ам
лечь. А так... Палата на шесть человек, умирающая девочка. Посмотрите, какие у Лизы глаза сейчас.
     - Наташенька, милая, я все понимаю, - вскинулась Ира. - Только и нас с Виктором пойми: там
уже Лизу знают, врачам мы доверяем, а хоспис... - Она замолчала.
     - Ну, договаривай.
     - Это же все, конец, - полувопросительно-полуутвердительно произнесла Ира.
Наступила тишина. Все посмотрели на Наталью Михайловну. Та растерялась:
     - Ну что вы смотрите? Я же говорю только о том, что в хосписе все по-другому немного.
Отдельная палата, особый уход...
     Воронова вдруг поняла, что надо помочь Наташе:
     - Стоп. Каждый хочет как лучше. Так? Так. Ситуация действительно неординарная. Так? Так. И
все-таки Лизу подлечили. Вспомним, с чего мы начали разговор. Ее нужно отвлечь...
     - Так ты придумала что-то? - перебила ее Мещерская.
     - Придумала, - соврала Софья. Она еще ничего не придумала и говорила, скорее, по наитию: -
Наташа, помнишь, Лиза нам свой рисунок показала, я еще сказала тебе, что у девочки талант есть?
     - Талант - это громко сказано, - возразил Виктор. - Все дети рисуют.
     - Рисуют все, но получается не у всех одинаково. Я не лукавила, у Лизы действительно есть
способности - назову это так, если вам слово "талант" не нравится... - Софья взяла паузу, она еще
не знала, что сказать дальше.
     - Предлагаешь ты что? - Мещерская не унималась.
     - А вот что. - Софья смерила подругу взглядом, в котором было мало дружелюбия. И вдруг ее
осенило. - Она ведь книгу Михаила всю прочитала?
     - От корки до корки, - не без гордости подтвердил Виктор. - Теперь Лиза у нас настоящий
орнитолог.
     - Ну ты уж скажешь, - неожиданно засмущалась Ира.
     - Ребята, не спорьте, сейчас речь о другом, - теперь Софья знала, что она скажет. - Давайте
предложим Лизе нарисовать картины. Пусть рисует, чем хочет - красками, углем, карандашами...
     - Что рисует? - не понял Виктор.
     - Птиц! Понимаете, птиц! Каких захочет.
     - Точно! - подхватила Мещерская. - Мир природы глазами ребенка. Умница, Сонька!
     - Это еще не все, - Софья почувствовала вдохновение. - Пусть это будет пятнадцать, двадцать,
пусть тридцать рисунков. В "Белой розе" мы устроим ее персональную выставку. Ну как?
Наталья сразу одобрила идею. Бобровы переглянулись.
     - Вас что-то смущает? - обратилась к ним Воронова.
     - Нет, идея и впрямь хороша, - неуверенно начал Виктор.
     - Так в чем дело? О красках, кисточках, бумаге не беспокойтесь, - поддержала подругу
Мещерская. - Соня выставки регулярно проводит и делает это классно, вы уж поверьте мне.
     - Девочки, мы верим, - эстафету у мужа подхватила Ира. - Только сколько на свете детей
поталантливее Лизы, а для нас - персональную выставку.
     - Почему для вас? Ира, ты не обижайся, но это для Лизы.
     - Я понимаю, Соня...
     - Прости, Ирочка, но мне кажется, ты не понимаешь, - Воронова старалась быть как можно
убедительней. - Ну откуда у вас такая скромность? В конце концов, это моя личная галерея,
слышишь? И выставляю я там тех, кого хочу. Но Лиза... - Софья замолчала, а потом тихо произнесла:
     - Если она это не заслужила, тогда кто?
Виктор полуобнял жену:
     - Ира не совсем то хотела сказать. Вы и так нам много помогаете...
Лиза предложение Софьи приняла сразу. Только спросила:
     - А птиц любых можно рисовать?
     - Каких захочешь, радость моя.
     - А когда можно начинать?
     - Завтра  я  тебе  все  что надо принесу - вот и начнешь завтра.
     - И моих птиц другие люди увидят?
     - Обязательно.
     - И дядя Миша тоже?
     - Конечно. Из Старгорода в гости к нам... к тебе приедет, мы его и сводим на твою выставку. А если
хочешь, мы дождемся приезда дяди Миши и откроем выставку.
     - Откроем?
     - Да. Это целый ритуал, то есть обряд - выставки открывать. Приглашаются гости - друзья,
журналисты, другие художники. Герой торжества выступает перед ними с речью.
     - Я буду выступать?
     - А почему нет?
     - Ой, я вспомнила. Это как в мультфильме про крокодила Гену и Чебурашку. Пап, помнишь?
     - Не очень, дочка. Там разве выставку открывали?
     - Там дом построили. И Чебурашке слово дали.
     - Припоминаю, - засмеялся Виктор. - Он тогда...
     - Нет, папа, я сама расскажу. Чебурашка сказал: "Мы строили, строили и наконец построили. Ура!"
     - "Ура" не было.
     - Нет, было.
     - Витя, ты как ребенок, - укоризненно покачала головой Ира.
Обе Софьи и Наталья с радостью смотрели, как ожили глаза Лизы.
     - Вот видишь, - обратилась к девочке Мещерская, - если Чебурашка речь осилил, ты тем более не
оплошаешь.
     - Страшно. Да и картины надо сначала нарисовать.
     - Вот это правильно, - поддержала девочку Наталья.
     - А если у меня не получится?
     - Получится! - хором ответили все взрослые.
     - Обязательно получится. - Воронова положила свою руку на ладошку Лизы. - И вообще, я читала
где-то, что бобры очень настойчивые и трудолюбивые животные. Так что, Бобренок, соответствуй
фамилии.


         * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * 

     Глава тридцать первая

     Маловероятно, что Селиванова была знакома с высказыванием Вертинского, человека скорее
изысканного, нежели мудрого, о том, что русские женщины любят переделывать мужчин. В той
ситуации, в какой она оказалась, Юля могла бы поставить под сомнение это высказывание. Во-первых,
если уж на то пошло, мужчин любят переделывать все женщины независимо от их национальности. А
во-вторых... Все то время, что четверка в белом "Саабе" моталась по шоссейным и проселочным
дорогам России, Юля пыталась приспособиться к характерам своих спутников, прежде всего Гнилого и
Бугая. Но это было очень трудно. От обоих исходила какая-то животная, первобытная сила, которая
заставляла молодую женщину цепенеть от ужаса. Юлю многое поражало в этих "братках": быстрая
смена настроения, внезапная агрессивность, которая могла возникнуть буквально на пустом месте. И в
то же время и Гнилому, и особенно Бугаю была присуща  какая-то совершенно детская
непосредственность. Оказалось, что Бугай просто обожал мультфильмы, причем, если мультик был
смешной, он смеялся заразительнее любого ребенка. Словно ребенок Бугай вел себя и тогда, когда
проигрывал в карты Гнилому. От природы наблюдательная, Юля научилась пользоваться такими
моментами. Карнеги был бы доволен такой ученицей. Когда это требовалось, Селиванова смеялась,
хотя смеяться ей не хотелось, когда Бугаю или Гнилому требовалось сочувствие, она сочувствовала,
даже если про себя говорила: "Так вам и надо, гаденыши". Точно так же действовал и Шурик.
Особенно это стало заметно, когда на мобильник Шурика позвонили из Москвы и сообщили, что
Кузьмича во Владимире взяли. Подробностей они не узнали, но Шурик предположил, что хитрый
Кузьмич сам все подстроил: надежнее зоны места отсидеться нет - годик-другой. Гнилой резонно
возразил, что, похоже, Кузьмича действительно "замели": в последнее время их босс потерял всякую
осторожность. Да и конкуренты могли подставить. Как бы то ни было, но ситуация резко менялась. Вот
уже три недели они искали Киреева. Юля поражалась той поистине охотничьей страсти, которой были
охвачены ее спутники. С каждым новым неудачным днем для них словно вырастали ставки. Хотя сама
Юля уже была готова сидеть в Старгороде и ждать Киреева там. Более того, она все чаще и чаще
корила себя за то, что заварила всю эту кашу. Но кому-то надо было ее расхлебывать. Между прочим,
в Старгороде они тоже побывали: Киреев туда еще не приходил. Гнилой уже ничего не обещал, Бугай
не строил планы, Шурик не командовал. Несколько раз казалось, удача наконец им улыбнулась. В
Черни им сказали, что в сторону Плавска прошел какой-то бородач с рюкзаком. Они, действительно,
нашли того бородача. Но оказалось, что радовались рано: семидесятилетний дед с двумя флажками -
российским и украинским совершал переход от Черного моря до Белого, который посвятил российско-
украинской дружбе. Нашу "четверку" турист принял за корреспондентов и уже готов был дать Юле
интервью... Тульскую область Юля теперь знала, как свою квартиру. Один Одоев они проезжали пять
раз. В минуты очередной неудачи Селиванова, которая как женщина больше всех страдала от кочевой
жизни на колесах, старалась отвлекать своих компаньонов. К примеру, из Москвы она взяла несколько
кассет со своими любимыми песнями. Гнилому и Бугаю понравились записи автора и исполнителя
Тимура Шаова. Когда Юля чувствовала, что тучи сгущаются, она ставила эту кассету. Бугаю особенно
нравилась песня "Идея всеобщего братства". Вслед за бардом он пел, прихлопывая себе в такт рукой:
Вот стоят, неземной красоты,
     Наши меньшие братья - менты.
Как завижу фуражки,
     Тотчас становлюсь мизантропом.
Будут бить меня по голове,
     Если я не прописан в Москве,
И станцуют на мне:
     Два прихлопа, четыре притопа.
Но иду к ним, любовью объятый,
     А на лбу проступают стигматы,
И, дубиной сражен, я паду на газон
     К сапогам мной любимого брата.
И Бугай, уже забыв о своем гневе, обращался к Селивановой:
     - Слушай, Юль, классная вещь. В Москве достанешь мне такую же?
     - Конечно. У Шаова несколько кассет вышли.
     - Только словечки попадаются непонятные.
     - Например?
     - Да хотя бы мизантроп какой-то.
     - Мизантроп - это вроде дурачка блаженного, - с умным видом пояснил Гнилой.
Юля не спорила.
     - Да? - удивлялся Бугай. - А стимгады, тьфу, стигматы  - это что за хреновина?
На этот раз Гнилой молчал. И лишь после этого Юля очень мягко поясняла:
     - Точно не знаю сама. Кажется, так называется кровавый пот.
     - Кровавый пот? - еще больше удивлялся Бугай.
     - Вот ты бежишь, бежишь, взмок, как после бани, и вдруг, бац: получаешь по голове. И крови полно,
и пота, - довольный, подколол приятеля Гнилой.
     - Не совсем так, - голос Юли звучал почти нежно. - Среди католиков есть люди, у которых
выступает кровь в тех местах, за которые Христа прибивали гвоздями к кресту. Эти выступления и
называются стигматами.
     Бугай слушал, открыв рот...
Теперь перед Кузьмичем не надо было держать отчета. Да и в Москве,  заявил  категорично Гнилой,
пока лучше не показываться.
     - Не знаю, как вам, мне к тому же западло будет ехать назад пустым. Меня еще никогда  таким
дураком не выставляли.
     Ему никто не возразил. Юля смотрела на Шурика, но он молчал, опустив голову.
     - Ну вот и лады, - подвел черту под разговором Гнилой. - Лучше давайте кумекать, как искать
этого стервеца дальше. И, кстати, как эта дыра называется? - Он показал рукой на окружающие их
строения.
     - Сосновка, поселок городского типа, - подсказал Шурик.
Юля отметила про себя: подсказал быстро и угодливо.
     - Значит, так, ребята, - приказал Гнилой, - пойдем перекусим что-нибудь, а заодно осмотримся.
Все послушно вышли из машины. Переход власти из рук в руки прошел мирным путем.
* * *
     Дорога меняла Киреева, а он отвечал ей тем же. Всегда находился повод повернуть в сторону от
старгородского направления. В одном месте жил его старинный друг, в окрестностях другого много
лет назад Киреев будучи студентом помогал колхозникам собирать урожай. Само собой, не мог он
пройти сначала Бежин луг, а затем Куликово поле, Ясную Поляну, дворец графа Бобринского в
Богородицке, древнюю Епифань. А бывало и так: в каком-нибудь селе его спрашивали: "У нас
километрах в двадцати отсюда святой источник имеется. Не хотите сходить туда?" Разумеется, он
хотел. Вот и получалось, что Киреев к середине июня мог не только дойти до Старгорода, но и
вернуться обратно в Болхов или даже подходить к Москве. А он, шагая проселочными и полевыми
дорогами, избегая оживленных трасс и больших городов, все дальше и дальше уходил от Старгорода,
не говоря уже о Москве. Психоаналитик, помешанный на Фрейде, сказал бы, что Киреевым движет
подсознательный страх смерти, а потому и желает он оттянуть свой приход в то место, где ждет его
кончина. Вряд ли Михаил стал бы с ним спорить: Киреев уже давно ни с кем не спорил и ничего
никому не доказывал. Даже самому себе. Он просто шел - и радовался. Радовался тому, что может
идти, дышать этим воздухом, купаться в чистых речках. За очередным поворотом дороги он открывал
для себя новые места, новых людей. И все-таки, может, прав был тот "продвинутый" психоаналитик?
Бог весть.
     С каждым днем Киреев все дальше углублялся в лесостепь - преддверие древнего Дикого поля. Как
форпост на границе леса и степи почти четыре столетия стоял Сосновск, давно, впрочем, ставший
поселком городского типа Сосновкой. Здесь жил хороший приятель Михаила Слава Никонов. Здание
редакции, где работал друг Киреева, найти было несложно. Впрочем, слово "здание" не очень
подходило к одноэтажному деревянному дому с высоким крыльцом. Симпатичная девушка,
диктовавшая что-то машинистке, сказала, что "Вячеслав Павлович здесь, но сейчас у него посетитель.
Если хотите, подождите здесь, пожалуйста". Киреев, поблагодарив, сел в видавшее виды кресло и
осмотрелся. Сразу вспомнились офисы некоторых изданий в Москве. Он улыбнулся: небо и земля.
