Предыстория этих событий -- предмет отдельного описания из прошлых
жизней, которых мы проживаем несколько уже сейчас, между так называемыми
рождением и смертью. Сама же история еще не остыла и не стерлась из памяти,
хотя и подернулась дымкой тумана; уже не каждую ночь снятся московские
казематы, уже появилась надежда на жизнь, и сам я -- за тридевять земель от
тех родных мест, что расположены в одном из самых безумных государств
планеты. Давным-давно скандинавы называли ту страну Йотенгеймом -- царством
колдовства и торжества злых сил природы. Однако купцы в Йотенгейме бывали.
Вероятно, само возвращение домой было значительным событием в их жизни. Я же
принадлежу к тем, кому довелось считать Йотенгейм своей родиной, голос
которой меня и позвал к себе, властно и непреодолимо. Остальное получилось
само собой: на другом краю земли у меня украли документы, и, ужаснувшись, но
втайне и обрадовавшись, я оседлал железного коня и с невероятной скоростью
оказался в Йотенгейме. Да, по другому руслу могла потечь река моей жизни,
много разумных доводов кажутся сейчас неоспоримыми и сводятся к одному:
нечего было делать там, в Йотенгейме, но вот беда -- тот властный голос...
А может быть, я его и придумал?..
Глава 1. ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ
В ночь перед отъездом тревога стихла. Вовка оказался на высоте: паспорт
-- настоящий, машина с водителем есть, будем ехать вместе столько, сколько
потребуется; с нами едет Вовкина сестра с ребенком. Если остановят, вряд ли
привлечем внимание. Главное -- выехать из Москвы, а там уже к вечеру мы на
Украине. Все проблемы могут быть только в Москве, иначе бы задержали еще при
въезде в Россию.
Да, приходили к разным знакомым странные субъекты, то в галстуках, то с
золотыми цепями на шее, интересовались, где я, данных о себе не оставляли;
повесток тоже нет, никто не звонил, никуда не вызывали -- вер-ный признак
частного мероприятия. Так уж водится нынче в государстве Российском: кто-то
нашел знакомых при должности, дал или пообещал дать денег, и пошла моя
фамилия в разработку какого-нибудь полутемного ведомства, вроде РУОПа,
отсюда и ноги растут. Дело нехитрое и многим доступное. Тот же РУОП берет
тысячу долларов за выезд на разборки в качестве "крыши". Однажды я продавал
недорого хороший гараж, подружился с покупателем; оказалось, он из РУОПа;
он-то мне и предлагал услуги своего ведомства: "От крутых бандитов --
отмажем. Выезжаем группой, с оружием; автоматы, все дела. Один выезд --
тысяча долларов. На постоянной основе -- по договоренности". То же я слышал
от знакомого полковника, тот же тариф известен из других источников и моим
знакомым. Раньше этим братва занималась, но не прошло и нескольких лет от
начала нашей демократии, как эту функцию стали брать на себя многочисленные
спецслужбы и их осколки -- охранные предприятия, однако если последние
являются структурами коммерческими, то первые -- государственными, а
государство слишком мало платит. Братва вообще сильно потеряла в весе перед
облеченными властью конкурентами; а кто сумел переступитьчерез понятие
"хороший мент -- это мертвый мент" и нашел общий язык с этим самым ментом,
тот и поднялся, если можно так выразиться, на ступень выше традиционной
братвы.
Но кому я понадобился теперь? Выстраивать защитные заслоны не
хотелось, за тем ли я уехал из России, чтобы снова жить ее проблемами. Уже
месяц в Москве, пожалуй и хватит; здесь только начал снег таять, а там у нас
зеленая трава; полечился от ностальгии, пора и честь знать.
В тот день мы приехали к Вовке на Садовое. Он и Сергей были рады моему
приезду. Будучи давними знакомыми и, если не бизнесменами, то, как минимум,
предпринимателями, обсуждали возможные совместные дела, выбирали, куда пойти
выпить по рюмке, планировали разъезды по всяким текущим разностям, стараясь
не показываться в местах, где у кого-нибудь из нас бы-вали проблемы. А были
они у всех. Не слышал я, чтоб бизнес в России был без проблем. Вот и у Вовки
в доме два охотничьих ружья, хотя не охотник он вовсе, и у Сереги есть;
личной охраной время от времени все пользуются, хотя и обременительно.
Привыкает русский предприниматель к опасности, как к хронической болезни:
вроде с ней не сахар, но куда без нее.
Часом раньше Вовка сел за руль и, поддавшись хорошему настроению,
заложил по московским улицам виражи, будто за нами гонятся. Необходимости в
такой езде не было. Но это час назад, а сейчас зазвонил сотовый Сергея.
Звонила его жена. Сергей потемнел:
-- Генеральная прокуратура? Ты документы спрашивала? Переписала?
Правильно. На какой машине уехал? Кого? Да мы и не виделись.
Так ситуация из теоретической стала для меня практической. Искать
причины, недоумевать было некогда. Прежде всего покинуть Москву. Сергея --
немедленно на поезд, в "командировку", машину в гараж. Вовкины координаты
вряд ли известны: квартира новая и не наего имя.
И вот все готово. Последняя ночь в Москве. Не со всеми увиделся, не все
сделал, но до того ли теперь.
Надо бы заснуть. Беру книгу, раскрываю наугад. "Тьма, пришедшая со
Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие
мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой баш-ней... Пропал Ершалаим,
великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма,
напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло
со стороны моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца ниссана".
Как ветер налетела тревога. Однако дальше. "Казни не было! Не было! Вот
в чем прелесть этого путешествия вверх по лестнице луны. Свободного времени
было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и трусость,
несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет,
философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок ".
Да уж... Приехать было -- смело. А уехать?
Спать. Завтра все будет хорошо. Кстати, какое сегодня число?
Глава 2. О Т Ъ Е З Д
Не рок головы ищет,
сама голова на рок идет.
Утром стало ясно, что тревоги на душе нет. Есть страх. Такой же, как
перед сложным восхождением, когда занимался альпинизмом; как предупреждение
о реальной опасности. С тех пор, как в горы не хожу, -- забытое чувство,
возможно потому, что больше не было реальных опасностей, а были их подобия.
