча тебе сама в руки лезет - неинтересно. А я азарт
люблю. Чтоб добыча хитрая была, сильная.
     - Думаешь, он такой? - выпивая очередной стакан "Русской", спросил Бугай.
     - Не знаю. Но уже интересно становится. Мы думали, он нам сам в рученьки придет, нате, мол,
берите меня, а мужика поискать надо.
     - Завтра возьмем.
     - Думаешь? - переспросил Гнилой. - Во мне уже охотник сидит. Чую: у мужика логики нет. Мы его
на одной дороге ищем, на другой, а он...
     - А он на третьей, - закончила за Гнилого фразу вошедшая в номер Юля.
     - Неужели в Орел пошел? - спросил Шурик. - В обратную сторону?
     - Ну-ка, мальчики, налейте мне немного, по-моему, я заслужила.
     - Узнала что? - Бугай быстро выполнил просьбу Селивановой.
     - Достаточно, а то опьянею.
     - Так это же хорошо, - ухмыльнулся Бугай.
     - А ну не расслабляться, - неожиданно цыкнул на него Шурик. - Говори, что узнала.
     - Ух, хорошо! - Юлька явно выдерживала паузу. И лишь положив в рот кусочек ветчины, начала
рассказывать: - Мы с дежурной уже заканчивали разговаривать, как из какой-то подсобки бабка
вышла. Местная, зачем уж заходила, не знаю.
     - Ты без подробностей, - буркнул Гнилой.
     - А может, мне они удовольствие доставляют? Так вот, бабка эта к разговору нашему подключилась.
И оказалось, что в церковь она местную ходит. У них в приходе говорили, что какого-то странника
священник благословил к отцу Егору идти.
     - К кому? - одновременно спросили все трое.
     - К отцу Егору. Он вроде святого у них, в деревне одной могила его находится... Дайте карту. Вот,
смотрите, мы на Белев поехали, а он влево свернул.
     - А как деревня называется?
     - Ее даже на такой карте нет. Зато есть... сейчас посмотрю. Ага - Герасимова. Где-то здесь.
Гнилой потянулся:
     - Славненькая будет охота. Это почище, чем пентбол, это хлеще, чем в подъезде бизнесняру
свалить. Быстро привыкаешь. А такого у меня еще не было. Надо же, мы его весь день в одном месте
ищем, а он спокойненько в другое топает. Слово даю: если за три дня мы этого Киреева не найдем, я
в благодарность за доставленное удовольствие его без мучений порешу.
     - Типун тебе на язык, - перебил друга Бугай. - Три дня - сказал же! Я завтра надеюсь в Москве
быть. Хотя... Моя бабка говорила: "Все, что Бог ни делает, - к лучшему".
     - Ты это к чему? - спросил Шурик.
     - Юлька же говорит, что могила попа этого совсем в глухомани. Все-таки сегодня по мценской
дороге много машин моталось. Глядишь, заметил бы кто случайно. А здесь... - Бугай подбирал
нужное слово. - Короче, вы сами понимаете.
     - Понимаем, - подвел итог Шурик. - Значит, так. Завтра встаем в пять утра, чтобы в шесть быть
там, пока Киреев в постельке дрыхнет. Вопросы, предложения будут? Ну и правильно. Отбой,
мальчики. И девушки тоже.
     * * *
Киреев думал, что будет спать как праведник, но, видно, до праведности ему было далеко. Еще два
часа назад он стоял на крошечной поляне в лесу. Сергей Сергеевич чуть поодаль освещал родник
фонарем. Киреев набирал святую воду. Вода текла тоненьким ручейком из дыры в бетонном кольце,
которым был огорожен родник. И хотя в небе мерцали звезды, ничего вокруг, кроме сплошной стены
леса, Михаил не видел. Ни купальни, построенной отцом выздоровевшей девочки, ни даже лица
старика-учителя. У Киреева была фляжка и две пустые бутылки из-под газированной воды. Набрал он
их быстро.
     - А чем это пахнет? - спросил Михаил Сергея Сергеевича.
     - Газ, наверное, какой-то. Сейчас про отца Егора многие знают. Целыми автобусами приезжают - из
Орла и Тулы. Вот воду до дна и вычерпали. Потому газом и пахнет.
     - А вы сами отца Егора помните?
     - Нет, я приехал сюда, когда он уже умер. Здесь совсем рядом поселок есть - пять домов.
Пробуждение называется. Там старик живет, Иваном Павловичем Мироновым зовут. Девяносто лет
старику. Вот он, говорят, отца Егора помнит. Сходите к нему завтра, может, что вспомнит. Крепкий
дед, в памяти еще...
     Всю ночь пролежал Киреев с открытыми глазами. По тому, как сильно стучало сердце, он понимал, что
нагрузка, выпавшая на него вчера, была чрезмерной. Но разве он имел выбор? Полная луна,
светившая в маленькое окошко, хорошо освещала уютную горницу в доме Сергея Сергеевича, где
Михаил нашел приют на ночь. Решив не терять даром времени, раз уж все равно не спалось, Киреев
достал из рюкзака карту. Надо было выбрать, куда завтра идти. Обратно в Болхов не хотелось.
Вперед? А куда именно?  В Герасимове бетонка кончалась, дальше шли только полевые и лесные
дороги и дорожки. По идее, надо было бы двигаться на восток, в сторону Черни, но всего в тридцати
верстах - старинный Белев. Где-то в его окрестностях находились усадьбы братьев Киреевских, поэта
Жуковского. Киреевские - почти его однофамильцы, были из среды почитаемых Киреевым
славянофилов. Стихи Жуковского он любил с юных лет... Изучая карту, Михаил увлекся. Можно,
конечно, рвануть и в Калужскую область - неподалеку находилась и знаменитая Оптина пустынь, но
прошедший день всерьез встревожил Киреева. Придя сюда, он уже удалился от своей конечной цели
     - Старгорода. Так куда же идти? Опять искать знак? И вдруг Михаил заметил на карте маленькую
речушку под названием Бобрик. Сразу вспомнилась Лиза. Речка впадала в Оку. Отсюда до Бобрика не
больше десяти километров. Обозначен мост... А дальше - большая, судя по карте, деревня Зайцево,
оттуда прямая дорога до Мишенского, родовой усадьбы Жуковского, а там до Белева рукой подать. И
на трассу можно не выходить. До Мишенского, конечно, вряд ли удастся дойти за день, но это уже не
важно. Главное, решение было принято. И когда в пять утра хозяйка загремела ведрами, а хозяин
пошел выгонять корову, Киреев был готов идти. Сергей Сергеевич удивился, увидев уже одетого
гостя.
     - Рано вы, однако. Куда теперь путь ваш лежит?
     - Сначала на Зайцево, потом на Белев.
     Старый учитель покачал головой:
     - Может, вам лучше до Болхова на попутке доехать, а оттуда автобусом до Белева?
     - Нет, я пешком хочу.
     - Пешком-то  пешком,  да не знаю, пройдете ли вы до Зайцева.
Киреев встревожился:
     - А в чем дело?
     - Ну, до Выгоновского дорога хорошая, хоть и без асфальта, а дальше... Люди давно там не ходят.
Зайцево уже в другой области, что нашим бабкам там делать? Боюсь, не пройдете вы...
Что ж, разговор явно "обнадеживал".
     - Поезжайте, Михаил, в Болхов и не мудрите, - закончил разговор Сергей Сергеевич. - Послушайте
старика. Ладно бы автобусы не ходили, а не знамо чего ради пешком идти...
Киреев ничего не ответил и только попросил рассказать, как попасть в поселок Пробуждение.
     - С Иваном Павловичем поговорить? Вот это правильно. Он рано встает, будет рад с хорошим
человеком поговорить.
     От могилы отца Егора были видны крыши домов поселка. Шел он туда не больше десяти минут. Народ
в Пробуждении уже пробудился. Старик Миронов встретил Киреева приветливо:
     - Спрашивай, что тебе интересно. Тут недавно ко мне человек один из Орла приезжал. Ты сам не из
Орла будешь? Нет? Тот человек хочет про отца Егория книгу написать.
Они разговаривали на терраске маленького, но очень симпатичного домика. Иван Павлович,
действительно, оказался бодрым стариком.
     - Помню ли я отца Егория? Конечно, помню. Я же с его младшим сыном, Алешкой, в одном классе
учился. Да. Мать мне рассказывала, что было время, когда народ к нашему батюшке со всей России
ехал. Но в то время, когда я учился, церковь уже закрыли. Его то арестовывали, то опять выпускали.
Помню, за ним из Болхова солдаты придут, народ сбежится, бабки плакать начнут, а он спокойно так
говорит всем: "Не печальтесь, на все воля Божья". А так обычно сидел отец Егорий возле своего
домика - болел он уже, - приветливо здоровался со всеми проходящими. Правда, иной раз молодежь
наша деревенская - тогда в деревнях народа было!.. - Старик махнул рукой. - Знаете, какие
деревни были?
     - Догадываюсь.
     - Сейчас умирает деревня. Мы вот помрем - и некому будет здесь жить, - старик замолк, будто
вспомнил о чем-то своем.
     - Иван Павлович, вы про отца Егора говорили. Про молодежь вашу...
     - Конечно. Молодежь, она ведь глупая, иной раз не со зла обидное может сделать. Увидят они отца
Егория и давай какую- нибудь обидную частушку про попа петь.
     - А что же он?
     - Улыбнется - и все. Не обижался на людей. Мудрый был человек. Сейчас таких нету, вот потому и
живем так.
     - Таких - мудрых?
Старик ничего не ответил, а только предложил попробовать его меда. Но Киреев спешил.
Поблагодарив старика за рассказ и терпение, он пошел обратно той же дорогой. У могилы отца Егора
стояла иномарка. Михаил хотел зайти к Сергею Сергеевичу и еще раз поблагодарить его за помощь и
приют, но передумал. Наверное, к учителю кто-то приехал или он повел других паломников к роднику,
подумал Киреев. Михаил поклонился напоследок отцу Егорию и поспешил в путь. Откуда ему было
знать, что он буквально на минуты разминулся со своими преследователями. И когда Киреев стоял у
могилы, Юля вела разговор с Сергеем Сергеевичем.
     - Говорите, болен? А я ничего не заметил.
     - А разве не странно - пешком по миру ходить? И это в наше время! А болезнь... Она особая у него.
Приступами находит. Я жена его...
     - Из дома убежал, что ли?
     - Мне не до смеха. Ему лечиться надо, а он по лесам решил пройтись. Дома дети.
     - Понимаю. Мне он хорошим человеком показался.
     - А кто же спорит? Вот, друзья наши, - Юля показала на стоящих чуть в стороне трех своих
спутников, - все бросили и помчались ему на помощь.
     - Похвально. В Зайцево он пошел, оттуда в Белев прямиком через лес, речку идти.
     - Отец, а может, мы проедем? - подал голос Шурик.
     - Будь у вас вездеход, тогда, может, и проехали бы. Да вам не стоит переживать. Через час с
небольшим вы в Зайцево будете. А ему, дай Бог, туда часа три-четыре идти.
     - Почему?
     - Там и местные сейчас заплутаются... Что это я, чуть не забыл! - по-женски охнул Сергей
Сергеевич. - Вы его еще застать можете. Он к Ивану Павловичу в гости пошел. Об отце Егоре
расспросить захотел...
     Учитель заметил, что эта новость привела незнакомцев в чрезвычайное возбуждение. "Соскучились,
наверное, по другу", - подумал учитель. Он проводил гостей до могилы отца Егора и показал им
дорогу на Пробуждение. Если бы хоть кто-нибудь посмотрел чуть левее, то увидел бы идущую в
сторону Герасимова фигурку человека с рюкзаком. На счастье Киреева, не посмотрел никто. Минут
через пять Юля пыталась втолковать Ивану Павловичу Миронову, что ей от него нужно.
     - У вас муж мой? Бородатый такой... Михаилом зовут.
     - Не слышу, дочка. Как, говоришь, деревня называется? Пробуждение.
Миронов был старым человеком, много повидавшим на своем веку. Едва он посмотрел на двух коротко
остриженных, крепко сбитых парней, на девицу, как понял, что его недавнему гостю ничего хорошего
встреча с этими людьми не предвещает. Может, Михаил и провинился в чем, но не его стариковское
дело лезть в чужие дела. Тем более что Михаил ему понравился. Вот почему Иван Павлович резко
"оглох".
     - Да что ты с этим глухим пнем разговариваешь? - Гнилой поднялся на крыльцо, отодвинул старика
и прошел в дом.
     Старик от неожиданности и возмущения даже не нашелся что сказать...
     - Нет никого. - Гнилой быстро вернулся обратно.
     - Судя по всему, он сразу на Зайцево пошел, - предположил Шурик.
     - Дед, - рявкнул Гнилой, - у тебя сегодня, сейчас, был кто? Говори, а то не доживешь до своих ста
лет.
     - Что вы, сынки, ко мне только почтальонша из Герасимова ходит, хлеб мне носит. Я давно никого не
видел.
     - Ты прав, Шурик. У Киреева этого семь пятниц на неделе. Сразу, видать, на Зайцево пошел.
     - Я так и не понял, сынки, вы заблудились, что ли?
     - Я сейчас тебе заблужусь, коммуняка старый, - взорвался Бугай.
     - Успокойся, - осадил его Шурик. - Не видишь - совсем глухой старик. Рвем в Зайцево, там мы
Киреева тепленьким брать будем.
     * * *
Софью  Мещерскую рассказ Вороновой встревожил не на шутку.
     - Не нравится мне все это, - сказала она.
     - Думаешь, мне нравится?
     - Мне не нравится в первую очередь твое легкомыслие. У тебя что, на охранника денег нет?
     - У моего дяди охранников чуть ли не с десяток человек было. Толку что? Да и опасность сейчас не
мне грозит, а Кирееву.
