---------------------------------------------------------------
     Джон Китс: Колпак  с  бубенцами,  или  же  Зависть.  Гиперион.  Падение Гипериона
     © Copyright Сергей Александровский, перевод с английского
     Email: navegante[a]rambler.ru
     Date: 10 March 2009
     Изд: Шедевры любовной  лирики  : зарубежная поэзия -- М.: АСТ; Харьков:
Фолио, 2005.  -- 318 [2]  с. --  (Мировая  классика)ISBN  5-17-029978-8 (ООО
"Издательство  АСТ")  ISBN  966-03-3091-X  ("Фолио"). Протей.  Переводческий
альманах. Народная Украинская Академия. -- Харьков.: Издательство НУА, 2006.
-- Вып. 1. -- 448 с.
     ISBN 966-8558-62-6.
     ---------------------------------------------------------------




     Неоконченная поэма-сказка




     В краях Индийских -- близ Гидаспа, мнится,--
     Стояла -- иль парила, что скорей --
     Малюток-эльфов славная столица.
     Царь Эльфинан, мельчайший меж царей,
     Влюблялся в человечьих дочерей,
     Любил их руки нежные, и губы,
     Что, чудится, взывают: обогрей! --
     А вот из фей не выбрал ни одну бы.
     Царь утверждал: ему бесплотные не любы.




     Любить людей -- для эльфа срам и грех;
     И всяк служитель тамошнего храма
     Грозил навзрыд: беда постигнет всех
     За преступленья царственного хама,
     Что на закон плюет весьма упрямо.
     Какая драма! Государь ведом
     Лишь вожделеньем; подвернется дама --
     И тот же час -- Гоморра и Содом,
     Пока жрецы сулят и молнию, и гром!




     Парламент, возмущенный государем,
     Воззвал: отверзни августейший слух,
     Уймись! Иначе в грязь лицом ударим!
     Ужели мало нежных фей вокруг?
     Ухлестывай за духами, о дух!..
     И царь ответил -- мыслю, с перепугу
     (Он фей терпеть не мог ни на понюх):
     "Согласен, мой порок сродни недугу!
     Средь бестелесных дев сыщите мне супругу".




     Гонцы к Пигмаю, в горский Гималлой
     Порхнули резво, умолили хана:
     О величайший! Свергни спесь долой!
     Царю потребна дочь твоя, Кроханна!
     Гонцы скончали речи невозбранно
     И улетели с лучшей из невест.
     Малютки-эльфы -- мощная охрана,
     И токмо няня, челяди замест,
     Летела с девой: Бог не выдаст, шмель не съест.




     Людскую душу в область эмпирея
     Сонм ангельский заботливо несет --
     И эльфы так же возносили, рея,
     Царевну под сапфирный небосвод,
     И веял ей навстречу ветр высот...
     В полете эльфы спали, в нем же бдели,
     А если скучноват бывал полет --
     Невесте встать с пернатой колыбели
     Да promener a l'aile заказано ужели?





     "Голубка, лучше смолкни, ей-же-ей! --
     Рекла невесте няня Кораллина. --
     Близ нас укрылся в облаке Хиндей,
     Лукавая и злая образина!
     Ох, кажется, ясна ему картина!
     Сотри-ка слезы, прекрати-ка стон --
     Старик Хиндей хитрее лисовина!
     Он царский верноподданный шпион!
     Родная, твой обман уж заподозрил он! --




     Хиндей услышит храп усталой мыши,
     Коль скоро в половицах есть нора!
     Хиндей считает черепицы крыши --
     И знает, сколь под крышей серебра
     И золота -- и думает: пора
     Изъять их! О, Хиндей..." Но дева няне
     Велела: "Стихни! Ты глупа, стара!
     Да мне ли опасаться этой дряни?
     Я в ненавистный брак влекома на аркане!




     О, мой любимый смертный, где ты?" -- "Цыц!" --
     Шепнула няня, да царевна-кроха
     Такой метнула огнь из-под ресниц,
     Что нянюшка решила: дело плохо!
     И стихла, удержать не в силах вздоха,
     Поскольку от воспитанницы злой
     Ждала в отместку вящего подвоха:
     Кроханна ущипнет -- хоть волком вой!
     А может уколоть аршинною иглой...




     Приструнив няню, дивная Кроханна
     Со скукой и тоской наедине
     Стенала и скулила непрестанно,
     Кляня судьбу злосчастную, зане
     "Прощай навек" родной рекла стране.
     Корысти государственной в угоду
     Горянке славной дни влачить на дне
     Долин? Достаться подлому народу?
     В низину снизойти? К столь низменному сброду?




     Рыдала фея в носовой платок --
     Тож лепесток фламандской розы. Кроме
     Изложенного, был еще чуток
     Иной резон скорбеть об отчем доме --
     Хиндей сие поведал в пухлом томе
     "Записок" знаменитых (Жукк и Сын,
     Что любят мертвых уличать в сороме,
     Издали труд подобный не один --
     Извольте заглянуть в их книжный магазин).




     Честит Хиндей, не сдерживая злости,
     За мерзкое распутство всех подряд,
     И всем подряд перемывает кости,
     Усердно регистрируя разврат,
     В котором грешен всяк и виноват;
     Глаголет он, историю копая
     (И тут Хиндею Геродот не брат),
     Как фею-шленду, эльфа-шалопая
     Толкала к людям страсть -- постыдная, слепая.




     Откроем указатель. Буква К...
     О что за имена! Какие лица!
     И мы Кроханну там наверняка
     Отыщем без труда. Ага... Страница...
     Листаем... Напечатано: срамница!
     Такое автор о царевне плел,
     Что впору плюнуть или прослезиться!
     "Влеченье к людям -- худшее меж зол!" --
     Сказал Хиндей -- и в том уперся, как осел.





     Кроханну прошлым он корит романом:
     Мужчина был ей дорог, люб и мил
     Задолго, мол, до брака с Эльфинаном!
     Но и во браке, мол, не поостыл
     Сжигавший дрянь сию преступный пыл:
     Сбегала, дескать, с мужниного ложа
     В Бреданию -- любезный гамадрил
     Там обитал, злопакостная рожа!
     Царица, мол, жила, грехи вседневно множа.




     Но полноте! Оставим болтовню --
     Пускай болтают сойка да сорока.
     Царевну я пока что не виню --
     Зачем ее порочить раньше срока?
     Подобный брак -- несносная морока!
     Сам Эльфинан -- поведать вам дерзну --
     В супружестве таком не чаял прока:
     Он, женской плоти нежной белизну
     Любивший -- получал бесплотную жену!




     Едва послы его -- точнее, сваты --
     Вспорхнули над макушками дерев,
     Забился Эльфинан к себе в палаты,
     Как зябнущий баран в уютный хлев,
     И в жалобах излил никчемный гнев.
     И тщетно звал, простертый на диване,
     Милейшую меж прочих смертных дев...
     И мщенье обмозговывал заране:
     "Парламент! Ох и шваль -- и смерды, и дворяне!




     Я кой-кого изрядно проучу,
     И кое-кто дождется укорота;
     Я кой-кого отправлю к палачу,
     И кой-кому палач отрубит что-то!
     Не депутаты -- золотая рота!
     Ишь, супостаты любящих сердец!
     Одергивать меня, как обормота?
     Я царь, иль нет? Не я ль ношу венец?
     Я славный Эльфинан, иль тряпка, наконец?




     И лорду-канцлеру, лисице хитрой,
     Приуготовлю преотменный шиш:
     Его сынок хотел венчаться митрой --
     Теперь уже не выгорит, шалишь!
     А младший Хреннинг пусть мечтает лишь
     О долгожданном генеральском чине!
     Церковная богаче будет мышь,
     Чем царедворцы многие отныне --
     Щедрот моих, клянусь, не станет и в помине!




     Ха! Герцог А.! Твой отпрыск волен ждать,
     Но не дождется Ордена Подвязки --
     Визжали ты, сестра твоя, и мать
     О том, как царь дарует смертным ласки!
     Что, полагали, я страшусь огласки?
     Ха! Графу Б. придется жить в кредит...
     А вот Палату Общин без опаски
     Не тронешь -- ибо сволочь там сидит;
     Силен мужицкий сброд, и превесьма сердит.




     Чудовищная, подлая затея!
     Какую стерву с Гималлойских гор
     Доставят мне, о свадебке радея?
     Проклятый брак, поганый приговор!

     На плаху легче, лучше на костер!
     Прелестнейшая Берта! Разве тать я?
     Порхну к тебе на головной убор,
     А после поброжу по складкам платья --
     Да перст мизинный твой порой возьму в объятья!"




     С минуту бедный царь лежал простерт --
     Пока не вытер слезы покрывалом
     И не восстал с дивана, зол, как черт:
     К любви найдя препону даже в малом,
     Влюбленный обращается вандалом!
     И зычно грянул грозный царский глас;
     И, точно понукаемый стрекалом,
     Поспешно царь продиктовал указ:
     Всех пойманных ворюг -- на плаху, и тотчас.




     "Эбен!" (Эбеном издавна владыка
     Прозвал пажа. Пригож и чернокож,
     Любимый царский раб из Мудамбика,
     Умен был этот эльф, и прыток тож,
     И часто правду молвил, а не ложь,
     И потому бывал нечасто порот).
     "Эбен! Искать гадателя пойдешь --
     Зовется Плудт, недавно прибыл в город!
     Сыщи, тащи сюда -- хоть волоки за ворот!





     Постой! Пойдешь без моего кольца --
     Вещун тебе покажет фигу с маком:
     Наверняка такого молодца
     Сочтет убийцей, либо вурдалаком;
     А перстень свой лишь доблестным служакам
     Даю! Скажи: затянется расспрос --
     Любой кудесник до расспросов лаком, --
     Есть у царя усердный кровосос,
     Цепной комар, -- а есть и рой несытых ос!"




     Нешуточную бросивши угрозу,
     Унялся Эльфинан, и вновь прилег,
     И томно принял царственную позу.
     А раб, нутром почуявший батог,
     Безмолвно пятясь, вышел за порог,
     И двинулся к астрологу в обитель:
     Столицу знал он вдоль и поперек,
     Насквозь разведал -- верить захотите ль? --
     Гораздо лучше, чем любой исконный житель.




     Смеркалось, и оптовым на замки
     Закрыться подошла пора лабазам,
     А где продажа в розницу -- рожки
     Зажглись, шипя веселым, ярким газом
     (Врачи глаголют, он сродни заразам).
     Теки по трубам, газ, расторгни мрак,
     Потешь нам душу и обрадуй разум!
     Свечной торговец, нынче ты -- бедняк,
     И вскоре не у дел останется светляк.




     Эбен презрел кондитерские лавки
     (Он во дворце халву и пастилу
     Нещадно трескал и просил добавки);
     Он важно шел -- и вдруг изрек хулу:
     Отчаянно фальшивил на углу
     Скрипач, игравший токмо ради хлеба.
     "О, где бы взять поганую метлу!" --
     Рыкнул Эбен. Тут капли пали с неба,
     И хлынул дождь, и раб забрался в кузов кэба.




     "Я дерну шнур, -- сказал Эбен. -- Мой Бог!
     Ну, где такую сыщешь колымагу?
     Сиденье -- рвань, в обивке -- уйма блох.
     Одер ледащий не прибавит шагу:
     Я скоро трупом, намекает, лягу!
     Стекло приспустишь -- больше не поднять,
     И всюду щели пропускают влагу!
     О Боже, мы ползем -- за пядью пядь!
     Пора бы паланкин использовать опять!




     О ты, ползущий медленней улитки,
     И тяжко раздувающий бока!
     Ты утром вез бедняцкие пожитки,
     А днем возил, увы, ростовщика,
     Что бедняка прижмет наверняка;
     И вечером тебе нашлась обуза:
     Из кабака доставил седока
     Домой. О, ты влачил немало груза!
     С удачей у тебя, о кляча, нет союза.




     Шагай, бедняга, не жалей подков!
     Ты держишься в оглоблях еле-еле,
     А надо на кивок, иль жест, иль зов
     Покорно поворачивать к панели:
     Увы, не потрудились -- не поели
     Ни ты, ни кучер, уж таков закон.
     Вздыхай, бедняга, о своем уделе!
     Вздыхай, пока тебя летят в обгон
     Карета, и ландо, и прыткий фаэтон".





     И тут, заметив нужный переулок,
     Эбен без промедленья дернул шнур.
     Замолк ужасный скрип колесных втулок,
     Застыл одер, измучен и понур.
     "Да, сударь! -- молвил кучер. -- Перекур:
     Тут ни проезду нету, ни проходу!
     Глядите, сколь пролеток, бричек, фур --
     Толпиться, вишь ты, нонче взяли моду!
     Видали, сударь, мух, слетающихся к меду?"




     Сошел Эбен. Мощенные слюдой,
     Повсюду отражали тротуары
     Эбеновую рожу с бородой,
     Какую отпускают янычары,
     Пунцовый плащ, атласные шальвары
     (Их натянул бы даже падишах),
     Кушак шелковый -- а еще динары,
     Что и в носу блистали, и в ушах:
     Любимый царский раб рядился в пух и прах.




     Спеша вперед, Эбен с любовью пылкой
     Гляделся в сумрак слюдяных зеркал --
     И расплывался радостной ухмылкой
     (Он чаял государевых похвал).
     И, созерцая собственный оскал,
     Домчался к магу вихрем, ураганом;
     Швейцара кликнул, взором засверкал,
     Зелено-бело-золотым тюрбаном
     Тряхнул, и поиграл огромным ятаганом.




     "Похоже, у хозяина прием?" --
     Эбен спросил. Швейцар сказал: "Куда там!
     У нас под боком нынче торг тряпьем --
     Царь женится, пришла пора затратам!
     Здесь Magazin des Modes на радость фатам
     И женам их открыли... Тарарам!
     Нашлось употребление деньжатам!..
     Хозяин мой под этот шум и гам
     Не в силах ни таблиц чертить, ни пентаграмм.




     В науке нешто воспаришь к вершинам,
     Коль от земной заботы очумел?
     А dentes sapientiae мышиным
     Растет цена! А сколько стоит мел!
     А уж почем чеснок и чистотел!
     И aqua-vitae надобна, однако,
     Для ворожбы и ей подобных дел!
     Увы: не сыщешь денежного знака --
     Забудь и помышлять о знаках Зодиака.