Что же случилось сейчас, ведь серьезных оснований нет. Нервы?
У подъезда в черном "мерседесе" -- Вовка и води-тель.
-- Поскромней машины не нашлось?
-- Нет. Зато не сломается. Не волнуйся. Заберем сестру с малым, никто и
внимания не обратит.
Заехали за сестрой в Чертаново. Вроде на хвосте никого. По Каширскому
шоссе выехали из Москвы. Благополучно, не то что год назад.
Тогда, вот так же, как и сейчас, был в Москве, ни о чем особо не
беспокоился, только появилось вдруг чувство -- как будто на меня смотрят. По
опыту знаю, что это такое. Стал присматриваться к зеркалам, так и есть:
следят. Сразу к знакомым; стали ездить втроем. Все равно то же: ездят по
пятам, на контакт не идут. Пришлось срочно уезжать подальше, да и как! -- от
хвоста ушли только километров через двести.
Сейчас -- все спокойно. Вовка протягивает руку: "Поздравляю". Скоро
граница. Незадолго до таможни остановились. Темнеет. Кругом мрачные поля.
Вовка в раздумье:
-- А что за проблемы могут быть? Все-таки Генпрокуратура.
-- Не знаю, такого еще не было.
-- Может, пешком перейдем? По полю. Местные спокойно ходят. Граница
только на карте. А на переходе -- компьютер.
Заплакал ребенок: "Мама, я устал!" Занервничала мама: "Володя! Сколько
можно!?"
-- Ну, так что? Идем? Или едем?
-- Надо подумать. -- Прислушиваться к себе нет необходимости: страшно.
Вышел из машины. Курю на сыром ветру. Гаснет задернутое тучами небо.
Трусость... Один из самых... Нет, возражаю...
Сажусь в машину: "Едем".
Вернувшись ощущением назад, сейчас понимаю, что надо было послушать
товарища. Элементарный расчет -- надо было идти пешком, что и понятно
совершенно. Но -- не пошел. Если Судьба явилась лицом к лицу, всебудет
только так, как будет, и не иначе. От судьбы не уходили даже боги.
Глава 3. К О Л О К О Л Ь Н Ы Й З В О Н
Помнится резкая неприязнь к ребенку с мамой, как будто причина в них, и
по-другому, как пойти у них на поводу, нельзя.
Промелькнули длинным рядом одинаковые серые домишки поселка, дорога
нырнула в темень полей, и впереди показался пограничный пункт, как хуторок в
степи, маленький и убогий. Казалось, за шлагбаумом дремлет в конуре
какой-нибудь будочник гоголевских времен. По освещенной единственным фонарем
площадке бродит дворняга. Шлагбаум открыт.
Остановились. Пришел пограничник: "Куда едете?" Прямо едем. Дорога
одна. "Приготовьте паспорта". Отдали. "Хорошая машина. Валюта есть? Надо
заполнить декларации. Сейчас придет таможенник". Пришел. Распотрошил все
сумки, осмотрел все углы. Пограничник принес паспорта: "Это -- чей?" Я:
"Мой". Конечно, нервы. Лечиться надо. Сейчас, как дураки, месили бы грязи в
полях. -- "Заполните декларации и можете ехать". Заполнили. Опять
пограничник: "Машину в сторону. Повторный таможенный досмотр. В машину
никому не садиться".
Кольнуло. Говорил же, машину нужно попроще.
Ладно, не важно, сейчас поедем.
Деньги -- пересчитали, печати, подписи -- получили. Из таможенной
лачуги выхожу с уверенностью: все в порядке. Если бы не закрытый шлагбаум и
УАЗ рядом с нами, стоящий так, что не выехать. И шесть человек в камуфляже.
Появился начальник КПП, подошел ко мне:
-- Гражданин Павлов, Ваши документы вызывают у нас подозрение, поэтому,
для выяснения, мы передаем Вас правоохранительным органам. Возьмите свои
вещи,следуйте в машину.
И тут раздался беззвучный колокольный звон: свершилось. Что свершилось?
Едем. Куда? Мне в другую сторону. Вы кто, ребята в камуфляже? Какие сомнения
в документах? -- паспорт с пограничным штампом пересечения границы лежит в
моем кармане. Так не бывает.
-- Вы, собственно, кто и куда меня везете?
-- Приедем -- узнаешь.
Над таким ответом можно задуматься.
-- Я точно знаю, что мои документы в порядке.
-- Ну и что. А ты знаешь, на какой машине приехал?
Кажется, действительно, приехал. Вопросов больше не задаю. Слушаю
колокольный звон. И сквозь него: "Прибыли! На выход! Быстро!"
... Помню себя бегущим по какой-то сельской улице, широкой и слабо
освещенной, то ли луной, то ли светом из окон. Сзади ругань, крики:
"Стреляем! Стой!" Дорога скользкая -- укатанный снег (откуда только взялся
-- в полях ни клочка). На бегу оглядываюсь: двое с пистолетами в руках за
мной, остальные дальше, и расстояние между нами увеличивается. Нет, не
остановлюсь. Хлопок. Другой. Если есть шанс, то он мой. Надо бежать
зигзагом. (Позднее в Бутырке, в протоколе задержания прочел следующие
строчки. "Одним ударом сбив с ногстоящего рядом с ним слева милиционера,
вторым ударом задержанный отбросил в сторону стоящего справа милиционера и
побежал в сторону универмага". Оказалось, граница между Украиной и Россией
проходит по середине главной улицы поселка, а универмаг находится на
Украине.) Помню, как потеряли подошвы сцепление с дорогой, будто взлетел над
ней; как захотел изменить направление, но картина перед глазами в сторону не
пошла, а, вопреки желанию, застыла и стала увеличиваться в размерах,
определилась в виде больших деревянных ворот, в которые я с треском и
врезался. Подни-маясь, под не стихающий колокольный звон, я понял, что не
успею.
Первый удар армейского ботинка пришелся мне в лоб. Потом началась
гроза, пошел необычно крупный град, и нет возможности подняться под его
ударами; тошнота во всем теле: в руках, ногах, голове -- везде. Вспыхнула
молния.