     - Так Киреева завтра-послезавтра в живых уже может не быть.
     - Что ты говоришь такое, Софья? - возмутилась Воронова.
     - Так они - профессионалы, киллеры эти. Зачем, скажи, ты Селивановой этой грозила? Доказать,
тут она права, ты ничего не сможешь. Не придет Киреев в срок в Старгород, что будешь делать?
     - Не знаю, - честно призналась Соня.
     - Ты уверена, что они за тебя после не примутся?
     - Спасибо, дорогая, успокоила.
     - Не дрейфь, прорвемся.
     - А я не дрейфлю.
     - Правильно. Для начала надо войти в контакт с людьми Киреева. Ну, с друзьями его, коллегами.
Может, он им весточки будет посылать с дороги?
     - Весточки? Спасибо, напомнила: Лиза Боброва. Мне ей деньги передать надо. Кстати, предлагаю
тебе пойти к ней вместе со мной.
     Коротко  объяснив Мещерской суть дела и получив ее согласие, Софья немножко повеселела. К тому
же она почему-то была уверена, что ей опасность больше не грозит. Но Кирееву она действительно
должна помочь.
     Через два дня обе Софьи пришли в дом Бобровых. На них пахнуло запахом лекарств. Супруги
Бобровы, молодые еще ребята, приняли подруг немного смущенно, но приветливо. В коридоре
разговаривать отказались, пригласили в комнату.
Когда-то Воронова прочитала книгу, в которой излагалась теория здоровой жизни. Автор всерьез
утверждал, что для укрепления собственного здоровья необходимо как можно чаще смотреть на
цветущих людей, избегая общения с больными. Впрочем, Софья предпочитала избегать такого
общения по другой причине: по ее представлениям, неизлечимо больной в доме - это не только
запах лекарств, которым пропитываются и предметы, и люди, не только общение шепотом и слезы
украдкой, но и фальшь, пропитывающая атмосферу в доме сильнее всяких лекарств. Фальшь - это и
улыбки через силу, и необходимость постоянно лгать больному, себе, другим. Пока Софья входила в
комнату, она уже заранее примеряла на себя умилительно-жалостливую улыбку, противную ей самой.
Сейчас они с Мещерской будут, как две наседки, ахать и охать вокруг постели ребенка, сочувственно
вздыхать, слушая горестный рассказ родителей на кухне...
В комнате на диване сидела обложенная подушками девочка. Ее огромные глаза сначала сделались
еще больше, а потом превратились в щелки: девочка смеялась. Смех был тихий, но чистый-чистый,
как звон колокольчика. Не ожидавшие это услышать, обе Софьи переглянулись, жалостливые улыбки
сползли с их лиц.
     - Лиза, перестань! Веди себя прилично. - И все-таки в голосе Иры было больше нежности, чем
строгости.
     - Простите, - девочка попыталась сделать серьезное лицо, но опять рассмеялась.
     - Опять птицы? - спросила Ира дочь. Та кивнула. Мещерская и Воронова вообще перестали что-то
понимать.

     Глава двадцать седьмая

     Ира обратилась к женщинам:
     - Вы уж не обижайтесь на Лизу. Садитесь, пожалуйста. Просто один наш знакомый...
     - Друг, - поправила девочка маму.
     - Конечно, друг. Подарил ей книгу о птицах. Вот она игру и изобрела. Говорит, каждый человек
похож на какую-то птицу. Наверное, и вас кем-то представила.
Гостьи оживились:
     - Это интересно.
Мещерская и Воронова были явно заинтригованы.
     - А нам расскажешь, кто мы?
     - Это не вы, - поправила девочка. - Это только мое представление о вас. Правильно мама сказала,
что это игра.
     Теперь уже широко раскрытыми глазами смотрела на Лизу Софья Воронова.
     - Ты только думай, что будешь говорить, - вступил в разговор Виктор.
     - Хорошо, я буду молчать, - притворно-послушно прощебетала Лиза.
Мещерская даже подпрыгнула:
     - Как это - молчать? Обещаю не обидеться. И Софья обещает. Правда, Соня?
     - Правда. Скажи еще, Лиза, а этот друг... Его фамилия - Киреев?
     - Да.
     - Она его вообще коростелем назвала, - сказала Ира.
     - Коростелем? - изумилась Воронова.
     Ире опять пришлось давать пояснения:
     - С этого-то все и началось. Он ей что-то вроде сказки рассказал о том, как коростель берет в руки
котомку и из теплых стран, где зимовал, возвращается на родину. А потом Михаил взял да и пошел
сам пешком.
     - Я его еще раньше коростелем назвала, - возразила Лиза.
     - Ой-ой, прозорливица нашлась, - засмеялась Ира. Потом повернулась к гостям. - Нас она вообще
парой пеликанов величает.
     - Пеликанов?
     - А мне нравится, - сказал Виктор. - Всю жизнь бобром называли, а тут в птицу переименовали.
Правда, клювики у этих птичек - ого-го какие! Но ведь это пустяки. Чувствую, за другое Лиза нас так
перекрестила. Так, дочка?
     Лиза кивнула:
     - Про пеликанов в древности мифы ходили, что они ради своих птенцов крови своей не жалеют. Вот
и они у меня такие - ничего для меня не жалеют.
Воронова вспомнила слова Киреева о том, как необыкновенна эта девочка. Что ж, он оказался прав.
Вспомнила Софья и о стихах, которые просил передать Лизе Михаил. Она достала из сумочки листок:
     - Вот, Лиза, это нам с тобой дядя Миша написал перед самым отъездом.
Стихи стали читать вслух. Бобровы так бурно выражали восторг, так благодарили Софью, что она
вдруг почувствовала радость от сознания своей причастности к Михаилу, к этим удивительным людям.
Только Софья Мещерская не успокаивалась. Но и она стала той Софьей, которую так любила
Воронова:
     - Эй, народ, так нечестно! Мне в конце концов скажут, на кого я и вот эта девушка похожи?
     - А если тебе скажут, что на курицу - тебе станет легче? - отозвалась Воронова.
     - Между прочим, я слыхала, что курица - не птица...
Лиза как-то странно посмотрела на подруг.
     - Если вам правда интересно... Вы, - обратилась она к Мещерской, - славка-черноголовка.
От неожиданности Мещерская рассмеялась:
     - Я такой птицы даже не знаю. Может, просто славка? И почему именно черноголовка? Потому, что я
темной масти?
     - Нет, - ответила девочка, - славок много видов. Черноголовка - один из самых лучших певцов в
наших местах. - Чувствовалось,  что  Лизе  было  приятно пересказывать прочитанное. - Мне
кажется, вы все делаете красиво.
     - Ты права, Лиза, - поддержала девочку Воронова. - Софья Михайловна действительно все в
жизни делает красиво. А уж поет она и впрямь чудесно.
     - Вы меня в краску ввели, - запротестовала Мещерская. - А что ты скажешь о Софье
Николаевне? Кстати, ты уже поняла, что мы обе - Софьи. Третьей не будешь?
     - Нет, меня зовут Лиза, - улыбнулась девочка. Затем показала на родителей. - Ирина
Александровна, Виктор Иванович. Вот мы и познакомились. - Затем продолжила: - В первую
секунду, когда я увидела вас, вы мне показались иволгой - вы такая же яркая и красивая. А потом...
     - Лиза вдруг засмущалась, - я увидела другую птичку - погоныша. Это болотная курочка.
     - Я так и знала, все-таки курица, - притворно стала сокрушаться Воронова. Хотя не совсем и
притворно. Иволга ей понравилась больше.
     Мещерская сочувственно посмотрела на подругу:
     - Да, родная, а имя-то какое - погоныш. Замени второе "о" на первую букву алфавита...
Пришло время обижаться Лизе. Заметив это, Мещерская погладила девочку по руке:
     - Мы же шутим, Елизавета Викторовна.
     - Так меня еще никто не называл, - улыбнулась девочка. - А погоныш - замечательная
птичка. Она тоже... всегда возвращается... На родину. И тоже пешком. - Лиза умолкла.
     - Любопытно, - нарушил молчание Виктор, - у нашей дочери явная слабость к птицам,
возвращающимся домой, и все больше пешком.
     Воронова спросила Лизу:
     - А почему ты смеялась, когда мы входили?
Виктор опять пошутил:
     - А как бы вы поступили на ее месте, Софья Николаевна? Представляете, дверь открывается, и к
Лизе в комнату заходят сначала славка-черноголовка, а потом болотная курочка - погоныш.
Все засмеялись.
     - Не поэтому, - отсмеявшись, ответила Лиза. - Просто... Просто... Нет, это секрет.
* * *
     Есть особая, притягательная магия в вечерних огнях окон. В огромном городе их миллионы. За
каждым окном - своя жизнь. Появляясь на мгновение в их свете, люди исчезают в глубине квартир,
но свет окна продолжает хранить... Что именно? Нечто неуловимое, необъяснимое. Вы не замечали -
люди редко подходят к окнам. Посмотреть, какая погода на улице, полюбопытствовать, кто там
бранится во дворе... Окна словно границы между нашим внутренним миром и внешним. Их
одинаковый свет скрывает тоже разные миры, миры наших душ. Вот почему подсматривать в чужие
окна - такой же грех, как лезть без спроса в чужую душу. Но что мне остается делать, если дверь на
первом этаже панельного пятиэтажного дома по улице Нагорной была закрыта на ключ? Только в
горевшем окне квартиры No 22 можно было видеть грузную фигуру еще молодого человека, висевшую
в дальнем углу комнаты. Там находилось что-то вроде спортивного мини-городка: шведская стенка,
штанга, тренажер. На верхней перекладине стенки и была привязана веревка, на которой висел
человек. Через несколько часов выездная бригада милиции установит факт смерти гражданина
Иванова Григория Романовича, наступившей в результате повешения.
     - Самоубийство, - сказал много повидавший на своем веку старлей. - Ясно, как божий день.
Все согласились. В самом деле, выпил человек и полез в петлю. Сколько сейчас таких? И никто не
заметил крохотного следа слезинки на щеке покойного. Гришаня не хотел умирать.
* * *
     А день обещал быть славным! Под стать яркому солнечному утру было и настроение Киреева.
Вчера Михаил был весь зациклен на своей боли, на мыслях о том, дойдет ли он до Спас-Чекряка или
нет, а сейчас просто шел. Шел и видел изумрудную чистоту первой зелени, лазурную глубину небес.
Выпив воды из святого источника, Киреев бодро шагал полевой дорогой. Скорее, ее можно было
назвать широкой тропой. Вот уже минул час, как он оставил за спиной дом Ивана Павловича. Дорога
шла мимо небольших веселых рощиц, вдоль бескрайних полей. Приходя в очередную деревню,
Михаил спрашивал, как дойти до следующей.  Труднее  стало, когда он вошел в так называемую
"ничейную зону", так Киреев будет позже называть местность на границе двух или трех областей.
Орловские деревни закончились, тульские еще не начались. Наивный, он думал, что в поле
невозможно заблудиться. Вот по узкой ленте дороги Михаил поднимается на возвышенность. Вид,
открывающийся отсюда, - словно бальзам для его сентиментального сердца, долгие годы
томившегося в городском плену. Позади еще видны крыши домов - это Голиково, маленькая
деревушка, где какой-то старик объяснил, как ему идти дальше. Слева - полоса леса. Сначала узкая,
она, уходя на север, становится все шире - это все, что осталось от огромного леса, некогда
раскинувшегося здесь. Где-то впереди должен быть поселок Выгоновский - последний на территории
Орловщины. Но где он? Впереди - бескрайнее поле. И - три дорожки, уходящие в разные стороны.
По какой пойти? Как в древней были: налево пойдешь - коня потеряешь... Прямо пойдешь - счастье
найдешь... Позже придет к Кирееву дорожная мудрость, позже он, не стесняясь, в минуты раздумий,
выбора будет просить помощи у Бога, Богородицы, Николая Угодника, но это придет не сразу. А пока
Михаил выбрал самую широкую и торную дорогу, уверенно пошел по ней, но когда дорога резко стала
сворачивать налево, понял, что ее проложили те, кто засевал это поле. Пришлось возвращаться
назад, но Киреев особо не огорчился. Он ведь никуда не спешил.
Пригодилось Михаилу и то, что его память хранила огромное количество стихов. Он очень любил
стихи, но раньше читать их вслух стеснялся. Единственный раз за многие годы - той девушке, Софье,
которая приходила к нему домой. Здесь, в поле, Киреев был совершенно один, если не считать
жаворонка, где-то в вышине певшего свою радостную оду жизни. Киреев шел и читал стихи. Когда сил
было много - на ум приходили бодрые, жизнерадостные строчки. Наступала усталость, спадал темп
     - и стихи, соответственно, читались другие. Когда же становилось еще тяжелее, помогала какая-
нибудь мелодия, приходившая в тот момент на ум. Разумеется, когда сил не оставалось - тогда
Кирееву было не до песен и не до стихов. Но все это войдет в систему позже. Позже он узнает:
случаются в жизни такие ситуации, когда не то что идти, петь или декламировать стихи не хочется -
нет сил даже лечь и умереть - и тогда остается только надеяться на чудо... Повторяю, обо всем этом
Киреев узнает позже, а пока он возвратился на возвышенность и пошел по другой дорожке.  Более
узкой, но оказавшейся верной. Еще час - и уже Выгоновский остался в прошлом. Михаил шел и
удивлялся: всего две ночи провел он вне Москвы, всего лишь второй день идет по России, а скольких
хороших людей уже встретил, сколько имен, фамилий, названий деревень в его записной книжке. И не
поймешь, чего пока в этой дороге больше - радости или грусти. Расставаясь с людьми, он прощался с
ними навсегда. А эти села и деревушки! Вчера он зашел в одну из них, она называлась Дьячье. Долго
шел мимо бывших крестьянских усадеб, разрушенных хозяйственных построек. Сразу было видно, что
некогда в Дьячьем жило сотни людей. Киреев долго сидел у церкви, точнее, у церковных развалин.
