ночевать, но полок нет, ни больших, ни маленьких. Все, останавливаемся, как говорится, спасайся кто может. Саша, наш ветеран, откачивается на веревке маятником по стене, цепляется за уступ, на нем можно сидеть, находит в скале трещину, вбивает крюк, пристегивается к нему на самостраховку. Саше повезло. Толя растягивает на крючьях маленький гамак. Это удобно. У Марата гамак побольше, в нем они усаживаются вдвоем с Аркадием. Им тоже везет. Я га-мака не взял. Почему? А кто его знает. Лишний вес. Да и где бы я его тут повесил, и так крючьев забито мало, а трещин больше нет. Стою на облитом, как глазурью, натечным льдом участке скалы, крюк для самостраховки забит вверху и в стороне. Или зависнуть в обвязке, тогда до стены можно лишь достать рукой, или стоять на передних зубьях кошек, придерживаясь для равновесия за самостраховку одной рукой и за зацепку на скале -- другой. Опасаясь, что от ремней в висячем положении за ночь затекут ноги, выбираю стоячую ночевку, все-таки можно переминаться с ноги на ногу. К тому же висеть в пустоте и темноте как-то неприятно. В общем, не повезло. Рядом гамак Марата и Аркадия, но тоже не с руки: оттяжку для равновесия не сделать. Теперь считай секунды до утра, упершись козырьком каски в стену. Все замерли, как куры на насесте. После двадцати часов непрерывной работы хочется пить. Кусочки льда, отколотые со скал, только сушат глотку и усиливают жажду. О еде речи не идет. У каждого есть маленький пакетик с восточными сладостями, которые следует растянуть на все восхождение. Мы с Аркадием свои запасы уже приговорили. Остальные, похоже, тоже. Руководит нынче Толя, за ним числится много сложных восхождений, он знает, что нужно. -- Саша! Ты живой? -- Живой, Толя, живой, -- по голосу понятно, что Саша в норме, ничего ему не надо, и разговаривать сегодня он больше не хочет. -- Аркадий! Что Марат затих? Скучает? -- Нет. Блюет. -- А что так? -- Температура. Заболел. -- Будем спускаться? -- Нет. Если первым не пойдет, -- до вершины дотянет. -- Алексей! -- Что? -- Насчет гамака всех предупреждали. -- На хрен он нужен. -- Понял. Курить будешь? Замечательно. Я, по случаю необычного восхождения, не взял сигарет. А зря. -- Буду, передай через Аркадия. Мастер -- он и есть мастер. Старый конь борозды не портит. -- Но и глубоко не пашет, -- значительно отвечает мастер. -- Аркадий, на, попробуй передать сигарету. Не урони. Марат! Что молчишь, давай работай, разводи примус. Аркадий, набей льда. Внизу послышался металлический звук ударившегося о скалу предмета. Толя: -- Что это было? Марат: -- Примус. -- Крышка осталась? -- Да. Выбросить? -- Не вздумай. Бензин не уронил? -- Нет. Если на еде и гамаке можно сэкономить в весе, то примус берется на гору всегда. Глоток горячей воды -- это важно. Толя распорядился собрать из карманов бумажки, обломки спичек, чего оказалось достаточно, чтобы, залив бензином и запалив, растопить в кружке лед. Странно: можно протянуть в темноте руку и в пустоте нащупать переданную тебе кружку с водой, которую заглатываешь жадно, не обращая внимания, что она с камнями, и в то же время неудобство и напряжение твоего положения никто изменить не может. Опять все замолкли. Теперь не спи. Заснешь -- слетишь с какой-никакой, а все-таки полочки, будешь болтаться в пустоте; забраться обратно в темноте будет трудно. Опять же замерзнуть можно, температура-то минусовая. Так что -- переминаться с ноги на ногу, поставить стопу поперек, перенося нагрузку с передних зубьев кошек на боковые,постучать ботинком о скалу, опустить одну руку с холодной скальной зацепки, отогреть, вернуть на место, опустить другую. Толя сделал сюрприз: передал не одну, а четыре сигареты. Курю. На стене тишина. На горизонте огни города Фрунзе, поэтому нет обычного в горах ощущения затерянности во Вселенной. Холодно. Очень. -- Алексей! Не спишь? -- это Толя. -- Издеваешься? -- Не обморозился? -- Не дождешься. -- Коньяк будешь? -- А у тебя есть? -- с моей стороны вопрос полон мужественной иронии. -- Есть, -- отвечает Толя. Что ему сказать. Как говорил известный персонаж, грешно смеяться над больными. Поэтому я и не буду смеяться. -- Марат! Аркадий! Вы коньяк будете? Нет? Тогда передайте Лехе. Не шутит, старый конь. У меня в руке бутылка. Мы тут на жратве экономим, а он пол-литра затащил. Говорят, настоящие мужчины утоляют жажду водкой. Не знаю, насколько справедливо данное утверждение, но что полбутылки коньяку в данном случае жажду утолили вполне -- это правда. Так же поступил Толя, после чего с торжественным напутствием отправил пустую посуду в бездну, и мы довольно слаженно запели во всю глотку: "Из полей -- уносится печаль, Из души -- уходит прочь тревога! Впереди у жизни только даль, Полная надежд людских дорога!" Партнеры по восхождению хранили молчание, а мы куролесили еще несколько часов, сравнивая степень свободы жителей города Фрунзе и нашу. Проснулся я от тяжести в голове. Что-то было неправильно. Сначала я решил, что сон не закончился, по-тому что гор вверх ногами не бывает, потом понял: вишу в воздухе на самостраховочной веревке, но, по результатам романтического подхода к альпинизму, система обвязки растянулась, будучи самодельной, и я оказался вниз головой, отчего физиономия затекла и распухла. Пока этого безобразия в сером рассвете не видит никто, принял меры к восстановлению положения вверх головой, потом подтянулся на самостраховке и раскачиваясь поймал зацепку, достиг прежнего положения. Самочувствие в норме, только спать хочется. Через пару часов мы с Аркадием двинулись дальше. К небу. К полудню преодолели несколько карнизов. Очень трудное лазанье. Аркадий работает как ломовая лошадь и все больше мрачнеет, начинает ругать гору. -- "Нельзя, Аркадий, так говорить". -- "На хрен! -- отвечает. -- В гробу я ее видел! Еще одну веревку и меняемся". М-да... Впереди сорок метров скал с отрицательным уклоном -- ключевой участок, как раз через одну веревку. Извольте пожаловать. Маршрут идет по стене чуть наискосок. Отсюда уже безопаснее верх, потому что если спускаться, то напрямую, а там все простреливается камнями. Как на большинстве восхождений, наступил момент, когда назад если не труднее, то опасней, чем вперед. Аркадий медленно поднимается к нависающим как судьба красным скалам. Ругается, зависнув на очередном забитом крюке, но делает все правильно: две веревки ведет за собой через крючья и закладки по обе стороны от себя, на случай если одну перебьет камнем. Эти красные скалы на фоне стремительных облаков будут потом сниться, освещенные мистическим светом предстоящего преодоления. А сейчас, повиснув на самостраховке, упершись ногами в стену, я держу в ладонях обе веревки, медленно уползающие из рук вверх, и слежу за Аркадием. Оттого, что голова запрокинута, болит шея. Да и опасно это. Лицо посечено в кровь осколкамильда и каменной крошки, руки тоже. Устроюсь-ка я под карнизом, пока Аркадий на очередном крюке на самостраховке. Чуть вправо, в щель -- закладку, теперь можно висеть в безопасности. А то, глядишь, камень побольше прилетит. Вздремну перед боем. Такой трудности скал еще не было в моей практике. -- Аркадий, как дела? -- Вижу ручку. -- Это значит, зацепку, за которую можно взяться, если не двумя руками, то, по крайней мере, четырьмя пальцами. -- Дойду до нее -- и меняемся! Хорошо. Моментально засыпаю, выигрывая минуту отдыха. Сначала раздался истошный крик Аркадия: "А-а-а-а-а!!!" В следующее мгновение что-то со змеиным шипением заслонило свет, обдало горячей волной и исчезло. Внизу ухнуло как взорвалось. Резко прыгнула из рук веревка. Инстинктивно сомкнулись со всей силы пальцы, показалось -- не удастся удержать; нет, удалось. Хорошо, что в рукавицах, веревкой прожгло материю, но не кожу. Уперся ногами в стену, выглянул из-под карниза. Аркадий висит на одной веревке всего в нескольких метрах выше, бормочет, стонет и сучит руками как паук. Одна веревка перебита. Закрепляю уцелевшую узлом на карабине, рассматриваю Аркадия. Говорить с ним пока бесполезно: он в шоке. Первым делом выяснить, какой шок, психологический или травматический. Визуально -- цел; пролетел метров пятнадцать. Там, где прогнозировалась "ручка", в стене свежее пятно в форме линзы в несколько метров диаметром. За верх выпавшей линзы и взялся Аркадий, встав в контрупор одной ногой на нее же, а другой за ее границу, она и выскользнула из-под Аркадия, перерезала одну веревку, а он уже полетел вниз на другой. Саша, Толя и Марат не пострадали, будучи немного в стороне и под карнизом, но перильную веревку к ним тоже порезало в куски. -- Что случилось? -- кричит Толя. Из-под карниза нас не видно. -- Аркадий сорвался. -- Где он? -- Здесь, рядом. -- Живой? -- Да. -- Аптечка нужна? -- Да. -- Что из аптечки нужно? -- Анальгин. -- Почему перильная ослабла? -- Перебита. -- Сейчас подойду. Значит, Толя пошел лазаньем. Раньше чем через сорок минут не будет. Аркадий -- как противовес на закрепленной у меня веревке, ее можно использовать как перила. Подбираюсь к Аркадию, успокаиваю как ребенка, он приходит в себя, перестает стонать, начинает говорить. Выясняется, что не помнит, как упал, болит голова и нога, но перелома, кажется, нет. В согнутом положении нога болит меньше. Из вспомогательных веревок делаю на нее петлю. С таким одноногим красавцем теперь только вниз. Перспектива -- хуже нет. -- Может, сможешь по перилам? -- показываю наверх. -- Нет! Только вниз. -- Понимаешь, что вниз опасней? -- Да. -- Хорошо. Толик подойдет, будем спускаться. Когда подошел Толя, Аркадий опять мычал от боли; горсть таблеток пришлась вовремя. -- Может, его промедолом ширнуть? -- посоветовался Толя. -- Нет, -- вступился за себя Аркадий, -- я потерплю, мало ли чего на спуске. -- Это верно. Ну что, покурим и поехали? -- Покурим, -- говорю, взяв у Толика сигарету и глядя вверх на красные скалы. Не суждено до них до-тронуться. Под солнцем проснулись камнепады, сверху полетели большие куски льда. Теперь первым спускается Толя. Скалы -- сплошь монолит. На всю веревку вниз, шлямбуром продалбливает в скале отверстие, в него забивает расклинивающийся крюк, который остается в скале навсегда. Хватило бы этих крючьев. Спускаюсь последним по двойной веревке. Закрепившись, продергиваю веревку через оставленную наверху петлю, а то и карабин -- не жалко. И так весь день. Видя, какого рода летит сверху подарок, предупреждаю криком "камень" или "чемодан", в зависимости от величины падающего предмета. Тогда все как могут прижимаются к скале. Весь день наполнен криками, свистом и грохотом, ожиданием худшего и страстным желанием, чтобы все закончилось благополучно (в памяти случай, когда моему приятелю камень снес голову, как гильотина, на глазах у всей группы). К вечеру похолодало, стена стала затихать. В сумерках, спускаясь уже по льду, услышал снизу голос Толи: "Леша, это последняя веревка!" -- Не последняя, а еще одна! -- Давай сюда, на мой голос, бегом, здесь трещин нет! Веревку брось, не снимай! Нет, не побегу. Эти последние метры опасности пройду спокойно. Но вверху завыло, и ноги сами понесли. -- Все! Поздравляю! -- Толя протягивает руку. Все? В самом деле? Да. Под ногами опора. Горизонталь. Можно с непередаваемым удовольствием снять с себя всю эту ременно-веревочную упряжь. -- Что Аркадий? -- Увезли в акье. На, кури, спасатели принесли. Обоих прорывает. Минут десять без перебоя в два голоса ругаем всех и все на свете: камни, лед, веревки, крючья, Аркадия, друг друга, всех вместе взятых и, обретя душевное равновесие, спотыкаясь от усталости,идем по морене в базовый лагерь, выискивая путеводные туры из камней принесенными спасателями фонарями. На следующий день, спускаясь по леднику в долину, останавливаюсь и долго смотрю на огромную черную стену Свободной Кореи, увенчанную ледяной шапкой, сверкающей на солнце. Красных скал не разглядеть, слишком далеко. Первый раз я ухожу из гор с ощущением тихого счастья. Как в русском романсе: "Ах, как трудно дойти до вершины, Но она лишь откроет глаза, Что прекрасны поля и равнины И прекрасны ея небеса". Нет вопросов, нет сомнений. Жизнь. -- Да, нелегко будет Вас сломать, -- говорит Гоги, протягивая мне сигарету.