     Венеру кличешь -- отверзай мошну:
     Корыстны, сударь, некие светила!
     Но, entre nous, приверженность к вину
     Хозяина изрядно разорила".
     Эбен изрек: "Потише! За перила
     Держась, гадатель вниз ползет, как рак!
     Багровее не видывали рыла!
     Гляди, обулся лишь в один башмак!"
     "О да, -- шепнул швейцар, -- на это он мастак".




     Да, собственной блистательной персоной
     По лестнице спускался звездочет,
     Поникший и подобный мухе сонной,
     И выступавший задом наперед.
     Он каждую ступеньку в свой черед
     Нащупывал ногой... "Мою дворнягу
     Хоть кто-нибудь с дороги уберет? --
     Он бормотал: -- Ведь раздавлю беднягу..."
     "Давно, -- сказал швейцар, -- ваш песик задал тягу".




     Воспрянул Плудт: "А вот и царский паж!
     Про твой визит рекла моя наука.
     Рычит во гневе повелитель ваш,
     Промешкаешь -- отведаешь бамбука!
     Скорее в путь, и более -- ни звука.

     Спешим!.." И вот астролог и арап,
     Подобно стрелам, пущенным из лука,
     Примчали к царской спальне. В оной раб
     Учуял некий шум, напоминавший храп.




     Шепнул Эбен: "Какая же таблица
     Вещала -- мол, царя объемлет ярь?"
     Шепнул гадатель: "Да! Владыке снится,
     Что он тебя, ехиднейшая тварь,
     Терзает, как разгневанный дикарь".
     "Срамлю тебя, -- сказал Эбен, -- сполна я!
     Шумит игрушка, созданная встарь --
     Богатая игрушка, заводная:
     Урчит бенгальский тигр, британца уминая".




     Эбен толкнул гадателя: "За мной!"
     Они в покой вступили тише теней
     И, хоть сидел властитель к ним спиной,
     Не позабыли преклонить коленей
     И пали ниц, ничтожнейших смиренней:
     Не столь Эбен боялся пауков,
     Не столь Эбен страшился привидений,
     Сколь кесаря, когда, уйдя в альков,
     С игрушки заводной тот свесть не мог зрачков.




     Не смея покоситься друг на друга,
     Вещун и раб лобзали так и сяк
     Ковер заморский, бывший краше луга --
     Там выткан был цветок любой и злак,
     И мягкий ворс являл предивный зрак...
     Игрушка заводная замолкала.
     Царь Эльфинан десницу сжал в кулак
     И, повелитель старого закала,
     Чернильницу разбил, и три больших бокала.




     Царь обернулся: "Жалко, недосуг --
     И краткой будет речь моя, и кроткой!
     Глухонемых заставил бы я слуг
     Твоей, Эбен, заняться обработкой --
     О, как любой из них владеет плеткой!
     Проваливай! А ты, халдейский маг,
     Восстань! Желаешь подкрепиться водкой?
     А может быть, в шампанском -- вящий смак?
     Иль херес предпочтешь? А хочешь -- пей коньяк".




     "Властитель правоверных! -- рек астролог: --
     Владетель дивных пьянственных хором!
     И выбор прост, и разговор недолог:
     Я предпочту ямайский старый ром".
     "Залейся, -- царь изрек, -- таким добром!"
     И молвил Плудт: "О, с радостью великой!
     Но -- каюсь: в этикете слаб и хром --
     Нельзя ли сдобрить оный ром толикой
     Creme de citron -- дабы не сделаться заикой?"




     "Я пью твое здоровье, Плудт! И пью
     За Берту!" -- "Берту? -- рек астролог: -- Браво!
     Но столько Берт!" И царь вздохнул: "Мою
     Алмазом чту, а прочие -- оправа".
     "Но ведь любая, -- Плудт икнул, -- держава
     Бесчисленными Бертами кишит!
     Я знаю Берту Ватсон -- ух, отрава!
     И Берту Пэйдж -- наперсницу Харит;
     И помню Берту Нокс, и видел Берту Смит...




     О Берте, вам любезной, больше вдвое
     Гадатель должен выведать сперва:
     Прозвание скажите родовое".
     И царь ответил: "Перл! Моя глава
     Пред Бертой Перл склоняется! Молва
     Идет о Берте всюду! Есть ли чище
     И краше перлы? Тут мои слова
     Окажутся бессильны, блеклы, нищи...
     Да! -- в Кентербери, Плудт, ищи ее жилище".




     "Ба! -- крикнул маг: -- Она!.. Давным-давно
     Покинул я дитя под чуждым кровом --
     Дитя, что было в полночь рождено,
     В индийских дебрях, где с тигровым ревом
     Сливались вопли матери... В суровом
     Родиться Берте выпало краю --
     Здесь горе вдовам, и лафа коровам!
     Я крошку ясноглазую сию
     Похитил -- и потом подкинул, признаю".




     "Не знаю, -- рек монарх, -- гадать не стану,
     Правдивый ты рассказчик, или враль.
     Допей бокал, ступай сюда, к дивану!
     Сочти мой пульс, восчуй мою печаль!
     И, если ты ученый, а не шваль,
     То госпожу в мои доставь чертоги!"
     И молвил Плудт: "Я в жизни лгал едва ль!
     Я вправду тать милейшей недотроги!
     Я истину вещал, а вы чрезмерно строги".




     "Орудуй, Плудт! Иначе головой
     Ответишь, ибо скипетром расквашу
     Башку!" -- "О царь, неужто булавой
     Послужит скипетр? Боже, что за кашу
     Я заварил!.." Но император чашу
     Горчайшую испить успел до дна,
     И был готов к любому ералашу.
     И маг вздохнул: "Где-где живет она?..
     Дозвольте ром залить стаканчиком вина!"





     И длань простер к фламандскому фужеру
     (Владел им прежде адмирал де Витт),
     Кларетом налил -- но не всклянь, а в меру, --
     И осушив, обрел довольный вид,
     И, точно из пучины всплывший кит,
     Вздохнул -- и ровно через пол-минуты
     Напитком тем же был фужер налит
     И выпит. Маг хихикнул: "Фу ты-ну ты!
     Вы щедры, государь, хоть речи ваши круты!




     -- Не плачьте, князь! -- он крикнул, и сосуд
     Наполнил вновь: -- Не плачь, продолжим пьянку!
     Ужасен пульс твой, но тебя спасут!"
     Ответил царь: "Присядь на оттоманку!
     Рассвет забрезжил -- мыслю, спозаранку
     Орать негоже. Ты бы чем-нибудь
     Закусывал, дружок... Возьми-ка склянку
     С водою розовой, и хоть чуть-чуть
     Чело мне освежи, и страждущую грудь!




     -- Кроханна! Тьфу!" -- завыл он. "Лишь о Берте, --
     Ответил маг, -- раздумывай, дурак!
     Поверь... Ох, государь, винюсь! Поверьте:
     Удавкой вам вовек не станет брак!
     Кроханна? Фи! Кривляка средь ломак!
     А Берта... -- И пошарил он в кармане: --
     А Берта -- самый цвет, и самый смак!"
     И, с ловкостью, присущей обезьяне,
     Расшитый плат явил, припрятанный заране.




     "Вот! Летней ночью вышила сама
     Себе обнову Берта Перл когда-то!"
     И царь, лишаясь царского ума,
     Вцепился в ткань расправленного плата
     И плакал, точно лютая утрата
     Его постигла... И являла ткань
     Цветы в лучах восхода иль заката,
     Луну являла, тигра, кобру, лань:
     Обычен был платок -- затейливая дрянь.




     Монарх его разглядывал, доколе
     Не прояснился августейший взор:
     "Как учат рукоделью нынче в школе!"
     И вдруг -- девиз увидел царь в упор:
     ▒Отыди прочь, Эрот, презренный вор!'
     Царь пошатнулся -- пошатнешься, если
     Такое зришь надеждам вперекор!
     "Эй! -- маг воскликнул: -- Отдохните в кресле!
     Надежды не мертвы -- наоборот, воскресли!




     -- "Отыди прочь"? Толкуй: "спеши сюда!.."
     Но к делу. Ни за что на свете фею
     Не наречете вы женой? О да,
     Разумно. Ибо как же я посмею
     Перечить вам? Свою подставить шею?
     В особе царской обрести врага?
     Вы мне башку снесете, как злодею --
     Ведь царская расправа не долга!
     А мне башка моя, поверьте, дорога!




     -- Да, впрочем, и противно этикету,
     Когда желания смиряет князь,
     К любви своей влекущийся предмету!
     Лишь смерды смирны, ибо смерды -- мразь!
     Скажу по размышленьи, не страшась:
     Я удавил бы всякого прохвоста,
     Что князя упрекнет за эту связь --
     Ведь невеличка Берта -- фея просто:
     Изящна, и худа, и крохотного роста".




     "Который час, гадатель?" -- "Скоро пять, --
     Гадатель молвил. -- Уж запела птица,
     Товаркам говоря: довольно спать!
     Вам на чело рассветный луч ложится.
     Задуть ли свечи?" -- "Да! Но где ж юница?
     Лети за ней, а не витийствуй тут!"
     "Нет, -- маг изрек, -- любовницей разжиться
     Отправитесь вы сами -- ведь не чтут
     К любимой деве путь за непосильный труд!"




     "Я сам?" -- "О да! Ведь числитесь героем!
     А чтобы деву не объяла жуть,
     Поскольку в поднебесье взмыть обоим
     Придется вам, и долгий править путь,
     Заставим Берту славно прикорнуть --
     И визг не повредит монаршей прыти.
     Но действуйте немедля -- в этом суть".
     "Немедля?" -- "Да. Достигнуть, извините,
     Вам Кента след, пока светило не в зените".




     И прояснилось царское чело!
     И молвил маг: "Моя награда -- чарка!..
     Двадцать четвертое у нас число,
     Апрель... Грядет канун Святого Марка...
     И коль такого алчете подарка --
     Сию минуту прогоните лень!
     Барашек мой, вас ожидает ярка!
     Поверьте, сей глагол -- не дребедень:
     Похитить Берту вы лишь в этот властны день!"




     И брови снежно-белые насупил
     Великий маг, всеведущий старик,
     И очи воспылали, точно жупел,
     И посуровел добродушный лик;
     Десница вознеслась -- и через миг,
     Нырнувши в плащ, нашарила меж складок
     Волшебнейшую из волшебных книг --
     Влияла книга на миропорядок,
     И были в ней ключи ко множеству загадок.




     "Возьмите книгу... Царь, да вы же трус!
     Не бойтесь, прикоснитесь к переплету!
     Сей пухлый том -- весьма изрядный груз,
     Но не помеха вашему полету;
     А Берту в безмятежную дремоту
     Повергнет он: сей том, сей амулет
     Навеет спячку даже бегемоту!
     Закутайте девицу в теплый плед --
     И умыкайте. Вам преграды в небе нет!




     "А заклинать придется?" -- "Нет, не надо.
     Лишь положите книгу на постель,
     В которой спит подкинутое чадо --
     И все тут". -- "О, заветнейшая цель! --
     Воскликнул царь: -- За тридевять земель
     Спешу, и возвращусь без проволочки!
     Ты станешь пить, как не пивал досель:
     Не из бутылки жалкой, но из бочки!
     А хочешь мужем быть Кроханны, ханской дочки?"




     И молвил маг: "Благодарю за честь...
     Ах, да! Начнутся пересуды, споры:
     "Где государь?" И разнесется весть:
     У царства -- ни надежи, ни опоры!
     Но я скажу, что вы изрядно хворы:
     К царю нельзя, владыку бьет озноб!
     А коль жрецы -- проныры да притворы --
     Елеем ваш решат помазать лоб,
     Отвечу: торопить царя негоже в гроб".




     "Пора! Пора! Открой окно, гадатель!"
     "Ого! -- воскликнул маг, открыв окно:
     Стадами нынче бродит обыватель
     В такую рань!" -- " Увы, немудрено, --
     Заметил царь: -- Ты падок на вино,
     А чучела сии весьма охочи
     До зрелищ: недоспали, смерды -- но
     Кроханну ждут, горе возводят очи...
     Найдется им, о чем судачить ближе к ночи!"




     И хмыкнул Плудт: "Ого! Они орут!
     Ага! Послы вернулись! Прилетели!
     Сколь утро ясно, сколь несметен люд!
     Сколь облачные блещут цитадели!..
     К лесной опушке, где чернеют ели,
     Снижается бесчисленный кортеж,
     Кружась и вихрясь... Эдакой метели
     В апреле мы не видывали прежь!
     Сколь нынче воздух чист и несказанно свеж!"




     "Отлично, Плудт! Кортеж подобен вьюге...
     А эти "сколь"! Ну, право, ты поэт!"
     "О государь, прочтите на досуге
     Мои безделки! С юношеских лет
     Служил я Фебу, Музам дал обет!
     Не смейтесь! Труд нелегок и долгонек!
     Подите, сочините хоть куплет!"
     Царь отмахнулся, взлез на подоконник:
     Стихов не сочинял, -- но зрелищ был поклонник.




     Народ ликует. И наперебой
     Все колокольни город полнят звоном;
     Гремят оркестры, с пушечной пальбой,
     Что горожанам не грозит уроном,
     Соперничая; флагам и знаменам
     Привольно полоскаться на ветру.
     Близ Эльфинана сядет в зале тронном
     Кроханна! -- и в столице ввечеру
     Вина получит всяк по целому ведру!




     Кортеж кружился над жемчужной башней,
     Сверкая в свете ласковой зари.
     Наипервейшим, с важностью всегдашней,
     Летел Хиндей, за ним летели три
     Пажа, вослед пажам -- секретари,
     Затем -- не забывать о протоколе! --
     Затем рабы, верзилы-дикари,
     Несли усердно -- хоть и поневоле --
     Герб гималлойский: мышь на серебристом поле.




