Алексей Павлов. Должно было быть не так --------------------------------------------------------------- © Copyright Алексей Павлов, 2004 Автор будет рад получить отзывы на свой Email: mheldenburg(a)hotmail.com Date: 3 Jul 2004 Повесть. Издательство HELDENBURG s.r.o., издано в Праге в 2003 году ISBN 80-903286-0-1. Продаётся в Праге и Карловых Варах. В России в продаже книги нет. По вопросам оптовой продажи обращаться по адресу heldenburg@yahoo.com Книга была выдвинута на премию "Национальный бестселлер". --------------------------------------------------------------- "Из отзывов читателей" Верьте или нет, но когда израильтяне просят меня объяснить, что же происходит в России, я почти всегда отвечаю: "Это королевство кривых зеркал". Но Йотенгейм, пожалуй, подходит еще лучше для описания того, что там творится. По большей части, мне не верят, недоверчиво улыбаясь - "ну как такое может быть?" и главное "зачем?". Зачем беспричинно мучить людей - вот чего не могут понять мои знакомые. То, о чем пишете вы - это сюрреализм чистой воды. Настолько дико, что многие читатели скажут "не может быть, потому что не может быть". Невозможно представить что в центре мегаполиса установлены гигантские котлы, в которых заживо варятся и гниют люди, еще не осужденные ни за что. На какое будущее рассчитывает страна творящая такое с собственными гражданами? Александр Гейфман, Иерусалим --------------------------------------------------------------- Детям до 16 лет и милиционерам читать не рекомендуется Автор ПОВЕСТЬ ПРОЛОГ Предыстория этих событий -- предмет отдельного описания из прошлых жизней, которых мы проживаем несколько уже сейчас, между так называемыми рождением и смертью. Сама же история еще не остыла и не стерлась из памяти, хотя и подернулась дымкой тумана; уже не каждую ночь снятся московские казематы, уже появилась надежда на жизнь, и сам я -- за тридевять земель от тех родных мест, что расположены в одном из самых безумных государств планеты. Давным-давно скандинавы называли ту страну Йотенгеймом -- царством колдовства и торжества злых сил природы. Однако купцы в Йотенгейме бывали. Вероятно, само возвращение домой было значительным событием в их жизни. Я же принадлежу к тем, кому довелось считать Йотенгейм своей родиной, голос которой меня и позвал к себе, властно и непреодолимо. Остальное получилось само собой: на другом краю земли у меня украли документы, и, ужаснувшись, но втайне и обрадовавшись, я оседлал железного коня и с невероятной скоростью оказался в Йотенгейме. Да, по другому руслу могла потечь река моей жизни, много разумных доводов кажутся сейчас неоспоримыми и сводятся к одному: нечего было делать там, в Йотенгейме, но вот беда -- тот властный голос... А может быть, я его и придумал?.. Глава 1. ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ В ночь перед отъездом тревога стихла. Вовка оказался на высоте: паспорт -- настоящий, машина с водителем есть, будем ехать вместе столько, сколько потребуется; с нами едет Вовкина сестра с ребенком. Если остановят, вряд ли привлечем внимание. Главное -- выехать из Москвы, а там уже к вечеру мы на Украине. Все проблемы могут быть только в Москве, иначе бы задержали еще при въезде в Россию. Да, приходили к разным знакомым странные субъекты, то в галстуках, то с золотыми цепями на шее, интересовались, где я, данных о себе не оставляли; повесток тоже нет, никто не звонил, никуда не вызывали -- вер-ный признак частного мероприятия. Так уж водится нынче в государстве Российском: кто-то нашел знакомых при должности, дал или пообещал дать денег, и пошла моя фамилия в разработку какого-нибудь полутемного ведомства, вроде РУОПа, отсюда и ноги растут. Дело нехитрое и многим доступное. Тот же РУОП берет тысячу долларов за выезд на разборки в качестве "крыши". Однажды я продавал недорого хороший гараж, подружился с покупателем; оказалось, он из РУОПа; он-то мне и предлагал услуги своего ведомства: "От крутых бандитов -- отмажем. Выезжаем группой, с оружием; автоматы, все дела. Один выезд -- тысяча долларов. На постоянной основе -- по договоренности". То же я слышал от знакомого полковника, тот же тариф известен из других источников и моим знакомым. Раньше этим братва занималась, но не прошло и нескольких лет от начала нашей демократии, как эту функцию стали брать на себя многочисленные спецслужбы и их осколки -- охранные предприятия, однако если последние являются структурами коммерческими, то первые -- государственными, а государство слишком мало платит. Братва вообще сильно потеряла в весе перед облеченными властью конкурентами; а кто сумел переступитьчерез понятие "хороший мент -- это мертвый мент" и нашел общий язык с этим самым ментом, тот и поднялся, если можно так выразиться, на ступень выше традиционной братвы. Но кому я понадобился теперь? Выстраивать защитные заслоны не хотелось, за тем ли я уехал из России, чтобы снова жить ее проблемами. Уже месяц в Москве, пожалуй и хватит; здесь только начал снег таять, а там у нас зеленая трава; полечился от ностальгии, пора и честь знать. В тот день мы приехали к Вовке на Садовое. Он и Сергей были рады моему приезду. Будучи давними знакомыми и, если не бизнесменами, то, как минимум, предпринимателями, обсуждали возможные совместные дела, выбирали, куда пойти выпить по рюмке, планировали разъезды по всяким текущим разностям, стараясь не показываться в местах, где у кого-нибудь из нас бы-вали проблемы. А были они у всех. Не слышал я, чтоб бизнес в России был без проблем. Вот и у Вовки в доме два охотничьих ружья, хотя не охотник он вовсе, и у Сереги есть; личной охраной время от времени все пользуются, хотя и обременительно. Привыкает русский предприниматель к опасности, как к хронической болезни: вроде с ней не сахар, но куда без нее. Часом раньше Вовка сел за руль и, поддавшись хорошему настроению, заложил по московским улицам виражи, будто за нами гонятся. Необходимости в такой езде не было. Но это час назад, а сейчас зазвонил сотовый Сергея. Звонила его жена. Сергей потемнел: -- Генеральная прокуратура? Ты документы спрашивала? Переписала? Правильно. На какой машине уехал? Кого? Да мы и не виделись. Так ситуация из теоретической стала для меня практической. Искать причины, недоумевать было некогда. Прежде всего покинуть Москву. Сергея -- немедленно на поезд, в "командировку", машину в гараж. Вовкины координаты вряд ли известны: квартира новая и не наего имя. И вот все готово. Последняя ночь в Москве. Не со всеми увиделся, не все сделал, но до того ли теперь. Надо бы заснуть. Беру книгу, раскрываю наугад. "Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой баш-ней... Пропал Ершалаим, великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло со стороны моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца ниссана". Как ветер налетела тревога. Однако дальше. "Казни не было! Не было! Вот в чем прелесть этого путешествия вверх по лестнице луны. Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок ". Да уж... Приехать было -- смело. А уехать? Спать. Завтра все будет хорошо. Кстати, какое сегодня число? Глава 2. О Т Ъ Е З Д Не рок головы ищет, сама голова на рок идет. Утром стало ясно, что тревоги на душе нет. Есть страх. Такой же, как перед сложным восхождением, когда занимался альпинизмом; как предупреждение о реальной опасности. С тех пор, как в горы не хожу, -- забытое чувство, возможно потому, что больше не было реальных опасностей, а были их подобия. Что же случилось сейчас, ведь серьезных оснований нет. Нервы? У подъезда в черном "мерседесе" -- Вовка и води-тель. -- Поскромней машины не нашлось? -- Нет. Зато не сломается. Не волнуйся. Заберем сестру с малым, никто и внимания не обратит. Заехали за сестрой в Чертаново. Вроде на хвосте никого. По Каширскому шоссе выехали из Москвы. Благополучно, не то что год назад. Тогда, вот так же, как и сейчас, был в Москве, ни о чем особо не беспокоился, только появилось вдруг чувство -- как будто на меня смотрят. По опыту знаю, что это такое. Стал присматриваться к зеркалам, так и есть: следят. Сразу к знакомым; стали ездить втроем. Все равно то же: ездят по пятам, на контакт не идут. Пришлось срочно уезжать подальше, да и как! -- от хвоста ушли только километров через двести. Сейчас -- все спокойно. Вовка протягивает руку: "Поздравляю". Скоро граница. Незадолго до таможни остановились. Темнеет. Кругом мрачные поля. Вовка в раздумье: -- А что за проблемы могут быть? Все-таки Генпрокуратура. -- Не знаю, такого еще не было. -- Может, пешком перейдем? По полю. Местные спокойно ходят. Граница только на карте. А на переходе -- компьютер. Заплакал ребенок: "Мама, я устал!" Занервничала мама: "Володя! Сколько можно!?" -- Ну, так что? Идем? Или едем? -- Надо подумать. -- Прислушиваться к себе нет необходимости: страшно. Вышел из машины. Курю на сыром ветру. Гаснет задернутое тучами небо. Трусость... Один из самых... Нет, возражаю... Сажусь в машину: "Едем". Вернувшись ощущением назад, сейчас понимаю, что надо было послушать товарища. Элементарный расчет -- надо было идти пешком, что и понятно совершенно. Но -- не пошел. Если Судьба явилась лицом к лицу, всебудет только так, как будет, и не иначе. От судьбы не уходили даже боги. Глава 3. К О Л О К О Л Ь Н Ы Й З В О Н Помнится резкая неприязнь к ребенку с мамой, как будто причина в них, и по-другому, как пойти у них на поводу, нельзя. Промелькнули длинным рядом одинаковые серые домишки поселка, дорога нырнула в темень полей, и впереди показался пограничный пункт, как хуторок в степи, маленький и убогий. Казалось, за шлагбаумом дремлет в конуре какой-нибудь будочник гоголевских времен. По освещенной единственным фонарем площадке бродит дворняга. Шлагбаум открыт. Остановились. Пришел пограничник: "Куда едете?" Прямо едем. Дорога одна. "Приготовьте паспорта". Отдали. "Хорошая машина. Валюта есть? Надо заполнить декларации. Сейчас придет таможенник". Пришел. Распотрошил все сумки, осмотрел все углы. Пограничник принес паспорта: "Это -- чей?" Я: "Мой". Конечно, нервы. Лечиться надо. Сейчас, как дураки, месили бы грязи в полях. -- "Заполните декларации и можете ехать". Заполнили. Опять пограничник: "Машину в сторону. Повторный таможенный досмотр. В машину никому не садиться". Кольнуло. Говорил же, машину нужно попроще. Ладно, не важно, сейчас поедем. Деньги -- пересчитали, печати, подписи -- получили. Из таможенной лачуги выхожу с уверенностью: все в порядке. Если бы не закрытый шлагбаум и УАЗ рядом с нами, стоящий так, что не выехать. И шесть человек в камуфляже. Появился начальник КПП, подошел ко мне: -- Гражданин Павлов, Ваши документы вызывают у нас подозрение, поэтому, для выяснения, мы передаем Вас правоохранительным органам. Возьмите свои вещи,следуйте в машину. И тут раздался беззвучный колокольный звон: свершилось. Что свершилось? Едем. Куда? Мне в другую сторону. Вы кто, ребята в камуфляже? Какие сомнения в документах? -- паспорт с пограничным штампом пересечения границы лежит в моем кармане. Так не бывает. -- Вы, собственно, кто и куда меня везете? -- Приедем -- узнаешь. Над таким ответом можно задуматься. -- Я точно знаю, что мои документы в порядке. -- Ну и что. А ты знаешь, на какой машине приехал? Кажется, действительно, приехал. Вопросов больше не задаю. Слушаю колокольный звон. И сквозь него: "Прибыли! На выход! Быстро!" ... Помню себя бегущим по какой-то сельской улице, широкой и слабо освещенной, то ли луной, то ли светом из окон. Сзади ругань, крики: "Стреляем! Стой!" Дорога скользкая -- укатанный снег (откуда только взялся -- в полях ни клочка). На бегу оглядываюсь: двое с пистолетами в руках за мной, остальные дальше, и расстояние между нами увеличивается. Нет, не остановлюсь. Хлопок. Другой. Если есть шанс, то он мой. Надо бежать зигзагом. (Позднее в Бутырке, в протоколе задержания прочел следующие строчки. "Одним ударом сбив с ногстоящего рядом с ним слева милиционера, вторым ударом задержанный отбросил в сторону стоящего справа милиционера и побежал в сторону