-- Это последняя. -- Не последняя. Еще одна, -- возражаю я. -- Ложитесь спать, Ваша очередь, -- Гоги со мной почему-то на "Вы". Глава 14, вместо тринадцатой. Был ли сон или не был, наверно нет. Скитаясь по аравийской пустыне в желтом зное, никак не мог найти воду, мешала тянущаяся из-за горизонта лиана с длинными шипами, которые насквозь проткнули грудь, голову, руки. Видимо, поэтому не удалось заснуть на горячем песке, под шум прибоя невидимого моря. Так и лежал, глядя в бесцветное небо, пока кто-то не потеребил за плечо: "Пора меняться". Небо прояснилось, оказалось пестрым, в зените стояло светило -- лампа дневного света, прибоя не было -- все тот же переполненный тамбур электрички, несущейся неведомо куда. Вставать медленно, чтобы не лопнула голова. Уловить ноту, на которой можно держаться не падая в пропасть. Как, например, было с зубами. Последний год в России ознаме-новался большим напряжением и отсутствием свободного времени. От нервов "посыпались" зубы, но болеть им было запрещено: не до них. И они не болели. За границей, после выбора другого темпа и направления работы, все поменялось, стало позволительно расслабиться, и выяснилось, что оголенные нервы болят, и уже нет другого пути, как удалить половину зубов. Теперь задача серьезнее, нужно крепко держать в узде весь организм; туберкулез и гепатит на тюрьме как насморк, спидовых тоже хватает, а пневмония или какая-нибудь ангина -- это и не болезни вовсе. Главное -- это ходить. Шаг в одну сторону, шаг обратно -- это уже что-то, а два или три -- роскошь, но я ходил с упорством дикого животного в зоопарке; видимо, это было для остальных столь странно, что они слегка подвигались, давая мне сантиметры свободного пространства. Опять же -- тюрьма, не запретишь. Свободен делать, что хочешь. Настолько, насколько сможешь. Сигареты кончились, но сюда, на вокзал, от решки регулярно шла "Прима", от которой быстро желтеют пальцы и чернеют зубы. Стоять, ходить, курить, несколько минут сидеть, опять стоять. Шаг вперед, шаг назад. Вентилятор иногда выключают, у тормозов сразу повисает желто-серая сырость. Здесь и унитаз, и раковина, на полочке общаковский кипятильник, и все время кто-нибудь кипятит воду. Здесь умудряются умываться и даже мыться, стирать, мыть пол, посуду. День не отличается от ночи, свет не гаснет никогда, тюрьма не спит, живет бурно, мучительно и шумно, круглые сутки. Всю ночь "забиваем шнифт", дорожник мечется на решку, гоняет грузы и малявы, телевизор орет, пока не сдохнет, но мнимая его смерть оборачивается анабиозом, и через час-другой он, скотина, реанимируется. Молодость требует шума даже в тюрьме. Рано, в конце ночи-начале утра звякнула кормушка: "Ребята, хлеб, сахар!" Баландер выдает по количеству присутствующих то, что у арестанта нельзя ни отнять, ни выиграть, ни вымутить. Пайка хлеба -- это святое. Краюха черного вдва пальца толщиной и белого (не всегда) -- половина того. Плюс неполная ложка сахару. Раздачей хлеба занимается в хате хлеборез. Вопрос решается тщательно, каждый обязательно получает свою пайку. Потом утренняя баланда, обычно недоваренная сечка без соли, от которой, за редким исключением, отказываются все, потому что она желудком не переваривается. Обязательно, когда появляется баландер, кто-то от решки пробирается к кормушке и шепчется с ним, если вертухай не стоит рядом. Баландер -- это "ноги". С ним можно тусануть маляву в другую хату, на сборку, на другой корпус, у него же покупается за тюремную валюту -- сигареты -- ненормативное съестное, например несколько сморщенных сырых картофелин. Баландеры -- презираемое племя той части арестантов, которые после суда отбывают срок не в лагере, а там же, где сидели под следствием. Таковые есть на хозяйственных работах, сантехники например, на больнице, на кухне и т.д. Хозбанда, одним словом. Чтобы попасть в нее, нужно, будучи осужденным на небольшой срок за нетяжкое преступление, написать заявление старшему оперативнику -- "куму" или "хозяину" -- начальнику тюрьмы -- с просьбой оставить для отбывания срока на работах в следственном изоляторе, что само по себе означает: решившийся на этот шаг уже никогда порядочным арестантом не будет. Для принятия положительного решения по заявлению необходимо организовать соответствующему лицу взятку или проявить себя за время отсидки под следствием в сотрудничестве с кумом, т.е. участвовать в оперативно-следственных мероприятиях: стучать на сокамерников, если умом обделен, или выполнять более сложные задания, если позволяет уровень развития. "Хозбандит" часто уходит на волю досрочно, не говоря о том, что достаточно свободно передвигается по тюрьме, не голодает, спит не в камере на шконке, а в комнате на кровати, в корпусе, хотя и закрывающемся на ночь, но передвижение внутри которого не запрещено. Хозбандит, как ку-мовской сподвижник (по лагерному -- красный) относительно огражден от мусорского беспредела. Но вот незадача -- приходится же хозбанде общаться с подследственными. Самая незавидная доля у баландера, он на границе двух стихий -- мусорского хода, с одной стороны, и Воровского Хода, с другой, на границе двух идеологий, там, где две воды смешиваются и двуличие является нормой, в то время когда каждая сторона требует принадлежать только ей и всегда готова к карательным мерам. "Ноги", пойманные с "запретом" (водка, наркота и т.д.) или с непереданной куму малявой, уезжают общим этапом на зону, где процветавшего ранее баландера ждет менее завидная доля. Если, конечно, нет средств откупиться. Со стороны подследственных тоже подстерегает опасность: могут, например, сунуть в кормушку под баланду раскаленную на самодельной плитке миску, на которой повиснет кусками обожженная кожа с рук баландера. Могут плеснуть кипятком в лицо через кормушку. Вот и лавирует баландер между двух огней. В восемь утра -- проверка, приближающаяся хлопаньем дверей и простукиванием камер деревянными молотками. Заранее отодвигаются занавески на шконках и решке, откидывается полог перед унитазом. В противном случае все это срывается рукой проверяющего. Прячутся предметы, подпадающие под запрет. На проверке выясняется, соответствует ли количество присутствующих списку, нет ли пьяных и запрета на виду, киянкой простукивается решка, шконари, дубок и тормоза, арестантам задается вопрос, все ли в порядке. Желающие могут покинуть камеру под любым предлогом или без него, в любом случае назад не вернут, но побежит по тюремным дорогам весть, и трудно будет ломовому утаить свой поступок и еще труднее -- обосновать, уже вряд ли ему быть порядочным арестантом. В камеру заглянул проверяющий. -- Что-то вас тут до х..! И все -- ни за что, -- сострил старшой. -- Пошли на коридор! По одному в шеренгу на продоле. Пока один шарит в хате, другой проходит взглядом по глазам. -- Этот -- что? Пьяный? -- указывает на меня, спрашивая у смотрящего. -- Нет, старшой, он болеет. -- Ладно. Значит, все нормально? -- Да. -- Заходим. Заявления есть? -- давайте. Опять стоим как кони. Смотрящий со своей пальмы подолгу вглядывается в каждого арестанта, что-то соображая. Время от времени дает кому-нибудь жесткую отповедь по поводу каких-либо проступков, после чего в хате на время становится тихо. На мой взгляд, отповеди справедливые. Чувствуется, парень серьезный и не без образования в обоих смыслах -- и в формальном, и в трактовке Карнеги -- как способности преодолевать превратности жизни. От семи, говорит, до двенадцати лет. Я скоро на волю, а ему тюрьма и лагерь на долгие годы, и он так спокоен -- вызывает уважение. "Гулять!" -- раздается команда, как собакам, одновременно с ударом ключа в дверь. Опять муравейник, все одеваются. Если кто замешкался на выходе, тормоза злобно захлопываются перед носом арестанта, и на прогулку идут лишь те, кто вышел на продол. Идти тяжело. В прогулочном дворике сил хватает лишь на то, чтобы стоять прислонившись к стене, наполовину освещенной солнцем. Шумная компания затевается играть в футбол. Вместо мяча -- набитый тряпками носок. В момент разделяются на две команды (интересно, по какому признаку) и, как дети, шумно и увлеченно гоняют носок, радуясь забитым голам. Неужели они не сознают, где находятся? Неужели их радость искренна? Вот, например, Дима -- веселится больше всех, все ему нипочем. Как это можно понять? Но что это -- в разгар борьбы за мяч, вдруг, как бы заслоняясь от солнца, Дима закрывает рукой глаза, садится на корточки, лицо искажается гримасой страдания. -- "Что?!" -- с тревогой спрашивает еговысокий курчавый парень по имени Артем. Почти невменяемо Дима говорит лишь одно слово "мама", и через секунду, совершив внутри себя какую-то тяжелую, трагическую работу, снова улыбается, смеется, бросается к мячу, но игра расстроилась, внезапно, как и началась, тень пробежала по лицам и исчезла, опять веселые разговоры ни о чем, кто на корточках, кто тусуется. Свежий воздух бьет в голову, как громкий стук в дверь. Надо ходить. Давай, пошел, дышать глубже, спокойней. Стоп, не так глубоко. Держаться. -- Подойди, -- это смотрящий мне. -- Закуривай, -- протягивает сигарету. -- Я гляжу, ты не в себе. Это нормально. Надо привыкать. Заехал ты сюда надолго. (Ладно! -- предупреждает мой протестующий жест. -- Все сначала думают, что сейчас домой поедут.) Поэтому теперь главное -- беречь здоровье. У нас порядок: если плохо, не скрывать, потому что может оказаться поздно. Соседняя дверь с нашей хатой -- кабинет врача, можно обратиться за помощью. Напишешь заявление, отдашь на проверке, врач вызовет. На тюрьме есть больница. Правда, попасть на нее непросто. У тебя на воле кто есть? Родные? -- На воле у меня все есть. -- Понятно. Значит, передачи получать будешь. Продуктовая раз в месяц. Вещевая раз в три месяца. Лук, чеснок -- по максимуму. Лечиться здесь нечем, лекарства редкость. На прогулку надо ходить в любую погоду, иначе легко туберкулезом заболеть. Хорошо, если передадут постельное белье. Чистота -- залог здоровья. Да и смотреть на тебя будут по-другому. Сам-то за что заехал? -- Ни за что. -- Все ни за что, -- согласился Володя. -- А если серьезно? Я, например, с ворами в законе работал. А ты? -- А я, наверно, за то, что не работал. -- Кого из воров знаешь? -- Никого. -- У тебя статья тяжелая, а говоришь неправду. Мне -- не надо. -- Я правду говорю. -- Ладно, об этом потом. Сейчас о другом. Следствие -- оно само по себе, а здесь другое ведомство. Куму следствие по х.., ему главное -- чтобы в хате был порядок, да польза какая-нибудь. Думаешь, за здорово живешь в хорошей хате сидим? Ты для братвы денег можешь подогнать? Опять же больше шансов, что на общак не попадешь. Адвокат есть? -- Нет. -- Могу помочь. Например, на воле с кем встретиться, чтоб деньги передали. -- Сколько. -- По возможности. Я по 800 долларов переправляю. Здесь, если деньги есть, братва как на серьезного человека смотрит. -- Попробую. Пока связи нет. -- Ты подумай. Главное, не молчи, если что. Было что-то фальшивое в искреннем тоне смотрящего. Но что-то -- нет. К сожалению, видимо, именно то, сколько здесь сидеть. Что за человек этот Володя? Год в тюрьме. Мыслимо ли? Да, мыслимо. Однажды в Бутырке к нашей камере на малом спецу, месту приобретаемому за деньги, за продажу сокамерников, да еще за то, что сам являешься объектом продажи, -- подошел к тормозам некий Вася и попрощался со старожилом нашей хаты: "На волю, Нилыч, ухожу, -- говорит со сдержанной торжественностью, -- больше статья не позволяет". Шесть лет отсидел. Но, по слухам, рекордсмен Бутырки -- восемь лет, и еще сидит. За судом. Вина все еще не доказана. После прогулки последовала баланда. Рыбкин суп -- на редкость вонючее блюдо. -- "Сам ешь свой суп! -- дали от решки веселую отповедь баландеру. -- Эй, вокзал, наберите коту рыбы". Еще не было секунды, чтоб Гоги или Алан не смотрели на меня. На сей раз рядом Алан. Скис, перестал разговаривать, взял ба-ланды, после чего пошел блевать на дальняк, благо что рядом. Сколько же отгулов дают за день в хате? До вечера, наступление которого можно определить по баланде да по проверке, ничего знаменательного не произошло. Ни хрена все это не снится. Ты в тюрьме. Если не ограничишь круг размышлений, то сойдешь с ума немедленно. Вот ночь позади, и день прошел, и снова ночь. Когда стало понятно, что вот-вот произойдет что-то неординарное, то ли с сердцем, то ли с головой, и уже наверняка, стал пробираться к решке. Володя, ставлю в известность. Кажется, голове труба. Смотрящий, расталкивая арестантов, метнулся к тормозам и застучал в них кулаками. Кормушка отворилась тотчас, как будто там ждали. "Срочно врача" -- сказал кому-то смотрящий. Сознание ушло не сразу. Начал угасать свет, голоса стали затихать, появилось другое измерение, там не было боли, только ощущение диспропорции и несоответствия ничего ничему. Очнулся на шконке. Гоги рассказал, что меня подтащили к кормушке, через которую сделали укол. Несколько дней история повторялась. Попытки встать приводили к тому же результату. Тем временем несколько человек ушло из хаты, стало свободнее. У кого-то нашелся валокардин. Приступы прекратились. Возможно, не последнюю роль сыграл кот Вася. Вот уже несколько дней, как он, пробираясь от решки, где коротает время с братвой и смотрит телевизор, забирается ко мне на грудь или голову, когда я лежу и не в силах прогнать его. Вася безошибочно выбирает, что болит сильнее, голова или сердце, и от Васиного присутствия становится легче. Впоследствии я не раз наблюдал, как Вася устраивается на груди лежащего на шконке арестанта, если последний заболел или "погнал", т.