лись  всякие предположения о  том,  чем все  кончится.  Скоро  мы узнали
развязку.
   Однажды вечером Нэтаки сообщила мне, что виновная пара прибыла с севера и
находится в  палатке их молодого друга.  Они избежали встречи с мужем, когда
он  прибыл  в  лагерь  бладов,  и  вернулись  обратно  на юг. Муж, вероятно,
продолжает свой  путь в лагерь  черноногих  в  поисках беглецов,  а они  тем
временем  собираются посетить  племя  гро-вантров.  Они надеются, что  через
некоторое  время  муж прекратит погоню  и  тогда, уплатив  ему основательное
отступное, они  получат возможность  мирно жить вместе.  Но уже на следующее
утро вскоре после восхода  солнца, наш  лагерь был  разбужен пронзительными,
исполненными ужаса женскими  воплями. Все выскочили из постелей и повыбегали
из  палаток. Мужчины хватали оружие, думая,  что на нас, может быть,  напали
паги. Но нет - это кричала Желтая Птица: муж отыскал ее и схватил, когда она
пошла к  реке по воду. Он держал ее  за руку и тащил в палатку нашего вождя.
Женщина  упиралась,  кричала  и  вырывалась  от  него. В  палатках  готовили
завтрак, но в лагере в это утро было очень тихо. Не слышно было ни пения, ни
смеха, ни разговоров,  даже дети вели  себя тихо.  Я что-то  сказал по этому
поводу жене.
   - Тише,  -  ответила она, -  как  мне  ее жалко.  Я  думаю, что  случится
что-нибудь ужасное.
   Вскоре мы услышали, как лагерный глашатай громко объявляет, что в палатке
Большого Озера - нашего  вождя - состоится совет,  и перечисляет  имена тех,
кто должен  присутствовать: владельцы  магических трубок, зрелые  охотники и
воины,  мудрые старики.  По одному они  стали  собираться в палатке вождя. В
лагере установилась глубокая тишина.
   Мы  уже позавтракали, и я успел выкурить две трубки, когда снова раздался
голос глашатая: "Всем  женщинам, всем  женщинам, -  кричал  он. -  Вы должны
немедленно собраться в палатке нашего вождя, где будет подвергнута публичной
казни женщина, виновная  в неверности. Вы должны быть свидетельницами  того,
что постигает женщину, опозорившую своего мужа, своих родных и самое себя".
   Я понимаю, что очень немногие женщины хотели идти, но следом за глашатаем
шла группа Бешеных Собак из Общества Друзей -  своего рода лагерная полиция;
она переходила из палатки в палатку и заставляла женщин выходить. Когда один
из  полицейских  поднял входной полог, Нэтаки метнулась  ко мне и  судорожно
вцепилась в меня.
   -  Идем, - сказал полицейский, заглядывая в палатку, -  идем. Поторопись.
Разве ты не слышала приглашения?
   - Она больше не пикуни, - сказал я спокойно, хотя был сильно рассержен. -
Она теперь белая женщина, и не пойдет.
   И  думал, что полицейский может начать спорить, но ничего не последовало.
Он опустил входной полог и ушел, не говоря ни слова.
   Мы напряженно ждали, что будет дальше.
   - Что они собираются делать? - спросил я. - Убьют ее или?..
   Нэтаки содрогнулась  и  не  ответила; она  еще  крепче прижалась  ко мне.
Внезапно  мы  снова  услышали  пронзительные  вопли.  Затем опять  наступила
тишина, пока не заговорил мужской голос - наш вождь.
   - Кьи! - сказал он. - Все вы, стоящие здесь, были свидетелями того, какая
кара  постигает  ту,  кто  окажется неверной своему мужу.  Измена  - великое
преступление. Давным давно  наши отцы  держали совет, как  должно наказывать
женщину, принесшую горе и стыд в палатку мужа и родителей.  И как они решили
поступать,  так  и  было  поступлено  сегодня  с  этой  женщиной, чтобы всем
видевшим эту  казнь  она послужила  предостережением. Женщина  эта  отмечена
знаком, который  она будет  носить  всю жизнь. Куда  бы она  не пошла, люди,
взглянув  на нее, засмеются и  скажут: ага женщина  с отрезанным носом!  Вот
идет женщина дурного поведения, хороша, нечего сказать!
   Затем, один за другим, несколько мужчин произнесли краткие речи, одного и
того же содержания, и когда они кончили вождь велел всем разойтись. Женщина,
подвергшаяся казни, пошла на реку умыть свое окровавленное лицо: ей отрезали
нос.  Нос был отрезан от переносицы до губы, одним кривым разрезом. Это было
ужасное зрелище - живой череп.
   А юноша? Он поспешил  в свой лагерь, к  себе  в  палатку, как  только эту
женщину поймали.  Ему  ничего  не сказали, ничего ему не  сделали. В этом  и
цивилизованные и нецивилизованные народы одинаковы. Страдает всегда женщина,
мужчине ничего не делается.
   - Понимаешь, - говорила мне Нэтаки, - женщину не в чем винить. Она всегда
любила Две Звезды, но он очень  беден, и ее дурной  отец заставил дочь пойти
за нехорошего старого Он Оглядывается; у него уже есть  пять жен, с которыми
он обращается подло и жестоко. Ах, как мне ее жалко!


        ГЛАВА XI
   ИСТОРИЯ КУТЕНЕ

   Мы только  что  позавтракали. Нэтаки  расчесала  и заново  заплела  косы,
перевязав их голубой  лентой, нарядилась в свое  лучшее платье, надела самые
красивые из своих мокасин.
   - В чем дело? - спросил я, - по какому поводу весь этот парад?
   - Сегодня Одинокий Вапити  вынесет свою священную трубку и  пройдет с ней
по всему лагерю. Мы пойдем позади него. А ты не пойдешь?
   Конечно, я  хотел идти  и  тоже надел нарядную одежду,  замшевые штаны  с
бахромой и вышитыми ярким бисером лампасами,  замшевую рубашку  с бахромой и
бисерной  вышивкой, роскошно  разукрашенные  мокасины. Должно  быть,  в этом
наряде у меня  был живописный вид; мои волосы были так  длинны,  что спадали
мне  волнами на  плечи. Индейцы терпеть не могут коротко остриженные волосы.
Не  раз я слышал,  как, рассказывая  о  старом  времени, о разных агентах  и
других видных представителях Американской пушной компании, индейцы говорили:
"Да, такой-то был вождь - у него  были Длинные волосы. Сейчас  уже нет белых
вождей: все, с кем мы теперь встречаемся, коротко острижены".
   Мы опоздали. Внутри палатки знахаря и вокруг нее была такая толпа, что мы
не могли протиснуться к ней поближе, но шкуры покрытия были кругом завернуты
кверху  и мы могли видеть,  что  делается внутри. Очистив руки дымом горящей
глицерии, Одинокий Вапити снимал повязки с трубки, точнее - с ее чубука. При
снятии каждого покрова он  и  сидевшие в палатке пели соответствующую песню.
Они  спели песни антилопы,  волка, медведя, бизона - последняя  пелась очень
медленно, низким голосом, торжественно.
   Наконец  длинный  чубук,  укутанный в меха, роскошно  украшенный  пучками
орлиных  перьев,  был  освобожден  от  покровов.  Благоговейно взяв  трубку,
Одинокий Вапити поднял ее  к солнцу, опустил к земле, направил  ее на север,
юг восток и запад, произнося молитву о даровании нам всем здоровья,  счастья
и долголетия.  Затем встав  с места и держа  чубук перед  собой  в вытянутых
руках, он  в медленном спокойном  танце двинулся из  палатки наружу. Мужчины
один за другим - в  том числе и я - последовали за ним. Пошли за ним также и
женщины  и  дети,  и  образовалась   длинная  процессия,  похожая  на  змею,
извивавшуюся  среди  палаток  лагеря.  Несколько  сот  человек  шло  танцуя,
распевая песни  магической трубки.  Кончив одну песню, мы  делали  небольшую
передышку перед тем, как начать следующую, и в это время народ разговаривал,
смеялся. Они были счастливы; не  было среди них ни одного, кто бы не верил в
действенность  своих  молитв  и поклонения,  в то, что Солнцу угодно зрелище
разодетых  во  все лучшее,  танцующих в его честь  индейцев. Так мы шли  все
вперед, пока не обошли  кругом весь лагерь;  когда шедший во  главе Одинокий
Вапити подошел  ко  входу в свою палатку,  он  отпустил нас,  и мы побрели в
разные стороны по домам, чтобы переодеться в будничную одежду и приняться за
будничные дела.
   - Кьи, - сказала  Нэтаки, - какой счастливый танец! А как хорошо выглядел
народ, одетый в свою хорошую одежду.
   -  Да,  -  ответил  я,  -  это  был  танец  радости,  и   народ  выглядел
замечательно. Я  обратил внимание на одну женщину, самую хорошенькую из всех
и лучше всех одетую.
   - Кто это? Скажи сейчас же.
   - Да та жена белого, которая живет в этой палатке, разумеется.
   Нэтаки ничего не сказала  и даже отвернулась от меня. Я заметил выражение
ее глаз; она была довольна, но стеснялась показать это.
   Июньские дни - длинные,  а мне  казалось, что  они пролетают  быстро. Так
было интересно охотиться, сидеть в тени палаток, смотреть  на народ, занятый
разными работами, слушать рассказы стариков. Однажды в наш лагерь пришли три
индейца  из  племени кутене  [кутене  - одно из  племен плато]; они принесли
Большому Озеру от своего  вождя  табак  и сообщение, что  его  племя посетит
племя пикуни.  Они прибыли к нам  прямо из своей страны,  что по ту  сторону
Скалистых  гор, пройдя через густые леса  западного  склона, через  покрытые
ледниками вершины больших  гор, по глубокому каньону реки Кат-Банк,  а потом
сто миль по обширным прериям к нашему лагерю. Откуда они знали как направить
свой  путь так  уверенно, чтобы выйти прямо к единственному  лагерю на  этом
огромном пространстве, занятом  горами,  и усыпанной холмами,  как часовыми,
расстилающейся во все стороны прерией?  Может быть, отчасти они руководились
инстинктом.  Может  быть,  они  шли по  следам какого-нибудь возвращающегося
домой военного отряда,  а может быть,  отряд  искателей  добычи  из людей их
собственного племени указал им место, где находятся те, кого  они ищут.  Как
бы то  ни было,  они пришли прямо к нам  от истоков  Колумбии, и  наши вожди
приняли принесенный ими табак, курили  его  в  совете и нашли, что он хорош.
Были в  совете такие,  кто, потеряв родственников в войне с горным племенем,
отвергали заключение мира и настойчиво  выступали с речами  против него.  Но
большинство было не на стороне возражающих, и посланные отбыли  с поручением
передать своему вождю, что пикуни будут  рады принять надолго как гостей его
самого и его племя.