Горная болезнь -- вещь неприятная, коварная и опасная, но не настолько
же. Кому скажешь -- засмеют: на пяти-то тысячах, при полной акклиматизации;
а то, что -- со мной, -- не поверят, как не поверит автогонщик, что может
нажать на тормоз вместо газа. Конечно, бывает, тошнит, кровь из носа идет,
но всегда ж останавливается. Впрочем, внимание -- выход на гребень. Переход
со скал на лед и снег всегда опасен. Хорошо, Славик фирменных кошек не
пожалел на гору. Зря только сам не пошел, променял такую гору на тренерскую
дочь -- не спортивно. Эх, ободрал уже кошки на скалах, но ничего, при
розливе сочтемся. Кричу:
-- Женя, внимательно! Выдай веревку! Выхожу на гребень!
То, что я увидел с гребня, требовало обсуждения. С юга, со стороны
моря, невидимые до этого полмира закрыла черная гигантская туча, разделив
небо, как добро и зло, на две части. Туча приближалась. Как бы ища
поддержки, я повернул голову и посмотрел туда, где внизу застыл ледяной
рекой и исчезал в дымке ущелья Безенгийский ледник. Из тучи полыхнуло,
ударил гром, и, гулко перекликаясь с ним, посыпалась с окрестных гор на
ледник белая пена лавин. Оказаться почти на вершине Джанги-Тау в грозу...
Позже Слава с юмором рассказывал, как в базовом лагере (на километр ниже
нас), когда началась гроза, он вылез из палатки и поспешил назад: по пуховке
с треском побежали голубые огоньки.
Выбирая веревку через вбитый в снег ледоруб, я думал, что скажет Женя,
мастер афоризма. Остальные две связки еще не подтянулись.
-- Выбирай жестко! -- раздался Женькин голос. Вотпоказался он сам.
Отдышавшись, задумчиво произнес: "Здесь вам не равнина..."
-- Жень, ветра нет. На вершину пойдем?
-- Тебе жить не охота, а я в отпуске, -- ответил он и стал готовить
веревку для спуска.
Буря налетела внезапно и страшно, как войско Чингиз-Хана. Горы погасли,
как будто выключили свет. Крупный град забарабанил по каске до звона в
голове. Одновременно с громом взорвалась невиданная молния, осветив
невероятным светом все вокруг. В плечо больно ударил электрический ток. Над
гребнем, голодно озираясь, как злой дух, и явно разумная, пролетела
сгустившаяся в небольшой шар субстанция с глазами; увидев меня, она под
острым углом изменила направление полета, мгновенно приблизилась и
торжествующе ударила меня в лоб. Что-то случилось и с Женькой: он скорчился
и уткнулся лицом в снег. Тонко и противно зазвенели ледорубы и крючья. Мы
оказались внутри грозы...
Навыки, доведенные до автоматизма, не подвели. Уже пять часов рвемся
вниз, почти не соблюдая правил безопасности. Каждую секунду - ожидание
трагедии; вот она ударила над головой огромными раскаленными металлическими
ладонями, но промах: за это мгновенье мы спустились на метр ниже. Все
собрались на какой-то скальной полке. В выборе пути трудности нет: молнии
бьют так часто, что похоже на затянувшийся взрыв. Включается и выключается
яркий день, в короткие промежутки темноты светятся наши зеленовато-голубые
марсианские силуэты, светится веревка, искрит и неустанно звенит железо.
Кричать бесполезно, не услышишь сам себя. Кому-то на плечо опустился
вспушенный клок зеленой ваты и прилип. Человек отмахнулся от него, как от
наваждения, клок оторвался, лениво полетел сквозь бурю и исчез.
Вдруг стало понятно, что самое страшное позади, точнее наверху. Между
молниями и громом появились короткие промежутки, стал слышен голос.
Несколькосотен метров по вертикали вниз, и мы на леднике; на него сегодня,
конечно, спускаться не будем (ночь, трещины, лавины); а вон там уже можно
палатку поставить. На сегодня последняя веревка спуска по скально-ледовому
кулуару, чуть в сторону, на контрфорс, на нем снежная площадка. Спускаюсь
последним. Два ледобура ввернуты в натечный лед всего на несколько
сантиметров. Рывка, конечно, не выдержат, но, плавно нагружая веревку, уже
четверо спустились благополучно. Андрей возится у веревки перед спуском:
ничего не видно, уже приходится ждать молнии. Я в нетерпенье (признак
отступившей опасности):
-- Что ты там?
-- Схватывающий вяжу. -- Нашел время. С самого верха шли почти без
страховки, а тут надумал.
-- Иди так.
-- Нет.
-- Тогда я пошел. -- Берусь за веревку и, без всяких хитростей,
спускаюсь по ней (узнай тренер -- точно поеду домой), откачиваюсь из кулуара
на контрфорс и --все, можно идти пешком. Иду. Вспоминаю: нижний конец
веревки не закреплен (ошибка тех, кто уже спустился). Нехорошо, не по
правилам. Пошел назад, взял оставленный конец веревки, защелкнул узел в
карабин обвязки, воткнул в снег ледоруб, обернул вокруг него веревку --
что-то вроде шевеления совести. А теперь, если Андрей дернет веревку,
ледобуры могут вылететь, и он упадет метров на тридцать, но его дурацкий
схватывающий затянется, и у меня будет такой рывок, что страховка через
ледоруб -- не больше, чем надежда на чудо: выбьет, как пробку из бутылки, но
уже вместе со мной. Впрочем, Андрей сейчас пройдет, минутное дело.
Раздался треск, как от нескольких выстрелов, скорее разряда, чем
молнии. Послышался звук бьющихся о стенки кулуара металлических предметов --
это были кошки и ледоруб Андрея: он падал. Значит, ледобуры не выдержали.
Отчаянным сожалением промелькнула мысль, что не надо было
пристегиваться к веревке. Навалившись на ледоруб, я ждал рывка. Через
несколько секунд мы упадем на ледник. Страшно затошнило все тело: руки,
ноги, голову.