е. занемог душой и разумом. Здоровому арестанту никогда не удавалось удержать кота около себя больше нескольких минут. Кот сам находил мощный источник отрицательнойэнергии, жрал ее ненасытно, избавляя арестанта от страдания. Когда мутнел разум от головной боли, становилось легче после того, как обнаруживалось, что на лбу аккуратно лежит кот. Достаточно было посмотреть, кого выбрал Вася, чтобы определить, кому в хате хуже всех. Несколько дней прошли как сумерки, в которых иногда можно различать голоса. -- Я того род е..., кто его посадил, -- говорил дорожник Леха смотрящему.-- Вова! Что сказал врач? -- в голосе Лехи звучали требовательные ноты. -- Говорит, ничего страшного: или инфаркт, или инсульт. -- Уже? -- Нет. Говорит, скоро будет. -- Ну, суки мусорские! А в больницу? -- Сам знаешь. Надо отметить, что мое состояние привело камеру в искреннее смятение. Громкость телевизора уменьшили, шуму несколько поубавилось. Но, вопреки прогнозам и ожиданиям, я стал вставать и включился в общий режим. В разгруженной камере (ушли и Гоги с Аланом) появилась возможность спать по восемь часов: три человека на шконку. Стал выходить на прогулку, хотя и не без помощи арестантов. -- Слушай, -- сказал как-то Володя, -- смотрю я на тебя и не пойму. Ты врачу собираешься заявление написать? -- А что, поможет? -- Попробуй. Около тормозов на стене приклеена коробочка для заявлений, отдаваемых на утренней проверке. В нее и попало второе мое рукописное произведение в стенах Матросской Тишины. Первым была малява Леве Бакинскому, который пустил поисковую по централу, разыскивая знакомых, и был, оказывается, в соседней камере No 226. Написав ему маляву, я с удивлением получил ответ. Лева сообщал, сколько человек в хате, что чувствуетсебя неважно, но это пройдет: организм к тюрьме привыкает не сразу; просил загнать сигарет и желал мне и всей шпане всего доброго. Выяснилось, что малява пишется в определенном стиле, а заявление врачу по определенной форме. "Корпусному врачу учреждения ИЗ 48/1 (Так называется следственный изолятор Матросская Тишина. Раньше аббревиатура была СИЗО, где первая буква означала "следственный". С потерей буквы смысл не изменился, однако сделано это неспроста. Тюрьма -- древнейший институт человечества с инквизиторскими традициями; может, где в других краях тюрьмы и приобрели цивилизованный вид, но не в Йотенгейме, а стало быть, основная задача следственной тюрьмы -- дезориентация, запугивание и ущемление арестанта с целью выяснения его подноготной, и незачем ему напоминать, что изолятор следственный, человек и без того сразу теряет голову в этом "учреждении", ему, по простоте душевной, может показаться, что следственный -- потому что сюда следователь приходит. А в остальном, конечно, невозможно, разве в таких условиях могут быть подсадные, да они здесь и дня не выдержат. Притупляется бдительность арестанта, развязывается его язык, потребность высказаться берет свое, -- а тут уж есть кому -- ловят жадно каждое твое слово, и хорошо еще если не переврут, пока до кума донесут. В шутку скажешь -- всерьез воспримут (как на таможне). Скорее всего, стукачом окажется тот, на кого и не подумаешь. Ни пальцы веером, ни разбор по понятиям, ни тяжесть содеянного или срок отсиженного, ни высшее образование -- ничто не мешает людям за облегчение своей доли продавать сокамерников. Разве можно поверить, что твой близкий, ломавший с тобой хлеб и ходивший за тебя под дубинал, за посул сокращения срока работает с тобой как хороший следователь. И совсем не придет в голову, что сидишь в тюрьме лишь потому, что желающий выслужиться, приставленный к тебе, окатил тебя своими домыслами с головы до ног -- вот и боятся тебявыпускать на свободу. А ответственности за то никакой и никому: изолятор-то следственный! Вот и умалчивает о том государственная аббревиатура.) -- от подследственного Павлова А. Н., 1957 г.р., числящегося за Генеральной прокуратурой РФ, содержащегося в камере 228. Прошу оказать мне медицинскую помощь по причине ухудшения состояния здоровья. В просьбе прошу не отказать". По привычке подписал: "С уважением, Павлов". -- "Так не пойдет, -- объяснили мне. -- Лепила -- мусорской, уважения к нему не может быть никогда, как и к любому сотруднику тюрьмы -- все до одного они противостоят арестанту". "С уважением" вычеркнул. Никуда меня не вызвали. -- "Я тоже написал, -- сказал маленький юркий угонщик автомобилей Леха Щелковский. -- Пойду, по приколу, может сонников дадут". Его вызвали. Вернулся довольный как слон, хотя и без "сонников": как-никак выходил из хаты, беседовал с женщиной. -- "Крыса" -- беззлобно оценил врача Щелковский. Смотрящий настойчиво советовал написать еще раз: на первое заявление обычно не реагируют. Написал. На следующий день стук ключом в тормоза: -- Павлов! -- Есть! -- Я кричать не могу, за меня откликаются другие. -- К врачу. Раскоцались тормоза, пережевав железную жвачку, и вертух сопроводил меня в соседнюю дверь. Кинематограф. Только что была одна картина, теперь другая. В тишине за столом сидит располагающего вида блондинка в белом халате. Иллюзия поликлиники. Буднично предложила присесть на кушетку. Сейчас поговорим, и домой поеду. Нет, не поеду, -- пойду. Рядышком теперь твой дом. -- На что жалуетесь, Павлов? -- Болею. -- На воле надо болеть. Там вы все здоровые, а в тюрьме сразу болеете. Что болит? -- Голова, спина, поясница, правая рука, временами сердце. -- Так уж все и болит? -- Да. -- Что болит больше всего? -- В данный момент голова. -- Давно болит? -- Две недели. -- Вас что -- били? -- Да. -- Это не страшно, не вы один. У меня тоже голова болит. Давайте давление померяем. Да, высоковато. Но ничего, пройдет. Вы, Павлов, мужчина крепкий, выздоровеете. Помочь я вам ничем не могу: в больнице свободных мест нет. Лечитесь здесь. -- Чем лечиться? -- Ну, не знаю. Лекарств у нас мало, а медицинские передачи запрещены. Ничего, сначала все болеют. -- А потом? Тут женщина смутилась. Вопрос ей я задал спокойно и глядя в глаза. -- Вы, вот, возьмите, -- почти шепотом, косясь на маячившего за открытой дверью на продоле охранника, сказала она и сунула мне в руки три упаковки седалгина. -- Только никому не показывайте. Я -- правда -- не могу Вам помочь. Слова были сказаны столь искренно, что женщина спохватилась и громко сказала: -- Все! Идите! Как преступление совершать, так вы здоровы. И нечего ко мне ходить! В камере обступили со всех сторон: -- Дали колес? Каких? -- Никаких. Седалгин -- сильное обезболивающее с кодеином, мечта наркомана. Горсть седалгина разводят в теплой воде и "прутся" потом по полной. Выдача мне этих таблеток -- поступок рискованный. Согласно тюремнойинструкции, может быть дана, в тяжелых случаях, одна таблетка внутрь в присутствии врача. На какое-то время седалгин дал мне подобие отдыха от боли, не устраняя, но приглушая ее. Нет, нельзя здесь болеть. Рогом упереться, рогом, уважаемый. И не забудь: обвиняешься ни много ни мало в тяжком преступлении, значит, тот, кому это надо, будет стараться. Оснований для обвинений нет, но можешь тереть глаза, ущипнуть себя -- оно предъявлено, длинное, устрашающее, не соответствующее действительности ни в чем. Придет время, генералу это станет ясно, если он искренно думает, что я виноват, если же не искренно, тогда хуже, сидеть придется дольше, и не получить бы еще какое-нибудь обвинение. Российское законодательство устроено таким образом, что любого предпринимателя всегда можно привлечь к уголовной ответственности, было бы кому, а кого и за что -- найдется. Например, в производственной сфере, при норме выплаты налогов на один заработанный рубль -- в сумму, превышающую рубль, я еще не видел того, кто бы такие налоги платил. Или, еще недавно, вся страна обзавелась валютой, открылись тысячи пунктов ее обмена, в то время как закон все еще запрещал иметь гражданам валюту и, если следовать ему, то можно было посадить если не всю страну, то половину наверняка, однако УК все же через несколько лет изменили, и за грехи страны по этой статье пострадали всего-навсего какие-то сотни граждан, что, при малых математических величинах, выглядит даже демократично. Как гласит русская народная мудрость, -- не берите в голову (берите в рот). В новый УК ввели ранее неизвестные статьи, которые еще понимать не научились (например, лжепредпринимательство; что бы это было на российской почве?..), но применять стали. И так далее. Подальше от соблазна месить в болотных сапогах бескрайние российские грязи. Кто занимался бизнесом в Йотенгейме, тому объяснять не надо. Нейдут из памяти застрявшие занозой слова смотрящего о том, что сидеть мне определен-но долго. Когда-нибудь это кончится. Сформулированная в таком виде мысль представляется чем-то весьма надежным -- оспорить ее нельзя. Эта мысль потом была мне ярким маяком, фонариком в тумане, свечой во мгле, искрой на краю непроницаемой тьмы; она, как разум, меркла, но никогда не гасла полностью. Что-то там впереди? -- за этим тягучим временем, которое то убыстряется, то замедляется, а то и вовсе отсутствует; что это за время -- мое или чужое, или общее для всех. Понять нельзя, можно только прожить. "Не бояться страха" -- говорит сфинкс. Он прав: есть не только страх, но и боязнь его самого. Страшат две вещи: страдания тех, кто ждет на воле и смерть в тюрьме (человек должен умереть свободным). Страх отражается слепым светом в серых зеркалах, преломляется и множится, победить его нелегко. Но это же твоя традиция -- преодоление. Так побеждай. Возьми тетрадь и зачеркни крестом еще один день, трудный, но все-таки пройденный, в прямом и переносном смысле. За все время отсидки я не мог понять, как арестанты могут сидеть и лежать сутками. Я ходил всегда, когда хватало сил, через боль, через не хочу, через не могу. Прошла вечерняя проверка, перекрутили день и число самодельного календаря, и зажила тюрьма особой ночной жизнью. Оживляется дорога, оживляются разговоры, и души арестантов горят и плавятся как свечки. "Таганка -- все ночи, полные огня"... Пошел пятнадцатый день в МТ, а ни с кем и разговаривать не хочется. Хочется, чтобы улей замолк. Иногда смотрящий или дорожник рявкнет на хату, чтобы звук поубавили, но через пять минут все по-прежнему: тюрьма -- не запретишь. Особенно достает цыган, неудачно пытавшийся приделать мне погоняло. В любом коллективе находится язык без костей. Ему бы электричество вырабатывать. Молчит только когда спит, и все время просит у меня кружку, присоединяясь ко всем, кто чифирит. А отказать нельзя, таковы правила. "Что ты у него постоянно круж-ку просишь, разве не видишь, что ему неприятно тебе ее давать?" -- вмешался с пальмы смотрящий. То ли вообще все замечает, то ли за мной наблюдает. Порядок в этом вавилонском столпотворении -- его заслуга. Какой-то человекообмен в хате происходит, кого-то забирают, кто-то приходит. Если прибывший грязен или с насекомыми, его заставляют стираться, мыться и кипятить в тазике одежду, после чего кипятильником уже не пользуются, а разбирают на части, которым всегда находится применение в скудном камерном хозяйстве. Все нужно, каждая нитка, каждая проволока. Чтобы зашить рваные тапки, пещерным способом делается иголка, нитки берутся из одежды; чтобы сделать растяжки из канатиков, в стене долбятся какими-то железяками дыры, а в них вплавляют пластиковые куски авторучек, за которые и крепят веревки. Несколько человек все время заняты каким-либо поручением смотрящего, с тем обоснованием, что порядочный арестант вносит посильный вклад на благо хаты, а фактически ясно, что отношения с Володей могут повлиять на передвижение арестанта по тюрьме, т.