Неслышно подошел человек. Назвался Сергеем. Оказалось, что в селе остался всего лишь один жилой
дом, в нем Сергей жил с матерью. Сергею на вид было около сорока. Он оказался словоохотливым,
рассказал и о том, какая красивая церковь раньше была в их селе, и о том, что не женат. Уехал бы в
город, да мать бросать не хочется, а она хочет умереть здесь. Неожиданно в голову Киреева пришла
мысль, которая поразила его.
     - Послушайте, Сергей, - сказал он мужчине, - а ведь может сложиться так, что вы станете
последним жителем Дьячьего. Представляете, сколько веков стояло ваше село, сколько людей,
живших здесь, лежит вот на этом погосте. И вот вы - последний в этой цепочке.
Сергей, до этого оживленно болтавший с незнакомцем, задумался. Потом сказал:
     - Правда. Даже не по себе как-то стало. Получается, меня не станет - и конец Дьячьему?
Они молчали. В проросшей на битых кирпичах траве беззаботно стрекотали кузнечики, да во
дворе дома Сергея голосил петух. Все остальное - тишина. И показалось Кирееву, что сидит он на
поминках. Но похоронили не человека, нет, а что-то очень большое-большое, чему даже названия не
подберешь.
     Но Дьячье тоже уже осталось в прошлом. Сейчас Михаил думал о том, как дойти до речки Бобрик.
Дорога вошла в лес, становясь все уже и уже, превращаясь в едва заметную тропу. Чтобы в сердце не
вошла тревога - ведь если в поле он умудрился заплутать, что же можно ждать от леса, - Киреев
стал вслух читать стихи, пришедшие на память. Не смейтесь, но это были стихи из детской книги
"Хоббит" английского писателя и ученого Толкиена, которую Киреев очень любил.
Дорога вдаль и вдаль ведет,
     Через вершины серых скал -
К норе, где солнце не сверкнет,
     К ручью, что моря не видал.
По снегу зимних холодов
     И по цветам июньских дней,
По шелку травяных ковров
     И по суровости камней.
Дорога вдаль и вдаль ведет,
     Под солнцем или под луной,
Но голос сердца позовет -
     И возвращаешься домой.
Молчишь, глядишь, глядишь кругом,
     И на лугу увидишь ты
Знакомый с детства отчий дом,
     Холмы, деревья и цветы.
Вначале Киреев собирался дойти до деревни Зайцево и там отдохнуть, но когда он вышел из леса
и оказался на берегу крошечной речушки, а это и был Бобрик, силы оставили его. Ласково светило
солнце, ветерок почти утих, еле слышно порхая только по верхушкам берез. Комариная пора еще не
наступила, а потому Кирееву никто не досаждал. Огромная стрекоза пролетела над ним. Села на лист
рогоза и уставилась на него своими огромными глазищами. К ней подлетела другая стрекоза, они
кружились в воздухе... Было так тихо - только журчание воды и трепет этих крылышек. Михаил,
засыпая, подумал о том, что это не стрекозы, а эльфы из сказки Толкиена. Это они, маленькие
прекрасные создания, навевают ему сон, смежают веки...
Проснулся Киреев также тихо, как уснул. Всего лишь открыл глаза - та же река, та же чистая
молодая зелень леса. Даже стрекозы продолжали кружиться над водой. Только что-то темнее стало.
Киреев посмотрел на часы и ахнул: половина седьмого! Он умудрился проспать больше шести часов.
Странно, но впервые за многие недели даже захотелось есть. Михаил поспешно закинул рюкзак за
спину и быстро зашагал вперед. В смелых утренних планах он видел себя вечером в Мишенском.
Теперь это было утопией - вот тебе, Кира, еще один урок. Но коррективы в своем маршруте Киреев
сделал: сокращая путь, он миновал Зайцево. Встретившийся пастух сказал ему, что "вот ентим путем
вы, товарищ, прямками в Бакину и упретися, а оттудова идите на Лентево. Хорошая дорога, товарищ.
А уж с Лентево вам подскажут, как до Мишенскаго дойтить".
Киреев посмотрел на карту. Точно, и Бакино есть, и Леонтьево, а там до родины Василия
Андреевича Жуковского совсем близко. Разумеется, дойти он не успеет, но нужно сделать так, чтобы
завтра можно было бы спокойно посмотреть усадьбу поэта и дойти до Белева. Он поблагодарил
пастуха: "Спасибо вам, товарищ", и поспешил вслед за убегающей серой лентой дороги.
Откуда ему было знать, что в Зайцево его весь день прождали четверо людей? Откуда ему было
знать, что через Бобрик в Зайцево ведут две дороги и что само Зайцево - это как бы два населенных
пункта, разделенных ручьем: небольшая деревня и большой поселок. Идя по лесу и оказавшись
очередной раз перед раздвоением пути, Киреев второй раз ошибся и умудрился выйти к дороге, по
которой почти никто не ездил. Впрочем, ошибся ли он - вот вопрос. В этом случае Его Величество
Парадокс вновь доказывал свое всесилие.
     А Шурик и компания, взяв в Болхове много пива, сначала сидели весело, наслаждаясь пивом,
хорошим днем и предвкушая окончание дела. Но чем дольше они сидели, тем больше злился Гнилой,
мрачнел Бугай, беспокойнее становилось на душе у Юли. Только Шурик, казалось, оставался так же
спокоен. Откуда им всем было знать, что стоит пройти вверх по речушке, по хорошему, не
болотистому берегу с километр, как можно придти к другому мосту, недалеко от которого безмятежно
спал человек, которого они так хотели увидеть...
Когда же Киреев был уже на полпути в Бакино, компаньоны переругались. Бугай предлагал двоим
ждать здесь, а двоим идти пешком в сторону Герасимова дорогой, по которой должен был проходить
"этот гад". Шурик, в свою очередь, хотел, чтобы двое ждали здесь, а двое в Зайцево. Гнилой
советовал продолжать "сидеть здесь и не рыпаться". И только Юля молчала...
* * *
     - Алло, тезка, ты что делаешь? - Это была Мещерская.
     - Собираюсь ложиться спать. Кое-что почитать взяла.
     - Случайно не атлас птиц? - засмеялась Софья.
     - Да. А откуда...
     - Я, представь, тоже достала. Ну и как?
     - Уж лучше бы она меня иволгой обозвала. Я посмотрела на фотографию этого погоныша - что-
то среднее между курицей и куликом.
     - Ладно, не буду тебя особо травить. У меня получше снимочек будет. И, действительно, пишут,
что поет эта славка-черноголовка здорово.
     - Зато про меня написано: "Свист резкий: уить-уить".
     - Как?
     - Уить... Слушай, я обиделась. Еще смеется...
     - Не обижайся, я шутя. Кстати, тезка, помнишь, когда мы с Бобровыми прощались, ты еще
спросила Лизу, кем она себя представляет? Она сказала - коноплянкой, помнишь? Мне показалось,
что ты вздрогнула.
     - Разве?
     - Значит, показалось.
     - Софья, ты... Ну, не совсем показалось...
     - Если не хочешь, не говори.
     - Да и говорить нечего. Я бы на такие вещи раньше внимания не обратила, а как с Киреевым
познакомилась... Короче, ты помнишь моего дядю?
     - Обижаешь. Конечно, помню.
     - Когда из Германии я вернулась, его уже убили. Он мне на автоответчик... Одним словом, про
коноплянку были его последние слова, с которыми он ко мне обращался. А тут, оказывается, Михаил с
Лизой тоже о коноплянке перед уходом Киреева говорили...
     - Наверное, случайность?
     - Как говорит Киреев, кто верит в случайность, тот не верит в Бога.
     - Ты уже его цитировать начала? Раньше больше дядю... Молчу. Это нормально. Я всегда
говорила: мужики должны быть умнее нас, баб. Ты меня слышишь, Соня? Что замолчала?
     - Вспомнилось все. Дядя, Киреев - леший его дери.
     - Это уже ты меня цитируешь.
     - Надо же, не скажи ничего. Скоро будут на выражения авторское право требовать. Шучу. Ну так
вот. А сегодня девочка эта... Лиза.
     - Мне они очень все понравились. Я о Бобрах говорю. А девочка - чудо.
     - Да. Только помогут ли ей эти деньги?
     - По крайней мере, с ними у нее больше шансов. Кстати, тебе не показалось, что Бобровы не
очень поверили в эту организацию - "Женщины культуры против лейкоза"?
     - Это была Киреева идея. А мне показалось, что поверили. Между прочим, нам никто не мешает
создать такое общество.
     - Ну ты и голова, Воронова. Завтра обсудим, идея хорошая. Только название поскромнее надо
придумать. Спокойной ночи, тезка.
     - Спокойной ночи. И - спасибо тебе.
     - Это тебе спасибо. Знаешь, думаю: а невестка все же звучит лучше тезки? Как ты считаешь?
     - Все, иди дрыхнуть, свекровушка.
     Когда Соня легла в постель, она еще долго листала атлас. Странный какой-то. Про коростеля в
нем ничего не было. У Лизы, наверное, был более подробный атлас.

     Глава двадцать восьмая

     - Йод, вата, иголка, даже булавка есть, а спички не взял. Идиот! - Киреев досадовал на себя и
был прав.
     Положим, спальник он купит завтра в Белеве, но спички можно было попросить в любой деревне.
Ночь застала его в пути. Не очень далеко, километрах в двух, светились огоньки. Наверное, деревня. Но
дорогу было уже трудно разобрать. Да и сил осталось мало. Впрочем, Киреев понимал, что обманывает
сам себя. И по ночной дороге можно идти, тем более вокруг было поле, а не лес. И силенки еще не все
вышли. Он просто стеснялся входить в уснувшую деревню и стучать в дома, будить людей. Вот и решил
Михаил заночевать в поле. Судя по звездам, густо высыпавшим на ночном небе, дождя не предвиделось.
И это успокаивало. Киреев выбрал место на бугорке, откуда хорошо просматривалась местность. Точнее,
могла просматриваться в светлую пору. Пока же Михаил видел огромное черное пространство; казалось,
весь мир - это огромная, кромешная мгла, черная пустыня. И только редкие огоньки напоминали о том,
что мир заселен людьми.
     Сначала Киреев радовался, что не будет дождя, потом этого уже стало мало для радости.
Похолодало. Все-таки на дворе была середина мая. Вот тут Киреев и вспомнил о спичках. Есть не
хотелось - с усталостью чувство голода прошло, а вот погреться у костра... Он с энтузиазмом стал
искать сухие ветки, валежник, но потом вспомнил, что все это надо будет еще умудриться зажечь. Для
успокоения совести Киреев перетряхнул рюкзак - напрасно. Что ж, придется обойтись без костра.
Все выше и выше над миром поднималась полная луна. Ее светло-серебристый свет пролился на
землю - на поля, леса, реки и ручьи, на крыши далеких домов... Странно, Киреев, ожидавший
повторения той памятной ночи в его бывшей московской квартире или возвращения чувства
одиночества, посетившего его в Болхове, был удивительно покоен. Именно так: не спокоен в обычном
понимании этого слова, а покоен. Будто серебристый свет луны разлился и в его, киреевской душе,
умиротворяя и врачуя ее. Час-другой назад Михаил переживал, будет ли дождь, волновался о том, как
он будет спать, и даже немного боялся - сгущавшиеся сумерки, незнакомость местности, собственная
богатая фантазия делали свое дело. Но сейчас он был покоен. "Может, это и есть благодать? -
подумал Киреев. - Я жутко устал: ноги как деревянные, боль перестала отпускать даже на минуту,
весь день во рту не было макового зернышка. Наконец, я просто-напросто замерзаю - а мне хорошо...
Почему так?"
     Впрочем, ответ Киреев знал давно, с той самой ночи, когда пил горькую на кухне в обществе
таракана. Чувство одиночества, оставленности возникает при наличии особой значимости, которую
обычно придает себе человек, выделяя себя, видимо, из всего мира. Это и была гордыня, как понимал
ее Киреев. Пережив ужас ожидания смерти, терпя боль физическую, он на своей маленькой кухоньке
сделал единственно правильный выбор: смирился. Нет, не с болезнью своей страшной, не с болью,
рвавшей его тело, он смирился с тем, что не является центром этого мира. Смирение принесло
примирение. На кухне Киреев был готов увидеть брата своего в таракане... И вот сейчас Михаил
пожинал плоды той ночи. Он ощущал себя частью этой огромной пустыни, раскинувшейся вокруг.
Такой же важной и изначальной, как лягушки в невидимом пруду, упоительно и громко певшие свои
брачные песни; как сова, бесшумной тенью пролетевшая над его головой; как эта луна, величавая и
спокойная, лившая серебристый свет и на каждую травинку-былинку, и на него. От нахлынувшего
умиления слезы выступили на глазах. "Почему так, - думал Киреев, - луне не жалко своего света,
лягушкам - дарить свои ликующие песни всему миру, а мы всю жизнь что-то считаем, рассчитываем,
копим. Помним, кто нас обидел, с удовольствием вспоминая свои добрые дела, забываем о делах
плохих или даже оправдываем их. Взвешиваем, прикидываем, умножаем, а надо просто... как эта
луна: струить свет. И благодарить, благодарить, благодарить. За то, что мы живем, за то, что мы часть
этого прекрасного, величественного, удивительного мира. Благодарить Творца". В эту минуту Киреев
ни на секунду не сомневался: такой прекрасный и удивительный мир не мог возникнуть сам по себе.