   Через некоторое время  они пришли. Их было немного, не более семисот, но,
как я  выяснил, они составляли большую  часть  племени. Физически они сильно
отличались  от пикуни; не выше их, пожалуй, но более  крепкого  сложения,  с
большими руками и ногами. Такое сложение, естественно, результат  их жизни в
горах. Племя кутене  -  искусные  охотники на  горных  баранов и  козлов,  и
постоянное  лазание по горам развило мускулы  их ног до почти неестественных
размеров.  Черноногие презирали такой образ жизни: они  не  охотились на тех
диких животных, к  которым нельзя  подъехать верхом  вплотную или  близко, а
самая  тяжелая  работа,  выполняемая ими,  состояла  в разделке  туш  убитых
бизонов и навьючивании  мяса на лошадей. Не удивительно,  что  руки и ноги у
черноногих маленькие  и  изящной формы; к тому же руки у них  были мягкие  и
гладкие, как у женщин.
   Вождь  племени кутене старик Саококинапи,  Видна Спина, с несколькими  из
старейшин  пришел  немного  раньше основной труппы людей. Наш  вождь Большое
Озеро  не  подозревал  даже,  что ожидаемые гости уже близко,  когда входной
полог его  палатки поднялся и вошли кутене. Обычай  требовал, чтобы  хозяин,
застигнутый врасплох  гостем, делал ему  подарок;  к  тому времени, как была
выкурена  первая трубка, вождь племени  кутене  стал на пять лошадей богаче,
чем был, входя в лагерь.
   Кутене поставили  свои  палатки  у самого нашего лагеря,  еще  не  успели
женщины как следует собрать  их и развести огонь, как  уже  полным ходом шли
взаимные посещения, пиры  и обмен подарками.  Кутене  принесли с собой много
аррорута [аррорут  -  крахмальная мука,  получаемая из клубневых растений] и
сушеный квамаш - желтые,  сладкие,  липкие, жареные клубни, казавшиеся очень
вкусными людям,  много  месяцев  не  видевшим  никаких  овощей. Пикуни  были
чрезвычайно довольны этими овощами и дарили  в ответ кутенейским женщинам из
своих  запасов много отборного  пеммикана, сушеного и  вяленого мяса. Пикуни
меняли  бизонью  выделанную  и  сыромятную  кожу  на  дубленые шкуры  горных
баранов, лосей и других горных животных.
   Конечно, молодые люди из  обоих племен занялись ухаживанием. Юноши пикуни
отправились  в  лагерь  кутене и наоборот;  они  стояли  молча, торжественно
разодетые  в  свои  роскошные наряды, лица их  были расписаны бросающимися в
глаза рисунками, длинные волосы аккуратно заплетены. У отдельных счастливцев
с левого запястья  свисало на  ремешке зеркальце; оно все  время вертелось и
бросало зайчики яркого солнечного света; некоторые зеркала были оправлены  в
грубые деревянные рамки, которые  владелец  покрыл резьбой и ярко раскрасил.
Разумеется,  эти  кавалеры  прерий  не заговаривали ни с  одной  из девушек;
нельзя  было даже,  наблюдая юношей, сказать с уверенностью, что они смотрят
на  девушек.  Юноши стояли  часами, по-видимому, устремив взгляд на какой-то
далекий предмет, но  в  действительности тайком они наблюдали девушек, знали
до  мельчайших подробностей черты лица каждой из  них, каждую особенность их
движений  и поз. А девушки?  Они,  казалось, совершенно не замечали,  что  в
лагере  есть молодые люди. Нельзя было поймать их на том, что они смотрят на
юношей,  но тем  не  менее  они  смотрели  и собирались  вместе  и обсуждали
внешность то того, то  другого, его доблесть, его  характер - совершенно так
же, как это делают белые девушки. Я знаю это наверное, потому что Нэтаки все
это  мне  рассказывала.  Она рассказала мне,  как девушки тайком  высмеивают
тщеславного поклонника, который им не  нравится, но воображает, что во  всем
лагере он единственный очаровательный красавец.
   Молодые люди  из обоих лагерей часто устраивали скачки, играли в азартные
игры  и  танцевали.  Старшие  смотрели  на  это  со  спокойным одобрением  и
беседовали об охотах и битвах, о далеких местах и вещах, которые им довелось
повидать.  Большая часть бесед велась  на языке жестов, но среди кутене было
несколько  мужчин  и женщин,  говоривших на  языке  черноногих,  который они
изучили,  находясь в плену или живя долгое время с этим  племенем. Вообще не
было ни одного  окрестного племени, в котором  один-два человека не говорили
бы  на  языке  черноногих.  Но ни один черноногий не  говорил на  каком-либо
языке, кроме собственного и языка жестов.
   Черноногие считали все остальные  народы низшими и полагали, что  изучать
другой  язык  -  ниже  их  достоинства.  Один  кутене,  говоривший на  языке
черноногих, довольно  бодрый несмотря на преклонный  возраст, часто  бывал у
меня в палатке. Ему, вероятно, было ясно, что он желанный гость, так как для
него у нас всегда была готова миска с едой и сколько угодно табаку.
   В ответ на мое гостеприимство и частые подарки табаку, он рассказывал мне
о своих путешествиях и приключениях.  Когда-то он очень много странствовал и
был,  своего рода этнографом, так как  бывал у многих племен в разных местах
этого края, от земли черноногих до берега Тихого океана и  к югу до Большого
Соленого озера, изучая  языки и обычаи индейцев. Как-то вечером он рассказал
нам историю, которую называл "Рассказом о питающихся  рыбой". Она показалась
Нэтаки и мне интересной.
   "Случилось это давным-давно, в дни моей молодости, - начал он, - Нас было
четверо близких друзей, все холостяки. Мы уже побывали в нескольких успешных
набегах; каждый из нас собирал себе приличный табун лошадей и вещи, готовясь
к тому  времени,  когда мы  возьмем себе  жен и заведем  каждый  собственную
палатку. Многие хотели-присоединиться к  нашим  походам,  но  мы  не  хотели
никого  брать,  так как думали, что четыре - счастливое число,  по одному на
каждую,  из стран света.  Между собой  мы  даже называли  друг  друга  не по
именам,  но по различным  странам света: одного Север, другого  Юг, третьего
Восток; я был Запад. Два набега мы ранее совершили в прериях, один на юг.
   На этот раз  мы  направились  на  запад,  прослышав, что далеко  вниз  по
течению большой реки живет народ, богатый лошадьми. Мы вышли в начале лета и
решили  продвигаться вперед, пока  не найдем  эти прекрасные табуны лошадей,
даже если до них два  или три месяца пути. Кроме оружия, уздечек и  запасных
мокасин, мы несли с собой шила и нитки из сухожилий,  чтобы шить  себе новую
одежду и новую обувь, если та, что на нас, износится.
   Мы  прошли   мимо  озера  флатхедов,  остановившись   у  них  лагерем  на
двухдневный отдых, и  оттуда продолжали свой путь к озеру племени пан-д'орей
[флатхед и пан-д'орей - племена плато], через большой лес, где часто не было
никакой  тропы,  кроме  протоптанной  дикими  животными.  Над  озером  около
северной  его  оконечности  мы  Увидели  дым  очагов  племени  пан-д'орей  и
несколько  их лодок на воде. Но мы не  приблизились  к их лагерю. У них были
хорошие табуны,  из которых  мы  могли  выбрать себе  самое лучшее,  если бы
захотели,  но  мы пошли  вперед. Мы жаждали открытий, хотели увидеть далекую
землю и ее народ.
   По мере  продвижения лес  становился  все  гуще и  темнее.  Таких больших
деревьев, как там, мы  никогда не  видели.  Дичи  было мало; казалось, что в
этом лесу никогда не жили  звери и птицы, в нем было слишком темно и мрачно.
Звери и птицы, как люди,  любят солнце. Олень и лось, когда хотят отдохнуть,
уходят под покров густого леса, но они никогда не заходят далеко от открытых
мест, где можно постоять на солнышке  и видеть над собой синее небо. То же и
с людьми. Бедные, не имеющие лошадей племена, скупые боги которых дали им  в
охотничьи угодья только лес, не остаются в его  темном, безмолвном  чреве, а
ставят свои жилые палатки на  какой-нибудь лужайке, на берегу озера или реки
или же там где огонь расчистил небольшой участок.
   Нам не нравился огромный лес, через  который мы шли. Пища наша кончилась,
и нам пришлось  бы  голодать,  если  бы не  малочисленные  рыбы,  которых мы
убивали  стрелами. Все исхудали  и пали  духом.  Вечерами  мы  сидели вокруг
костра,   лишь  изредка  прерывая  молчание,  чтобы  спросить,  кончится  ли
когда-нибудь этот  лес  и не лучше  ли  нам повернуть и пуститься в обратный
путь. Даже Вогток, который всегда болтал и шутил, теперь молчал. Я думаю, мы
повернули  бы обратно,  если бы  нам  не было так  неприятно отказываться от
начатого предприятия; мы боялись, что это в  будущем принесет неудачу. Нам и
в голову не приходило, что нас ожидает гораздо худшее, чем  неудача.  Но мне
кажется,  что  нам  было  какое-то предупреждение,  так как  я  беспокоился,
испытывал страх, но перед чем - я не мог бы сказать. Другие  чувствовали, то
же, что и я, но никто не хотел сдаваться, как и я. Потом уже я стал обращать
внимание на  это  чувство.  Трижды  впоследствии  я возвращался  назад после
начала  набега, и  знаю, что во  время  одного из  этих походов  я  поступил
разумно, так  как  мои  товарищи, которые смеялись  надо мной и  отправились
дальше, не увидели уже больше своих палаток.
   После  многих дней  пути мы наконец вышли  на  открытую  местность. Здесь
росли  группы  деревьев,  но большую часть этой  страны  занимали  прерии  с
многочисленными уступами,  холмами  и  валунами из  темно-коричневого голого
камня. Река стала шире, глубже, течение было  сильнее. Здесь было  множество
вапити и  оленей, много черных  медведей, тетеревов; здесь мы снова услышали
пение птиц. Мы убили молодого самца вапити и устроили  пир; нам было хорошо.
Нигде кругом не было признаков близости людей, ни лошадиных  следов, ни дыма
от очагов в лагерях.  Мы  решили, что можно безопасно  развести огонь тут же
среди бела дня  и  провалялись  около костра до следующего утра, отдыхая, за
едой, отсыпаясь. Когда взошло солнце, мы снова двинулись в  путь;  шли очень
осторожно, взбираясь на каждый холм и гребень, чтобы видеть,  что впереди. В
этот день не было признаков людей, но  на следующий вдалеке, ниже по течению
реки,  показался  дым.  Держась в  узкой полосе леса,  окаймлявшей  реку, мы
продолжали   идти   вперед   пока  не  увидели,   что  дым  поднимается   на
противоположном  берегу. Откуда-то ниже  по  течению близко от места, где на
той  стороне, должно быть, находился лагерь,  слышался  рев, какой бывает от
большого порога; даже  около нас течение реки было очень  сильным. Это нужно
было обсудить, и  мы  тут же занялись этим.  Если мы переправимся и захватим
лошадей, то  будет ли на том берегу  тропа,  по  которой можно будет погнать
табун по направлению к нашему дому; а если нет, то как их переправлять через
широкую быструю реку и  дальше к тропе,  по которой мы пришли?  Наконец  тот
кого мы называли Югом, сказал:
   - Мы тратим время на разговоры,  а сами еще не  видели ни другого берега,
ни лошадей, ни даже  людей и их лагеря. Давайте переправимся, осмотрим,  что
удастся, а затем уже решим, что лучше делать.
