Перевод Леона Тоома
М., "Советский писатель", 1978, 736 стр.
Тираж 200 000 экз. Цена 2 р. 70 коп.
OCR: Ихтик (Ihtik@ufacom.ru) (г.Уфа)
Русский читатель хорошо знает творчество одного из ведущих эстонских
прозаиков Пауля Куусберга. В издательстве "Советский писатель" выходили его
романы "Два "я" Энна Кальма" и "Случай с Андресом Лапетеусом".
Романы "В разгаре лета", "Одна ночь" и "Капли дождя" составляют
своеобразную трилогию о Великой Отечественной войне. В книге "В разгаре
лета" повествуется о первых днях и месяцах войны. В романе "Одна ночь"
писатель продолжает разрабатывать тему войны, тему мужества и героизма
советских людей.
Действие романа "Капли дождя", завершающего эту книгу, происходит на
протяжении двух-трех месяцев 1968 года, но и в ней П. Куусберг обращается к
событиям Великой Отечественной войны. В центре произведения -- образ
коммуниста Андреаса Яллака, че ловека, который"через все жизненные испытания
пронес страстную) убежденность борца за коммунистические идеалы.
В РАЗГАРЕ ЛЕТА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мы едем на особое задание.
Группа у нас небольшая: политрук Аксель Руутхольм, Эндель Нийдас, я и
еще двое. Кто они, эти двое, Руутхольм нам не докладывал, сказал, что выедем
впятером, и все. Уж ваял бы тогда и Таавета Тумме, чтоб не разбивать нашей
компании.
Ведь мы же с одного завода: и Руутхольм, и Нийдас, и Тумме, и я. В один
и тот же день в истребительный батальон записались, попросились все вместе в
один взвод. Руутхольм быстро стал политруком роты. Натуральное дело. Он еще
в буржуазное время в рабочем движении участвовал. Двадцать первого июня
привел нас, полсотни шульцевских водопроводчиков, на площадь Свободы, и
стали мы ниспровергателями. В акционерном обществе "Г. Шульц и сыновья"
народу трудилось побольше, но рабочие были разбросаны по всем городским
стройкам, да и струхнул кое-кто. Дескать, кто его знает, как обернется: еще
свинца влепят. После национализации монтажник центрального отопления Аксель
Руутхольм сначала стал комиссаром у нас на предприятии, а потом --
директором. От директорства Руутхольм долго отбрыкивался, объяснял там, в
наркомате, что центральное отопление, дескать, и водопроводное оборудование
-- это большой и громоздкий механизм и, значит, здесь нужен инженер, а не
слесарь-водопроводчик, да к тому же и образование у него невелико. Долго его
обрабатывали, пока не уломали. Он и вправду такой, что за карьерой не
гонится. Удивительное дело! Я уж сколько раз замечал, что, кем бы человек ни
был, из рабочих или из образованных, каждый старается забраться повыше. Я бы
и минуты не стал сомневаться, сразу бы уселся в директорское кресло.
Инженеры и мастера дело знают, монтажников тоже учить нечего, где им
трубы прокладывать да раковины ставить: уж дело бы не стало. Нет, ей-богу,
сидит во мне что-то вроде карьеризма. Иначе с какой стати я обмозговываю
мыслишку, чтобы закончить среднюю школу и попасть в институт да забраться
малость повыше. Ладно, как бы там со мной ни было, а авторитет Руутхольма
после этой истории с директорством здорово поднялся среди рабочих.
Меня Руутхольм сделал комсомольцем. Просто подошел ко мне и спросил, не
хочу ли вступить. Я ему говорю, что не думал об этом и как-то оно чудно
решать такие дела с маху. А он говорит, что если я не жалею о том, как ходил
двадцать первого июня на площадь Свободы, в Кадриорг, к Централке и на
Тоомпеа, то совсем это не с маху, ну, а если жалею, тогда -- конечно.
Словом, сумел мне втолковать, какая это большая для меня ошибка -- стоять в
стороне от комсомола, а недельки через две вручили мне членский билет. После
этого набросился я на политическую литературу, ведь если ты стал членом
организованного авангарда молодежи, то обязан кое в чем и разбираться тоже.
А перед самой войной тот же Руутхольм возвел меня в комсорги нашего
предприятия. Сперва я было стал отнекиваться, даже выторговал себе время на
размышление, но в конце концов согласился.
Заведующий мастерской Эндель Нийдас -- член нашего профкома, отличный
оратор, куда языкастее нашего политрука. Политруком его не назначили -- не
член партии. А то, что он беспартийный большевик, -- это уж точно.
Большинство инженеров, техников и старых мастеров норовят держаться от
общественной работы подальше, а кое-кто не прочь и проехаться при случае
насчет всего нового. Нийдас не такой. Он часто выступает на собраниях и дает
жару всяким нытикам, которые без конца жалуются на материальные трудности,
на плохой инструмент и запутанную систему оплаты. И хотя в последнее время и
впрямь частенько не хватает оцинкованных труб, хотя, если говорить по
правде, новые инструменты хуже старых, я все-таки согласен с Нийдасом: что
за охота бубнить об этом без конца?
Когда грянула война и у нас был митинг, Нийдас очень горячо выступал.
Заявил без всяких, что теперь долг каждого сознательного советского человека
-- защищать свое социалистическое отечество. И не впустую ведь болтал; сразу
в истребительный батальон вступил.
Руутхольм и Нийдас -- люди во многом разные. Даже по внешности.
Руутхольм -- коренастый, широкоплечий, с длинными руками и здоровенными
кулаками: из такого и штангист мог выйти, и боксер. Высокий и стройный
Нийдас с маленькими детскими руками кажется рядом с ним даже щуплым,
хрупким. Руутхольм любит брить голову наголо, Нийдас носит пышную,
артистическую шевелюру. У Руутхольма голос будто у ржавой дверной петли, а у
Нийдаса -- нежный тенор первого любовника. Если Руутхольм кажется мне
замкнутым, то Нийдас выглядит свойским парнем: с любым человеком найдет
общий язык. Одинакового у них только возраст: обоим по тридцати.