     Затем летела знать; за знатью -- рать,
     Крылатые бойцы в надежных латах;
     За ратью -- рой рабов, тащивших кладь
     (О, сколько силы в неграх и мулатах!);
     Затем двенадцать лекарей в халатах
     Парчовых... И блистая, как звезда,
     Витала в сонме спутников крылатых
     Царевна -- и уж как была горда,
     Что служит ей одной столь славная орда!




     Кто равнодушен к эдакому блеску?
     Царевна засмеялась, глядя вниз...
     Царь застонал, задернул занавеску:
     "Мерзейшая из пакостных актрис!
     Лечу! Лечу! Кривляку ждет сюрприз!
     Какая тварь! Ужимка за ужимкой!
     Снабди сию секунду, старый лис,
     Меня волшебной шапкой-невидимкой --
     Иначе мой побег окончится поимкой!"




     Вооружась волшебным колпаком,
     И том волшебный крепко взяв под мышку,
     Царь Эльфинан прищелкнул языком,
     И стал похож на дерзкого мальчишку.
     "Прощай, Кроханна! Право, просишь лишку!
     Прощай, прощай! И ежели навек --
     Навек прощай!" И Плудт увидел вспышку --
     Он даже не успел захлопнуть век:
     Царь Эльфинан исчез, едва "прощай" изрек.




     "Ого! -- воскликнул маг: -- Свершилось чудо!
     И впрямь лететь решился, идиот!
     Ну что же, выпивкой займусь покуда --
     Хоть после мне Хиндей башку свернет".
     Маг осмотрелся, как шкодливый кот:
     "О, сколь же здесь алмазов и рубинов!
     Да мне ли восседать, разинув рот,
     И ничего из ларчиков не вынув?
     Есть вещи поценней бутылок и графинов!"




     -- Царю -- наука: не пускайся в блуд!.."
     Гласят иные летописи, будто
     Сие сказав, умолк навеки Плудт.
     Мол, прогуляться потянуло Плудта,
     И Плудт, на посошок напившись люто,
     По лестнице сходил, творя зигзаг.
     Стопа же лишь одна была обута,
     И, сделав роковой неверный шаг,
     Свалился вниз, и враз убился насмерть маг.




     Но летописи лживые нередки!
     И живо эту опровергнут чушь
     Хиндеевы записки и заметки.
     Хиндею должно верить -- честный муж,
     Изящно повествующий к тому ж --
     Хотя витиевато. В стих певучий
     Не втиснешь эту прозу, коль не дюж!
     Вперед, Пегас, летим искать созвучий:
     Здесь отличиться нам отменный вышел случай!




     Дневник Хиндея -- истины врата.
     Читаем... "Полночь. -- Мгла. Тридцать шестая
     Под нами промелькнула широта,
     И курсом на Тибет промчала стая
     Скворцов. -- На крылья нам легла густая
     Примерно в четверть первого роса. --
     Укрыл царевну мехом горностая:
     Озябнув, эта девица-краса
     Рычала погрозней рассерженного пса.




     Час без пяти. -- Из новенькой двустволки
     Дуплетом сбил ночного мотылька. --
     Изжарил: есть хотели все, как волки;
     Царевна же не съела ни куска.
     И пусть не ест, печаль невелика. --
     Недобрый знак: навстречу мчится филин!
     Пишу и вкось, и вкривь -- дрожит рука...
     Я, не лишенный мозговых извилин,
     Предвижу: будет брак несчастьями обилен!




     До трех часов пересекали мы
     Пространство над песками Черной Гоби. --
     Вдали вздымался, под покровом тьмы,
     Вулкан великий, изрыгавший в злобе
     Огонь и лаву, скрытые в утробе. --
     Клубился дым, стоял несносный смрад,
     Как будто в мерзкой городской трущобе. --
     Сменили курс: не воздух -- сущий яд,
     И раскаленных глыб весьма опасен град.




     Примерно в три часа метеоритом
     Накрыло наш обоз. -- Какой удар!
     Жалею о сервизе, вдрызг разбитом
     (Еще погибли паж и кашевар). --
     Царевне обожгло подол -- кошмар!
     Она визжала: "Ух, головотяпы!" --
     И обещала уйму лютых кар.
     Да, не хотел бы ей попасться в лапы...
     О ужас! Нетопырь моей коснулся шляпы!




     Три двадцать и четырнадцать секунд. --
     Большой пожар на западной равнине:
     Пылает город. -- Битва или бунт? --
     Ах, это город Балх! Боюсь, отныне
     Конец его богатствам и гордыне... --
     Близ нас парит чудовищный грифон!
     Удвоил стражу: дам отпор скотине! --
     Отставить. Пронесло. Убрался вон.
     Летим не без помех, но все же без препон.




     Три тридцать. -- Отдохнуть велит рассудок.
     Пятиминутный сделали привал
     На облаке. -- Внизу, под звуки дудок
     И бубнов, шел пикник, иль карнавал:
     Облюбовав обширнейший прогал
     Меж древних кедров, буйные оравы
     Отплясывали. Кто не танцевал --
     Другие находил себе забавы,
     А кое-кто и спать ложился прямо в травы.




     Убил гуляку, обронив брегет
     (Хорошие часы, ей-Богу, жалко!) --
     Два золотых тотчас метнул вослед,
     В уплату за услуги катафалка. --
     По мопсу ханской дочки плачет палка:
     Ворчал в ответ на мой игривый свист! --
     Царевна, как заправская гадалка,
     Тасует карты: назревает вист. --
     Сыграли. Говорит, я на руку нечист.




     И в шахматной игре свою сноровку
     Царевна показала после карт.
     Под шахом совершая рокировку,
     Вошла в неподражаемый азарт
     И зарычала, точно леопард. --
     Четыре с чем-то. -- Ранняя пичуга
     Поет. -- Прислуга дремлет у бомбард. --
     Царевна спит. -- Царю придется туго:
     Во сне зовет она возлюбленного Гуго.




     Ох! Маховое выпало перо
     Из левого крыла! Ужель дряхлею?
     Да нет же! Чует, чувствует нутро:
     Я полон сил! Ведь я себя лелею
     Как цветовод -- любимую лилею! --
     Примерно пять. Зарей горит восток. --
     Примерно в шесть увидели Пантею. --
     Велю снижаться за витком виток,
     Чтоб нами весь народ полюбоваться мог.




     По нисходящей прянули спирали. --
     Какие толпы! Сколько суеты! --
     Мещане в высь восторженно взирали,
     Как солнце увидавшие цветы. --
     Велел парить, убавить быстроты. --
     Бутоны, первоцветы луговые
     Несметно, как осенние листы,
     Повсюду сыпались на мостовые. --
     И ликовал народ, вытягивая выи.




     А дальше, мнилось, лицами зевак
     И улицы и площади мостили!
     Над каждой кровлей полоскался флаг,
     И стягами украсили все шпили:
     Старались, не ленились, простофили!..
     По городу катился громкий гул,
     И чудилось, бушует море, или
     Большое стадо буйволов спугнул
     Охотник (сей пассаж -- народу не в похул).




     "Ура невесте царской! Честь и слава!" --
     Разнесся рев. Невеста же в ответ
     Раскланялась налево и направо,
     Меча пригоршни золотых монет --
     Не медяков, как утверждали, нет!
     Я не иду к царевне в адвокаты,
     Но клевета сия -- постыдный бред!
     О, сколь неблагодарны скорохваты,
     Спешившие ловить цехины и дукаты!




     Но все же всяк ревел, как добрый слон:
     "Кроханна, славься!" И под эти клики
     Мы низлетели наземь близ колонн
     Имперской знаменитой Базилики.
     На караул гвардейцы взяли пики,
     Вельможи низко поклонились нам
     И подняли приветливые лики.
     Вступаем во дворец... О стыд и срам!
     Какой хаос! Какой нежданный тарарам!




     Замест монарха и монаршей свиты
     За широко раскрытыми дверьми
     Крикливые столпились троглодиты,
     С несмысленными схожие зверьми --
     Вернее, эльфы, пьяные вельми.
     Шваль: судомойки, вице-судомойки,
     Лакеи -- эту дрянь поди уйми,
     Когда у них разгар лихой попойки!
     И все до одного трещали, словно сойки.




     Потом узрел коронного судью
     На четвереньках: полагаю, эля
     Несчастный выпил целую бадью;
     Градоначальник, ставший жертвой хмеля,
     Вовсю бранился, кулаками целя
     Соседу в ухо, или же в висок;
     Стряпухи же лобзали менестреля.
     Кто мог шагать -- шагал наискосок,
     И от паденья был подчас на волосок.




     Поэт придворный вскачь по вестибюлю
     Примчал к царевне, оседлав шута,
     И проталаму спел, а после -- дулю
     Явил... И вся лихая сволота
     Заржала! В гневе я отверз уста:
     "Где государь? Ответствуйте!" Куда там...
     Царевну одолела дурнота.
     Я крикнул, дал приказ войти солдатам.
     И кинулся царя искать по всем палатам.




     И тут новейший царский блюдолиз
     Навстречу мне шагнул, давясь от смеха:
     Напившийся до положенья риз
     Гадатель Плудт..."
     Немалая утеха!
     Маг не разбил, что скорлупу ореха,
     Себе главу! Меж персонажей враз
     Возникла бы досадная прореха --
     Но летописец утешает нас:
     В живых остался маг, меж магами -- алмаз.




     И, как сановник, облеченный властью,
     Плудт повелительно прервал дебош...
     <...>

     Перевел Сергей Александровский








     Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол,
     Где свежестью не веет поутру,
     Где полдней жарких нет, и звезд ночных,
     Воссел недвижной глыбой древний Крон,
     Безгласнее обставшей тишины;
     За лесом лес навис над головой --
     За тучей туча, мнилось. Воздух был
     Безжизненней, чем в летний зной, когда
     Чуть-чуть колеблются метелки трав,
     Но палый лист покоится, где пал.
     Ручей неслышный мимо тек, журчать
     Не смея, ибо скорбный падший бог
     Был рядом -- и Наяда в камышах
     Держала хладный перст у сжатых уст.

     В сыром песке следы огромных стоп
     Туда лишь и тянулись, где застыл
     Седой Титан. И на песке сыром
     Покоилась, недвижна, нежива,
     Десная длань, утратившая скипетр.
     Сомкнувши вежды, к матери-Земле
     Поник челом, просил подмоги сын.

     Казалось, он уснул навек. И вдруг
     Чужая пясть на мощное плечо
     Легла; но прежде отдан был поклон
     Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч.
     Се бысть Богиня древних, первых дней;
     И рослой амазонке близ нее --
     Глядеть бы крохой; карликом глядеть
     Ахиллу; Иксиона колесо
     Остановила бы она перстом.
     Не столь великий лик являет сфинкс,
     Возлегший во дворце на пьедестал --
     Мемфисский сфинкс, наставник мудрецов.
     О! лик Богини мог бы изумлять
     Красою, да красу печаль затмила --
     Печаль, прекрасней, чем сама Краса.
     И чуткий страх в огромных был очах:
     Как будто беды шли -- за строем строй,
     Как будто лишь передовой разъезд
     Метнул стрелу, а грозный арьергард
     Погибельные громы снаряжал.
     Одну прижавши длань к своей груди,
     Туда, где сердце смертных бьется -- точно
     Бессмертной быв, испытывала боль,
     Богиня выю Крона обвила
     Другой рукой и, стан опять согнув,
     Титану в ухо молвила слова --
     Трубой органной грянул горний глас --
     Печальные слова, что наш язык
     Способен так воспроизвесть (о сколь
     Бедней он, чем былая молвь богов!):
     "О Крон, очнись... Но, бедный, старый Царь --
     Зачем? Никак, увы, не ободрю;
     Не изреку: "Почто же опочил?"
     Ты от небес отторжен, а земля
     Низринутых богов не признает,
     И славный, многошумный океан
     Тебя отверг; и в воздухе седой
     И ветхий бог не властелин отнюдь.
     И твой же гром, невольник вражьих рук,
     Обрушился на прежний твой чертог;
     Дотла твоей же молнией сожжет --
     Наш мир сожжет! -- неловкий супостат.
     Безвременье! Мгновенья -- точно годы!
     Чудовищная правда, что ни миг,
     Вспухает, нагнетает нашу скорбь,
     Дабы неверье не смогло вздохнуть.
     Почий, о Крон, и далее! Вотще
     Тревожу твой пустынный тяжкий сон,
     И втуне ты бы очи разомкнул!
     Почий, а я восплачу, павши ниц".

     Июльской ночью заворожены,
     Зеленые старейшины лесов --
     Маститые дубы, при свете звезд
     Недвижно дремлют, спят, не шевелясь --
     А ветер лишь единожды плеснет,
     И до зари уляжется опять.
     И, что случайный ветер, эта речь
     Утихла. И Богиня, возрыдав,
     Сырую почву тронула челом,
     Дабы волос рассыпавшихся шелк
     Сокрыл стопы Титану, и согрел.
     Луна успела за ночь миновать
     Неторопливо все четыре фазы,
     А эти двое стыли близ ручья,
     Незыблемые, словно валуны --
     Безгласный Бог, склонившийся к земле,
     Простертая Богиня, вся в слезах --
     Покуда Крон, опомнясь, не подъял
     Угрюмый взор на чуждый, жуткий край,
     На сумрак и печаль окрестных мест --
     И не узрел Богиню... Крон отверз
     Косневшие уста -- и, точно лист
     Осиновый, дрожала борода:
     "Супруг тебе -- златой Гиперион,
     О Тейя, о нежнейшая жена...
     Отверзни взор и возопи: увы!
     Отверзни взор и молви: сей изгой --
     Ужели Крон? Скажи, ужели впрямь
     Сей голос -- мой? Чело сие -- ужель
     Мое? Мое, навек лишенное венца?
     Ужели это Крон? О, чья же власть
     Меня повергла, молви, чья же мощь?
     О, кто растил ее, и наущал?
     Ведь я стальной рукой давил Судьбу!
     Но я сражен, я сгублен, погребен,
     И отрешен от боголепых дел:
     Не правлю обращением светил,
     Не усмиряю ветры и моря,
     Не пригреваю злаки тучных нив --
     О, как же божью сердцу изливать
     Безмерную любовь? Невесть куда
     Мое пропало сердце -- и невесть
     Куда пропал я сам, былой Титан:
     Престол утратив, где-то я исчез
     Меж ним и долом этим... Тейя, Тейя!
     Открой зеницы, огляди миры --
     Миры сиянья звездного, и мглы;
     Миры, что жизнедатны, иль мертвы;
     Миры Небес, и преисподних бездн.
     О Тейя, Тейя! Разве не видать
     Иль образ некий, иль хотя бы тень
     Защитника, стремящегося к нам
     На крыльях, либо колеснице? Да!
     О да! Я верю: Крону -- быть Царем.
     О да! Всенепременно победим
     Богов мятежных -- верю! Трубный зык
     Восславит нас, и грянет мирный гимн
     В заоблачных чертогах золотых --
     Сольется пенье с перебором струн
     Серебряным. И сколько новых благ
     Создам на диво дщерям и сынам
     Небесным! А затем... Затем велю...
     О Тейя, Тейя, Тейя! Где же Крон?.."