Поневоле прислушался к тому, что диктовала девушка: "...не хлебом единым жив человек, считает
Анна Павловна. Наверное, поэтому с такой охотой... Нет, Зиночка, лучше пусть будет с радостью... с
такой радостью приходят сюда сосновцы. Для каждого из них, будь это взрослый или ребенок, у Анны
Павловны находится и доброе, приветливое слово, и..."
Киреев опять улыбнулся. Как все знакомо - он будто вернулся в свою молодость. А девушку можно
было назвать даже красивой. Забавно: на тоненькой ее шейке пульсировала жилка. Как у Сони.
Девушка, словно почувствовав на себе пристальный взгляд Киреева, смутилась. "Боже мой, -
подумал Михаил, - в мире еще есть место, где девушки - краснеют, вместо компьютеров - стучит
машинка, а от половых досок пахнет настоящим деревом".
Девушка посмотрела на него:
     - Простите, - сказала она,  - вы, видно, с дороги, а я вам не предложила чая.
Машинистка, оторвавшись от клавиш, подала голос:
     - Касатка, а ты спроси: есть у нас чай? Как, впрочем, и сахар.
     - Так я же сама неделю назад покупала!
     - Неделю. Славик его литрами глушит. Дома не жрет ничего, прости, Господи, вот он твоим чаем и
сыт.
     - Нет, нет, спасибо, - запротестовал Киреев. - Мне бы Славика дождаться, и все.
     - Вы с ним знакомы... если так называете? - полюбопытствовала девушка.
     - Есть такой грех, - улыбнулся Киреев.
     - Почему грех? Вячеслав Павлович очень хороший.
Машинистка, пышногрудая блондинка с ярко накрашенным ртом, полуласково, полуснисходительно
погладила девушку по руке:
     - Касатка, человек же пошутил. Ты у нас удивительная: каждое слово на веру берешь.
     - А как же иначе, Зина?
     "И ведь по сути она права, - подумал Киреев. - Если вдуматься в то, как я ответил на ее вопрос..."
     - Простите, - он решил сменить тему разговора, - я краем уха услышал, как вы диктуете. Можно
вас спросить: кто такая Анна Павловна и где так рады всем сосновцам?
Девушка внимательно посмотрела на незнакомца. Не заметив усмешки, ответила:
     - В библиотеке. Анна Павловна Дегтярь заведует сосновской библиотекой. Вы знаете, это такой
чудесный человек.
     - У тебя все чудесные люди. - Зина была явно рада немного передохнуть.
     - Не все, - девушка зарделась и стала чудо как хороша. Один локон упрямо закрывал ей глаз, и она
все время отводила его в сторону. - А вот Анна Павловна  - чудесный.
     - Да не спорю я. Только ответь мне, касатка, почему вы, журналисты, все так благостно описываете.
Почитаешь вашу писанину - и будто сказку читаешь.
     - Зина, - девушка загорячилась, - я же правду пишу. Или нет?
     - У нее дома корова, телок, поросенок, тридцать соток огорода и муж алкаш. Ты бы посмотрела на
Павловну к концу рабочего дня, особенно когда кочегар Толик в запой уходит и в библиотеке
холоднее, чем на улице.
     - Но я же о другом пишу, Зина. Как ты не понимаешь?
     - А я согласен с вашей подругой, - вступил в разговор Киреев. - Вы об этом тоже в своем очерке
напишите. Про корову, огород. О муже не надо, пожалуй, а вот о том, как вашей Анне Павловне
дается ее доброта, напишите.
     - Да я бы рада, но главный, - девушка показала на дверь, на которой висела табличка: "Никонов
Вячеслав Павлович, главный редактор газеты "Вести Сосновки"", - он не пропустит. - И посмотрела
на машинистку, ища у той поддержки.
     Но Зина не успела ответить. В эту минуту дверь открылась. Никонов, едва попрощавшись с
посетителем, стал выговаривать женщинам:
     - Мирей, Зина, у меня еще вся первая полоса пустая, а вы здесь лясы точите. - Наконец он заметил
и Киреева: - Вы ко мне, гражданин?
     - К вам, - Михаил улыбнулся.
     - Я где-то вас... Кира, ты?! - Главный редактор, человек весьма солидной комплекции, подпрыгнул,
словно шарик. - Кира! Какими судьбами?! Девчата, вы знаете, кто это?
Вячеславу явно было тесно в комнате. Он то обнимал Михаила, то, отскакивая на несколько шагов в
сторону, оглядывал гостя, как любитель живописи оценивает картину. Слова никто вставить не мог.
Говорил только Никонов:
     - Девчата, это же мой друг, Михаил Киреев. Мирей, помнишь, я тебе его статьи показывал? Как ты у
нас очутился? Рюкзак твой? Впрочем, после, после. Зина, сгоняй в магазин. Чай, тортик... Короче,
сама знаешь. Нет, пошли Галину Петровну. Ты печатай.
Кирееву начинало казаться, что перед ним не один, а как минимум три маленьких Славика. Только
через десять минут Михаил смог объяснить, каким образом он оказался в Сосновке. Последовал новый
взрыв эмоций.
     - Интервью. Ты дашь нам интервью. Мирей, тащи диктофон. Ты сейчас... нет, я сам возьму
интервью, а ты садись рядом и учись.
     Киреев пытался протестовать, но тщетно. Никонов не хотел слушать возражений:
     - Мы же коллеги, Кира. Где же твоя солидарность? Тема - пальчики оближешь. Человек идет
пешком по России, приходит к нам, в Сосновку. Завтра я тебя с нашим мэром познакомлю. Сегодня он
в отъезде.
     - Слава, - мягко, но настойчиво произнес Киреев, - я не буду давать тебе интервью. Ничего
особенного не произошло, тысячи людей путешествуют. Вот если появится в ваших краях Федор
Конюхов - это другое дело...
     Мирей и Никонов переглянулись.
     - Хорошо, хорошо, - сбавил обороты главный редактор. Сев напротив Киреева, он заговорил
медленно, стараясь быть как можно более убедительным: - Миша, ты, сам того не понимая, наступил
мне на больную мозоль. Конюхов ведь был в прошлом году в Сосновке и дал интервью - другой
газете.
     - В Сосновке есть еще одна газета? - не поверил своим ушам Киреев, знавший, что в этом поселке
живет от силы семь тысяч человек.
     - Представь себе, есть. "Сосновский курьер" называется. Ее Адыгов учредил, наш местный водочный
король. Он в мэры через год будет выдвигаться, вот и решил себе плацдарм заранее готовить. По
тиражу в Сосновке они нас почти догнали, мы за счет села держимся.
     - Лучше, значит, работают. Или есть другие причины?
     - Вот именно, другие. Мы - газета администрации. Сам понимаешь, не маленький, какая у нас
цензура сверху. Того нельзя писать, этого. Тьфу! А эти... адыговцы изгаляются в своем критиканстве,
да еще деньги за это хорошие гребут. Туда от меня пять человек ушли. Вот, - Никонов показал на
Мирей, - совсем зеленых набираю. Выручай, Кира, - Никонов просяще смотрел в глаза Михаила. -
Мне интересные материалы вот как нужны! Сейчас подписка на второе полугодие идет...
Он замолчал.
     - Даже не знаю, - неуверенно произнес Киреев. - С Конюховым мне не сравниться, да и одним
материалом дело не поправишь. И о чем говорить - тоже не знаю. А с другой стороны... мне помочь
тебе хочется.
     - И славненько! - повеселел Никонов. - А о чем говорить, не беспокойся: мне фактура нужна, а уж
я потом все живописую. На первой полосе снимок твой поставим.
     - Вот уж этого не надо! Пиши, что хочешь, а фотографироваться я не буду, - Киреев запротестовал
так энергично, что Никонов решил не искушать судьбу.
     - Ну, хорошо, как знаешь. Так, мой первый вопрос...
Они начали беседовать. Мирей сидела в сторонке и наблюдала за ними. Вячеслав Павлович ей все
время говорил, что высший журналистский пилотаж - разговорить собеседника так, чтобы он
рассказал о самом сокровенном. Но у него самого это пока не получалось. Приезжий мужчина отвечал
односложно, не вдаваясь в детали.
     - Кира, объясни мне, а зачем ты вот взял - и пошел? Ведь не просто так?
Михаил надолго задумался. Наконец произнес:
     - "Мысль изреченная есть ложь" - так кажется? Ты же обещал все живописать. Напиши, не мне
тебя учить, что Россию хочу увидеть вблизи, что... одним словом, ты меня понял.
     - Не совсем, Кира. Это что-то очень личное и ты не хочешь об этом писать в газете? Тогда только
для меня скажи, чтобы я понял.
     Михаил улыбнулся, а затем вдруг стал декламировать:
Я знаю, что с судьбою вдруг
     Я встречусь где-то в облаках.
Защитник тех, кому не друг,
     Противник тех, кому не враг.
Я взвесил все и рассудил,
     Что мне отныне не суметь
Бесцельно жить, как прежде жил,
     Какая жизнь - такая смерть.
     - Чьи это стихи? - спросил Никонов.
     - Это Йетс, - ответила за Михаила Мирей. И покраснела.
Киреев, с удивлением и одновременно уважением посмотрев на нее, произнес:
     - Правильно, Йетс. А кстати, почему у вас такое странное имя?
Вместо девушки ответил Вячеслав Павлович:
     - Мама у Мирей, Вера Васильевна Назарова, - очень уважаемый в районе человек. Она в нашей
больнице заведует инфекционным отделением. А папа... Ты уж извини меня, Мирей, но Платон мне
друг, а истина дороже. Папа еще тот тип был.
     - Он что, умер? - Киреев сочувственно посмотрел на смущенную девушку.
     - Как же, умер! - опять за нее ответил Никонов. - Я ведь и с Верой Васильевной, и с ним, Петькой
Назаровым, в одном классе учился. Сумасброд был, прости, Господи. Что она в нем нашла... В голове
     - ветер, все по верхушкам бегал. Семью он бросил, когда Мирей годика три было. Сейчас, говорят,
где-то в Германии посуду моет.
     - И вовсе нет, - запротестовала девушка. - У него ресторанный бизнес, кафе свое. Там артисты
выступают...
     - Артисты-пародисты, - засмеялся Никонов. - Брешет твой фатер. Если у него бизнес, почему он
вам с матерью помочь не может? Не знает, как мы здесь живем? Мама ему не написала, что у них в
больнице еще за прошлую зиму денег не дали?
     - Мама ему вообще не пишет.
     - Послушайте, - вмешался в их разговор Киреев. - Но почему все-таки Мирей?
     - Забыл, - стукнул себя по лбу Вячеслав Павлович. - Сейчас объясню. Когда Мирей родилась, тогда
в Москву певица французская приезжала, Мирей Матье. Очень уж она Петрухе понравилась. Пошел в
поссовет и записал дочь под таким именем. Вера, помню, наревелась тогда досыта. И в самом деле,
это надо же додуматься: Мирей Петровна Назарова. Но Петька ничего слышать не хотел: будет Мирей
     - и все!
     - Ничего, - ободряюще улыбнулся девушке Михаил. - Главное, чтобы человек был хороший. Да и
поправимо все это.
     - Поправимо? - удивилась Мирей.
     - Вы крещены?
     - Нет. Мама говорит, дедушка не разрешил.
     - Да, - согласился Никонов. - Покойный Андрей Ильич Успенский крутого нрава был человек,
крепкой партийной закалки, но честен и справедлив - таких сейчас нет.
     - Ты, Славик, как на митинге заговорил, - вновь улыбнулся Киреев. - Еще полюбопытствую:
Мирей, когда у вас день рождения?
     - Семнадцатого июля. Я - Рак.
     - В каком смысле?
     - По гороскопу.
     - Тогда, скорее, ракушка... Значит, семнадцатого июля. - Киреев что-то пытался вспомнить, но не
вспомнил и, извинившись, полез в свой рюкзак. Вскоре он достал какую-то тетрадь. - Так,
семнадцатое июля. Память преподобного Андрея Рублева, святителя Андрея, архиепископа
Критского... Вот, - обрадованно воскликнул Михаил, - преподобной Марфы, матери Симеона
Дивногорца. Марфа Петровна Назарова, по-моему, звучит. А вы как считаете?
     - Не понимаю, - честно призналась пока еще Мирей.
     - Очень просто: креститесь семнадцатого июля и становитесь в крещении Марфой. Мирей - такого
имени в русских святцах нет.
     - Разумеется, нет, - согласился Вячеслав. Потом встрепенулся: - Слушайте, ребятки, - взмолился
он, - у меня еще дел по горло. Давайте вернемся к нашим баранам, то бишь к тебе, Кира.
     - Премного благодарен.
     - Шутка. Но давай закончим интервью. Скажи, как к тебе люди во время путешествия относились?
     - Хорошо относились.
     - Я серьезно.
     - Я тоже.
     - Ну а случаи смешные были?
     - Почему именно смешные?
     - Читатель любит, когда его развлекают, - с важным видом пояснил Никонов. - Может, истории
какие забавные в дороге услышал?
     - Не знаю, будет ли это смешно... В одной деревне мне домик показали. В нем уже никто не жил.
Крыльцо перекосилось, крыша вся в дырах, от оконных стекол и воспоминаний не осталось. А
показывали мне его с такой гордостью, будто в нем человек какой великий родился. А так и есть,
говорят. Великий, не великий, но память о Полине Матвеевне Тарасовой - она же бабка Поля, она же
Тарасиха - всегда будет жить в наших сердцах. Чем же, спрашиваю, была знаменита Полина
Матвеевна? Рассказали мне об этой славной женщине, и я понял, как рождаются мифы и легенды.
Бабка Поля отличалась очень веселым, даже озорным нравом. На выдумки была просто неистощима.
Этакий русский Ходжа Насреддин в юбке. Причем, когда я начинал сомневаться в правдивости тех
историй, которые мне рассказывали, люди божились, что все - чистая правда. Одна такая история
мне особенно запомнилась. Я бы не возражал, Слава, если бы ты ее записал вместо рассказа обо мне.