Хаос не может породить гармонию, душа - страдающая и ликующая, ранимая и мятущаяся -
существует. И его мучения, сомнения, его любовь и ненависть не могут быть результатом
физиологических процессов, происходящих внутри организма. Вот сейчас ему так хорошо, хотя тело
продолжает страдать. Так кому тогда хорошо? Душе! Именно она, его душа, и ощутила на себе то, что
называется благодатью.
     И Киреев продолжал делать открытия. Он полулежал, облокотившись на рюкзак и надев на себя все,
что у него было. Михаил был одновременно и частичкой, крошечной, почти невидимой, этого мира, и
его созерцателем. Тихим и благодарным. Оказалось, что ночная жизнь не менее насыщенна, чем
дневная. Никак не хотели угомониться лягушки. Вот из рощи на поляну вышла лиса. Она то бесшумно
бежала по серебристой траве, то останавливалась, прислушиваясь и принюхиваясь. Зверек прошел
буквально в десяти шагах от Киреева - и не заметил его! Киреев был счастлив, как ребенок. Он
любовался и грацией нежданного гостя, и красотой его шкурки, но, самое главное, Михаил понял, как
надо существовать в этом мире, понял в одну секунду, в один миг: тихо и бережно, прикасаясь к нему,
как к сосуду из самого хрупкого хрусталя, как к только что родившемуся ребенку. Вот сейчас ему
меньше всего хотелось бы напугать этого чудесного зверька. Киреев словно окаменел, даже сердце
стало биться тише. И лиса не заметила его, не почувствовала своим звериным чутьем. Будь Киреев
охотником, он мог легко убить зверька, но сейчас сама мысль об убийстве показалась бы ему
чудовищной. Лиса побежала дальше, так и не узнав, что только что повстречалась с человеком. А
человек вспоминал, как вслушивалась лиса, как она бесшумно шла по траве, вспоминал эти движения
и даже попытался  повторить  кое-что: Киреев часто-часто задышал носом, будто принюхиваясь. Он
это делал так старательно, что у него закружилась голова. Но зато минут через пять ему показалось,
что он почувствовал сырость, исходившую справа от него. Что там - влажный луг? Болотце? Ручей? И
в этот момент оттуда донеслось скрипуче-ворчливое "крэкс! крэкс! крэкс!" Надо же, коростель!
Значит, дошел, бродяга, до родных мест? Или тебе идти еще дальше на север?
Сразу вспомнилась Лиза. И Софья. Воспоминание доставило Кирееву удовольствие. Он даже смутился:
красивая девушка с густыми темными волосами, голубыми глазами и тонкой шеей с пульсирующей
жилкой, наверное, давно забыла его. А вдруг нет? Тогда, в пустой квартире, ему было легко и просто с
ней общаться.  А сейчас девушка будила в душе Михаила какие-то неведомые чувства. Или прав
Александр Грин: над каждым из нас сильна власть несбывшегося. Власть крепкая и печальная. Могла
ли при других обстоятельствах Софья Воронова стать для него больше, чем просто знакомой?
"Фантазии несбывшегося" - Киреев вздохнул. А коростель не унимался. И теперь в раскатистое и
звонкое тысячеголосое лягушачье "ква" вливалось скрипучее и меланхоличное: "крэкс", "крэкс",
"крэкс".
     Сон не приходил, видимо, слишком долго Киреев спал сегодня днем. Впрочем, не сегодня, а уже
вчера. Михаил достал карту. И хотя названия деревень были набраны очень мелким шрифтом, лунный
свет позволял читать карту без усилия. Итак, он находится где-то вот здесь. До Мишенского часа
полтора-два ходу, дальше Белев. От него, по логике, через Манаенки и Арсеньево надо было идти
домой. Болхов остался позади. "Неужели еще позавчера утром я беседовал с отцом Владимиром, -
думал Киреев. - А кажется, это происходило неделю назад". И прошел он прилично. Киреев
продолжал внимательно изучать карту. На юго-западе находилась знаменитая Оптина пустынь.
Заманчиво, конечно, но слишком уж в сторону. Но почему-то и на Манаенки поворачивать после
Белева не хотелось. Что, вошел во вкус дороги? Или он в глубине души боялся, что возвращение в
Старгород будет началом конца? Киреев перевернул несколько страниц. Что там к северу от Белева?
Чекалин, бывший Лихвин. Киреев знал, что это - самый маленький город в России. Очень древний
город. Никогда раньше Михаилу не доводилось бывать в тех местах. Решение пришло будто само
собой. От Белева до Лихвина не больше двух дней пути, почему не сходить? А оттуда можно идти
через Одоев - еще один старинный город. Можно будет зайти к Ивану Васильевичу Папунену,
директору местного музея, очень хорошему человеку... Киреев даже испугался своих планов: как он,
однако, осмелел! "Не больше двух дней пути, почему не сходить?" Не слишком ли ты, друг, быстро
вошел во вкус? Гляди, как бы не пожалеть. Но ведь он действительно прошел более сорока
километров - разве это мало? Болхов вон там, сзади, где-то за горизонтом - и он, Киреев, прошел
этот путь пешком. Нет, гордости не было - только удовлетворение от сознания того, что работа
сделана хорошо. Его, Киреева, работа... Один мудрый человек говорил, что каждый поступок имеет
силу. Особенно, если совершать его так, как будто это - последний поступок в жизни. Эта дорога
может быть последней дорогой Киреева в жизни...
На востоке, на самом краю лазурью засветилась тонкая полоска неба. Через час начнется восход.
Надо хоть немного поспать. Михаил отложил карту и лег на землю, сложив руки на груди, как
покойник. Замер. Сквозь слипающиеся веки мерцали огоньки дальней деревеньки. Ему завтра туда
предстоит идти. Опять ошибка... Не завтра - сегодня. Огоньки то сливались, то рассыпались
звездочками. Холодно. Засыпая, Киреев представил, что эти огоньки - напоминание для него о том,
что где-то есть люди, есть уютное человеческое жилье. А еще огоньки - маячки для путников,
сбившихся с пути. Наверное, там, в этих жилищах, живут славные, добрые люди... Они отдыхают
после трудового дня... Пусть им будет хорошо... Чьи это стихи... про огонек? Рубцова?
Спасибо, скромный русский огонек,
     За то, что ты в предчувствии тревожном
Горишь для тех, кто в поле бездорожном
     От всех друзей отчаянно далек,
За то, что, с доброй верою дружа,
     Среди тревог великих и разбоя
Горишь, горишь, как добрая душа,
     Горишь во мгле...
Киреев спал и не слышал, как рыжий зверек, возвращавшийся с охоты, осторожно подошел к нему и
принюхался. Лиса с опаской посмотрела на человека, в любой момент готовая дать стрекача. Но
человек либо крепко спал, либо умер. Зверек постоял еще немного - и не спеша побежал в рощу.
* * *
     Первой проснулась Юля. Надо бы разбудить ребят, но она не решилась. Юля боялась. Московские
знакомые вряд ли бы узнали в сжавшейся в автомобильном сиденье и нахохлившейся, словно птица,
женщине прежнюю Юльку. От Гнилого и Бугая исходила какая-то давящая сила. Не раз и не два она
ловила их недвусмысленные взгляды. Пока ее защищал Шурик, пока их сближало общее дело. А если
Киреев ускользнул от них, как он делал все эти дни? Кто будет крайним в неудаче, кого сделают
козлом отпущения? Или, правильнее, козой? Юля не хотела об этом думать. Шурик? Селиванова не
могла не видеть, как он подобострастно смеется тупым шуткам Гнилого, как всячески выказывает ему
уважение. Почему? Странный: еще вчера в Болхове он вел себя по-другому. Сегодня же Шурик
вскользь намекнул ей, что эти "быки" не доверяют ему и только покровительство Кузьмича спасает
его от ревнивого недружелюбия Гнилого, считающего Юлькиного друга незаслуженно высоко стоящим
в иерархии банды, а себя, наоборот, столь же незаслуженно обойденным... Бугай, случайно или нет,
вдруг рассказал о том, как снимался в порнухе где-то в Подмосковье. По сценарию он, одетый в маску
свиньи, должен был убивать водителя сломавшейся в лесу легковушки, а затем насиловать и убивать
его спутницу. Только все в том фильме было по-настоящему. Бугай рассказывал, смакуя подробности.
Гнилой хохотал, Шурик все спрашивал, обращаясь к Бугаю: "А ты?" Юля же представила, что должна
была чувствовать женщина, пусть даже она была проституткой, промышлявшей на Ленинградском
шоссе, когда ей перерезали горло...
     Селиванова вспомнила, с какой легкостью она разрабатывала план ограбления квартиры Вороновой.
Ее домработницу должны были увезти в лес и убить. Кстати, предполагалось, что "лесную" работу
сделает Бугай... Юля поежилась. Почему это не казалось ей чем-то страшным? Потому, что важен был
конечный результат? Или потому, что в одной компании с Бугаем теперь оказалась она сама?
Постепенно проснулись все. Гнилой включил радио. Передавали новости. Диктор скороговоркой
говорила о войне на Балканах, о работе Госдумы, сообщала, что Ельцин отправится сегодня на
плановое обследование в Центральную клиническую больницу.
     - Вот президента выбрали, твою мать, - выругался Бугай. - День работает, потом неделю лечится,
а потом еще месяц отдыхает... Потом по новой: день работает...
     - Тебе-то какое дело? - перебил его Гнилой.
     - Как это - какое? - обиделся Бугай. - Это же президент. В других странах...
     - Дурак ты и имя твое матом. Подумай башкой своей тупой: если бы не Ельцин, кем бы ты был?
     - Не понял.
     - Хорошо, объясняю. Ты откуда родом?
     - Город Щигры Курской области.
     - Понятно, из деревни.
     - Это город, - Бугай обиделся еще больше. - У нас завод там большой.
     - Да ты не обижайся, я сам из такой же деревни. Завод, говоришь? Ну так и вкалывал бы ты при
Советах на этом заводе за свои 120 рэ или трактористом работал в соседнем колхозе. С утра до ночи в
говне и мазуте. Разве не так?
     - Так, наверное, - согласился Бугай.
     - А если б тебя Бог умом не обидел, поступил бы в институт. И стал бы инженером. И опять - на
родной завод. Только уже за 110 рэ. Лет через десять получил бы квартиру. Через двадцать - купил
"Москвич". Наплодил бы пару-тройку бугаят. По вечерам жена таскала бы тебя на дачу... Что, я не
так говорю?
     - Так, наверное.
     - А теперь посмотри на себя. Уважаемый пацан, состоишь в солидном деле. Машин ты уже сколько
сменил?
     - Сколько... Одну только.
     - Хорошо, одну. Зато сейчас у тебя классный джип.
     - Так я же не новую тачку брал, в отличие от некоторых.
     - Ну ты и жлоб. Как мы быстро к хорошему привыкаем. Лет тебе сколько?
     - Двадцать пять.
     - У тебя при советской власти мог быть джип, пусть даже подержанный? Я уж не говорю о девочках,
которые к тебе на шею сами кидаются.
     - Ты прав, братан. В натуре, прав, - согласился Бугай.
     - То-то. Ельцин ему, видите ли, не нравится.
     - Слушай, - обратился к Гнилому Бугай. Им уже целиком завладела новая мысль. - Ну почему так в
жизни бывает: все хорошо, но что-нибудь обязательно плохо?
     - Ты о чем?
     - Да все о том же. Правильно ты все говоришь, но, смотри: Мишку Титова уже год как похоронили.
Так? На похоронах народу сколько было! Толпа! А теперь считай, из той братвы, что с нами Мишку
хоронили: Хромика убили, Вязю убили, Серого тоже убили.
     - Ну и что из этого?
     - Как что? На кой хрен мне бабы эти, джип, если меня завтра вперед ногами понесут?
Гнилой смерил Бугая взглядом:
     - Братан, а ты думаешь жить вечно?
     - Не вечно, но...
     - Все равно подохнешь. Да, из "быков" до тридцати-сорока мало кто доживает. Но по мне это
лучше, чем за гроши вкалывать на чужого дядю до пенсии. Ты вспомни, как того же Мишку хоронили.
     - Круто было.
     - А памятник ему какой поставили? Не зря жил человек.
     - Ты прав. Между прочим, - впервые за все время разговора Бугай обернулся назад, в сторону Юли
и Шурика, - у меня тоже место приготовлено.
     - Где? - наивно спросила Юля, до этого молча слушавшая разговор мужчин.
     - В... На кладбище, где же еще? И памятник будет. Я, - Бугай неожиданно засмущался, - стихи
сочинил. Ну, не совсем я, с друганом одним...
     - Прочти, - попросила Юля.
     Остальные поддержали ее. Откашлявшись, Бугай стал декламировать:
Допейте мой стакан, братки,
     И докурите сигарету.
А если вдруг кто спросит обо мне,
     Скажите: его больше нету.
     - Ну как? - обвел он взглядом честную компанию.
     - Здорово! - сказал Шурик.
     - Мне понравилось, - явно лукавя, высказала свою оценку Юля.
     - А для меня напишешь что-нибудь такое? - неожиданно попросил Гнилой.
     - Для тебя - конечно, - Бугай был явно польщен.
     - Все, кончаем базар, - поставил точку в разговоре Гнилой. - Давайте лучше будем решать, что
делать дальше.
     - Смотрите, - опять подал голос Бугай, - стадо.
     - Ты что, коров никогда не видел? Я ему о деле, а он то стихи читает, то коровами любуется. -
Гнилой стал "заводиться".
     Юля заметила, что делал он это с пол-оборота.
     - При чем здесь коровы? - Утро только начиналось, а Бугай обиделся уже в третий раз. - Коров
пастухи гоняют. Весь день. Соображаете?
     - А это идея, - одобрил Шурик. - Юля, пойдем поговорим с людьми.
Одобрил Бугая и его напарник:
     - Только, братки, разговаривать на этот раз буду я.
Впрочем, пастух, невысокий шустрый старик в телогрейке, уже сам шел к машине.