Но кто меня и вправду поразил, так это наш бухгалтер, Таавет Тумме. Я
просто удивился, когда увидел, что и он шагает вместе с нами на улицу
Кандле, к зданию школы, где формировался истребительный батальон. Человек он
молчаливый, замкнутый, на собрании никогда не выступит. Я всегда причислял
этого тощего коротышку, носившего, чтобы прибавить себе росту, башмаки на
толстой подошве и высоких каблуках, к той аполитичной интеллигенции, которая
будет ревностно служить любым хозяевам. Страшно хочется понять, по какимэто
соображениям он увязался с нами. Порой подмывает даже спросить. Скажите,
мол, товарищ Тумме, зачем вы вступили в наш истребительный батальон? Но я
все же сдерживаюсь: еще, чего доброго, обидишь. Во всяком случае, меня такой
вопрос разозлил бы. Я бы такого болвана послал с его любопытством куда
подальше. Вступил, и все. Разве этого недостаточно?
Людей, их вообще трудно понять.
Был у нас один инженер, которого многие уважали. Даже Руутхольм, а уж
он никого зря не похвалит. Но Эндель Элиас -- инженера звали так же, как и
Нийдаса, -- оказался врагом. Его хотели сослать в Сибирь, но не застали в
ночь на четырнадцатое июня дома.
Я это не от других знаю. В ту ночь я сам ходил с Акселем Руутхольмом к
нему домой.
Тринадцатого, чуть ли не на ночь глядя, меня, как комсомольского
активиста, вызвали вдруг в бывшее кино "Гранд-Марина". Сейчас там
красноармейцев разместили. Большой кинозал был весь заполнен. Нам сообщили о
решении насчет высылки враждебных элементов, потом разбили собравшихся на
тройки и четверки и дали каждой группе задание отконвоировать на товарную
станцию Копли по два-три контрика.
Я и Руутхольм попали в одну группу. Вернее говоря, я сам заметил
директора в толпе и пробился к нему поближе. Здорово мне повезло, что я его
высмотрел, с чужими было бы еще тяжелее.
Бывших эксплуататоров не жалко. Помню, когда мне было девять лет, к нам
домой пришли с обыском. Ничего подозрительного не нашли, так что полицейские
и фараоны в штатском ушли с носом. Но с тех пор я знаю: буржуазии ничего не
стоит перевернуть жилье и всю жизнь рабочего. Но одно дело -- понимать
классовую сущность буржуев и совсем другое -- высылать их. А тут еще
выясняется, что одним из высылаемых оказался наш главный инженер Эндель
Элиас.
Мы узнали об этом, только когда начали стучать в дверь. Список был у
лейтенанта, а мы с Руутхольмом не допытывались, каких птиц будем
вылавливать. Нас будто дубиной огрели, когда лейтенант разбудил жильцов в
соседней квартире и спросил, проживает ли в квартире номер пять гражданин
Эндель Элиас. Я недоуменно уставился на лейтенанта, но и наш директор был
огорошен.
Я обрадовался, что Элиаса нет дома.
Двух остальных мы застали. Одним из них оказался Ассук, делец из
бывших, как сказал Руутхольм, а другим -- его фамилию уже забыл --
белогвардеец, ставший в свое время большой шишкой в полиции и взявший себе
эстонское имя. Не сомневаюсь, что настоящие были контры. Да и тот господин,
что жил рядом с Элиа-сом, прекрасно мог оказаться одним из тех, кто радуется
каждой нашей беде, каждой ошибке. Но валить в одну кучу с ними Элиаса?
После того как мы выполнили задание, Руутхольм сказал, что надо
вернуться в "Гранд-Марину". Перед кинотеатром на Морском бульваре уже не
было грузовиков. Внутри тоже стало тихо. Руутхольм пошел искать какого-то
Ээскюлу, я поплелся за ним.
Товарищ Ээскюла, мужчина в штатском, оказался таким же широкоплечим и
похожим на борца, как Руутхольм. Я сразу обратил внимание, что глаза у него
запали, а под ними такие синие круги, будто он болен или долго не спал.
-- Привет, Март, -- сказал Руутхольм и представил меня: -- Наш комсорг
Соокаск.
И тут без всяких предисловий он заговорил о главном инженере, о том,
что это наверняка глупое недоразумение, что он полностью отвечает за этого
человека, Ээскюла внимательно слушал Руутхольма и временами поглядывал на
меня. Дослушав Руутхольма, он вяло возразил:
-- Сейчас все стали ягнятами. Недавно арестовали одного мельника и
нашли у него в амбаре оружие на целый взвод. Но и тут нашлись защитники,
тоже уверяли, будто недоразумение.
Руутхольм не сдался:
-- Да я уже начал подготавливать его в партию. Ээскюла резко спросил:
-- Так где же он, твой честный специалист? Я понял, что директора
загнали в угол.
-- Не знаю, -- признался Руутхольм.
-- А вы? -- обратился Ээскюла ко мне. Я покачал головой.
-- Так я знаю, -- сказал Ээскюла. -- Ангелочек ваш унюхал недоброе и
смылся в подполье. Не умеем мы так, чтоб наши классовые враги ничего не
прослышали.
Тогда Руутхольм спросил:
-- Ты знаком с делом Энделя Элиаса?
На этот раз Ээскюле пришлось покачать головой..
-- Значит, ты заранее осуждаешь нашего инженера? Но мы-то ведь знаем
человека: как же мы можем с тобой, Март, согласиться?
Вот уж не подумал бы, что немногословный Руутхольм может оказаться
таким адвокатом.
Ээскюла улыбнулся, и я понял, что они знают друг друга насквозь, что
они, может, даже хорошие друзья.
-- Ладно, -- сказал в конце концов Ээскюла, -- я познакомлюсь с делом
вашего инженера, и если все окажется так, как ты говоришь, то его не тронут.
-- Он помолчал и добавил: -- Чертовски я устал, Аксель, чертовски.
-- Спасибо тебе. -- Руутхольм поднялся и, на миг задумавшись, добавил:
-- Зачем делать все это по ночам, разве мы воры? Сейчас бы надо объяснить
народувслух, с какой стати мы проветриваем наше жилье. А секретничание,
поверь мне, пользы не принесет.
Ээскюла хоть и сдержался, но разозлился, я это заметил.
-- Классовая борьба и ее тактика куда сложнее, чем нам иногда кажется,
-- сказал он.
Уходя, Руутхольм попросил, чтобы Ээскюла позвонил ему, как только
разберутся в деле Элиаса. Но Ээскюла опять почему-то вскинулся:
-- Будь готов к тому, что услышишь и не очень приятные новости. Не тебе
первому задурили мозги угодливыми речами да пронырливым обхождением.