Бабка Поля как-то сидела у окошка и грустила. За окном весь день шел дождь. Октябрь, одним
словом. Все серо и тоскливо. И вдруг говорит она своей родной сестре, с которой много лет жила под
одной крышей:
     - Нюра, я вот представила, что умерла и вы меня хороните. Вот здесь на лавках гроб поставили.
     - Ну а как же иначе, Полюшка? Что мы, нешто не люди.
     - Аксинья Безрукова псалтырь надо мной читать станет...
     - Все как положено, сестрица. А к чему ты это все?
     - Да уж больно мне хочется все это увидеть: и вас, и плачущих, и себя в гробу.
     - Что ты такое говоришь? - Нюра перекрестилась. - Зачем тебе это все надо?
     - Так интересно же!
     - Вот сверху на себя и посмотришь. Говорят, что...
Тарасиха перебила сестру:
     - А если брешут? Если эти... как их... атми...
     - Кто-кто?
     - Атмисты... в общем, те, кто в Бога не верует, правы? Умру я - и все, темнота.
Нюра перекрестилась опять:
     - Ты что мелешь?!
     - Да ладно, молчу я. Но все одно, больно посмотреть на себя хочется.
А надо сказать, что еще года за три до этого бабка Поля приобрела себе гроб. Колхозный столяр
Михалыч уважил старуху за две бутылки самогона и шмат сала. В деревне, привыкшей к чудачествам
Тарасихи, не удивились. С тех пор гроб стоял в маленьком летнем домике - в тех местах такие
домики называют кизяковками.
     Если бабке Поле что-то входило в голову, то выбить это оттуда было просто невозможно. Так было и
на этот раз. Уже на следующий день во всем послушная старшей сестре Нюра отвезла в районный дом
быта заявку на фотосъемку. Это сейчас почти в каждом доме имеется "мыльница", а тогда профессия
фотографа была очень даже востребованной.
     И вот в один прекрасный день в деревне, где жила бабка Поля, остановился рейсовый автобус. Из
него вышел энергичный молодой человек. На плече у фотографа, а это был он, висел видавший виды
кофр. Дом Тарасихи приезжий нашел быстро. Зайдя в комнату, где на лавках стоял гроб, он даже не
снял кепку. Кроме Нюры, сидевшей у изголовья сестры, никого в комнате не было.
     - Анна Матвеевна Сомова - это вы? - спросил он с порога.
     - Я, миленький, я.
     - А что народу так мало? - удивился приезжий. - Впрочем, это не мое дело. Когда покойницу
выносить будут?
     - Сынок, мы одинокие, - сказала Нюра, - откуда народу взяться? Выносить будут, подойдут люди.
Но ты, миленький, только в гробу голубушку мою сними, а боле ничего не надо.
     - Мне еще лучше.
     Фотограф приступил к работе. Сначала он сделал общий план.
     - Кстати, - обратился приезжий к Нюре, - вы хотя бы поплачьте. Вас я тоже сфотографирую.
     - И меня тоже? - И Нюра заголосила: - Ох, и дура же ты, Поля, ох, и дура... Да что же ты
наделала...
     Фотограф пожал плечами:
     - Сколько работаю, но никогда не слыхал, чтобы покойников дураками обзывали. Плохо жили, что
ли?
     - Хорошо жи-и-ли! - голосила Нюра. - Ой, как хорошо.
Наконец фотограф приступил к самой ответственной части съемок. Он решил взять лицо покойницы
крупным планом. Навел резкость, прицелился, замерев... И вдруг "мертвая", не открывая глаз,
произнесла:
     - Только вы уж постарайтесь, чтобы все хорошо получилось.
...Люди еще долго вспоминали, как по деревне бежал в направлении города молодой человек с
перекошенным от ужаса лицом. Позже в народе прошел слух, что фотограф получил вторую группу по
инвалидности и "завязал" навсегда со своей профессией...
Смеялась только Мирей. Никонов развел руками:
     - Ты предлагаешь мне это опубликовать?
     - Почему бы нет? По-моему, забавно. Ведь читатель любит, когда его развлекают.
     - Ладно, подумаю. Скажи, а...
     - Простите, Вячеслав Павлович, - перебила своего начальника девушка, - можно мне спросить
Кирилла...
     - Меня зовут Михаилом Прокофьевичем. Кира - от фамилии Киреев.
     - Простите, - смутилась Мирей.
     - Ничего, спрашивайте.
     - А куда вы хотите придти в конце концов?
     - В конце концов? Как здорово звучит... Сказать честно?
     - А разве можно иначе? - удивилась девушка.
     - Вы очень редкий человек, Мирей. - Киреев опять посмотрел на молодую журналистку с
уважением. - А нужна читателям вашей газеты моя честность?
     - Честность всем нужна, - девушка стояла на своем.
     - Сдаюсь, - улыбнулся Киреев. - Если честно, то я иду в Старгород. Вы слышали о таком городке?
     - Конечно. Но ведь он находится в другой стороне.
     - Но я сказал вам правду. Я туда иду. - Киреев уже не улыбался. Словно тень легла на его лицо.
Мирей на какой-то миг показалось, будто перед ней сидит очень древний человек. - Всю жизнь иду...
     - Я... я, кажется, понимаю вас, - пролепетала девушка.
В глазах Киреева сверкнул голубой огонек.
     - Правда?
В комнате наступила тишина. Было слышно, как за окном ласкал зелень деревьев теплый летний
дождик.
     - Да ну вас, - наконец заговорил Никонов. - Так ты, Кира, сейчас пойдешь на Богородицк, а
потом...
     - Не знаю, я еще не решил. - Киреев словно не замечал своего старого друга и смотрел только на
девушку. Ответил, словно отмахнулся. Зато сказал, обращаясь к Мирей: - А еще я хочу найти одну
реку...
     - Реку? - переспросила девушка.
     - Речку, речушку. Одну-единственную. Я ее видел во сне.
     - А если ее... не существует?
     - Это было бы очень... печально.
     - А вы знаете, в наших краях столько красивых рек. Вы на Олыме были?
     - Нет.
     - А Сосну, Любовшу, Зушу или Фошню видели?
     - Фошню?
     - Она в Сосну впадает.
     - У нас Мирей заядлая туристка, - пояснил Вячеслав Павлович.
     - И вовсе нет, - горячо запротестовала девушка. - Просто мы с мамой очень любили
путешествовать по незнакомым местам.
     - Значит, говорите, в ваших краях много рек?
     - Много, - сказала девушка. И тихо добавила: - Может, одна из них - ваша?
Киреев ничего не ответил. Потом улыбнулся, тень исчезла с лица, потухли голубые искорки в глазах.
     - Говорите - Сосна? А что, это мысль. На Сосне, кажется, Елец стоит?
     - Точно, - подтвердил Вячеслав Павлович. - А как же Старгород?
Думавший о чем-то своем, Киреев словно не услышал вопроса.
     - Сосна... Если бы еще знак был...
     В этот момент дверь открылась и в комнату вошла сияющая Зина:
     - Вячеслав Павлович, из третьего магазина звонили. Им елецкой колбасы привезли, говорят, вкусная
и дешевле, чем арсеньевская. Спрашивают, вы будете брать?
Киреев засмеялся, довольный:
     - А вот и знак. Зина, передайте, что Вячеслав Павлович обязательно возьмет елецкой колбаски.
Правда, Никон?

     Глава тридцать вторая

     Ира Боброва вот уже несколько недель находилась в каком-то странном, противоречивом
состоянии. Раньше, в долгие месяцы и годы болезни Лизы, когда наступали периоды отчаяния и
страшная усталость обрушивалась на ее хрупкие плечи, она упрямо твердила себе: "Я должна взять
себя в руки" или "Мы победим, обязательно победим эту проклятую болезнь". Твердила как
заклинание до тех пор, пока не возвращались силы и вновь не рождалась надежда. А сейчас, с
появлением в их жизни сначала Натальи, потом Михаила Киреева и, наконец, Мещерской и
Вороновой, Ира получила то, чего была лишена раньше, - помощь друзей. Стало гораздо легче
материально. Виктор по протекции Вороновой занял хорошее место в одной строительной фирме.
Софья... Удивительная девушка! Ира и Виктор просто не знали, как благодарить ее за все то, что
она делала для их семьи. Если Мещерская заглядывала к ним по воскресеньям, Наталья - через день,
то Софья приходила к Бобровым каждый вечер. Она очень подружилась с Лизой. Особенно сблизила
их "эпопея", как говорил Виктор, с выставкой. Воронова сдержала свое слово, и на следующий  день у
девочки было все, что нужно для работы. Более того, Софья договорилась, чтобы два хороших
художника, Юрий Георгиевич Мешенков и Александр Владимирович Куманьков, помогали Лизе
практическими советами. Мешенков приходил по четным дням, Куманьков - по нечетным. Оба
буквально восторженно относились к природе, могли часами говорить о живописи, так что общение с
ними очень много дало Лизоньке. Уроки длились недолго, по двадцать-тридцать минут, но Ира не
могла не видеть, как жадно впитывала ее дочь услышанное. Правда, после первого прихода Юрия
Георгиевича Боброва пришла в ужас:
     - Сонечка, это же, наверное, стоит уйму денег. Я не смогу рассчитаться с тобой.
Хитрая Софья сначала делала вид, что не понимает, о чем идет речь, а потом отвечала с улыбкой:
     - Тебе не о чем беспокоиться. Это мои друзья, я с ними сама обо всем договорюсь. - А потом вдруг
добавила серьезно: - Пустяки это все, Ира. Понимаешь, пустяки по сравнению с тем, что они могут
дать Лизе... Впрочем, ты сама скоро все поймешь.
Через неделю Куманьков скажет Ире слова, которые ей еще никто не говорил:
     - У вас очень талантливая дочь, очень. Я поражаюсь, как Лиза чувствует, как впитывает
услышанное. У девочки большое будущее. Я еще буду гордиться, что давал ей уроки.
Вот. Это было самое главное. Все вроде складывалось как нельзя лучше. Помощь друзей, слова
Александра Владимировича, от которых Ира испытала необыкновенную гордость: да, Лиза, ее Лиза не
только красивый, не только мужественный человечек. Она еще и талантлива. А с каким
воодушевлением, даже упоением рисовала дочка своих птиц! Казалось, Ире надо было только
радоваться, но... Будущее, будущее - теперь она страшилась его. Раньше - измотанная, одинокая,
плакавшая по ночам на кухне - не страшилась, а теперь - страшилась. Занозой в сердце сидели те
слова Лизы, после которых пришел в душу страх. Нет, никому Ира об этом не говорила, даже Виктору.
Муж переживал душевный подъем, связанный не только с тем, что после трехлетнего стояния на
барахолке он вновь почувствовал, что его голова, руки, знания востребованы. Была счастлива дочь -
был счастлив и Виктор. Может быть, впервые за много месяцев. А Ира... Она даже не передала ему
тот разговор с дочерью. И когда Виктор возвращался домой, его встречала всегда улыбчивая и
приветливая жена...
     А еще Ира успела заметить, что когда ее дочь и Воронова общались между собой, обе много говорили
о Михаиле Кирееве. Причем обеим это доставляло удовольствие. С Лизой было все понятно, а Софья...
Вначале Боброва думала, что все дело в добром сердце девушки. Она и сама часто вспоминала этого
удивительного человека, так круто изменившего жизнь их семейства. Но вот однажды Виктор принес
корреспонденцию, которая поступила по прежнему адресу Михаила, - такова была у них
договоренность с Киреевым. Более того, Михаил просил Бобровых обязательно прочитывать
адресованные ему письма и при возможности отвечать от его имени на самые важные. А для Софьи
это оказалось новостью. Ире показалось, что Воронова ревниво отнеслась к тому доверию, какое им
оказал Киреев.
     - А ты разве об этом не знала? - сделал удивленные глаза Виктор. - Точно! Вот дурак! - И он
хлопнул себя по лбу. - Забыл совсем.
     - Что забыл? - спросила Софья.  -  Ну, давай сочиняй дальше.
     - Почему - сочиняй? Михаил сказал: я бы Софью попросил, но как к такой красавице подступиться?
Представляешь, говорит, такая девушка - и из моего обшарпанного подъезда будет письма брать. То
есть письма в ящике почтовом брать, но ящик, сама понимаешь, где висит.
     - Так и сказал - такая девушка?
     - Вот именно. А потому попросил меня: ты, говорит, парень простой, рабоче-крестьянский, уважь
старика, ну и так далее.
     - Артист, настоящий артист, - засмеялась Софья. Потом добавила, стараясь выглядеть
равнодушной: - А мне при чтении писем можно остаться?
Ира обняла Софью:
     - Софья Николаевна, друг ты наш сердечный, зачем ты обижаешь нас? Витька и впрямь артист, но
он правду сказал. Вот в Старгороде встретитесь - сама и спроси его обо всем.
Ира заметила, что после ее слов Софья смутилась.
     - Вообще-то, я понимаю все, ребята. Замнем, - желая поскорее закрыть тему, попросила Воронова.
А писем было два. Плюс одна записка. В ней некий Арсений Гусев сообщал, что желает Михаилу
спасения, а сам уезжает в мужской Санаксарский монастырь, надеясь остаться там навсегда.
     - А где это - Санаксар? - спросил Виктор.
Никто не знал. Стали читать письма. Одно, совсем короткое, отпечатанное на хорошей бумаге:
"Уважаемый Михаил Прокофьевич! Поздравляем Вас: компьютер выбрал Вас из множества
претендентов, и теперь Вы получили уникальный шанс выиграть..."
     - Выбрасывай, - скомандовала мужу Ирина. - Все ясно. Читай дальше.