После того, как Андрея ударил электрический разряд, он потерял сознание
и упал. Схватывающий узел, который он так долго прилаживал к обледенелой
веревке, не затянулся, но, благодаря ему, Андрей повис в кулуаре на
веревочной петле. Рывок распределился на мой ледоруб и ледовые крючья,
которые почему-то выдержали. Когда сознание вернулось к Андрею, он ничего не
помнил и спрашивал, что произошло, почему он висит в пустоте. Я ответил не
сразу, мне понадобилось время прийти в себя.
Глава 4. З М Е Й Г О Р Ы Н Ы Ч
В себя я пришел в "обезьяннике" -- помещении, получившем такое прозвище
за схожесть с клеткой: вместо двери крупная решетка; внутри спрятаться
негде; уз-кая лавка вдоль стены, больше ничего. Все на глазах у дежурного.
Живой и в милиции -- не худший исход вчерашнего вечера. Судя по всему, утро:
в комнате дежурного собралось совещание милицейского сброда, похожего на
партизанский отряд. Пришли, шаркая сапогами, животастые мордатые мужики в
полушубках и с автоматами; молодые, спортивного виду, коротко стриженные
ребята в кроссовках, джинсах и "алясках" -- куртках с капюшоном, отороченным
искусственным мехом (писк советской моды двадцатилетней давности); несколько
человек собственно в милицейской форме. Совещание повел мужик в телогрейке,
рабочих штанах и старых керзачах, которыми, похоже, месил глину для домашней
стройки, а тут вот отвлекли дела важные. Но старшой оказался в авторитете:
как только сказал "начинаем",хор матерящихся сразу умолк, и мужик,
неторопливо наслаждаясь своей значительностью, определил бригаде, кому нести
чего куда. Закончили ритуалом сдачи-выдачи оружия. На меня, лежащего на полу
в обезьяннике, никто не обратил внимания.
Прелесть феерии была очевидна, но проникнуться ею не удалось:
обнаружилось несколько неприятностей. Во-первых, как с хорошего похмелья,
болела голова. Во-вторых, голов было две, одна где обычно, другая над правым
плечом, и как бы сама по себе. В третьих, болела именно правая; у той же,
которая на шее, разбито лицо. Вообще болело все тело, и почти не работала
правая рука, повисшая и едва контролируемая.
Рядом со мной на полу лежал полиэтиленовый пакет с моими вещами. У
пакета был весьма замученный вид, за ночь он сильно постарел.
Глава 5. В О Б Е З Ь Я Н Н И К Е
Попробовал ходить по обезьяннику. Получилось. Похоже, кости целы.
Одежда -- грязная, как слоны топтали, рубашка в крови, во рту кровь, кулаки
содраны.
Паспорт, декларация, протокол португальской полиции об украденных
документах, деньги -- все в кармане. Нашлась и пачка сигарет, одна из
которых оказалась целой. Закурил. Видать, не запрещено, коль партизаны сами
курят и окурки на полу топчут. Попробовал голос. К дежурному: "Как у вас
насчет воды?" -- тот и ухом не повел. Повторил вопрос: думал, не слышит.
Результат тот же.
Все он слышал, только где было знать мне, неопытному, что самое главное
чувство тюремщика -- чувство собственного достоинства. Есть, правда, не
обоснованное фактами, но подозреваемое мнение, что под досто-инством
тюремщика скрывается не высокое духовное чувство, а некий половой орган.
Прав был, быть может,старина Фрейд. Не во всем, не ко всем, конечно, но к
тюремщикам -- ах как был прав. А потому, и для рефлексии, к тюремщику надо
обращаться многократно. Но деликатно. И в тоне не ошибиться. А то выведут
тебя на продол, и будут потом сокамерники, затаив дыхание за тормозами,
слушать глухие удары и как хрипит под ними принадлежащее тебе тело. Но не
стоит обижать тюремщика, а воcстановив немедленно справедливость, отметить,
что сомнения в качестве его чувства могут быть отнесены не только к нему
одному.
Мимо ходили часто, на меня ноль внимания. Теперь что-то изменилось: по
одному останавливались сотрудники благородного ведомства и с любопытством
или страхом разглядывали меня. Пришел некто в форме и страстно воскликнул:
-- Как тебе удалось сто миллионов украсть!?
-- Чего сто миллионов?
Вместо ответа мент безнадежно махнул рукой и горестно, как о самом
себе, убежденно посетовал: "Матросская Тишина -- обеспечена!"
Пришел молодой, в "аляске":
-- Когда взяли?
-- Вчера.
Мечтательно:
-- Били?
-- Били.
С гордостью:
-- Хорошо, что не мочили!
Подошел какой-то серьезный. Доверительным шепотом, как у своего,
спросил:
-- За что взяли?
-- Пока не знаю.
-- Да?
-- Да.
Ушел.
Усатый опер топтался перед клеткой, говорил с дежурным, а когда тот
отвернулся к зазвонившему теле-фону, вдруг бросил мне пачку сигарет и сразу
ушел.
Открылась решетка: "Пройдемте".
В присутствии понятых (алкоголиков, отбывающих "сутки") изъяли
документы, деньги, шнурки и ремень, о чем составили протокол. -- "И вот это
подпишите: здесь основания Вашего задержания".
Глава 6.
ПАХАН ИЛИ СЕАНС МАНУАЛЬНОЙ ТЕРАПИИ
Вечером из обезьянника повели в подвал, который удивил чистотой и
дурацкими, не к месту приляпанными, например перед дверью в туалет
(служебный, конечно), голубыми занавесками в цветочек. Гудит кондиционер,
воздух свежий, прохладный. Поставив меня лицом к стене, мусор открыл одну из
металлических дверей (без занавесок) и велел зайти.
Вначале я не понял, куда попал: в нос шибануло горячей мерзостью, ни на
что не похожей, и меньше всего на воздух. Дверь тотчас громко захлопнулась.
Тусклая желтая лампочка висит в табачном мареве. Стены, пол, потолок --
грязно-коричневые, черные. Напротив двери окно с решеткой и досками вместо
стекол. Под решеткой деревянный подиум на деревянном же полу. На подиуме
сидят и лежат люди. Все курят. Посередине -- ноги по-турецки, голый по пояс,
живого места нет от татуировок -- беззубо улыбается во мраке абсолютно
уголовного виду мужик.