     И Крон восстал во весь огромный рост,
     Ломая руки, пястью пясть круша.
     Всклокоченную гриву хладный пот
     Влажнил -- и взор померк, и глас умолк,
     И слух замкнулся -- плачь, о Тейя, плачь!
     Но вскоре Крон возмог отверзнуть вновь
     Уста: "О, я ли, я ли -- не творец?
     Не созидатель? Я ли не создам
     Иного мира, и другой вселенной,
     Чтоб нынешним -- конец настал навек?
     О Хаос новый! Где ты?" -- Сей глагол
     Достиг Олимпа, и объяла дрожь
     Троих богов мятежных. Тейя же
     Восстала враз, надежду обретя,
     И быстро, но смиренно призвала:

     "Спеши утешить весь наш падший род,
     О Крон! Даруй отвагу остальным!
     Я знаю путь, ведущий в их приют!"
     И смолкла, взором заклиная: в путь!
     Попятилась немного. Крон за ней
     Шагнул -- и Тейя, вмиг поворотясь,
     Вожатой стала. Древние стволы
     Пред ними расступались, как трава.

     Меж тем во мрачных безднах реки слез
     Лились. Таких скорбей, подобных мук
     Не выразить ни речью, ни пером!
     Титаны -- связни, или беглецы, --
     Стенали в лютой боли: "Крон, спаси!"
     Но к ним не долетал ответный глас.
     Из древних великанов лишь один
     Еще не пал, и властвовал еще --
     Гиперион. И шаровидный огнь
     Ему служил престолом -- Богу Солнца.
     Но чуял Бог: беда недалека.
     Он знамений страшился -- не примет,
     Которых столь боится смертный люд:
     Не песий вой, и не вороний грай,
     Не уханье полнощное совы,
     Не родственник, ступивший на порог,
     Когда раздался погребальный звон --
     А знамения навевали страх
     Гипериону. Весь его дворец,
     От золотых пирамидальных веж
     До бронзовых укромных галерей,
     Кровавым жаром тлел -- и всяк покой,
     И всяк чертог соделался багров.
     Оконные завесы, тучи тож --
     Гремели. Исполинские орлы,
     Нигде никем не виданные прежь,
     Витали. Ржанье пламенных коней,
     Нигде никем не слыханное прежь,
     Раскатывалось. А кадильный дым,
     До Бога достигавший с алтарей,
     Что на священных ставятся холмах,
     Смердел каленой медью и свинцом
     Расплавленным... Когда на сонный запад
     Бог нисходил усталый, отсияв, --
     Не отдыхать ложился великан,
     И не дремал, внимая пенью флейт,
     Но мерил до утра, за шагом шаг,
     Длину и ширину своих палат.
     А в дальних закоулках и углах
     Теснились оробелые рабы
     Крылатые -- так толпы горожан,
     Бежавши в степь, сиротствуют, пока
     Землетрясенье зыблет их дома.
     И вот, когда влачился Крон вослед
     За Тейей сквозь неведомую дебрь,
     Гиперион прощальные лучи
     Метнул, и скрылся, низойдя на запад.
     Дворцовую пред ним отверзли дверь
     Бесшумно, как всегда -- и лишь Зефир
     Поднес к устам покорную свирель,
     Мелодию рождая наугад.
     Подобно розы алой лепесткам,
     Благоуханным, радующим взор,
     Открылись дивно створы, чтобы мог
     Уставший за день Бог домой войти.

     И Бог вошел -- как воплощенный гнев!
     И риза развевалась, точно ветр
     Ее трепал -- она, раскалена,
     Ревела, что земной кузнечный горн --
     И дрогнул всяк. А Бог шагал вперед,
     Минуя череду гигантских зал,
     И семицветных арок череду,
     И череду сияющих столпов,
     Покуда не ступил под главный свод.
     И там остановился. И, ярясь,
     Претяжко топнул. Громовой удар
     Сотряс обитель Бога -- от основ
     До кровель. И еще не стихло эхо --
     А Бог, подобно смертному, вскричал:
     "О ужасы -- во сне и наяву!
     О чудища! О кровоядный сонм!
     О упыри в сырой, холодной тьме!
     О нежить черных, ледяных озер!
     Почто почуял вас? Узрел почто?
     Почто бессмертный бог настоль смятен,
     Завидя грозные зеницы зла?
     Низвержен Крон -- ужели пробил час
     И мой? Ужели сей покину кров --
     Родную гавань, славы колыбель
     Моей, обитель света и тепла,
     Чистейший храм хрустально-золотой, --
     Мое владенье? Пусты, холодны
     Сии чертоги станут без меня.
     Не роскошь, не величие, не блеск
     Провижу: мрак провижу -- смерть и мрак.
     О, даже в мой приют, мое гнездо,
     Пришли виденья Тартара, дабы
     Глумиться и вещать погибель... Нет!
     Землей клянусь, и хлябью всех пучин:
     За рубежи пылающих высот
     Неотвратимо протяну десницу --
     И дрогнет самозванец юный, Зевс,
     И Крон опять воссядет на престол!"
     Он рек -- и смолк. Но полнили гортань
     Угрозы, хриплый порождая рык...
     В театре пуще грянут свист и гул,
     Коль тишины потребует актер;
     Прикрикнул Бог -- а Призраков орда
     Взглумилась гаже втрое, и гнусней.
     И над зеркальным полом плыл туман,
     И мнилось, пол преображался в топь.
     И боль неслыханная проползла
     По телу Бога -- мнилось, лютый змий,
     Проникший сквозь подошвы ног, достиг
     До темени, под коим свился в клуб --
     И сгинул... Тотчас ринулся к вратам
     Восточным Бог, и там, за целых шесть
     Часов до часа утренней зари,
     Дохнул на створы -- и, со створов прочь
     Туман тяжелый свеяв, широко
     Врата над океаном распахнул.
     И шаровидный огнь парил, готов
     Дневного бога по небу нести;
     Вращался, облеченный мглою туч --
     Точнее, полускрытый: свет не гас,
     Не прятался бесследно -- там и сям
     Высверкивали очертанья сфер,
     Колюров, дуг и пламенных кругов;
     И молнии глубокий слал надир
     К зениту -- иероглифы чертил;
     И всякий жрец, и всякий звездочет
     Во время оно знал их тайный смысл,
     Разгаданный за сотни долгих лет --
     И позабытый ныне: мы найдем
     Лишь на стенах египетских руин
     Такие письмена... И было два
     Крыла у шара -- пламенных крыла;
     И при явленье Божества они
     Приподнялись, готовя первый взмах,
     И за пером расправили перо,
     Отряхивая мглу -- но самый шар
     Таился в ней, приказа ждал. Приказ
     Тотчас бы отдал Бог, и день зажег,
     И спасся бегством -- бегством в небеса...
     Увы! Теченье суток торопить
     Никто не властен -- даже божество.
     И не зарделось утро: пресеклись
     Рассветные приготовленья враз.
     И пламенели крылья-близнецы
     Вотще; вотще зияли широко
     Восточные врата ночной порой.
     Титан, который некогда был горд,
     Неукротим -- согнул невольно выю
     Под гнетом черных, тягостных годин.
     И на угрюмой облачной гряде --
     Меже, разъединявшей день и ночь, --
     Простерся Бог, померк и простенал.
     И свод небесный тысячами звезд
     Глядел на Бога скорбно -- и Уран
     Глаголал из космических глубин,
     Торжественно и тихо молвив так:
     "О сын мой! Сын пресветлый! Ты зачат
     Землей от Неба древле, Чадо Тайн,
     Что непостижны для самих же сил,
     Тебя творивших! Огненный восторг,
     Всемощный пыл, всевластную любовь --
     Отколь, и кто нам это ниспослал?
     А нашей страсти зримые плоды --
     Божественные символы, во плоть
     Облекшие невидимую жизнь --
     Бессмертную, и сущую везде.
     И в мире новом ты -- светлее всех,
     Всех остальных собратьев и Богинь!
     Борьба меж вами нынче, и мятеж:
     Отцу враждебен сын. Я видел: пал
     Мой первенец, развенчанный отец,
     Меня -- меня! -- моливший: "защити!"
     Но был неотразим сыновний гром,
     И я в туманы спрятал бледный лик...
     Свою погибель чуешь? Неспроста,
     Коль Боги не походят на Богов!
     Я создал вас божественными встарь:
     Суровы, строги, безмятежны, вы
     Миропорядок божеский блюли.
     А ныне стали страх, томленье, гнев,
     И лютость вам присущи наравне
     Со смертными, чинящими раздор
     В юдоли бренной... Сын мой, это знак --
     Прискорбный знак паденья и конца!
     Но не сдавайся! Ты могуч и смел,
     Ты -- горний странник, несомненный Бог!
     О, дай отпор годинам тяжким, полн
     Эфирной мощи! Я же -- только голос,
     Безликий, точно ветер и прилив --
     Как ветер и прилив, сыны стихий.
     Но ты -- иной. А посему -- спеши
     Опередить беду. Хватай стрелу,
     Покуда лучник целится! Стремись
     На землю: Крон спасения взалкал!
     А я крылатый огнь оберегу
     И буду небесам опекуном".
     Вселенский шепот слыша, исполин
     Восстал тотчас, и поднял к сонму звезд
     Свой лик, раскрывши веки широко.
     Уран умолк. Но, веки широко
     Раскрывши, все глядел на сонмы звезд
     Гиперион... А после, как ловец
     Жемчужин, прыгающий с борта в хлябь,
     Склонился Бог -- и с кромки межевых
     Свинцовых туч беззвучно канул в ночь.




     В один и тот же быстрокрылый миг
     Низринулся Гиперион стремглав,
     А Крон и Тейя край узрели, где
     Рыдала Рея, и Титаны стон
     Вздымали. Слезы падали во мглу,
     Стенанья глохли: яро грохотал
     Незримый водопад, и горных рек
     Незримых раздавался грозный рев --
     И стонущий не слышал сам себя.
     Скала скалу теснила, всяк утес
     К соседнему склонялся, точно зубр,
     Челом к челу встречающий врага:
     Они смыкались в каменную сень,
     Изгоям дав угрюмейший затин.
     Сидевшему -- престолом был гранит,

     Лежавшему -- постелью был базальт,
     Иль сланец... И не все тут собрались:
     Иной был в узах, странствовал иной.
     Терзались Кой, и Гиг, и Бриарей,
     Порфирион, и Скорбий, и Тифон,
     И много прочих, грозных силой мышц, --
     Терзались там, где каждый тяжек вздох,
     И стиснутых зубов не разожмешь,
     И ни один сустав согнуть нельзя --
     Настоль вязка мрачнейшая среда,
     Облекшая страдальцев -- лишь сердца
     Трепещут и колотятся, гоня
     Из жилы в жилу судорожно кровь...
     Скиталась бесприютно Мнемозина,
     Блуждала Фойба от луны вдали:
     Бродяжить были многие вольны --
     Но большинству пришлось ютиться здесь.
     Застыли там и сям громады тел --
     Не столь печально хмурое кольцо
     Камней священных, древних кельтских глыб --
     На пустоши, когда вечерний дождь
     Заморосит в унылом ноябре,
     Заброшенное капище кропя.
     Но все крепились: ни глагол, ни жест,
     Ни взгляд не выдавал ничьей тоски.
     Давно и втуне ярость исчерпал
     Поникший Крий, в осколки раздробив
     Булатной палицей ребро скалы.
     Но шею змия стискивал Япет
     В огромном кулаке, -- а змий давно
     И жало вывалил и, словно плеть,
     Обвис, казненный -- ибо не дерзнул
     Зевесу ядом в очи плюнуть гад.
     И распростерся подбородком вверх
     Страдалец Котт, а теменем -- в кремень
     Уперся и, раскрыв беззвучно рот,
     Вращал глазами страшно. Близ него
     Стояла та, кого гигантский Каф
     Зачал, и в лютых муках матерь Гея
     Рожала -- ибо Азия крупней
     Всех остальных рожденных Геей чад.
     И мысль о достославных временах
     Грядущих просветляла скорбный лик:
     В поречьях Окса или Ганга храм
     За храмом рисовала ей мечта,
     И острова, и купы щедрых пальм...
     И Титаниде скипетром служил
     Индийского слона огромный клык.
     Над ней, облокотившись об уступ,
     На коем он свалился, Энкелад
     Лежал: когда-то смирный, словно вол,
     Пасущийся средь заливных лугов --
     А ныне злобный, точно лев иль тигр.
     И, месть лелея, мысленно теперь
     Метал он горы во второй войне,
     Грядущей -- и с Олимпа Божества
     Бежали в обликах зверей и птиц.
     Здесь Атлас был; и Форкий, что Горгон
     Зачал; и были Океан с Тефидой,
     У коей на груди рыдала дщерь
     Климена, распустившая власы.
     Фемида же упала подле ног
     Закутанной, что горная сосна,
     В холодные, сырые облака,
     Неузнаваемой царицы Опс.
     Но здесь прервется перечень имен:
     Коль Муза возжелает воспарить --
     Задержишь ли? А Музе время петь
     О Кроне с Тейей, что сюда взошли
     От горших бездн по скользкой и крутой
     Тропе... Возникли две главы сперва
     За гранью скал, потом тела -- и вот
     Осталось восхожденье позади.
     И к логову изгоев Тейя длань
     Беспомощно простерла -- трепеща,
     Украдкой созерцая Кронов лик.
     Пытался богом оставаться Бог:
     Отринуть гнев, томление, печаль,
     Тоску, надежду, ярость, и алчбу
     К отмщению, и -- паче прочих чувств --
     Уныние... Вотще! Бесстрастный Рок
     Его седины мертвою водой
     Уж окропил, и сопричислил к смертным.
     Застыла Тейя в страхе... И сыскал
     Несчастный сам дальнейшую стезю.