е. на общак никто не хочет, ибо там якобы и жизнь по понятиям, и нет прощения ошибкам, и беспредел, и условия нечеловеческие, в которых и умирают и убивают. В общем, страх. А Вова и не скрывает, что общается с администрацией. Он, смотрящий, ведет переговоры с кумом. У этих противостоящих (в классическом варианте) сторон задача, по сути, одна: чтобы в камере был порядок. А дальше -- диалектика жизни. Потому что порядок понимается по-разному. Так что, смотрящий -- фигура непростая. Володя сидит в хате 228 уже год, как и дорожник Леха Террорист, как Слава. Остальные долго не задерживаются. -- Ты как в работе -- аккуратен? -- задал мне вопрос Володя, вызвав к решке. -- В принципе, да. -- Тогда трудись. Вот тебе мойка, журналы, бумага. Будем облагораживать хату. Присаживайся за дубок ивперед. Время убивается очень хорошо. Вот ведь удача, что можно посидеть за столом, где обычно сидят только во время еды. Оклеенные картинками стены и потолок -- большое подспорье. Смотришь на какой-нибудь луг в ромашках, и легче становится. -- Когда, -- говорю, -- нужно закончить? -- А ты куда-нибудь спешишь? Нет, не спешу. Здесь дышится легче. В столь малом помещении в различных его частях -- такая разница в температуре и влажности, что у тормозов как бы баня, а здесь предбанник. Так что я не против, я бы отсюда и не уходил до самых четырех часов ночи, когда наступит моя очередь спать. Часы у дорожника есть, но интересоваться, сколько сейчас времени, как-то странно, хотя и хочется. Когда у меня будут свои часы, выяснится, что с ними время преодолевается легче. -- У тебя почерк хороший? Нужно Воровской Прогон переписать. Что-то Володе от меня надо. Воровской прогон оказался документом серьезным. "Мира и благополучия Вам, каторжане! Счастья, Здоровья, процветания на Воровском ходу и -- Свободы Золотой! Мы, Воры, обращаемся ко всем порядочным арестантам, достойным нашего Общего святого дела, с призывом донести содержание этого Прогона до каждого интересующегося арестанта. С каждого, кто будет чинить препятствия для ознакомления с Прогоном, должно быть спрошено со всей строгостью. В последнее время усилившийся мусорской террор выбивает из наших рядов лучших представителей Воровского движения. Мы должны сплотиться перед угрозой мусорского хода, забыть междоусобные распри для достижения победы святых целей Воровского Хода. Нет ничего выше Общего, и суд Воровской -- самый справедливый суд. Каждый порядочный арестант должен способствовать процветанию Общего дела, препятствуяопорочению и искажению наших идеалов и ценностей, должен следовать традиции и обычаю каторжан, независимо от национальностей. Не должно быть никогда и нигде национальной розни. С того, кто не следует этому закону -- спрос. Нельзя допускать самосуда над провинившимся. Мусора только и ждут повода поссорить нас между собой и одержать над нами победу. Любые проступки должны быть рассмотрены и оценены Вором или назначенным им доверенным. Никто не может чинить препятствия к свободному обращению к Вору. Нельзя отпугивать от нас молодых, еще не полностью понимающих наши ценности, но интересующихся арестантов, мы должны разъяснять им наше отношение к Общему, смысл и значение Воровского Хода, нужно давать возможность исправить допущенные ошибки. Нет проступка в том, чтобы привлекать, в наших целях, к нашим делам представителей администрации тюрем, лагерей и охраны, и даже самих мусоров из руководящего состава, независимо от их звания. Наоборот, надо всячески привлекать их к решению наших проблем, по возможности использовать всемерно любого их них. Напоминаем, что нет и не может быть половых наказаний, наказания хуем -- не существует. В игре всегда придерживайтесь установленной нормы. Предел игры в долг -- 200 долларов. Выше планки играть запрещается. Не должно быть злоупотреблений отравой при решении серьезных вопросов. Смотрящим за положением следует обратить внимание всех арестантов на должное отношение к хлебу, за надругательство над хлебом -- спрос. Призываем всех Порядочных Арестантов содействовать Общему Благу пребывающих на Кресте. Помните: больница -- святое место. Память безвременно ушедшим от нас на Кресте! На этом решили мы, Воры. С искренним пожеланием Всех Благ и скорейшего Освобождения". Далее следовал длинный список подписавших Прогон Воров в законе с различных централов и этапов. -- Оставь у себя экземпляр. Спрячь в баул получше.Если перекинут в другую хату, можно будет передать другим, -- посоветовал Володя. Нет, с этим я спешить не стану. Во-первых, не моя стихия, и любить ее мне не за что. Во-вторых, еще один удар по позвоночнику -- и я инвалид, в лучшем случае. Впрочем если по голове, то, наверно, тоже. Кроме упорства, есть пределы прочности материала. Так что храни свой прогон у себя. -- Зачем рисковать лишний раз, если в каждом бауле будет по прогону. Когда перекинут в другую хату, тогда и возьму. -- Можешь не успеть. Или я буду на вызове. -- Во-первых, успею. А если тебя в хате не будет, то у Щелковского возьму, у него же есть копия. Настаивать Володя не стал. Обоснованный и решительный ответ сомнению не подвергается. В чем-то, самую малость, я Вову разочаровал, зачем-то ему хотелось, чтобы прогон был у меня, может для шмона грядущего?.. Правда и ложь в тюрьме, как и на воле, идут взявшись за руки, редко кто рискует их разомкнуть, почти все гнусные дела творятся под высоким знаменем идеологии: воровской, советской, мусорской или какой-нибудь еще, не менее возвышенной и безусловно самой человечной. Хорошее, так называемое доброе дело не может быть результатом воззрений, а только проявлением внутреннего существа. Взгляни свободно, и не надо теорий, сразу увидишь, каков он есть на самом деле, человек. Можно годами обжигаться на людях, пытаться различить -- и не различать, но вот тюрьма: заходит в камеру арестант, и даже говорить с ним не обязательно: он ясен весь. Этот тюремный феномен известен давно, недаром придумали в интересах следствия пользоваться услугами самих арестованных. Другое дело -- доказательства. Но это следствию не страшно, много существует в русской тюрьме способов доказательства, а перебравши их по очереди, глядишь, товарищ следователь, уже и имеешь ты королеву всех доказательств -- при-знание обвиняемого. На дыбу, конечно, не подвесят (нету дыбы), но к водопроводной трубе на наручниках -- могут (видел я шрамы на запястьях, у того же Левы Бакинского), кнутами тоже бить не станут (нету кнутов), но резиновые дубинки, ласково именуемые дубинал-натрием, -- тоже хорошее снотворное; нет, не дождетесь нарушения прав человека (нет таких прав), не вобьют вам клин в испанский сапожок, не беспокойтесь, всего-навсего зажмут аккуратно пальцы в ящике стола, за которым кум угощает чаем твоего следователя, да полиэтиленовый пакет на голову -- не бойтесь, не насмерть -- на время, чтоб оценил и понял: бесплатно кислородом дышишь; а уж пытки электрическим током только самые безбашенные мусора допускают, и то редко (я сам всего лишь от четверых прошедших через это слышал, да и выдумщики они, наверно! Как и сам я выдумщик этих правдивых, но никак не возможных в наше просвещенное время историй). Есть еще разные мелочи, например нечеловеческие условия содержания под стражей. -- "Но это уже и не пытка -- просто испытание. И что такое "нечеловеческие" -- живут же арестанты, и почти все выживают" -- так скажет любой следователь. -- "Просто -- это жопа, -- ответит ему арестант. -- Конечно, нет, не будет и быть не может прощения российскому менту, только последняя мразь может принять этот облик. Нет, положительно, никакой возможности не согласиться с утверждением "всех ментов в гробы". Если же найдется хороший мент, то и гроб для него тоже может быть хорошим". "Где факты?!" -- спросит возмущенный читатель. Отвечу уклончиво, на правах автора лирического отступления: "Да там. Где каждый четвертый россиянин. Где все мы творим свою жизнь по своему разумению. Россия -- странная страна..." Глава 15. АДВОКАТ -- Павлов! На вызов! Обыскав на продоле, вертухай повел меня куда-то по тюрьме тихими коридорами, озирающимися огромными металлическими дверями, за которыми не слышно ровным счетом ничего; на некоторых наклеены бумажки с надписями: "строгий карантин -- гепатит", "строгий карантин -- менингит", "ВИЧ", мимо таких идти жутко. Но и без них не радостно: будут ли бить, предстоят пытки или обойдется. Не отстать бы от вертуха. Этот, как молодой козлик, скачет по этажам, как бы в забаву хлопая дверьми и стуча ключами по всему железному. Заперли в маленький темный бокс, можно только сидеть или стоять, последнее лучше: слишком негигиеничный боксик. А еще могут запереть в "стакан", в нем можно только стоять, похуже карцера будет, но в него редко больше чем на сутки запирают. Стакан хорошо воспи- тывает терпение. Нетерпеливому в тюрьме вообще трудно, терпение на грани равнодушия неизменно потребуется арестанту, чтобы не сойти с ума, не быть избитым до смерти, не разбить в отчаянье о тормоза голову, не потерять окончательно человеческое достоинство. Окончательно -- потому что тюрьма лишает любых прав, кроме одного -- попробовать это пережить, и с достоинством человеческим получается как-то относительно. После бокса свет режет глаза. Привели в коридор с обычными, дверями, некоторые из которых приоткрыты, чего, кажется, уже и не бывает. Посередине за столом дежурная тетенька. Следственный корпус. Здесь встречаются с адвокатами, которые, как правило, хорошо одетые, сытые и уверенные, холеные и спокойные, поджидают своих клиентов здесь же. Мы же проходим куда-то насквозь, наверх, в небольшой коридор. Робко постучавшись, вертухай так же робко сообщил, что вот, мол, Павлова привел, примут или подождать. Небольшой ка-бинет, за окном с белой решеткой виден жилой дом. Окно висит на стене, как картина, символизирующая притягательность и недоступность нормальной жизни. Мне предложен стул посреди комнаты, а за столом двое в костюмах и галстуках, оба сосредоточенно листают бумаги, делая пометки. -- Так вот как Вы выглядите, Алексей Николаевич. Совсем неплохо. Я думал, Вы гораздо старше. Я -- следователь Генеральной прокуратуры Ионычев Вениамин Петрович. У нас начинается с Вами интенсивная работа: допросы, множество очных ставок, экспертизы. Все это потребуется для оформления доказательств Вашей виновности, которая у нас не вызывает сомнения. У Вашей жены есть подруга Нина? -- Я не женат. -- Но Вы же знаете, кого я имею в виду. -- У того, кого Вы имеете в виду, вполне возможно есть подруга Нина. -- И она могла обратиться к помощи адвоката для Вас? -- Не исключено. -- Дело в том, что в делопроизводство по уголовному делу, в котором Вы являетесь главным обвиняемым, вмешался адвокат, к которому Вы не обращались, -- Ионычев, как бычок, повел головой. -- И Вы, Алексей Николаевич, не возражаете против его участия? -- А сколько я имею право иметь адвокатов? -- Вопросы, гражданин Павлов, буду задавать я. От Вас требуются только ответы. -- Теперь, -- вступил в разговор второй в костюме, -- я полагаю, Вы дадите нам возможность побеседовать вдвоем? -- Алексей Николаевич, это Ваш адвокат -- Косуля Александр Яковлевич, -- с сожалением отозвался Ионычев и вышел из кабинета. -- Алексей, тебе привет от человека с Бермуд. Этого можно было ожидать меньше всего. Сколько лет прошло. Обвинение, предъявленное мне, если и имеет основание, то, скорее всего, по отношению именно к