-- Угодливыми речами?.. Да мы с Элиасом так цапались, что... Этот
человек не кривит душой: что думает, то и выпалит.
-- Все куда серьезнее, чем ты думаешь, -- сухо возразил Ээскюла. -- Дам
тебе два добрых совета: раскрой глаза пошире... а вот язык попридержи.
Руутхольм спросил тихо:
-- Ты что же это, Март, угрожаешь мне, что ли?
-- Нет. Просто советую по-дружески.
-- Ну, спасибо.
Шея у Руутхольма побагровела. Тоже, значит, вспылил. Стоит ему
рассердиться, как у него сразу и шея и лицо краснеют.
-- Я этого дела так не оставлю, вот увидишь!
Но расстались они по-приятельски. Взяли себя в руки. И если я не
ошибаюсь, им даже стало неловко передо мной -- о моем присутствии как-то
забыли.
Когда мы спускались вниз по широкой лестнице, Руутхольм сказал мне, что
Ээскюла человек серьезный и до невероятия прямой, что они с ним давние
приятели. В подробности он не вдавался, да я и не расспрашивал. Бросил лишь
одну-единственную фразу, очень меня удивившую:
-- Нельзя, чтобы мы вокруг видели одних врагов. Странное существо
человек. Минуту назад в голове у меня вертелись десятки неразрешенных
вопросов, а тут я сразу сделался воинственным:
-- Буржуазию надо ликвидировать как класс.
Я не сам до этого додумался -- вычитал откуда-то, Руутхольм возразил:
-- Сводить счеты с классовым врагом надо в открытую. Иначе ошибок не
избежать.
Он был уверен, что дело Элиаса разрешится благополучно.
Но вышло не так. Во-первых, инженер не явился больше на работу. Я узнал
от Руутхольма, что он, правда, заходил в контору, но потом словно в воду
канул, А Руутхольм, несмотря ни на что, уверял, будто все это чистое
недоразумение. Его не убедил даже звонок Ээскюлы, по которому выходило, что
вовсе это не ошибка и не поспешное решение. Тогда Руутхольм обещал
обратиться в ЦК, чтоб восстановить истину. Кажется, он неисправимый упрямец.
Даже поссорился из-за Элиаса с техником Нийда-сом. Этот заявил, что
весь коллектив нашего предприятия должен нести ответственность за Элиаса.
-- Какую ответственность? -- спросил Руутхольм.
-- Мы были обязаны разоблачить его раньше, -- сказал Нийдас. -- А
теперь он смылся.
-- Вы знаете, за что его собирались выслать?
-- Легко догадаться. Он был когда-то важной птицей в министерстве
дорог, -- значит, и связи у него бывали всякие, и задания -- тоже.
Руутхольм пытливо поглядел на Нийдаса и сказал:
-- И вовсе он не был важной птицей в министерстве дорог, а самым
рядовым инженером.
Нийдас прямо взбеленился:
-- Да он все время сеял у нас антисоветские настроения. Кто называл
социалистическое соревнование -- фикцией? Незаметно, исподтишка старался
вредить нам во всем.
-- Передергиваете! -- Директор вдруг успокоился. -- Я хорошо помню, что
говорил Элиас. Он предостерегал от того, чтобы мы своими бюрократическими
бумажками и предписанными обязательствами не превратили соцсоревнование в
фикцию. И был прав. У нас, бывает, соревнуются канцеляристы на костяшках, а
не рабочие.
-- Я понял его совсем не так, -- пошел было Нийдас на попятный, но тут
же опять повысил голос: -- Выборы он называл состязаниями по бегу -- кто
раньше успеет.
Я еще подумал: какая дьявольская память у этого Нийдаса.
-- Инженер Элиас был хорошим агитатором. Его избиратели приходили
голосовать первыми, Он в самом деле говорил что-то о выборах. Но вы и здесь
неточны. Он сказал, что нельзя превращать выборы в состязания -- кто скорее
проголосует.
Вот и разберись, кто прав, когда каждый доказывает свое. Нийдас решил
наконец пойти с козыря:
-- Человек с чистой совестью не стал бы удирать в подполье. Откуда он
узнал, что пора смываться? Вам не кажется это странным, товарищ директор? Не
говорит ли это о хороших связях? Само собой, не с нашими органами.
В общем, победа вроде бы осталась за Нийдасом, но не думаю, чтоб он
убедил Руутхольма. Вот меня, пожалуй, убедил. Элиас и в самом деле сам себя
разоблачил тем, что скрылся. И уж если кто ошибается, так это, пожалуй,
Руутхольм.
Но несмотря на то, что мое мнение об Элиасе изменилось, мне все же
малость жаль инженера. Он, правда, не был дипломированным специалистом по
центральному отоплению -- на всю Эстонию такой был один, да и тот укатил со
старым Шульцем в Германию, -- но все-таки быстро освоился с нашей работой, и
его стали ценить. Рабочие, они и больших и маленьких начальников насквозь
видят. Бойкостью языка да ловко составленной отчетностью легче провести
начальство, чем нашего брата.
До последних событий я был убежден, что Элиас не смотрит на власть
трудящихся косо. Что ему даже по душе переворот, который произошел прошлым
летом. Только, в отличие от некоторых, он не трубил об этом всюду и везде.
Не в том ведь суть, как у кого подвешен язык, не по этому же судят о
человеке -- по делам. Только вот беда: и дела бывают обманчивы. Во всяком
случае, с Элиасом так оно и вышло.
Но еще сильнее я жалел Ирью Лийве.
Она работала экономистом в плановом отделе наркомата.
Раньше я ее не знал.
Она сама меня отыскала. Позвонила на стройку, где мы" как раз кончали
ставить батареи, и позвала меня к телефону. Сказала, конечно, что звонят из
наркомата, а то у нас не принято звать к телефону рабочих. Голос у нее был
такой убитый, что я сразу же согласился встретиться с нею в кафе "Культас".
Ну, насчет голоса я, может, и фантазирую. Это я позже смекнул, какая она
печальная и убитая, а по телефону услышал самый обыкновенный молодой голос.
По дороге в кафе я страшно нервничал. Я почти не бываю в кафе. В
ресторанах мне как-то вольготнее, хотя и там я посетитель довольно
случайный. Лучше всего я чувствую себя в гимнастическом зале, на
спортплощадке, на берегу моря, озера, реки. Честно говоря, если бы Ирья
Лийве назначила мне свидание в бассейне, куда я хожу тренироваться трижды в
неделю, я бы все равно сдрейфил. Не привык я беседовать со светскими дамами.