А вот письмо из тамбовской деревни оказалось интересным. Тетка Елена, видимо, родственница
Киреева, вначале передавала ему привет от множества людей, потом сообщала о том, что "сестра,
слава Богу, выздоровела. Мне это радость великая, Мишенька. Иван много работает, много пьет, а
денег ему вовсе не платют". А в заключение, уже попрощавшись и пригласив Михаила "отдохнуть у
нас месячишко, попить молочка парного", написала: "Да, Мишенька, чуть не забыла. Помнишь, ты в
церкву ходил, к отцу Георгию? Так он на Троицу помер. Народ сказывал, что тихо батюшка к Богу
отошел, во сне. А когда его хоронить стали, я тоже на похоронах была, спасибо Ивану, довез до
Пальновки, не поверишь - откуда только народ не приехал. С Тамбова, Мичуринска, Моршанска и
даже с самой Рязани. Оказалось, что батюшка наш святой жизни был человек. И всю жизнь кому-то
помогал. Вот они и приехали его проводить в последний путь. Те, кому он помог, плакали, Мишенька,
крепко. А как "Вечную память" запели, у меня аж мурашки по спине пробежали. Представляешь,
толпа агромадная - мне пальновские потом говорили, что у них в деревне отродясь столько людей не
собиралось. Тихо так, солнышко светит. И вдруг: "Вечная память". Все поют. Очень хорошо это было,
Мишенька. На сердце будто светлее стало..."
     * * *
     - Счастливый ты, Кира! В Москве живешь. Я бы там развернулся. А здесь, в этой дыре - разве это
жизнь?
     Друзья сидели в квартире Никонова. Михаил с огорчением смотрел, как Славик пьет стакан за
стаканом, почти ничем не закусывая.
     - Ты хоть закусывай, Славик.
     - А ты и не пьешь, и не ешь. Чего так?
     - Устал с дороги.
     - Скажи, Кира, а ты на футбол ходишь?
     - Давно не был.
     - А помнишь, как мы в молодости кричали: "Где "Торпедо" - там победа". А здесь молодняк весь за
"Спартак" болеет, ну а нашим с тобой ровесникам, за редким исключением, кроме водки ни до чего
нет дела... Я один здесь торпедон. Неужели не ходишь на футбол?
     - К сожалению, как-то не получалось.
     - Ну а на концерты, в музеи, на митинги - ходишь?
Киреев покачал головой.
     - Что же ты там делаешь?
     - Хороший вопрос. Что-то делал.
     - Я как посмотрю по телеку, аж зависть берет. Ночь, а у вас там светло, как в Париже, люди гуляют,
в кафешках сидят. А у нас, - Никонов встал и подошел к окну, - смотри, Кира: девяти часов еще нет,
а Сосновка словно вымерла. Все у телевизора сидят. Скукотища. Ты в кафе давно был?
     - Перед самым отъездом из Москвы одна знакомая пригласила. Попил кофейку. Хороший кофе -
двести рублей чашка.
     - Сколько?! - подумав, что ослышался, переспросил Слава.
     - Двести.
     - Ну и ну! Это что за кофе такой?
     - Повторяю: хороший. Сваренный по-турецки.
     - А хоть по-китайски, мне этого не понять.
     - Мне тоже.
     Помолчали. Киреев все хотел спросить про Лену, жену Никонова, но не решался, боясь оказаться
бестактным. Если Слава захочет, расскажет сам.
     - Слушай, Кира, что я тебе сейчас расскажу.
     - Слушаю.
     - Мне, кстати, твой совет нужен. Мы здесь в Сосновке союз организовали. СССР называется.
     - СССР?
     Никонов был явно доволен тем эффектом, что произвели на Киреева его слова.
     - СССР: сосновский союз свободных россиян. Что скажешь?
Михаил молчал, затем, стараясь тщательно подбирать слова, ответил:
     - В силу ряда причин я сейчас отошел от политики. Но если у тебя и твоих друзей есть душевная
потребность заняться этим... Почему нет?
     - Я тоже так считаю. А с чего бы ты начал? Как думаешь: сначала провести организационное
собрание и на нем выработать устав, программу, или - наоборот?
     - Знаешь, я бы сначала изучил опыт тех организаций, которые уже существуют. Попытался бы
понять, почему их - сотни, а их влияние на общество так ничтожно мало. Почему подчас в таких
партиях-организациях не больше десятка партийцев.
     - Правильно, зришь в корень, Кира. Разобщены мы, понимаешь, разобщены. Мы и хотим на
объединение русских людей работать.
     - Российских, - поправил его Киреев. - Вы же - "свободные россияне".
     - Не подкалывай, пожалуйста. Это моя боль. Конечно, "русских" звучит лучше. Но у нас из восьми
членов учредительного совета семь русских, а один, Дамир Фахрутдинов - татарин. Классный парень,
обижать его не захотелось, вот и решили стать россиянами... А вообще у нас хорошие подбираются
ребята. Все люди в Сосновке уважаемые. Есть депутат, директор хлебозавода. Короче, будем людям
глаза открывать.
     - Глаза? Никон, прости, если не в свое дело лезу, но...
     - Говори, говори, не стесняйся.
     - Ты же в газете работаешь и даже ее возглавляешь. Очень многое можешь. Нужно ли для этого
создавать союз? Ты моего совета спрашивал, я сказал тебе про опыт других организаций...
Никонов перебил его:
     - Кира, мы же не совсем деревня. Газеты читаем. Понимаешь, не обижайся, конечно, но то, что есть,
     - нас не устраивает.
     - Что не устраивает?
     - Позиция этих партий. В одних "Боже, царя храни" поют. В других коммунистическим духом несет.
Третьи в игру "казачки" играют. У нас один такой деятель нашелся. В школе учителем истории
работает. "Казачью управу" организовал. Смехота. Нацепили штаны с лампасами - тьфу! Казаки,
твою мать.
     - А сколько у него в управе человек?
     - Не человек, а идиотов. Пять.
     - А если вам с ними объединиться? Ведь в чем-то ваши взгляды совпадают?
     - Объединиться? Ты шутишь?
     - Нет. Ты же сам очень хорошо сказал, что хочешь на объединение русских людей работать. Этот
учитель истории - не русский? Почему ты не хочешь с ним объединиться?
     - Потому, что он всех людей на две категории делит: казаков и не казаков.
     - Но ведь и тебе монархисты с коммунистами не нравятся. Тогда - кто? Демократы?
     - Издеваешься? Я просто русский человек.
     - Российский.
     - Ну российский. Мы предлагаем объединиться не по идеологии...
     - Неужели по вере?
     - А вот это ни в коем случае! Свободный человек вправе выбирать себе любую веру. По мне, пусть
он хоть Христу, хоть Будде, хоть черту поклоняется - лишь бы любил Россию.
     - Мне кажется, поклоняться черту и одновременно любить Россию - нельзя, - тихо сказал Киреев.
     - Я образно выразился. Ты меня понял.
     И Никонов стал увлеченно рассказывать о том, как он видит будущее своей организации. Михаил
сидел, опустив голову.
     - Ты не уснул? - спросил его Вячеслав. - Прости, я забыл, что ты с дороги. Давай будем
укладываться.
     - Нет-нет, я просто думаю. И грущу.
     - О чем?
     - Не знаю... Один из самых почитаемых русских святых, преподобный Серафим Саровский сказал
слова, о которых я все время думаю. Давай подумаем над ними вместе.
     - Давай. И что это за слова?
     - Он сказал: спасись сам и вокруг тебя спасутся тысячи.
     - Ты знаешь, это из области религии. Мне не интересно. Не обижайся.
     - Все нормально. Вот ты сегодня днем спрашивал меня о впечатлениях...
     - И ты, хрен моржовый, ничего мне не рассказал.
     - Сейчас расскажу. Опубликуешь?
     - Что за вопрос?
     - У вас в районе есть деревня. Соболево называется.
     - Есть. Там, кстати, пруд хороший имеется. Мы в нем карпов ловим...
     - Остановился я в этой деревеньке с людьми поговорить, дорогу дальше спросить. Смотрю, от
крайнего домика дорога резко вверх уходит. Сбоку от нее - то ли сад старый, то ли школа. Из кустов
этих человек выходит и медленно спускается по дороге. Ближе, ближе. Уже различаю: старуха.
Простенький халатик в цветочек - такие в наших больницах выдают. Еле-еле идет. Руки, голова
трясутся... Прошла мимо нас (я разговаривал с местной жительницей) - даже не посмотрела.
     - Горемычная, - вздохнула женщина, с которой я разговаривал. - У нас здесь дом престарелых
находится. Прошлой осенью его закрыли - говорят, у бюджета нет денег на его содержание. Почти
всех больных разобрали, а человек пять-шесть остались. Некому их было забирать. Вот и остались они
здесь, никому не нужные. Как эти старики зиму пережили - ума не приложу. Мы их, конечно,
подкармливаем, но...
     Вот такие впечатления, Славик. Ну как, опубликуешь?
Никонов сидел мрачный.
     - Ты же не ребенок, Кира. У меня администрация района - учредитель газеты. Завтра опубликую,
послезавтра выгонят.
     - Понятно.
     - Что понятно?
     - Что собираться за бутылочкой и обсуждать устав и комфортнее и безопаснее. Не обижайся.
     - Нет, я обиделся, Кира. Да, я слышал об этом доме. А чем я могу помочь этим старикам? Молчишь?
Ты, чувствую, стал сторонником теории малых дел? Помнишь, в институте нам рассказывали об одном
из "отцов" этой теории - Каутском? И о лозунге его: "Конечная цель - ничто, движение - все". Не
забыл, как Каутского называли - оппортунист.
Киреев горько улыбнулся:
     - Славно  у  тебя,  Никоныч, получается. Всем ярлыки повесил?
     - Ничего я не вешал.
     - Как же, историк ваш и его сторонники - идиоты, я - оппортунист. Я не обижаюсь, Славик. А вот
за стариков обидно. Ну какое же это малое дело - шесть человеческих душ от смерти спасти?
     - Как? Ты ответь - как?
     - Друг мой, а как же быть с уважаемыми людьми из СССР? Даже депутат есть. Что, нельзя было
выбить у вашего главы администрации одну палату для них в больнице, чтобы люди не мерзли,
забытые всеми в руинах своего дома? Жители Соболево смогли накормить этих несчастных, а целый
район не может? Вот если бы этим ваш СССР занялся - ты бы стольких людей в свои ряды привлек.
     - Погоди, я тебе скажу...
     - Нет, дай я скажу, а потом говори, что хочешь. Тебе не интересны слова преподобного Серафима.
Жаль. Знаешь, как их можно перефразировать? Хочешь сделать людей свободными - сначала
освободись сам. Хочешь, чтобы тебя полюбили, - полюби сначала сам. Хочешь что-то получить -
отдай сначала свое. Ты не думай, что я тебя учу жить, - избави Бог. Меня бы самого кто научил.
Просто я хочу, чтобы ты не повторял моих ошибок. Надеюсь, у тебя будет время это понять. - Киреев
замолчал.
     - Говоришь, спасись сам? Кира, ты что молчишь?
     - Все силы со словами ушли. Шучу.
     - Слушай, а ты, случаем, не болеешь?
     - Нет. Сказал же - устал немного. Да, спасись сам.
     - И с чего мне начать свое спасение?
     - Считай, что я не заметил твоей иронии. Для начала спасите всем миром этих стариков. Они все
еще в деревне, а осень и зима не за горами. Пошли в Соболево Назарову... Попроси учителя-казака
связаться со своими коллегами в соболевской школе.
     - Этого...
     - Да-да, идиота, как ты его назвал. Мне кажется, он парень энергичный.
     - Точно.
     - Вот и воспользуйся этим. Напомни ему о казацких обычаях, о милосердии. Да что я тебе говорю,
ты все сделаешь, как надо.
     - Есть кое-какие идеи.
     - Вот и хорошо... Кстати, все-таки спрошу. Заранее извиняюсь, если буду бестактным. Где Лена?
     - Вопрос, конечно, интересный. Сейчас расскажу. Выпью еще одну рюмочку и расскажу.
     - Но она жива, здорова?
     - А что с ней сделается? Ушла от меня Ленка. На соседней улице живет. Слушай, брат Кира, мою
печальную повесть. И ты поймешь, почему я столько пью.
     - Почему?
     - А потому, что все бабы - стервы.
     - И Ленка тоже?
     - Она - в первую очередь. В Тулу я уезжал на неделю, по делам. Вернулся на день раньше. Думал,
сюрприз будет.
     - Неужели...
     - Да, почти как в анекдоте.
     - Ленка... Не верю.
     - А зря. Нет, в постели они с тем хорьком не лежали. Захожу, вижу: сидят голубки на кухне.
Бутылочка вина на столе, сырок порезан. Лена вскочила, когда я в прихожую вошел, глаза сверкают,
красная вся. А мужик тот, что с ней сидел, засуетился. Как здорово, что вы приехали, Вячеслав
Павлович, у нас на работе событие - решили отметить. Какое, спрашиваю, событие может быть в
санэпидемстанции? У сосновских школьников всех вшей вывели? Не дождетесь. Пока у нас, говорю,
каждая гнида мечтает стать вошью - такому не бывать. Ты понял мой намек, Кира? Ленка завелась.
Как ты смеешь оскорблять честного человека? Ардальон Казимирович порядочный, но очень одинокий
     - и дальше в том же духе. Представляешь - Ардальон. Ну и имечко Казимир своему сыночку дал.
     - И она ушла?
     - Что ты! Мы вроде как помирились. Я даже перед этим... извинился. Представляешь? Конечно,
гнида - это резковато.
     - Резковато. А что было дальше?
     - Да ничего. Как выпью - будто бес в меня вселяется. Фантазия начинает работать. Представляю,
как Ардальон Ленку мою на кухне лапал...
     - А если не лапал?
     - Я же говорю - воображение. Завожусь. Начинаю с Ленкой отношения выяснять. Однажды возьми
да скажи ей: "Этот Ардальон-шампиньон хоть целоваться умеет?" Знаешь, что она мне сказала?
     - Догадываюсь.
     - Вряд ли. В отличие от тебя, говорит, у него не только язык работает. Ну я и вмочил ей... Она
повернулась и ушла.
     - К сыну Казимира?
     - К кому? Нет, к своей матери. Ну, давай, говори, что я свинья, что сам спровоцировал женщину.
Давай. Ты же всегда любил на темы морали писать... А с другой стороны, - почти уже кричал
Никонов, - она своим ответом фактически во всем призналась.
     - Кто ты - решать тебе самому. А я тебе лучше стихи почитаю.
     - Стихи?!
     - Я, когда стихи читаю, всегда успокаиваюсь.