     - Дорогие товарищи, здравия желаю. У вас, случай, закурить не найдется?
     - Найдется, батя, найдется.
     Гнилой  первым  вышел  из машины. За ним последовали другие.
     - Может, и на бутылочку заработаешь. Только ты учти, я товарищей не люблю.
     - В смысле, одиночество предпочитаете?
     - В смысле, ты сам знаешь, кого товарищами называли.
     - Кого?
     - Ты бестолковый, дед? Лучше скажи, никто из чужих здесь не проходил?
     - А закурить?
     - Бугай, дай ему закурить.
Дед не спеша и с удовольствием затянулся. Потом спросил:
     - А что вы имеете в виду, това... добрые люди?
     - Ну вот вчера ты весь день, наверное, коров своих гонял. Видел человека...
     - С бородкой? Русый такой? С рюкзаком?
     - Он! - вырвалось у всех четверых одновременно.
Дед был доволен тем эффектом, который произвели его слова.
     - Вежливый такой, культурный товарищ, одним словом. Только видно, что квелый весь из себя. Друг,
что ль, вам?
     - Что такое квелый? - спросила Юля старика.
     - Слабый то есть. Видно, что болеет.
     - Ты прав, батя, - зыркнув глазами на Селиванову, заговорил Гнилой. - Дружок он наш. А бледный
потому, что совесть его мучает. Чужую вещицу присвоил, а отдавать не хочет.
     - Вот оно что, - задумчиво протянул старик.
     - А почему мы его не видели? - продолжал спрашивать Гнилой. - Весь день то в Зайцево, то здесь
сидели.
     - А в каком Зайцеве вы сидели, добрые люди?
     - Издеваешься, что ли? У вас их что, как собак нерезаных?
     - Два. Одно большое, другое маленькое. И моста через Бобрик два.
     - Два? - Шурик полез за картой. - Смотри дед, откуда здесь два моста?
     - Мил человек, я без очков не вижу, хотя... Да разве это карта?
     - А что же это, по-твоему?
     - Для езды она хороша, а чтоб вот пешком... У друга вашего подробней все изображено... Значит,
так. Вверх по речке, чуть боле километра, еще один мост имеется. Совсем худой мосток, но человек
пройтить может. Друг ваш сказывал, что он шесть часов возле этого моста спал. Притомился очень.
     - Шесть часов?! Шесть часов?! - взревел Гнилой. - В километре отсюда? Батя, а может, он
спрашивал тебя...
     - Как куды пройтить? - понимающе закончил фразу пастух.
     - Да, как куды... Тьфу!
     - Спрашивал. Я ему и дорогу короткую показал. Ее даже на карте вашего друга не было.
     - Куда он пошел? Батя, ты не на пузырь, ты на два пузыря заработать можешь.
     - Спасибочки. Два - еще лучше. Вечером мы с Петровичем еще доберемся.
     - Дед, кончай трепаться. Показывай, куда он пошел.
     - Значит, так. Пока, ребята, вы здесь друга вашего ждали, он спал.
Даже терпеливого Бугая передернуло:
     - Если знаешь, говори быстрее. Мы без тебя знаем, что он спал.
     - Зря вы набычились, товарищ. И как бы вы без меня узнали, что он спал? Потом пошел он в
Зайцево, а я говорю ему: зачем? Если вам, говорю, на Луну, так лучше сверток сделать...
     - Все, братаны, у старика крыша поехала. - У Бугая начиналась истерика. - На какую Луну, какой
сверток?
     - Сверток - это по-нашему поворот. Свернуть то есть надо. И в Зайцево не заходить. Крюк лишний.
А Луна - это деревня такая у нас есть. За ней Николаевка, Бобрики. А вы что, про Луну - небесное
светило подумали?
     - Бобрики на карте есть, - подал голос Шурик. - Так он в сторону Оки пошел?
     - Туда. В ту сторону, говорит, пойду. Посмотрю, говорит, на великую русскую реку.
     - Все правильно, хлопцы. - Шурик повернулся к Бугаю и Гнилому. - Смотрите. Он, наверное,
такими тропами до Манаенок пойдет, оттуда на Арсеньево - и прямиком до Старгорода.
     - Что будем делать? - спросил Гнилой. - Мы мимо этих Лун сможем проехать?
     - А то нет, - опять подал голос старик. - Только вот догоните ли вы его?
     - Не твоя печаль, батя. - Гнилого уже не интересовал пастух. - Значит, в Бобрики сейчас, Шурик?
     - Да. Но боюсь, он там сегодня заночевал и теперь уже к Оке подходит.
     - Что же делать?
     - Попытаемся его до Оки перехватить, если не получится, сворачиваем на Белев и на Манаенки. Он
их не минует. Лес кругом большой. Точно, ему только на Манаенки идти. Если вниз, на Чернь, то это
крюк.
     - Правильно говорите, товарищ, - напомнил о себе дед. - А как насчет бутылочки, люди добрые?
Гнилой посмотрел на деда, будто первый раз увидел:
     - Тебе закурить дали? Дали. Возьми еще одну сигарету и давай - иди, паси коров.
     - Понятно, - вздохнул пастух. - Диви я знал, что вы так слово свое нарушите, я бы того человека
вам не выдал.
     - Ты сейчас договоришься. Поехали, братки.
     - Народ пошел, - недружелюбно оглядывая старика, проворчал Бугай. - Два слова сказал - гони
ему бутылку. Простой, твою мать!
     - Так вы же обещали.
     - Утром вредно начинать пить, дедушка, - миролюбиво произнесла Юля. - И, кстати, что такое
"диви"? Дивиться, что ли?
     - Почему начинать? Мы бы продолжили, - ответил старик. - А диви - это по-нашему "если бы"...
Они уже сели в машину, когда старик обратился к Гнилому:
     - Мил человек, дюже ты мне по нраву пришелся. Хочешь, я тебе анекдот расскажу?
     - Валяй, только быстрее, - разогревая мотор машины, ответил Гнилой. - Забавный дед.
     - Стоят в загоне три быка.
     - Три кого? - переспросил Бугай.
     - Быка.
     - В смысле с рогами?
     - А в каком же еще? - искренне удивился старик. - Стоят, значит, спокойно, пока не узнают, что
председатель колхоза нового быка привезти хочет. Разволновались бычары. Первый говорит: "Я уже
пять лет свое дело делаю. Пятьдесят коров - мои, ни с кем я делиться не намерен. Пусть этот
новенький только подойдет". Второй поддерживает: "Я здесь четыре года. Тридцать коров - мои,
законные. Пусть только новенький подойдет". Третий, самый молодой, тоже права качает: "Я здесь
два года живу. Три коровы - мои. До победы буду за них драться". Говорили они, говорили, а тут и
новенького привезли. Смотрят, выгружают из грузовика такого здоровенного быка, какого свет не
видывал. Бугай, одним словом.
     - Как ты сказал, дед? - опять перебил пастуха Бугай. - Повтори.
     - Господи, и откуда вы такие взялись? Совсем русских слов не понимаете. Бугай - это значит
здоровый очень.
     Впервые за три дня Юле стало весело.
     - А, ты в том смысле, - примирительно сказал Бугай. - Продолжай, интересно.
     - Увидели они бугая этого, первый бык и говорит: "Зачем мне столько коров? И вообще, я
притомился, надо отдохнуть малость". Второй тоже на усталость жалуется, мол, четыре года без
роздыха тружусь, пущай новый поработает. И только третий бык, молодой самый, голову нагнул,
копытом землю бить начал, сопит вовсю. Товарищи говорят ему: "Опомнись! Что тебе дороже, жизнь
или бабы, то есть коровы эти?" А он им в ответ: "Я и не думаю драться, я просто хочу, чтобы он сразу
понял, что я бык". Ну, ладно, прощевайте, товарищи.
Машина тронулась под громкий смех Гнилого, Бугая и Шурика. Юля молчала. Ей почему-то смеяться
не хотелось.
     - Иван Леонтьевич, - к старику подошел помощник. - Кто это были?
     - Бандюки.
     - И чего они хотели?
     - Чтоб я грех на душу взял.
     - Ну и как, взял?
Старик строго посмотрел на своего помощника:
     - Ерунду говоришь, Петрович. Ты лучше подумай, где нам бутылек раздобыть.
* * *
     Проснулся Киреев от холода. Уже рассвело. Место, где он остановился, изменилось удивительным
образом. Все вокруг заволокло туманом. И тишина стояла как при сотворении мира. Единственный
шанс согреться - это отправиться в дорогу. Быстро собравшись, Киреев на прощание оглядел то
место, где провел ночь:
     - Спасибо, Господи. Мне было здесь хорошо.
Странно, но на память пришел мультфильм из детства. Кажется, он назывался "Паровозик из
Ромашково". Там симпатичный паровозик то убегал в лес за ландышами, то встречал рассвет, то
слушал соловьев. Возмущенному пассажиру, который боялся опоздать, паровозик отвечал так: "Но
если мы не услышим соловья, мы опоздаем на целый год". Неожиданно для себя Киреев произнес
фразу, которую впоследствии он будет повторять очень часто: "Если я не увижу Лихвин, я опоздаю на
целую жизнь".

     Глава двадцать девятая

     После знакомства с Лизой и ее родителями жизнь Софьи круто изменилась. Отошли на второй
план картины, хотя Воронова по-прежнему много времени уделяла своей "Белой розе". Сказать
точнее, изменилась она сама. В каких-то сорок дней уместились смерть Смока, знакомство с Киреевым,
все эти страсти по иконе. Наконец, встреча с Лизой. Софье было все труднее и труднее повторять
свои слова заклинания: "Я счастлива. Жизнь прекрасна и удивительна". Сразу приходили на память
последние слова Воронова. А еще вспоминались глаза Иры Бобровой. Любовь, страх, надежда - все
было в этом взгляде. И - благодарность, когда Софья передавала Бобровым деньги. До сих пор
Вороновой было неудобно за эту благодарность, за суетливость в движениях, которая вдруг появилась
у Виктора. Милые, добрые люди  - за что им такая беда? И она, Софья - холеная, довольная собой,
считавшая несчастьем отсутствие в доме горячей воды в течение нескольких часов... За что Бобровым
благодарить ее? За то, что к деньгам Киреева приплюсовала энную сумму от щедрот своих? Но больше
всего поразила Софью эта маленькая девочка. Наталья Михайловна, с которой Воронова
познакомилась немного позже, обстоятельно рассказала Софье о болезни Лизы. Котеночкину обе
Софьи привлекли к осуществлению своих замыслов. Мещерская занималась бумажными делами,
Софья взяла на себя роль пропагандиста, Наталья - просветителя. Ежедневно два-три часа Воронова
и Котеночкина проводили вместе. То Наталья водила свою новую знакомую в хосписы, клиники, то
Софья вела ее к "нужным" людям, от которых, как верила Воронова, многое зависело. К своему
огорчению, она поняла, какая огромная разница между словами одобрения и сочувствия, которые они
с Натальей Михайловной слышали с лихвой, и конкретными делами. Еще более неприятно поразили
Софью многие ее подруги, жены состоятельных людей или сами занимавшиеся бизнесом. Они охотно
покупали картины за сумасшедшие деньги, летали в Париж, чтобы заказать себе новый наряд, но
когда Софья рассказывала им о Лизе, о больных детях, ей отвечали примерно так: "Все эти фонды...
Разворуют ведь деньги. Пусть этим занимается государство". Или: "Я уже помогаю одному фонду",
хотя по глазам было видно, что не помогает. Воронова расстраивалась, а Наталья успокаивала ее:
     - Софья  Николаевна,  не  принимайте все так близко к сердцу.
     - Почему?
     - Добрые дела надо делать с крепким сердцем. А то и другим не поможете, и себе здоровье
испортите.
     - Наталья Михайловна, я же знаю, какие деньги эти люди на ветер бросают... Мы стольким бы детям
помогли...
     Наталья Михайловна погладила Софью по руке. Улыбнулась.
     - "О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух"... Вы еще много открытий сделаете.
Как правило, отдают те, кто отдает последнее.
     - Почему так? Вы извините меня, Наталья Михайловна, за слезы. Я, наивная, после первой встречи с
Лизой думала, что стольким детям помочь могу. Киру, то есть Киреева, увижу, похвастаюсь. А в
результате... Фонд создаем, а что толку?
     - Вы... как бы это мягче сказать... в красивой золотой клетке жили. И продолжаете жить, только
дверца открылась, и вы можете то вылетать из клетки, то возвращаться обратно. Я и сейчас не знаю...
     - Стоит ли мне вылетать?
     - Да. Вот вы про своих знакомых говорили, что на пустяки они деньги тратят. Но ведь и среди
"новых русских", простите, люди разные бывают.
     - Почему - простите?
     - Но вы же... из них.
     - Понятно.
     - Не обижайтесь, Софья Николаевна. Люди на самом деле разные. Я одного бизнесмена, помню, к
девушке больной привела. Олей Хлебниковой звали, рак костей у нее был. Десять минут поговорил,
после молча взял и подписал чек. Когда Оля умерла, на похороны приходил... А про него говорили,
что он за рубль удавится... Чужая душа потемки.
     - Но таких ведь меньшинство, да?
     Котеночкина кивнула:
     - Разумеется. Только выводы из этого надо делать осторожно. Вон и Киреев - он ведь в хоспис
пришел, только когда узнал, что у него самого рак. Моя мама любит говорить, что пока гром не
грянет, мужик не перекрестится... У каждого свои заботы, свои дела. Чужая боль - не своя. Правда
же? Все, не будем об этом. Я вам лучше историю смешную расскажу. Еду вчера в маршрутке. Заходят
новые пассажиры. Среди них - кавказец лет сорока. Весь из себя, в коже. Его "Мерседес" сломался,
вот он и сел с нами, грешными. Все отдают деньги водителю, по три рубля. Водитель говорит: один
человек не отдал деньги. Пока не отдаст - не поеду. Я вижу, что это кавказец деньги не отдал. Три
рубля, представляете? А я опаздываю. Смотрю на него, а он хоть бы бровью повел. Водитель плюнул
и поехал. Каково? Может, это объясняет неудачу со сбором денег?