универмага". Оказалось, граница между Украиной и Россией проходит по середине главной улицы поселка, а универмаг находится на Украине.) Помню, как потеряли подошвы сцепление с дорогой, будто взлетел над ней; как захотел изменить направление, но картина перед глазами в сторону не пошла, а, вопреки желанию, застыла и стала увеличиваться в размерах, определилась в виде больших деревянных ворот, в которые я с треском и врезался. Подни-маясь, под не стихающий колокольный звон, я понял, что не успею. Первый удар армейского ботинка пришелся мне в лоб. Потом началась гроза, пошел необычно крупный град, и нет возможности подняться под его ударами; тошнота во всем теле: в руках, ногах, голове -- везде. Вспыхнула молния. Горная болезнь -- вещь неприятная, коварная и опасная, но не настолько же. Кому скажешь -- засмеют: на пяти-то тысячах, при полной акклиматизации; а то, что -- со мной, -- не поверят, как не поверит автогонщик, что может нажать на тормоз вместо газа. Конечно, бывает, тошнит, кровь из носа идет, но всегда ж останавливается. Впрочем, внимание -- выход на гребень. Переход со скал на лед и снег всегда опасен. Хорошо, Славик фирменных кошек не пожалел на гору. Зря только сам не пошел, променял такую гору на тренерскую дочь -- не спортивно. Эх, ободрал уже кошки на скалах, но ничего, при розливе сочтемся. Кричу: -- Женя, внимательно! Выдай веревку! Выхожу на гребень! То, что я увидел с гребня, требовало обсуждения. С юга, со стороны моря, невидимые до этого полмира закрыла черная гигантская туча, разделив небо, как добро и зло, на две части. Туча приближалась. Как бы ища поддержки, я повернул голову и посмотрел туда, где внизу застыл ледяной рекой и исчезал в дымке ущелья Безенгийский ледник. Из тучи полыхнуло, ударил гром, и, гулко перекликаясь с ним, посыпалась с окрестных гор на ледник белая пена лавин. Оказаться почти на вершине Джанги-Тау в грозу... Позже Слава с юмором рассказывал, как в базовом лагере (на километр ниже нас), когда началась гроза, он вылез из палатки и поспешил назад: по пуховке с треском побежали голубые огоньки. Выбирая веревку через вбитый в снег ледоруб, я думал, что скажет Женя, мастер афоризма. Остальные две связки еще не подтянулись. -- Выбирай жестко! -- раздался Женькин голос. Вотпоказался он сам. Отдышавшись, задумчиво произнес: "Здесь вам не равнина..." -- Жень, ветра нет. На вершину пойдем? -- Тебе жить не охота, а я в отпуске, -- ответил он и стал готовить веревку для спуска. Буря налетела внезапно и страшно, как войско Чингиз-Хана. Горы погасли, как будто выключили свет. Крупный град забарабанил по каске до звона в голове. Одновременно с громом взорвалась невиданная молния, осветив невероятным светом все вокруг. В плечо больно ударил электрический ток. Над гребнем, голодно озираясь, как злой дух, и явно разумная, пролетела сгустившаяся в небольшой шар субстанция с глазами; увидев меня, она под острым углом изменила направление полета, мгновенно приблизилась и торжествующе ударила меня в лоб. Что-то случилось и с Женькой: он скорчился и уткнулся лицом в снег. Тонко и противно зазвенели ледорубы и крючья. Мы оказались внутри грозы... Навыки, доведенные до автоматизма, не подвели. Уже пять часов рвемся вниз, почти не соблюдая правил безопасности. Каждую секунду - ожидание трагедии; вот она ударила над головой огромными раскаленными металлическими ладонями, но промах: за это мгновенье мы спустились на метр ниже. Все собрались на какой-то скальной полке. В выборе пути трудности нет: молнии бьют так часто, что похоже на затянувшийся взрыв. Включается и выключается яркий день, в короткие промежутки темноты светятся наши зеленовато-голубые марсианские силуэты, светится веревка, искрит и неустанно звенит железо. Кричать бесполезно, не услышишь сам себя. Кому-то на плечо опустился вспушенный клок зеленой ваты и прилип. Человек отмахнулся от него, как от наваждения, клок оторвался, лениво полетел сквозь бурю и исчез. Вдруг стало понятно, что самое страшное позади, точнее наверху. Между молниями и громом появились короткие промежутки, стал слышен голос. Несколькосотен метров по вертикали вниз, и мы на леднике; на него сегодня, конечно, спускаться не будем (ночь, трещины, лавины); а вон там уже можно палатку поставить. На сегодня последняя веревка спуска по скально-ледовому кулуару, чуть в сторону, на контрфорс, на нем снежная площадка. Спускаюсь последним. Два ледобура ввернуты в натечный лед всего на несколько сантиметров. Рывка, конечно, не выдержат, но, плавно нагружая веревку, уже четверо спустились благополучно. Андрей возится у веревки перед спуском: ничего не видно, уже приходится ждать молнии. Я в нетерпенье (признак отступившей опасности): -- Что ты там? -- Схватывающий вяжу. -- Нашел время. С самого верха шли почти без страховки, а тут надумал. -- Иди так. -- Нет. -- Тогда я пошел. -- Берусь за веревку и, без всяких хитростей, спускаюсь по ней (узнай тренер -- точно поеду домой), откачиваюсь из кулуара на контрфорс и --все, можно идти пешком. Иду. Вспоминаю: нижний конец веревки не закреплен (ошибка тех, кто уже спустился). Нехорошо, не по правилам. Пошел назад, взял оставленный конец веревки, защелкнул узел в карабин обвязки, воткнул в снег ледоруб, обернул вокруг него веревку -- что-то вроде шевеления совести. А теперь, если Андрей дернет веревку, ледобуры могут вылететь, и он упадет метров на тридцать, но его дурацкий схватывающий затянется, и у меня будет такой рывок, что страховка через ледоруб -- не больше, чем надежда на чудо: выбьет, как пробку из бутылки, но уже вместе со мной. Впрочем, Андрей сейчас пройдет, минутное дело. Раздался треск, как от нескольких выстрелов, скорее разряда, чем молнии. Послышался звук бьющихся о стенки кулуара металлических предметов -- это были кошки и ледоруб Андрея: он падал. Значит, ледобуры не выдержали. Отчаянным сожалением промелькнула мысль, что не надо было пристегиваться к веревке. Навалившись на ледоруб, я ждал рывка. Через несколько секунд мы упадем на ледник. Страшно затошнило все тело: руки, ноги, голову. После того, как Андрея ударил электрический разряд, он потерял сознание и упал. Схватывающий узел, который он так долго прилаживал к обледенелой веревке, не затянулся, но, благодаря ему, Андрей повис в кулуаре на веревочной петле. Рывок распределился на мой ледоруб и ледовые крючья, которые почему-то выдержали. Когда сознание вернулось к Андрею, он ничего не помнил и спрашивал, что произошло, почему он висит в пустоте. Я ответил не сразу, мне понадобилось время прийти в себя. Глава 4. З М Е Й Г О Р Ы Н Ы Ч В себя я пришел в "обезьяннике" -- помещении, получившем такое прозвище за схожесть с клеткой: вместо двери крупная решетка; внутри спрятаться негде; уз-кая лавка вдоль стены, больше ничего. Все на глазах у дежурного. Живой и в милиции -- не худший исход вчерашнего вечера. Судя по всему, утро: в комнате дежурного собралось совещание милицейского сброда, похожего на партизанский отряд. Пришли, шаркая сапогами, животастые мордатые мужики в полушубках и с автоматами; молодые, спортивного виду, коротко стриженные ребята в кроссовках, джинсах и "алясках" -- куртках с капюшоном, отороченным искусственным мехом (писк советской моды двадцатилетней давности); несколько человек собственно в милицейской форме. Совещание повел мужик в телогрейке, рабочих штанах и старых керзачах, которыми, похоже, месил глину для домашней стройки, а тут вот отвлекли дела важные. Но старшой оказался в авторитете: как только сказал "начинаем",хор матерящихся сразу умолк, и мужик, неторопливо наслаждаясь своей значительностью, определил бригаде, кому нести чего куда. Закончили ритуалом сдачи-выдачи оружия. На меня, лежащего на полу в обезьяннике, никто не обратил внимания. Прелесть феерии была очевидна, но проникнуться ею не удалось: обнаружилось несколько неприятностей. Во-первых, как с хорошего похмелья, болела голова. Во-вторых, голов было две, одна где обычно, другая над правым плечом, и как бы сама по себе. В третьих, болела именно правая; у той же, которая на шее, разбито лицо. Вообще болело все тело, и почти не работала правая рука, повисшая и едва контролируемая. Рядом со мной на полу лежал полиэтиленовый пакет с моими вещами. У пакета был весьма замученный вид, за ночь он сильно постарел. Глава 5. В О Б Е З Ь Я Н Н И К Е Попробовал ходить по обезьяннику. Получилось. Похоже, кости целы. Одежда -- грязная, как слоны топтали, рубашка в крови, во рту кровь, кулаки содраны. Паспорт, декларация, протокол португальской полиции об украденных документах, деньги -- все в кармане. Нашлась и пачка сигарет, одна из которых оказалась целой. Закурил. Видать, не запрещено, коль партизаны сами курят и окурки на полу топчут. Попробовал голос. К дежурному: "Как у вас насчет воды?" -- тот и ухом не повел. Повторил вопрос: думал, не слышит. Результат тот же. Все он слышал, только где было знать мне, неопытному, что самое главное чувство тюремщика -- чувство собственного достоинства. Есть, правда, не обоснованное фактами, но подозреваемое мнение, что под досто-инством тюремщика скрывается не высокое духовное чувство, а некий половой орган. Прав был, быть может,старина Фрейд. Не во всем, не ко всем, конечно, но к тюремщикам -- ах как был прав. А потому, и для рефлексии, к тюремщику надо обращаться многократно. Но деликатно. И в тоне не ошибиться. А то выведут тебя на продол, и будут потом сокамерники, затаив дыхание за тормозами, слушать глухие удары и как хрипит под ними принадлежащее тебе тело. Но не стоит обижать тюремщика, а воcстановив немедленно справедливость, отметить, что сомнения в качестве его чувства могут быть отнесены не только к нему одному. Мимо ходили часто, на меня ноль внимания. Теперь что-то изменилось: по одному останавливались сотрудники благородного ведомства и с любопытством или страхом разглядывали меня. Пришел некто в форме и страстно воскликнул: -- Как тебе удалось сто миллионов украсть!? -- Чего сто миллионов? Вместо ответа мент безнадежно махнул рукой и горестно, как о самом себе, убежденно посетовал: "Матросская Тишина -- обеспечена!" Пришел молодой, в "аляске": -- Когда взяли? -- Вчера. Мечтательно: -- Били? -- Били. С гордостью: -- Хорошо, что не мочили! Подошел какой-то серьезный. Доверительным шепотом, как у своего, спросил: -- За что взяли? -- Пока не знаю. -- Да? -- Да. Ушел. Усатый опер топтался перед клеткой, говорил с дежурным, а когда тот отвернулся к зазвонившему теле-фону, вдруг бросил мне пачку сигарет и сразу ушел. Открылась решетка: "Пройдемте". В присутствии понятых (алкоголиков, отбывающих "сутки") изъяли документы, деньги, шнурки и ремень, о чем составили протокол. -- "И вот это подпишите: здесь основания Вашего задержания". Глава 6. ПАХАН ИЛИ СЕАНС МАНУАЛЬНОЙ ТЕРАПИИ Вечером из обезьянника повели в подвал, который удивил чистотой и дурацкими, не к месту приляпанными, например перед дверью в туалет (служебный, конечно), голубыми занавесками в цветочек. Гудит кондиционер, воздух свежий, прохладный. Поставив меня лицом к стене, мусор открыл одну из металлических дверей (без занавесок) и велел зайти. Вначале я не понял, куда попал: в нос шибануло горячей мерзостью, ни на что не похожей, и меньше всего на воздух. Дверь тотчас громко захлопнулась. Тусклая желтая лампочка висит в табачном мареве. Стены, пол, потолок -- грязно-коричневые, черные. Напротив двери окно с решеткой и досками вместо стекол. Под решеткой деревянный подиум на деревянном же полу. На подиуме сидят и лежат люди. Все курят. Посередине -- ноги по-турецки, голый по пояс, живого места нет от татуировок -- беззубо улыбается во мраке абсолютно уголовного виду мужик. Глядя на меня, длинно и абстрактно отматерившись, вдруг как заорет: -- А иди сюда!! Ну, думаю, началось, вот он -- пахан. А как говорить-то с ним. Я таких только в кино и видел. Пахан опять орет: "Как зовут?!" -- Алексей. -- Погоняло есть?! На всякий случай говорю: "Нет". -- Рассказывай, за что взяли! Я к нему со всей серьезностью, оробел прям: -- Не знаю. -- А