   Это были  мудрые слова,  и все  согласились  с  ним. На берегу было много
плавника, и незадолго  до  захода солнца мы скатили короткое сухое  бревно в
воду и  привязали  к нему другое, очень маленькое, чтобы  большое бревно  не
крутилось  в воде.  Решили не ждать ночи для переправы,  так  как река  была
широкая и быстрая, и мы хотели видеть, куда плывем. С одной стороны, было бы
неразумно  начинать  переправу  сейчас:  кто-нибудь  из жителей  лагеря  мог
увидеть нас и поднять тревогу. Но с другой, - нужно было рискнуть; из лагеря
ниже по  течению  еще никто не  показывался, и мы надеялись  переправиться в
кустарники  незамеченными.  Свалив  в  кучу  одежду  и оружие  на  плот,  мы
оттолкнули его от  берега. Все шло хорошо, пока мы не  проплыли значительную
часть пути. Тут плот попал в  очень быстрое течение над углублением в русле,
куда вода реки как будто бы сбегала со всех сторон. Как мы ни старались, нам
не удавалось из этой полосы выбраться. Когда мы пытались продвинуться к тому
берегу или назад к берегу, от которого отплыли, то казалось, что  приходится
взбираться  на гору. И все время нас несло быстрее и быстрее вниз, туда, где
ревел порог, вниз, к лагерю неизвестного племени.
   - Бросим плот, - сказал Север, - и поплывем назад к нашему берегу.
   Мы  попытались   сделать  это,  но   не   могли  выбраться  из  быстрого,
затягивавшего и тащившего нас течения посередине реки; река влекла нас,  как
беспомощные сухие листья. Один за  другим мы вернулись к плоту и  ухватились
за него.
   - Это наша единственная возможность, - сказал Юг, - мы можем держаться за
плот и, может быть, пройдем через пороги и мимо лагеря незамеченными.
   Мы  обогнули  излучину реки  и  увидели впереди  то ужасное, к  чему  нас
стремительно несло. Течение сужалось  в проход между двух высоких  скалистых
стен.  Зеленая   вода,  пенясь,   вздымалась  большими  волнами,   кружилась
водоворотами вокруг громадных черных скал, перехлестывала через них.
   - Держитесь, держитесь изо всех сил, - крикнул Юг.
   Я еще  крепче  стиснул  руками  маленькое бревно; но  моя  сила  здесь не
значила ничего,  ровно  ничего. Внезапно  нас  рвануло вниз, всех  вместе  с
плотом,  вниз под бешеную,  зеленую, кипящую  воду. Наши бревна ударились  о
скалу, меня оторвало от них, завертело и потащило вперед. Меня вытолкнуло на
поверхность, перенесло через  гребень большой волны,  а потом снова потащило
под воду,  вниз,  вниз... не знаю, на какую глубину. Моя  левая  нога попала
между двух камней, вода тащила меня, и нога сломалась вот  в этом месте, над
щиколоткой. На несколько мгновений я застрял на месте,  затем вода отхлынула
назад, высвободила меня,  вытолкнула наверх, и я снова несколько раз глотнул
воздух.  Опять  я погрузился и на этот раз пробыл  под водой так  долго, что
думал  уже  не поднимусь  наверх. Я молился  все  время,  но  тут  перестал.
"Бесполезно, - сказал я  себе, - я сейчас умру". Но все же я снова выкатился
наверх и очутился в спокойной, но быстро текущей воде. Надо мной была лодка,
через  борт  ее  наклонился  низкорослый,  толстый,  темнолицый  человек.  Я
заметил, что  волосы его  имели такой  вид,  как  будто  он  никогда  их  не
расчесывает;  у  него  было очень  широкое  лицо  и  очень  большой  рот.  Я
почувствовал, как он схватил меня за волосы, и умер (потерял сознание).
   Когда я очнулся, то увидел, что лежу в маленькой старой рваной палатке из
шкур вапити. Я лежал на ложе; на меня кто-то набросил плащ из бобровых шкур.
Старый  седоволосый человек, напевая непонятную мне песню, накладывал на мою
сломанную  ногу палки  и перевязывал  их. Я  понял, что это лекарь. Мужчина,
которого я видел наклонившимся через борт лодки, сидел рядом. В палатке было
еще три  женщины, одна совсем молодая  и красивая. Когда я посмотрел на нее,
она отвернулась, но другие сидели  и  глазели на меня.  Вошло еще  несколько
мужчин;  все они были низкого роста, широкоплечие и мускулистые. У  них тоже
была очень темная кожа; все они были неказистые и, что хуже всего, над губой
и на подбородке у них росли волосы. Разговаривая, они все время посматривали
на меня. Речь их казалась мне очень странной; она  как будто  выходила у них
из  глубины живота и вырывалась  из горла со  звуком,  который  издает кора,
когда  ее  рывками  отдирают от  дерева.  Я  подумал,  что никогда  не смогу
научиться говорить на  таком языке. Старый лекарь причинял мне сильную боль,
бинтуя мою ногу, но я  лежал совершенно тихо. Мне хотелось знать, удалось ли
кому-нибудь из моих друзей выйти живыми из этих страшных порогов  и скрыться
или же их подобрали, как меня. Позже я узнал,  что водяные боги взяли их; во
всяком  случае,  ни один из моих друзей больше не вернулся в  страну племени
кутене.
   Я подумал,  что  эти чужие люди очень  добры: они вытащили меня из реки и
заботятся  обо  мне.  Я  попытался дать им понять, что  я чувствую,  но  это
оказалось невозможным:  они не понимали языка жестов,  ни одного  знака, что
было очень странно.
   Когда лекарь забинтовал мою ногу, они дали мне поесть рыбы, кусок крупной
жирной форели. Оказалось, что они питаются рыбой, которую бьют острогой ниже
порогов и  в  больших количествах  сушат на зиму. Страна  была  полна  диких
животных: вапити,  оленей,  черных медведей,  но  эти  странные  люди  редко
охотились, довольствуясь рыбой и ягодами. Пока я не поправился, я страдал от
отсутствия мяса. Я  долго вынужден был  смирно  лежать в палатке, затем стал
ковыляя выходить, каждый день отходя от палатки немного дальше, пока не смог
добираться до реки и  смотреть на рыбную ловлю. Тут для меня нашлась работа.
Мне дали кучу рыбы и нож и показали, как разделывать ее для сушки. Вдруг мне
стало понятно, почему  меня  вытащили из реки и позаботились  обо мне: я был
рабом.  Я слыхал, что есть такой  народ:  который захватывает  своих врагов,
вместо того, чтобы убивать их, и заставляет пленных выполнять тяжелую работу
Я  нашел этот народ.  Я, кутене  со сломанной  ногой,  лишенный  возможности
убежать, был рабом  питающихся рыбой  людей с  волосатыми  лицами.  Я был  в
глубоком горе. Работу мне  давали женщины, жены того  мужчины,  который взял
меня в  плен;  они показывали  мне, что  делать.  Девушка,  дочь хозяина, не
приказывала  мне ничего, это  делали  другие.  Девушка  была со  мной всегда
ласкова, жалела меня; когда могла, она делала порученную мне работу. Если ее
мать возражала, то начиналась ссора, но девушка не боялась этого.
   "Когда моя  нога  поправится,  - повторял я про  себя,  - я убегу. Украду
оружие этого мужчины и снова приду к Хребту мира".
   Но перелом заживал медленно; я еще не умел хорошо  ходить, когда мой план
лопнул.  Однажды  хозяева стали  все  укладывать,  - узлы  с  сушеной рыбой,
палатки; все имущество погрузили в лодки, и  мы двинулись  вниз по  реке. Мы
плыли  вниз  очень далеко; река  становилась шире, она текла  через  большие
темные  леса;  наконец  мы  оказались вблизи огромного  озера,  не  имевшего
другого берега. Озеро все время бушевало, оно было покрыто огромными волнами
и  терялось в густом  тумане. Ужасное это было место.  Там мы  стали лагерем
вместе со множеством таких же питающихся рыбой.
   Кроме рыбы, мы теперь ели  водяных  дьяволов, плававших быстрее  выдры. У
мяса их был противный вкус.
   Мало-помалу я стал  говорить  на этом  трудном  языке настолько, что  мог
немного объясняться.  Спустя  некоторое  время  мне позволили  брать  лук  и
охотиться; я убил много  оленей,  несколько  черных  медведей, вапити.  Но я
тосковал  -  приближалась зима,  не  имело смысла до  весны пытаться идти на
родину.  А  когда  удастся уйти, как  я, не умея управлять  тяжелой  длинной
лодкой, доберусь назад вверх по этой большой реке, переправлюсь через другие
реки, которые мы когда-то миновали. Правда, наш лагерь стоял на берегу реки,
и я мог идти вдоль него до страшных порогов  и переправиться подальше от них
выше по  течению, но путь был далекий, через обширные леса, валежник, густой
кустарник.  Путешествие  предстояло   очень  тяжелое,  но  мне   приходилось
испробовать его.
   Дух  сна  показал  мне выход. Ночью он  сказал:  "Попроси  девушку, ты ей
нравишься, она тебе поможет".
   Проснувшись утром, я посмотрел на нее через палатку. Она глядела на меня,
и глаза ее были ласковы, она улыбнулась. Это был хороший признак. Я  сказал,
что отправляюсь на охоту. Поев, я взял оружие питающегося рыбой  и вышел. Но
я  не  стал  охотиться, отошел немного в  глубь леса  и спрятался. Днем  она
должна была выйти за дровами; если она будет одна, я смогу поговорить с ней.
Уходя, я выразительно посмотрел  на нее, и  она, кажется, поняла мой взгляд,
так как  тотчас  же пришла в лес. Увидев меня,  она начала собирать сучья то
тут, то там, но все время приближаясь ко мне, часто оглядываясь на лагерь. Я
спрятался за  корни поваленного дерева;  скоро  и она  зашла за  него, и  мы
стояли   рядом,  поглядывая  на   лагерь  сквозь   разветвления  корней,   и
разговаривали. Я боялся начать;  я плохо говорил на ее языке, очень плохо. Я
пытался подобрать нужные слова,  но они не  шли. Она подняла на  меня глаза,
положила руку мне на плечо и сказала:
   - Ты хочешь уйти к своим?