На вечеринке в спортзале или на танцульке я не робею перед девчонками, но
публика в кафе меня как-то сковывает. Я почему-то вообразил, что Ирья Лийве
дама тонкого обхождения, и боялся, как бы не оплошать по части манер.
К счастью, все обошлось просто и естественно. Она оказалась хорошенькой
женщиной. Следила за собой--╕ я сразу увидел. Прическа, кожа, помада,
маникюр, платье, духи, которыми от нее пахло, -- все это произвело на меня
изрядное впечатление. Она не была особенно разукрашена или слишком нарядна,
но во всем было ровно столько вкуса, что я показался себе неуклюжим и
поначалу боялся на нее глядеть. Однако, едва она спросила, знаю ли я
что-нибудь об инженере Элиасе, и покраснела при этом, как меня охватило
сочувствие, и я вмиг забыл про все свое смущение:
-- Он что... арестован?
-- Думаю, что нет.
-- Благодарю вас, я уже боялась самого худшего. Теперь столько разных
разговоров, что и не знаешь, чему верить, а чему -- нет.
-- Его хотели взять, но не застали дома. Жестокие слова, но я нонял это
лишь после ее испуга.
-- Значит, это правда? -- прошептала она.
-- Правда.
Не мог же я взять немедленно свои слова обратно.
-- Из-за чего же его должны были арестовать?
-- Не знаю.
-- Не скрывайте от меня ничего, -- просила она скорбно, -- Мы
собирались пожениться,
Лицо ее опять покраснело, глаза заблестели от волнения. -- Честное
слово, не знаю.
Женщина напротив меня молчала, так что продолжать разговор пришлось
мне.
-- Никто из нас не знает. Многие думают, что это недоразумение. Мы
считали товарища Элиаса хорошим и честным человеком.
Иначе я не мог, эти слова вырвались у меня сами собой. Да ведь не врал
же я и не преувеличивал. У нас большинство так думает.
-- Инженер Элиас действительно хороший и честный человек, товарищ
Соокаск, -- сказала Ирья Лий-ве. -- Он, конечно, не революционер, но уж
никак не противник советской власти. В чем его могут обвинять?
К сожалению, тут я не мог сказать ничего разумного. Назвать Элиаса, по
примеру Нийдаса, важной птицей из министерства дорог, скрытым
антисоветчиком, этого я не мог. Да и не хотел. Зачем огорчать и без того
несчастную женщину? Мне так сейчас хотелось, чтобы прав был Руутхольм, а не
Нийдас.
-- Поговорите с нашим директором. Товарищ Руутхольм убежден, что все
это недоразумение, и решил разобраться в деле инженера.
Мои нескладные слова вроде бы успокоили Ирью Лийве.
-- Очень вам благодарна, товарищ Соокаск, -- сказала она, помолчав. --
Может быть, выпьем еще по чашечке кофе?
Разумеется, я не стал возражать. Мы проговорили еще с час и даже
больше. И уже не об Элиасе, а обо всем другом. Даже о спорте. Например, о
предстоящих соревнованиях по плаванию -- ну уж тут я вошел в азарт. Словом,
мы чувствовали себя друг с другом вполне непринужденно. Я чуть было даже не
спросил, чем занимаются в наркомате экономисты, но успел вовремя прикусить
язык.
Ирья Лийве чудесная женщина. Не будь она старше меня на пять лет...
Господи помилуй, уж не влюбился ли я.,. Хорош: какую белиберду понес!.. Ирья
любит нашего сбежавшего инженера, сна сейчас такая несчастная, а я думаю про
нее такую чушь!.. Впрочем, я ведь это несерьезно, просто хотелось бы ей
помочь.
Лишь позднее меня удивила одна странность, Почему Ирья Лийве обратилась
именно ко мне? Почему не прямо к директору? С чего она взяла, будто я знаю
что-то об Элиасе? Значит, уже распространились какие-то слухи. Кто-то,
видимо, догадался, что я и Руутхольм были причастны к задержанию Элиаса, и
теперь трубит об этом направо и налево? Говорить с человеком взрослым и
более авторитетным Ирья Лийве побоялась, вот и решила для начала повидаться
со мной. А может быть, наша беседа была для нее лишь разведкой, рассчитанным
ходом?
Что бы там ни было, не хочу я думать о ней плохо. Мне в самом деле ее
жалко.
Говорила ли Ирья (как-то нелепо называть ее все время по фамилии) с
нашим директором, и если говорила, то о чем, я не знаю. Только вряд ли
Руутхольм успел помочь чем-нибудь Элиасу: началась война.
Чертовски здорово, что Руутхольм взял меня, с собой. В батальоне пока
что делать нечего. Он как боевая единица все еще формируется. Народу у нас
все время прибавляется, комплектуются взводы и роты. Командиры хлопочут,
составляют списки, знакомятся с бойцами, сортируют их и просеивают, ломают
голову, куда кого назначить. Время от времени пошлют куда-нибудь двух-трех
человек по ничтожному делу, а бывает, что и целую группу отправят. Основное
занятие нашего брата-- патрулирование улиц да караульная служба. Нийдас два
дня пропадал, потом выяснилось, что ребята минировали элеватор.
Иногда устраивают нечто вроде учений. Я в армии не служил, мне бы очень
не помешало, чтобы меня малость поднатаскали. Стрелять из винтовки могу, но
ведь этого мало. Ученье никому не во вред. Кроме начштаба, старшего
лейтенанта в старорежимном мундире, на котором нашиты знаки различия Красной
Армии, среди нас нет, пожалуй, ни одного кадрового военного. Большинство,
конечно, отслужило в свое время положенный срок и в бою не растеряется, но
вряд ли нам хватит этого для выполнения серьезной задачи.
А какой задачи? Я даже и не знаю, чем должен заниматься истребительный
батальон. Нийдас уверяет, будто истребительные батальоны созданы для поимки
диверсантов и парашютистов. Может, оно и так. Поживем -- увидим.
Название "истребительный батальон" звучит как-то слишком угрожающе. Мы
ведь не истребляем, мы, наоборот, защищаем народ от фашистского истребления.
-- Главная наша задача -- истребление вражеских шпионов, диверсионных
групп и парашютистских отрядов, поэтому наша часть и называется
истребительной, -- поучающе объяснил мне Нийдас. -- В конце концов, не по
имени судят о людях.