что клеют?! -- Говорят, деньги украл. -- Сколько?! -- Сто миллионов. -- Рублей?! -- порвет на куски, если скажу не так. -- Долларов. -- А-а! Ну, тогда ясно! Присаживайся. Здесь не тюрьма, здесь мы все запросто! -- Цифра пахана совершенно успокоила. И орать перестал и вопросы задавать, но говорил громко, радостно и не переставая, по тридцать раз в минуту вбивая в воспаленный мозг одно и то же слово -- "уебашенный". Уебашенный мент; какой-то уебашенный Пыша, которому Коля (пахан) дал с ноги, после чего уебашенный Пыша упал как уебашенный; уебашенный грузовик и так далее, до бесконечности. Всю душу вкладывал Коля в это слово. Голова шла кругом, в прямом смысле: тошнотворное чувство не быстрого, но непрестанного вращения на широкой темной карусели, не проходящее странное ощущение двух голов, из которых болит лишь одна, и карусель стала вдруг наклоняться, подошвы поехали вниз, зацепиться было не за что. -- Давай-давай, здесь лежи, -- вполне по-человечески говорил Коля, подкладывая мне под голову что-то заменяющее подушку. -- Вот, водички выпей. Колеса есть. Пей, пей, помогает. -- Да меня малость... -- Вижу, не слепой. Менты -- они ж уебашенные! Пройдет! Привыкнешь! На спине лежать тяжело: меж лопаток будто клин забит, руку бесхозную никак не пристроить. Головная боль не дает думать. Утешение одно -- когда-нибудь пройдет. Тогда еще не знал, что ближайшие полгода мыбудем неразлучны, и хорошо, что не знал, потому что еще не привык. Что были за колеса, так и не спросил, но заснул крепко, впервые от того московского вечера, который был так давно, теперь уже в прошлой жизни. Футбольный матч проходил в Бразилии, на стадионе Марокана. Я играл за сборную Франции. Замечательное зеленое поле, яркие желтые и синие майки игроков. Трибуны забиты до отказа. Никого из своей команды я не знаю, и как попал в сборную, тоже неизвестно. Игроки -- рослые атлеты, я же в сравнении с ними как ребенок. Майка мне явно велика, достает до колен, трусы тоже длинные и широкие. Наша команда атакует. Долго бегу к посланному мне низом на выход мячу. Нет, не догоню. Но соперник зачем-то нарушает правила: сбивает меня с ног. Штрафной удар. До ворот далеко. Мяч тяжелый, его бы с места стронуть. Явно не смогу даже добить до ворот. Ухожу от мяча подальше, долгий разбег, от навалившегося чувства ответственности слабеют ноги. Бью по мячу, он не летит -- катится по траве мимо выставленной стенки в сторону ворот. Охватывает отчаянье: разве это удар. Вратарь смотрит на мяч и не трогается с места: не долетит. Однако мяч катится в дальний угол ворот, вратарь, опомнившись, делает запоздалый бросок, но поздно: гол! Ко мне подбегают могучие атлеты, поздравляют, хлопают по плечам, спине. Стадион взрывается яркими красками. Хлопнула кормушка: "Хлеб получать! Чай". Настало ивээсовское утро. Выдали по полбатона черного и "чай" -- теплую воду в пластмассовых жирных, плохо вымытых тарелках. Коля Терминатор, не успев глаза продрать, заорал во всю глотку: -- Ага! Чай! Вася, стой, дело есть! Дежурный мент весело откликнулся за дверью: -- Какое дело? -- Вася, сделай нам кипятку, чайку хорошего заварить! -- Ладно! Сделаю! -- с героическим задором отозвался "Вася", и впрямь скоро принес в пластиковой бутылке кипяток. Без промедления Коля сделал чифир. Мне: "Чифиришь?" -- "Не пробовал". -- "Будешь?" -- "Нет". Кружка пошла по кругу, по два глотка за раз. Коля замлел: -- Вася! -- Что еще? -- по тону ясно, что "Вася" лимит доброты исчерпал, хотя с Колей они знакомцы и чуть ли не соседи по поселку. Тут все, кроме меня, местные. Коля с чувством: -- Хороший ты мент, Вася! -- И благодарно: "В хорошем гробу поедешь!" "Вася" не только не обиделся, но просто-таки чувствовалось, как он там, за дверьми, польщен. (В Бутырке за такие слова могут убить). Послышался собачий лай взахлеб. Открылась дверь: "На коридор! Проверка!" Один мент с автоматом, другой двумя руками еле сдерживает на поводке рвущуюся на нас, потерявшую от злобы достоинство немецкую овчарку. В прохладном ярком коридоре собачий лай и свежий воздух оглушают. Пришел начальник ИВС: "Просьбы? Жалобы? Нет? Заходим". Глоток воздуха -- и выдыхать не хочется, но дверь захлопывается и -- надо дышать. Алкоголики-суточники сменили парашу -- огромное помойное ведро, каких и на помойке не сыщешь. -- Ну, я пошел на дальняк, -- решительно и с удовольствием объявил Коля, снял ботинки, приладил их на край параши подошвами кверху -- вот и сиденье готово. Вентиляции в камере нет. Есть маленькая щель у двери, как раз на уровне носа; через нее проникает струйка свежего воздуха и тут же уходит через эту же щель назад, как бы не выдержав здешней атмосферы. Решил, что, пока могу, буду ходить. Движение -- это жизнь. Так и приловчился, ковыляя по камере, делать вдох, подойдя к воздушному родничку, и выдох, уходя назад. Большое подспорье. Познакомился с гусекрадами и куроедами. Один по пьянке свернул шею соседской утке. Другой проник, по той же причине, в чужой курятник, оторвал головы всем курам, погрузил их на тележку из того же сарая и повез раздавать знакомым, не оставив себе ничего. Потерпевшим на воле уже возместили ущерб, и заявления свои потерпевшие забрали назад, но один из парней уже получил "объебон" -- обвинительное заключение и ждал суда; другой, придя с вызова от следователя, в отчаянье восклицал: "Да где же я полштуки возьму?! Я ему -- мешок сахара возьми, а он -- мало. Опять, блядь, на зону поеду!" Коля же с подельником чувствовали себя бодро. Коля говорил, подельник cлушал. И так каждый как бы был при своем, и как-то шло бесконечное время. С неработающей рукой надо было что-то делать. Меж лопаток явно не на месте позвонок. С тех пор, как однажды, после неудачной тренировки, я стал постоянным клиентом специалиста в области мануальной терапии, -- приемы ее мне известны, но как ими пользоваться... Оставалось довериться интуиции и случаю. Прислушался к себе. Нужно принудительное скручивающее движение корпуса, но в какую сторону?.. Последствия могут быть необратимы. Виктор (отрывавший курам головы) внимательно выслушал, что ему предстоит сделать. ...Хрустнуло громко, на всю камеру. Однако сквозь ожидание худшего, стало понятно, что клин из спины ушел и -- сразу заработала рука! Наблюдавший за операцией Коля, на время прервавший свои бесконечные тирады, развел в изумлении руками: "Ну, ты, Вась, в на- туре доктор!" Глава 7. МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ Вызвал к себе начальник ИВС, вежливо говорил, что он не знает, виноват ли я, что человек он маленький, вот приедет за мной Генпрокуратура, отвезет в Москву, "там разберетесь"; факс из Москвы с обоснованием моего задержания читать мне сейчас не обязательно, да и нет его здесь, факса, все будет там -- в Москве, и адвоката дадут, и к врачам можно будет обратиться, а здесь деревня, все ушли на фронт так сказать. То есть он, начальник ИВС, собственно, и не в курсе, его дело: принял, сдал. Стало ясно, что путь на волю лежит через тюрьму. Поделился мыслью с сокамерниками. -- "Так привыкай к тюрьме! -- радостно отозвался Коля, -- здесь, конечно, еще не тюрьма, но уже и не воля". Что же такое тюрьма? Еще хуже? Рассказы о ней пугали мрачным разнообразием, там-то так, а там этак, но, по всему, Москва -- Бутырка и Матросска -- хуже всего. -- "Да ты не бойся! -- говорил Коля. -- Везде люди, а в тюрьме тем более!" Вот именно это и вызывало сомнение. -- Коля, а как себя вести в тюрьме? -- Да обычно! -- радовался Коля. -- Будь самим собой, вот как здесь, ты же среди людей! А если какой уебашенный попадется -- не обращай внимания -- сам отстанет! -- Коля, а как в камеру заходить? -- Да обычно! Ногами! Как заходил. В хате скажешь: "Привет, мужики!" А там у старшего все узнаешь. -- Какого старшего? -- Да у смотрящего! Он все расскажет и на пальму определит. Да сам увидишь! Что за хата, куда смотрящий, и на какую пальму, спрашивать уже не стал: сам увижу. -- Главное, -- вступил в разговор парень с этапа, -- меньше говори, больше слушай. Давай в дурачка пере-кинемся, -- и достал рисованную на картонках от "Примы" колоду. -- Давай, -- решил отвлечься я. -- Только играть будем просто так. -- Просто, так просто, -- отозвался этапник. -- Значит, просто? -- Да. Тут вкрадчиво подключился Коля: -- Вась, а если проиграешь? -- Это Учителю-то? -- Прозвище "Учитель" сразу пристало ко мне, когда упомянул, что раньше работал в школе. -- На то учитель, чтоб учить... Парень слегка засомневался: -- Ладно, играем без интереса. -- Какая разница, -- возразил я. -- Что просто, что без интереса. -- Просто -- это... -- парень выразительно похлопал себя по заднице. -- Ну, а если проиграл? -- Тогда бы выкупл свою "просто". -- А если не на что? -- Тогда плохо. -- Да здесь не тюрьма! -- подвел итог Коля. -- А лучше вообще не играй. Счет дням в камере потерялся быстро. Ни дня, ни ночи, только лампочка под потолком; хлеб, "чай", проверка с собакой, обед, "чай" -- все сливается в темную ленту; проснувшись, думаешь, что сейчас проснешься еще раз, и снится какой-то грязный сон: то ли ты на помойке, то ли в общественном туалете. Привязка к реальности -- сигареты. Выяснилось, что товарищи милиционеры не лишены гуманности, и им можно заказать купить на отобранные деньги что-либо на рынке. Заказал лекарства, сигареты, одежду. Действительно купили. Увидев россыпь пачек "Мальборо", сокамерники прониклись уважением, как будто от того, какие сигареты якурю, что-то меняется (позже узнал, что это важно, по типу того, в какой одежде ходишь на воле). Стал приставать с расспросами подельник Николая Костя, косящий под простачка, но себе на уме. И говорить тошно, и не говорить нельзя, это уже усвоено: "надо общаться". А Костя прилип как банный лист и, в конце концов, душевно-предушевно говорит: "Алексей, дай мне твой адрес, я тебе письмо напишу". Я в ответ, тоже благожелательно: "Мой адрес не дом и не улица". -- Вот это верно! -- с восторгом вынырнул из мрака Коля Терминатор (такое у него оказалось прозвище) -- А во как сказано! Пр-р-равильно! Ни р-родины, ни флага! Костя же смутился и с расспросами отстал. Глава 8. КАК ХОРОШО БЫТЬ ГЕНЕРАЛОМ ИЛИ ПРЕСТУПНАЯ ФИЛОЛОГИЯ "Посмотрим на него!" -- раздался за дверью начальственный голос, затем услужливый отклик: "Конечно, здесь! Живучий как собака". Открылся глазок, и кто-то долго пялился в него. -- Павлов, на коридор! Руки за спину. Пошли. Свежий воздух, яркий свет. Кабинет начальника. Пленка кино перескочила на следующий кадр, и трудно поверить, что полминуты назад было по-другому. -- Здравствуйте, гражданин Павлов. Я -- старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры Российской Федерации, государственный советник юстиции третьего класса генерал Суков. -- За столом сидело крупное добродушное воплощение законности в синем мундире с генеральскими погонами. Генерал не скрывал своего счастья. -- "Садитесь. Мои полномочия удостоверяются соответствующими документами и имеющимися у меня бумагами. Для того чтобы у Вас, Алексей Николаевич, не было сомнений в за-конности проводимых действий, здесь присутствует адвокат местной юридической консультации товарищ Иваненко". Одетый в старинный сюртук с обсыпанными перхотью плечами, товарищ Иваненко смотрел широко распахнутыми глазами, в которых был страх, и ничего более; бедняга даже забыл закрыть рот. Начальник ИВС поднялся: "Наверно, я могу вас оставить, товарищ генерал?" -- Да. Я думаю, у гражданина Павлова нет сомнений в достоверности моих полномочий. -- Дверь оставить открытой? -- Нет, можете закрыть. Я полагаю, глупостей не будет. Да, Алексей Николаевич? Это он, кажется, ко мне. Контраст воздуха и света отозвался звонкой головной болью. Медленно и тяжело подступал сердечный приступ. -- Состояние вполне понятное, -- послышался удовлетворенный голос генерала, вслед за тем, как мне удалось схватить рукой и притянуть назад попытавшееся ускользнуть в сторону сознание. -- Если хотите, можете курить. Угощайтесь: московские. "Золотая ява". -- Спасибо, я -- "Мальборо". -- Ну, конечно, -- закивал