   - Да, - ответил я, коверкая слова, - да, я хотеть, уйти, но большая река,
не понимаю лодка.
   Она  засмеялась, осмотрелась  тщательно, не  идет ли кто-нибудь,  и затем
сказала короткими фразами, которые я понял:
   - Я знаю лодку - я возьму тебя - будь добр ко мне - я тебя люблю.
   - Да,  - сказал я, - я  буду добр к тебе. Я сделаю тебя своей женой и дам
тебе все, много лошадей, хорошую палатку, красивую одежду.
   Она засмеялась тихо, счастливым смехом.
   - Ночью, когда все уснут, мы уйдем.
   Я прервал ее:
   - Это далеко, много снега, надо ждать, пока распустятся листья.
   Она легонько толкнула меня и продолжала:
   -  Я сказала этой ночью; я знаю, куда идти, что делать,  ты  пойдешь этой
ночью со  мной. Я возьму, что  надо; когда все будет готово, я  позову тебя,
вот так. - Она легонько потянула меня за руку.
   Я  крадучись ушел в  лес, но  скоро пришел с другой  сто  роны в лагерь и
сказал,  что  болен и  не  могу  охотиться. Одна  из старых женщин дала  мне
лекарства. Она боялась, что ее раб не сможет работать, охотиться и приносить
шкуры.  Мне пришлось выпить  лекарство,  у него был  очень  неприятный вкус.
Лучше было солгать как-нибудь иначе. Казалось, что ночь никогда не наступит,
но  в свое время  солнце зашло, мы поужинали и улеглись.  Огонь погас,  и  в
палатке  стало совсем  темно.  Немного спустя  питающийся  рыбой и его  жена
захрапели; наконец я почувствовал то, чего ждал: кто-то легонько потянул мою
руку. Я медленно встал, взял лук со  стрелами и  нож, которые,  вернувшись с
охоты,  небрежно  положил  около  своего ложа,  и  бесшумно  выскользнул  из
палатки. Девушка взяла меня за руку и повела вниз к реке, к маленькой лодке,
принадлежащей другой семье. Она  заранее уложила в лодку несколько плащей из
шкур,  немного еды, мех с хорошей водой, так как  вода страшного озера  была
соленой, и оно часто боролось с большой рекой и отгоняло вверх ее снеговую и
родниковую  воду.  Мы  сели  в лодку, я впереди,  девушка  сзади  на  весла,
совершенно беззвучно оттолкнулись от  берега,  и она вывела нас в темноту  и
молчание широкой  глубокой реки. Немного спустя  девушка дала мне весло, и я
стал неуклюже макать его в воду с большим  шумом, но те-перь шум уже не имел
значения. Мы все плыли и плыли, не  говоря ни слова, пока не начало светать.
Тогда наша лодка пристала к берегу,  в месте, где было  много мелких камней.
Мы нагрузили ими лодку, и она  опустилась настолько, что ее  не стало видно.
Тогда   мы  ушли  в  глубину  леса  и  почувствовали  себя  в  безопасности.
Преследователи не могли бы увидеть ни  лодку, ни нас и даже заподозрить, что
кто-нибудь может здесь скрываться.
   Мы плыли  три ночи вверх по большой реке, а  затем повернули по небольшой
реке, текущей с севера. Это была красивая река, прозрачная и  быстрая. Всюду
на берегах  ее  виднелись следы диких  животных.  Мы плыли  вверх по  берегу
узенькой речки  к  высоким  холмам. Там я  убил  оленя,  моя жена  соорудила
шалашик из жердей  и веток кустарника. Мы развели небольшой костер и  поели.
Наш  шалаш стоял в безопасном месте. Здесь нужно  было ждать весны. Я должен
был охотиться  и  добыть много шкур, она -  построить хорошую  палатку.  Так
сказала моя жена. И впервые за много месяцев я почувствовал себя счастливым.
У меня был кто-то,  кого  я любил, кто-то, кому я был нужен.  Когда настанет
лето,  мы  сможем вдвоем  отправиться  дальше к  моему племени.  Да,  я  был
счастлив. Я пел целые  дни,  за  исключением  того  времени, когда охотился.
Вечерами мы сидели у нашего маленького очага и  ели; я учил ее своему языку,
которым  она быстро  овладела, и  рассказывал ей  о своем  племени,  о нашей
стране о прериях, о горах, о дичи.
   Я уже не так  нетерпеливо ждал лета.  Дни бежали быстро и каждый день был
счастливым днем. Но  скоро на  ивах  показались листья, стала расти трава, и
однажды  вечером  мы вытащили свою лодку и поплыли вниз  к большой реке.  Мы
направились  вверх  по ней, двигаясь по  ночам, пока  не  достигли  страшных
порогов. Там мы утопили нашу лодку, чтобы никто не узнал, что мы прошли этим
путем, и пустились в далекий путь по  тропе, по которой я когда-то прошел со
своими погибшими  друзьями. Большой лес не казался  теперь таким  мрачным, а
путь таким долгим. Наконец мы пришли к озеру племени пан-д'орей.
   - От  этого  места, - сказал я, - мы  поедем верхом. Я  возьму  несколько
лошадей у этого племени.
   Моя  жена  возражала,  но  я  настоял  на  своем.  Она  устала от  нашего
продолжительного  путешествия пешком; видно  было,  что с  каждым  днем  она
устает  все больше. Я должен был добыть хотя бы одну лошадь для нее. Я видел
лагерь и около него множество лошадей. Когда  люди в лагере уснули, я вошел,
несмотря на  то, что  ярко  светила луна,  прямо в проходы  между палатками,
украл  женское  седло  и отрезал от привязи двух самых лучших лошадей, каких
только  смог  найти. Я  повел их  туда,  где оставил жену. Она  была страшно
напугана так как никогда не ездила на лошади. Я оседлал одну  из них, сел на
нее  и проехался  немного, лошадь  была смирная. Я  затянул подпругу, усадил
жену в седло,  укоротил ремни стремян и показал ей, как  держаться  в седле.
Затем я сел на вторую лошадь и,  ведя лошадь жены на поводу, двинулся по так
хорошо знакомой мне тропе.
   Все произошло, когда мы еще не очень далеко отъехали. Жена моя закричала,
лошадь ее вырвалась от меня и начала становиться на дыбы. Когда я  подбежал,
жена уже была мертва: подпруга лопнула, жена упала, и лошадь убила ее.
   Сначала я не  мог этому поверить. Я обнял ее, звал ее, ощупывал  ее всю и
наконец  нашел место удара: голова была пробита сверху.  Должно  быть,  я на
какое-то время  сошел с ума.  Я вскочил и убил ее лошадь, потом убил свою. Я
молился ее  и своим  богам, умоляя вернуть  ей жизнь,  но все было напрасно.
Наступило утро. Я отнес ее немного в сторону от тропы и похоронил как мог. Я
посмотрел на запад  в сторону той  земли, где  я так страдал,  потерял своих
товарищей, попал в рабство,  нашел любящую жену лишь для того чтобы потерять
ее,  и заплакал от гнева и горя. Затем, одинокий, я оторвался от того места,
где она лежала, и снова пустился в путь к своему племени.
   Сейчас я старик, но многие прошедшие зимы не  погасили моего горя.  Я все
еще оплакиваю ее, и  так будет, пока я жив. Нэтаки часто вспоминала  рассказ
старика.
   - Кьяйо! - восклицала она, - какая несчастная, как это грустно.
   - Kто, что? - спрашивал я.
   - Да молодая жена кутене, конечно. Подумай только, умереть как раз, когда
она  нашла  свое  счастье. Никогда больше  не видеть солнечного света, гор и
этих прекрасных прерий.
   - Прерий она никогда  не видела, - сказал я как-то, когда мы  говорили об
этой истории. - Она жила в стране лесов в больших рек, дождей и туманов.
   Нэтаки вздрогнула.
   - Не  хочу видеть  этой страны! - воскликнула она, ненавижу дождь. Я хочу
всегда  жить в этих  солнечных  прериях.  Как добр  Старик,  давший нам  эту
богатую страну. [Старик - Творец у черноногих, Солнце. - Прим. авт.]


        ГЛАВА XII
   БОЛЬШИЕ СКАЧКИ

   Посещение  нашего  лагеря  племенем  кутене  закончилось,  как  и  многие
прежние,  крупной  ссорой,  грозившей  одно  время  стать  серьезной.  Ссора
началась из-за лошадиных скачек. У кутене была рослая,  хорошего сложения  и
очень резвая вороная кобыла, которую пикуни пытались побить на скачках то на
одной,  то на другой лошади.  Скачки следовали одна за другой,  и каждый раз
вороная кобыла оказывалась победительницей. Пикуни были в сильном проигрыше,
они потеряли ружья, лошадей, одеяла,  всевозможные украшения - и выходили из
себя.  Они  утверждали, что  победители  ухитрились  тайно  натереть  чем-то
нескольких лошадей пикуни, у  которых  от этого уменьшилась быстрота бега. В
этом  крайне  затруднительном положении  пикуни решили послать  к бладам  за
одной лошадью, известной своей резвостью, и  сторожить ее днем и ночью, пока
не  состоятся   скачки.  Немного  спустя  отправленная  к  бладам  депутация
вернулась с  лошадью, действительно превосходной,  чистокровной американской
гнедой,  несомненно захваченной у  какого-нибудь несчастного путешественника
на трансконтинентальной дороге далеко  на юге. Лошадь должна была  отдохнуть
четыре дня,  а затем  участвовать  в  больших  скачках,  на  которых  пикуни
рассчитывали  вернуть  свои  потери. Нечего  и говорить,  что все это  время
лошадь охраняли.  Днем,  когда она паслась  в прерии на  самой сочной траве,
какую только можно было найти, около  нее бродило с полдюжины молодых людей,
а ночью она была сплошь окружена интересовавшимися скачками наблюдателями.
   Наконец  настал знаменательный день, и  все  жители  обоих  лагерей, даже
женщины и дети, вышли туда,  где должны  были состояться скачки, - на ровный
участок длиной  около  500  ярдов. Заключались отчаянные пари: я никогда  не
видел - ни  раньше, ни позже - такой  массы  вещей, какая была  разложена на
равнине. В той или иной куче вещей можно было увидеть образцы всего, что оба
племени употребляют в быту или в качестве украшения; тут же не участвующие в
пари юноши  или мальчики держали на привязи множество лошадей - ставки пари.
Даже женщины заключали пари: в одном месте можно было видеть медный  чайник,
поставленный против шитого бисером платья,  в другом кожаную  сумку сушеного
бизоньего мяса  против дубленой шкуры вапити, ярд красной шерсти против двух
медных браслетов.