     Больнее сердцу от земных потерь,
     Душе тоскливей от мирских утрат,
     Коль видишь злополучную семью,
     Где беды столь же тяжкие стряслись.
     И Крон, войдя к изгоям, обомлел
     И сник бы, но взглянуть успел в глаза
     Тому, кто был могуч, и Крона чтил --
     Титану Энкеладу. И воспрял,
     Одушевился Крон -- и грянул клич:
     "Глядите, вот ваш Бог!" И грянул стон
     В ответ, и скорбный вой, и жалкий вопль --
     Но всяк склонился, Крона восхвалив.
     Развеяв сумрак облачных завес,
     Глядела Опс, отчаянно бледна,

     С мольбой в запавших, выцветших очах.
     Когда взревет Зима, дремучий бор
     Шумит -- подобный же возникнет шум
     Среди бессмертных, если, перст воздев,
     Глаголать Бог намерится -- изречь
     Неизрекомое, и каждый звук
     Заставить загреметь и заиграть.
     Утихнет буря -- и дремучий бор
     Уснет, и более ни шум, ни шорох
     Не раздадутся. Но затих едва
     Средь падших гул -- и тотчас, как орган,
     Что, хору дав умолкнуть, вдруг аккорд
     Рождает серебром басовых труб,
     Державный Крон безмолвие прервал.
     Прервал -- и рек: "Ни сердце, мой судья
     Пристрастный, не способно разъяснить,
     За что нам нынче выпало сие, --
     Ни первобытный духовластный миф,
     Изложенный в стариннейшей из книг,
     Которую хранитель звезд, Уран,
     У темных берегов, из темных волн,
     С незнаемого дна сумел извлечь, --
     Нам, из безвидных спасена зыбей,
     Незыблемый гласит она закон!
     Ни миф, ни знак, ни вещая борьба
     Стихий -- земли, воды, ветров, огня, --
     Когда они воюют меж собой,
     Вдвоем, втроем, а то и вчетвером
     Затеяв распрю, все противу всех:
     Ярятся огнь и ветер, а вода
     Обоих дождевая оземь бьет --
     И, если молния отыщет серу,
     Мир дрогнет, -- ни борьба стихийных сил,
     Ни знак, ни миф не властны сообщить,
     За что вам нынче выпало сие!
     Нигде разгадки нет -- хоть я вперял
     Зрачки до боли во вселенский свиток:
     За что же вам, древнейшим Божествам
     Средь зримых, осязаемых Богов,
     Покорствовать мятежникам, чья мощь
     Сравнительно мала? Но все вы здесь!
     Посрамлены и сломлены -- вы здесь!
     Я крикну: "Храбрецы!" -- услышу стон;
     "Холопы!" крикну -- снова стон. И что же
     Поделаю? О Небо, что же днесь
     Поделаю? Пусть молвит каждый Бог:
     Как воевать? Как ярость утолить?
     Глаголай всяк -- и все глаголы взвесь!
     Я жажду слушать. Молви, Океан,
     Глубокий в мыслях! На твоем челе --
     Спокойствия сурового печать,
     Рожденного раздумьем. Говори!"

     И Крон умолк. А Властелин Морской, --
     Философ, не в сени афинских рощ
     Ученый, а в безмолвии пещер
     Подводных изощрить сумевший ум, --
     Заставил свой чужой речам язык
     Зашелестеть, как волны о пески:
     "Кто исступленно испускает рык,
     И яростью бессильной тешит скорбь --
     Не слушай! Ничего не прошепчу,
     Что злобу возмогло бы раздувать!
     Но внемли всяк беззлобный! Говорю:
     Склонись послушно, кротко, не ропща;
     Я правду молвлю в утешенье вам,
     Коль скоро вас утешить может правда.
     Закон Природы, Рок -- а не Зевес,
     Не гром повергли нас. О Крон, ты Царь --
     И мудрый царь. Не действуй же вразрез
     Миропорядку. Ты введен в обман,
     Тебя, к несчастью, ослепила спесь,
     И путь сокрыла от твоих очей,
     Меня приведший к вековечной правде.
     Во-первых, ты -- не первый, и не ты --
     Последний: ты отнюдь не присносущ,
     И не в тебе -- начало и конец.
     От Хаоса и Тьмы рожденный Свет,
     Слиянием клокочущих утроб
     Зачатый для неведомых чудес,
     До срока зрел -- и, вызрев, засверкал
     Бессмертный Свет, и оплодотворил
     Родительницу собственную, Тьму,
     И оживил всеместно вещество.
     И в мире объявились тот же час
     Уран и Гея -- нам отец и мать;
     И ты, рожденный прежь иных детей,
     Волшебным царством властвовал досель.
     Теперь -- о правде горькой. Но горька
     Она безумцам токмо! Слушать правду,
     И соглашаться с ней, храня покой --
     Удел царей, запомни хорошо!
     Земля и Небо во сто краше крат,
     Чем Тьма и Хаос, древние вожди;
     Но были нам досель Земля и Твердь
     Подвластны: ибо мы куда милей,
     Изящней, мельче, краше -- и куда
     Свободней, лучше, чище наша жизнь!
     А новые владыки -- по пятам
     За нами шли, рожденные от нас,
     И ярче, лучше нас во столь же раз,
     Во сколь мы лучше Тьмы... Но разве мы
     Побеждены? О! Разве покорен
     Богами Хаос? И какую месть
     Лелеять может почва, что корням
     Деревьев гордых скромно дарит корм,
     Служа подножьем для зеленых рощ?
     И древу ль ненавидеть голубка,
     Поскольку тот воркует, и крыла
     Расправив, может вольно упорхнуть?
     Мы -- словно древеса, на чьих ветвях
     Воссели днесь отнюдь не голубки,
     Но златоперые орлы, гораздо
     Прекрасней нас; и властвовать орлам --
     По праву, ибо вечен сей закон:
     Кто лучше прочих -- прочим господин.
     А сих господ -- поскольку нерушим
     Закон -- другие сменят племена...
     Видали, сколь прекрасен Бог Морской,
     Преемник мой? Узрели этот лик?
     А видели крылатых жеребцов? --
     Он создал их, и в колесницу впряг,
     Под коей пенится морская гладь.
     И столь чудесен божьих блеск очей,
     Что я печально вымолвил: "Прощай,
     Былое царство!" И сюда прибрел --
     Увидеть участь братьев и сестер
     Истерзанных, и поразмыслить, как
     Утешить их в неслыханной беде.
     Примите правду: правда -- лучший врач".

     Молчали все. И то ли Океан
     Их убедил, а то ли возмутил --
     Возможно ли сказать наверняка?
     Но было так: молчали все. Потом
     Смиренная отважилась Климена
     Ответить -- нет, пожаловаться лишь.
     Она была застенчива, скромна,
     И робкие слова слетели с губ:
     "Я знаю, слов моих ничтожен вес.
     Но знаю: радость прежняя ушла,
     И горе наполняет нам сердца,
     И там навек останется, боюсь.
     Не хмурьтесь, я -- не каркающий вран,
     И речь моя не может помешать
     Идущей свыше помощи Богов.
     Отец! Я расскажу, чему вняла
     Когда-то -- и заплакала навзрыд,
     И поняла: никоих нет надежд.
     На брег морской -- пустынный, тихий брег
     Я вышла. Ветер веял от полей
     И рощ; витали запахи цветов.
     Покой и радость... Но какая грусть
     Меня томила! В сердце зрел укор,
     Упрек -- покою, свету и теплу.
     Напева горестнейшего желал
     Мой слух, просил унылых, скорбных нот.
     Я раковину гулкую взяла,
     В нее дохнула, словно в звонкий рог --
     И замерла, бесхитростных мелодий
     Не извлекая -- ибо с островка
     Морского, что лежал насупротив,
     Навстречь зефиру вольно полетел
     Напев нездешний, полный волшебством,
     Способным погубить и воскресить.
     И раковина пала на песок,
     И раковину залило волной,
     А душу -- током золотых мелодий.
     И жизнь, и смерть вмещались в каждый звук...
     О, звон чистейших нотных верениц!
     Так сыплется весенняя капель --
     Иль жемчуг бус, когда порвется нить.
     Иль -- нет! Как будто лебеди в лазурь,
     За звуком звук торжественно взмывал,
     И умножал гармонию окрест.
     Меня томила радость, будто хворь,
     И, точно хворь, брала меня тоска --
     Острей, чем радость. Я руками слух
     Замкнула -- но и сквозь преграду рук
     Донесся нежный, музыки нежней,
     Призывный голос, восклицавший: "Феб!
     О юный Феб! О светозарный Феб!"
     Как больно было слышать имя "Феб"!
     Отец мой! Ты навряд ли ощущал
     Такую боль -- и ты не ощущал,
     О Крон! Молю: не надобно винить
     За жалобу мой дерзостный язык".

     Струилась речь пугливо: так ручей
     Струится морю бурному навстречь --
     И повстречает бурю, как ни кинь!
     И гневно грянул, точно ярый шторм,
     Громоподобный Энкеладов бас --
     Глагол был каждый тяжек и свиреп,
     Как разогнавшийся, ревущий вал.
     Не встал Титан -- лежал, облокотясь
     О камень -- в знак безмерного презренья:
     "Ни горе-мудрецам, ни дуракам
     Внимать не время, о гиганты-боги!
     Ни гром за громом, бивший в нас, пока
     Мятежник Зевс опустошал колчан,
     Ни круг за кругом преисподних мук --
     Не хуже, не ужасней болтовни
     Бесцельной, жалкой, немощной -- срамной!
     Эй, сонный сброд! Рычи, реви, лютуй!
     Иль не стегали громы, как бичи?
     Иль вас не истязал молокосос?
     Не заживо ли ты, властитель волн,
     Варился в них?.. Ого! Я пробудил
     Дремавший сброд, едва лишь изругал!
     О радость! Вижу лица храбрецов!
     О радость! Вижу тысячи очей,
     Горящих местью!" -- Грозный Энкелад
     Зашевелился грузно и восстал
     Во весь огромный рост, и молвил так:
     "Теперь вы -- пламя! Должно пепелить
     Врагов, и очищать от них эфир;
     Язвите лютых жалящим огнем,
     Палите всех -- и смрадным дымом Зевс
     Да захлебнется в собственном шатре!
     О, пусть познает, сколь безбожен бунт!
     Ведь мы не только царства лишены;
     Потеря наша -- больше, скорбь -- острей:
     Наш век, великий век, бесследно канул --
     Волшебный век, не ведавший войны.
     В то время, если речь держал Титан --
     Внимали жадно жители небес;
     И был Титан приветлив, а не хмур,

     И был Титан заботлив, а не груб --
     Однако, пораженье потерпев,
     Доверчивости он изведал цену...
     Воспряньте! Помните: Гиперион,
     Светлейший бог, досель неуязвим!
     Глядите! Вот он! Вот его лучи!"

     И, с Энкелада не спуская глаз,
     Увидели Титаны -- прежде, чем
     Замолкло эхо в скалах, -- бледный свет,
     На Энкелада павший. Недвижим
     Стоял Титан, понудивший богов
     Ожить. Потом окинул взглядом всех:
     На каждом лике бледный свет мерцал,
     А волны снежных Кроновых кудрей
     Сияли, как сияет лишь бурун,
     Встающий пред форштевнем при луне.
     И серебристый разгорелся брезг --
     И разом, точно тысячи зерцал,
     Сверкнули скалы! Свет повсюду хлынул,
     Ударил в ребра каменистых круч,
     И в каждый гребень скальный и хребет:
     Он от вершин разлился -- и до недр
     Немеряных, неведомых, немых;
     И всякий грохотавший водопад,
     И всякий клокотавший водный ток,
     Дотоль завешенные плотной мглой,
     Сверкали нестерпимо для зениц.
     То был Гиперион. Гранитный пик
     Стопою тронув, долго бог смотрел
     И страшный видел край: угрюмый, злой,
     В губительной представший наготе.
     И пламенели завитки волос
     Коротких, и огромный силуэт
     Обрамили сияньем: древний Мемнон
     Таким же зрится, если на закат
     Глядеть, покинувши пределы Фив.
     И, точно Мемнон, тягостно вздохнул
     Гиперион. И длани скорбно сжал
     Гиперион, молчание храня.
     И вновь отчаялся всяк падший бог,
     Увидев, сколь Гиперион угрюм,
     И многие сочли несносным свет.
     Но зыркнул на собратьев Энкелад --
     И вот, покорен зову грозных глаз,
     Восстал Япет. А за Япетом -- Крий
     И Форкий. И пошли они туда,
     Где, словно башня, возвышался гость.
     И на ходу ревели: "Крон!" -- В ответ
     Гиперион с вершины крикнул: "Крон!"
     А Крон сидел близ Матери Богов --
     Безрадостной, хотя среди Богов
     Уже вовсю гремело имя: "Крон!".