генерал, -- понимаю. Вы же очень богатый человек. -- Я бы не сказал. -- Вы и самолет себе можете купить. Еще не купили? У Вас есть самолет? Да, Алексей Николаевич, честно скажу: трудно пришлось с Вами, без ФСБ и контрразведки могли бы не справиться. У нас собрано достаточно улик и доказательств, позволяющих предъявить Вам обвинение в совершении тяжкого преступления, предусмотренного статьей 160, часть 3 Уголовного кодекса РСФСР, -- хищение государственного имущества в крупном размере по предварительному сговору группой лиц. Данное преступление карается лишением свободы на срок от пяти до десяти лет. Я предъявляю Вам обвинение, и, по закону, обязан допросить Вас. Вот по-становление о привлечении в качестве обвиняемого, вот постановление об объявлении Вас во всероссийский розыск, о применении меры пресечения -- взятии под стражу. Как видите все санкционировано заместителем Генерального прокурора, вот печати Генеральной прокуратуры -- настоящие! Ознакомьтесь. Читаю. Содержание отдаленно похоже на то, что было в факсе, и не похоже ни на что, хоть отдаленно напоминающее разум. -- Могу я получить копии подписанного мною факса и предъявленных мне сейчас постановлений? -- Конечно, Алексей Николаевич, только не копии -- имеете право переписать, но сначала надо поставить подпись. -- Дело в том, что я не согласен. -- С чем? С обвинением или поставить подпись? -- Ни с чем. Я имею право отказаться? -- От дачи показаний -- да, имеете право отказаться, но обвинительные документы надо подписать, Вы же ознакомлены. Вот, товарищ Иваненко может подтвердить, -- Суков повернулся к нему. Иваненко, заглатывая воздух, стал повторять: "От дачи показаний имеете право отказаться, но документы следует подписать -- Вас ознакомили". -- Хорошо, подпишу. -- И число поставьте: 14 марта 1998 года. -- А какое число сегодня? -- 20-е, но Вам же предъявили факс? -- Да. -- На нем стоит 14 марта. Документы одни и те же. Должно быть единообразие. Значит, и здесь нужно поставить 14-е. -- Хорошо, -- сказал я и поставил число: 20 марта 1998 года. Генерал и бровью не повел. -- Гражданин Павлов, я обязан задать Вам вопрос. Вы признаете себя виновным? -- Нет. -- Может, частично? -- Нет, ни в чем. -- Как же ни в чем? Следствие установило, что, находясь на посту Президента Международного инновационного банка, Вы, используя служебное положение, совершили хищение госимущества в размере 112 миллионов долларов США в период с февраля по август 1995 года. Срок давности по таким преступлениям не существует. -- Но в указанный период я не работал в банке. -- Работали, Алексей Николаевич, -- ласково возразил генерал, -- работали! Если бы я этого не установил, я не был бы генералом. Гражданин Павлов, сейчас я задам Вам несколько вопросов. Ответы имеете право записать собственноручно. -- Я бы хотел сначала воспользоваться своим правом переписать документы. -- Сегодня уже поздно, Алексей Николаевич, сейчас ночь. В Москве перепишите. -- С Вашего позволения, Ваши вопросы я выслушаю тоже в Москве. -- Хорошо. Все предъявленные Вам документы -- в нескольких экземплярах. Подпишите их, они идентичны. -- Исключено. -- Почему? Вы обязаны. -- Потому что, руководствуясь остатками здравого смысла, я убедился в своем предположении, что Ваши действия ничего общего с законом не имеют, и я постараюсь это доказать. -- Алексей Николаевич, а кто Вы по образованию? -- Учитель русского языка и литературы. Вот тут генерал удивился: -- Да что же это такое, что ни обвиняемый, то филолог! Вы знаете, после перестройки люди с филологическим образованием часто бывали у меня обвиняемыми в тяжких преступлениях. Вы будете давать показания? -- Нет. -- Ну, хорошо. У Вас есть время подумать. Когда надумаете, обратитесь ко мне письменно. Вас привезут ко мне. Напишите чистосердечное признание. Но только Вы -- сами. Я к Вам уже не приду. В камеру я возвращался думая о происхождении генеральской фамилии. Хлопнула за спиной дверь, и пленка кино съехала на кадр назад. Глава 9. "Гоненье на Москву..." Пушкин Не успели сокамерники поверить, что за мной приехал генерал, как отворилась дверь: "Павлов, быстро с вещами на выход!" Вышел и тут же -- в другую дверь. Тоже камера, только свет яркий, холодно и можно дышать. По камере нервно ходит парень. Больше никого. Познакомились. Его только что взяли на границе с КАМАЗом контрабандного спирта. Всегда ездил, все хорошо было, а сегодня патруль в чистом поле, сапогом по ноге ударили, денег предлагал -- не взяли, а раньше брали, папа на Украине большой человек -- начальник зоны, должен вытащить, позвонить уже разрешили, четыреста рублей дал за звонок, что будет теперь? -- клопов здесь много, выгодное это дело -- спирт, за несколько лет заработал на квартиру в Киеве и машину, ни в чем себе не отказывал. В общем, все рассказал, на что, наконец, я и обратил его внимание. Парень изумился: "А ведь правда!" -- "Вот и давай, -- говорю, -- о другом". Симпатии не испытываю, но что-то похожее на сочувствие есть. Позже, в тюрьме выяснилось, что это -- арестантская солидарность. Стали обсуждать тему клопов, она оказалась актуальной: стоило присесть на полу, как сразу появлялись клопы и, проникая под одежду, как штурмовики в осажденную крепость, нещадно кусались.Пришлось всю ночь ходить по камере. Под утро стало невыносимо. Расстелили куртки, легли. Нет, невозможно: клопы, как солдаты по команде, сбежались в таком количестве, что мы стали похожи на муравейник. -- "Павлов, с вещами на выход!" -- Что-то рано, еще хлеб не дали. Куда? Все равно, от клопов бы подальше. А, это знакомо -- обезьянник. Лег на пол, тут же заснул. -- Как спалось, Алексей Николаевич? -- с издевкой спросил генерал. В комнате дежурного еще двое в гражданском, с пистолетами в кобуре под курткой, и начальник ИВС. От всех густо несет перегаром, похоже у них была трудная ночь. Суков распоряжался как перед боем: "Слава, ты слева -- наручники. Толя справа, чуть сзади. Внимательно. При попытке к бегству стрелять без предупреждения и без моей команды. Все ясно? Через десять минут на выход". -- Спасибо за гостеприимство. Приятно быть Вашим гостем, -- прощался Суков с начальником ИВС. -- Желаю всего хорошего. -- А как Вам, Владимир Юрьевич, наш ИВС? Генерал стал добродушен, как вчера: -- Образцово-показательный. -- Правда? -- заискивающе-польщенно осведомился начальник. -- Честное слово. Сколько видел ИВС -- этот лучший. Слава застегнул наручники на моей и своей руке, и мы пошли на улицу. Почему-то машину не подогнали ко входу, надо метров сто идти. Снег. Весенний воздух. Свет. Ведут быстрым шагом. Сбоку трусцой передвигается местный в штатском: -- Всего Вам хорошего, Алексей Николаевич. Надеюсь, у Вас нет к нашим сотрудникам претензий? Да это прямо цирк какой-то. Отвечаю не глядя:-- Смотря к кому. -- Но ко мне-то у Вас, Алексей Николаевич, -- комне! -- нету претензий? Пес бы тебя побрал. Поворачиваю голову: это ж усатый, что сигарет мне в обезьянник бросил. К поезду повели в сопровождении несметного количества характерных людей в штатском, растворяющихся в пассажирской массе по мере приближения к вагону. В вагоне -- дверь на защелку, Слава с Толей по бокам, Суков напротив, окно собой закрыл милиционер. Поезд тронулся. Когда он еще трогался так безнадежно, куда везет этот поезд, и почему я еду в нем. Я, кто всегда считал, что главная свобода -- это свобода передвижения в пространстве, что нет без нее жизни, должен теперь, волею судеб, проверить -- а может быть, все-таки есть? Минут через двадцать все успокоилось. Невиданного покушения неведомых сил отбить меня у конвоя не состоялось, новоиспеченный государственный преступник благополучно следовал по рельсам правосудия, а генерал приближался к недосягаемым доселе звездам, не иначе как опасаясь взглянуть на собственные плечи, чтобы не ослепнуть от сияния наикрупнейших знаков государственного отличия. -- Ну, давайте ко мне по одному, -- скомандовал генерал, и мои провожатые потянулись по очереди в соседнее купе, после чего от них запахло уже не перегаром, а живой водкой. Воодушевившись, конвоиры освободили меня от наручников и, прижав боками за столом у окна, толковали о своем: как задержатся на денек в Ростове (генерал хочет погостить), о том, как задолжали шефу сто рублей, а пьют на свои, не на казенные; что надо на станции купить сушеной рыбы побольше, чтоб домой хватило. Если же речь заходила обо мне, то генерал говорил, как об отсутствующем -- в третьем лице. Толя -- высокий блондин с оттенком романтизма на лице. Слава -- похож на уголовника: руки в наколках, по-ходка развязная, выражение лица порочное. Оба вежливы и предупредительны. Задают массу мелких вопросов, стараясь чуть ли не угодить. Почти не отвечаю, ограничиваясь "да", "нет". Выводят в тамбур курить. Толя: -- Алексей Николаевич, это правда, что Вы альпинист? -- Бывший. -- Сколько лет в горы ходили? -- Пятнадцать. -- И на какой высоте бывали? -- этот вопрос задают все, кто не знает, что высота в горах не главный показатель трудности маршрута. -- Вы не подумайте, Алексей Николаевич, это мы так, по-человечески спрашиваем -- интересно, как высоко бывали. -- Не очень. -- А не очень -- это сколько? -- Семь тысяч. Слава: -- А правда, что Вы учителем работали? -- Правда. -- И каратэ занимались? -- Да. -- Суков говорит, Вас курить по одному не водить, а то он, -- (я то есть), -- каратист, и уроет запросто, -- в глазах Славы загорелся интерес.-- Правда, можете? -- Уже нет. -- Почему? Здоровье? -- Да. -- А раньше могли? Урыли бы? -- заглядывая в глаза, допытывался Слава. -- Обязательно. Подумав, Слава приблизил свое лицо к моему и сквозь спиртной дух зашипел: -- Ну, так вот, Алексей Николаевич, Вы мастер альпинизма и каратэ, а я мастер по стрельбе, -- глаза его потемнели, как будто исчезли зрачки. -- И если дерне-тесь, я Вас застрелю. Путешествия в соседнее купе время от времени про-должались. Милиционер с генералом вообще забыли обо мне, а Слава с Толей уделяли все больше внимания: "Удобно ли Вам, будете ли есть, не хотите ли пить?" -- "Алексей Николаевич, пойдемте покурим" -- предложил Слава. Это что-то новенькое. Ладно, пойдем. В коридоре: "Не надо руки за спину". Хорошо, не надо так не надо. В тамбуре закурил. Слава с Толей -- нет. Совершенно очевидно: что-то они решили. Заговорил Толя: -- Мы хотим Вам сказать. Нам приходилось брать разных людей, и не всегда виноватых. Мы хотим, чтобы Вы знали. Честно говоря, у нас нет на Вас ничего. То, как Вы держитесь, нам нравится. Если что не так -- Вы нас извините. Но если об этом разговоре Вы когда-нибудь кому-нибудь скажете, мы Вас убьем. Открылась дверь, появился Суков: -- Вы что его все курить таскаете! Пореже. Зайдите ко мне. На следующий перекур пошли в другой тамбур, противоположный от купе Сукова. -- Не знаем пока, куда тебя направят, -- Слава перешел на "ты", -- в Бутырку, Матросску или Лефортово. Неясно, за кем будешь числиться. Если за ФСБ, то в Лефортово, если за МВД, то в Матросску. А в Бутырку лучше и не попадать. Поезд остановился на какой-то солнечной станции. По перрону спешили торговки: "Пиво! Огурчики! Картошка!" Вспомнил, что во рту уже с незапамятных времен ни маковой росинки. Но есть не хочется. Пива бы. Наверно, вслух сказал, потому что резко оживился Слава: -- Пивка хочешь? -- и стал размышлять. -- Потом сказал: "А куплю я Алексею Николаевичу пива". -- А если шеф...