нему -- человеку с Бермуд, потому что он стал после меня хозяином банка и известен как специалист по финансовым операциям, проходящим по граням законов. Встречались мы с ним в "Треугольнике" -- кафе, которое прозвали меж собой Бермудами. Больше ни с кем там я не встречался, сомнений нет, речь идет о нем. Но мы давно не друзья: в бизнесе их не бывает. В чем же дело, и как он узнал обо мне. Неужели память о дружбе -- не полная иллюзия? Что это -- помощь от него, или у него самого неприятности, и это -- провокация? -- Признаться, я не знаю, о ком Вы, Александр Яковлевич. -- Я сам не знаю. Мне позвонила какая-то Нина, представилась подругой твоей жены и попросила тебя защищать. И привет передала. Еще сказала, чтобы ты забыл человека с Бермуд. Как будто его не существует. И не только Нина просила. На, читай. Быстро! -- Косуля дал мне прочитать, не выпуская из рук, записку, после чего сжег ее. Как бы там ни было, а приходилось верить. Теперь понятно. Адвоката Косулю я видел однажды с этим самым человеком с Бермуд -- это раз. Мой зарубежный адрес для него не тайна -- это два. А главное, когда-то очень хороший знакомый стал сегодня мне смертельно опасным врагом, явившись под личиной друга к моим близким и родным, которые не подозревают, что стали заложниками. Что-то стало сильно мешать. Это подступили большие геометрические фигуры и под колокольный звон стали наполнять тело и сознание, голову обволокло тошнотворное чувство бесполезной попытки укусить огромный шар. -- Ты должен отказаться от любых показаний, -- шипел на ухо Косуля. -- Это приказ. И ни при каких обстоятельствах, ни следователю, ни в камере, не должен ничего говорить. Иначе -- ты не маленький и все пони-маешь. -- Не бойся, -- уже громко говорил адвокат, -- статья у тебя благородная, никто тебя не тронет, тем более что я буду тебя защищать, со мной считаются. -- Мы тебе поможем, -- опять зашептал Косуля. -- Если что будет плохо в камере, имей в виду -- там есть такой Славян, он связан с кумом, через него можно передать. Глава 16. Что передать? Кому?.. Итак, все связаны со всеми, а сидеть мне долго, рассчитывая лишь на себя, и не только пользоваться правом молчать, но и быть обязанным это делать, в противном случае не только моя жизнь ставится под сомнение. На сегодняшний день человек с Бермуд -- фигура сильная и опасная, здесь и политические, и финансовые, а равно и уголовные круги плавно растворяются в российских спецслужбах, я-то знаю не из газет. Однажды отказавшись участвовать в этом мутном водовороте, я думал, что, лишившись банка, стал свободен, и ошибся. Ничто не остается без последствий. Один мой знакомый, высокопоставленный госчиновник в Японии, человек исключительно осторожный в высказываниях, узнав, что я организовал банк, сказал, что в России банк без мафии существовать не может. Горячо возразив ему, я отметил, что банк слишком мал, чтобы привлечь особое внимание, что я -- его единственный хозяин и все контролирую. "Вы совершаете большую ошибку" -- сказал японец. Пришедший с вызова становится в хате предметом живого интереса: у кого был (у адвоката, кума, следака, врача и т.д.), о чем шла речь, что принес. Адвокат -- это "дорога" на волю, через него передают письма, просьбы, поручения, от него приносят кто что, от иголки до нар-котиков. Вызов к адвокату -- это движение. Все события, действия и поступки на тюрьме обозначаются этим словом; если же их нет, то говорят: "Движуха на нуле". До сих пор к адвокату ходили Вова, Слава и Артем. Володя, перед тем как пойти, одевался в костюм с галстуком, чем поражал вновь прибывших, потому что у большинства трусы -- и те последние. Возвратившись, Володя извлекал из своих бумаг и карманов невероятные вещи: ножницы, скотч, перец, иголки, порошок от тараканов, одеколон и т. д. Выходит, его не обыскивали. Слава удивлял сокамерников порнографическими журналами. Артем, вернувшись с вызова, долго боролся на дальняке с проблемой заглубленной торпеды. Артема обыскали тщательно, заглядывая даже в рот, но в задний проход заглядывают редко, и Артем удачно пронес свернутые трубочкой запаянные в полиэтилен деньги ("лавэ", или LV при упоминании в малявах). Пронес -- твое, можешь даже задекларировать у воспета (есть такая тюремная должность -- воспитатель) и положить на личный счет. Я же не принес ничего, как тот рыбак, что пел "эх, хвост, чешуя, не поймал я ничего", чем разочаровал многих (даже разрешенной пачки сигарет не взял). Вспыхнувший общий интерес погас, но скоро позвали к решке. Отчитаться у братвы -- обязательно; опять же, может, у кума был, посмотрят, будешь ли скрывать, а скрыть-то как раз и нельзя, особенно от тех, кто давно сидит, все равно как отрицать возможность рентгена. -- У кого был? У следака или адвоката? Хорошо они здесь живут. Если сравнить камеру с горячей сковородкой, то здесь будет ее ручка: худо-бедно обмотал тряпкой, можно взяться. Тянет вздохнуть поглубже, у решки есть чем, так, по крайней мере, кажется. Кстати, откуда такая дурацкая образность мысли? А, вот откуда: на полу разложен разогнутый кипятильник, превратившийся в электроплитку, на нем миска с кипящим маслом, сейчас колбаску будут жарить. -- У обоих, -- отвечаю. -- Ты же говорил, у тебя нет адвоката, -- заметил Володя. -- Появился. -- Откуда? -- Трудно сказать. -- Понимаю, -- кивнул Слава. -- Ты не напрягайся. Не хочешь говорить -- не говори, никто заставить не имеет права. Мы чисто по-свойски, может чем помочь сможем. Может, ты поможешь. Адвоката-то кто нанял? -- Погоди, Славян, -- встрял Володя, -- человек сказал: не знает. -- А следак что говорит? -- Пока ничего. -- А ты? -- И я ничего. -- Значит, в отказе. Зря. Если не виноват, чего молчать. Надо доказывать, что не виноват. -- А по-моему, не надо. -- Можешь, конечно, ничего не говорить, -- философски развел руками Славян.-- Так и будешь сидеть. -- Я не спешу. Здесь я, конечно, соврал. Пешком и голый домой идти согласен. -- В шашки, шахматы играешь? -- Всегда и в любом состоянии. -- Хорошо играешь? -- Нет, но с удовольствием. -- Заходи попозже, сыграем. Стало быть, это и есть Славян. Получил семь лет за мошенничество, написал касатку, ждет ответа. В Матросске сидит три года, говорит, привык. В шахматы и шашки резались до утренней проверки, с перерывами на допрос. По характеру вопросов, довольно искусно вплетаемых в разговоры о разном, стало понятно: или меня всерьез подозревают во всем на свете, вплоть до убийства, или твердо решили пришить хоть что-нибудь. Хуже всего, что вероятно и то и другое, как по отдельности,так и вместе. "Следи за каждым словом" -- вспомнился совет Бакинского. Но надо как-то бороться. Чем руководствоваться, на что опереться в тесной невесомости? Ответ поразил ясностью и емкостью, -- как о само собой разумеющемся, мимоходом кому-то сказал Вова: "Главный принцип в тюрьме -- не верь, не бойся, не проси". Может, читающему эти строки ничего не покажется особенным в этих словах, но он вспомнит их, если, не приведи случай, занесет его в ярко освещенный гроб, набитый шевелящимися покойниками, -- йотенгеймскую тюрьму. Шашки и шахматы со Славяном стали обычным делом. Слава рассказывал истории о своих преступлениях, пытаясь разговорить и меня, а Володя приглашал для корректных бесед, предложил книги, неведомые ранее -- УК, УПК, комментарии к ним, методические рекомендации в помощь следователю; даже текст Конституции оказался к месту. Можно было сожалеть, что предмет в целом не знаком и образовываться приходится в бедламе, но занятие появилось. Володя охотно всем давал советы, как вести себя со следователем, советы не лишенные здравого смысла, которого в хате определенно чувствовался недостаток. -- Тебя приглашают в семью, -- сказал смотрящий. -- Знакомься: Артем, Леха Щелковский, Дима Боев. Мы посовещались, они не против. Я правильно понял? -- Да, мы -- за, -- отозвался Артем. С ним мы уже нашли отвлеченные темы для разговоров. Было что-то человечески располагающее в этом парне, обвиняемом в убийстве в составе организованной группы. Трудно сказать, почему, но со временем стало ясно: мы готовы поддержать друг друга. С Щелковским симпатий не было, но и антипатий тоже. За ним -- организация банды несовершеннолетних, угоны машин ("28 картинок в делюге"). Дима Боев -- личность неприятная, всех разговоров -- как наркотой одурманились да очередную квартиру взяли, но не до симпатий нынче. Зато теперь шконка в средней части хаты, спать можнопо шесть часов и голодать не придется: кому-нибудь да придет передача. -- "Ты, -- говорит Дима, -- интересуешься тюрьмой, это видно. Вова предложил, мы согласились". Вдруг стало трудно постичь, как коротались времена у тормозов; казалось бы, это рядом, в трех шагах, а на самом деле далеко; вон где-то там, на горизонте, толпится народ в вонючем сыром облаке; здесь же климат умеренный, и есть несколько человек, которые друг за друга. В общем, жизнь наладилась. Вроде никого не бьют, не пытают. Поговорив с семейниками, узнал, что в ментовке досталось всем, там это обязательная программа, здесь же, говорят, бывает, но редко, и если не покалечили сразу, то, скорее всего, обойдется. Главное -- не гони. -- "Я, когда гнал, -- рассказал Артем, -- одиннадцать суток не спал, чуть не сошел с ума". Конечно, я ему не поверил: с точки зрения науки, это несколько смертельных доз. Позже, в Бутырке, довелось мне недужно бодрствовать шесть суток, и уж тогда я поверил. "Гонки" -- процесс примечательный. Случается с каждым. Вдруг человеком овладевает возбуждение и отчаянье, и, если он недавний арестант, то начинает красноречиво защищать себя, как в суде (любой адвокат позавидует), да так, что всю хату на уши поставит. Давний арестант гонит молча, и только слышно, как плавится металл: смотреть страшно и подойти боязно. А если погнал и потерял голову, тут как тут доброхоты с расспросами. После вечерней проверки смотрящего обуревала жажда деятельности: то объявлялась генеральная уборка и наступало вавилонское столпотворение с доставанием из-под шконок баулов, мытьем полов, стиркой занавесок и тряпок, дающих неизменно коричневую воду, выскабливанием кусками стекла дубка, гомоном и матерщиной, то сам Вова брался за какую-нибудь благородную работу по косметическому ремонту или вырезал и клеил, тщательно, с умыслом, "обои" из картинок и журнальных листов (так у меня перед носом появилась статья обучастии известного вора в законе, ныне официально называемого на телевидении известным предпринимателем, в деле, по которому, похоже, обвинен я; а Вова внимательно следил за моей реакцией при чтении), то устраивал череду собеседований, подыскивая ключ к каждому. Вспышки активности заканчивались тем, что взгляд у Вовы становился блестящим, потом тускнел, речь замедлялась, становилась бессвязной, и, едва забравшись на пальму, он засыпал. Компанию по приему внутрь колес всегда составлял ему Славян, иногда прихлебывая таблетки бражкой, изготовленной из сухофруктов и сахара. Иногда в подобном состоянии оказывался кто-то еще, чаще Артем, что не удивительно: в его делюге нет доказательств, а колеса с бражкой -- подспорье на пути к их получению. К тому же пьянка есть пьянка, и этим все сказано. -- "Володя, а если спалитесь, что тогда?" -- "Дубинал. Могут хату раскидать. Смотря кто дежурит на продоле. Запал раз в два месяца -- это обязательно, -- с удовольствием пояснил Вова. -- Держи, это тебе. Только сразу ложись спать. В тюрьме должна быть какая-то разрядка. Героин в хате я не разрешаю, а колесо -- выпил, и все нипочем". Две крошечных таблетки, бережно отсыпанных из беспалой ладони Вовы, как от сердца оторванных, я принял с благодарностью и втихаря спустил в унитаз на дальняке. Один человек в хате, казалось, живет отдельной самостоятельной жизнью -- Леха Террорист. Брагу не пьет, колес не ест, весь день спит, на прогулку ходит редко, ночь напролет колдует на дороге. Дорога -- это святое. По ней переправляют малявы, сигареты, шахматы, наркотики, одежду, еду, деньги, бумагу, лекарства, магнитофонные кассеты и т.