   Я стоял в  толпе других зрителей у финиша, где  поперек пыльной  скаковой
дорожки была прочерчена борозда. Старт  давался с места;  мы видели, как два
юных  ездока,  голые, если  не  считать  обязательной  набедренной  повязки,
подвели беспокоящихся, пляшущих  коней к  старту ярдах в 500 от нас.  Лошади
стартовали;  зрители,  стоявшие  шпалерой  вдоль  дорожки,  начали  кричать,
подбадривать  ездоков,  требуя,  чтобы  они старались вовсю.  Смешанный  шум
возгласов на языках черноногих и кутене все усиливался; немалую роль  в этом
шуме играли пронзительные крики женщин. Мы со своего места не могли  судить,
которая  из  лошадей  впереди;  они приближались  к  нам  быстрыми  длинными
скачками  и, казалось, бегут  вровень.  Вот они  уже приблизились к  цели, и
толпа вдруг затихла. Все затаили дыхание. Можно  было  слышать,  как широкие
ремни плеток,  которыми ездоки усиленно подгоняли лошадей, хлопают по  бокам
напрягающих все  силы  скакунов.  Вот  они  достигли  конца;  еще  несколько
скачков,  и они  пересекли борозду почти что  голова в голову; мне казалось,
что  кутенейская лошадь  на  несколько дюймов  опередила другую.  Немедленно
поднялся громкий говор и крики, и все бросились к ставкам.
   "Мы выиграли,  -  кричали пикуни,  -  мы выиграли!" Я полагаю, что то  же
самое  говорили  и  кутене  в  своих  непонятных,  сердитых  выкриках.  Люди
хватались за ставки и,  стараясь завладеть ими, тянули и толкали друг друга.
В  середине  борющейся  кучки  какой-то  кутене вытащил  старинный кремневый
пистолет  и прицелился в своего противника, но кто-то как раз вовремя ударил
снизу  по  стволу, и  пуля полетела  далеко в  сторону.  При  звуке выстрела
женщины в испуге бросились к своим палаткам, волоча за собой плачущих детей.
Горячие головы  юношей  и  мужчин пикуни  начали кричать друг  другу:  "Бери
оружие! Убьем этих кутенейских жуликов".
   Борьба из-за  вещей, поставленных на пари,  прекратилась. Каждый участник
пари,  по-видимому,  схватил, не встречая  возражений, то,  что принадлежало
ему,  и  поспешил в  свою палатку.  Через несколько  мгновений место  скачек
опустело;  остались  только  вожди  пикуни и кутене, несколько  старейшин их
племен, Нэтаки и  я. Нэтаки схватила меня за руку, в глазах ее был настоящий
ужас; она умоляла меня сейчас же уйти с ней.
   - Будет  большое  сражение, - говорила она,  - оседлаем  лошадей  и уедем
подальше. Идем.
   - Это сражение меня не касается, - отвечал я, - я белый.
   - Да, - воскликнула она,  -  ты белый, но ты  также пикуни.  Кутене будут
стрелять в тебя так же охотно, как во всех остальных.
   Я сделал ей знак помолчать, так как хотел слышать к какому решению придут
вожди. Большое Озеро отправил своего глашатая домой.
   -  Скажи им, - велел  он, - вот мое слово. Я сейчас  отправляюсь в лагерь
моего  друга Спина Видна. Кто  хочет  сражаться против кутене,  должен будет
сражаться против меня и этих людей со мной.
   Глашатай поспешно удалился; тогда вождь обратился ко мне.
   - Идем, - сказал он, - ты тоже за мир. Идем с нами.
   Я пошел с ними в лагерь кутене. Нэтаки, страшно обеспокоенная, шла следом
за  нами. Едва мы пришли, как увидели все увеличивающуюся толпу возбужденных
всадников, с криками несущихся на нас из другого лагеря.
   - Дайте  мне ружье, - потребовал Большое Озеро, -  кто-нибудь, дайте  мне
ружье.
   Когда  ему передали ружье, он выступил  вперед; его старое красивое  лицо
выражало суровую решимость, глаза сверкали  гневом. За нашей спиной  шуршали
шкуры и  трещали жерди палаток; их поспешно разбирали перепуганные  женщины,
укладывавшие  вещи.   А  около  нас  собирались  мужчины  кутене,   готовясь
защищаться  и защищать  своих.  Они хорошо знали,  что не могут  тягаться  с
пикуни, которые были гораздо многочисленнее. Но  стоило только взглянуть  на
них, приготовившихся к бою, увидеть  упрямые  взгляды  и сжатые  губы, чтобы
знать наверное, что они будут стоять до конца.
   Во  главе  быстро  скакавших к  нам  пикуни ехал  молодой  воин по  имени
Олененок. Я его очень не любил,  так  как чувствовал, что он меня ненавидит.
Впоследствии у  меня  с ним были серьезные неприятности. У  него было подлое
жестокое лицо, безжалостное и коварное, и бегающие глазки.  Потом мы узнали,
что большинство  людей  в этой  разгневанной  толпе пикуни не слышало  из-за
суматохи  и возбуждения,  что объявил глашатай,  или  выехало раньше, чем он
прибыл в лагерь. Теперь, они ехали, решив безжалостно  расправиться  с теми,
кого сейчас считали своими врагами. Большое  Озеро поспешил им навстречу. Он
кричал им что-то и делал  знаки остановиться. Но так как они  не обращали на
нас  внимания,  он пробежал еще дальше  вперед и, наведя ружье на  Олененка,
воскликнул:
   - Остановись или я буду стрелять.
   Олененок неохотно сдержал лошадь и сказал:
   - Почему ты меня остановил? Эти собаки - кутене оскорбили и обманули нас.
Мы хотим отомстить им.
   Он собрался двинуться дальше и окликнул следовавших за ним. Большое Озеро
снова поднял ружье.
   - Тогда целься в меня,  - крикнул он, - я теперь кутене. Целься, стреляй.
Я даю тебе эту возможность.
   Олененок не поднял ружья. Он продолжал сидеть на лошади и свирепо глядеть
на вождя, затем повернулся в седле и взглянув на толпу,  которая подъехала к
нему  сзади, крикнул,  чтобы  они  следовали за  ним.  Но  уже  среди  толпы
появились другие вожди пикуни, то угрожая людям,  то уговаривая их вернуться
в  лагерь.  Никто  не  выехал вперед некоторые  двинулись обратно,  к  своим
палаткам. Олененок пришел  в страшную  ярость; он  тыкал пальцем то в  них в
кутене, ругая  их  всеми  скверными  словами, какие  только  приходили ему в
голову. Но несмотря на свой гнев и вызывающее поведение, он не делал попытки
двигаться  вперед. Наведенное на него ружье  вождя, его спокойный, холодный,
упорный и ясный взор совершенно лишили Олененка уверенности.
   Бормоча  что-то  невразумительное, он наконец повернул лошадь и с мрачным
видом поехал назад в лагерь  в  хвосте тех, кого  он  несколько  секунд тому
назад  с таким азартом вел вперед. Вожди  вздохнули с  глубоким облегчением.
Вздохнул и я, и Нэтаки, снова стоявшая рядом со мной.
   - Какие упрямые головы у  этой молодежи, - заметил  Большое  Озеро, - как
трудно с ними управляться.
   -  Ты говоришь  правду, - сказал Спина  Видна, - если  бы не  ты, не твое
твердое  слово,  то  сейчас  в  прерии  лежало  бы  много мертвых. Теперь мы
отправимся в горы; может быть не скоро встретимся.
   - Да, -  согласился пикуни, - нам  лучше  расстаться, гнев наших  молодых
людей  скоро остынет. Давай  встретимся будущим летом, где-нибудь около этих
мест.
   Так и решили,  и пожав на  прощание всем руки, мы и покинули их. Прибыв в
наш  лагерь, Большое  Озеро дал приказ немедленно сняться,  и  палатки стали
поспешно  разбирать.  Он  также  дал   указания   айинайкикам  -  хватающим,
задерживающим,  -  группе  Общества   Друзей,  которая  была,  так  сказать,
полицией, не позволять ни одному из  молодых людей оставлять  лагерь  ни под
каким предлогом. Он боялся,  что  отделившись  от нас, они все же нападут на
кутене, которые уже  вытягивались в длинную колонну, направляясь на запад по
волнистой прерии. Немного позже выступили и мы,  взяв направление на юг;  на
второй  день после полудня пикуни разбили лагерь на реке  Марайас  в  нижнем
конце долины Медисин-Рок, прямо  против того места, где позже  был  построен
форт Конрад и  где сейчас  реку  пересекает  железная  дорога Грейт-Фоллс  -
Канада.
   На самом краю  нижнего конца долины, примерно в 100 ярдах  от  реки  и  у
подножия поднимающегося здесь холма  лежат образующие  круг  большие валуны,
частично  погрузившиеся в  почву,  - лежат, если железнодорожные вандалы  не
взяли  их  для  строительных  работ.  Диаметр   круга  равен  приблизительно
шестидесяти пяти футам. Отдельные валуны весят не меньше тонны. Кто  и зачем
уложил  их  здесь, я не смог узнать.  У черноногих нет никакого  предания об
этом;  они  только говорят, что это "сделано  предками" -  аккай-туппи. Это,
кстати, интересное слово. С ударением на  первом слоге, как  показано здесь,
его точное значение "давнишние люди". Но если произнести его с  ударением на
втором, а не  на первом слоге,  то оно  значит  "много  людей". Но в  первом
случае следовало бы добавить слово сумо - время, которое обычно опускается -
скорее всего ради благозвучия.
   Хотя черноногие  ничего не знают о  круге из валунов, но  у них  есть что
порассказать о магическом камне  (медисин-рок). Этот  камень лежит  рядом со
старой, изборожденной волокушами тропой, приблизительно в трех милях выше по
течению, у вершины холма на краю верхнего конца долины. В книге "Рассказы из
палаток черноногих" приводится история о камне, который,  стремясь отомстить
за оскорбление, преследовал  Старика и раздавил бы его в лепешку, если бы не
своевременно  подставленная  дубинка.  В   какой-то  степени   черноногие  -
пантеисты  [автор, видимо,  хотел сказать "анимисты".  -  прим. перев.], они
считают живыми многие неодушевленные предметы и поклоняются им.  Этот камень
- один из  нескольких, которым они  приносят жертвы и молятся.  Другой такой
камень находится на холме у реки Ту-Медисин, близ старого русла реки Марайас
-  тропы  к  реке  Белли. Это  кварц  с красными крапинами  -  красный  цвет
магический  или священный цвет - валун в  несколько тонн  весом. Он лежит на
очень   крутом  песчаном  склоне,   открытом   юго-западным  ветрам.  Ветер,
постепенно  перемещая  песок, подрывает камень,  и  он  мало-помалу оседает,
сдвигаясь  все ниже по склону холма. Хотя черноногие хорошо понимают причину
этого движения, камень этот для них - священный предмет. Проходя  мимо,  они
останавливаются  и  кладут на  него  браслет, ожерелье  несколько  бусин или
какое-нибудь другое приношение  и  просят  камень  быть  к  ним  милостивым,
хранить их  от всякого зла и даровать им долголетие  и  счастье. В последний
раз  когда  я проходил  мимо камня, на нем и  вокруг него  лежало не  меньше
бушеля разных  мелких приношений, они вероятно, лежат  и по сей  день,  если
только их не прибрали белые поселенцы.