Заходил вчера вечером домой, встретил во дворе хозяина дома, и он
сказал мне, что слишком я поторопился. Это он насчет истребительного
батальона: сгоряча я, мол, вступил.
-- Умный человек голову в огонь не сунет, -- добавил он
многозначительно.
Я лишь усмехнулся на это. Да и что мне оставалось: у нашего хозяина
такие понятия, что его ничем не проймешь.
Каждый раз он учит меня уму-разуму и злится, когда я лишь ухмыляюсь.
Вот и сегодня:
-- Русские отступают, и не вам, необученным молокососам, остановить
немецкие танки,
Я ему говорю:
-- У нас есть люди... и постарше.
Сам знаю, что надо было дать сдачи покрепче, но со мной всегда так:
потом, бывает, что-нибудь и придумаю, да уже поздно. К тому же какой смысл
объяснять ему, зачем я вступил в истребительный батальон и взял в руки
винтовку? Вот если бы он ждал гитлеровцев, тогда бы уж я не стал
отделываться одной ухмылочкой, но хозяин дома вовсе не радовался войне.
Несмотря на то что без конца боялся в последние месяцы, как бы и его
"владение" не национализировали. Сын его, мой ровесник, куда махровее
папаши. Хозяин держался в стороне от прежних схваток -- и от большой мировой
войны, и от маленькой "освободительной" -- и считал свое поведение самым
рассудительным. И обращал он меня в свою веру вовсе не по злобе -- вот я и
не стал задираться.
Под конец он спросил, и опять же не злорадно, а даже с тревогой:
-- Скажи, почему русские сдают один город за другим?
До чего же мне тут захотелось срезать его, но я лишь пробурчал в ответ,
что, мол, и наш контрудар не за горами.
-- Говорят, немцы Минск уже взяли и к Даугаве вышли. А ведь от Риги до
Таллина километров триста -- триста пятьдесят, не больше...
Я вконец растерялся. В сообщениях Информбюро пишется, конечно, о
Минском направлении, но далеко ли еще от фронта до Минска, понять было
нельзя. Сообщается, что бои ведутся на таких-то и таких-то направлениях:
можешь, мол, и сам сообразить, если не дурак, насколько глубоко враг
продвинулся на этих направлениях. В последние дни писалось о Минском,
Львовском, Шауляйском, Вильнюсском и Барановичском направлениях. Каунас,
наверно, пал: о Каунасском направлении больше не пишут. У меня такое
впечатление, что то или другое названное по городу направление упоминается
до тех пор, пока наши не оставят данный город. Потому я и стал уверять всех,
что Минск еще не пал и что немцам долго еще не видать Риги. В одном я был
абсолютно убежден: в этой войне немцам до Эстонии не дойти. Красная Армия
остановит натиск гитлеровцев и выбьет фашистские банды с территории
Советского Союза. Я утверждал это с такой внутренней убежденностью, с такой
горячностью, что, кажется, чуточку все же убедил хозяина.
Мать и сестры -- у меня две сестры, обе младше меня -- во всем
разделяют мою веру. Мама, может, и сомневается чуть-чуть, но для сестер
каждое мое слово все равно что аминь в церкви. Истина в последней инстанции.
Кстати, это выражение я вычитал из третьего тома избранных сочинений Маркса
и Энгельса, из той блестящей, а местами чертовски сложной работы, где
Энгельс разделывает по косточкам господина Карла Евгения Дюринга.
Мы в семье решили не торопиться с эвакуацией. О ней говорят уже давно,
но, по-моему, разговоры эти беспочвенны.
Мама моя не на шутку испугалась, когда я сообщил ей о своем вступлении
в истребительный батальон. Но теперь она привыкла. И даже рада: ведь если бы
не батальон, мне бы, как призывнику, пришлось явиться в военкомат. Каждой
матери хочется, чтоб ее сын был рядом, а призывников, кажется, посылают в
Россию, вот мама и радуется. Допытывалась у меня, словно у маленького, чем
мы там занимаемся в истребительном батальоне, пошлют ли нас против немцев и
всякое такое. Мать у меня мировая, но в одном все матери одинаковы никак она
не поймет, что я уже не мальчик, а взрослый. Я для нее все еще карапуз в
коротких штанишках. Я ей сказал, чтоб она успокоилась, что у нас в батальоне
я вовсе не самый младший и самый хлипкий. Но она только посмеялась:
"Здоров-то ты, как медведь, силы тебе не занимать. Да ума как у теленка.
Больно уж взбалмошный". Каждый раз она просит меня быть поосторожнее, я
кротко ее выслушиваю и обещаю, что да, мамочка, буду осторожен, мамочка.
Матери, они такие, тут уж ничего не поделаешь,
Я, кстати, и не соврал. У нас в батальоне действительно есть десятка
два ребят моего возраста. Даже совсем мальчишки -- двое или трое. А самый
наш младший боец -- девушка. Санитарка Хельги. Хельги Уйбо-пере. Когда я в
первый раз ее увидел, то решил, что она дочка кого-нибудь из наших и пришла
повидать отца. Но оказалось, что она такой же боец, как и все мы. Прямо
смех.
Бухгалтер Тумме ее знает. Помнит ее с тex пор, как она в его дворе в
классы играла. Они в одном доме живут. Тумме глазам своим не поверил, когда
в первый раз увидел Хельги во дворе нашей казармы. По его сведениям, Хельги
должна была эвакуироваться вместе с родителями, об этом знал весь дом. Отец
Хельги работал на машиностроительном заводе и вместе со станками выехал на
Урал. Тумме спросил насчет этого у самой Хельги, и она честно призналась,
что сбежала от отца и матери -- прямо из вагона. Она постаралась при этом
улыбнуться, но Тумме понял, что ей, бедняжке, вовсе не до смеха. Девушка,
наверно, обрадовалась этой неожи данной встрече во всем батальоне Тумме
оказался единственным человеком, которого она знала раньше.
Хельги Уйбопере, как и я, комсомолка. Может, поэтому мы хорошо с ней
ладим. Почти каждый день разговариваем. Во время первого разговора она
спросила, сколько мне лет. Я отшутился: четырнадцать. Потом признался, что
полных двадцать. Но она и этому не поверила, решила, что я моложе. Многие
так считают, я уже привык. А ростом я давно уже как взрослый, да и сложением
не чахлый.