     - Валяй, если это не очень длинно, - сказал озадаченный Никонов.
"Простить, это значит - забыть" -
     Я слышал такое однажды.
Забыть... Будто гвоздик забить -
     Так просто, так сложно, так важно.
"Прощаю", - скажу не солгу,
     Лишь душу сомненьем наполню:
Простил - то есть я не напомню,
     А вот позабыть не смогу.
     - Здорово. В самую точку. Ты сочинил?
     - Смеешься?
     - Евтушенко?
     - Игорь Козлов.
     - Не слыхал такого.
     - Хороший поэт. Водит в море корабли и пишет стихи.
Они помолчали.
     - И что ты будешь делать дальше? - спросил наконец Михаил друга.
     - Понятия не имею. Но к ней на поклон не пойду. Я человек тоже гордый. Я не прав?
     - Откуда я знаю? Тебе ответишь - опять оппортунистом назовешь. Или гнидой. У тебя, Никон, не
заржавеет.
     - А мне, представь себе, не смешно. Козлов, в отличие от тебя, правильно все говорит: не могу
забыть - и все тут. Какие могут быть здесь советы?
     - Слава, - думая о чем-то своем, спросил Киреев, - детей, кажется, у вас не было?
     - Не дал Господь, слава Богу.
     - Не говори так... И все-таки, можно я дам тебе совет?
     - Валяй. Заранее знаю, что скажешь: иди - мирись. А шиш ей с маслом, пусть сама придет.
     - Не ходи.
     - Ты это серьезно?
     - Вполне.
     - Интересно. Что же ты посоветуешь?
     - Уже.
     - Что?
     - Посоветовал. И пока сидишь дома, представь, что все твои фантазии - верны. Ленка тебе
изменила. И не раз, не два, а все дни, пока ты в Туле находился. Представил?
     - То есть как это все дни?
     - А вот так. Все мы люди, все мы слабы. Ардальон Казимирович, видно, опытный сердцеед. Ты в
последнее время много жене  внимания уделял? То посевная, то уборка, то опять посевная.
     - Постой-постой. Зачем ты все это мне говоришь? Ты что, оправдываешь ее?
     - Нет, я просто ее не сужу.
     - Но она же не имела права... пока я там... вот здесь, в моем доме.
     - А где ей это делать? Ей же не семнадцать лет.
     - Слушай, Кира, ты... ты...
     - Говори, не бойся.
     - Нельзя же таким циником быть. Ты меня поражаешь. "Все мы люди, все мы слабы". А долг? А
верность? Просто слова?
     - Славик, только без патетики. Мы же не на обсуждении устава СССР. А когда ты пять лет назад ко
мне в Москве со "старой знакомой" пришел и попросил меня на пару часиков комнату вам
предоставить - это как? Или что положено Юпитеру, то не положено быку?
     - Ой-ой-ой, вспомнил. Скажешь, ты перед своей Галиной чист?
     - Не скажу. Просто очень хочу, чтобы ты понял: за все в жизни надо платить. Я заплатил. Галя
теперь жена другого человека.
     - Да ты что?! - не поверил своим ушам Никонов.
     - Увы. Правда, если Галя будет с ним счастлива, тогда я только пожалею, что она не ушла от меня
раньше...
     - Кир, послушай, а может, у Ленки с этим... сыном Казимира ничего не было?
     - Думаю, ничего.
     - Тогда я есть последняя скотина? Только, знаешь, гордость - страшная вещь. Я ведь первым шаг
не сделаю.
     - Это ты точно сказал: страшная вещь. Скажи, где мой рюкзак?
     - Я его в прихожей оставил. А зачем он тебе?
     - Меня Мирей Петровна пригласила в гости. Сказала, что ее мама очень любит интересных людей.
Ведь я - интересный человек?
     - Да, интересный, - растерянно произнес Никонов.
     - А еще она сказала, что у них осталось вишневое варенье без косточек. Это - моя слабость. А ты
позвони ей, пожалуйста, скажи, что я уже иду.
     - Но почему? Тебе разве у меня плохо?
     - И еще одна просьба, - будто не слыша друга, продолжал Михаил. - Дай мне адрес матери Лены...
...Через десять минут он стучал в двери одноэтажного дома по улице Урицкого. Киреев не знал, что он
скажет Лене. Почему-то в этот момент его занимала мысль: отчего в каждом русском городе есть
улица Урицкого? Дверь открыла Лена.
     - Простите, вам кого?
     - Вас, Елена Станиславовна.
     - Миша, ты?! Проходи. Вот встреча!
     - Не могу. Спешу. Увидимся и поговорим завтра.
     - Хоть на минутку зайти - я тебя целый век не видела. Куда спешишь?
     - В дом, где меня ждет вишневое варенье без косточек. К сожалению, твой благоверный смог
предложить мне только сало, елецкую колбасу и много водки. Бр-р, это ужасно.
     - Мой благоверный? Да пошел он...
     - Зачем же так, Елена Станиславовна? У меня, кстати, просьба к тебе.
     - Какая? Что это я? Говори, конечно. Если в моих силах будет...
     - В твоих. За несколько последних лет я не сделал ни одного доброго дела. Представляешь?
Неужели ты не дашь мне шанса?
     - Какого шанса, Миша? - Лена ничего не понимала.
     - Помнишь фильм "Морозко"? Мужик с медвежьей мордой ходил и кричал: "Кому сделать доброе
дело?" Это про меня... - И потом, на секунду замолчав, Киреев, посмотрев прямо в глаза Лене,
сказал тихо, но очень твердо: - Возвращайся к Никонову.
     - Когда? - только и нашлась что спросить Лена.
     - Прямо сейчас. Слава, конечно, порядочная скотина - это его слова, но ты ему нужна. А он - тебе.
И, не дождавшись ответа, Киреев повернулся и шагнул в темноту. Спустя несколько секунд уже из-за
калитки до Лены донеслось:
     - А  Казимирычу не верь. Это я как старый бабник тебе говорю.
     - Почему не верить, Миша? Он честный и...
     - Одинокий? Поэтому-то и не верь. Если мужик хочет, чтобы его пожалели, - он хочет этого не
бескорыстно.

     Глава тридцать третья

     Легкие шаги и шепот: "Не беспокойся, мамочка, я его не отпущу, пока ты не вернешься... Он
такой необыкновенный... Пока".
     Киреев открыл глаза. За окном вовсю сияло солнце, его лучи играли на стене, книжной полке,
репродукции шишкинской картины "Рожь". С Михаилом так бывало и раньше: просыпаясь в новом для
себя месте, он не сразу мог вспомнить, где находится. Так и на этот раз. Только через несколько
мгновений Киреев осознал, где он. За дверью шептались дочь и мама Назаровы. Он сладко потянулся.
Хорошо! Чувствовал себя Михаил просто здорово.
     - Мирей, сколько времени? - крикнул Киреев.
Почти мгновенно открылась дверь и в ней показалось сияющее лицо девушки. Видимо, Мирей была
все время рядом.
     - Половина одиннадцатого, Михаил Прокофьевич. С добрым утром!
     - С добрым утром! Ничего себе, из-за меня вы на работу не пошли? Увы мне! Простите.
     - Что вы! - замахала руками Мирей. - Сегодня же суббота! Выходной. Вставайте, будем завтракать.
Из кухни запахло блинчиками.
     - Вы говорите - суббота? А я и не знал. Это... блинчиками так чудесно пахнет?
     - Блинчиками, - засмеялась Мирей. - Вишневое варенье уже на столе.
     - Без косточек?
     - Конечно. Да, вам Вячеслав Павлович звонил. Он так вас благодарил.
     - За что? - удивился Киреев.
     - Как же? У него вчера ночью медовый месяц по-новому начался. К Никонову Елена вернулась.
Представляете?
     - Представляю.
     - Вы... вы просто волшебник! - Из глаз девушки буквально лились на Киреева солнечные лучики. -
Только вчера к нам пришли и...
     - И что?
     - У нас будто изменилось все. В кои веки мне мой редактор сказал: "Голубушка Мирей". Обычно:
"Назарова, с тебя еще сто строк. Поторопись!" Нет, правда, вы - волшебник.
     - Я не волшебник, а только учусь, - Киреев был явно смущен восторгом девушки.
Мирей накрыла завтрак в большой комнате. Такие дома, как тот, в котором жили мать и дочь
Назаровы, в народе называют "финскими": частный дом на двух хозяев. Киреев успел осмотреться.
Все уютно, красиво, но без излишеств. Много книг. Повсюду висели изделия из макраме.
     - Я раньше увлекалась, - заметив его взгляд, пояснила девушка. - Михаил Прокофьевич, мы сейчас
позавтракаем, а к обеду подойдет мама. Ее в больницу вызвали.
     - Да я не хотел вас обременять столь долго...
     - Обременять?! Мама обидится, если вы уйдете. Она бы не пошла на работу, да там у нее грудничок
лежит...
     - Кто?
     - Грудничок. Малыш. У него венок нет. Точнее, их трудно найти. Капельницу в головку ставят.
Медсестры наши боятся, что не попадут, вот мама и ходит капельницы ставить.
     - Это, наверное, очень трудно?
     - Ой, и не говорите! Я бы точно не смогла. А вы не стесняйтесь, кушайте... Вам чай или кофе?
     - Мирей, а я не покажусь вам слишком... привередливым, если...
     - Вы утром молоко пьете? Я к соседке сбегаю.
Киреев был искренне тронут таким гостеприимством.
     - Спасибо, не надо молока. - При смущении он прибегал к самоиронии. Так было и на этот раз: -
Вам это покажется странным, но нам, волшебникам, нельзя ни кофе, ни чая, ни тем более молока. От
этого магическая сила уменьшается.
     - Что же вы пьете, - выразительные карие глаза Мирей, казалось, занимали уже пол-лица девушки,
     - простую воду?
     - Зачем же? Есть одна травка, называется магикус мокрицитос.
     - Магикус мокрицитос? - удивлению девушки не было предела. - А где же ее взять?
     - У вас на огороде. Пойдемте, я сорву несколько листочков и буду счастлив.
Огород у Назаровых был чист и ухожен, но Киреев без труда нашел то, что искал.
     - Так это же мокрица! - засмеялась Мирей. - А мы ее вырываем и курам даем... Простите.
Киреев  еле сдержался, чтобы не засмеяться. Он сделал важное лицо:
     - Пятый пункт устава волшебников гласит: "Старое золото редко блестит". Вы меня, конечно же,
понимаете?
     Мирей была явно сбита с толку. Она не понимала, шутит Киреев или говорит серьезно:
     - Вы говорите: магикус мокрицитос?
     Потом они пили - девушка чай, Киреев отвар мокрицы. Отвар горчил, но с вишневым вареньем это
было в самый раз. Говорила в основном Мирей. О своей работе в редакции, о жизни в Сосновке.
Михаил, маленькими глотками отхлебывая из чашки отвар, внимательно смотрел на нее. Смотрел - и
будто по-другому видел, иначе, чем вчера или полчаса назад. Неожиданно для себя он заметил, что
на девушке - короткий халатик, под которым проступали очень даже не маленькие формы. Девушку
нельзя было назвать полной, скорее о таких говорят: "широкая кость". Огромные карие глаза, тонко
очерченные брови, чувственный рот. Когда она вдруг наклонилась, чтобы взять сахар, Кирееву
неожиданно открылась ее грудь. Если бы Михаил был эстетом, он наверняка отметил бы удивительную
красоту этой груди. И пышной и изящной одновременно. Но у него просто перехватило дыхание, и
желание, внезапное, жаркое, охватило Киреева. Такого с ним не было много месяцев. Мирей поймала
взгляд Михаила и покраснела.  Ее рука интуитивно потянулась к вороту халатика.
     - А хотите... я музыку поставлю? У меня кассеты хорошие есть. "Иван Купала", кельтская  музыка...
     - Кельтская? - внезапно охрипшим голосом переспросил Киреев. - Поставьте.
Пока Мирей ставила кассету, он мог со спины рассмотреть девушку. Михаил представил, что под
халатиком больше ничего нет. И... горячая волна захлестнула его всего. Лицо Киреева пылало.
Зазвучала музыка. Флейта. Жалобный, зовущий голос. Словно откликаясь на него, запела девушка.
Пела она на незнакомом, древнем языке. Удивительно, как и с птицами, Киреев, не зная языка, вдруг
стал понимать, о чем пела девушка. Звуки флейты, тихое пение незнакомой ирландки словно
обволокли всю комнату. Девушка пела о разлуке с любимым, о зеленых холмах, которые осиротели
без него. А когда-то эти холмы дарили им свою нежность. Любимый собирал на их склонах цветы, а
девушка плела венки. И когда звуки волынки звали деревенских девчат и парней в хоровод, никого не
было красивее ее в белом платье и в венке из майских цветов. Киреева била дрожь. Из последних сил
он старался скрыть ее. Мирей села на место, точнее, захотела сесть и, оступившись, покачнулась. Он
подхватил девушку, и они оба упали в кресло.
     - Какая я неловкая, - засмеялась Мирей.
Но Киреев вместо ответа поцеловал пульсирующую жилку на ее шее. Девушка на секунду замерла,
напрягшись, как тетива. Рука Михаила скользнула под ее одежду, и вот уже пышная большая грудь
Мирей - в его руках. И вдруг девушка как-то обмякла, будто вошла в него вся, от волос на голове до
розового мизинца на ноге. Рот полуоткрылся, глаза покрылись туманной пеленой. Солнечные лучики
погасли и превратились в туманные звездочки.
     - Михаил Проко... не надо... - Мирей сделала последнюю слабую попытку остановить Киреева.
Но он, осыпая поцелуями ее рот, шею, глаза, грудь, уже обнажил  девушку до пояса. Михаил
раскалялся все сильнее и сильнее. Его руки теперь ласкали бедра девушки, сжимали ее ягодицы.