     Титаны велий учинили гул:
     Казалось, пробуждается вулкан...
     Оставь их, Муза! Право же, оставь --
     Тебе ли, нежной, петь о мятежах?
     Твоим устам пустынная печаль
     И одинокая милее грусть.
     Искать недолго будешь их -- зане
     Скитается по диким берегам
     Немало древних свергнутых Божеств.
     Дельфийской арфы трепетно коснись --
     И все ветра небесные дохнут
     Подобно тысячам дорийских флейт:
     Восславься, Бог, дарующий стихи!
     О, пусть леса оденутся в багрец,
     И пусть пылают розы на кустах!
     Пусть алые клубятся облака
     Над морем поутру и ввечеру;
     Пускай вино алеет, как рубин,
     Пускай рождает пурпур всяк моллюск;
     Пускай любая звучная строка
     Зовется красной, -- и пускай румянцем
     Девичьи красит щеки поцелуй!
     Наиглавнейший остров средь Киклад --
     Ликуй, о Делос! -- дивный край олив,
     И пальм, и сребролистых тополей,
     Меж коими Зефир заводит песнь, --
     Ликуй! Отныне истинный герой
     Поэмы -- светозарный Аполлон!
     Летел к изгоям Солнечный Монарх --
     А что же юный делал Кифаред?
     Сестру совместно с матерью дремать
     Оставив на рассвете в шалаше,
     Он тихий отыскал, укромный дол,
     И шествовал среди приречных ив,
     По ландышам, унизанным росой.
     И соловей замолк, и мало звезд
     Уже сияло в небе. Певчий дрозд
     Прочистил горло. Пробуждался Делос --
     И в каждую пещеру, в каждый грот
     Отчетливо струился рокот волн,
     И смешивался с шелестом листвы.
     И слушал Феб, и плакал. Токи слез
     На золотой, -- испытанный, тугой,
     Зажатый в шуйце, -- заструились лук.
     И замер Феб: навстречу, вдоль реки,
     Величественная Богиня шла,
     И взгляд Богини ласков был, и строг.
     И Феб, гадая, как истолковать
     Подобный взгляд, напевно возгласил:
     "Отколе ты? Неужто по морским
     Волнам шагала семо? Или ты
     Очам была незрима посейчас?
     О да! Я слышал ризы этой шелест
     По листьям палым! Я, наедине
     В лесу мечтая, там внимал, клянусь,
     Шагам твоим -- и видел, как цветы
     Сникали под невидимой стопой!..
     О нет! Без колебаний присягну,
     Богиня: лицезрел тебя и прежь!
     Не постигаю токмо: наяву ль --
     Во сне ли?" -- Отвечала гостья: "Да,
     Во сне -- а пробудившись и восстав,
     Златую лиру, драгоценный дар,
     Увидел рядом, и персты пустил
     По струнам -- и согласью звонких струн,
     Ликуя и страдая, слух вселенной
     Внимал неистомленный: родилась
     Мелодия впервые! Не грусти,
     Не плачь: безмерный дан тебе талант --
     О чем же ты горюешь? Изложи
     Свои печали той, кто стерегла
     Твой сон, оберегала каждый шаг --
     Пока твоя младенческая пясть
     Не стала дланью мощною, согнуть
     Способной этот приснославный лук.
     Доверься древней Власти, ветхий трон
     Отринувшей, -- зане звенела весть
     О боге творчества, о красоте
     Новорожденной!" -- И ответил Феб,
     И просветлел его упорный взгляд,
     Когда слетело с юных божьих уст
     Напевно и любовно: "Мнемозина!
     Я знаю имя, да не вем, отколь.
     А ты меня, Богиня, зришь насквозь,
     И ты, Богиня, ведаешь сама,
     Почто рыдаю... О, туман, туман --
     Мертвящий, мерзкий, -- застит мне глаза!
     О, я ли не отыскивал причин
     Своей печали? Я ли не страдал,
     Не падал, и не бился, точно птах,
     Лишенный крыльев? О, зачем же я
     Безумствую, когда бесхозный воздух
     Ласкается к стопам? Зачем же я
     Ступаю на презренный, жалкий дерн?
     Богиня добрая, молю -- повеждь:
     Ужель я в этот замкнут окоем?
     Я звезды вижу! Вижу солнце, солнце!
     И нежный, бледный вижу блеск луны!
     О, тысячи светил! Поведай путь
     К любой прекрасной, трепетной звезде --
     И, лиру взявши, я порхну превыспрь,
     И возбряцаю струнным серебром!
     Я слышал грохот грома. Чья же власть,
     И чья же пясть -- какого Божества? --
     Колеблет небеса, пока томлюсь
     В неведении семо, на брегу
     Постылого родного островка?
     Скажи, велящая незримой арфе
     Стенать в начале и на склоне дня:
     Почто скорблю среди знакомых рощ?
     Молчишь, немотствуешь! -- а я прочел
     В очах твоих негаданный урок:
     Ты -- Бог, понеже умудрен зело.
     Легенды, сказы, мифы, имена,
     Восторг вселенский, мировая боль,
     Творенье, разрушенье -- вещий вихрь
     Наитий горних носится в мозгу --
     И мнится, что небесного вина,
     Божественного нектара испив,
     Я стал бессмертен!" -- Так воскликнул Бог,
     И светоносным сотворился взор,
     Вперявшийся в зеницы Мнемозины.
     И страшно, дико Феба сотрясло,
     Эфирную объяло жаром плоть --
     Казалось, это миг предсмертных корч, --
     Верней, кончины божьей, коей жар
     Сопутствует, а не земной озноб:
     Дано богам, оставив позади
     Бессмертную, бездейственную смерть,
     Скончаться к новой жизни. Юный Феб
     Изнемогал; и чудилось, терзал
     Власы ему свирепый ураган.
     И Мнемозина руки вознесла,
     Как будто жрица вещая... И вот
     Воскликнул Феб, и от главы до пят
     Небесным . . . .
     <...>

     Перевел Сергей Александровский








     Раскольники в мечтах возводят рай
     Для избранных счастливцев; и дикарь
     Гадает -- на языческий манер --
     О Небесах. И, право слово, жаль,
     Что на папирус либо харатью
     Никто из них не клал певучих строк.
     Вотще мечтают, и живут, и мрут --
     Поскольку лишь Поэзия вольна
     Мечты в слова облечь, и тем сберечь
     Воображение от черных чар
     И тьмы. Зачем же смертные твердят:
     "Коль не Поэт -- не пой свою мечту"?
     Ведь каждый, кто в душе не свинопас --
     Поэт, и о мечте, познав любовь,
     Поет, коль изучил родной язык.
     Моих видений и мечтаний повесть --
     Пред вами; а Дикарь я, иль Поэт --
     Узнается, когда усну в гробу.

     Я видел небывалый строй древес:
     Чинара, пальма, дуб, и сикомор,
     И мирт, и бук -- растенья всех широт.
     И рядом был ручей: нежнейший плеск
     Я слышал; и струился аромат
     Недальних роз. Потом, оборотясь,
     Беседку я узрел: вьюнок, и плющ,
     И виноград обильно заплели
     Строение сие со всех сторон,
     Обрамив дверь. Вблизи порога мох
     Усеивали райские плоды --
     Остатки пира... Кто здесь пировал?
     Праматерь Ева? Или херувим?
     Плоды благоуханные в траву,
     Едва почав, роняли едоки --
     Плоды чудесных, неземных ветвей.
     Казалось, трижды изобилья рог
     Опорожнился там во славу Коры,
     Вернувшейся на тучные поля,
     Где овцы мирно блеют. Я взалкал,
     Как не алкал, пожалуй, искони.
     И, утолив невероятный глад,
     Возжаждал -- ибо там стоял сосуд,
     Наполненный прозрачнейшим питьем,
     Дразнивший пчел. И я, изрекши тост
     За всех живущих, и за мертвецов
     Бессмертных, чьи почтенны имена,
     Испил. А что случилось -- опишу.
     Ни азиатский мак, ни эликсир,
     Которым братьев потчует халиф,
     Ни яд, которым сумрачный монах
     Пропалывает старческий конклав,
     Не прерывают столь внезапно жизнь.
     Я пал на шелуху и кожуру
     Плодов Эдемских, тщась преодолеть
     Воздействие напитка -- но вотще;
     И обморок настал, и замер я,
     Что соком лоз поверженный Силен.
     Я крепко спал, а долго ли -- Бог весть.
     Но вот очнулся, ожил и вскочил,
     Как встрепанный. Исчезли чудный лес,
     Беседка, снедь, загадочный фиал.
     Я осмотрелся. Я стоял внутри
     Старинного святилища -- и столь
     Высок был свод, что, мнилось, облака
     Под ним клубились, точно в поднебесье.
     Древнейший храм! Я не припоминал
     Подобных: и готический собор,
     И Парфенон, и грузный зиккурат,
     Наследья канувших навеки царств, --
     И даже горы, что Природа-мать
     Ваяла, -- мельче и моложе, чем
     Сей ветхий деньми сводчатый гигант.
     На мраморном полу, вкруг ног моих,
     Стояли чаши, и лежали ризы,
     Для коих пряжей, видно, был асбест --
     Иль их соткали там, где ржа и моль
     Не истребляют: как белела ткань,
     И как сверкало древнее шитье!
     Смешались грудой подле ног моих

     Одежды, пояса, кадильник, цепь,
     Священные жаровни и щипцы...

     И снова я смятенный взор возвел
     В неизмеримый храмовый простор.
     Под исполинским сводом строй колонн
     В туманы шел, на север и на юг, --
     В ничто. Не размыкали темных врат
     Восточных встречь заре который век.
     А вдалеке на западе чернел
     Кумир огромный, тяжкий, точно туча,
     И жертвенник у стоп его дремал;
     Несчетные ступени с двух боков
     Туда вели -- суля предолгий труд
     Решившему разведать их число.
     Я двинулся на запад не спеша,
     Поскольку в храмах непристойна прыть;
     И подле алтаря увидел жрицу,
     Священный зажигавшую огонь.
     В разгаре мая, коль восточный ветр
     Сменится южным, иней с лепестков
     Смывает быстрым радостным дождем,
     А теплый воздух так отменно здрав,
     Что встанешь и со смертного одра, --
     И дым алтарный, чудилось, точь-в-точь
     Как воздух майский был -- и здрав, и свеж.
     И я забыл бы тотчас обо всем,
     Опричь блаженства -- но от алтаря,
     Из благовонной дымной пелены
     Раздался голос: "Если не взойдешь
     По лестнице -- погибнешь, где стоишь!
     Земная плоть, сестра которой -- персть,
     Истлеет; обнажившийся костяк
     Дотла иссохнет, обратится в пыль:
     Зорчайший глаз не сыщет ни клочка
     Твоих останков бренных там, внизу.
     Твои минуты ныне сочтены,
     И жизнь иссякнет, как в часах песок;
     Спасешься -- коль подымешься наверх,
     Покуда листья смольные горят!"
     Я внял, я видел: слух и зренье, враз
     Обострены, сумели оценить
     И суть угрозы, и длину пути,
     И предстоящий труд... Огонь еще
     Горел -- но вдруг пополз мертвящий хлад
     По телу от ступней -- и каждый член
     Застыл, и, мнилось, ледяные когти
     Вонзились в горло -- крепки, словно сталь.
     Я взвыл -- и мой отчаяннейший вой
     Меня же оглушил... О, если б хоть
     На первую теперь взойти ступень!
     Свинцов был шаг мой, тяжек, мертв -- и лед
     Незримый сердце мне стеснил, сковал;
     Я руки сжал -- и не почуял рук.
     За миг до смерти ногу я преткнул
     О нижнюю ступень -- и хлынул ток
     По жилам теплый. И взошел я ввысь:
     Так Ангелы всходили древле в Рай
     По лестнице. "Во имя всех святынь! --
     Воскликнул я, пред алтарем восстав: --
     Кто есмь, коль ты спасла меня от смерти?
     Кто есмь, коль смерть меня и здесь неймет?
     Ведь смертным здесь глаголать -- смертный грех!"
     Закутанная тень рекла: "Вкусил
     До срока ты погибель, и воскрес
     До срока. Твой спаситель -- твой испуг,
     Придавший сил. Ты гибель повстречал --
     И жив". -- "Богиня! -- рек я: -- Истолкуй
     Слова святые, ибо я не мудр".
     "Лишь тот сюда взойдет, -- сказала тень, --
     Кого снедает мировая скорбь,
     И кто всецело скорбью поглощен.
     А теплых устроители берлог,
     Бездумно коротающие дни, --
     Они, войдя случайно в этот храм,
     Сгниют внизу, где ты едва не сгнил".
     "Но тысячи людей найдутся ведь, --
     Я смело молвил, вещей жрице вняв, --
     Готовых жизнь за ближнего отдать,
     Постигших ужас боли мировой,
     Радеющих о благе всех племен
     Людских! Увидеть было б должно тут
     Опричь меня -- других, и очень многих".
     "Меж ними нет сновидцев, -- тень в ответ
     Рекла, -- земля влечет их чересчур,
     И человек для них -- венец чудес,
     И голос человечий -- слаще арф.
     Таким сюда являться недосуг;
     А ты в сравненьи с ними слаб и мал --
     Но ты пришел. И ты, и весь твой клан --
     Обуза смертным. Ты мечтаешь лишь,
     Но тщетно. Сколько ты похоронил
     Блаженных, утешительных надежд?
     А где же твой приют? Любая тварь
     Ютится где-то. Человек любой
     И радость в жизни ведает, и боль,
     Но -- только боль, иль только радость: врозь.
     А ты и в счастье обречен страдать,
     Мечтатель... Незаслуженная кара!
     И, чтобы долю эту облегчить,
     Бедняг, -- таких, как ты, -- впускают сплошь
     И рядом в наши дивные сады
     И храмы наши; оттого-то цел
     Стоишь пред алтарем, и невредим".
     "Я счастлив, коль моя никчемность -- честь,
     И не постыдна умственная хворь,
     От коей стражду; речь твоя -- бальзам
     Целебный, и награда из наград, --
     Я рек. -- О, тень державная, дерзну
     Просить о новой милости! Скажи:
     Неужто всяк, слагающий стихи, --
     Обуза смертным? Ведь поэт -- ей-ей! --
     Мудрец, и вестник, и духовный врач.
     Я не поэт, я знаю: певчий дрозд
     Не ровня сладкогласным соловьям.
     Но кто же я? Ты помянула клан --
     Какой же?" -- И вздохнула тяжело
     Загадочная тень в покровах белых,

     Плывущий дым кадильный всколыхнув,
     И разом голос вещий стал суров:
     "Мечтатели -- не твой ли это клан?
     Поэт -- зеркальный образ, антипод
     Мечтателя. Поэт -- целитель язв,
     Которые мечтатель причинил".
     И я невольно выкрикнул с тоской:
     "О Феб! О где ты ныне, Аполлон?
     О, напряги же свой разящий лук --
     Иль ниспошли ползучую чуму:
     Да будет всяк тобою истреблен
     Бездарный стиходел и виршеплет
     Никчемный, коих раздувает спесь!
     Я вместе с ними сгинуть был бы рад --
     Лишь дай узреть погибель рифмачей!..
     О тень мудрейшая, скажи: кому
     Восставлен сей алтарь? Кому кадишь?
     Кого изображает сей колосс,
     Подобный туче? И поведай: кто
     Сама ты? Перед кем я речь держу?"