д. Реснички на решке в каком-то месте обязательно разогнуты так, чтобы проходила рука. Как удается их разогнуть, предположить трудно, они толстые, но арестанты чего только не придумают, иначе как объяснить, например, что в хате имеется огромная металлическая кувалда, предмет, за кото-рый можно поплатиться. Или канатики. Безусловно, они -- запрет, но, сколько ни отбирай, все равно они появляются. Уметь плести канатики -- несложное, необходимое и уважаемое дело. Из пары тонких носков можно сделать несколько метров веревки. Носки распускают на нити, нитки закручивают подвешенным на них фанычем. Из свитера получается довольно длинная веревка. Обычно к решетке прикреплена "контролька" -- нитка, ведущая к веревке. С наступлением вечера ниткой подтягивается веревка и -- дорога в работе. К нам дорога идет сбоку, все время на контрольке, от нас -- вниз. Дав "цинк " несколькими ударами в пол и получив положительный ответ (один удар -- "расход", т.е. сейчас нельзя, опасно), Леха взлетает на решку, кричит: "Кондрат, держи коня!" -- кидая на веревке груз (например, пластиковую бутылку с водой). Конь грохочет о жестяной козырек над нижней решеткой (эти козырьки над решетками, дополнительное средство изоляции арестантов, раньше называли то ли ежовскими, то ли ягодовскими), кажется, на этот звук сбегутся все менты, но этого не происходит, дорожник внизу улавливает удочкой (палка или бумажная трубка с крючком) веревку, и посылка пошла. Два раза в неделю налаживается БД (Большая Дорога) на больничный корпус, до которого несколько десятков метров. Из газет изготавливается "ружье" -- длинная трубка, под него делается коническая бумажная стрела, в которую вкладывается тонкая нить, стрела вставляется в ружье, и кто-нибудь, у кого легкие сильные, выстреливает стрелой в окошко на больничном корпусе (там окна без ресничек), где уже готов "маяк": держат на вытянутой на улицу руке удочку, чтобы поймать пущенную на нитке стрелу. После того как удается "застрелиться", иногда через несколько часов бесплодных усилий, по нитке переправляют веревку, а по ней -- грузы, предназначенные на больницу ( т.е. Общее, собранное со всего корпуса), а также малявы, посылки знакомым, поисковые. Менты об этом знают, но Общее -- это святое, на него не посягают. Возможно, есть договоренность между администрацией и Ворами о беспрепятственном передвижении Общего по тюрьме, скорее всего в обмен на какие-то уступки. Во всяком случае, за год в двух тюрьмах я не видел и не слышал, чтобы Общее было под угрозой изъятия. Перед отправкой в хате скапливается довольно большое количество сигарет, "глюкозы" (сахар, конфеты), все тщательно расфасовывается в полотняные мешочки, подписывается и уходит с сопроводом -- списком камер, через которые груз прошел, и адресом, куда и кому. Немного странно, с какой серьезностью Леха занимается дорогой, потому что никто из нас не остается голодным, независимо от симпатий, антипатий или состава семей, все так или иначе друг друга поддерживают, и передачи приходят, и всем хватает, создается впечатление, что так везде, а слухи о голоде преувеличены. Леха живет своей дорогой. Любые попытки заговорить с ним о его или чьей-то делюге пресекает на корню, но со временем выясняется, что и он пережил период бурных объяснений с участливыми сокамерниками. Молчи, грусть, молчи! Молчи и ты, арестант! Не забывай: дуракам закон не писан; если писан, то не понят; если понят, то не так. Живешь-то в стране дураков. И сам такой же. Как сказал "порядочный арестант" с высшим образованием, "смотрящий" за хатой 228, добровольный и неглупый соратник кума, тонкий психолог (как ему самому кажется), в миру, наверно, неплохой парень Вова Дьяков, -- умные в тюрьме не сидят. Да, пережил Леха свои гонки, понял ситуацию, только вот незадача: получил по своей статье максимум возможного. Надо думать, благодаря Славяну или Володе. Но это было потом, а пока, глядя на Леху, я корректировал свое поведение. Одним молчанием обойтись, оказалось, нельзя. К примеру, из вопросов, заданных Славяном, понял, что убит банкир, которого я знал, а мне готовится обвинение в его убийстве. Пришлось изложить подробно, где я был во время убийства, и чеммогу это доказать. А был, к счастью, не в России, и доказать это нетрудно. Ладно, дальше легче, но тоже экзотично: а что я делал в Америке с украденными миллионами. Что ж, был я в Америке. Только давно. Десять лет назад. И это доказать могу. Хотя уже хватит. А то как-то Вова, наглотавшись колес, с грустью поведал мне: "Ты лучше вообще молчи. Думаешь -- все в елочку, а объебон получишь -- будешь улыбаться". Это правда. Уезжает арестант на суд, думает, получит три, максимум пять. Возвращается в хату -- и, действительно, улыбается: десять. Или двенадцать. Странный ты, Вова, человек, но, что бы там ни было у тебя на уме, благодарю за совет. С Лехой или Артемом проще, они если идут на разговор, то ни о чем. Приятно понимать, что человек без задних мыслей. Стоп. Приятно? Значит, не все так плохо. Впрочем, надо быть начеку неустанно. Тюрьма подстерегает неожиданными опасностями. Например, вновь прибывшим в камеру дают возможность отдохнуть сразу, потому что человек с этапа, со сборки, но, несмотря на то, что ты, может быть, не спал и не ел несколько суток, надо зайти в хату бодро, чтобы хватило сил на беседу с братвой, от этого зависит, как минимум, где первоначально устроишься. Мелькнет на лице у вошедшего чувство неуверенности, еще хуже -- страха, и тут же следует провокация. -- Ты какой масти? -- допытывается Цыган у только что прибывшего юнца. Тот хорохорится: -- Нормальной! -- Какой нормальной? -- не унимается Цыган, -- красной? -- Не красной. -- Значит, черной? Замешкался новичок. Знает, наверно, что красные -- это кумовские, а вот черные... -- Какой черной? -- буксует парень. -- А какие еще бывают? -- экзаменует Цыган. -- Ну, мужик-там. -- Не там, а мужик. Мужик -- он какой масти? Ты -- мужик? Все, парень потерялся. Беда его в первом же ответе. Сейчас ему укажут и рост его и вес. Долго ему у тормозов тусоваться. Выручает парня смотрящий: -- Что там за масти? Ты собак сортируешь, или еще о чем. Давай сюда, к решке. Новенький протискивается с баулом. -- Ты куда собрался? -- интересуется Вова. -- Сюда, -- угловатый молодец уверен, что победил. -- Присаживайся, коли сюда, -- соглашается Вова. Парень ищет глазами свободное место: -- Куда вещи поставить? -- Подержи у себя. По воле чем занимался? -- Я грабил. В электричках. -- Заехал за что? -- За кражу. -- Что украл? -- Магнитофон и шубу. В квартире. Я свой. -- Работал? -- Работал. На муниципальной стоянке контролером. -- Значит, на муниципальной? -- Да. -- То есть на ментовской. Угловатый мнется, что-то предчувствуя: -- Нет, на муниципальной. -- Муниципальная милиция. Муниципальная стоянка. Красная. Так какой ты масти? Угловатый, с достоинством и обидой, решил разом разрешить все сомнения: -- Да жил я этой жизнью! -- Этой -- это какой? -- уточнил Славян, -- половой? А в пилотку нырял? -- Что значит, в пилотку? -- Ну как, что. Если половой жизнью жил, значит, девушка у тебя была? -- Была, -- подтвердил угловатый. Славян же ровным голосом продолжал, как бы признав своего и помогая ответить правильно, да, мол, все понимают: девушка была, в пилотку, стало быть, нырял: -- Если была, значит, нырял. Или вы с ней не по-взрослому? -- По-взрослому. -- Значит, нырял? -- Нырял. -- Вот и договорился, -- констатировал Вова. -- Возьми свой баул, иди к тормозам. Там тебе разъяснят про пилотку. Тем временем в хате стало почти тихо. Отовсюду, как серые блины, поблескивали лица. -- Скажи спасибо администрации тюрьмы, что таких, как ты, сначала на спец направляют. На общаке тебя уже сделали бы петухом. Образовывайся. Будешь из себя меньше корчить, больше интересоваться -- может, поумнеешь. Иди. Надо сказать, наука тюремных понятий несложна, и знать ее необходимо. А то попутаешь все на свете на свою голову. Интересуйся, не строй из себя умника. Тюрьма нас всех одной крышкой придавила. -- Артем! Как быть-то на общаке? Как себя вести? -- Как здесь, -- ответил Артем и продолжил вполголоса: "Ты с Вовой аккуратно. Он не умный, он хитрый. А повлиять на передвижение по тюрьме может". -- Артем, сколько ты в тюрьме? -- Шесть месяцев. -- И все на спецу? -- Да. Пока тобой интересуются, маловероятно, что на общак отправят. Но могут. -- Как ты думаешь, на общем сильно хуже? -- Думаю, так же, только теснее. Говорят, там даже на боку спят. Перспектива съехать на общий корпус открылась перед большинством обитателей хаты, потому что хоть онаи не резиновая, но народу набилось столько, что коту Васе стало тесно, и стало ясно, что скоро раскидают. Дима Боев из кожи вон лез, чтобы угодить смотрящему, изображая бурную деятельность на благо хаты, но вот начали вызывать с вещами, и не удержался Дима на спецу. К майским праздникам на общак съехали почти все, стало неожиданно просторно, у каждого по шконке. Если к плохому человек привыкает постепенно, то к хорошему -- сразу, тут же кажется: так будет всегда. Одно неприятно: выходные. Любой нерабочий день -- тягучий застой. Не любят арестанты ни выходных, ни праздников, которые не сулят никакого движения, и каждый считает дни, зачеркивает клетки в своей тетради, надеется на завтрашний день. -- "Ты так с ума сойдешь, -- сказал Вова, увидев, как я старательно вывожу крестик на числе 1 мая. -- Лучше зачеркивать неделями: дни тянутся медленно, а месяца бегут". Думал, шутит. Оказалось, правда. Бывает, начинаешь секунды считать, а глядишь -- месяц пролетел. Но это понимается позже. Потому что трудно сидеть только первые полгода. Несколько дней праздников получились как передышка в бою. Время зализывать раны. Начался конъюктивит. Дорожник Леха рассказал, как его возили на вольную больницу, когда у него было то же самое. Мне же, после очередного заявления, корпусной врач, добрая тетенька, разъяснила, что гнойный конъюктивит болезнь нестрашная, просто выглядит неприятно, пройдет. Выручила глазная антибиотиковая мазь, купленная по моей заявке ментом в ИВСе, да чайные примочки. В ночь на первомай в камере стояла забытая тишина. В музыкальной шкатулке случилась пауза. Обожравшаяся браги и колес хата спала крепким сном. Даже дорога притихла: Леха дал всем расход и выключил телевизор. Глава 17. ЗОЛОТОЕ ВРЕМЯ ХАТЫ ДВА ДВА ВОСЕМЬ Удалось справиться и с ангиной. Сама прошла. Головная боль и позвоночник беспокоить перестали: чего беспокоиться, если это бесполезно. Болит себе и болит, терпеть можно -- и хорошо (к счастью, диагноз мне не был известен). Имел склонность к преодолению -- получи. Как способ самосовершенствования. Тот, кто сказал, что учиться никогда не поздно, был не без юмора. Но самая плохая игра та, в которой нет плана, и таковой был определен. Приходил адвокат Косуля. Сказал, будет посещать раз в неделю. Сидя неподвижно, как памятник, подолгу молчал. На все вопросы -- один ответ: надо ждать, дело ведет Генеральная прокуратура, и неизвестно, на какое время санкционировано содержание под стражей, может на месяц, может на полгода. Вранье откровенное; начитавшись УПК, я уже знал, что первый срок -- не более двух месяцев, а дальше -- отмена или продление; знал и то, что именно в первые два месяца больше всего шансов уйти на волю. Поэтому и написал в Преображенский суд, в ведении которого находится Матросская Тишина, заявление на необоснованность ареста с просьбой изменить меру пресечения. Узнав об этом, Косуля как с цепи сорвался, на памятник похожим быть перестал, горячо разъяснял, что без него я ничего делать не должен, а я, в свою очередь, зондировал минное поле: есть ли возможность сопротивляться. Похоже, такая возможность была. Сволочь всегда поступает соответственно и считает, что другие -- такие же сволочи. Сильно побаивался Косуля, что пренебрегу я уздой, на меня наброшенной. Здесь и есть зазор, где надо пилить. Кажется, дядька на все согласен, лишь бы я сидел молча. Таким образом, для начала, тысяча долларов была передана на воле жене нашего смотрящего Вовы, после чего в хате два два восемь произошли существенные изменения. С вызова Вова пришел в своем костюме торжест-венный и несколько напряженный: принес от адвоката мои деньги, которых, впрочем, не показал. Потом пришел с проверкой, в сопровождении нескольких вертухаев, старший оперативник в форме с погонами, т.