Кирееву стало тесно в своей одежде - немного отодвинув от себя Мирей, он снял с себя футболку. А
девушка в его руках стала подобной воску. Неожиданно в его мозгу, воспаленном похотью, мелькнула
невесть откуда взявшаяся мысль: "А как же ее мама? Она ушла из дома, спокойная за дочь". Но
другой голос резко перебил эту, только что родившуюся мысль: "Ты же не насильник! Посмотри, она
хочет тебя. Посмотри на себя: в кои веки в тебе проснулся мужчина. Не сомневайся, ты сделаешь ее
счастливой, ты не причинишь девушке зла..." И вот уже девичьи трусики оказались на полу. Киреев
не давал опомниться ни себе, ни Мирей. Его губы скользили по ее животу, устремляясь все ниже и
ниже. И опять неожиданно перед ним, словно живая, встала Софья. Московское кафе. Их столик в
самом углу. Он тогда был так озабочен своим уходом, что не заметил, сколько жалости и нежности
было  в  ее  глазах. Синих-синих. А у Мирей они другие... Его автобус отходит, он, важный от сознания
необычности происходящего, не замечает, как рука девушки пытается подняться в прощальном
приветствии, но... Девушка стесняется, и рука замирает. И вновь сердитый голос: "Это она-то
стесняется? Забудь эту чопорную красавицу. Посмотри, в твоих руках такое роскошное тело. Неужели
ты думаешь, что Софья ведет себя, как монашенка? Не будь смешным. Не останавливайся, докажи,
что ты - настоящий мужик..."
     Нет, похоть не отступила, но Киреев уже смог увидеть себя со стороны. Причем увидеть буквально. В
стеклах книжного шкафа отражались и он, и Мирей. Михаил увидел бородатого, тощего субъекта,
который словно безумный целовал роскошное девичье тело. Вот именно - тело, ибо Мирей будто
умерла, точнее, оцепенела. Закрытые глаза, полуоткрытый рот, висящие плетьми руки. И еще Михаил
вспомнил вдруг Волжский бульвар, кошелек, который он нашел там. "Глупый, и ты считал это
искушением? Вот оно - искушение". Боже, как ему хотелось войти в это тело, как хотелось
выплеснуть в него весь свой пламень. А может, у него еще могут быть дети... И вот тут Киреев
окончательно очнулся. Он с трудом оторвал губы от девичьего лона.
     - Я... хочу... тебя, - шепнула Мирей.
     Он уже готов был остановиться, но... Оттолкнуть сейчас девушку означало бы нанести ей очень
сильный удар. Женщина может простить мужчине все, включая измену, но она никогда не простит
пренебрежения к себе. И спустя годы Мирей будет помнить с обидой человека, оттолкнувшего ее в
такой момент. Что же делать? Киреев вновь вспомнил о парадоксах: зачем они нужны, если годятся
только для развлечения скучающего ума? Неожиданно для себя Михаил выскользнул из-под Мирей,
оставив ее одну в кресле и снял с себя всю одежду. Напротив стоял диван с тремя небольшими
подушечками. На подушечках было что-то вышито, но что - в этот момент Киреев не мог разобрать.
Он подхватил на руки Мирей и перенес ее на диван. Сам же пристроился немного сбоку.
     - Мирей, - позвал Киреев, - посмотри на меня.
Она открыла глаза. Мерцающие звездочки в тумане. А грудь мерно вздымается, словно морская волна.
Утонуть бы в этой волне, забыв обо всем.  Себя,  родимого, взгляды свои старорежимные,  Софью  с
ее  пульсирующей на шее жилкой и синими глазами.
Но Киреев уже знал, что будет делать. Он расскажет Мирей о себе, о том, что ему завтра уходить. Что
дорога зовет его, зовет настойчиво и маняще, и он уже не в силах противиться этому зову. А в
Сосновку ему уже не вернуться. Никогда.  Еще  он  расскажет, что вдвое старше ее, что неизлечимо
болен, а она - юна и прекрасна. И Михаил стал говорить, говорить, говорить, при этом не произнося
ни слова. Говорили его глаза и руки. Мужчина и девушка лежали, тесно прижавшись друг к другу. Его
руки гладили ее плечи, руки, грудь. И девушка все поняла. Туман в ее глазах стал таять. Мирей вдруг
стало стыдно своей наготы, но она быстро успокоилась, оценив то доверие, какое он оказал ей.
Киреев тоже лежал нагой, и Мирей стала рассказывать ему о себе. Глазами и руками. Сердце Михаила
бешено билось, и девушка, словно стараясь успокоить его, приложилась к грудной клетке своими
губами. Она рассказывала Кирееву о своих мечтах, о Кольке Некрасове, которого проводила в армию
и которому отдалась здесь же, на диване. Отдалась из жалости, как-то впопыхах, даже не осознав
толком, что произошло. Было чувство неловкости и утраты, будто прощалась она с чем-то светлым и
прекрасным. А вот сейчас все было по-другому. И еще Мирей рассказала Кирееву, что оценила и то
желание, которое она вызвала у него, и ту бережную нежность, с какой он отнесся к ней. Она
пыталась спросить Михаила подробнее о его болезни, но Киреев ответил глазами:  "Не бери в голову,
чем скорее ты меня забудешь, тем будет лучше". Мирей села. Теперь уже Киреев лежал с закрытыми
глазами. Девушка провела двумя пальцами - указательным и средним - по всему телу Михаила, от
лба до кончиков ног.
     - Говорят, что мужчине... бывает плохо... если он не... - смущенная, она пыталась найти нужные
слова. - Хочешь, я помогу тебе?
     Киреев открыл глаза и удивленно посмотрел на нее. На него смотрела юная Женщина, древняя, как
мир, впитавшая опыт тысяч поколений, живших на Земле до нее. Он ничего не ответил... Когда его
тело сотрясала судорога, Мирей, прижав к себе голову Михаила, шептала со всей нежностью, на
которую была способна ее девятнадцатилетняя душа: "Маленький мой, маленький... Все хорошо,
хорошо".
     * * *
     - А у вас хорошая библиотека, - Киреев стоял у книжного шкафа и смотрел на корешки книг. -
Паустовский, Грин, о, даже Кобликов есть.
     - Ты читал его? - Мирей, уже переодевшись, неслышно подошла к Кирееву сзади и, прижавшись
подбородком к его спине, обняла Михаила.
     - Очень давно. Хороший писатель, жаль - рано ушел из жизни.
     - А еще печально, что он почти не известен.
     - Он при жизни был почти никому не известен, а сейчас совершенно забыт.
     - Грустно.
     - Да.
     - А хочешь, я покажу тебе свою любимую книгу?
     - Хочу.
     Девушка достала из шкафа книгу в бордовом переплете.
     - Интересно. "Мастер и Маргарита"?
     - Я не поверю, что тебе не нравится эта книга.
     - Как тебе сказать... Первый раз я прочитал ее буквально запоем.
     - Я тоже.
     - А вот недавно попробовал перечитать...
     - И что же?
     - Не пошло.
     - Почему?
     - Не знаю. И восхищение куда-то исчезло. И автора стало жаль. Еще больше, чем Кобликова.
     - Про автора ничего не скажу, наверное, у всех настоящих писателей горькая доля. - Девушка явно
не ожидала, что Киреев, которого она уже считала близким для себя человеком, не поддержит ее. -
Но книгой этой, по-моему, не восхищаться просто нельзя.
Михаил ничего не сказал, только взял книгу, нашел нужную страницу и стал читать вслух:
"Волшебные черные кони и те утомились и несли своих всадников медленно, и неизбежная ночь стала
их догонять. Чуя ее за своею спиной, притих даже неугомонный Бегемот и, вцепившись в седло
когтями, летел молчаливый и серьезный, распушив свой хвост". Голос Киреева звучал глухо, Мирей
вновь показалось, будто тень коснулась его лица, а голубые холодные огоньки только подчеркивали
эту сумеречность киреевского облика. Он продолжал читать: "Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-
Фагота, самозваного переводчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах
консультанте, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Воландом по правую руку подруги
мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем
Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с
мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом..."
     - Разве это не прекрасно? - прервала Киреева девушка. - Кто из современных  писателей так
может написать?
     - Да, он чертовски талантлив, - согласился Михаил. - Только... Скажи мне, Мирей: прочтя этот
роман, ты не захотела, чтобы в твою жизнь вошли Бегемот, Фагот, наконец, сам Воланд? Вошли, и
если не стали бы друзьями, то, по крайней мере, отнеслись к тебе с уважением?
Девушка задумалась, потом ответила не очень уверенно:
     - Наверное, скорее - да.
     - А ты знаешь, кто они?
     - Конечно. Свита Воланда.
     - То есть сатаны.
     - Ты хочешь сказать...
     - Я хочу сказать, что зло на самом деле так ужасно и отвратительно, что если бы человек взглянул
ему в "лицо", то ужаснулся бы. Понимаешь? Поэтому злу нужен туман, который скрывает его
очертания... Когда я сказал, что мне жаль автора, я имел в виду нечто другое, чем ты.
     - Что же?
     - Мне хочется, чтобы ты сама ответила когда-нибудь на этот вопрос.
Девушка заглянула ему в лицо и улыбнулась.
     - Сама так сама. Знаешь, я не задумывалась раньше над такими вещами. Ну, пусть даже свита. Они
же все карают зло, показывают негодяев. А мастер получает Маргариту и покой. Дай мне книгу. Вот. И
теперь уже Мирей, найдя нужное место, стала читать:
"- Он прочитал сочинение мастера, - заговорил Левий Матвей, - и просит тебя, чтобы ты взял с
собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?
     - Мне ничего не трудно сделать, - ответил Воланд, - и тебе это хорошо известно. - Он помолчал и
добавил: - А что же вы не берете его к себе, в свет?
     - Он не заслужил света, он заслужил покой, - печальным голосом проговорил Левий".
     - Ну как? - спросила Мирей, закрывая книгу.
Киреев молчал. Долго молчал, потом тихо сказал, глядя в сторону и будто обращаясь к кому-то
третьему:
     - Покой в вечном мраке в царстве сатаны - по-моему, это ужасно.
     - Ты хочешь сказать... - Мирей начала понимать Киреева, - что он его обманул?
     - Воланд мастера? - притворился непонимающим Михаил.
     - Воланд Булгакова.
     Киреев кивнул.
     - Похоже. Ведь не зря же в Евангелии сатана назван "отцом лжи". Без света покоя не бывает.
     - А почему... почему мастер или Булгаков, я совсем запуталась, кто есть кто, поверил, что Бог не
возьмет его с собой?
     - Ты спрашиваешь меня? Я могу ошибаться, но не очень сильно. Искать не будем, попробую
вспомнить по памяти. В этой книге сказано, что самый большой грех - это трусость. Это тоже
неправда. Самый большой грех - отчаяние. Мне кажется, оно охватило Булгакова, если он
посредником между Богом и собой считал Воланда...
     - Постой, Михаил, - прервала его Мирей. - Но хоть Маргариту ты согласен признать... - она
подбирала точное слово, - достойной уважения?
     - Не могу. Знаешь, когда я первый раз книгу читал, то обратил  внимание  на такие слова...
прости, если не точно процитирую: "Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает
убийца", или: "Никогда ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас.
Сами предложат и сами все дадут!"
     - А разве это не так? Разве плохо сказано?
     - Не берусь судить. Просто, когда я читал книгу второй раз, запоминались другие места.
     - Какие?
     - Как Маргарита Воланду поклонилась.
     - Поклонилась?
     - Помнишь, на балу, что она кричала по адресу сатаны?
     - Помню. "Всесилен, всесилен!"
     - А потом несчастному Алоизию Могарычу в лицо вцепилась: "Знай ведьму, знай".
     - Она же из-за любви к мастеру...
     Мирей не успела договорить, а Киреев ответить, как входная дверь скрипнула. Это пришла Вера
Васильевна Назарова.
     ...Через два дня Киреев покидал Сосновку. Мирей проводила его до последнего дома самой
крайней улицы. Накануне девушка крестилась, а ее крестным отцом стал Киреев. Священник нарек ее
Марфой. И когда теперь Михаил называл ее новым именем, с непривычки она вздрагивала. Прощание
было недолгим.
     - У меня появилось такое ощущение, что тебя я, в отличие от Сосновки, еще увижу.
     - И у меня тоже.
     - Тогда - до свидания?
     - До свидания, - Марфа протянула ему маленькую ладонь. Михаил бережно взял ее в свою руку.
     - И береги себя, мой странник.
     Слово "мой" девушка произнесла чуть слышно, но он услышал его.
     - Обещаю. Если я себя, любимого, не буду беречь, тогда кто же? Да, чуть не забыл. Передай
привет Никонову, пусть не обижается на меня: я ведь его так больше и не увидел. Скажи ему: Кирееву
так ваш дом понравился, что он поленился из него выходить. Тем более, как ты сказала, у Славы
теперь второй медовый месяц наступил. И передай, пусть пишет про меня, что хочет.
     - Хорошо, передам.
     - И еще. Тема есть одна. Я Никонову уже говорил. В Соболево  живут  несколько стариков из
богадельни - их просто забыли.
     - Я слышала об этом. Но ведь Никонов побоится это опубликовать. Он каждую строчку бегает в
администрацию утверждать. Вот потому его и держат, хотя нас уже читать никто не хочет...
     - Марфа, не суди человека, тем более заранее. Теперь ты моя крестница, имею право тебя уму-
разуму учить. Будем считать, что мы с тобой даем ему шанс. Напишешь?
     - А если не опубликует?
     - В областном центре есть газеты?
     - И не одна.
     - Что же ты спрашиваешь?
Когда через пять минут Киреев оглянулся назад, крошечная фигурка в светлом платьице еще
стояла на том месте, где они прощались. Ему стало немножко грустно. Михаил взмахнул рукой.
Девушка увидела - и подняла в ответ свою. Киреев вздохнул. Еще один парадокс, подумалось ему.
Чтобы найти - надо обязательно потерять. Пока не потеряешь, не поймешь, что имел. Впрочем, это
было немного заумно. А впереди, то весело петляя, то убегая вверх-вниз, лежала перед ним дорога.
Его любимая дорога - не покрытая асфальтом, поросшая спорышом, с зарослями донника по
сторонам и озорными трясогузками, которые даже в самые одинокие дни странствий делили с
Киреевым тяготы пути. Странно, но, отдохнув три дня в Сосновке, Михаил почувствовал, что ему уже
не хватает  всего этого и особенно серой бесконечной дороги, убегавшей за горизонт.