     - Смок, мой покойный дядя, объяснил бы это просто. Знаете, о чем этот кавказец в тот момент
думал?
     - О чем?
     - Пусть лохи платят. Он не лох.
     - Выходит, я лох?
     - Я же только сказала, о чем ваш кавказец думал.
     - А Киреев бы из этого какой-нибудь парадокс вывел.
     - Это точно.
     - Вы часто вспоминаете его?
     - А вы?
     - Очень  часто.  Я таких странных людей раньше не встречала.
     - Я, признаюсь, тоже.
     Обе засмеялись. Ничего обидного в этом смехе для Киреева не было. Так смеются, когда вспоминают
что-то очень хорошее и светлое.
     - Кстати, Софья Николаевна, вы давно не были у Бобровых?
     - Недели две назад, а может, и больше.
     - Что так?
Софья замялась:
     - Боюсь надоедливой быть. У них без меня забот полно.
     - Напрасно. Вы Лизе очень понравились. Слышала, она вас с Михаилом породнила?
Воронова посмотрела прямо в глаза Котеночкиной. Наталья их не отвела. Ни насмешки, ни вызова в
ее взгляде Софья не увидела.
     - В каком смысле?
     - Он же у нее коростель, пешком ходит, вы из этого же отряда...
     - Точно. Погонышем обозвала. Курочкой болотной.
     - Она любя.
     - Да я и не обижаюсь.
     - Вот и пойдемте к ним. Утром звонила Ира, говорит, Лизка захандрила.
     - Захандрила?
     - С ней это бывает. Ира говорит, что глаза у девочки оживают, только когда весточки от Михаила
приходят.
     - Какие весточки?
     - А вы не знали? Он ей телеграммы шлет. В стихах. Лиза их складывает в свою шкатулку, где у нее
все "драгоценности" собраны: картинки переводные, бижутерия, игрушки из "киндер-сюрпризов".
     - Нет, я не знала ничего.
     Софье даже стало немного обидно. По вечерам, когда она приходила в свою уютную квартиру,
включала неяркий вечерний свет, ставила диск с хорошей музыкой - обычно это был Вивальди или
струнные концерты Моцарта, - заваривала крепкий кофе; когда Софья брала в руки книгу или
перелистывала альбом с репродукциями - ей все чаще вспоминался этот странный, не похожий ни на
кого человек. Фантазия рисовала темные чащи, бескрайние поля, злых людей - и его, бредущего под
солнцем и дождем до Старгорода, ночующего на голой земле под открытым небом. А однажды Киреев
ей даже приснился. Кто-то постучал в дверь, и на пороге стоял Михаил. Забавно, но она хотела
броситься ему на шею, однако Киреев как-то странно улыбнулся - и, помахав ей рукой, исчез. Словно
растаял в воздухе. Когда Софья проснулась, в душе еще долго оставалось чувство потери. Неужели с
ним что-то случилось? Помнится, когда Смок осторожно расспрашивал Софью о ее планах на будущее,
намекая на семейную жизнь, она, смеясь, отвечала, что мужчине надо очень постараться, чтобы
вызвать ее интерес. Влюбиться же, по ее словам, она могла при наличии трех условий. Мужчина
должен вызывать у нее: а) удивление; б) восхищение; в) жалость. Честно говоря, Софья немного
дурачилась, произнося это и эффектно загибая пальцы: а, б, в. Смок, как любой человек в возрасте за
пятьдесят, шутить особо не любил и все принимал за чистую монету.
     - Ну, удивлять, восхищать - понимаю. А почему жалеть?
     - Не знаю. Вот ты, Смок, отвечаешь всем моим требованиям, но мы же с тобой в некотором роде
родственники.
     - Почему в некотором? Ах, она смеется, негодница! И все- таки не все у тебя сходится. Как можно
одновременно восхищаться и жалеть? Вот на моем примере объясни, пожалуйста.
     - Хорошо. Не восхищаться тобой нельзя, согласен?
     - Слушай, говори серьезно.
     - Я очень даже серьезно. А как не жалеть? Работаешь дни и ночи напролет, все бегом. - Потом
добавила тихо: - Тебе наследник нужен, Смок. Твоя копия. Ворон No 2.
Сказала - и пожалела, что сказала. Поняла, что наступила на больное. Тогда Воронов замял разговор
и быстро ушел. И вот теперь Киреев. С первого дня их знакомства Михаил не переставал удивлять ее.
Когда же Софья узнала о его болезни, пришла и жалость. И, представляя его в пути, рисуя себе все
невзгоды Киреева, Софья чувствовала, что жалость эта крепла с каждым днем. А восхищение? Его еще
не было - Воронова считала поступок Михаила безрассудным и потому не могла им восхищаться. Но
кто знает, что могло быть завтра?
     Наталья Михайловна о чем-то переспросила ее.
     - Простите, Наташа. Что вы сказали?
     - Я говорю: пойдемте к Бобровым. Вы почитаете телеграммы, заодно расшевелим Лизу, успокоим
Иру.
     - А удобно будет?
     - В самый раз. Показались - и исчезли. Негоже так...
Ира обрадовалась их визиту, но было видно, что она чем-то расстроена. Лиза спала, и женщины,
стараясь двигаться как можно тише, прошли на кухню.
     - Слушай, Ирэн, у тебя есть что выпить? - неожиданно спросила Наталья хозяйку квартиры.
Та даже растерялась:
     - Есть. Водка. А что?
     - А то, что нам пришла пора расслабиться.
     - Нет, если вы хотите... - растерянная Ира полезла в холодильник.
     - Что значит "если вы хотите"? Это и тебе, дорогая, надо. Посмотри на себя, одни глаза на лице
остались. Софье Николаевне тоже расслабиться не помешает.
     - Мне? - пришло время удивляться Вороновой.
     - Как говорил наш общий друг Киреев, дай ему Бог выздороветь, случайных встреч не бывает. Мы,
трое, - встретились. Разве за это не стоит выпить? Во-вторых, хватит нам, Софья Николаевна, друг
другу выкать. Правильно, Ира?
     Ира пожала плечами:
     - Как удобно Софье Николаевне.
     - Ир, ты не смотри, что она крутая такая. Мы с ней пять дней бегали по Москве, то я ее к больным
водила, то она меня с кем-то знакомила. Хороший она человек. Сегодня всплакнула даже.
Пока Наталья говорила, Ира достала бутылку, соленые огурцы, быстро нарезала колбасы.
     - Извините, обед мы съели, а ужин я еще не готовила.
     - Ирочка,  тебе  ли  извиняться?  Ну что, девоньки, за дружбу?
Они выпили.
     - Давно я водки не пила. Витя ругаться будет, - первой нарушила молчание Ира.
     - Не бери в голову. Мы ведь не железные, правда? Он у тебя классный мужик. Понимает, что
современной женщине без расслабления не выжить.
     - А я и не спорю. Честно скажу, нервы ни к черту стали.
     - И никакая я не крутая, - подала голос Софья.
     - Крутая, крутая, - не сдавалась Наталья.
     - Не крутая. Вот дядя у меня - это да. Крут был. А зато отца моего весь Старгород уважал.
Софья весь день ничего не ела. В голове после первой рюмки зашумело. Ей было просто и хорошо с
этими женщинами, но хотелось, чтобы и они уважали ее, как она уважает их. Уважали не за машину,
красивое лицо, одежду, связи, а за то, что есть у нее в душе. Но первая мысль, что пришла в голову,
была об отце.
     - Да, мне Михаил о нем рассказывал, - сказала Ира. - Говорил, что они земляки.
     - Девчат, это все хорошо, но между первой и второй перерывчик небольшой. Мой муж так любил
говорить... Он тоже хороший был человек. Давайте, девочки, помянем наших близких.
Помянули. И только тут Софья вспомнила:
     - Ох, ненормальная я.
     - А в чем дело, Соня?
     - Я же на машине. Как теперь поеду?
     - А зачем ехать?  - Голос Иры звучал теперь куда увереннее. - Витя сегодня на шабашку в один
подмосковный поселок поехал. На выходные. Места хватит. Я, правда, не знаю, может, тебя кто дома
ждет?
     - Нет, никто.  - Софья явно не ожидала такого предложения и растерялась. - А это будет удобно?
     - Конечно, удобно.
     - Хорошо, я только сейчас домработнице позвоню...
     - А говорит, не крутая, - подмигнула Наталья Ире.
     - Михайловна, что ты к человеку пристала?
     - Это я из зависти. Я тоже хочу остаться здесь ночевать.
     - Здорово, - по-детски обрадовалась Ира. - И с Лизой пообщаетесь, и мы наговоримся.
     - А у меня тост, - вдруг сказала Софья. - Есть еще водка?
     - Есть, но если надо, мы еще сбегаем, - разливая, заметила Наталья.
     - Ох, и заводная ты, - восхитилась Ира. - Говорите... говори, Софья.
     - Наташа, Ирочка. Вы очень хорошие. Если вы подружитесь со мной - я буду счастлива. Если вы
позволите хоть немножко быть вам полезной, помогать вам, делить с вами горе и радость - это было
бы честью для меня. Простите за сумбур, за громкие слова, но я действительно рада, что Бог меня
свел с вами, с Лизой, Михаилом Киреевым. Раньше для меня жизнь была одним большим
наслаждением. Вот ты, Наташа, сказала, что я крутая...
     - Соня, солнышко, я пошутила...
     - Нет, нет, ты все правильно сказала. Только это не крутость была, а глупость. Я на людей как на
вещи смотрела. Красивые в одну сторону, некрасивые - в другую. А красивое чаще оказывалось
пустым блеском. Как от стекляшки. Порхала я, одним словом, свет этот стекольный искала. Теперь
понимаю: главное то, что в душе у человека.
     - Правильно, Соня. Умница, - одобрили ее Ира и Наташа.
     - Я знаю, это очень банальные слова, но они искренние. Теперь о самом главном. Там, в комнате,
спит Лиза. Где-то идет по проселочным дорогам Михаил. Я знаю, каждый из них борется как может. Я
хочу выпить за то, чтобы они поправились. Чтобы мы помогли им в их борьбе.
Ира заплакала. Опустила голову Наталья. Затем встала и поцеловала Соню. И сказала почти одними
губами:
     - Ты - человек.
Ира, вытирая слезы, тоже подошла и поцеловала Воронову. Все трое обнялись.
     - Все-таки мы, русские, слишком сдержанны в проявлении своих чувств. Когда трезвые. Поэтому
пить нам надо обязательно, - стараясь скрыть смущение, сказала Наталья.
Она и Ира выпили свои рюмки, Соня осталась стоять, словно замерев.
     - Сонечка, такой тост хороший, что ты не пьешь? - спросила Ира.
     - Можно я одно стихотворение прочитаю? Это будет как вторая часть тоста.
     - Что ж ты нам не сказала? Ира, давай еще по маленькой.
     - Не много ли? - слабо запротестовала Боброва.
Но Наталья, словно не услышав ее, разлила остатки бутылки по рюмкам.
     - Вот, как раз.
     Соня стала читать:
Я пью за здоровье не многих,
     Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
     В соблазнах изменчивых дней.
Я пью за здоровье далеких,
     Далеких, но милых друзей,
Друзей, как и я, одиноких
     Средь чуждых сердцам их людей.
В мой кубок с вином льются слезы,
     Но сладок и чист их поток,
Так с алыми - черные розы
     Вплелись в мой застольный венок.
Мой кубок за здравье не многих,
     Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
     В соблазнах изменчивых дней.
За здравье и ближних далеких,
     Далеких, но сердцу родных,
И в память друзей одиноких,
     Почивших в могилах немых.
Потом они долго-долго говорили. Наталья рассказала о том, как погибли ее муж и сын. Боброва и
Воронова внимательно слушали подругу. Когда Наталья умолкла, заговорила Ира:
     - Теперь мой черед о своей беде говорить. Наверное, хорошо, что вы пришли, что мы посидели так
душевно. Мне легче стало. Правда, легче. А теперь слушайте. Прихожу утром в комнату Лизы, хотела
кое-что взять для стирки. А она не спит. Сидит на кровати, мишку своего плюшевого гладит, а глаза
грустные- грустные. Мне улыбнулась и опять мишку гладит. Чувствую, не то что-то. Когда ты, Соня,
нам деньги принесла, когда мы об операции заговорили, у Лизы вроде как подъем начался. Даже в
том году, когда у нее резкое обострение произошло, она лучше нас держалась. Соня, это ведь
отдельная история, как Наташа на нас вышла, вернее, мы на нее. О хосписе у нас речи не заходило.
Ты правильно сказала: мы боремся. И, надеюсь, победим эту болезнь проклятую.
     - Ирочка, может, ты преувеличиваешь? И у тебя самой нервы сдали? - перебила ее Наталья. - О
хосписе действительно нет речи.
     - Я же мать, Наташа. Я своего ребенка... да что там говорить! Ну, вот, я ей - что-то бодренькое, а
она вдруг возьми да скажи:
     - Мама, надо те деньги, что нам Софья Николаевна принесла, отдать.
     - Кому отдать, дочка?
     - Другим детям, кому нужнее.
     - Что ты говоришь, Лиза? А как же операция? Вот мы этим летом окрепнем, Софья Николаевна
обещала тебя в Германию повезти. Представляешь?
     - Представляю, - как-то равнодушно сказала Лиза. - Но я... Ты только не огорчайся, мамуля, но...
Я не доживу до осени...
     Вы не представляете, девочки, что со мной сделалось. Она тихо так сказала, а во мне все будто
оборвалось.