     И снова издала тягчайший вздох
     Таинственная тень в покровах белых,
     Плывущий дым кадильный всколыхнув,
     И снова голос вещий стал суров, --
     Но, мнилось, в горле жрицы плотный ком
     Стоял: "О смертный! Этот храм -- пустой,
     Печальный, -- древле пережил войну
     Богов. Неизрекомо стар и сей
     Кумир; покрыли тысячи борозд
     Ему чело за тысячи эпох:
     Се -- образ Крона. Я же -- Мнемозина,
     И здесь алтарь заброшенный храню".
     Я не сумел ответить, мой язык
     Бессильно в бессловесности коснел:
     Нейдет на ум величественный слог,
     Когда ложится на душу печаль.
     Царила тишь, и меркли пламена
     Алтарные -- их было след питать.
     Я осмотрелся. Рядом, на полу,
     Охапками лежал пахучий нард,
     А также листьев смольных вороха.
     Тревожно я на жертвенник взглянул,
     На горку догорающих углей --
     И вновь на листья смольные, и вновь
     На жертвенник -- и вдруг услышал молвь:
     "Обряд окончен... Впрочем, все равно
     Вознагражу тебя за доброту.
     Я силу памяти моей кляну,
     А ты -- восхвалишь: сколько скорбных сцен,
     Досель в моем теснящихся мозгу,
     Твой смертный, слабый взор увидит въявь --
     И не затмится! И не ощутишь
     Ни ужаса, ни боли -- только грусть".
     Богиня говорила, словно мать,
     На миг отринув прежний строгий тон.
     И страшен стал мне вид ее одежд --
     Глухих покровов, белых, точно саван;
     Почудилось: под саваном -- скелет.
     И сердце оборвало громкий стук.
     Тогда Богиня отстранила ткань
     Покровов. Я узрел исчахлый лик --
     Его изрыла скорбь, изъел недуг
     Бессмертный, коему исхода нет:
     Язвит, не убивая, эта хворь,
     И смерть недостижима, как мираж,
     Иль горизонт... Белей, чем первый снег,
     Белей, чем лилия, был этот лик
     Измученный -- и, если б не глаза
     Богини, я тотчас бежал бы прочь.
     Глаза струили благотворный свет,
     Умеренный прозрачной сенью век
     Полузакрытых; сущее извне
     Их не влекло, и видели едва ль
     Меня глаза Богини: так луна
     Сияет нам, не ведая о тех,
     Кто смотрит ввысь... Коль золота зерно
     Приметит ненароком рудокоп,
     Он алчно поспешает промывать
     Породу, и тотчас берет лоток --
     Так я, слыхавши ласковый посул,
     Взалкал увидеть, сколько же в мозгу
     Богиня прячет неземных трагедий --
     Досель под этим сводом черепным
     Творящихся, испепеляя плоть
     Эфирную, лия лазурный свет
     Во взор, и гласу придавая звук
     Такой печали. "Призрачная Память! --
     Воскликнул я и пал к ее стопам: --
     Я заклинаю болью древних бед,
     Последним храмом, веком золотым,
     И Фебом -- ибо твой питомец он,
     О исстрадавшееся Божество,
     Погибшей расы бледная Омега:
     Дозволь узреть -- исполни свой обет! --
     Картины, что в мозгу твоем кипят!"
     И вот мы встали рядом -- как сосна
     И можжевеловый невзрачный куст
     (Я -- мал, а Мнемозина -- велика),
     Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол,
     Где свежестью не веет поутру,
     Где полдней жарких нет, и звезд ночных;
     Где под угрюмым пологом листвы
     Маячил -- так подумал я сперва --
     Кумир, огромный столь же, сколь Кумир
     Во храме Крона. И вожатой глас
     Негромко возвестил: "Вот тут сидел
     От неба отрешенный Крон". И вмиг
     Восчуял я, что властью одарен
     Легко, подобно богу, видеть суть
     Вещей -- так очертанья и размер
     Земное видит око. Предо мной
     Чередовались образы, уму
     Непостижимые -- но я напряг
     Душевное чутье, дабы постичь --
     И помнить вечно... Сколь безжизнен был
     Недвижный воздух! Чудилось, окрест
     Царит несносный летний зной, когда
     Чуть-чуть колеблются метелки трав,
     Но палый лист покоится, где пал.
     Ручей неслышный мимо тек, журчать
     Не смея, ибо рядом падший бог
     Скорбел -- сама Наяда в камышах
     Держала хладный перст у сжатых уст.
     В сыром песке следы огромных стоп
     Туда лишь и вели, куда прибрел
     И, тяжко сев, сомлел -- незряч и глух --
     Изгой убогий... На песке сыром
     Покоилась, недвижна, нежива,
     Десная длань, утратившая скипетр.
     Сомкнувши вежды, к матери-Земле
     Поник челом, просил подмоги сын.

     Казалось, он уснул навек. И вдруг
     Чужая пясть на мощное плечо
     Легла; но прежде отдан был поклон
     Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч.
     И скорбные глаголы Мнемозины
     Я слушал скорбно: "Зришь ли Божество,
     Явившееся к падшему Царю
     Сквозь дебри, дабы пробудить его?
     Се -- Тейя, что меж нами -- всех нежней".
     Суровой Мнемозине был знаком
     Едва ли плач -- но Тейя сострадать
     Могла на чисто женский, слезный лад.
     И чуткий страх в огромных был очах:
     Как будто беды шли -- за строем строй,
     Как будто лишь передовой разъезд
     Метнул стрелу, а грозный арьергард
     Погибельные громы снаряжал.
     Одну прижавши длань к своей груди,
     Туда, где сердце смертных бьется -- точно,
     Бессмертной быв, испытывала боль,
     Богиня выю Крона обвила
     Другой рукой и, губы растворив,
     Титану в ухо молвила слова --
     Трубой органной грянул горний глас --
     Печальные слова, что наш язык
     Способен передать -- хотя насколь
     Бедней он, чем былая молвь богов!
     "О Крон, очнись... Но, старый, сирый Царь --
     Почто? Никак, увы, не ободрю;
     Не возоплю: "О, вскую опочил?"
     Ты от Небес отторжен, а Земля
     Низложенных богов не признает,
     И славный, многошумный Океан
     Тебя отверг; и в воздухе седой
     И ветхий бог не властелин отнюдь.
     И твой же гром, во власти вражьих рук,
     Обрушился на прежний твой чертог;
     Дотла твоей же молнией сожжет --
     Наш мир сожжет! -- неловкий супостат.
     И горести сдавили, как тиски,
     Наш разум, и неверью -- не вздохнуть.
     Почий, о Крон, и далее! Вотще
     Тревожу твой пустынный тяжкий сон,
     И втуне ты бы очи разомкнул!
     Почий, а я восплачу, павши ниц".

     Июльской ночью заворожены,
     Чащобы при холодном свете звезд
     Недвижно дремлют, спят, не шевелясь --
     А ветер лишь единожды плеснет,
     И сей же час уляжется опять.
     И, что случайный ветер, эта речь
     Утихла. И Богиня, возрыдав,
     Чело прижала к почве, чтобы шелк
     Обильно рассыпавшихся волос
     Укрыл стопы Титану, и согрел.
     И долго, долго бысть сия чета
     Недвижна, что надгробный монумент
     Своей же мощи... Долго, страшно долго
     Я созерцал тоскливый этот вид:
     Безгласный Бог, согнувшийся к земле,
     Простертая Богиня, вся в слезах...
     Царила тишь. И день за днем потек,
     И мнилось, целый мир исчез -- опричь
     Гнетущей тишины, и мглы, и трех
     Огромных и недвижимых фигур.
     И месяц я томился так -- зане
     Пылавший мозг подметил: миновать
     Луна успела все четыре фазы.
     И, мнилось, день за днем я сох и чах,
     Теряя плоть. О, как же я молил:
     Сюда, о Смерть! Явись в угрюмый дол,
     И вызволи! Я жаждал перемен,
     И всхлипывал, себя вотще кляня --
     Покуда Крон, подъяв угрюмый взор,
     Не поглядел на чуждый, жуткий край,
     На сумрак и печаль окрестных мест --
     И на Богиню подле стоп своих.
     Как влажный запах листьев, трав, цветов
     По дебрям льется, полня всяк прогал
     И всякий лог -- так полились во мглу
     Глаголы Крона, проникая вдлинь
     И вширь, втекая в каждое дупло,
     И в каждый закоулок лисьих нор --
     Печальны, глухи; мнилось, Крон просил:
     Услышь хотя бы ты, заблудший Пан!
     "Стенайте, братья: мы отлучены,
     Отрешены от боголепых дел:
     Не правим обращением светил,
     Не пригреваем колос тучных нив --
     О, как же божью сердцу изливать
     Безмерную любовь? Стенайте же!
     Стенайте! Ярок блеск мятежных сфер...
     А путь светил рассчитан испокон,
     И облака по-прежнему плывут,
     И древеса цветут, и бьет волна
     О брег веселый... Смерти в мире нет --
     Но будет! Будет смерть! Рыдай, горюй,
     Стенай, о Рея! Детища твои
     Восставшие на Крона, Крона в прах
     Повергли, обратили бога в тлен!
     О, застенайте! Ныне я -- тростник,
     Колеблемый ветрами! Глас мой слаб,
     И сам я нынче немощен и хил!
     Стенайте! Кто не стонет -- пособи
     Воспрянуть, победить! Мы победим,
     Растопчем дерзостных -- и трубный зык
     Восславит нас, и грянет мирный гимн,
     И вмиг зазолотятся облака;
     Сольется пенье с перебором струн
     Серебряным. И много новых благ
     Создам на диво дщерям и сынам
     Небесным!.." Он растерянно умолк,
     И вновь застыл, бессилен и понур --
     Так умолкает немощный старик,
     Оплакавший родных... Мои глаза
     И уши, мнилось, действовали врозь,
     Вразлад, вразброд, враздробь и вразнобой:
     Гремел глагол -- но сколь явился образ
     Глаголавшего жалок! Я смотрел,
     А Крон сидел уныло под шатром
     Ветвей корявых. Ни единый лист
     Не дрогнул. Неужели слух налгал?
     Решил бы я, что Крон окаменел,
     Когда б не дрожь его разверстых губ
     Меж завитками белой бороды.
     И, словно солнце в облачном руне,
     Был виден в этих снежных завитках
     Титанов лик... И Тейя поднялась,
     Десницу направляя в темноту,
     Зовя куда-то. И поднялся Крон,
     Как бледный исполин, что, моряков
     Страша, встает из волн в полночный час, --
     И лес обоих вскоре поглотил.
     Сказала Мнемозина: "Правят путь
     К сородичам -- а те средь черных скал
     Страдают, познавая боль, и жуть,
     И безнадежность..." Речь моей вожатой
     Продолжу ли? Окончился пролог
     И, может быть, читатель утомлен
     Виденьем этим... Краткий перерыв
     Содеем -- и осмелюсь, и решусь,
     И Мнемозина вновь заговорит.





     "О смертный, чтобы ты уразумел,
     Доступной речью твой наполню слух,
     Понятиями, коих ты не чужд --
     Иначе ветру внял бы ты скорей,
     Чей голос для тебя -- пустейший шум,
     Хотя легенды шепчет он лесам...
     Во мрачных безднах льются реки слез!
     Поверь: таких скорбей, подобных мук
     Не выразишь ни речью, ни пером!
     Титаны -- связни, или беглецы, --
     Стенают неизбывно: "Крон, спаси!"
     Не прилетит, увы, ответный глас.
     Из наших великанов лишь один
     Еще не пал, и властвует еще --
     Гиперион. И шаровидный огнь
     Ему престолом служит -- Богу Солнца.
     Но чует Бог: беда недалека.
     Страшится смертный множества примет,
     А знамения горние -- грозней:
     Не песий вой, и не вороний грай,
     Не родственник, ступивший на порог,
     Когда раздался погребальный звон --
     А знамения навевают страх
     Гипериону. Весь его дворец,
     От золотых пирамидальных веж
     До бронзовых укромных галерей,
     Кровавым жаром тлеет -- всяк покой,
     И всяк чертог соделался багров.
     Оконные завесы, тучи тож --
     Гремят. И в эти дни кадильный дым,
     До Бога доходящий с алтарей,
     Что на священных ставятся холмах,
     Смердит каленой медью и свинцом
     Растопленным... Когда на сонный Запад,
     Нисходит Бог усталый, отсияв, --
     Не отдыхать ложится великан,
     Не засыпает, внемля пенью флейт,
     Но мерит, мерит он, за шагом шаг,
     Длину и ширину своих палат.
     А в дальних закоулках и углах
     Теснятся оробелые рабы
     Крылатые -- так толпы горожан,
     Бежавши в степь, сиротствуют, пока
     Землетрясенье зыблет их дома.
     Сейчас, когда влачится Крон сюда
     За Тейей сквозь неведомую дебрь,
     Гиперион закатную зарю
     Зажег, и скрылся, низойдя на Запад --
     На запад поспешим..." -- И сгинул мрак,
     И хлынул чистый свет. И Мнемозина
     Сидела предо мной. Зеркальный куб,
     Сверкавший, как невиданный алмаз,
     Ей был престолом. Я глядел округ,
     И видел череду гигантских зал,
     И семицветных арок череду,
     И череду сияющих столпов...
     И яростный вошел Гиперион,
     И риза развевалась, точно ветр
     Ее трепал -- она, раскалена,
     Ревела, что земной кузнечный горн --
     И дрогнул всяк. А Бог шагал вперед. . .
     <...>

     Перевел Сергей Александровский




     Примечания к поэме Джона Китса "КОЛПАК С БУБЕНЦАМИ, или же ЗАВИСТЬ"

     Поэма написана в ноябре-декабре 1819 года.  Напечатана в 1848-м. Чарльз
Браун, друг и биограф поэта, вспоминал, что Китс работал над этим сочинением
весьма воодушевленно (однажды с утра до  обеда получилось  целых  двенадцать
строф)  и намеревался опубликовать  его  под  вымышленным  именем Люси Воган
Ллойд.  По-видимому, заглавие  "Колпак  с  бубенцами"  предлагалось Чарльзом
Брауном, а "Зависть" -- Китсом. Поэма осталась незавершенной (3 февраля 1820
года у Китса впервые хлынула  горлом кровь), а заглавие  --  необъяснимым  в
пределах существующего текста, получившего устойчивое двойное название.