     Глава тридцать четвертая

     - Ух ты! - сидевший на заднем сидении "Сааба" Шурик нарушил молчание слишком, пожалуй,
эмоционально для себя.
     Юля удивленно посмотрела на него. Шурик читал местную газету, купленную в киоске. Компания
обедала.
     - На, прочти вот здесь, - протянул Бугаю газету Шурик.
     - Не-а, - со смаком пережевывая колбасу, замотал тот головой. - Я уже пять лет газет не читаю.
     - Даже спортивные? - спросил друга Гнилой.
     - Даже. Раньше астрологические прогнозы читал, потом бросил.
     - Разуверился?
     - Ага. - Бугай наконец пережевал кусок. - Дураком был, думал, раз в газете написано, значит,
правда.
     - И вправду дурак, - поддакнул Гнилой.
     - Зато теперь ученым стал. После случая одного. Рассказать?
     - Ты сначала прочитай, что в этой газете написано, - попросил Шурик.
     - Да подожди ты, братан. Я же сказал тебе: не беру эту гадость в руки. Принципиально. Так вот,
читаю однажды в прогнозе про свой знак. Неделя, мол, для вас будет просто сказочная. Вы буквально
не узнаете себя. Все, абсолютно все будет получаться. А в выходные вас ждет любовное приключение,
результатом которого будет... большая любовь, одним словом. На самом же деле неделя выдалась
обыкновенной. Ничего, думаю, выходные еще не наступили. И точно: в субботу такую телку клею.
Помнишь, - обратился Бугай к Гнилому, - кабачок неподалеку от Белорусского? Мы там еще двух
ребят наших поминали...
     - Помню. Рассказывай дальше.
     - А чего рассказывать? Поехал к ней домой, на Сходню...
     - Это там тебя так отделали, что ты потом с неделю на китайца похожий ходил?
     - И ничего смешного, между прочим...
     - Так что же ты на прогноз обижаешься? - перебил Бугая Гнилой. - Тебе сказали: буквально не
узнаешь себя. Тебя бы и мать родная в тот момент не узнала.
     - Юля, может, ты прочитаешь? - не выдержал Шурик.
     - С удовольствием, - совершенно искренне ответила Селиванова: эстеткой она себя не считала,
но привыкнуть к чавканью жующего Бугая ей так и не удалось. - Где читать?
     - Вот здесь.
     - Так. Статья называется "Дороги, которые мы выбираем". Послушай, где-то я уже это слышала.
     - Не важно. Читай с самого начала.
     - Ребят, а может, музыку послушаем, а? - попросил Бугай.
Но Юля уже начала читать.
     - "Ежедневно к нам в редакцию приходят десятки людей. Приходят за помощью или просто
пообщаться, приходят, чтобы подсказать темы для новых статей и репортажей. Мы рады каждому. Но
в тот день нас ждал самый настоящий сюрприз. Когда этот пропыленный, загорелый человек вошел в
здание редакции, показалось, что вместе с ним ворвался ветер дальних странствий, романтика
путешествий..." Слушай, Шурик, давай, действительно, послушаем музыку.
     - Юля, пожалуйста, еще несколько строк.
     - Только ради тебя. "Впрочем, я не буду больше заинтриговывать читателей. К нам в гости
пришел известный московский журналист, уроженец нашей области Михаил Киреев, совершающий
большое пешеходное..." Киреев? - словно не веря прочитанному, спросила Юля.
     - Киреев, - торжественно ответил Шурик. Он чувствовал себя героем.
Бугай и Гнилой перестали жевать. Дальнейшее чтение статьи прошло при полной тишине.
     - Поразительно, - когда статья была прочитана, прокомментировал Гнилой, - как можно при
таком количестве слов дать столько мало информации. Хотя...
     - Ты прав, - Шурик всегда отличался умением понять собеседника буквально с одного слова. -
Спасибо этому В. Никонову и за то, что написал статью. Думаю, нам надо сейчас пойти к В. Никонову
и выразить ему нашу горячую благодарность. Юля, есть идея?
     - Обязательно.
     Когда Марфа  Назарова пришла в редакцию, ее встретила Зина.
     - Где ты была? Тебя Славик с утра ищет.
     - Я же ему говорила, что в Соболево поеду. Неужели забыл?
     - Не знаю. Впрочем, ему сейчас не до тебя.
     - Случилось что?
     - Гости  у  него.  Три мужика и баба. Говорят, что киношники.
     - Киношники?
     - Говорят. Только б видела ты рожи этих мужиков! Не такими я представляла...
Дверь открылась. Первым вышел Никонов, за ним его гости. Все улыбались и были явно довольны
друг другом. Проводив своих посетителей, Вячеслав Павлович заметил Марфу.
     - Где ты с утра пропадала?
     - В Соболево ездила.
Он нахмурился:
     - Не слишком ли спешишь?
     - Но вы же Кирееву обещали...
     - Обещал? Он, наверное, не так меня понял. Григорий Иванович, - и Никонов многозначительно
поднял указательный палец вверх, - вряд ли будет в восторге. Я обещал помочь этим старикам, но
для этого есть много путей, не обязательно надо статью писать.
     - А я думала, что...
     - Думать я буду, Назарова. Но об этом потом. Ты, кстати, видела людей, которые ко мне
приходили?
     - Видела.
     - Из Москвы приехали. Члены киногруппы одного известного кинорежиссера, правда, фамилию
просили не говорить.
     - Почему? - удивилась девушка.
     - Шумихи лишней боятся. Они пока всего лишь места для натурных съемок ищут. Я им кое-что
посоветовал поглядеть.
     - Надо же. Зина считает, что они не очень на киношников похожи.
     - Много понимает твоя Зина. Они профессионалы, сразу видно. Конкретные, четкие люди. И,
между прочим, очень им наша газета понравилась. Сказали, что много по России колесят, а таких
интересных газет они мало встречали.
     Марфа почувствовала, что в ней растет раздражение.
     - Вячеслав Павлович, встречают людей, а газеты читают.
     - Да, ослабил я дисциплину. Одна полдня мотается где-то, другая по телефону...
     - Я не мотаюсь...
     - Не перебивай. Глупости Зинкины повторяешь. "На киношников не похожи". Да для нее
киношники - это Марецкая и Орлова, а на самом деле - это целая индустрия, понимаешь, ин-дус-
три-я! Не хотел говорить, но скажу: если они выберут места для съемок в нашем районе и Михалков
это утвердит, я у них консультантом буду. Зарплата - в долларах. Так-то!
     - Так это Михалков снимать будет? А я читала, что он сейчас уже снимает фильм...
     - Тьфу ты! Фома-невера. Снимет тот, другой начнет.
     - А вы хоть документы у них попросили показать?
     - Иди отсюда. С тебя двести строк и подпись к фотографии доярок.
     - Хорошо. Только скажите, пожалуйста, что киношники эти у вас еще спрашивали?
Никонов задумался.
     - Что еще? Статью мою про Киреева хвалили. Жалели, что он уже ушел из Сосновки.
     - Почему?
     - А эта девушка, она у них вроде как главная, его хорошо знает, они в Москве несколько раз
встречались. Разумеется, я подсказал, как его можно найти.
     - Вы про Елец рассказали?
     - Конечно. Хорошие люди должны помогать друг другу, Мирей. Запомни это.
     - Меня Марфой теперь зовут, Вячеслав Павлович.
     - Не смеши. У человека может быть только одно имя, которым его при рождении нарекли... Ну
все, хватит трепаться. Иди, работай.
     - Странно это все, Зина, - говорила вечером Марфа машинистке, закончив диктовать статью.
     - Ты о чем, касатка?
     - Ну как же? Михалков собирается снимать фильм у нас. Положим, красивые места найти под
Сосновкой можно, только гостиницу единственную год назад закрыли. До областного центра три часа
на машине по бездорожью... Обещают Никонову должность консультанта.
     - А что он будет консультировать?
     - Если бы я знала. Женщина эта знает Михаила...
     - Кого?
     - Киреева, журналиста московского. Так радуются статье, что готовы его найти и едут ради этого
в Елец.
     - И правда, странно.
     - Зина, у нас сегодня какой день?
     - Четверг.
     - Он в понедельник ушел... Они сегодня пришли... Зина, а вдруг они Михаила искали?
     - Зачем, касатка?
     - Не знаю... А если они действительно не киношники вовсе?
     - А может, они охранники? Хотя... трое одну бабу охраняют?  Нет, тут что-то другое. Да не бери
ты в голову, касатка. Какое тебе дело до Киреева этого? Пришел - ушел. Забудь. Тебе еще подпись
под фотографией делать.
     Но Марфа не слышала ее. Чистые души - наивны. Зло для них нечто абстрактное и очень
далекое. А вот так - лицом к лицу... Да, много странного было в приезде этих киношников. Однако
предположить что-то плохое для Киреева Марфа просто не могла. Но тревога, смутная и неясная,
коснулась сердца девушки.
     * * *
Когда свеча догорает, когда светить ей остается буквально несколько секунд, на какой-то миг,
краткий и еле уловимый, она вдруг вспыхивает - трепетно и ярко - и угасает. Навсегда. Вот так же
случилось и с Лизой. Ее работа над "птичьими картинами", работа увлекательная, почти азартная,
захватившая девочку с головой, оказалась той самой последней вспышкой свечи. Когда Вороновой
рано утром в субботу позвонила Наталья и сообщила, что у Лизы наступило резкое ухудшение
состояния и что скорая помощь дважды за ночь приезжала к Бобровым, Софья не могла в это
поверить:
     - Как же так? Я от них уехала вчера в девятом часу. Лиза была бодрой, мы с ней... нет, этого не
может быть!
     - К сожалению, может, Сонечка. Такая это болезнь. Страшная. И коварная. Думаешь, что она
отступила, а на самом деле просто затаилась.
     - Что же теперь, Наташа?
     - Я боюсь худшего, - в этих словах Софья услышала: "это конец".
Котеночкина, пообещав держать Софью в курсе событий, попросила ее пока что не приезжать и не
беспокоить Бобровых. И Софья согласилась с подругой, которой она полностью доверяла. Но ни в
субботу, ни в воскресенье вестей от Наташи не было, как, впрочем, и в понедельник тоже. И только во
вторник вечером Воронова услышала в телефонной трубке голос Ирины. Она с трудом узнала его:
голос был какой-то безжизненный и, как показалось Софье, сухой:
     - Соня, Лиза умирает. Только что приходил отец Борис, священник храма, куда мы ходим... Он
причастил ее... Если сможешь, приезжай... Лиза хочет с тобой проститься. - И Ирина положила
трубку.
     Через тридцать минут Софья уже была у Бобровых. У нее перед глазами все стояло смеющееся
лицо Лизы, когда они расставались в пятницу. Девочка тогда сказала:
     - А коноплянку начну завтра. Только тебе я ее пока не буду показывать...
     - Почему?
     - Не понимаешь? Это же я себя рисую. Считай, что стесняюсь...
Лиза умирает? Поверить в это Софья не могла. До той минуты, пока не переступила порог
квартиры Бобровых. Сильнее обычного пахло лекарствами и еще ладаном. На кухне, обхватив руками
голову, сидел в одиночестве Виктор. Увидев Софью, он коротко кивнул ей - Воронова только успела
разглядеть, что глаза его были воспалены, - и вновь опустил голову. Из комнаты Бобренка вышла
маленькая девочка, которую Софья видела впервые.
     - Это подружка нашей Лизы, - объяснила Вороновой незаметно подошедшая Наталья.
     - А где Ира?
     - Вышла на улицу покурить. Ты ее не встретила?
     - Нет.
     - Она молодец. Держится. А Витя... Витя совсем раскис.
     - Тяжело ему.
     - Да.
     - А это действительно... конец? - Софья понимала всю наивность своего вопроса, но... Ей не
хотелось верить в неизбежное.
     - Тут вчера консилиум был... Впрочем, ты сама все увидишь.
И только в этот момент Софья заметила, как осунулась Наташа. Все три дня она провела в
квартире Бобровых.
     - Делали все, что могли. Но... Уходит она, Софья, уходит.
После незнакомой девочки к Лизе зашла мама Виктора - полная круглолицая старушка с добрыми
подслеповатыми глазами. Вслед за ней наступила очередь Софьи.
Увидев Лизу, она с трудом сдержалась, чтобы не вскрикнуть, - так изменилась девочка.
Осунулось лицо, стали острее его черты. Вокруг губ появилась белая кромка. Побледнел и сам рот.
Дыхание было тяжелым и прерывистым. Увидев Соню, больная улыбнулась. Худенькая, почти
прозрачная ручка приподнялась в приветствии.
     - Садись... ближе... Я так рада, что ты... пришла. - Было заметно, что девочка очень устала и
говорит с трудом.
     Софья собрала в кулак всю свою волю и постаралась говорить как можно спокойнее:
     - Разве я могла не прийти? Только тебе, солнышко, надо беречь силы. Вот увидишь, все будет
хорошо.
     - Я бы... не поверила, что так... тяжело говорить. Но я должна сказать... самое главное... Я очень
тебя полюбила, Соня...
     Девочка сказала это так тихо и так просто, а внутри Софьи все мигом будто перевернулось. Ей
стало стыдно перед этим маленьким мужественным человечком, стоящим на пороге вечности, за свою
игру, бодрый голос. Слезы полились из глаз Софьи.
     - И я... тебя... Не умирай, Лизонька, прошу, не покидай нас, - последние слова вырвались у
Софьи помимо ее воли.
     - Не плачь, Соня, не плачь... Поверь... мне хорошо... Правда, хорошо. А боли совсем нет. Даже
странно. Только слабость... и все время спать хочется... Не плачь.
Софья стояла на коленях перед кроваткой девочки. Та пыталась гладить Соню по голове.
     - Вчера... отец Борис сказал... Для Бога нет живых и мертвых... Понимаешь?
     - Понимаю, - шмыгая носом, прошептала Воронова.
     - Нет, пока не понимаешь. А я... понимаю.... Не плачь, а то мне жалко себя становится.
     - Не буду, солнышко...