   Через много лет  после,  того дня, когда я в  последний раз проезжал мимо
этого камня,  мы  с  Нэтаки  пересекали  долину  Ту-Медисин  в поезде  новой
железной дороги. Мы сидели в застекленной площадке заднего спального вагона,
откуда хорошо была видна вся долина. О, какой унылый, пустынный вид! Не было
уже сочной травы, даже полыни, которая когда-то густо  росла на равнине и на
склонах  холмов, было великолепных  старых тополей, зарослей ивы и ДР вишни,
окаймлявших реку.  Нэтаки молча стиснула  мне  руку  и я видел  слезы на  ее
глазах. Я  ничего не говорил, ни  о чем  не спрашивал. Я понимал,  о чем она
думает, и сам чуть не заплакал.
   Какая ужасная перемена!
   Нет уже наших друзей, исчезли стада  диких животных. Даже облик местности
изменился. Удивительно ли, что мы испытывали грусть?


        ГЛАВА ХIII
   ЖЕНЩИНА ИЗ ПЛЕМЕНИ СНЕЙК

   На  нижнем  конце  долины  напротив   Медисин-Рок   рукав  реки   Марайас
(Драй-Форк)  соединяется   с   руслом   основного   течения.  Весной   рукав
превращается  в бурный грязный поток,  но  большую часть года  это мелкая, а
иногда  и  вовсе  пересыхающая речка; вода в  ее  русле  сохраняется лишь по
глубоким ямам или там, где устраивают подпор прилежные бобры. Почему, почему
я упорно пишу в настоящем времени? Как будто и сейчас  там живут бобры! Но я
не буду переделывать написанной строки.
   На  следующий  день,  после  того как  мы  разбили  лагерь  у  этой реки,
предполагалась  охота  на  бизонов  в  прерии  за  Медисин-Роком,  где  было
обнаружено огромное стадо. Но  Хорьковый Хвост и  я предпочли отправиться на
разведку вверх по  рукаву Драй-Форк. В наших палатках лежало немало  кожаных
сумок  с сушеным мясом;  летние же  шкуры  бизонов  нам  были  не нужны,  и,
конечно, мы могли в любое время, в любом месте добыть сколько угодно свежего
мяса. Мы пересекли реку и проехали через речную долину, затем направились по
широкой, глубокой,  протоптанной  дикими  животными тропе,  шедшей вверх  по
довольно узкой пойме рукава Драй-Форк; мы ехали,  переправляясь то на ту, то
на эту сторону. Мы миновали много бобровых плотин и видели несколько бобров,
плававших в  своих прудах.  Тут и  там по  берегу узкими  полосами  тянулись
заросли  ивы;  иногда  из  них выбегал  в  сторону холмов белохвостый олень,
вспугнутый нашим приближением.  Встречались отдельные тополи,  искалеченные,
часто засохшие, со стволами, гладко отполированными бизонами, которые о  них
чесались. Попадалось множество  гремучих змей:  мы поминутно вздрагивали  от
раздававшегося рядом с тропой  внезапного звука, которым она предупреждала о
себе.  Всех  увиденных  змей мы  убивали,  если  не считать  одной или двух,
успевших уйти в близкие норы.
   По мере  того  как мы  поднимались  по  долине, антилоп  становилось  все
больше. Прерия между  рукавом Драй-Форк и ближайшей  к югу  речкой  в лощине
Пан-д'орей была одним из их излюбленных пастбищ в этой части страны.  Увидев
впереди  стадо  антилоп  или  бизонов,  мы, если  можно было, объезжали его,
поднимаясь  по лощине в прерии; нам  не  хотелось,  чтобы  животные в панике
разбегались перед нами, давая этим знать, может быть, близкому врагу о нашем
присутствии и о том куда мы направляемся.
   Мы покинули лагерь не раньше восьми или девяти часов, много позже отъезда
охотников на бизонов,  и к полудню были уже далеко в верховьях Драй-Форка  в
двенадцати-четырнадцати милях от лагеря. К западу и востоку тянулся  длинный
залесенный гребень; зелень  прерывалась скалами песчаника. Мы направились  к
ним  вверх  по  лощине.  Доехав  до подножия гребня,  мы привязали лошадей к
колышкам и,  взобравшись на гребень, сели, чтобы осмотреть местность. Я взял
с собой жареный филей антилопы  и, развязав мешочек, разложил еду на плоском
камне.
   - Возьми себе тоже, - сказал я.
   Хорьковый Хвост отрицательно покачал головой.
   - Что ты? - спросил я, -  не хочешь есть? Возьми себе половину. Я  брал и
на тебя.
   "Неразумно,  - ответил  он, - есть  в разведке,  на охоте или когда едешь
куда-нибудь в сторону от  лагеря. Нужно  наесться  как  следует утром, когда
встанешь, - съесть  очень много. Затем  седлай лошадь и выезжай.  Чувствуешь
себя крепким, едешь и едешь. Скажем, ты  охотишься, может быть, неудачно, но
ты не теряешь бодрости; ты все едешь, твердо веря, что тебе еще повезет, что
ты  скоро встретишь группу антилоп или бизонов или какую-нибудь дичь. Солнце
поднимается все выше и выше, доходит до середины, начинает опускаться в свою
палатку за краем [краем  света]. У тебя к седлу привязана пища,  ты говоришь
себе: "Я голоден, остановлюсь и поем".
   На  вершине  какого-нибудь гребня  или  холма  ты  слезаешь с  лошади  и,
полулежа, отдыхая на земле, начинаешь есть; а тем временем твои ясные зоркие
глаза  исследуют  прерию  и долины  или кустарники и  склоны гор,  отыскивая
что-нибудь  живое.  Конечно,  ты очень  голоден.  Еда  во рту  кажется  тебе
вкусной, желудок твой требует, чтобы ты его наполнил, и ты продолжаешь есть,
пока не  исчезнет последний  кусочек. И тогда,  хайя! Какая наступает в тебе
перемена! Тело твое вдруг расслабляется, глаза больше не пытаются проникнуть
вдаль, веки опускаются.  Земля кажется  такой удобной, Это мягкое ложе. Тебя
клонит ко сну. Только с большим усилием  ты удерживаешься, чтобы не заснуть.
Так ты лежишь, а солнце все опускается,  все опускается к своей  палатке, ты
знаешь, что следовало бы встать, что нужно сесть на лошадь  и ехать, пока не
увидишь, что там, за тем высоким длинным  гребнем, но еда сделала свое дело,
и  ты лжешь самому  себе, говоря:  "Не думаю,  чтобы там за  гребнем я нашел
дичь.  Отдохну   здесь  немного,  а  потом  отправлюсь  домой.  Наверное,  я
что-нибудь убью  на обратном пути". Так ты полулежишь разленившийся, сонный,
как насытившийся медведь, а к вечеру встаешь и отправляешься домой, не найдя
по дороге никакой дичи. Ты возвращаешься  в свою палатку, твои видят  что ты
не  привез  ни мяса, ни шкур. Твои женщины, ничего не  говоря,  расседлывают
лошадь; ты входишь  и  садишься на свое  ложе; тебе  стыдно  и ты  начинаешь
врать, рассказываешь, как далеко ты ездил, как опустела  вся округа и как ты
дивишься, куда могла деться вся дичь".
   -  Нет,  друг,  мне филея не надо. Ешь, если хочешь сам. Дай-ка  мне твою
подзорную трубу, я осмотрю местность.
   Все,  что говорил Хорьковый Хвост, была  правда. Разве я не испытывал уже
не раз  расслабленность, сонливость, вызванную полуденным завтраком? Я решил
никогда больше  не брать с собой еду, отправляясь в однодневную поездку.  Но
этот раз не в счет. Я съел больше половины жаркого, присоединился к товарищу
покурить и заснул.
   Хорьковый  Хвост должен был несколько  раз толкнуть меня в  бок, пока ему
удалось разбудить меня. Я сел и протер глаза. Горло у меня пересохло; во рту
был  противный вкус - все  из-за полуденного завтрака  и сна.  Я увидел, что
солнце уж прошло полпути, опускаясь к далеким  синим вершинам Скалистых гор.
Долго же я спал!  Мой друг внимательно смотрел в трубу на что-то к западу от
нас и бормотал себе под нос.
   - Что ты видишь? - спросил я, лениво зевая, и потянулся за  его трубкой и
кисетом.
   - Не может быть, - ответил он, - чтобы  я действительно  видел то, что  я
вижу.  И  все  же  я  уверен,  что  ни глаза,  ни  подзорная  труба меня  не
обманывают. Я  вижу женщину, одинокую женщину, которая идет  пешком по верху
гребня прямо на нас.
   - Дай посмотреть, - воскликнул я, бросив трубку, и взяв подзорную трубу -
ты уверен, что это тебе не снится?
   - Посмотри сам, - ответил он, - она на третьем бугре отсюда.
   Я  навел  подзорную  трубу на указанный им  бугор. Действительно,  по его
зеленому   склону,  легко   шагая,  спускалась  женщина.  Она  остановилась,
повернулась  и, заслонив рукой глаза  от солнца, посмотрела на юг, потом  на
север, наконец назад в ту сторону,  откуда пришла. Я заметил,  что она несла
на  спине  небольшой  узелок и держалась прямо; у нее была тоненькая фигура.
Очевидно, молодая  женщина. Но  почему она  здесь и  идет пешком по обширной
прерии, громадность  и безмолвие которой должны наводить  ужас на одинокую и
беззащитную женщину.
   - Что ты об этом думаешь? - спросил я.
   - Я  ничего  не думаю,  - ответил Хорьковый Хвост, - бесполезно  пытаться
объяснить  такое  странное явление. Она  идет  сюда.  Мы  встретимся,  и она
расскажет нам, что все это значит.
   Женщина скрылась  из виду во впадине за  вторым  бугром гребня,  но скоро
появилась наверху бугра и, продолжая  идти  вперед,  спустилась  в следующую
впадину. Поднявшись  на вершину  бугра,  на склоне которого  мы  сидели, она
сразу увидела нас и остановилась. Поколебавшись мгновение, она снова пошла к
нам своей  непринужденной, легкой,  грациозной  походкой. Боюсь, что оба  мы
бесцеремонно  и  холодно  уставились  на  нее,  но в  манере ее,  когда  она
подходила  прямо к нам, не было  ни страха, ни неуверенности.  Первое, что я
увидел,  были  красивые  глаза:  большие, ясные,  ласковые, честные глаза; в
следующее мгновение я увидел, что у нее чрезвычайно красивое лицо, блестящие
длинные волосы, аккуратно заплетенные, стройная фигура. Она подошла вплотную
к нам и сказала:
   - Как?
   - Как, как? - ответили мы.