-- начал Толя. -- Беру на себя, -- ответил Слава. Пиво пролилось на жажду, как холодный дождь нагорячую землю. Cлава с Толей смотрели на процесс, как на действо: не отрываясь, с жгучим пониманием; несомненно, пиво -- это очень важная часть их жизни. -- Как самочувствие? Голова ничего? Болит? Да ты вообще на больничку съедешь в тюрьме! -- Не съеду. -- Нет, -- возразил Слава, и со значением выговорил каждое слово, -- ты обязательно в тюрьме съедешь на больничку. Толя еще на "ты" не перешел: -- У Вас адвокат есть? -- Нет. -- А где думаешь взять? -- встрял Слава. -- Мы ж тебе хуевого адвоката дадим. -- Посмотрим. -- Без своего плохо, особенно в Бутырке. Я сам там сидел, недолго правда. Долго -- тяжело. Допиваю пиво, курю. -- Нет, Алексей Николаевич, ты меня не понял, -- и с расстановкой, -- я был в Бутырке. В общей камере. По работе. Открылась дверь, в тамбур зашел Суков и растерялся: "Вы что... Вы бы ему еще водки налили. Зайдите ко мне". На вторую полку сам я залезть не смог: боль в пояснице преодолеть не удалось. Зато голова уже одна, и болит не смертельно. Суков лично пристегнул меня несколькими наручниками за руки и ноги к разным ручкам так, что тело оказалось скрученным и частично подвешенным над полкой, затянул наручники и остался совершенно доволен: -- Ну, зайдем ко мне и отдыхать. В купе заглянула проводница с веником в руке и, сгорая от любопытства, спросила: "Ребята, можно я у вас мусор уберу?" -- и сразу стала подметать. Краем глаза я видел, как насупился милиционер: -- Вы и нас тогда заодно уберите. Женщина выпрямилась и виновато-радостно воскликнула: -- Ой, простите! Я совсем забыла, Вы ведь тоже -- мусор! Удержаться от смеха не удалось; видимо, поэтому до самого Ростова пришлось висеть в туго затянутых наручниках. Долго ли, коротко ли, а в Ростов все-таки приехали. "А мы думали, Вы шутите" -- сказала проводница, увидев меня в наручниках, а Славу с пистолетом. С поезда прямо на перроне пересадили в "Волгу" и в сопровождении нескольких "Жигулей" повезли куда-то в центр. Перед подъездом без вывески оставили в машине одного, пристегнув к ручке над боковым стеклом; чтоб не скучал, включили магнитофон: лагерные песни. "Не печалься, любимая, За разлуку прости меня. Я вернусь раньше времени, Дорогая, прости"... Романтическая у них профессия. Сами романтики появились через несколько часов. Главный романтик, по-прежнему, как нет меня, говорил: "Не примет его ростовская тюрьма. Поехали в аэропорт, попробуем с милицией договориться". В аэровокзале поместили в маленькую одиночку с окошком из плекса. Пара шагов туда, пара шагов сюда. Дежурный с автоматом на вопросы не реагирует. Тишина вперемешку с головной болью звенит в ушах. Холодно. Сигарет взять не разрешили. Анальгин кончился. Зато лавка есть, можно как-то лечь. Космическая экспедиция на Марс. Экипаж -- добровольцы. Пресса не оповещена. Возвращение не планируется. Я -- капитан экипажа. Старт с Байконура. Отсчет закончен, корабль пошел. Сумасшедшая перегрузка. На грани потери сознания ощущаю набор космической скорости. Надо держаться. Зачем? Пока жив, значит, надо. В широкий иллюминатор смотрю на космическую бездну. Уже ничего не связывает с Землей, только голос Вы-соцкого: "Вы мне не поверите, а просто не поймете, Ведь в космосе страшнее, чем в дантовом аду. Мы по пространству-времени прем на звездолете, Как с горы на собственном заду!" Ночь, день, ночь. Приехали гвардейцы кардинала. Над генералом разве что не зеленый нимб светится, Слава с Толей на бомжей похожи. Торопятся: на самолет опаздывают. Суков Славе: -- Ты пистолет свой нашел? -- Нашел. -- Поехали. -- Это, надо полагать, дежурная шутка. По летному полю к самолету пешком. Очередь у трапа расступается, пассажиры отводят глаза. Сегодня будут рассказывать: опасного преступника везли в наручниках; наверно, только что поймали: конвоиры такие грязные, отмыться не успели. Раньше в самолете не всегда удавалось сесть у окна. На сей раз по-другому и быть не могло. Пошли на взлет. Небо. В Москву. Вообще-то, мне туда не надо. Так все же почему? Может быть, я не хочу, а на самом деле надо. Или все-таки хочу? По крайней мере, хотел. Разве не думал, бродя по Лиссабону, что не хватает чего-то в жизни, которая всегда была преодолением (и в том было удовольствие), разве не размышлял о том, каких невзгод еще не испытал в этой жизни. Помнится, именно о тюрьме думал, как Лев Толстой когда-то: "Жаль, не посидел, а мне-то надо было". До исполнения желаний далеко ли. Вот и посидишь. А что если желание поменять: вот не хочу теперь! Нет, первое слово дороже второго, посидишь -- потом хоти. Изменить можно будущее, но не настоящее. Глава 10. СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ В самолете одолел сон. Открыл глаза -- отчетливо видны крыши домов, дороги, леса. И все залито солнцем. Когда светит солнце, пропадают невзгоды, горести и боли, вопрос о смысле жизни неуместен; солнечный свет рассудит всех. Прямо с трапа -- в "Волгу" и с двумя "Жигулями" сопровождения, с сиренами и мигалками, распугивая встречные машины, поехали в Москву. Что будет в конце поездки -- думать не хочется. Растянуть бы минуты, запомнить бы солнце, постоять под ним перед надвигающимся мраком, не слышать бы голоса Сукова, дорвавшегося до служебного мобильного, без умолку звонящего то домой, то знакомым, то на службу. -- "Куда его?" -- спросил Слава. -- "В музыкальную шкатулку -- Матросскую Тишину, -- довольно ответил Суков. -- За мной будет числиться. Знаменитая тюрьма, там все Герои России сидели. Да и концы там все схвачены". Вдруг "Волга" потеряла ход, скорость упала, мотор заглох. -- "Ремень порвался" -- сказал водитель. Вышли на обочину Киевского шоссе. Одна машина уехала за ремнем. Ну, вот и солнце... Ранняя весна. Пешком отсюда часа три до дома. А если пойду через Очаково, дольше будет? Нет, не пойду. Нынче я на цепи, как собака, у какого-то пьяного Славы. Не пойду я сегодня, а поведут меня, и, чует сердце, в недоброе место. Привезли ремень, поехали. Потянулись знакомые хоженые-перехоженные, езженые-переезженные проспекты, улицы, набережные. И время замедлилось, и все позабылось. Вот Москва и жизнь кругом, и где-то есть те, кто меня ждут. Есть солнечный свет. Глава 11. МАТРОССКАЯ ТИШИНА, ДЕНЬ ПЕРВЫЙ "И на протяжении всего этого времени одна часть моего существа с любопытством наблюдала за происходящим, вовсе не думая, что я могу умереть. Вторая же часть была страшно напугана и в панике вопила: "Мне все это совсем не нравится. ЧТО Я ЗДЕСЬ ДЕЛАЮ?" Р. Бах, "Дар крыльев". "Оставь надежду, всяк сюда входящий!" Данте Эти слова Данте я впоследствии не раз слышал от арестантов, которые и не читали "Божественной комедии", но были прямыми ее участниками. А пока, суть да дело, доехал наш кортеж до улицы с поэтическим названием Матросская Тишина. Раньше здесь был приют для моряков, инвалидов русско-японской войны, теперь этим названием можно пугать детей. -- Приехали, Алексей Николаевич, -- сказал Суков. -- Ваши апартаменты готовы. Но если Вам не понравится, можете в любое время обратиться ко мне письменно через администрацию. В моей власти изменить меру пресечения. Вам нужно только написать три слова: "Признаю себя виновным". И, повторяю, я к Вам уже никогда не приду. Только Вы ко мне. До встречи. -- Железные ворота "шлюза" поехали в сторону, закрылись за спиной, и свет померк. Конвоиры сдали оружие, сняли наручники, завели меня в длинный обшарпанный коридор с множеством одинаковых металлических дверей по обеим сторонам, за которыми, впрочем, не слышно ничего. Пахнуло казенщиной, антисанитарией и безнадежностью. -- "Тебе -- туда, -- указал Слава на другой конец, где в сумраке вдали виднелось белесоепятно окна. -- Будешь жаловаться -- я к тебе сам в камеру приду. Кости переломаю". Сказал и скрылся за дверью вместе с Толей и генералом. Откуда-то появился, нетвердо ступая и блаженно улыбаясь разбитыми в кровь губами, голый по пояс татуированный кавказец; остановился, с интересом разглядывая меня глазами с огромными зрачками: -- Ты когда пришел? -- Сейчас. -- А-а. Значит, вместе будем. Пошли к врачу. -- Что-то не хочется вместе: вдруг сумасшедший. Не так здесь и тесно, если зэки запросто гуляют по тюрьме. Тогда я еще не знал, что с официальной процедурой приема в тюрьму эта ситуация не имеет ничего общего, что привели меня, можно сказать, через черный ход. -- В конце коридора -- опять Суков, Слава, Толя. В отгороженной решеткой части сидит за столом, забрызганном кровью, ярко накрашенная молодая женщина в грязном белом халате: -- Гусейнов, руку давай. Где вены? Наркоман? -- Да, -- улыбнулся кавказец. -- Ладно, -- женщина с сожалением достала из кармана иглу в упаковке; раскрыв, проколола с сухим треском вену на кисти руки Гусейнова. -- Отойди. Следующий. Фамилия. -- Павлов. -- Имя, отчество. -- Алексей Николаевич. -- Год рождения, число. -- 1957, 27 октября. -- Статья. -- Не помню. -- Должен помнить. -- Кажется 163. Вы у него спросите, он лучше знает, -- киваю на Сукова. -- Вас били? -- Да. -- Кто бил? Не представились. В ИВС к врачу обращались? -- Сказали, врач будет в Москве. -- Я врач. К конвою претензии есть? Гляжу на застывшего в напряжении Сукова. Что ж он так напрягся, будто не я у него в гостях. -- К конвою нет, -- вижу, как облегченно вздыхает Суков и молча уходит с собратьями по разуму. -- Жалобы есть? -- Голова болит. Уже одна. Было две. -- На учете в психдиспансере состоишь? -- Нет. -- Давно болит? -- С неделю. -- Рвота была? -- Когда били -- да. Потом -- нет. -- Что еще? -- Позвоночник болит. -- Это не страшно. У меня тоже болит. Руку давай, давление посмотрим. У тебя всегда такое? -- Сколько? -- 170/110. -- Обычно 110/70. -- Вены есть? Сожми кулак, -- потянулась к тарелке с иглами без упаковки. -- Я бы хотел одноразовую. -- Хотеть не вредно. Теперь укол, -- опять берет такую же иглу. -- Я отказываюсь от укола. -- Считай, что я этого не слышала. Подошел тюремщик с дубинкой: -- Надо помочь? Не понимает? Все? Выздоровел? Пошел за мной! В грязной комнате без окон злобный мужик в камуфляже распотрошил принесенные откуда-то мои ве-щи, велел раздеться догола, указал на дверь: "Иди туда". А пол такой, что свинья в сапогах не пойдет, не то что босиком. -- Можно, -- говорю, -- хотя бы носки не снимать? -- Молчать! Пошел! -- дверь захлопнулась. Света нет. Стою, жду. Открывается в стене окошко, через него летят поочередно на пол мои вещи: -- Забирай, выходи. Здесь оденешься. Выхожу. Тюремщик разглядывает мой кошелек: -- А с этим что будем делать? Намек понятен. -- Разделим пополам, а ты меня устрой здесь. Подобие улыбки озарило лицо тюремщика, и денег в описи стало вдвое меньше. Тюремщик смягчился: -- Пошли на сборку. Если то, как он меня устроил, хорошо, то что такое плохо? В заплеванной конуре, где места не больше чем на троих, меня захлопнули одного. -- Эй, есть кто? -- послышался знакомый голос кавказца. -- Говори! -- отозвался другой. -- Тебя как зовут? -- Саша. -- Еще кто есть? -- Есть, -- отвечаю. -- Алексей. -- Ты откуда, Саша? Я -- Лева Бакинский. -- Отсюда, с централа. -- Леша, а ты? -- Из Москвы. -- С воли? -- Да. Мы у врача виделись. -- Саша! -- в голосе Левы тоска. -- Как там у тебя, тесно? -- Тесно. -- У меня тоже. Плохо мне. Кумарит. Трусы уже два раза поменял. -- Терпи, Лева. -- Леша, а у тебя тесно? -- Не очень. -- Сколько человек сидеть могут? -- Три. -- И свет, наверно, есть? -- Есть. -- Везет! У меня только один может сидеть. Леша, я к тебе приду! У тебя курить есть? Ох, плохо мне. Саша! -- Говори! -- Саша, какое положение на централе? -- Вор на тюрьме. Багрен Вилюйский. Общее собирается. Карцер греется. На тубонар и больничку дорога два раза в неделю. БД и ноги. На воровском ходу. Хлопнула дверь. -- "Давай его сюда, -- послышался начальственный голос, -- я сам с ним поговорю". Кого-то вывели из соседней конуры. Тот же голос: "А вот я тебе дам, как следует. Руки за спину. Руки, сказал, за спину!" Затем удар, как в боксерскую грушу и сдавленный голос: "С-сука!" -- "Ты что сказал, падла? Ты что сказал!" -- и вдруг частые удары, будто в тесной комнате остервенело гоняют футбольный мяч, и крики избиваемого, какие и назвать нельзя иначе как страшные. Крики оборвались. Что-то тяжелое протащили волоком. Хлопнула дверь. Все стихло. -- Саша! -- позвал Лева. -- Говори. -- Саша! Ты здесь. Леша! -- Да. -- Ты тоже здесь. Саша! -- Говори. -- Я думал -- тебя. -- Нет. У меня ВИЧ, меня не трогают. В замке моей двери повернулся ключ: -- Павлов! Пошли. Руки за спину. -- Обдало холодом: угораздило подать голос... Однако обошлось: привели в фотолабораторию. Сфотографировали: фас, профиль. Сняли отпечатки. Повели назад. По пути откры-лась какая-то