     - Лиза, - говорю, - ты почему меня пугаешь? Не говори так больше. И с чего ты это себе в голову
взяла?
     - Мне сказали.
     - Сказали? Кто?
     Она ничего не ответила. Вот такие у нас дела.
Ира замолчала, опустив голову. Наталья и Софья переглянулись. В это время из комнаты донеслось:
     - Мамочка, кто к нам пришел?
     Вечером никто ни словом не обмолвился, не спросил Лизу о ее утренних словах в разговоре с мамой.
И сама девочка вела себя так, будто ничего не случилось. Она показала Софье и Наталье телеграммы.
Смеху было предостаточно. Лиза достала карту, на ней разноцветными кружочками были отмечены те
места, где побывал Киреев.
     - Первая была вот эта, - Лиза протянула Соне телеграмму. Воронова прочитала:
Жизнь прекрасна, право слово.
     Я в восторге от Белева.
Лихвин - словно в сказку двери.
     Я люблю всех вас. Киреев.
     - Правда, здорово? Потом пришла вот эта. Читайте, пожалуйста.
Как вы там, бобры, здоровы?
     Я уже прошел Волово.
А сейчас, набравшись духа,
     В городок иду Обухов.
     - Ничего не понимаю. Сначала он почти в Калужскую область попал. Вот, смотрите. Лихвин - это
же Чекалин. Так? Калуга совсем рядом. Затем он почему-то в Волово попадает. Старгород ведь левее.
Наташа, посмотри сама. А Обухов - это же он уже к Липецкой области шагает. Он уже мог дойти до
Старгорода.
     - А если он просто тянет время? - тихо предположила Наталья.
     - Зачем? - вопросом на вопрос ответила Софья.
     - Может, прощается с чем-то. Или с кем-то. А может...
     - Ничего вы не понимаете, - неожиданно вмешалась в их разговор Лиза. - Разве он в Старгород
идет?
     - А куда же еще?
Лиза загадочно улыбнулась:
     - К себе.
     - Домой?
     - К себе, - не сдавалась девочка.
     - А разве его дом не в Старгороде?
     Лиза молча протянула Софье, удивленно слушавшей диалог девочки и Натальи, еще один листок.
     - Потом была эта телеграмма.
     Софья послушно прочитала:
Уже конец мая. В Ефремове я.
     Как там поживает Бобровых семья?
     - А два дня назад нам передали вот эту телеграмму:
Как в дороге без сноровки?
     Я в Дорожене с рассветом,
А сегодня я в Сосновке -
     Интервью даю газете.
     - И вот последняя, самая короткая. Я, правда, кружок не успела приклеить.
Соня прочитала:
     Ай да Миша, молодец,
Он вчера пришел в Елец.
     - Похоже, у него хорошее настроение, - по-врачебному кратко подвела итог Котеночкина.
     - Я, признаюсь, в растерянности, - Вороновой было уже не до смеха. - Куда он идет? Вообще-то,
там, где Киреев, - там здравого смысла искать не следует. Мистика сплошная. Он то знак ждет, то
"видит" что-то. Ну куда он пошел? Елец - это уже Липецкая область. Он дальше от Старгорода, чем
был три недели назад.
     - А почему вы удивляетесь, что он "видит", тетя Соня? - спросила Лиза. - И вы тоже будете
"видеть". И "слышать".
     - А не отвести ли мне вас к психиатру? - вступила в разговор Наталья. - Сначала тебя, Лизок, а
потом твоего друга бородатого. Они, видите ли, "видят", а другие, видите ли, нет. Я тоже кое-что
вижу.
     - Например?
     - Что права тетя Соня. Один Бог знает, куда Киреев идет, хорошо, что хоть телеграммы шлет. Ты вот
тоже маму пугаешь.
     - Я не пугаю.
     - Давай договоримся: все будет хорошо. Слышишь, девочка моя?
Лиза опустила голову. Потом сказала чуть слышно:
     - Хорошо. Я не буду спорить. Только деньги все равно отдайте.

     Глава тридцатая

     Он сначала считал дни своих странствий, отмечал в особом блокноте количество пройденных
километров. Затем это ему просто стало неинтересно. Киреев не лукавил с собой, решив учиться
заново многим вещам. Разумеется, нельзя начать жить с чистого листа. Но, поскольку ему нечем было
гордиться в прошлой жизни, он не вспоминал о ней, оставив в памяти только дорогие имена да строки
любимых стихов. Даже имя свое вспоминал все реже. В разговорах представлялся: "просто странник"
или "прохожий". Раньше Михаил охотно строил планы, любил посвящать в них и знакомых, и
малознакомых людей. Теперь же он понял: главное - итог, пока же идешь к нему - молчи! Раньше
Киреев обожал первому встречному рассказывать о своей жизни, теперь он слушал других,
предпочитая о себе помалкивать.
     В начале пути он старательно записывал: пройдено 20 километров, пройдено 25... Через неделю
Михаил сложил цифры, но, когда понял, что полученная сумма наполнила его гордостью, задумался:
"Ну хорошо, прошел я 150 километров, что из этого? Как говорил мой дед, для бешеной собаки сорок
верст - не крюк. Разве это главное?" И он не стал ничего считать. Просто шел. Каждый день, под
синим звонким небом и под дождем, под солнцем и под луной, по шелку травяных ковров мая и по
цветам июньских лугов. И произошло удивительное. Каждый отдельно взятый день пролетал
незаметно, но два, три, пять дней, неделя, другая растягивались для Киреева в длинные месяцы. Это
было поразительно. Ему казалось, что он вышел из Болхова очень давно, а на самом деле еще не
прошло и месяца. Там, "в городе", как стал называть Москву сам Михаил, все было с точностью до
наоборот. Трудовой день тянулся долго-долго, а недели, месяцы, дни летели как угорелые. Что-то
начало меняться еще в Москве, но по-настоящему только в дороге Киреев сумел понять смысл
выражения "относительность времени". Ему это очень понравилось. А где-то за Ефремовом,
растроганный сердечностью приютивших его в дождливую ночь людей, он подарил хозяину дома свои
часы. Жест получился символическим: Киреев словно переходил в безвременье, точнее, во
вневременное пространство.
     - А как же вы? - спросил Михаила хозяин дома.
     - Мне они ни к чему, - честно ответил Киреев.
Он, действительно, многому учился. Каждый день, каждую минуту проходила учеба. Только это не
было зубрежкой прописных истин или грызением "гранита науки". В пору студенческой юности
Киреев с друзьями любил шутить: "Только сдали экзамен - и все забыли". Сейчас никто не ставил
Михаилу отметки. Все было будничней и проще: он должен был выжить в дороге и дойти, своими
ногами дойти, до Старгорода. Кое-что ему советовали люди, многое Киреев брал из того, что видел
вокруг себя. Запомнив, как шла лиса, которую он увидел в свою первую ночевку под открытым небом,
Киреев по пять, а потом по десять минут утром и вечером дышал часто-часто через нос. Конечно,
прежние знакомые подняли бы его на смех. Но, хотите верьте, хотите нет, обоняние его на самом деле
значительно обострилось. Как, впрочем, и слух, для улучшения которого Киреев тоже использовал
упражнения, подсмотренные им "у природы". Но легче всего было делать упражнения для глаз: когда
Михаил шел по дороге, то время от времени переводил взгляд с ближних предметов на линию
горизонта. И все. Но эффект получился неплохим.
До многого Киреев доходил чисто интуитивно. Так, когда начались жаркие дни, его совсем замучила
жажда. Только выпьет воды, а через десять минут пить еще больше хочется. Да еще все лицо и
одежда становились мокрыми от пота. А потом пришло простое решение. Утром, встав, Михаил
напивался, как говорится, "досыта".  Пил только ключевую, родниковую или колодезную воду.
Многие источники, встречавшиеся ему на пути, в народе считались святыми, как источник у могилы
отца Егория. (Кстати, набранную там воду Киреев потратил очень быстро, в два-три дня: последнюю
бутылку он отдал одной больной женщине в Одоеве.) Одним словом, проблем с водой не было. Весь
день Михаил не пил ни грамма, а вечером вновь пил столько, сколько ему хотелось. И жажда
отступала.
     Еще одна привычка, которую Киреев приобрел в пути: дневной сон. Как только солнце поднималось в
зенит, как только полуденный зной заставлял утихомириваться даже крикливое воробьиное братство,
а ноги наливались свинцовой тяжестью, Киреев выбирал тенистое укромное местечко и отдыхал
несколько часов. Читал, писал, спал. Будучи по природе своей консерватором, Михаил старался
каждое действо превращать в своего рода обряд. Обряд, повторяемый изо дня в день, становился
традицией. Так и с полуденным отдыхом.
     Нормальному городскому человеку (впрочем, сельскому тоже) многие действия нашего странника
показались бы странными. Придирчивостью при выборе места Киреев не отличался: немножко тени,
немножко травы и поменьше посторонних взоров. Людских, разумеется. Раньше ему доводилось
читать, что, мол, есть деревья, отдающие свою энергию, например, дуб, береза. А есть отнимающие
ее у человека - осина, тополь, черемуха. Киреев пришел к выводу: все это глупость. Живое живому
не должно причинять зла - так он считал.
     Итак, Киреев находил место для отдыха, расстилал на земле спальник так, чтобы голова была
обращена на север, доставал икону и бережно ставил ее у изголовья, прислонив к стволу ближайшего
дерева. Крестил выбранное место с четырех сторон, затем несколько минут тратил на то, чтобы
познакомиться с окрестностями. Возвратившись, начинал разговаривать, как он выражался, с
"окружающей средой". Киреев верил, что пусть у растений, животных, птиц, травы нет души, но зато
они живые. А живой с живым должны "обмениваться любовью" - еще одно выражение Киреева.
Михаил был убежден: важно не то, что "говорить" деревьям, траве, цветам, а как. Со стороны это
выглядело забавно. Почему-то особенно любил Киреев слово "ребята".
     - Ну что, ребята, - ласково начинал он разговор, - будем живы, не помрем? Вы не возражаете,
если я здесь часика три отдохну? Ну и хорошо...
А когда он, накинув на плечи рюкзак, собирался идти дальше, обязательно прощался:
     - Хорошо здесь у вас. Спасибо. Даст Бог, еще свидимся...
Нет, игры со стороны Киреева не было. Ложась на землю, он закрывал глаза. Замирал - и слушал.
Ему казалось, что он четко слышит, как тревожный трепет листвы постепенно затихает, затихает,
становясь тихим лепетом. Роща или дубрава, полянка или старый заброшенный сад словно говорили:
"Наш, наш. Не бойтесь его". И прежде закрытая книга природы страница за страницей
приоткрывалась перед ним. Да и в прежней, городской жизни он знал, что есть воробьи и вороны,
галки и синицы. В детстве Михаил любил читать книги натуралистов, мог отличить основные травы и
цветы. Но стоило ему раньше на час-другой выбраться в лес, как он тотчас терялся перед хаосом
звуков, морем зелени, мрачностью болотных равнин. Сейчас же Киреев чувствовал себя частью этого
мира, совсем не хаотичного, не мрачного, а простого и ясного в своей чистоте и правде. Познание
этого мира происходило очень естественно и спокойно.
Взять хотя бы птиц. Сначала в огромном многоголосом хоре Киреев стал слышать отдельные
партии, самые простые или знакомые с детства: трель соловья, забавное перепелиное "спать пора",
печальное кукушкино "ку-ку", смешливое: "чечевицу-видел? чечевицу-видел?" чечевицы. Он не
стремился выслеживать, высматривать невидимых певцов, справедливо считая, что если птицы
захотят, то они сами прилетят к нему. Оказалось, что сколько существует видов птиц - столько и
характеров. Крошечный крапивник, птичка-гномик, которую в народе зовут еще "орешек", словно сам
просился в компанию. А вот дятла-желну он так ни разу и не увидел. И только старый лесник
Никодимыч, встреченный Михаилом в одном из заказников, рассказал, кому принадлежат
таинственные крики, раздававшиеся в сумеречных ельниках. Одни птицы - дрозды, зяблики -
попадались на пути Киреева почти ежедневно, встреча с другими была как праздник. Он радовался
как ребенок, когда впервые увидел осторожного речного сверчка - милую птичку с глазами-
бусинками. Раньше он только слышал, как над утренним лугом неслось стрекотание, похожее на пение
кузнечика: "зер-зер-зер". Постепенно приходила искушенность. Так, сначала он с трудом различал
птичью "мелкоту" - славок, пеночек, овсянок, зарянок, коньков, мухоловок. Другое дело иволга или
удод, сойка или вальдшнеп. (Любопытно, но всю свою предыдущую жизнь Киреев считал, что
вальдшнеп живет на открытых болотах, не догадываясь, что это лесной обитатель.) Добавьте сюда,
что вся эта мелкота делится на подвиды: пять или шесть видов славок, столько же пеночек, а есть
еще пуночки. Оказалось, различать их в условиях почти постоянного пребывания в поле и лесу не
очень сложно. Помогло опять-таки птичье пение. Надо было только уметь слушать. И если Киреев
слышал: "тень-тинь-тянь-тень", он знал, что это пела свою песенку пеночка-пеньковка. Ее сестра,
пеночка-трещотка, пела по-другому: "син-син-син-син-синррррр". А песенка пеночки-веснички похожа
на песню зяблика; но если зяблик, как подметил Киреев, от начала до конца поет громко и
заканчивает песню четким росчерком-точкой, то песня веснички к концу становится все тише, тише, а
в самом конце замирает. Месяца через два он приступил к изучению следующей главы той "книги",
которая доселе была для Михаила написана непонятными знаками. Михаил, к примеру,  узнал, что
весничку он встретит на светлых опушках, полянах, а из всех видов славок только черноголовка живет
в лесу, причем только в том, где есть темный подлесок. А вечернюю песню зарянки можно услышать в
еловом лесу... Среди пернатых певцов появились у него свои любимцы: овсянка, жаворонок, соловей,
славка-черноголовка, но особенно полюбил он пение дрозда. Певчего дрозда. Его всегда умиляло, как
стараются петь свои песни соловей или зяблик. А крапивник, тот вообще при пении вел себя
презабавно: время от времени начинал кланяться, как настоящий артист. А вот дрозды... Вообще-то,
этих птиц Киреев не особенно жаловал: стоит им только заметить человека, как начинают поднимать
тревогу по всему лесу. Но Михаил забывал обо всем, когда... Вот дрозд занят своим обычным делом -
то непоседлив, то воинственен, то шумлив. И вдруг он запел. Спокойно, без усилия, будто и не
стараясь вовсе. Сидит на вершине дерева - и поет. Льется над миром песня дрозда - и будто сам
мир начинает меняться. Поет маленький певец и...