е. самолично кум и, глядя по сторонам бабским, мордовского типа лицом, осведомился, в том числе и персонально у меня, как дела. На что получил вежливый ответ: "Как в тюрьме". Удовлетворенно крякнув, ушел. Теперь, что на утреннюю, что на вечернюю проверку, выгонять на продол совсем перестали, только, заглянув в хату, спрашивали: "Сколько?" Получив ответ и сверив с записями, захлопывали тормоза. Внимание вертухаев к нашей хате явно ослабло. Шнифт забивать стали скорее на всякий случай, чем из необходимости. Иногда с продола, по-свойски, будто мужики во дворе общаются, предупреждали: "Ребята, уберите дорогу". Значит, будет внеплановая проверка или шмон. И началась тюремная лафа. Для порядка еще несколько человек закинули в хату, на 10 шконок получилось 13, на том приток остановился. В хате появился магнитофон, общее напряжение спало, злоупотребления брагой и колесами стали ежедневными. Обещанная следователем активная работа со мной не начиналась, обо мне забыли. На заявления, написанные мной в адрес следствия с просьбой ознакомить меня с документами, обосновывающими мой арест, с целью их переписать, ответа не было. Оставалось ждать суда, на который, по закону, должны вывезти в течение месяца. На всякий случай, написал в суд повторно и еще в спецчасть с просьбой подтвердить отправку моего заявления -- мера нелишняя: на лестнице, по пути на крышу в прогулочные дворики стоят бочки для мусора, в которых можно заметить разорванные или смятые заявления арестантов, и можно предположить, что не все выброшены самими арестантами. Выходящая на прогулку хата прихватывает пакет с мусором. В обычной суете, когда на продол выскакивают как на пожар, чтоб нос не прищемили тормозами, про мусор забывают, и каждый разпоследний выходящий возвращается и говорит: "Старшой, секунду! Сор вынесу". Сказать "сор" -- признак хорошего тона, старшой благосклонно подождет секундочку. Если же сорвется с языка не "сор", а "мусор", то сору быть в избе, а арестанту без прогулки. Следующим днем смотрящий объявил: на прогулку пойдут двое, он и я. Засобирался было и Славян, но Вова его решительно пресек: "Ты -- завтра пойдешь, а я знаю, что делаю". В прогулочном дворике, закурив и внимательно осмотрев стены, Вова заговорил доверительным полушепотом: -- Все в порядке. Деньги здесь. Вижу: ты слово держишь. За добро отвечу добром. Хорошо знаешь своего адвоката? Так вот осторожно. Я говорил со своими, у меня их два, а они там все друг друга знают. Знают и твоего. Если хочешь, они сделают тебе на воле историю болезни, потом съедешь на больничку, а потом или меру пресечения изменят, или, если дойдет до суда, по делюге получишь меньше меньшего -- есть такая формулировка, на усмотрение судьи. Все будет стоить недорого, от пятидесяти до ста тысяч долларов. Я с ними предварительно переговорил. Если ты согласен, то организуем назначение моего адвоката тебе. -- Я-то согласен. Только дело в том, что история болезни у меня уже есть, настоящая. Изменить меру пресечения мне должны по-любому: я не виноват, арест незаконен, и никакой суд доводов следствия не примет. Поэтому мне нужна обычная, если можно так выразиться, честная защита. Вопрос цены обсуждаем. В случае удачи твое посредничество оплачивается. Вова согласно кивнул: -- И еще. Когда-нибудь это кончится. Сиди тихо. Ты видишь: за деньги здесь можно жить. Даже на больницу отдохнуть можно съехать на две недели, тысячи за три. А если будешь шуметь, могут пустить под пресс. Посадят на баул. Это значит -- каждый день в новую хату, без еды, без курева, на одной баланде. Могут к петухамбросить или в беспредельную, так называемую пресс-хату. Тогда тюрьма со спичечный коробок покажется. А так у нас здесь все будет, от гондона до батона. Кум в курсе, он не против. Со Славой лучше вообще не говори. Слава -- он не просто так. Да ты, наверно, уже понял. Здесь все не просто так. Впрочем, разберешься. Тебя будут на показания ломать -- не давай. Вон Петрович у нас недавно с суда на волю ушел. Три года сидел, и ни слова показаний с момента ареста. Только поэтому и соскочил, а грозило десять. Я сам жалею, что дал первые показания, да очень уж долго били. Сейчас отказался, но это уже хуже. Если сюда попал, каждое твое слово, в американских фильмах может, а у нас -- будет использовано против тебя. Я сижу почти год, знаю. Это -- от души. А там сам смотри. Я тебе ничего не говорил. -- Володя, сколько возьмешь за адвоката? -- Сам будешь решать. -- Добро. Давай расценки. Обсудим. Разумеется, пользоваться услугами Володиных адвокатов я не собирался, но это неважно. Главное, что Вова прав: давать показания -- только себе вредить. В любом случае. Запомни это, житель Йотенгейма. На следующий день прогулка состоялась опять для двоих. На сей раз беседовали со Славяном. Этот попросту заявил: "Ну, давай, рассказывай" -- и перечислил ряд вопросов, уже знакомых. Терпеливо, как больному, объяснил Славе, что на Марсе не был, языка инков не знаю, крепости не разрушал, к живому отношусь бережно и беспонтовых разговоров вести не желаю. Если арестант определяет беседу как беспонтовый разговор, значит у него основания столь веские, что лучше общение прекратить. Более категоричной, и даже угрожающей, формулировкой может быть только слово "расход", после которого или в разные стороны, или конфликт. Разумеется, при паритете сторон. После прогулки Слава пошушукался с Вовой, загрустил, вечером наглотался колес, сутки проспал и больше мне не докучал никакимивопросами. Часами, сидя на решке, прилаживал так и сяк провод антенны, высунутый на улицу на швабре сквозь разогнутые реснички, постоянно сбивая телевизионное изображение. -- "Крыша поползла, -- сказал Леха Террорист, -- тюрьма". Итак, Слава отстал. Вова нет. Затевая искусные допросы, однако, вдруг грубо проговаривался, акцентируя то, к чему в данный момент у следствия наибольший интерес. Видимо, в камере возможно прослушивание, а может перед Славой план выполнял, но и ему это, видать, надоело, и хата зажила по-босяцки: бесхитростно и буйно. Дело в том, что для тюрьмы тысяча долларов -- огромные деньги. Как выяснилось позже, за сто долларов в месяц в Бутырке можно жить в камере медсанчасти не зная горя. Но -- кто везет, на том и едут. Заканчивая хитрожопые беседы с Вовой или Славой, возвращаешься к семейникам как домой. Они вопросов не задают. Щелковский -- закадычный друг Артема (тоже вот непонятно, почему, а прониклись люди друг к другу доверием; поиск человеческих отношений -- это неистребимо) -- никогда не унывающий парень -- всегда чем-то занят: починкой кипятильника, изготовлением иглы для шитья, заваркой чифира, и -- легче становится, глядя на него. Ему дадут не меньше десяти, а парень не теряется. -- "Ничего, -- шучу я, -- ты в сорок лет точно будешь на свободе, а я в сорок только заехал. Преимущество явно на твоей стороне". Шутить следует осторожно, шутка должна быть однозначной, беззлобной, и, лучше всего, безадресной. Тогда и отклик благожелательный. Образец шутки, кочующей по тюрьмам, -- когда один спрашивает, кто испортил воздух, а другой отвечает: "Х.. кто признается! Тюрьма-то следственная". Мы с Щелковским почти не говорим, нас объединяет то, что оба нашли нечто общее с Артемом. Так и приглядываем все друг за другом. Глядишь, загрустил приятель, предложишь закурить. Это лечит. Когда тебе предлагают закурить -- это реальная помощь, даже если естьсвои сигареты. Или чифирнуть -- тоже большое дело. Это -- объединяющий ритуал во славу надежды на лучшее. На спецу чай есть всегда. Тому, кого заказали с вещами, дают с собой с камерного общака чай, сигареты, что-нибудь поесть, потому что человек наверняка окажется на сборке, и неизвестно, сколько ему там быть. На сборке встречаются знакомые или собирается стихийный коллектив, тогда и чифирнуть -- первое дело. По правилам, в заварке на замутку отказать нельзя. Если, конечно, спрятать в баул поглубже, никто туда не полезет, но если сказал, что нет, лучше потом не доставать, иначе общее презрение обеспечено, а при разборе своих вещей -- ой как много глаз наблюдает; если ты не в кругу семейников, тут сразу и просьбы: "подгони мыло", "я у тебя носки видел лишние", "у тебя паста есть?" и т.п. Редко кто ничего не просит. Босяцкое арестантское братство невозможно без чифира, однако если кто не чифирит вообще -- принимается с уважением, типа как если человек не курит. Поначалу я с опаской поглядывал на этот адский напиток, потом приобщился. То, что чифир "варят" -- вольное заблуждение. На самом деле в кружку (обязательно железную; других, впрочем, нет) засыпают поверх крутого кипятка заварку с горкой, не размешивая, накрывают и дают настояться, пока вся заварка не осядет, т.е. не кипятят, а запаривают. Через несколько минут получается напиток гораздо более крепкий, нежели если кипяток лить на заварку. Горячий чифир сливают в другую кружку, чтоб не было нитфелей, и, пока чифир обжигающе горяч, пускают кружку по кругу. Обычно по два глотка. Можно с кусочком шоколада, конфеты или сахару, но это считается сильно вредным для здоровья. Впрочем, полезным назвать чифир трудно: чистый наркотик. После него минут на сорок проходит головная боль, но сердце грохочет как молот, позже становится хуже, чем было до, но передышка достигнута, а она важнее всего. С тем, кого арестант не уважает, чифирить не станет. Это как трубка мира. Долго не приходила передача от родственников. Но однажды прозвучала за тормозами моя фамилия. Сначала вручили письмо, потом две передачи, продуктовую и вещевую. Письмо несколько успокоило, а передачи пришлись вовремя, уже давно сижу на харчах Артема и Щелковского; правда, удалось кое-что на оставшиеся деньги заказать в тюремном ларьке, так что сиротой казанской не выглядел. Передачу и заказ выдают через кормушку, как зверям в зоопарке. При этом почти всегда стараются не додать что-либо. Оно, конечно, понятно: государство, порядок, но, чисто визуально, без философии, люди, сидящие в тюрьме, не хуже тех, кто на свободе, и странно, как находятся такие, кто берет на себя труд лишать таких же, как он сам, свободы и присваивать себе право судить людей. Но в тюрьме, чтобы не повредиться умом, лучше держаться подальше от проблемных размышлений о том, чего не в силах изменить. Лучше думать о доступном, например о том, что наступит твоя очередь спать. Чтобы сходить в "баню", оказалось, нужно вручить вертухаю пачку сигарет за то, что он позовет "банщика", последнему дать 15-20 рублей, и можно мыться довольно долго. -- "Может, пора в баню?" -- вопрошает Вова. Все всегда за. Одевшись полегче, чтобы не уронить в бане чего-нибудь из вещей на пол, в шлепанцах на босу ногу идем по лестнице вниз, на другой этаж. И вот первая встреча с теми, кто на общаке. Почему их привели сюда, неясно, может, на общем корпусе нет воды, но сколько же их -- человек сто, бритых под ноль, голых по пояс, мрачных и страшных, у всех руки за спину, и все из одной камеры (вот уж, думаешь, точно уголовники, к таким попасть не хочется. Потом, со временем, начинаешь замечать: все из других хат страшные уголовники, а в твоей камере -- нет) -- молча идут один за другим. Неужели столько людей может жить вместе. Мы на их фоне смотримся компанией с пикника. Да и где они мылись, неужели здесь. Наша душевая -- три кранав полутемной (лампочки, конечно, нет) каморке со стенами в грязной слизи. Тусклое оконце из стеклянных кирпичей освещает не проходящую в засоренный водосток серую мыльную воду на полу, в которую приходится с отвращением погружать ноги. На стене вешалка, на нее насаживается развернутая газета, чтобы не испачкать о стену вещи. Потом прочищаем водосток, копошась в мыльной мерзости, и начинается регулировка воды. Заплатил банщику -- горячая и холодная есть. Если же баня плановая, без денег, значит вода будет или только горячая, или только холодная, к тому же недолго, хорошо если успеешь намылиться. Мы, как хата при деньгах, на коне, мойся, пока не надоест, успеешь и постираться, благо народу немного: тех, кто проживает на вокзале, Вова в неплановую баню не берет. Потом надо погрохотать кулаком в железную ржавую дверь, придет банщик в грязном белом халате, проводит нас на этаж, где тормоза приоткроются, насколько