дверь: в совершенно черной от грязи комнате с черным же потолком толпится куча народу в верхней одежде, и смердит оттуда, как в ИВСе. Понятно. Что будет дальше, неизвестно, но пока повезло. -- Что, Павлов, сфотографировался? -- весело поприветствовал меня тот, что принимал. -- Пошли за мной. -- Леша, ты пришел? -- это Лева. -- Старшой! Подожди, не уходи! Старшой! Посади меня к нему! Старшой, я умру здесь! Я тебя Христом-богом прошу! Посади меня к нему! -- Я не старшой, -- с гордостью отозвался мой конвоир, -- я -- руль! -- В доказательство того, что он -- руль, послышался громкий голос: "Руль! Ты где? Ру-уль! Куда этого?" Руль бодро распорядился, "куда этого", а я кое-как примостился на лавке и закрыл глаза. -- Старшой! -- Лева Бакинский остервенело барабанил в дверь. -- Старшой! Щелкнул замок, шаги: -- Чего орешь. Я старшой. -- Старшой! Посади меня к Леше! Старшой... -- Лева почти плакал. -- Я тебя по-человечески прошу. -- Слушай, Руль, на что его посадить, чтоб он заткнулся? -- спросил кого-то старшой. Хлопнула дверь, все стихло. Однако через какое-то время крякнули замки: один, другой, третий, открылась моя дверь, и Лева с пакетом в руках проворно нырнул в мою конуру, от былой заторможенности его не осталось следа. -- Угощайся! -- Лева достал печенье. Угощаться не хотелось. И видеть Леву не хотелось. И не хотелось много чего еще. -- Спасибо. Не хочу. -- У тебя курево есть? Ого! -- "Мальборо". Ты по воле-то чем занимался? -- Всем понемногу. -- А по какой статье заехал? -- Не помню точно. -- Как не помнишь? Ты, я гляжу, по первому разу. На тюрьме это главный вопрос. Могут неправильно понять. У тебя же в копии постановления есть статья. -- Мне ничего не дали. -- Не может быть. Всем дают. Слушай, Леша, тебе к адвокату надо, здесь что-то мутно. А паста у тебя есть? -- Слушай, мужик, -- говорю, -- оставь меня в покое, ладно? Лева посерьезнел: -- Ты меня больше так не называй. Мужики -- на лесоповале. А я не мужик. За то, как ты на вопрос ответил, -- бьют. Но я по жизни крадун, живу по воровским законам и считаю, что надо не наказывать за незнание, а учить. В тюрьме все люди, и мы должны держаться вместе, иначе нас мусора поодиночке передушат. Есть неписаные законы и правила, установленные Ворами, суровые, но справедливые. Их надо знать. Поэтому надо интересоваться. Нельзя отказать арестанту в просьбе, если просит не последнее. Порядочному арестанту всегда есть что сказать. И Вор -- это не тот, кто ворует, а кто лучше всех знает жизнь и имеет высочайший авторитет. Вор никогда не работает. Ему это не нужно. Вор -- это звание приближенного к богу. Опять университеты. Соображая, что в словах Левы может быть правдой, а что не может, и наблюдая, как он манипулирует по-блатному пальцами, решил быть раз и навсегда осмотрительнее. -- Хорошо, Лева. Спасибо за науку. -- Спасибо скажешь прокурору. В тюрьме "спасибо" нет. Есть "благодарю". А за спасибо е..т красиво. Следи за каждым словом. И никогда не в падлу, если чего не знаешь, поинтересоваться, -- это приветствуется. Тюрьма -- наш общий дом, нам в нем жить. Захлопали двери. Открылась и наша. Зашел высокий парень, сел на скамейку, взялся руками за голову. В ко-нуре стало тесно, мир сузился до неузнаваемости. -- Откуда, братишка? -- спросил Лева. -- С коломенской тюрьмы, -- на парне лица нет. -- Зовут как? -- Леша. -- Меня -- Лева. Его -- тоже Леша. Как там, в Коломне, кормят? -- Кормят хорошо. И бьют мусора -- от души. -- Статья тяжелая? Парень безнадежно махнул рукой и закрыл ладонями лицо. На руках татуировки: могилы, черепа. Потом достал из грязной сумки машинописный текст, протянул Леве. Прочитав, Лева задумался: -- Говорят, в таком случае плохо, если у трупа есть голова. Голову-то оставили? -- В том-то и дело, что оставили! -- тоскливо ответил Леша. Старшой открыл дверь. -- "Вы двое, -- указал на меня и Леву, -- с вещами". Взяли свои баулы (сумки то есть), пошли. Парень поднял лицо. Во взгляде страдание и мольба. Чем же я тебе могу помочь. Ни воля моя, ни власть. Молча, взглядом: "Держись, не мне тебя судить". И он также молча: "Благодарю". Какой арестант не помнит этой, скупой на слова, но так нужной поддержки, когда нет сил ни ждать, ни надеяться, и вот-вот разорвется череп от ударившей из сердца крови, и меркнет свет, но касается твоего плеча татуированная рука какого-нибудь головореза, и доносится издалека его голос: "Не гони. На, покури "Примки". И, прикрывая ладонями поднесенный огонь, прикуриваешь, вдыхаешь горячий горько-сладкий дым, куришь молча, курит и молчит твой собеседник, и отступает отчаянье. Какой длинный день, ни часов, ни времени. По коридорам, по ступенькам вниз, в грязный тупик, сырой и черный, где вдоль глухой стены -- сточный желоб, а в нем шевелятся неторопливые жирные лоснящиеся в полумраке крысы. Напротив стены три деревянные пере-хлестнутые железом двери с открытыми кормушками, тускло светящимися, как маленькие окна. И чуть ли не шипение слышно адского огня. Нам с Левой в среднюю дверь. Совершенно черная от грязи камера с двумя откидными шконками, от которых сохранились только металлические рамы. Полуподвальное окно в крупную решетку, из-за которой сочится темнота и холод (значит, на улице ночь). От ветра окно наполовину заслонено убогим деревянным щитом. У двери -- вонючая параша. На свисающих оголенных проводах подвешена слабая лампочка. На одной шконке, на трех досках, лежит в лохмотьях парень. На другую шконку ни сесть ни лечь, разве что если взять щит от окна и положить на раму. Парень с трудом поднял голову, мутно оглядел нас и снова лег, ничего не говоря. Молчание нарушил Лева, который, казалось, с каждым часом обретал себя. Уже кипятильник подвешен на оголенных проводах, кипит вода и делается чифир, уже парень оживился, и даже встал, и ведется у них разговор за тюрьму, положение, за статью, за Иисуса Христа. Вадим в одиночке четыре месяца, ждет, когда переведут на больницу, должны делать операцию (острая форма отита, осложнение), да денег нет, адвоката тоже, а стало быть и движения. Передач не получает, сидит на баланде. Общее заходит случайно: дороги нет, только ноги иногда. Толком не знает, что за камеры -- его и соседние -- не сборка, не спец, не общак, не больничка; знает, что за углом по коридору -- карцер, и все. Соседи слева -- туберкулезники в тяжелой форме, справа -- спидовые. Два раза в сутки всех вместе из трех камер выводят в туалет, там же есть кран, можно набрать воды, так что если нас здесь оставят, утром нужно залить во что есть. -- "Я думаю, -- говорит Лева, -- завтра нас подымут в хату".-- "Лева, -- говорю, -- все хаты -- такие?" -- "Нет, эта на кичу похожа, а в хатах по-другому". Понятного мало. Что ж, буду больше слушать, меньше говорить. -- "Присаживайтесь, -- приглашает Вадим, -- яподвинусь". Лева принимает предложение, я же не могу преодолеть отвращения прикоснуться к чему-либо. Покуда станет сил, буду стоять, а когда потеряю сознание, по крайней мере, не буду этого видеть. И в туалет с тубиками и спидовыми не пойду. Никогда. Серый рассвет прополз через решетку, ничуть не оживив склепа, лишь отчетливей стала видна вековая грязь камеры. Уже был хлеб, баланда: половник чего-то сильно вонючего плюхнули через кормушку в миску Вадика, и он бережно понес ее на шконку; "рыбкин суп", говорит. Никто из нас не спал. Остаток ночи и утро Лева с Вадиком провели в религиозных дискуссиях, то и дело обращаясь к небольшой книжечке Нового Завета. Еще сутки, может быть, простоять смогу. Разве можно здесь привыкнуть? "Гусейнов, Павлов -- с вещами". Давай, Вадик, пока. Держись, если сможешь. Вывели из аппендикса, как из канализации: коридоры становятся светлее, и то, что вчера приводило в ужас, сегодня -- как избавление. Надолго ли. Что будет дальше? А вот и вовсе чистый коридор и целая толпа таких, как мы. В окошке вызывают пофамильно, выдают миску, ложку, одеяло. Разбили на группы. Нас, человек десять, завели в комнату без окон; вдоль стены лавка. Все молчат. На большинстве лиц -- страх. Выделяется один -- насмешливый, презрительный и уверенный. Вдруг обращается ко мне: -- Ты на сборке с Бакинским был? -- Да. Откуда знаешь? -- Пересечетесь еще -- скажи: Валера Бакинский здесь. Это я. Меня тоже приняли. Я поисковую пущу. Видел вас на лестнице вместе. Он не знает, что я здесь. -- Хорошо. Куда дальше, не знаешь? -- Куда-куда! На общак. Может, на спец. -- А в чем разница? -- На спецу лучше. Там даже занавески бывают. "Павлов! С вещами. Пошли". Коридоры, коридоры, вертухай оглушительно хлопает дверьми в переходах,лестница наверх, уже, наверно, этаж четвертый. Спешу за вертухаем, придерживая рукой сердце, чтобы не выпрыгнуло, и уже не обращаю внимания на боль в голове. -- Командир, идем-то куда? -- Е.... верблюд. Ясность полная: молчание -- золото. Глава 12. ЛОМОВОЙ КОТ ВАСЯ, ХАТА 228 От окна до окна (в решетках, но со стеклами) -- длинный коридор с невольничьим названием "продол", и устрашающего вида двери в рельефном металле, с тросами-ограничителями, двумя глазками, большим и меньшим (в первый как раз пройдет ствол), не двери, а монстры, за которыми обманчивая тишина. Эти чудовища стоят на пути арестанта, их никогда не открыть и не закрыть самому -- гордые швейцары с холуйским нутром сделают это за тебя. Проклятые двери скрипят и лязгают, открываясь тяжело и неохотно, и грохочут захлопываясь, категорически отгораживая арестанта от всего, на что он имеет от рождения право. Одно слово -- тормоза. Вот залязгали зубами замки на двери 228, и что там? Страшнее всего неизвестность, с ней смириться труднее всего. Калейдоскоп цветных картинок и лиц покачнулся, когда за спиной раздался короткий взрыв -- это захлопнулись тормоза. Яркая лампа дневного света на потолке, мозаично заклеенном журнальными вырезками. Гудение вентилятора. Где-то впереди громко работающий телевизор, гомон голосов. В маленькой прямоугольной комнате вдоль стен в два яруса металлические нары, впереди на высоте человеческого роста окно с решеткой, за которой с внешней стороны толстые металлические жалюзи ("реснички") почти не пропускают свет. Посередине небольшой стол с двумя лавками. У двери слева занавеска из простыней закрывает унитаз. Рядом кран сраковиной. Стены до уровня верхних нар оклеены цветными простынями, а выше все теми же журнальными вырезками. Вся камера в веревочных растяжках, на которых во множестве висит белье, одежда. На нижних нарах самодельные занавески, они же на окне. И очень много народу. Человек двадцать, одетых по-домашнему, лежат, стоят, сидят, куда-то пробираются. Ходить нет возможности, только протискиваться. Кто разговаривает, кто смеется, кто спит. Никто на тебя не обращает внимания, как будто и нет тебя. Почти все курят. В основном молодежь, старше себя никого не вижу. Все лица кажутся крайне неприятными. Так вот она какая -- хата... Где взять сил с ними общаться, где взять сил вообще: усталость, усталость, как после смертельной опасности. Заскрипели тормоза, и народу еще прибавилось, стоим как в переполненном тамбуре электрички, курим, о чем-то говорим. Время -- отсутствует. Как только подает голос замок на двери, сразу, кто услышал первым, громко дает команду: "Тормоза!" Или: "Кормушка!" Тогда, как при голосовании, вздымается множество рук на перехват метнувшемуся в отчаянном броске по головам и шконкам навстречу свободе серому коту Васе, арестанту со стажем (родился и вырос в тюрьме). На вопрос, за что Вася сидит, объяснили: за то, что родился. Но до порядочного арестанта Вася не дотягивает. Во-первых, ломовой. Выламываться из хаты -- последнее дело: значит, или косяк спорол, или петух, или кумовской. Поэтому после каждой попытки сломиться, а это строго по количеству открываний кормушки и тормозов, Вася исправно получает пизды. Рукоприкладство на тюрьме не приветствуется, но если убедительно обосновано, то и не наказуемо. К тому же отписать Вору Вася не может, а стало быть, и сор из избы не вынесен. Вступается изредка за Васю пьяная вертухайша Надя, пасущая втихаря в шнифты, но тем дело и