   Она  сняла  свой узелок, села  и начала говорить  на  непонятном  для нас
языке. Мы прервали ее знаками и сказали, что не понимаем ее речи.
   - Это женщина из племени снейк  (Змея), - сказал Хорьковый Хвост. Я знаю,
что она из этого племени по покрою и рисунку ее мокасин.
   Хотел бы я  знать, к  какому племени  принадлежал,  в какую эпоху жил тот
человек, которому  пришла мысль создать язык жестов, при помощи которого все
племена  прерий от Саскачевана до Мексики могут разговаривать между собой  и
сообщать все,  чего  не  может произнести их язык. Вот мы сидели и не  могли
понять   ни  слова  из  языка  этой  женщины,  но  благодаря   удивительному
изобретению кого-то из древних, незнание языка не имело для нас значения.
   - Кто ты? - спросил Хорьковый Хвост, - и откуда ты идешь?
   - Я -  снейк,  - ответила  женщина знаками,  -  и  иду я из  лагеря  моею
племени, издалека с юга.
   Она остановилась, и мы  объяснили знаками, что понимаем. Несколько секунд
она сидела и думала, наморщив лоб и вытянув губы. Затем продолжала:
   - Три  зимы тому назад я стала  женой Двух Медведей. Он был очень красив,
очень храбр, у него было доброе сердце. Я любила его, он любил меня, мы были
счастливы.
   Она  снова  замолчала;  по  ее  щекам  катились слезы. Она  несколько раз
смахнула их и с усилием продолжала:
   - Мы были очень счастливы, потому  что  он  никогда не сердился. Никто  в
нашей палатке никогда не слышал недовольных  речей. Это  была палатка пиров,
песен и смеха.  Каждый день  мы молились Солнцу, просили  у него продолжения
счастья, долгой жизни.
   Три  месяца  тому  назад,  за два  месяца  до  этого, который  уже  почти
кончился,  произошло  то,  о  чем я  рассказываю,  Зима  уже прошла,  начала
появляться трава и листья. Однажды утром, проснувшись, я увидела, что я одна
в  палатке. Мой вождь встал, когда  я  спала и ушел. Он взял ружье, седло  и
веревку, из этого я поняла, что  он  отправился на охоту.  Я  была рада. "Он
принесет домой мясо, - сказала  я, - какое-нибудь  жирное мясо, и мы устроим
пир". Я  набрала дров, принесла воды,  а  затем села ждать  его возвращения.
Весь день я сидела  в палатке, ожидая его; шила мокасины, прислушивалась, не
раздастся ли топот его охотничьей лошади.  Солнце зашло, и я развела большой
огонь. "Теперь уже он скоро придет", - сказала я.
   Но нет, он все не шел, и я начала беспокоиться. До глубокой ночи я сидела
и ждала, и страх все сильнее и сильнее сжимал мое сердце. Скоро жители нашей
деревни  легли спать. Я встала и пошла в палатку  моего  отца.  Но  не могла
заснуть. Когда наступило  утро, мужчины выехали на поиски моего вождя.  Весь
день  они искали в прерии, в  лесу, на берегах реки, но не  нашли ни его, ни
каких-либо  следов  его ни  его  лошади.  Три  дня  они  разъезжали по  всем
направлениям  и  затем  прекратили поиски. "Он  умер,  -  сказали они, -  он
утонул, или его убил медведь, или же какой-нибудь враг. Должно быть, это был
враг, иначе его лошадь вернулась в свой табун".
   Но  я думала, что он жив;  я не могла  поверить  в  его  смерть. Моя мать
говорила мне, чтобы  я отрезала свои волосы, но я не  хотела. Я  сказала ей:
"Он  жив.  Когда он вернется, то  разгневается, если увидит,  что  нет  моих
длинных волос, потому  что  он  их  любит,  Много  раз  он сам расчесывал  и
заплетал их".
   Шли дни, а я все ждала, ждала, смотрела, не идет ли он.  Я начала думать,
что он, может быть, умер, и тут однажды ночью мой сон вселил в меня надежду.
На следующую ночь и на следующую за ней я видела тот же сон, а на четвертую,
когда  мой  сон привидился  мне  снова и сказал мне то же, я поняла, что это
правда,  что он  жив. "Далеко на севере,  - сказал мне мой  сон, - на реке в
прериях твой  вождь лежит раненый и больной  в  лагере  жителей прерий. Иди,
отыщи его  и  помоги ему выздороветь.  Он  грустит в одиночестве,  он  зовет
тебя".
   Я собралась и однажды вечером,  когда все уснули, отправилась в путь: это
был единственный способ  уйти. Если бы отец и  мать знали, что я  собиралась
сделать,  они  бы меня  задержали. Я взяла с  собой  еды, шило  и сухожилия,
большой запас кожи для мокасин. Когда моя провизия кончилась, я стала ловить
силками белок,  зайцев, выкапывала корни; я не голодала. Но путь был долгий,
очень долгий, и я боялась медведей, бродивших по ночам. Они не причинили мне
вреда.  Мой  дух сна,  должно  быть, не давал им  обидеть меня. Лагерь этот,
сказал мне дух сна, там, откуда видны горы. После многих дней пути я вышла к
Большой реке и еще много дней  шла вниз по ней, пока не увидела  дома белых,
но лагеря, который искала, не  нашла. Повернув  на север и дойдя  до  первой
реки, я двинулась вдоль нее к  горам, но и там не нашла людей. Тогда я снова
пошла  на север  и  шла, пока  не  вышла  к этой  маленькой  речке, и  здесь
встретила вас. Скажите мне, не в вашем ли лагере мой вождь?
   Вы говорите,  сумасшедшая? Ну,  это зависит  от  точки зрения. Есть  люди
верящие   в  "рай,  обещанный  пророками".  Некоторые,   например,  верят  в
откровение, будто бы явленное некоему Джозефу Смиту; другие веруют в Аллаха;
некоторые в исцеление болезней верой во Христа; у других разные иные религии
и верования. Если  все они сумасшедшие,  то и эта индианка была сумасшедшая,
так как верила в сон, ни на секунду не сомневаясь, что следуя его указаниям,
она найдет своего дорогого, пропавшего мужа. Для  большинства индейцев сон -
это действительность. Они верят, что во сне общаются с духами, верят, что их
тени-души, временно  освободившись от тела, странствуют далеко  и переживают
разные приключения. Если, например, черноногому  приснится зеленая трава, то
он абсолютно уверен, что доживет до следующей весны.
   Мы, конечно, были вынуждены сказать страннице, что ее пропавшего мужа нет
в нашем лагере. Хорьковый Хвост сообщил ей также, что у нас гостят несколько
северных  черноногих  и людей  племени блад, и  посоветовал пойти с  нами  и
расспросить их. Она охотно  согласилась на это, и  мы отправились домой. Мой
друг  ехал  на норовистой  маленькой  кобыле  на которой нельзя было  сидеть
вдвоем; я был вынужден посадить  женщину позади себя, и мы вызвали сенсацию,
когда около захода солнца въехали в лагерь.
   Хорьковый  Хвост согласился приютить ее в своей палатке; я надеялся,  что
ссажу ее поблизости, не замеченный хозяйкой одного  дома, стоявшего  немного
дальше.  Но не  тут-то было. Я издалека увидел Нэтаки; она стояла и смотрела
на  нас,  на красивую  молодую  женщину,  сидящую верхом  позади меня крепко
обхватив руками мою талию. Когда я подъехал  к своей  палатке, никто меня не
встретил; впервые мне позволено было  расседлать самому свою лошадь. Я вошел
в палатку и сел. Нэтаки жарила мясо; она  не заговорила со мной и не подняла
глаз. Молча она подала мне воду, мыло,  полотенце и гребень. Когда я умылся,
Нэтаки поставила  передо мной миску супу, мясо, и тут она посмотрела на меня
грустным  укоризненным взглядом. Я глупо и растерянно ухмыльнулся, хотя я ни
в  чем не  был  виноват, но как-то не мог  ответить на ее  взгляд и поскорей
занялся едой. Жена  моя убежала в другой конец палатки, покрыла голову шалью
и  расплакалась.  Раньше мне казалось, что  я голоден, но почему то еда была
невкусная. Я немного поел, нервничая, затем вышел в  отправился к Хорьковому
Хвосту.
   - Пошли свою мать в мою палатку, - сказал я, - и пусть она  все расскажет
Нэтаки.
   - Ага! - засмеялся он, - молодые поссорились, да? Девочка ревнует? Ладно,
мы это живо уладим; и он попросил мать пойти к нам.
   Часа  через  два,  когда  я пошел домой, Нэтаки встретила меня  радостной
улыбкой, настояла на  том,  чтобы я поужинал второй раз и подарила мне  пару
роскошных мокасин, которые она тайно шила, чтобы принарядить меня.
   -  Бедная женщина снейк, - сказала она,  когда мы уже засыпали, - как мне
ее жалко. Завтра я подарю ей лошадь.


        ГЛАВА XIV
   ЖЕНЩИНА СНЕЙК ИЩЕТ СВОЕГО МУЖА

   Нэтаки  гордилась принадлежавшим ей  маленьким  табуном лошадей, частично
родившихся от кобыл,  которых в разное  время  дарили ей  родственники.  Она
любила говорить об  этих  лошадях, описывая цвет, возраст  и приметы каждой.
Безлошадный  черноногий  был мишенью  упреков  и предметом  жалости.  Лошади
составляли богатство племени, и владелец  большого табуна занимал положение,
которое можно сравнить только с положением миллионера у нас. Были  отдельные
индейцы, которым  принадлежало от ста до  трехсот-четырехсот лошадей. Если у
владельца не было сыновей, то он  брал какого-нибудь  мальчика сироту, чтобы
пасти табун и водить лошадей  два или три раза в день на  водопой. Владельцы
любили часами сидеть в  прерии  или на холмах,  чтобы  быть  среди табуна  и
наслаждаться видом лошадей, щиплющих сочную  траву. Когда кто-нибудь умирал,
основная  часть его собственности делилась между мужскими родственниками; их
бывало  так  много, что  редко  случалось кому-либо наследовать значительное
число лошадей. Тому, кто  мог считать своих лошадей сотнями, они доставались
во  время частых набегов на  соседние племена,  в лагеря которых  нужно было
прокрадываться ночью, в  рукопашных схватках во многих боях. Не удивительно,
что  такой  человек  гордится  своими  лошадьми, самим  собой  и  что  народ
относится к нему с уважением.