позволит ограничительный трос, и мы боком, по одному, проникнем "домой", в нашу яркую калейдоскопическую пещеру. Здесь, на радостях, Леха Террорист слегка огорчит Васю за попытку к бегству, Вова сделает выговор ("Вы что тут расчувствовались!?") тем, кто не вымыл пол, все, конечно, закурят, зачифирят и закупцуют (купец -- крепкий чай), потом сходят на прогулку, дождутся вечерней проверки и -- Таганка! Все ночи полные огня. Магнитофон будет орать как на дискотеке, но на продоле вертухаи как вымрут. Когда Васе насильно засунут в глотку колесо, значит веселье достигло апогея; скоро бедный кот начнет орать не своим голосом, сбиваться с курса на потеху публики, а хата во всю глотку будет горланить, вместе с известным певцом Ляписом Трубецким: Ты -- мелодия, я -- баян, Ты -- Роксана, я -- Бабаян; значит скоро бесчувственного Славу за руки, за ноги водрузят на шконку, и к утру он опять обоссытся не про-сыпаясь, значит опять все будет правильно, если Артем не грохнется во сне с пальмы на дубок, а Вова, путая слова, шаря руками, как космонавт, отыщет дорогу к подушке, и заснут старожилы хаты 228 под завистливые взгляды арестантов с вокзала, обвиняемых в нетяжких преступлениях, думающих, наверно: "Вот она, настоящая братва". Только будет слышен с решки крик дорожника: "Кондрат, держи коня!" -- это Леха славливается с нижними. Или: "Афоня, давай прокатимся!" -- это переходят с контрольки на канатики с соседями по этажу, обладателями этих забавных псевдонимов. Кончиться добром все это не могло, потому что добром не кончается ничто. (Даже когда говорят, что свадьба -- счастливый конец любви). В один прекрасный вечер брага текла рекой: у Вовы была днюха -- годовщина отсидки. Начиналось все чинно. Всем без исключения виновник торжества выдал по колесу. Пошли воспоминания. Как арестовали, как били, как посадили. -- "Все от жадности, -- глядя куда-то за стены, говорил сам себе Вова. -- Говорила мне бабушка -- не переходи дорогу на красный свет. Эх, ебать того Тараса, как заебала эта тюрьма..." -- А если бы в тюрьму не попал, пожалел бы? -- поинтересовался Щелковский. -- Если бы у бабушки был х.., она была бы дедушкой, -- очнувшись, резонно ответил Вова. -- Тебе хорошо, -- возражал Слава, -- тебя выкупят. -- Я что -- рысак орловский, чтоб меня выкупали? Слава, у меня днюха. Отдыхай. В общем, и бражки я хлебнул, и пару колес съел. Помню, почувствовал себя здоровым и счастливым. Правда, в тумане, но в тумане тоже бывает счастье; помню, как кричал: "Долой мусорской ход!" -- и кто-то расчувствовавшийся жал мне руку. Как лег спать, можно сказать, и не помню. Проснулся я перед утренней проверкой как огурчик, т.е. еще пьяный, но без головной боли. Не открывая глаз, блаженно слушал, как трещатдрова в камине. Ремонт в квартире сделан недавно, большая удача, что в стене обнаружился каминный дымоход, теперь во всем большом доме восемнадцатого века постройки в центре Лиссабона только в нашей квартире и есть камин. Если дрова еще не прогорели, значит долго вчера сидел у огня. Видать и виски выпил немало. Как хорошо дома. Сейчас будем все вместе пить кофе. Я, как самый злостный в семье лентяй, опять проспал, наверно, часов до девяти. Хорошо, что купили такую широкую кровать, можно разлечься как душа пожелает, хоть вдоль, хоть поперек, вот так например. Больно ударившись ногой о что-то железное, открыл глаза. Это не Лиссабон. Однако феномен головы, которая не болит, так удивил и обрадовал, что оказалось необходимым растолкать Артема, вопреки положению, что без серьезной причины арестанта будить нельзя, и поведать ему, что жизнь прекрасна. Артем меня поддержал, еще не сообразив, о чем я, и хата наполнилась нашей оптимистической суетой на ниве приготовления чая. Лежали бы тихо на шконках, никто бы нас, скорее всего, не тронул. На проверяющего, заглянувшего в хату с вопросом "сколько?" мы не отреагировали никак. Просто не заметили. А просто -- это, как известно, жопа... -- А ну-ка, все на коридор, -- хищно улыбаясь, сказал проверяющий. Добудиться спящих оказалось нелегко, особенно Славу (за ночь он, конечно, обоссался). На этом золотое время хаты 228 закончилось. Глава 18. ХАТА 226 Построившись в шеренгу на продоле, хата 228 взирала на оперативников и вертухаев. -- Ты, -- указал пальцем на меня старшой, -- сюда. Ты и ты, -- Слава и Артем тоже перешли напротив шеренги. Зрелище хата являла собой колоритное. Арестан-ты старательно придавали лицам невинное выражение и весьма походили на школьников. Выделялось трезвое, с искорками усмешки, лицо Лехи-дорожника и блестящие наркотические глаза на улыбающемся лице Вовы, глядящего на старшого весело и уверенно. Палец оперативника уже поднялся было в направлении нашего главаря, но, по краткому размышлению, опустился. -- Вся хата -- с вещами. Эти трое -- со мной. Сборка оказалась знакомой. Рассадили в одиночные боксы, в соседнем Артем, напротив Слава. Началось томительное ожидание. Невразумительные короткие разговоры поддержки не дали. Сошлись на том, что следует все отрицать. Слава настроен философски-обреченно, Артем -- зло и мрачно, я -- и определить трудно. Сидя в мышеловках, молча ждали кошку. Она пришла. Лязгнула дверь, открылся боксик Славы. -- Ты что же это, гад, делаешь? Что делаешь? -- послышался какой-то знакомый шипящий голос. -- Да все нормально, начальник! Ну, бражки немно... -- Слава не договорил: клацнули от удара зубы. -- Ты что, начальник? Начальник! -- слышно было, как задышал Слава, и снова клацнуло, и еще. -- Я те дам -- начальник. Гад! Сволочь! Тварь! Ты мне всю картину ломаешь! А ну-ка иди сюда, гад, я те дам, как следует! -- Последовали глухие удары, надо полагать в живот, и хрипы Славяна. Прямо как в ночь по приезде на тюрьму. Оставалось одно -- приготовиться к худшему. Хорошо бы сберечь спину и голову. Тем временем за дверью что-то изменилось, инициатива каким-то образом перешла к Славе. Задыхаясь, но довольно уверенно, он говорил: -- Да я понимаю, начальник, у тебя не выдержали нервы. Ты вникни, а после бей. -- Я те вникну, -- уже без запала шипел кум. -- В карцер пойдешь. -- Хорошо, в карцер так в карцер. Только без меня у вас все равно ничего не получится. Его только не трогай,он не пил, он вообще не пьет. Славу увели. Еще с час прошел в тишине. -- Артем! -- Да. -- Как думаешь, какие движения? -- По ходу, обошлось. -- А дальше? -- Дальше -- на общак. -- Что нужно, чтобы оставили на спецу? -- Отказаться. Потом дубинал. Тогда оставят, но, скорее всего, в другую хату поднимут. -- Что будешь делать? -- Я остаюсь. -- А как понять, что на общак? -- Посмотрим. Нас еще за вещами должны поднять. По виду старшого, открывшего наши двери, стало понятно -- гроза миновала. Мы опять в хате 228. Здесь разруха. Сначала всех опустили на сборку, потом подняли в хату, и, после переговоров Вовы с кумом, стало ясно: хата переезжает в полном составе в другую камеру, а именно в 226. Достигнутое кропотливым трудом ликвидируется: с треском отдираются обои из простыней, коробочки со стен, срываются занавески, канатики, вентилятор с тубусом, хата сидит с баулами на свернутых матрасах. На коленях у Лехи Террориста, не шевелясь, с окровавленной мордой лежит кот Вася, ставший невинной жертвой и козлом отпущения. Когда нас увели (а никто почему-то не сомневался что меня и Артема пустят под пресс), Леха пришел в ярость, плевался, шипел, клял мусоров и кидал Васю об стену. Теперь же, полный раскаянья и жалости, Леха гладил Васю и возмущенно восклицал: "Вася! Ты что -- обиделся?! Вася!.." Вскорости, мимо шеренги отъявленных уголовников на продоле, среди которых узнаю Леву Бакинского, заходим в хату 226. Наказание оказалось минимальным: хаты 228 и 226 поменяли местами, однако последняя выглядела неблестяще: закопченные, покрытые плесенью стены, по-толок со свисающей лохмотьями истлевшей штукатуркой, сиротливая тусклая лампочка, покосившийся грязнейший унитаз в луже воды, едва держащаяся перекошенная раковина с незакрывающимся краном, выбоины в стенах и полу, засаленный полусгнивший дубок с металлической рамой для лавки без доски и шесть шконок, т.е. этакий спичечный коробок метра два шириной и метра четыре в длину. Вдобавок очень холодно. Голимая сборка. Не успели все одеться потеплее, как стали открываться тормоза и заходить люди. К вечерней проверке стало 18 человек. Пришел и долго отсутствовавший Слава. Он, Вова и дорожник заняли три шконки и добрую половину хаты. На оставшуюся часть пришлось 15 человек. С учетом того, что на верхней шконке больше одного не бывает, а за дубком не сидят без дела и не спят (незыблемое правило), нетрудно представить получившуюся степень свободы: можно взвыть волком уже через 10 минут. Нам предстояло здесь жить. Даже мысли не было что-то изменить. Зачем, если в любой момент могут кинуть на общак. Нужно быть уверенным в долгом пребывании в хате, чтобы ее благоустраивать. Вова, видимо, был уверен, потому что сразу приступил к руководству ремонтными работами. Хата превратилась из следственной в исправительную. Ободрали стены и потолок от рыхлой штукатурки (все стали как серые снеговики в пыльном тумане), потом началось отскабливание грязи, мытье шконок, пола, унитаза, отмачивание и стирка простыней, бывших обоями, оклеивание стен и потолка газетами, навеска ширмы на дальняк, изготовление и крепление чопиков под канатики, ремонт тубуса вентилятора, цементирование и заделка выбоин, ремонт сантехники, дубка; вся эта катавасия растянулась незнамо на сколько дней и слилась в долгий мучительный отрезок, во время которого все забыли решительно про все, кроме этого безумного ремонта. Страх попасть на общак сподвигал большинство стараться на пользу хате, а по сути лишь для троих, кому общак не грозил. Надголовами передавали какие-то предметы, передвигались по головам, в самых неудобных положениях что-то долбили, ковыряли, резали, точили, стирали, клеили. Спали чуть ли не стоя -- все в клубах пыли и табачного дыма. Под диктовку Вовы и смех арестантов (думали, прикол) написали заявление некоей сестре-хозяйке с просьбой прислать столяра и сантехника, "в связи с тем, что состояние стола, лавки, унитаза и раковины создает в камере антисанитарию, способствует развитию различных заболеваний и в корне противоречит основным положениям гигиены, жизненно важной в условиях следственного изолятора". Прикол приколом, а сантехники и столяр из хозбанды пришли в сопровождении оказавшейся реальной штатной единицей сестры-хозяйки, бойкой женщины в белом халате и телогрейке поверх. Сестра-хозяйка, заглянув в хату, разразилась длинной беззлобной матерщиной, после чего, оценив таким манером обстановку, приступила к делу: "Ну, что у вас там?" Хозбандиты намекнули, что нет у них крана, досок, инструмента, но, получив по пачке сигарет на рыло, все нашли, и несколько часов тормоза были открыты (а это событие, это приятно), работы прошли весело и с матерком. Работают хозбандиты старательно (их лица всегда отмечены печатью страха перед арестантами и возможностью уехать на этап), у них же хата разжилась гвоздями, цементом и старыми газетами. Первый, да и второй тоже, слой наклеенных газет отвалился с прилипшей трухой, и только третий, а местами и четвертый и пятый, пристал прочно. Когда газет не хватало, Леха писал малявы в соседние хаты с просьбой загнать -- и загоняли. Клеил, в основном, Вова, мало доверяя другим, и безжалостно требовал отдирать недостаточно плотно приклеенные газеты или простыни. Клейстер готовился из хлеба. Черный хлеб тюремной выпечки размачивается и протирается кулаком сквозь растянутую тряпку, -- занятие муторное и трудоемкое; помазком для бритья (предмет роскоши) клей наносится наповерхность. Когда наш гробик приобрел подобие предыдущего, все вздохнули облегченно и стали не спеша клеить картинки, прилаживать занавески, укреплять розетки, замуровывать и заклеивать оголенные провода, оттирать до первоначального цвета принесенными с прогулки камешками узорчатый кафель и т.д. Вова сходил на вызов и вернулся с мотком шнура для антенны. Подлый телевизор опять стал орать круглосуточно. Жизнь наладилась, исправработы завершились. Несмотря на несколько приступов с потерей сознания, работать удавалось н