Киреев как-то попробовал записать "колена" этой песни, пробовал записать свои ощущения от нее.
Не получилось. Слова показались пресными, серыми и лишними. А в душе что-то переворачивалось.
Но вот заканчивалась песня, дрозд слетал с вершины - и вновь превращался в шумного и
непоседливого озорника.
     - Жить, наверное, надо так, - думал Киреев, - как поет этот дрозд. Спокойно и не стараясь, без
усилий и без желания поразить мир своим "голосом".
А еще познание мира птиц, зверей и растений помогало Кирееву и в практическом плане. Если он
утром слышал звонкую песню жаворонка в высоком небе, то мог спокойно идти весь день, не опасаясь
дождя. В бывшем доме в Москве у него были книги, в которых подробно рассказывалось о народных
приметах. Он их читал, восхищался народной мудростью - и благополучно забывал прочитанное
через несколько минут. А вот сказал ему старик- пастух, которого Киреев встретил у реки Бобрик:
"Дубовый лист раскроется - отойдет земелька" - и остались слова эти в памяти навсегда, хотя он
тогда еще не совсем понял, что означает "отойдет". И теперь Михаил знал то, что в прежней жизни
ему вряд ли бы понадобилось. Киреев узнал, что каждая птица просыпается в одно и то же время, что
комары начинают свои кровавые подвиги 26 мая - день мученицы Гликерии-девы, в народе Лукерьи.
Что июньскую росу можно не бояться и по ней смело ходить босиком. В отличие от росы августовской.
У него не было с собой компаса, но он без труда определял стороны света.
Разумеется, пришлось отказываться и от былых заблуждений. Когда прежде он буквально дурел от
московской жары, от бензиновых испарений и засасывающего ритма толпы, Киреев как о сказке, как о
немыслимом чуде мечтал о ночевке у костра. И чтобы ночь была звездная, а в нескольких шагах от
костра плескалось озеро или река, и, как часовые, стояли в поле стога сена. Но вот однажды, в один
из июньских дней, точнее, вечеров своего странствия Михаил повстречал  именно  такое  место -
красивое озеро и словно часовые - стога  сена  у тихой воды. И ночь как по заказу - глубокая,
звездная. Он выкупался, посидел у воды, любуясь отражением звезд в озере, а потом захотел уснуть.
И не уснул: всю ночь его люто "жрали" комары. Несколько часов Киреев то отчаянно воевал с ними,
то сдавался на милость победителей. Но милости не было... С тех пор он никогда не останавливался
на ночлег у воды или в низких местах.
     Все чаще, лежа под огромным звездным куполом, Михаил с жалостью думал о людях, которые живут и
не знают, какие сокровища рассыпаны у них над головами. Золото, бриллианты, драгоценные камни -
для чего они нужны, если мириады алмазов на небе почти всегда в нашем распоряжении. Лишь бы
только ночь была ясная. Киреев больше не умничал и не пытался записывать свои ощущения. Когда
он смотрел на звездное небо, ему было достаточно двух ломоносовских строк:
Открылась бездна, звезд полна;
     Звездам числа нет, бездне дна.
Самое главное, что понял Киреев: мир Божий гармоничен и прекрасен. Но это понимание рождалось
из хаоса. Вначале хаотичным слышалось Михаилу многоголосие птиц в утреннем лесу, хаос видел он и
на звездном небе. К стыду своему, из всех созвездий Михаил знал одну Большую Медведицу да еще
умел находить Полярную звезду. И вот в одной из заброшенных сельских библиотек под Одоевом
среди уцелевших книг и журналов нашел он "Сокровища звездного неба" Зигеля. Главы, где
говорилось о парсеках или рисовались какие-то заумные графики, Киреев пропускал. Читал только о
созвездиях. Читал, сверяя написанное с натурой. И постепенно хаотичный мир звезд становился
ясным и понятным, как улыбка ребенка, как песня зарянки на вечерней заре. Теперь он знал, что
ранней ночью над северными широтами плывет Лебедь, парит Орел, звучит Лира, бежит, спасаясь от
Стрелы, Лисичка, ныряет в черную бездну Дельфин, заново переживают свои земные жизни Персей и
Андромеда, Кассиопея и Геркулес. И горят, горят неземным своим огнем Стожары - это русское
название нравилось Михаилу больше, чем греческое - Плеяды. А если он просыпался под самое утро,
то видел, как эти созвездия уходили за горизонт и на смену им появлялся охотник- великан Орион со
своей свитой - Малым и Большим Псом, гнавшими Зайца. И ждала его возвращения с охоты Дева.
Названия звезд звучали для него, как музыка: Альтаир, Сириус, Денеб, Вега, Спика, Арктур... От
мысли, что он видит свет, который "сбежал" от звезды сотни лет назад, и что самой звезды, быть
может, больше нет, Кирееву становилось не по себе. Вот это расстояния! Куда ему со своими
пройденными 250 километрами. Но столько в звездном небе было спокойного и простого величия, что
не чувствовал себя наш странник маленькой пылинкой в бескрайней Вселенной. И вновь он открывал
Библию на самой первой странице, и вновь читал, как создал Бог небо и звезды, птиц, рыб и зверей. И
его - человека.
     Удивительно, но Киреев изменился и внешне. И дело было не только в его болезни. Как раз наоборот:
болезнь не отступила, но словно остановилась, удивленная необычным поведением этого человека.
Исчезла шаркающая киреевская походка. Поднимаясь вверх на холмы, спускаясь в долины, шагая
узкими лесными тропами, он приобрел другую походку. И на землю он теперь ступал осторожно,
бережно - Михаил помнил уроки лисы, встреченной им за Бобриком. Киреев с удивлением
обнаружил, что сладости, которые он так любил, особенно шоколад, вызывали у него теперь
отвращение. Как и жирное мясо, животное и растительное масло, сало. Зато любую зелень, будь то
укроп или салат, он ел охотно, не говоря уже о ягодах, которых Михаил мог съесть в любом
количестве - этого требовал организм. А однажды случилось совсем удивительное: в одной
деревушке он остановился, чтобы спросить дорогу. Пожилая женщина, работавшая в огороде,
отвечала на вопросы охотно. Киреев поблагодарил ее и собрался уже идти дальше, как вдруг его
взгляд упал на траву, которая лежала в сторонке.
     - Простите, это что? - спросил он женщину.
     - Как - что? - удивилась она. - Сор. Силушки моей больше не осталось: неделю назад вырывала, а
он вновь вырос, проклятый.
     - Я понимаю. Как трава эта называется?
     - Какая? Ах, вот эта! У нас мокрицей зовут. Куры ее хорошо едят.
     - Мокрица?
     - Она самая. Хорошо, что хоть не колючая, как осот, но растет - страсть как.
     - А можно... можно мне взять... мокрицу эту?
     - Берите, мне не жалко. - Женщина уже подозрительно смотрела на этого чудака.
А Киреев не мог объяснить, что с ним происходило. Его просто трясло. Едва отойдя за угол дома, он,
слегка вымыв мокрицу, стал есть ее. Трава оказалась немного горьковатой, что, впрочем, не
остановило Михаила. С этого дня Киреев везде искал мокрицу. Впрочем, искать особо и не
приходилось: этой травы было полно на любом дачном участке. Киреев съедал ее в свежем виде,
заваривал, как чай. Никто его этому не учил. Организм, забывший вкус прежней пищи, словно
проснулся и потребовал то, что ему было нужно. Странно, но боли стали чуть тише. А однажды
случилось невероятное: Киреев захотел есть. Произошло это так. Вечером Михаила приютили рыбаки
на Дону. В тех местах Дон еще не широкий и совсем не тихий, как об этом поется в песнях. Рыбаки
были местными жителями, в тот день улов у них выдался не очень богатый, из него они варили уху. А
рыбу, пойманную раньше и уже хорошо просоленную, Серега, парень лет двадцати пяти, коптил здесь
же, на берегу. Было видно, что сам процесс доставлял ему огромное удовольствие. Работал он споро,
можно сказать, красиво. Просортировал рыбу, нарубил деревьев для костра. Через несколько минут
языки пламени уже взлетали в сумеречное июльское небо.
     - Сергей, скажите, - чтобы понять сущность процесса, спросил Киреев, - а хворост можно брать
любой?
     - Что вы! Любой - как можно? Здесь был раньше старый барский сад, я сливу притащил. От нее
цвет красивый - золотистый.
     - Чей цвет?
     - Известно, чей. Рыбы. А еще вишню можно использовать. Ольха тоже хороша. Я в этом деле кое-что
понимаю, не думайте, что хвастаю. Вот сейчас попробуете сами.
Когда Киреев останавливался где-нибудь на ночлег и хозяева угощали его, Михаил, чтобы не обидеть
их, хоть немного, пусть без охоты, но ел предложенную ему еду. А здесь... То ли запах копченой рыбы
сделал свое дело, то ли так аппетитна была золотистая корочка, но... Сначала друг Сергея Максим
Максимыч достал из прибрежных кустов бутылку самогона, затем на листья лопуха, которые служили
тарелками, положили по рыбе - и пир начался. "Представляю, как тебя вывернет наружу завтра,
Кира", - подумал Михаил. Но завтра - это завтра, а сегодня - это сегодня - сия глубокая мысль
многие тысячи лет помогала безвольным людям. Принадлежал ли к их числу Киреев? Бог весть, но вот
что интересно: весь следующий день он чувствовал себя хорошо. Надо ли говорить, каким праздником
стал для Михаила тот день? Впрочем, абсолютное большинство людей, для которых завтрак, обед и
ужин - пусть приятное и полезное, но все-таки привычное занятие, вряд ли поймут ощущения
Киреева. Было время, когда он ел, буквально заставляя себя, - для того, чтобы поддержать силы:
Михаил постепенно терял чувство вкуса. Потом начались мучения - боль, тошнота и рвота. Киреев
практически перестал есть. Он, действительно, буквально наступал на себя, когда в домах, где
останавливался на ночлег, ел предложенную ему еду. Другой бы на его месте отказался - Киреев не
мог. А потом вставал, выходил ночью на улицу и... Впрочем, обойдемся без подробностей. И вот
впервые за много недель здесь, на берегу Дона, в компании простых, но очень сердечных людей он
почувствовал желание съесть свежекопченую рыбу. От предложенной ухи Киреев отказался, а
копченой рыбы захотел так сильно, что не удержался, и пусть немного, но поел. Любой диетолог
скажет вам, что такое копченая пища для онкобольных. Когда Михаил засыпал на рассвете, он ожидал
скорого подъема. Но ни сильной боли, ни тошноты в то утро, а позже днем не было. Разумеется,
вскоре все вернулось на круги своя, но "чудо на Доне" осталось в его памяти. И часто идя по дороге
или останавливаясь на привал, Киреев старался воскресить в памяти ощущения, что почувствовал тем
вечером. Позже, вспоминая те дни, он будет называть себя больным волком.
Животные, когда заболеют, перестают есть и питаются травкой, которую находят сами. Так и Киреев в
основном только пил, а как и почему его тело потребовало мокрицы - он и сам не понял. Но ведь
потребовало - и Михаил поверил ему. Удивительно! А когда понял, что не ошибся, по крайней мере,
тошнота и боль немножко отступали, еще больше стал уважать братьев наших меньших, которые в
отличие от нас, людей, не растеряли той мудрости тела, которая так им помогает.
* * *
     У Лизы началось воспаление легких, и ее положили в больницу. Когда встревоженная Софья с
недоумением спросила Котеночкину, как девочка могла заболеть, когда на улице такая жара, Наталья
грустно ответила:
     - Все дело в иммунитете. У Лизы он практически отсутствует. Это же лейкемия. Много ли больному
ребенку надо - достаточно одного сквозняка...
Недели через три Лизу выписали. Когда обе Софьи, Мещерская и Воронова, пришли к Бобровым, они
не узнали девочки - так малышка изменилась. Вот тогда и вспомнились им слова Лизы, что не
доживет она до осени. Но печали своей никто не показал: девочке устроили такую встречу, что даже
Ира ахнула:
     - Столько подарков! Зачем вы так тратитесь?! Наташа, скажи им.
Лиза была счастлива вернуться домой, но ее рассказы о больнице были грустны. На лестничной
площадке, куда взрослые вышли покурить, Ира, совсем недавно пристрастившаяся к этой привычке
(Виктор не одобрял жену, но и не запрещал ей курить), рассказала о том, что на Лизу очень гнетущее
впечатление произвела смерть двенадцатилетней девочки из их палаты. К сожалению, Лизу нельзя
было в тот момент вынести из палаты, и она слышала плач умирающей девочки: "Мамочка, мамочка,
я не хочу умирать, спаси меня. Сделай что-нибудь, мамочка! Спаси меня".
     - Надо  отвлечь  как-то Бобренка, - предложила Мещерская.
     - А как? - Наталья была явно огорчена. - Говорила я тебе, Ира, надо было к нам, в хоспис в