Глядя на меня, длинно и абстрактно отматерившись, вдруг как заорет:
-- А иди сюда!!
Ну, думаю, началось, вот он -- пахан. А как говорить-то с ним. Я таких
только в кино и видел. Пахан опять орет: "Как зовут?!"
-- Алексей.
-- Погоняло есть?!
На всякий случай говорю: "Нет".
-- Рассказывай, за что взяли!
Я к нему со всей серьезностью, оробел прям:
-- Не знаю.
-- А что клеют?!
-- Говорят, деньги украл.
-- Сколько?!
-- Сто миллионов.
-- Рублей?! -- порвет на куски, если скажу не так.
-- Долларов.
-- А-а! Ну, тогда ясно! Присаживайся. Здесь не тюрьма, здесь мы все
запросто! -- Цифра пахана совершенно успокоила. И орать перестал и вопросы
задавать, но говорил громко, радостно и не переставая, по тридцать раз в
минуту вбивая в воспаленный мозг одно и то же слово -- "уебашенный".
Уебашенный мент; какой-то уебашенный Пыша, которому Коля (пахан) дал с ноги,
после чего уебашенный Пыша упал как уебашенный; уебашенный грузовик и так
далее, до бесконечности. Всю душу вкладывал Коля в это слово.
Голова шла кругом, в прямом смысле: тошнотворное чувство не быстрого,
но непрестанного вращения на широкой темной карусели, не проходящее странное
ощущение двух голов, из которых болит лишь одна, и карусель стала вдруг
наклоняться, подошвы поехали вниз, зацепиться было не за что.
-- Давай-давай, здесь лежи, -- вполне по-человечески говорил Коля,
подкладывая мне под голову что-то заменяющее подушку. -- Вот, водички выпей.
Колеса есть. Пей, пей, помогает.
-- Да меня малость...
-- Вижу, не слепой. Менты -- они ж уебашенные! Пройдет! Привыкнешь!
На спине лежать тяжело: меж лопаток будто клин забит, руку бесхозную
никак не пристроить. Головная боль не дает думать. Утешение одно --
когда-нибудь пройдет. Тогда еще не знал, что ближайшие полгода мыбудем
неразлучны, и хорошо, что не знал, потому что еще не привык.
Что были за колеса, так и не спросил, но заснул крепко, впервые от того
московского вечера, который был так давно, теперь уже в прошлой жизни.
Футбольный матч проходил в Бразилии, на стадионе Марокана. Я играл за
сборную Франции. Замечательное зеленое поле, яркие желтые и синие майки
игроков. Трибуны забиты до отказа. Никого из своей команды я не знаю, и как
попал в сборную, тоже неизвестно. Игроки -- рослые атлеты, я же в сравнении
с ними как ребенок. Майка мне явно велика, достает до колен, трусы тоже
длинные и широкие. Наша команда атакует. Долго бегу к посланному мне низом
на выход мячу. Нет, не догоню. Но соперник зачем-то нарушает правила:
сбивает меня с ног. Штрафной удар. До ворот далеко. Мяч тяжелый, его бы с
места стронуть. Явно не смогу даже добить до ворот.
Ухожу от мяча подальше, долгий разбег, от навалившегося чувства
ответственности слабеют ноги. Бью по мячу, он не летит -- катится по траве
мимо выставленной стенки в сторону ворот. Охватывает отчаянье: разве это
удар. Вратарь смотрит на мяч и не трогается с места: не долетит. Однако мяч
катится в дальний угол ворот, вратарь, опомнившись, делает запоздалый
бросок, но поздно: гол! Ко мне подбегают могучие атлеты, поздравляют,
хлопают по плечам, спине. Стадион взрывается яркими красками.
Хлопнула кормушка: "Хлеб получать! Чай". Настало ивээсовское утро.
Выдали по полбатона черного и "чай" -- теплую воду в пластмассовых
жирных, плохо вымытых тарелках.
Коля Терминатор, не успев глаза продрать, заорал во всю глотку:
-- Ага! Чай! Вася, стой, дело есть!
Дежурный мент весело откликнулся за дверью:
-- Какое дело?
-- Вася, сделай нам кипятку, чайку хорошего заварить!
-- Ладно! Сделаю! -- с героическим задором отозвался "Вася", и впрямь
скоро принес в пластиковой бутылке кипяток.
Без промедления Коля сделал чифир. Мне: "Чифиришь?" -- "Не пробовал".
-- "Будешь?" -- "Нет". Кружка пошла по кругу, по два глотка за раз. Коля
замлел:
-- Вася!
-- Что еще? -- по тону ясно, что "Вася" лимит доброты исчерпал, хотя с
Колей они знакомцы и чуть ли не соседи по поселку. Тут все, кроме меня,
местные.
Коля с чувством:
-- Хороший ты мент, Вася! -- И благодарно: "В хорошем гробу поедешь!"
"Вася" не только не обиделся, но просто-таки чувствовалось, как он там,
за дверьми, польщен. (В Бутырке за такие слова могут убить).
Послышался собачий лай взахлеб. Открылась дверь: "На коридор!
Проверка!" Один мент с автоматом, другой двумя руками еле сдерживает на
поводке рвущуюся на нас, потерявшую от злобы достоинство немецкую овчарку. В
прохладном ярком коридоре собачий лай и свежий воздух оглушают. Пришел
начальник ИВС: "Просьбы? Жалобы? Нет? Заходим". Глоток воздуха -- и выдыхать
не хочется, но дверь захлопывается и -- надо дышать. Алкоголики-суточники
сменили парашу -- огромное помойное ведро, каких и на помойке не сыщешь.
-- Ну, я пошел на дальняк, -- решительно и с удовольствием объявил
Коля, снял ботинки, приладил их на край параши подошвами кверху -- вот и
сиденье готово.
Вентиляции в камере нет. Есть маленькая щель у двери, как раз на уровне
носа; через нее проникает струйка свежего воздуха и тут же уходит через эту
же щель назад, как бы не выдержав здешней атмосферы.