Еще мы говорили с ней о школе, о центральном отоплении, о боксе и
плавании. Я даже успел ей проболтаться, что когда-то собирался поступить в
технологический институт. Но дальше предпоследнего класса гимназии добраться
не сумел. В тридцать седьмом году вблизи испанских берегов фашистская
торпеда пустила на дно судно, на котором кочегарил мой отец, и, хотя мать
делала все возможное, чтобы я доучился, это оказалось ей не по силам. Я
собирался этой осенью опять сесть за парту и после окончания вечерней школы
попытать счастья в-технологическом. Может, я когда-нибудь еще осуществлю
свои мальчишеские планы, если хватит пороху. Война, понятно, может
перечеркнуть все мои розовые надежды, но охать раньше времени да вздыхать и
портить себе настроение -- не в моем это вкусе. К тому же кто знает? Небось
еще до осени война кончится.
Чаще всего я вижу Хельги в обществе Тумме и Ний-даса. Вчера вечером она
даже ходила с Нийдасом в город. Сам не пойму, почему мне так не хочется,
чтоб она дружила с этим Нийдасом,
Особое задание обещает оказаться интересным. Кроме Руутхольма, Нийдаса
и меня, с нами едет флотский лейтенант -- имени его я не знаю -- и еще один
из наших ребят моих лет. Тумме на этот раз останется, У парня я спросил без
церемоний, как его имя, и он сказал: Ильмар Коплимяэ. Еще я узнал, что
никакой специальности у него нет, что он только что кончил школу и собирался
осенью поступать в университет. Молодежи в батальоне все прибывает --
Ильмара зачислили к нам только позавчера. Он очень сердится, что к нам не
принимают всех желающих. У него, к примеру, требовали рекомендаций: кто,
мол, за него ручается и всякое такое. Смешно опасаться тех, кто решил
бороться против немцев с оружием в руках. Я пожал плечами, У меня-то никто
рекомендаций не требовал, -- наверно, Руутхольм сам уладил все формальности.
А может, сыграло роль то, что я комсомолец, а Коплимяэ -- нет. Только я
относился бы ко всем одинаково. Не стоит отпугивать, а тем более допекать
всякими бумажонками тех, кто хочет биться с фашистами. Тот, кто ждет
Гитлера, в батальон не полезет.
Легко расспрашивать парня из своей части, кто он такой. А вот дознаться
имени лейтенанта я не сумел. Не знаю русского. По-немецки малость лопочу,
легкую английскую книгу тоже прочту, а насчет русского у меня беда.
Мы получили в свое распоряжение автомашину и мотоцикл. Нийдас и
Коплимяэ пригнали их с ипподрома, где стоит реквизированный у населения
мототранспорт. Удивительное дело: оказывается, во время войны мобилизуют не
только людей, но и машины. А в деревне -- и лошадей, и, говорят, даже
телеги. Нийдас считает, что тут вместо слова "мобилизация" следовало бы
употреблять слово "реквизиция" -- тут он, конечно, прав.
Мотоцикл поведет Коплимяэ, а машину Нийдас. У нашего завмастерской,
оказывается, есть и права, что еще более возвышает его в моих глазах.
Коплимяэ -- парень, как видно, разговорчивый: успевает мне сообщить, что он
сел на мотоцикл еще в четырнадцать лет. Отец его, автомеханик, обзавелся
мотоциклом, вот парень и помешался на моторах.
В доме на углу Большой и Малой Роозикранци, всегда напоминавшей мне
из-за своего острого угла многопалубный пассажирский пароход, мы получаем
винтовки и патроны. Нам дают еще гранаты, напоминающие лимоны, и офицер в
форме пограничника объясняет мне, как с ними обращаться. Штука простая:
перед броском следует выдернуть чеку, вот и все искусство. Однако малость
боязно держать в руке боевую гранату, хоть и знаешь, что это прохладное
стальное яйцо само по себе не взорвется. Я невозмутимо сую выданные мне
гранаты -- офицер назвал их "лимонками" -- в карман и залезаю в машину.
"Опель" тесноват для нас и нашего оружия. Никак не eдается пристроить
винтовки так, чтоб они не мешали. Укладываем их и вдоль и поперек, но сидеть
все равно неудобно, да влезать и вылезать тоже. В случае нападения здорово
можно влипнуть. Столько времени ухлопаешь, пока выберешься сам и выудишь
потом свою винтовку. А тут еще пограничники предостерегают нас, что возможны
неожиданности. В лесах, случается, стре ляют и даже захватывают машины.
Ездить по шоссе стало совсем небезопасно, особенно в Южной Эстонии,
Проклиная тесноту "опеля" и длину винтовок, мы в конце концов кое-как
усаживаемся. Я вынимаю из кармана гранаты и укладываю их у заднего окошечка.
Выезжаем мы ночью, и я не успеваю узнать, в чем именно состоит наше
задание. Знаю лишь то, что конечный пункт маршрута -- Латвия и что поедем мы
через Тарту и Валгу. Мы должны вступить в контакт с фронтовыми частями
Красной Армии. Наверно, мы являемся особой группой по установлению связи или
сбору информации. Это заставляет задуматься. Неужели немцы и в самом деле
подходят уже к границам Эстонии? Иначе зачем она вообще нужна, такая особая
группа?
Нийдас, видимо, тоже озадачен и говорит:
-- Во времена Суворова катали из конца в конец курьеры, в двадцатом
веке есть вроде и радио, и телефон.
-- Диверсанты перерезают телефонные линии, -- объясняет Руутхольм.
-- Шутки ради нас бы не послали, -- вмешиваюсь и я.
Немного погодя Нийдас опять принимается за свое:
-- Видать, не доверяют донесениям отступающих частей.
Я не совсем понимаю, к чему клонит Нийдас.
-- Никогда бы не подумал, что немцы так глубоко проникнут на нашу
территорию, -- продолжает Нийдас. -- Никак не возьму этого в толк.
-- Я тоже, -- честно признается Руутхольм,
Я возражаю:
-- Ну, не вечно им наступать, фашистам. Нийдас соглашается:
-- Само собой. Но мы с самого начала могли бы дать отпор посильнее.
Прямо страшно заглядывать в газеты.
-- Отступать тяжелее, чем наступать.
Но эти слова политрука кажутся нам пустым мудрствованием.