кончается -- побазарит на продоле, погрозит вызвать резерв, да и смолкнет. Во-вторых, после каждого получалова Васяжестоко мстит: заползает под шконки, находит незакрытый баул и оттягивается на нем, после чего туда без противогаза трудно нос сунуть. Порочный круг на этом не размыкается, ибо следует новое получалово. Но виноват в беспределе, скорее всего, сам Вася, потому что порядочный арестант косяки не порет и за собой ничего не чувствует. Тем не менее, Васю любят, и на его шее красуется безусловная роскошь -- кожаный ошейник с дюралевым жетоном, на котором чеканкой набито "Кот Вася, х. 228". Жетон способствует возвращению Васи в хату, когда побег удается (редко, но бывает). Попав на продол, серый не знает, что делать с обрушившейся на него свободой, бродит, совершенно умиротворенный, до тех пор, пока старшой за пачуху сигарет не вернет кота домой; беглец, считая, что достиг границы мира, не сопротивляется, а лишь по привычке прижимает уши и закрывает глаза, когда его берут за шкибот. Однажды Вася достиг большего -- попал на лестницу. Где его нашел старшой, неизвестно, но заработал на этом уже не пачуху, а лавэ как за месяц службы. После этого Васины понятия о границах мира изменились, ловить его стало труднее, возвращать -- дороже; шансы кота на побег уменьшились. Примерно такая информация просочилась от решки к нам, стоящим у тормозов, где плотность населения гораздо выше и близка к критической. Несмотря на непомерную тесноту, камера все время в движении, кто-то куда-то протискивается, лазает по шконкам. От решки кричат: "Забейте шнифты!" Значит, нужно тотчас закрыть глазок в двери, после чего молодой крепкий парень ловко взбирается на решетку и, стоя на подоконнике (решетка несколько заглублена в проеме), ударом кулака в потолок или стену дает соседям условный сигнал, после чего с помощью веревки отправляет или принимает записки (малявы) или вещи (грузы) через разогнутые каким-то образом в одном месте реснички. Весь авторитет -- братва -- базируется ближе к решке, до которой не больше десяти шагов, но кажется, что она где-то да-леко впереди, и там за дубком (столом) другая жизнь, другие лица -- серьезные, уверенные; там есть пара шагов свободного пространства; телевизор, повернутый экраном к решке, подчеркивает разделение камеры на две части. Можно оценивать ситуацию по-разному, но -- ни крыс, ни СПИДа, ни туберкулеза, кажется, нет, если, конечно, самому не всобачили у врача. Странно, но самое большое неудобство -- душит неприязнь к тем, кто в камере, особенно к тем, кто смеется. Стою молча. Вплотную рядом грузин Гоги и осетин Алан всем видом показывают, что все в порядке, ничего особенного не происходит, и стараются дать мне возможность стоять посвободнее; предложили обезболивающие таблетки, конфеты. Оба, говорят, заехали за наркоту, но у обоих на лицах написано, что они на работе. Хотя поверить, что сюда могут быть командировки, трудно. Рядом происходит ссора, гул опасно сгущается. (Алан и Гоги подвигаются и, сомкнув плечи, отгораживают меня от ссорящихся). Бритый хохол продвигается в сторону решки и, возвратившись, сильно бьет по голове сверху вниз своего оппонента. Сразу вокруг них образуется свободное пространство. -- Але, вокзал! Вы, двое, подойдите. -- Под решкой оживление, у тормозов тишина. Оба послушно пробираются к дубку. На нижней шконке у решки спокойный парень распоряжается выключить телевизор и негромко, через дубок, задает вопрос: -- Ты его ударил? -- Конечно! -- Обоснуй. -- Слава, да он же меня дураком назвал! Все слышали, -- убежденно говорит хохол. -- Я не слышал. -- Другие слышали! -- Кто другие? -- Слава говорит тихо, почти отвлеченно. -- Леха, ты слышал? -- Нет, я не слышал, -- с удовольствием прикуривая, говорит парень с шконки напротив, тот, что лазит на решку. Слава обращает взгляд к тормозам, в его неопределенного цвета глазах прочитать ничего нельзя. -- На вокзале. Кто слышал? Тишина. -- Ты, -- говорит Слава пострадавшему, -- называл его дураком? -- Я не помню точно...-- мнется пострадавший. -- Так. Я не слышал. Леха не слышал. На вокзале никто не слышал. Значит, ты врешь? -- Я -- вру?! -- задохнулся хохол. -- Значит, сознаешься... -- В чем сознаюсь? -- Что врешь. Ты только что сказал. Твои слова: "Я вру". -- Я не сознаюсь! -- хохол разгорячен, но тверд и убежден. -- Значит, врешь и не сознаешься? -- Я не вру! -- Так не врешь или не сознаешься? -- Не вру и не сознаюсь! Слава, я запутался! Но это правда: он меня дураком назвал. -- Запутался или попутал? -- Да, попутал! Ты же понимаешь! -- Понимаю, когда вынимаю. Леха, что скажешь? Леха, серьезно обдумав вопрос: -- Кто пиздит, тот пидарас? -- Конечно! -- хохол явно хочет угодить, но Леха непреклонен: -- Значит, ты пиздишь? -- Почему? -- парень начинает бледнеть. -- Потому что ты сказал, что попутал, врешь и не сознаешься. -- Я этого не говорил. -- Значит, мы со Славой пиздим? -- Нет, вы со Славой не пиздите. -- А кто пиздит, тот пидарас? Хохол едва не плачет: -- Мне смотрящий разрешил. С верхней шконки слезает до этого молча наблюдавший за хатой мужчина в спортивном костюме, с рукой без двух пальцев, присаживается за дубок и, глядя в упор на хохла темным каменным взглядом: -- Что разрешил? Хохол в отчаянье: -- Володя, ты же сам сказал! Я говорю -- что мне делать? А ты говоришь -- дай ему по голове. -- А если я скажу тебе повеситься? Ты в курсе, что на тюрьме рукоприкладство запрещено? -- Володя, я не хотел... Слава сочувственно: -- Не хотел, но ударил. Наверно, немного хотел? -- Немного -- хотел. -- Значит, пиздишь, -- подвел итог Леха. -- А кто пиздит, тот пидарас дырявый. Значит, ты дырявый? -- Нет!! Я не дырявый. -- А доказать сможешь? -- Как? -- Да просто: сядь в тазик с водой. Если пузыри пойдут, значит дырявый. Если нет -- обвинение снимается. Сядешь в тазик? -- Сяду! -- твердость вернулась к хохлу. В тишине Леха скомандовал: -- Тазик на середину! Пластиковый тазик с холодной водой появился тотчас. С убежденной решимостью хохол спустил штаны и уселся в таз, расплескав воду, и, уже спокойно, сказал: "Я -- не дырявый". -- А ты погоди, -- тоном эксперта возразил Слава, -- не гони волну. Сейчас посмотрим. Да где ж увидишь, воды мало, надо подлить. Воды сюда! Ты по воле-то кем был? -- Футболистом. -- Ну, вот -- футболистом. А он дураком тебя назы- вает... Сейчас мы тебе водички дольем. Если пузырей нет, то и базару нет -- оправдан. Хата взорвалась хохотом и криками: "Дырявый! Пузыри! Дырявый!" Все завыло, заулюлюкало, запрыгало и закачалось: "Дыря-а-а-вый!" -- Кормушка!! -- перекрывая всех, заорал цыган. -- Васю держите!! Звякнула и откинулась кормушка, рожа вертухая вперилась в нее: -- Это что у вас? -- Ничего, старшой! Все нормально! -- раздались голоса. -- А ну, расступись! Живо, я сказал! Хотите резерв? Что это? -- посередине, голой задницей в тазике, горестно сидел футболист. -- Ничего особенного, старшой, -- объяснил смотрящий. -- Купаемся. -- И все? -- Все. -- Тогда гулять! -- кормушка захлопнулась. -- Дело передается в суд, -- объявил Слава. -- Судебное заседание состоится в прогулочном дворике. Явка обязательна. Камера пришла в движение, из угла между тормозами и ближней шконкой разобрали гору курток, под которой обнажилась чугунная вешалка. Через несколько минут, вся одетая, хата ожидала прогулку. По одному, из хаты на продол, на лестницу, мимо вертухаев, наверх, на крышу, в прогулочный дворик, в бетонную камеру, не намного большую, чем хата 228, где вместо потолка решетка, а над ней небо, то самое, упоминаемое в шутках, небо в клетку, серое, сырое и недоступное. Здесь можно ходить, что несколько человек и делают, остальные расположились на корточках, как зрители перед артистом -- многострадальным ответчиком. -- Встать, суд идет, -- объявил Слава, и все встали,включая Леху с литровой кружкой чифиру в одной руке и Васей в другой. -- Прошу садиться, кто желает; кто не желает -- присаживаться. Слушается дело по обвинению гражданина -- как фамилия? Доценко? -- гражданина Доценко -- в том, что он дырявый; данный факт установлен предварительным следствием. -- Я не дырявый, -- затравленно возразил хохол. Каменный взгляд смотрящего зловеще похолодел: -- В тазик садился? Пузыри шли? Что молчишь? Порядочному арестанту всегда есть что сказать. Я задал вопрос. -- Шли. Но я не виноват. -- Но пузыри были? Футболист свесил голову. Прихлебнув чифиру и передав кружку дальше по кругу, включился Леха: -- Может, ты за собой что-нибудь чувствуешь? -- Нет, не чувствую. -- Чего не чувствуешь? -- это уже Слава. -- Не чувствуешь, как пузыри идут? -- Да. -- Подсудимый признался, что не чувствует, когда у него идут пузыри. Есть подозрение в неосознанности совершенного преступления. Подсудимый, вы осознаете тяжесть совершенного вами преступления? -- Я не виноват! Смотрящий (доброжелательно): -- Но пузыри были? И ничего за собой не чувствуешь? -- Не чувствую. Леха (обличительно): -- А пузыри? -- Это не я. Слава (заинтересованно): -- А кто? Кто в тазик садился? -- Кто-то положил в воду таблетку. -- Какую таблетку? -- "UPSA". -- Подсудимый бредит. У какого пса? -- Это аспирин. "Aspirin UPSA". Шипучий. -- Где ты его взял? -- Я не брал. Мне подбросили! -- Никогда не брал аспирин? -- Никогда. Леха: -- А кто пиздит, тот пидарас? Никогда ни у кого не брал аспирин "UPSA"? -- Нет, вообще, конечно, брал, но не сегодня. -- Значит, вообще у пса брал, но не сегодня? -- Да. Смотрящий: -- Подсудимый признался, что брал у пса. Часто брал? -- Мне подбросили. -- Я интересуюсь, часто брал? -- Нет, не часто. Слава: -- Подсудимый неоднократно признался, что брал у пса, но не часто. При этом утверждает, что не чувствует, как у него идут пузыри. У какого пса ты брал, но не часто? У одного или нескольких? Судя по задрожавшим рукам футболиста, до него наконец-то дошло. Не поднимая головы он молчал. Леха погладил Васю: -- Хороший кот! Хороший Вася. Подсудимый, Вам предоставляется последнее слово. -- Я не виноват... -- Та-а-а-к. А что скажет прокурор? В какой палате у нас прокурор? Слава: -- Надо выслушать адвоката. Леха: -- А в какой хате адвокат? Смотрящий: -- Подсудимый, ты что-нибудь понял? -- Да... Если кто-нибудь позволит себе так обращаться со мной, это кончится плохо. Сразу. И, вероятнее всего, -- для меня. Почему они улыбаются. Что это -- забава зэков или улыбка людоеда. Что будет дальше. Говорят то ласково, то как палачи. Скорпионы. Сволочи. Эти трое. Остальные -- подлое быдло. За этими мыслями я и не заметил, что, как раненый волк, один хожу взад-вперед, остальные участвуют в заседании. -- Подсудимый, что ты понял? -- голос смотрящего смягчился. -- Ты понял, что на тюрьме рукоприкладство не приветствуется? -- Да! -- выдохнул с надеждой хохол. -- Я больше не буду. Простите меня! -- Бог простит. А вот как прокурор? Так в какой хате у нас прокурор? Ладно, с этим адвокат разберется. В тазик -- зачем садился? -- Чтобы доказать. -- Что доказать? -- Что я не дырявый. -- Ну, и доказал? По-другому не мог? -- Вы же сами сказали. -- А если б тебе сказали повеситься? Еще в тазик сядешь? -- Нет, не сяду. -- А зачем садился? Порядочный арестант в тазик не сядет. -- Володя, а что я мог сказать? Слава: -- Да что угодно. Знаешь, что я сказал бы? -- Что? -- Тому, кто мне предложил бы сесть в тазик, я бы сказал: "Я сяду в тазик, если ты мне в х.. дунешь, чтоб пузыри пошли". Понял? -- Понял. Смотрящий: -- Мой совет: не забудь, когда на общак съедешь. Все встали и сразу забыли хохла. Какой-то цыган громко обратился ко мне: -- Тебя как зовут? -- Алексей. -- Погоняло есть? Опять погоняло... -- Нет. -- Будет. Богатырь Алеша Попович. Согласен с таким погонялом? -- Сам ты попович, -- отвечаю на всякий случай. -- Я тебя чем-то обидел? -- Нет. И надеюсь, это взаимно. -- Тогда просто Богатырь. Согласен? -- Просто оставь себе. -- Хорошо. -- Богатырь? Желая как-то прекратить этот диалог, молча поднимаю и опускаю руку. -- Верно! -- одобрительно кричит цыган, как Коля Терминатор в ИВСе. -- Больше дела, меньше слов! Так я узнал, что такое погоняло и