Решил, что, пока могу, буду ходить. Движение -- это жизнь. Так и
приловчился, ковыляя по камере, делать вдох, подойдя к воздушному родничку,
и выдох, уходя назад. Большое подспорье.
Познакомился с гусекрадами и куроедами. Один по пьянке свернул шею
соседской утке. Другой проник, по той же причине, в чужой курятник, оторвал
головы всем курам, погрузил их на тележку из того же сарая и повез раздавать
знакомым, не оставив себе ничего. Потерпевшим на воле уже возместили ущерб,
и заявления свои потерпевшие забрали назад, но один из парней уже получил
"объебон" -- обвинительное заключение и ждал суда; другой, придя с вызова от
следователя, в отчаянье восклицал: "Да где же я полштуки возьму?! Я ему --
мешок сахара возьми, а он -- мало. Опять, блядь, на зону поеду!" Коля же с
подельником чувствовали себя бодро. Коля говорил, подельник cлушал. И так
каждый как бы был при своем, и как-то шло бесконечное время.
С неработающей рукой надо было что-то делать. Меж лопаток явно не на
месте позвонок. С тех пор, как однажды, после неудачной тренировки, я стал
постоянным клиентом специалиста в области мануальной терапии, -- приемы ее
мне известны, но как ими пользоваться... Оставалось довериться интуиции и
случаю. Прислушался к себе. Нужно принудительное скручивающее движение
корпуса, но в какую сторону?.. Последствия могут быть необратимы. Виктор
(отрывавший курам головы) внимательно выслушал, что ему предстоит сделать.
...Хрустнуло громко, на всю камеру. Однако сквозь ожидание худшего,
стало понятно, что клин из спины ушел и -- сразу заработала рука!
Наблюдавший за операцией Коля, на время прервавший свои бесконечные тирады,
развел в изумлении руками: "Ну, ты, Вась, в на-
туре доктор!"
Глава 7. МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ
Вызвал к себе начальник ИВС, вежливо говорил, что он не знает, виноват
ли я, что человек он маленький, вот приедет за мной Генпрокуратура, отвезет
в Москву, "там разберетесь"; факс из Москвы с обоснованием моего задержания
читать мне сейчас не обязательно, да и нет его здесь, факса, все будет там
-- в Москве, и адвоката дадут, и к врачам можно будет обратиться, а здесь
деревня, все ушли на фронт так сказать. То есть он, начальник ИВС,
собственно, и не в курсе, его дело: принял, сдал. Стало ясно, что путь на
волю лежит через тюрьму. Поделился мыслью с сокамерниками. -- "Так привыкай
к тюрьме! -- радостно отозвался Коля, -- здесь, конечно, еще не тюрьма, но
уже и не воля". Что же такое тюрьма? Еще хуже? Рассказы о ней пугали мрачным
разнообразием, там-то так, а там этак, но, по всему, Москва -- Бутырка и
Матросска -- хуже всего. -- "Да ты не бойся! -- говорил Коля. -- Везде люди,
а в тюрьме тем более!" Вот именно это и вызывало сомнение.
-- Коля, а как себя вести в тюрьме?
-- Да обычно! -- радовался Коля. -- Будь самим собой, вот как здесь, ты
же среди людей! А если какой уебашенный попадется -- не обращай внимания --
сам отстанет!
-- Коля, а как в камеру заходить?
-- Да обычно! Ногами! Как заходил. В хате скажешь: "Привет, мужики!" А
там у старшего все узнаешь.
-- Какого старшего?
-- Да у смотрящего! Он все расскажет и на пальму определит. Да сам
увидишь!
Что за хата, куда смотрящий, и на какую пальму, спрашивать уже не стал:
сам увижу.
-- Главное, -- вступил в разговор парень с этапа, -- меньше говори,
больше слушай. Давай в дурачка пере-кинемся, -- и достал рисованную на
картонках от "Примы" колоду.
-- Давай, -- решил отвлечься я. -- Только играть будем просто так.
-- Просто, так просто, -- отозвался этапник. -- Значит, просто?
-- Да.
Тут вкрадчиво подключился Коля:
-- Вась, а если проиграешь?
-- Это Учителю-то? -- Прозвище "Учитель" сразу пристало ко мне, когда
упомянул, что раньше работал в школе.
-- На то учитель, чтоб учить...
Парень слегка засомневался:
-- Ладно, играем без интереса.
-- Какая разница, -- возразил я. -- Что просто, что без интереса.
-- Просто -- это... -- парень выразительно похлопал себя по заднице.
-- Ну, а если проиграл?
-- Тогда бы выкуп л свою "просто".
-- А если не на что?
-- Тогда плохо.
-- Да здесь не тюрьма! -- подвел итог Коля. -- А лучше вообще не играй.
Счет дням в камере потерялся быстро. Ни дня, ни ночи, только лампочка
под потолком; хлеб, "чай", проверка с собакой, обед, "чай" -- все сливается
в темную ленту; проснувшись, думаешь, что сейчас проснешься еще раз, и
снится какой-то грязный сон: то ли ты на помойке, то ли в общественном
туалете. Привязка к реальности -- сигареты. Выяснилось, что товарищи
милиционеры не лишены гуманности, и им можно заказать купить на отобранные
деньги что-либо на рынке. Заказал лекарства, сигареты, одежду. Действительно
купили. Увидев россыпь пачек "Мальборо", сокамерники прониклись уважением,
как будто от того, какие сигареты якурю, что-то меняется (позже узнал, что
это важно, по типу того, в какой одежде ходишь на воле).
Стал приставать с расспросами подельник Николая Костя, косящий под
простачка, но себе на уме. И говорить тошно, и не говорить нельзя, это уже
усвоено: "надо общаться". А Костя прилип как банный лист и, в конце концов,
душевно-предушевно говорит: "Алексей, дай мне твой адрес, я тебе письмо
напишу". Я в ответ, тоже благожелательно: "Мой адрес не дом и не улица".
-- Вот это верно! -- с восторгом вынырнул из мрака Коля Терминатор
(такое у него оказалось прозвище) -- А во как сказано! Пр-р-равильно! Ни
р-родины, ни флага!
Костя же смутился и с расспросами отстал.