До Тарту мы едем в составе небольшой автоколонны. Бойцы другого
истребительного батальона везут в город Таары* оружие, в котором очень
нуждаются и тамошние батальоны, и советский актив. Впереди всех тарахтит
Коплимяэ и еще один мотоциклист, за ними -- наш "опель", потом -- два
грузовика с винтовками, пулеметами и патронами, а в конце -- еще одна
легковая. Едем довольно медленно: на извилистом Пийбеском шоссе не очень-то
разгонишься в темноте, да еще с прикрытыми фарами, к тому же скорость
грузовиков вообще невелика.
* Таара -- бог древних эстонцев. Город Таары -- Тарту.
Ничего не происходит. Пограничники явно преувеличивали.
Политрук разговаривает с моряком по-русски. Но настоящего разговора не
получается, и Руутхольм не очень-то владеет языком. Да и лейтенант, видно,
не из разговорчивых. А вообще-то он симпатичный. Вроде бы стесняется, что
разговор с ним стоит нам таких усилий.
Раза два мы останавливаемся: у первого грузовика дурит мотор, и его
отлаживают больше часа. Коплимяэ затевает разговор с водителями, Нийдас
предпочитает ходить вокруг своей машины. По его словам, она тоже не ахти.
Клапаны стучат, зажигание не отрегулировано, карбюратор засорен. Зачем же,
придираюсь я к Нийда-су, он выбрал на ипподроме эту развалину? Он
оправдывается тем, что мотор насквозь не увидишь. "Так взял бы хоть машину
побольше", -- не унимаюсь я. Нийдас терпеливо объясняет, что ничего помощнее
и получше там не нашлось. Я оставляю его в покое. Не настолько мы были
знакомы до вступления в батальон, чтобы я мог въедаться ему в печенки. Мы
подружились лишь в последние дни. Он первый начал говорить "ты", и мне стало
неловко ему "выкать". Так мы и перешли на тон закадычных дружков.
Я был здорово возбужден, когда мы выезжали из Таллина. Но понемногу
привык к тому, что у меня есть винтовка и гранаты и что мы едем по особому
заданию. Временами я даже позадремываю, и, когда Руутхольм восхищается,
какие у меня крепкие нервы, я принимаю его восхищение как должное. В конце
концов, с чего бы это моим нервам быть не в порядке?
В Тарту добираемся лишь утром -- часов в девять или даже в десять.
Выходит, ползли как улитки. Перекусываем, добываем в красноармейской части
бензин. Красноармеец, отпускающий нам горючее, советует остерегаться
немецких самолетов. Да-да, фашистские воздушные пираты охотятся и за
отдельными машинами. Меня бы эти "воздушные пираты" насмешили, услышь я про
них не от сержанта в промасленном комбинезоне. А тут я подумал, что он
чертовски изысканно выражается и вообще, видно, образованный. Разве что
преувеличивает воздушную опасность, как и таллинские пограничники с их
разговорами о перестрелках.
Но все-таки предостережение немножко тревожит. Радости мало, если
какой-нибудь "юнкерс" спикирует нам на голову. Впрочем, я испугался не
этого: вряд ли наши дела уже настолько плохи, что на каждую нашу машину
приходится по немецкому самолету. Дело, однако, в другом: раз вражеская
авиация проявляет такую активность над территорией Эстонии, значит, фронт
намного ближе, чем я думал.
Война до сих пор остается для меня чем-то далеким, хотя с того дня, как
немецкие войска перешли границу, прошло почти две недели. Я не верю и не
хочу верить, что гитлеровская армия ворвется в Эстонию. Бои идут в Литве, в
Белоруссии, на Украине и на окраинах Латвии, но я все еще надеюсь, что не
сегодня-завтра Красная Армия остановит врага и перейдет в контрнаступление.
А тут нас предупреждают, чтобы мы остерегались немецких самолетов.
Где сейчас линия фронта? В сводках Совинформбю ро появилось
Даугавпилсское направление. Даугавпилс находится в южном углу Латвии на реке
Даугава, от него до эстонской границы километров двести. Хозяин нашего дома
говорил что-то о Риге, но в военных сводках нет и намека на Рижское
направление. Так или иначе, враг все еще далеко за Даугавой. Или это не так?
Вдруг немцы уже под Валгой? Раз "юнкерсы" гоняются за машинами на наших
шоссе, значит...
Неохота об этом думать.
Вдруг Нийдас сообщает:
-- Говорят, немцы форсировали Даугаву.
Сообщает этак задумчиво, тихим, спокойным голосом.
-- Я слухам не верю.
Это говорю я.
А Руутхольм замечает:
-- К сожалению, вполне возможно.
Неужели немецкие войска и впрямь продвигаются так быстро?
Из Тарту мы выезжаем часов в пять вечера. К югу от города копают
противотанковый ров, черные зигзаги которого уходят за холмы. На обочине
шоссе стоят наготове ежи, сваренные из рельсов, -- в случае нужды ими
загородят проезд. Я молча раздумываю, смогут ли эти ежи и земляной вал
преградить дорогу танкам. Но к твердому решению прийти не могу, слишком
скромны мои познания по военной части.
Мы и теперь едем медленно -- очень осторожно. Ний дас вздыхает: мол, он
быстрее и не может ехать -- и начинает говорить, что давление масла
ненормальное, да и один из цилиндров вроде бы дает перебой. Я снова
принимаюсь изводить его, он приводит в оправдание все те же доводы, но
все-таки прибавляет скорости.
Когда мы проезжаем мимо озера Эльва, мне отчаянно хочется прыгнуть в
воду. До чего же было бы прият но хоть окунуться. Гребнуть руками раз
двадцать и вылезти. Но как раз возле озера Нийдас прибавляет газу. А может,
мне просто кажется? Как бы то ни было, не успеваю я и рта раскрыть, как все
соблазны остаются позади. Видимо, Нийдас все-таки ни при чем, виноват я сам.
Меня удержала глупая боязнь показаться своим спутникам мальчишкой.
На контрольном пункте в Рыйгу проверяют наши документы. У каждого из
нас -- книжка бойца истребительного батальона. Кроме того, у флотского
лейтенанта есть с собой бумага -- очень действенная, Красноармей-. цы с
недоверием поглядывают на наши винтовки и гранаты, но, увидев эту бумагу,
тут же отдают честь, и мы едем дальше.
Не пойму, почему красноармейцы так подозрительно к нам приглядываются.
Военные вообще не в меру осторожны. Пограничники говорили нам о бандитах,
которые будто бы прячутся в лесах, но до сих пор никто не пробовал напасть
на нас.