значение сделанного мной жеста. Заскрипела дверь, заглянул вертухай: "Домой!" Это значит в хату, ибо, как утверждает братва, тюрьма -- наш общий дом. В хате вновь прибывших, включая меня, по очереди, по двое-трое, позвали к решке, к смотрящему (где ж было мне тогда знать, что смотрящих на спецу не бывает), предложили сесть за дубок. -- "Ну, что я вам могу сказать, -- серьезно начал Володя. -- Вы заехали на централ Матросская Тишина, на Большой спец. Есть еще корпус ФСБ -- Малый спец, общий корпус, больница, туберкулезный корпус, хозбанда живет отдельно. Тюрьма перегружена, рассчитана на полторы тысячи человек, сейчас на тюрьме восемь тысяч. Самое тяжелое положение на общем корпусе. Вам повезло, Вы попали в одну из лучших камер Большого Спеца и централа вообще. Я в хате смотрящий за положением, зовут меня Владимир, можно Володя;здесь обычно по именам: лагерный пацан считается до шестидесяти. Сижу почти год, статья тяжелая -- контрабанда, от семи до двенадцати лет. Тюрьма на воровском положении, на тюрьме Вор, Багрен Вилюйский. За Большим спецом смотрит Измайловский. К ним можно обращаться по серьезным вопросам. С десяти вечера до шести утра работает дорога, вот дорожник -- Леха. Если хотите отписать знакомым, подельникам, отдавайте малявы ему, он отправит. Можно пустить поисковую по всему централу, если хотите кого-нибудь найти. Поисковая пройдет всю тюрьму, даже тубонар и больничку. В отдельных случаях, если есть серьезные основания, можно найти дорогу и в карцер, и даже в корпус ФСБ. В малявах советую лишнего не писать, бывает, их мусора перехватывают, да и вообще неясно, через какие хаты они проходят. Работа на Дороге ответственная, запала быть не должно, особенно если идут важные сообщения, например Воровской Прогон. Кроме того, на этой половине решаются вопросы, о которых вам лучше и не знать. Поэтому передвигаться по хате можно до дубка, дальше не надо. Если что важное, можно обращаться ко мне, к Славе и Лехе. В камере собирается общее. С камерного общака уделяется на тюремный, с тюремного греется тубонар, больничка, карцер. Если кто получает передачу, по желанию, может передать часть на общее. Когда дорожник на решке, шнифт должен быть забит, поэтому тот, кто ближе к тормозам, должен сразу после команды встать так, чтобы его закрыть. От нас идет БД (Большая Дорога) со всего корпуса на больничку, это особая ответственность. Если вертухай увидит дорожника на решке и дорожник попадет под раздачу, отвечать будет тот, кто стоит ближе всех к шнифтам. Петухов в хате нет, под хвост никто не балуется: можно чифирить, докуривать за соседом. На сборке, когда пойдете на вызов к адвокату или следователю, за незнакомыми докуривать не надо. Петухи сами не представляются, а информация по тюрьме расходится быстро. Когда иде-те на дальняк, сразу пускайте воду, кран отворачивайте и закрывайте до конца. Если кто-то ест, лучше подождать или попросите прерваться; это на общаке не важно, там столько народу, что никто не обращает внимания, а здесь строго. Все конфликты решаются здесь, у решки. Беспредела в хате нет. С футболистом -- не принимайте всерьез. Вольные посылания забудьте. За это жесткий спрос. Речь должна быть выдержанной и понятной, иначе можно оказаться в трудном положении. Живем мы, в основном, семьями по три-четыре человека. Каждая семья сама питается, семейники поддерживают друг друга. Общайтесь, может, с кем найдете общий язык, и вас возьмут в семейку. В общем, сами смотрите, что к чему, интересуйтесь у тех, кто сидит долго. Пока все. Потом поговорим еще. Вопросы есть?" Вопросы, конечно, есть. Как можно круглые сутки сидеть или лежать на шконке, как можно до бесконечности стоять у тормозов, где несусветный гам, сырость и вонь, хотя и работает вентилятор. Здесь, у решки, даже как будто дышать можно, а там? По какому признаку у решки каждому по шконке, в середине по месту на двоих-троих, а у тормозов одна шконка на десятерых и спать нам по очереди, по два часа каждому. Чем здесь питаются, если на вопрос, заданный в окошко: "Баланду будете?" -- последовал ответ: "Сам ешь свою баланду!" Тем не менее, некоторые передали свои шлемки, в которые баландер налил такой гадости, что сразу стало понятно: это есть можно только под угрозой голодной смерти. И что нужно, чтобы не попасть на общий корпус. Есть ли вероятность, что окажут медпомощь. Много вопросов. Только не к спеху. Главное -- все это скоро закончится, не может не закончиться; если человек не виноват, не могут его долго держать в таких условиях. А пока -- упереться рогом и держаться. -- "Нет, -- говорю, -- вопросов нет". Некоторое облегчение принесла возможность сидеть по очереди на первой нижней шконке: один спит, а четверо сидят с краю. На верхнихместах -- только по одному. Точно: вокзал. Все шконки застелены бельем, а на этой только грязный матрас. Впрочем, антисанитарной обстановку назвать нельзя, все стараются соблюдать чистоту и, если так можно выразиться, порядок. По стенам наклеены разные коробочки для мелочей, у решки есть клееная полка с книгами, около раковины под электрической розеткой картонная полочка для кипячения воды, под дубком подвесное полотнище с ячейками для посуды -- парус; вентилятор над тормозами погружен в самодельный картонный тубус, веревочные растяжки устроены оптимальным образом, картинки на стенах и потолке подобраны не случайно, бросается в глаза одна: сфинкс и призыв "не бояться страха". На картинках много надписей. Закрываю глаза, загадываю на будущее. Открываю, наугад останавливая взгляд на одной из них. "Все будет так, как мы захотим сами". Да, наверно, все-таки хотел... Если бы не такое количество народу, то вполне терпимо, но, говорят, эта хата не надолго, переведут на общак, о котором рассказывают страсти. Но мне-то что до того, не пройдет и месяца, как меня отпустят; Россия, худо-бедно, а стремится в цивилизованный мир; понятие презумпции невиновности уже несколько лет как перестало удивлять людей; поменялся один из важнейших принципов в жизни общества: раньше было запрещено все, кроме того, что разрешено, теперь же разрешено все, что не запрещено. Так что ничего. Голова болит, спина, но опять-таки не умер, не умру и потом, главное -- рогом, рогом упереться. Покрепче. Однако что-то непросто упираться. Вон уже Алан на пальму взгромоздился (что значит общительность), а мне ждать своих двух часов сна, и сколько еще? Не потерять бы сознание. Да нет, не потеряю, не должен. Гоги рядом тоже несладко, а все с расспросами, ненавязчиво, но тянет за язык. Ладно, Гоги, слушай, коли так интересно, чем я занимался на воле. Я тоже развлекусь воспоминанием. 1987 год. Чемпионат Москвы в классе техническисложных восхождений проводился на базе альплагеря "Ала-арча" в Киргизии. Позади тренировочные, плановые, контрольные восхождения. Соревновательный объект -- пик Свободная Корея, северная стена. Комбинированный маршрут высшей категории трудности по практически отвесной стене, почти не освещаемой солнцем, -- объективно опасен (камнепады, ледопад). Пройти маршрут -- значит занять призовое место. Накануне восхождения вдруг в августе наступила зима. В базовом лагере на зеленую траву и цветы выпало столько снега, что некоторые палатки порвались под его тяжестью. Посовещавшись, пришли к выводу, что снег на стене не помеха, все равно не задержится, а лавины с предвершинной шапки через нас, надо полагать, перепрыгнут. Опять же на морозе меньше вероятность камнепада. Скалы холодные, натечный лед -- это неприятно, но зима -- она и есть зима, не только же летом ходим в горы. Категория трудности, если не формально, то фактически, повышается на единицу, но так представим, что дело происходит повыше, скажем на Памире. Правда, это уже был бы высотно-технический класс, но что с того -- все согласны: идем. В первый день выйдет одна связка, навесит веревки настолько высоко, насколько сможет пройти, спустится в базовый лагерь, а на следующий день по "перилам" поднимется вся команда и продолжит штурм с ночевками на стене. Приятно спать в палатке, сколько хочешь, а проснувшись, выглянуть наружу, смотреть на падающий снег, курить, сознавая, что у Марата и Аркадия сейчас нет опоры под ногами, а ты самым комфортабельно-свинским образом можешь лежать, как хочешь, на спине, на боку, на животе. Дарит альпинизм и такие простые удовольствия. Чтобы оценить свободу, нужно ее временно лишиться. Как раз завтра и лишишься, поэтому каждая минута сегодня -- удовольствие. Не торопясь одеться, разжечь примус, сделать чаю, пойти к друзьям в соседнюю палатку. -- "Зачем мы ходим в горы?! -- восклицает Валера. -- Это,наверно, как раньше на войну ходили". Валера доволен: он не в команде, ему завтра наверх не идти. Зря радуешься, дорогой товарищ, ты -- в спасотряде, и если с нами что приключится, полезешь вслед и хлебнешь по самое некуда, спасая нас. Валера сам знает это, а потому вдвойне желает нам удачи. Каждый раз перед сложным восхождением хочется, чтоб нашлась не зависящая от тебя причина для его отмены. Уверен, такое желание, осознанное или нет, бывает у каждого. Другое дело, когда рюкзак на плече -- все, сомнения прочь. Странное стремление -- идти к вершине по трудному пути. В чем смысл? Размышлять некогда: уже идем по леднику. Снегопад прекратился, морозная ночь, звезды. Впереди Марат с Аркадием, они уже знают дорогу, начало маршрута искать не придется. Вот ледник стал уходить в небо, идем на передних зубьях кошек к навешенным перилам. Я в связке с Аркадием. Вчера первым на стене работал Марат, сегодня будет Аркадий, завтра он же, потом я. Еще двое в команде, Саша и Толя, первыми давно не ходят; как говорит Толя, живого мастера надо беречь. Трудность и опасность для идущего первым в том, что веревка от него всегда идет вниз, в случае срыва ему грозит падение до ближайшей точки страховки (обычно это крюк с карабином, в который прощелкивается веревка) плюс на такую же глубину, пока веревка не натянется, задержанная руками страхующего. Это могут быть и несколько метров, и десятки метров. Могут и крючья не выдержать, тогда, как правило, связка погибает. Вот здесь, недалеко, гора Байлян, в прошлом году двое наших ребят с нее не вернулись. А сколько лет ходили в горы. Помнится, спросил одного из них, не страшно ли. "А чего, -- говорит, -- бояться. Если опасно, я лишний крюк забью, а если плохо, так вовсе не пойду. Я в горы хожу за удовольствием". За чем сейчас идем мы? Поднимаемся по заледенелым веревкам с помощью зажимов, которые идут вверх по веревке, а вниз уже нет. Скалы отвесные, трудные,похоже, вчера на ветру, в снег и мороз, Марату здесь досталось. Невольно задаюсь вопросом, а смог бы сам здесь пройти первым. Сегодня погода ясная. Рассвет обозначил контуры гор и уходящую бесконечно вверх стену. Перильные веревки закончились, началась напряженная работа. Крутизна и трудность стены подавляют, чувствуешь себя муравьем на небоскребе. Ползем вверх, за час метров на сорок, не больше. Аркадий -- хороший скалолаз, это успокаивает, но совсем не хочется, чтобы он устал, пусть пользуется безраздельно почетным правом идти первым, вся команда безусловно поддерживает его в этом стремлении. За горой взошло солнце, напряжение возросло: сверху, воя как снаряды, полетели оттаявшие камни, куски льда. Это по холоду, а что было бы в теплую погоду. Чем выше, тем меньше хочется смотреть вниз и по сторонам: масштаб картины угнетает, лучше смотреть вверх да перед собой. Вот небольшая трещина в скале, вот вбитый в нее титановый лепесток с ушком, за которое и держится на карабине твоя жизнь. Скала пахнет свежевысеченной искрой. Все мысли о том, чтобы не делать ошибок, разговоры -- краткие команды: "Выдай веревку! Внимательно! На самостраховке! Понял! Страховка готова, пошел!" По закрепленной веревке подтягиваются остальные. Пока первый обрабатывает следующий участок, остальные висят на крючьях. Спокойнее всего под скальными карнизами: на падающие камни можно не обращать внимания. Вверх, вверх, вверх. Утро, день, вечер. Скоро стемнеет. На первой же полке надо