Глава 8. КАК ХОРОШО БЫТЬ ГЕНЕРАЛОМ
ИЛИ ПРЕСТУПНАЯ ФИЛОЛОГИЯ
"Посмотрим на него!" -- раздался за дверью начальственный голос, затем
услужливый отклик: "Конечно, здесь! Живучий как собака". Открылся глазок, и
кто-то долго пялился в него.
-- Павлов, на коридор! Руки за спину. Пошли.
Свежий воздух, яркий свет. Кабинет начальника. Пленка кино перескочила
на следующий кадр, и трудно поверить, что полминуты назад было по-другому.
-- Здравствуйте, гражданин Павлов. Я -- старший следователь по особо
важным делам Генеральной прокуратуры Российской Федерации, государственный
советник юстиции третьего класса генерал Суков. -- За столом сидело крупное
добродушное воплощение законности в синем мундире с генеральскими погонами.
Генерал не скрывал своего счастья. -- "Садитесь. Мои полномочия
удостоверяются соответствующими документами и имеющимися у меня бумагами.
Для того чтобы у Вас, Алексей Николаевич, не было сомнений в за-конности
проводимых действий, здесь присутствует адвокат местной юридической
консультации товарищ Иваненко". Одетый в старинный сюртук с обсыпанными
перхотью плечами, товарищ Иваненко смотрел широко распахнутыми глазами, в
которых был страх, и ничего более; бедняга даже забыл закрыть рот. Начальник
ИВС поднялся: "Наверно, я могу вас оставить, товарищ генерал?"
-- Да. Я думаю, у гражданина Павлова нет сомнений в достоверности моих
полномочий.
-- Дверь оставить открытой?
-- Нет, можете закрыть. Я полагаю, глупостей не будет. Да, Алексей
Николаевич?
Это он, кажется, ко мне. Контраст воздуха и света отозвался звонкой
головной болью. Медленно и тяжело подступал сердечный приступ.
-- Состояние вполне понятное, -- послышался удовлетворенный голос
генерала, вслед за тем, как мне удалось схватить рукой и притянуть назад
попытавшееся ускользнуть в сторону сознание. -- Если хотите, можете курить.
Угощайтесь: московские. "Золотая ява".
-- Спасибо, я -- "Мальборо".
-- Ну, конечно, -- закивал генерал, -- понимаю. Вы же очень богатый
человек.
-- Я бы не сказал.
-- Вы и самолет себе можете купить. Еще не купили? У Вас есть самолет?
Да, Алексей Николаевич, честно скажу: трудно пришлось с Вами, без ФСБ и
контрразведки могли бы не справиться. У нас собрано достаточно улик и
доказательств, позволяющих предъявить Вам обвинение в совершении тяжкого
преступления, предусмотренного статьей 160, часть 3 Уголовного кодекса
РСФСР, -- хищение государственного имущества в крупном размере по
предварительному сговору группой лиц. Данное преступление карается лишением
свободы на срок от пяти до десяти лет. Я предъявляю Вам обвинение, и, по
закону, обязан допросить Вас. Вот по-становление о привлечении в качестве
обвиняемого, вот постановление об объявлении Вас во всероссийский розыск, о
применении меры пресечения -- взятии под стражу. Как видите все
санкционировано заместителем Генерального прокурора, вот печати Генеральной
прокуратуры -- настоящие! Ознакомьтесь.
Читаю. Содержание отдаленно похоже на то, что было в факсе, и не похоже
ни на что, хоть отдаленно напоминающее разум.
-- Могу я получить копии подписанного мною факса и предъявленных мне
сейчас постановлений?
-- Конечно, Алексей Николаевич, только не копии -- имеете право
переписать, но сначала надо поставить подпись.
-- Дело в том, что я не согласен.
-- С чем? С обвинением или поставить подпись?
-- Ни с чем. Я имею право отказаться?
-- От дачи показаний -- да, имеете право отказаться, но обвинительные
документы надо подписать, Вы же ознакомлены. Вот, товарищ Иваненко может
подтвердить, -- Суков повернулся к нему. Иваненко, заглатывая воздух, стал
повторять: "От дачи показаний имеете право отказаться, но документы следует
подписать -- Вас ознакомили".
-- Хорошо, подпишу.
-- И число поставьте: 14 марта 1998 года.
-- А какое число сегодня?
-- 20-е, но Вам же предъявили факс?
-- Да.
-- На нем стоит 14 марта. Документы одни и те же. Должно быть
единообразие. Значит, и здесь нужно поставить 14-е.
-- Хорошо, -- сказал я и поставил число: 20 марта 1998 года. Генерал и
бровью не повел.
-- Гражданин Павлов, я обязан задать Вам вопрос. Вы признаете себя
виновным?
-- Нет.
-- Может, частично?
-- Нет, ни в чем.
-- Как же ни в чем? Следствие установило, что, находясь на посту
Президента Международного инновационного банка, Вы, используя служебное
положение, совершили хищение госимущества в размере 112 миллионов долларов
США в период с февраля по август 1995 года. Срок давности по таким
преступлениям не существует.
-- Но в указанный период я не работал в банке.
-- Работали, Алексей Николаевич, -- ласково возразил генерал, --
работали! Если бы я этого не установил, я не был бы генералом. Гражданин
Павлов, сейчас я задам Вам несколько вопросов. Ответы имеете право записать
собственноручно.
-- Я бы хотел сначала воспользоваться своим правом переписать
документы.
-- Сегодня уже поздно, Алексей Николаевич, сейчас ночь. В Москве
перепишите.
-- С Вашего позволения, Ваши вопросы я выслушаю тоже в Москве.
-- Хорошо. Все предъявленные Вам документы -- в нескольких экземплярах.
Подпишите их, они идентичны.
-- Исключено.
-- Почему? Вы обязаны.
-- Потому что, руководствуясь остатками здравого смысла, я убедился в
своем предположении, что Ваши действия ничего общего с законом не имеют, и я
постараюсь это доказать.
-- Алексей Николаевич, а кто Вы по образованию?
-- Учитель русского языка и литературы.