За стеклами машины все выглядит обычным. На придорожных лугах убирают
сено, у магазинов стоят прислоненные к стене велосипеды, у коновязей
переминаются лошади. По поселкам снует народ, ребятишки смотрят нам вслед.
Все как было. Никаких признаков того, что война так близка. Но мне тут же
вспоминается, что газеты призывают граждан спокойно заниматься своими
насущными делами, и я начинаю увещевать себя. Сдалось мне это необычное!
Если бы от одного пролета вражеских самолетов все опрокидывалось бы вверх
тормашками, то наша страна не продержалась бы и двух-трех дней.
Руутхольм, оказалось, бывал в Валге. Мы говорим о Лягушином ручье,
разделяющем город надвое, и о футбольных матчах между Эстонией и Латвией,
всегда очень азартных, -- ведь добрые соседи ни в чем не любят уступать друг
другу. На душе опять становится легко и весело. И я улыбаюсь при въезде в
Валгу,
Но в Валге уже не все как было.
Город выглядел опустелым, даже вроде бы покинутым. В глаза бросаются
воронки от бомб. Или я ошибаюсь? Нет, не ошибаюсь -- мы проезжаем мимо
здания, стена которого рухнула. Немного погодя я вижу сожженные дома. Что
все это значит?
Говорят, с двух до трех часов немцы бомбили город. Мы узнаем это от
хромого старика, у которого спрашиваем дорогу. Теперь понятно. Город еще не
очнулся от того, что произошло несколько часов назад. Вскоре мы узнаем, что
исполком и горком партии покинули Валгу еще до полудня. Это меня
встревожило. Почему руководящие органы оставили город? Неужели немцы так
близко, что могут войти сюда с минуты на минуту?
Нийдас констатирует:
-- Я был прав.
Смотрю на него вопросительно.
-- Немцы прорвали нашу оборону на Даугаве, -- объясняет он. --
Несколько дней назад. И... Минск давно уже пал, а мы все еще говорим о
Минском направлении.
Меня поражает его осведомленность. Откуда он выудил эти сведения? Мне
хочется спорить с Нийдасом, только вот язык не поворачивается после того,
что я увидел в Валге.
Руутхольм тоже помалкивает.
Ищем хоть какой-нибудь штаб. Лейтенант заходит в одно здание, -- сквозь
его двери входят и выходят красноармейцы, -- а затем мы направляемся на
вокзал.
На вокзале мы попадаем в тревожный водоворот: люди торопятся, снуют,
хлопочут. Все больше военные. На путях идет погрузка и посадка в эшелоны. Я
вижу на платформах автомашины, одно-два орудия, а в товарных вагонах с
открытыми дверьми -- бойцов, лошадей, мешки с мукой, полевую кухню.
Готовится к отбытию и пассажирский, в который втискиваются люди с узлами,
тюками и чемоданами. "Эвакуируются", -- успел я подумать.
Паровозы гудят, окутываются облаками пара. Возгласы, крики, ржание
лошадей, фырканье автомоторов.
Лейтенант и политрук обращаются с вопросами к пробегающим мимо
офицерам, но те лишь мотают в ответ головой. Какой-то нервный полковник
требует у Ру-утхольма с лейтенантом документы и, прочитав нашу внушительную
бумагу, начинает раздраженно что-то объяснять.
Коплимяэ подходит ко мне:
-- Фронт, похоже, не далеко.
Я не успеваю ничего сказать -- меня опережает. Нийдас:
-- Самое большее -- километров двадцать,
-- У тебя дьявольски точные сведения.
-- А вы прислушайтесь. Мы прислушиваемся.
Сперва ничего вроде бы не слышно. Пыхтенье манев рирующих паровозов,
гудение грузовиков -- словом, все тот же разноголосый шум, который мы
услышали сразу же, как только открыли дверцу машины. Но затем барабанные
перепонки улавливают глухой гул.
-- Орудия?
Голос у Коплимяэ встревоженный, Я бормочу:
-- Вроде бы гроза... Поднимаем глаза -- небо чисто.
Следящий за нами Нийдас снисходительно улыбается:
-- Фома неверный.
И все, что происходит у меня на глазах, предстает вдруг в новом свете.
Отступление. Я вижу отступление. Красная Армия отходит. Отступает, как
отступала все эти долгие дни. Чуда до сих пор не произошло. Но чудо должно
произойти. Не чудо, а закономерный перелом в ходе войны. Пусть мы оставляем
Валгу, пусть фашисты ворвутся в Эстонию, но их наступление не будет
продолжаться вечно.
На минуту я теряю равновесие и бросаю Нийдасу:
-- Рано радуешься.
Коплимяэ глядит на меня с недоумением. А Нийдас говорит с улыбкой:
-- Береги нервы, Олев. Я не меньше тебя огорчен тем, что происходит. Но
я открытыми глазами слежу за событиями.
Конечно, я глупо набросился на него. И сам не понимаю почему. Вероятно,
потому, что меня раздражает всезнайство Нийдаса. Нет, меня вывело из себя
то, что ход войны вовсе не таков, как бы мне хотелось.
Коплимяэ говорит:
-- Валга большой железнодорожный узел.
Эту дурацкую фразу, отдающую школьной премудростью, он явно произносит
для моего успокоения. Я дополняю его:
-- Из Валги ширококолейные железные дороги идут к Пскову, Риге, Тарту,
а узкоколейка через Мыйзакюлу к Пярну.
Нийдас не понимает, почему я тараторю все эти слова, и искоса бросает
на меня пытливые взгляды. Коплимяэ продолжает:
-- Валга и Тапа наши крупнейшие узловые станции. Нийдас быстро
добавляет:
-- В Тарту, Петсери и Тюри тоже соединяются три железнодорожные ветки.
Мы усмехаемся. Нийдас все-таки парень не промах, раз до него так быстро
дошло.
Ясное дело, никому из нас в данный момент ни холодно ни жарко от этой
железнодорожной географии. Просто нам необходимо как-то разрядить внезапное
напряжение.
Ведь и Нийдасу, и Коплимяэ, и мне -- всем нам как-то не по себе от
всего увиденного. От того, что вокзал похож на растревоженный муравейник,
что военные эшелоны не прибывают в Валгу, а уходят из Валги, что орудийный
гул слышится уже в Эстонии и что город решено оставить. А то с чего бы
воинские части