     - Я должна тебе еще... сказать перед расставанием. Я раньше маму с папой... просила подарить
мне сестренку... Или братика. Вот... А ты мне стала сестренкой... Старшей. Правда?
     - Правда, - и Софья поцеловала Лизу в щеку и, не отрывая губ, прошептала: - Сестренка моя.
     - Как хорошо... Вот только коноплянку не успела нарисовать. Прости...
     - Ну что ты говоришь?!
     - Сестренка... Спать очень хочется... Дай мне руку... Только не уходи, хорошо?
Лиза положила голову на ладони Софьи и закрыла глаза. Соне было очень неудобно находиться в
таком положении, но она боялась пошевелиться. Дыхание девочки вдруг стало тихим, почти
неслышным. В комнату вошла Наталья, за ней Ира. Обе встали по другую сторону кровати. Было
непонятно, спит девочка или просто лежит, не двигаясь. Ира тоже опустилась на колени и осталась в
ногах у Лизы, а Наташа внимательно всматривалась в лицо девочки. Все молчали. Только с кухни
доносились всхлипывания - это плакал Виктор... Дыхание вновь изменилось. Оно стало еще тише, с
мягким и низким звуком. Наташа вздрогнула и, повернувшись, почти бегом вышла из комнаты. Вскоре
Софья услышала ее голос, обращенный к отцу Лизы:
     - Витя, возьми себя в руки. Иди к дочери.
Голова девочки, оторвавшись от ладоней Софьи, несколько раз будто потянулась вверх, ища
воздуха. Воронова поднялась с колен и отошла назад. Ира взяла дочь за одну руку, Виктор за другую.
Вздох... Еще один, последний. Наступила тишина. Самая страшная в жизни Сони... Лиза умерла.
Через два дня ее отпевали, здесь же, в квартире, только в большой комнате. Оба этих дня Соня
проплакала. Мещерская и Котеночкина помогали Бобровым, что-то организовывали, покупали, а Соня
сидела дома и плакала. Двух близких людей до этого похоронила она - отца и дядю. Но еще никогда
у нее не было такого чувства горькой и невосполнимой потери, как сейчас. А ведь Софья была
знакома с Лизой от силы два месяца. Впрочем, разве было важно, сколько времени она знала эту
удивительную девочку? И Софья плакала. Ей было бы легче, займись она, как ее подруги,
организацией похорон, но Соня отчего-то решила, что должен позвонить Киреев. В последние недели
он будто пропал - перестал присылать телеграммы. Ей очень хотелось, чтобы Михаил позвонил. Соня
даже представила, как Кира позвонит, как она расскажет о постигшем их горе. Но Киреев не
позвонил.
     А потом были похороны. Сначала пришел священник, все тот же отец Борис. Молодой, но очень
серьезный. Он был искренне печален - и это понравилось Софье. Проводить Лизу в последний путь
пришло немного людей - десять-пятнадцать человек. Софья скромно стояла в самом дальнем углу
комнаты. Но перед тем как началась панихида, она подошла к гробу. Лиза вновь изменилась. Исчезла
та предсмертная бледность, так поразившая Софью. Лицо девочки было полно покоя. А рядом с
гробом стояла на столе большая фотография, на которой была изображена Лиза Боброва в возрасте
шести лет.  Огромные глаза, пушистые ресницы, распущенные по плечам волосы.
"Какая красавица была", - произнес кто-то. И это слово "была" словно ножом полоснуло Софью
по сердцу. Вновь откуда-то из самой глубины души поднялась обида - на всех и на вся, на
несправедливость этого мира - жестокого и равнодушного. Почему Лиза уходит, а мы, собравшиеся
здесь, остаемся? Только не надо говорить, что Бог забирает лучших - это слишком неправдоподобно
звучит, чтобы стать правдой... Но ее раздумья прервал высокий голос отца Бориса:
     - Благословен Бог наш...
     Впервые в жизни Воронова присутствовала на панихиде. Вначале она почти не слушала слов,
произносимых священником. Больше смотрела на Лизу, на тех, кто входил в комнату. Последней
вошла Мещерская. Она встала рядом с Софьей, поздоровавшись с подругой легким прикосновением
руки.
     Воронова догадывалась и раньше, что Бобровы были усердными прихожанами соседнего храма.
Она видела, что Виктор, Ирина, а также две подруги Бобровой, с которыми Софья не была знакома,
хорошо знали молитвы, которые читал священник. Потихоньку и Соня стала прислушиваться к тому,
что он говорил.
     - Боже духов, и всякия плоти, - неспешно, с чувством читал отец Борис, - смерть поправый, и
диавола упразднивый, и живот миру твоему даровавый: сам, Господи, упокой душу усопшия рабы
твоея Елизаветы, в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль,
и воздыхание...
     Эти слова хоть и не были просты, но постепенно доходили не только до сознания, но и до сердца
Софьи. Ей опять вспомнились последние слова девочки: "Для Бога нет живых и мертвых".
А священник продолжал:
     - Святых лик обрете источник жизни, и дверь райскую, да обрящу и аз путь покаянием, погибшее
овча аз есмь, воззови мя, Спасе, и спаси мя.
Софья не совсем поняла, что означают эти слова и почему священник как бы говорит о себе - "и
спаси мя", но с этого момента это было уже и не столь важно для нее: Софья перестала быть просто
слушательницей. Незаметно для себя, опять-таки впервые в жизни, в те моменты, когда все
крестились, стала креститься и она. Пусть не очень уверенно и умело, как, впрочем, и стоявшая рядом
Мещерская, но крестилась.
     И вновь вспомнилась Лиза, точнее, ее слова: "Нет, пока не понимаешь... А я понимаю". Что
хотела ей сказать девочка? Что стало ей понятным на пороге вечности?
Собственно говоря, все эти мысли пронеслись в голове Софьи буквально в доли секунды. И не
мысли даже, а словно отблески от них. Сейчас она чувствовала сердцем, и только сердцем. И
незаметно для себя повторяла вслед за отцом Борисом:
     - Во царствии твоем, егда приидеши, помяни нас, Господи. Блажени нищии духом, яко тех есть
царство небесное. Блажени плачущии, яко тии утешатся. Блажени кротцыи, яко тии наследят землю.
Блажени алчущии, и жаждущии правды, яко тии насытятся. Блажени милостивии, яко тии помилованы
будут. Разбойника Рая Христе жителя, на кресте тебе возопивша, помяни мя, предсодеял еси
покаянием его, и мене сподоби недостойного. Блажени чистые сердцем, яко тии Бога узрят.
"Чистая сердцем - это про Лизу", - вновь промелькнуло в голове Софьи. Вслед за взмахами
кадила в руке священника она сама словно входила в какой-то новый для себя ритм, новое измерение.
Сейчас ей уже не надо было ничего объяснять. Священник молился и о Лизе, и о себе, и о каждом
стоящем в этой комнате. То же делала и Софья. Она молилась - о Лизе, о себе, о священнике. И
Лиза... она, наверное, тоже... молилась. И мысль эта не смутила, не удивила Софью. А когда отец
Борис стал читать отрывок из Евангелия, Воронова уже не сомневалась, что маленькая девочка,
названая сестренка, тоже слышит эти слова, как слышат их Ира, Виктор, Наташа, Софья Мещерская,
как слышит их она, Соня:
     - Братие, не хощу вас не ведети о умерших, да не скорбите, якоже и прочии не имущии
упования. Аще бо веруем, яко Иисус умре и воскресе, тако и Бог умершая о Иисусе, приведет с Ним.
Сие бо вам глаголем словом Господним, яко мы живущии оставшии в пришествии Господне, не имамы
предварити умерших. Яко сам Господь в повелении во гласе архангелов, и в трубе Божии снидет с
небесе, и мертвии о Христе воскреснут первее. Потом же мы, живущии оставшии, купно с ними
восхищени будем на облацех, в сретение Господне на воздусе, и тако всегда с Господем будем.
Затем пели "Вечную память". Отец Борис сказал несколько слов от себя, сказал просто, но очень
сердечно. Впрочем, Софья запомнила только первые слова священника:
     - Почти каждый день, братья и сестры, мне приходится исповедовать умирающих, служить
панихиды... И скажу вам, что никогда доселе и ни у кого не видел я столько веры, сколько было ее у
усопшей Елизаветы... Лизы.
     А через час  на  Митинском  кладбище  появилась  свежая могилка.  Вокруг холмика земли были
аккуратно поставлены венки.  А еще фотография, с которой широко открытыми глазами на мир
доверчиво смотрела красивая девочка. А под фотографией подпись: "Боброва Елизавета Викторовна.
1.05.1989 - 21.07.1998 гг."

     Глава тридцать пятая

     - Йес, йес! Мы сделали их! - кричал какой-то прыщавый подросток.
По телевизору шло молодежное шоу. А еще в спальне у Софьи на полную мощь работал
магнитофон. Сама она сидела на полу и разбирала рисунки Лизы. Ни музыка, ни телевизор ей были не
нужны, но после смерти Бобренка, после той страшной минуты, когда Лиза ушла из жизни, Воронова
неожиданно для себя стала бояться тишины. Всякий раз, когда она оставалась одна, когда все стихало
вокруг, ей вспоминалась та минута. Вспоминалась - и острая тоска входила в сердце. Конечно, это
было наивно - спастись от страхов, окружив себя звуками, телефонными разговорами, погрузившись
с головой в дела. О Лизе напоминало все. Будь ее воля, Софья бросила бы сейчас Москву и уехала в
Старгород. К тому же смерть Бобренка заставила Софью признаться себе самой в том, что Киреев
занимает в ее жизни значительно больше места, чем она думала. Вороновой вдруг захотелось
приехать в свой родной город и ждать возвращения Киреева. Больше того, в своих фантазиях она
ясно представляла себе такую картину: по грунтовой дороге, резко ведущей вверх на том самом
месте, где начинаются первые дома Старгорода, идет усталый путник. Это Киреев. А она, Софья,
встречает его в самом центре Старгорода, там, где когда-то стоял Соборный храм города... И он
счастлив видеть ее. Но Михаил исчез где-то во глубине России. Даже ближайшие друзья Вороновой не
знали, что по ее поручению в Старгород наведывался доверенный человек Софьи. Он привез
неутешительные вести: Михаил в Старгороде не появлялся, его сестра и зять обустроили маленький
домик на окраине городка, но в нем никто не жил. Исчезла и Юля Селиванова. Какое-то внутреннее
чувство подсказывало Софье, что Кира жив. Да и Лиза, маленькая мудрая девочка, ни на секунду -
это Софья хорошо видела - не сомневалась в том, что ее старший друг жив и по-прежнему идет, как
говорила Бобренок, "к себе".
     Москва, изрядно опустевшая в эти летние месяцы и еще не успевшая узнать страшного слова
"дефолт", все равно раздражала Софью. Раздражала своим беззаботным весельем, бурлеском ночной
жизни, неоном площадей и проспектов. Софья понимала, что раздражение это несправедливо, но, что
поделать, - ее названая сестренка, необыкновенно светлый человечек, ушла из жизни, а огромный
город вокруг нее гулял, танцевал, веселился, совершенно не заметив этого ухода. Схожие чувства,
наверное, переживал каждый, кто терял близкого человека. В эти дни Софья часто вспоминала свою
первую встречу с Киреевым на дне рождения Аллы Петровой. Теперь она понимала, почему он,
смертельно больной, буквально бежал из Москвы. Большие города - равнодушны. В огромном
скоплении людей не чувствуется боли отдельно взятого человека...
Итак, Софья с радостью уехала бы в Старгород, но она помнила о своем обещании организовать
выставку "птичьих работ" Лизы. На следующий день после похорон Ира передала их Соне:
     - Возьми, может, пригодятся.
     Но по выражению глаз Бобровой Софья поняла, что мама Лизы тоже помнит обещание Вороновой. А
еще Ира передала Софье подарки от дочери - ей и Михаилу. Оказывается, Лиза приготовила своим
ближайшим друзьям подарки - об этом знала только Ира. Софье девочка подарила маленькую
иконку, на которой были изображены Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья, а Кирееву
предназначался озорной фарфоровый волчонок.
     - Ира, почему ты отдаешь его мне? - удивилась Софья.
     - Это просьба Лизы. Ты же ее знаешь, то есть помнишь, - поправилась Ира, - особо моя дочь в
объяснения не вдавалась. Передай, говорит, Софье - для дяди Миши. Он все поймет. А потом
добавила: пусть этот тамбовский волчонок будет ему товарищем.
     - Тамбовский волчонок?
     - Что-то он, видимо, ей рассказал. Лиза любила его слушать... - Ира замолчала, что-то вспомнив...
И вот Софья сидела на полу, окруженная работами Лизы. И чем больше смотрела она на них, тем
больше ей нравились картины. Девочка не копировала фотографии птиц из книги. Это были скорее
работы-фантазии, в которых красками была передана вся тоска маленькой девочки по той жизни,
которая была ей недоступна. Тоска по небу, по просторам полей, прохладе тенистых лесов, журчанию
родниковых струй... Не менее интересным для Сони стал и выбор Лизой своих "героев": два
пеликана, плавающих по синим водам озера, славка-черноголовка, поющая на кусте цветущего
шиповника, коростель, шагающий по луговой траве, погоныш, что-то ищущий среди болотной топи, -
"прототипы" этих птиц Софье были известны из разговора с Лизой. А вот кто для девочки являлся
источником вдохновения, когда она рисовала зарянку и лесного конька, скворца и жаворонка, чибиса,
трясогузку и крапивника, - Воронова не знала. Всего было одиннадцать работ. Многое отдала бы
Софья, чтобы перед ней лежала сейчас еще одна. Но коноплянку Лиза не успела написать. Хотя...
Может, в том, что девочка не смогла этого сделать, был свой смысл, "знак", как сказал бы Киреев, -
пока ей, Софье, недоступный? Девушка вздохнула и хотела было продолжить работу, но совершенно
неожиданно поднялась и подошла к книжному шкафу. Когда-то в ранней юности ей нравилось гадать
по книгам - загадать или просто открыть наугад страницу книги. Сейчас ей гадать не хотелось.
Видимо, у Софьи возникла потребность облечь свои переживания в символич