Вот тут генерал удивился:
-- Да что же это такое, что ни обвиняемый, то филолог! Вы знаете, после
перестройки люди с филологическим образованием часто бывали у меня
обвиняемыми в тяжких преступлениях. Вы будете давать показания?
-- Нет.
-- Ну, хорошо. У Вас есть время подумать. Когда надумаете, обратитесь
ко мне письменно. Вас привезут ко мне. Напишите чистосердечное признание. Но
только Вы -- сами. Я к Вам уже не приду.
В камеру я возвращался думая о происхождении генеральской фамилии.
Хлопнула за спиной дверь, и пленка кино съехала на кадр назад.
Глава 9.
"Гоненье на Москву..."
Пушкин
Не успели сокамерники поверить, что за мной приехал генерал, как
отворилась дверь: "Павлов, быстро с вещами на выход!" Вышел и тут же -- в
другую дверь. Тоже камера, только свет яркий, холодно и можно дышать. По
камере нервно ходит парень. Больше никого. Познакомились. Его только что
взяли на границе с КАМАЗом контрабандного спирта. Всегда ездил, все хорошо
было, а сегодня патруль в чистом поле, сапогом по ноге ударили, денег
предлагал -- не взяли, а раньше брали, папа на Украине большой человек --
начальник зоны, должен вытащить, позвонить уже разрешили, четыреста рублей
дал за звонок, что будет теперь? -- клопов здесь много, выгодное это дело --
спирт, за несколько лет заработал на квартиру в Киеве и машину, ни в чем
себе не отказывал. В общем, все рассказал, на что, наконец, я и обратил его
внимание. Парень изумился: "А ведь правда!" -- "Вот и давай, -- говорю, -- о
другом". Симпатии не испытываю, но что-то похожее на сочувствие есть. Позже,
в тюрьме выяснилось, что это -- арестантская солидарность. Стали обсуждать
тему клопов, она оказалась актуальной: стоило присесть на полу, как сразу
появлялись клопы и, проникая под одежду, как штурмовики в осажденную
крепость, нещадно кусались.Пришлось всю ночь ходить по камере. Под утро
стало невыносимо. Расстелили куртки, легли. Нет, невозможно: клопы, как
солдаты по команде, сбежались в таком количестве, что мы стали похожи на
муравейник.
-- "Павлов, с вещами на выход!" -- Что-то рано, еще хлеб не дали. Куда?
Все равно, от клопов бы подальше. А, это знакомо -- обезьянник. Лег на пол,
тут же заснул.
-- Как спалось, Алексей Николаевич? -- с издевкой спросил генерал. В
комнате дежурного еще двое в гражданском, с пистолетами в кобуре под
курткой, и начальник ИВС. От всех густо несет перегаром, похоже у них была
трудная ночь. Суков распоряжался как перед боем: "Слава, ты слева --
наручники. Толя справа, чуть сзади. Внимательно. При попытке к бегству
стрелять без предупреждения и без моей команды. Все ясно? Через десять минут
на выход".
-- Спасибо за гостеприимство. Приятно быть Вашим гостем, -- прощался
Суков с начальником ИВС. -- Желаю всего хорошего.
-- А как Вам, Владимир Юрьевич, наш ИВС?
Генерал стал добродушен, как вчера:
-- Образцово-показательный.
-- Правда? -- заискивающе-польщенно осведомился начальник.
-- Честное слово. Сколько видел ИВС -- этот лучший.
Слава застегнул наручники на моей и своей руке, и мы пошли на улицу.
Почему-то машину не подогнали ко входу, надо метров сто идти. Снег. Весенний
воздух. Свет. Ведут быстрым шагом. Сбоку трусцой передвигается местный в
штатском:
-- Всего Вам хорошего, Алексей Николаевич. Надеюсь, у Вас нет к нашим
сотрудникам претензий?
Да это прямо цирк какой-то. Отвечаю не глядя:-- Смотря к кому.
-- Но ко мне-то у Вас, Алексей Николаевич, -- комне! -- нету претензий?
Пес бы тебя побрал. Поворачиваю голову: это ж усатый, что сигарет мне в
обезьянник бросил.
К поезду повели в сопровождении несметного количества характерных людей
в штатском, растворяющихся в пассажирской массе по мере приближения к
вагону. В вагоне -- дверь на защелку, Слава с Толей по бокам, Суков
напротив, окно собой закрыл милиционер.
Поезд тронулся. Когда он еще трогался так безнадежно, куда везет этот
поезд, и почему я еду в нем. Я, кто всегда считал, что главная свобода --
это свобода передвижения в пространстве, что нет без нее жизни, должен
теперь, волею судеб, проверить -- а может быть, все-таки есть?
Минут через двадцать все успокоилось. Невиданного покушения неведомых
сил отбить меня у конвоя не состоялось, новоиспеченный государственный
преступник благополучно следовал по рельсам правосудия, а генерал
приближался к недосягаемым доселе звездам, не иначе как опасаясь взглянуть
на собственные плечи, чтобы не ослепнуть от сияния наикрупнейших знаков
государственного отличия.
-- Ну, давайте ко мне по одному, -- скомандовал генерал, и мои
провожатые потянулись по очереди в соседнее купе, после чего от них запахло
уже не перегаром, а живой водкой. Воодушевившись, конвоиры освободили меня
от наручников и, прижав боками за столом у окна, толковали о своем: как
задержатся на денек в Ростове (генерал хочет погостить), о том, как
задолжали шефу сто рублей, а пьют на свои, не на казенные; что надо на
станции купить сушеной рыбы побольше, чтоб домой хватило. Если же речь
заходила обо мне, то генерал говорил, как об отсутствующем -- в третьем
лице. Толя -- высокий блондин с оттенком романтизма на лице. Слава -- похож
на уголовника: руки в наколках, по-ходка развязная, выражение лица порочное.
Оба вежливы и предупредительны. Задают массу мелких вопросов, стараясь чуть
ли не угодить. Почти не отвечаю, ограничиваясь "да", "нет". Выводят в тамбур
курить.
Толя:
-- Алексей Николаевич, это правда, что Вы альпинист?
-- Бывший.
-- Сколько лет в горы ходили?
-- Пятнадцать.
-- И на какой высоте быв