     "Зависть"  рассматривали  как  сатиру на  разгульные  нравы  английских
политиков, как  стихотворный шарж,  изображающий повадки  современных  Китсу
литераторов  --  Байрона,  Ли  Ханта, Чарльза Лэма, Роберта  Саути и др., --
однако подобные утверждения трудно,  если вообще, доказуемы. Правда, можно с
уверенностью сказать, что стихи лорда Байрона поэма пародирует очень часто.

     Написанная  так  называемой Спенсеровой  строфой,  "Зависть"  весело  и
задиристо  перекликается  с  огромной  классической поэмой Эдмунда  Спенсера
"Королева  фей". В частности,  оттуда взяты и название  сказочной столицы --
Пантея, и гордое имя царя Эльфинана.


     Promener  a  l'aile  (читается  "промэнэ а  л'эль")  --  "пролетаться":
шуточное выражение Китса, образованное  от  французского promener a  pied --
"пройтись, прогуляться".

     Геродот -- великий древнегреческий историк.

     Бредания (в подлиннике Angle-land) -- шуточно искаженная "Британия".

     "Я  дерну  шнур..."   --  в  лондонских   кэбах  имелся  особый   шнур,
своеобразный "стоп-сигнал", за который дергал седок, желавший сойти.

     Строфы XXVI -- XXVIII. Браун заметил: "Какое описание  лондонского кэба
может быть лучше этого? Но в до чего же неподходящем сочинении!"

     Magazin des Modes (читается "магазэн де мод") -- модная лавка (франц.).

     Dentes  sapientiae  (читается  "дэнтэс сапиэнциэ")  --  зубам  мудрости
(лат.).  Швейцар перечисляет некоторые принадлежности магического искусства.
Мелом  чертили каббалистические  знаки  при  заклинаниях.  Aqua-vitae (лат.;
читается "аква витэ") -- буквально: "вода жизни, живая вода" -- спирт.

     Entre nous (читается "антрэ ну") -- между нами (франц.).

     "Богатая  игрушка,  заводная..."  --  Китс  имеет  в  виду  знаменитого
заводного  тигра,  сработанного для  Типпу-Султана. Этот индийский  владыка,
знаменитый своей исключительной лютостью, потерпел поражение от англичан при
Серингапатаме,  в   1799  году.  Среди  прочих   трофеев,  победители  взяли
механическую игрушку, выполненную почти  в  натуральную  величину:  заводной
тигр  нападал  на куклу,  изображавшую  английского  офицера,  и  терзал ее,
издавая громкий рык.

     В  1818  году  игрушка  очутилась на  выставке,  устроенной Ост-Индской
Компанией,  и  Китс  наверняка  видал  ее  собственными  глазами.  Некоторые
британские  литературоведы  полагают, что и "цепной  комар", и  "рой несытых
ос",  упоминаемые  царем Эльфинаном, возникли в поэме как шуточный отголосок
рассказов о милых забавах венценосного индийца.

     Зрак -- зрелище, вид.

     Creme  de citron  (читается "крэм де  ситрон")  --  апельсиновый  ликер
(франц.).

     "Здесь горе  вдовам,  и лафа коровам!" -- корова  была  и  остается для
индийца неприкосновенным  животным, а  самосожжение  вдов с  огромным трудом
искореняла  --  и,  кажется, сумела  искоренить --  британская  колониальная
власть.

     Адмирал де  Витт -- выдающийся голландский флотоводец и государственный
деятель (XVII в.).

     Всклянь -- доверху, до самых краев стакана, рюмки и т. д.

     Жупел -- пылающая сера, "огнь испепеляющий".

     Прощай,  прощай! И ежели  навек -- // Навек прощай!":  в подлиннике  --
незначительно измененные  Байроновские строки  "Fare  thee well, and  if for
ever -- // Still for  ever, fare  thee  well...". Образованному  английскому
читателю эти стихи знакомы так же хорошо, как русскому -- "Я вас любил..."

     Балх -- древнеперсидский город.

     Замест -- вместо.

     Вельми -- очень, весьма.

     Проталама -- древнегреческим новобрачным пели  песнь-проталаму вечером,
перед входом в опочивальню, а утром, когда супружеская чета  опять  выходила
на люди,  звучала  эпиталама  ("таламос"  по древнегречески  -- ложе).  Ср.:
"пролог" и "эпилог" -- "предисловие" и "послесловие".


     Примечания к поэме Джона Китса "ГИПЕРИОН"


     Гиперион.  Отрывок. Работа  над этим  произведением  началась  в  конце
сентября и прервалась 1 декабря 1818 года, когда скончался Том Китс (к этому
времени  были написаны две книги). В апреле 1819-го  Джон Китс  отказался от
замысла  и,  вероятно,  стал  обдумывать "Падение  Гипериона". По  настоянию
друзей,  большой и полностью отшлифованный вступительный фрагмент напечатали
в книге ""Ламия", "Изабелла",  "Канун Святой Агнессы" и другие  стихи" (1820
год).

     Миф  о  низвержении всемирных  владык,  бессмертных  титанов  Уранидов,
поднявшимися против  них  богами-олимпийцами,  сыновьями Крона,  --  одно из
наиболее  смутных сказаний в  античной традиции. Действие  поэмы  начинается
немедленно  после  того, как боги-олимпийцы, вед?мые младшим Кроновым сыном,
Зевсом, одержали победу над Уранидами.

     По Гесиоду, всех  Уранидов --  двенадцать, а именно: титаны  Крон, Кой,
Крий, Океан, Япет, Гиперион,  и титаниды Рея, Фемида, Мнемозина, Тейя, Фойба
и Тефида.


     Книга I.

     ...Иксиона колесо / Остановила бы она перстом. -- Титан Иксион вожделел
к сестре и супруге Зевса, олимпийской богине Гере. Поддавшись обману, Иксион
овладел  вместо  Геры  ее облачным  подобием, Нефелой,  которая после  этого
соития понесла и породила племя  кентавров. Иксион же, низверженный Зевсом в
Тартар,   оказался   прикован   к   огромному,   пылающему,   безостановочно
вращающемуся колесу.

     О  Хаос  новый!  Где  ты?.  . --  Низложенный Крон полагает  себя  (или
действительно считается в поэме) созидателем вселенной.

     ...И  объяла дрожь / Троих  богов мятежных--т.  е.,  Зевса, Посейдона и
Плутона, Кроновых сыновей, разделивших меж собою завоеванные владения.

     Шаровидный огнь -- солнце: Гиперион -- солнечный бог.

     Колюры  --  астрономическое  понятие,  обозначающее два  больших  круга
небесной сферы, пересекающихся под прямыми углами у полюсов.

     Надир -- точка небесной сферы, противоположная зениту.


     Книга II.

     Рея--также Кибела; она же Матерь Богов. Супруга Крона.

     Терзались Кой, и Гиг, и Бриарей...--согласно древнегреческой  традиции,
поверженные титаны стали  узниками Тартара,  глубочайшего преисподнего слоя.
Согласно той же  традиции, Бриарей,  Гиг  и упоминаемый  ниже Котт вовсе  не
принадлежали к числу побежденных -- напротив, они были сторукими чудовищами,
"гекатонхейрами", которые сначала  помогли Зевсу выиграть битву с Уранидами,
а впоследствии сторожили заточенных в Тартаре исполинов.

     Порфирион, и Скорбий, и Тифон...-- Порфирион, так же, как и упоминаемый
далее Энкелад, обычно титанами не считаются. Имя  Скорбий (Dolor) несомненно
придумано  самим Китсом.  Тифон--по Гесиоду,  не-человекообразное  чудовище,
рожденное Геей-Землей и Тартаром.

     Мнемозина -- титанида, богиня памяти, матерь девяти Муз.

     Фойба  -- сестра и  жена  титана Коя.  Богиня луны.  Транскрипция имени
выбрана  согласно  книге  "Мифология  греков и  римлян.  Составил  Д-р  Отто
Зееманн" (Москва, 1893), во избежание  путаницы с  Фебой-Артемидой,  сестрой
Аполлона-Феба и дочерью Лето (Латоны).

     Камней   священных,   древних   кельтских  глыб...--  Имеется  в   виду
общеизвестный Стонхендж, или похожее на  него "друидическое святилище" подле
Каслри, описываемое поэтом в послании к Тому Китсу от 29 июня 1818 г.

     ...Гигантский   Каф   --  придуманный  Джоном  Китсом   родитель  Азии.
Британские комментаторы  возводят  имя Кафа к  названию вымышленной горы  из
современных Китсу развлекательных "восточных"  романов. Корень, видимо,  тот
же, что у слов "кафр" и "кафар"--т. е., "черный".

     ...Метал он  горы во  второй  войне... -- вторая  война: так называемая
Гигантомахия.  Гиганты, порожденные  древними титанами,  вступили в борьбу с
олимпийцами.  "Уже  в  древние  времена  титанов  и  гигантов  спутали"  (Я.
Голосовкер, "Сказания о титанах". М., 1955. Стр. 268).

     Форкий -- "Форкий Старший, древнейший  морской  титан, муж Пучины-Кет?,
отец Горгон и Грай" (там же, стр. 275).

     Опс -- римская  богиня плодородия, богатой жатвы, посевов. Тождественна
Рее-Кибеле.

     ...Бежали  в   обликах  зверей  и  птиц.  --  По   преданию,  во  время
Гигантомахии боги бежали с  Олимпа "в  обликах зверей  и птиц". Некоторые из
беглецов   очутились  на   египетских   землях,  положив   начало   тамошним
териоморфным культам.

     ...Древний   Мемнон...--  Мемнон:  сын  утренней  зари,  Эос.  Огромное
каменное изваяние фараона Аменхтепа III, расположенное подле египетских Фив,
удивленные пришельцы-эллины прозвали когда-то Мемноном, ибо статуя отчетливо
стенает и вздыхает на утренней заре.

     Матерь Богов -- см. Рея.


     Книга III.

     Киклады  --  кольцеобразный  эгейский  архипелаг.   Его  геометрическим
центром служит остров Делос, на котором Лето родила Феба и Артемиду.

     Сестру совместно с матерью дремать... -- см. Фойба.

     "Отколе ты?.." -- Джон Китс  говорил Вудхаузу (Woodhouse), своему другу
и  биографу,  что  речи  Аполлона "пришли, точно  по волшебству",  "казались
чем-то врученным свыше".

     "Доверься  древней  Власти,  ветхий трон  / Отринувшей..." -- Мнемозина
покинула остальных титанов и стала наставницей Аполлона.


     Примечания к поэме Джона Китса "ПАДЕНИЕ ГИПЕРИОНА"


     Падение Гипериона. Работать над поэмой  Китс начал в середине июля 1819
года,  и прервал работу примерно 21 сентября того же года -- хотя, возможно,
и продолжал, по выражению британских исследователей, "ковыряться" в тексте и
после этого.

     Свет поэма увидела только в 1856  году, под  заглавием  "Другая  версия
Китсова "Гипериона"".
     Начиная  с 294-го стиха  ("Сойдя в глубокий,  мглистый, гиблый дол...")
возникает   своеобразная  "чересполосица":   фрагменты,   заимствованные  из
"Гипериона",  сплошь  и  рядом   филигранно   измененные,  отредактированные
автором, перемежаются новыми, обширными вставками.

     Эта   кропотливая  текстовая   работа,   проделанная   Джоном   Китсом,
воспроизводится  со  всей  доступной  тщательностью  в  предлагаемом  полном
переводе "Падения Гипериона".

     Песнь I.

     ...Мох  /  Усеивали  райские  плоды...--  ср.  с  описанием  пиршества,
приготовленного  Евой для  небесного  гостя, Архангела  Рафаила ("Потерянный
Рай", кн. V).

     Кора  --  или  Персефона,  дочь Зевса  и  Деметры, похищенная  владыкой
подземного  царства  Аидом и  сделавшаяся  его супругой. Согласно  мифу,  на
восемь  месяцев в  году супруг отпускает Кору погостить  у  матери. Тогда на
землю возвращаются плодородие и тепло. Изобилья рог--атрибут богини Деметры,
упоминаемый также в поэме "Ламия" (часть вторая, описание пиршества).

     Иль их соткали там, где ржа и  моль / Не истребляют...-- ср. Матф., VI;
19--20: "Не  собирайте себе сокровищ на земле,  где  моль и ржа истребляют и
где воры подкопывают и крадут; / Но собирайте себе сокровища на небе, где ни
моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкопывают и не крадут".

     ...Но  вдруг пополз мертвящий хлад /  По  телу  от ступней...--  ср.  с
подобным же описанием в поэме "Гиперион".

     Иль ниспошли  ползучую чуму...--  "...с одной стороны, Аполлон является
борцом против всякого зла и всего нечистого...  с другой стороны, древние же
предания  представляли  его  страшным  богом  смерти,  посылающим  заразы  и
поражающим  своими далеко разящими  стрелами  людей  и животных" ("Мифология
греков и римлян". Составил Д-р Отто Зееманн. Москва, 1893. Стр. 32).

     Песнь II.

     "О  смертный, чтобы ты уразумел..." -- ср. со словами Архангела Рафаила
(("Потерянный Рай", кн. V):

     "А то, что Человеку не постичь,
     Я разъясню, духовное сравнив
     С телесным; ведь возможно, что Земля
     Лишь тень Небес, и то, что там и здесь
     Вершится, больше сходства меж собой
     Оказывает, чем сдается вам".

     (Перевод Арк. Штейнберга).




Last-modified: Wed, 11 Mar 2009 19:32:02 GMT