   Табуном Нэтаки  ведал  ее дядя, Рыбья Шкура, у  которого тоже  было много
лошадей. Когда на  другой день,  после  того  как  мы  нашли женщину  снейк,
лошадей Нэтаки выгнали на  пастбище, она выбрала  сытую, толстобрюхую  пегую
лошадь, выпросила  у  одной  из теток старое женское седло, положила его  на
лошадь  и отвела ее к палатке  Хорькового Хвоста. Она передала женщине снейк
концы  поводьев. Сначала  та не понимала, что означает  этот жест. Но  когда
Нэтаки знаками  объяснила ей, что  лошадь будет ее, что это подарок, она так
радовалась, что приятно было на нее смотреть. Обе женщины очень подружились,
и некоторое время женщина снейк жила с нами. "Я отдыхаю, - говорила она, - и
расспрашиваю посетителей из других племен. Если я вскоре ничего не услышу  о
своем вожде, то снова отправлюсь на поиски.
   Но ей не было суждено  исполнить свое намерение. Однажды, когда Нэтаки  и
она собирали в лесу дрова, мимо них прошел направлявшийся в наш лагерь отряд
племени блад. Она  побежала за ними со  всех ног. Нэтаки последовала за ней,
думая, что бедная женщина лишилась  разума. Гости слезли с лошадей и вошли в
палатку  нашего  вождя. Женщина снейк, взволнованная, дрожащая, указывала на
чернопегую  лошадь, одну из  тех,  на которых приехали  гости, и говорила на
языке жестов:
   - Я знаю ее, лошадь моего вождя. Спросите этого человека, где он ее взял.
   Нэтаки  вошла в  палатку и  передала просьбу  одной из женщин,  а та, как
только  в разговоре  наступила  пауза,  повторила  просьбу  Большому  Озеру.
Конечно, все ее слышали, и один из гостей сказал:
   - Пегая лошадь моя, я захватил ее.
   - Введите эту женщину сюда, - приказал Большое Озере и рассказал гостям о
том, как мы нашли ее одну в прерии, про ее сон и поиски мужа.
   Она вошла, горя нетерпением, позабыв о врожденной женской  робости, туда,
где сидело много вождей и старейшин.
   - Кто, - быстро показывала она жестами, - кто ехал на пегой лошади?
   - Я, - ответил жестами блад, - в чем дело?
   -  Это моя лошадь, лошадь моего мужа, та, на  которой  он выехал  из дому
однажды утром, три месяца тому назад. Что с моим мужем? Видел ли ты его? Как
его лошадь попала к тебе?
   Блад поколебался мгновение, затем ответил:
   -  Мы  были  в  военном  походе, далеко  к югу  от  Много  дающей  земли.
[Местность вблизи  Хелины  (штат  Монтана).  Этот  город,  кстати,  носит  у
черноногих то же имя. Край  был  богат дичью  и ягодами, откуда его название
кво-токвюси-сакэм (много - дающая - земля) - Прим. авт.]  Как-то на рассвете
на нас напал  человек верхом на  пегой  лошади, и я убил  его. Лошадь я взял
себе.
   Когда  он  жестами  отвечал  ей, женщина вдруг  заметила  ем  ожерелье из
медвежьих когтей. Указывая на него, она задохнулась ужасным, полным отчаяния
рыданием и выбежала вон из палатки. Она пробежала, плача, через лагерь, села
на краю леса, накрыла голову плащом и начала причитать по убитому.
   Слыхал ли читатель когда-нибудь, как женщина из  прерии оплакивает потерю
любимых, как она  в отчаянии, с разбитым сердцем часами повторяет его или ее
имя,  снова  и снова? Нет  ничего на  свете  горестнее,  сильнее передающего
чувство  человека, которого  смерть лишила  любимого  ребенка, родственника,
товарища. Я  могу сравнить с этим одно - стон  горюющей  голубки. Этот  плач
воплощает все  чувства, все мысли  совершенно одинокой, покинутой. Я  где-то
читал или  слышал, будто бы индеец, сегодня потерявший кого-нибудь, забывает
об этом назавтра. К черноногим и  манданам это  никак не относится. Не раз я
слышал, как черноногие  горюют о  человеке, умершем много  лет  тому  назад.
Манданы  заботились об останках  покойников.  Каждая семья хоронила своих на
кладбище,  располагая могилы маленьким  кругом,  и  оставшиеся в живых часто
отправлялись  туда, чтобы положить  там самую  лучшую  еду  и  поговорить  с
черепами дорогих  покойников в точности так, как если  бы  они были  живы во
плоти.  Не годится  англосаксу  кичиться постоянством  своих привязанностей;
этому он может еще поучиться у  презираемых им краснокожих. У  индейцев  - я
говорю об упомянутых выше двух племенах  - никогда не бывало разводов, кроме
случаев, когда они были вызваны супружеской изменой, да и такие разводы были
редки. Никогда  также индейцы  не мучат и  не  бросают своих детей. Родители
индейцы безгранично любят своих  детей, гордятся ими, жертвуют  им всем. И с
такой же любовью молодежь относится к старшим. Семейные узы у них священны.
   Я часто слышал, как черноногие  называют белых  бессердечными за  то, что
они оставили своих родителей  и родной  дом, чтобы  странствовать  в поисках
приключений по чужим землям.  Они  не могут понять, как человек, чувствующий
по-настоящему,  может расстаться  с отцом и матерью, как  бывает  у  нас, на
месяцы и годы. "Жестокие сердца", "сердца из камня", - говорят они о  нас, и
не без основания.
   Женщина снейк продолжала горевать, проводя  в плаче большую часть времени
наверху на холме или  на  опушке леса. Она отрезала себе волосы, расцарапала
щиколотки,  мало ела, похудела, смотрела на  все  безучастно. Наконец настал
день, когда  она,  вместо  того чтобы  встать  со  всеми  жившими  в палатке
Хорькового Хвоста, осталась лежать на своем ложе.
   - Я умираю, - сказала  она на языке жестов, -  и рада  этому. Я не поняла
своего  сна. Я думала, что мне велено искать  моего вождя во плоти. На самом
деле сон  значил  что моя тень должна  искать  его тень. Теперь я это поняла
ясно и через несколько ночей отправлюсь за ним. Я знаю что найду его.
   И она отправилась за ним. Она умерла на четвертый день болезни. Женщины с
уважением  достойно  похоронили   ее  на   стоявшем  неподалеку  дереве.  [У
черноногих, как и у многих других племен  земного шара, в прошлом был широко
распространен обычай хоронить умерших на деревьях или  на высоких деревянных
помостах, где их не достали бы хищные звери.]


        ГЛАВА XV
   Я ВОЗВРАЩАЮСЬ К СВОИМ

   Длинные летние дни текли неторопливо, мирно, счастливо. Не было нападений
на  нас военных отрядов, а  молодежь, ходившая в походы  на  другие племена,
возвращалась нагруженная добычей, без потерь.
   Может быть, в  те  времена я не имел привычки  особенно  задумываться над
разными  вопросами.  Но я чувствовал удовлетворение, был  совершенно доволен
тем,  что  приносил  мне каждый день  и каждый час, и не думал о будущем и о
том, что  оно мне  сулит.  Но одно меня  беспокоило - настойчивые письма  из
дому,  требовавшие  моего возвращения.  Я получал  письма  с  опозданием  на
несколько  месяцев,  так же как  и нью-йоркскую "Трибьюн" и другие газеты. Я
перестал  читать   газеты,   ограничиваясь  заголовками;   газеты   меня  не
интересовали, но меня не могло не волновать содержание писем. Были серьезные
причины,  по которым я  должен был  прислушиваться к письмам  и  отправиться
домой ко  дню своего совершеннолетия или еще раньше. Немало неприятных минут
переживал я перед тем, как  взломать печати; затем, бросив их  в огонь очага
палатки, я отправлялся  вместе с Нэтаки кататься верхом, или на какой-нибудь
пир,  или в  собрание друзей.  Интересно было видеть, с  какой  чрезвычайной
тщательностью обращались с моей  почтой. Мои  друзья  в Форт-Бентоне надежно
увязывали ее в пакет, а  затем те, кому они вручали, снова заворачивали ее в
разные покрышки и наново перевязывали. Черноногие всегда относились к письму
и чтению, как к важнейшему из умений. Бывало, какие-нибудь черноногие часами
просиживали за рассматриванием,  картинок в моих журналах и газетах, и  хотя
они упорно держали их боком или даже вверх ногами, но, по-видимому, несмотря
на это, понимали, что они значат. Нэтаки имела обыкновение разворачивать мои
письма и пытаться узнать, что в них написано, хотя, разумеется,  не знала ни
одной  буквы  алфавита.  Она  очень быстро  научилась узнавать  почерк  моей
матери,  и  если я получал письма от других, написанные  характерным женским
почерком,  внимательно глядела на меня когда я их читал, а затем спрашивала,
кто их написал.
   - Ну,  - отвечал я небрежно, - это письма от  родственниц,  женщин нашего
дома;  просто  они сообщают мне разные  новости и спрашивают, здоров  ли  я,
хорошо ли мне.
   Тогда она с сомнением качала головой и восклицала:
   - Родственники! Как же родственники! Скажи мне по правде, сколько у  тебя
девушек в той стране, откуда ты пришел?
   Я  отвечал искренне, клялся Солнцем, призывая его в свидетели того, что у
меня есть только одна любимая, которая стоит тут, и она удовлетворялась этим
до получения следующей пачки писем.  Лето шло, и письма  стали приходить все
чаще.  Я  понимал  со  все растущим  сожалением,  что  дни  моих  счастливых
беззаботных странствований  идут к  концу, что я должен отправляться домой и
начинать карьеру, которой от меня ждут.
   Мы покинули Марайас вскоре  после  смерти женщины снейк и двинулись на юг
через лощины Пан-д'орей-кули и Ни.  Мы разбили лагерь на реке Титон, которую
Льюис   и    Кларк   назвали    Тэнси,   а    черноногие   удачно    назвали
Ун-и-кис-ис-и-си-сак-та,  Молочная  река (Милк), так  как  воды ее в  нижнем
течении  всегда  молочного  цвета.  В конце августа  мы перешли в местность,
расположенную на  этой  реке  всего в трех  милях  к северу от Форт-Бентона.
Почти каждый день я ездил туда, часто в сопровождении Нэтаки, у которой была
какая-то  неутолимая  жажда  ярких  ситцев,  лент,  шалей   и  бус.  Там  мы
встречались с  Ягодой и его милой женой, с его матерью и Женщиной Кроу;  обе
подруги недавно вернулись от манданов, у которых они гостили. Однажды в форт
явился и Гнедой Конь  со своим  обозом.  Он и  Ягода делали приготовления  к
зимней торговле.  У меня начало  сильно  портиться настроение. Я  показал им
письма,  сказал, чего от меня ждут, и объявил,  что  должен  возвращаться на
Восток. Они оба долго,  громко, раскатисто хохотали и хлопали друг  друга по
спине, а я мрачно, с упреком  смотрел на них. Мне  не казалось, что я сказал
что-нибудь шутливое или смешное.
   -  Он отправится домой, -  сказал Гнедой Конь,  - и будет  впредь хорошим
пай-мальчиком.
   - И будет посещать церковь, - добавил Ягода.
   - И  будет ходить трудным, но  праведным путем  до скончания мира  и тому
подобное, - закончил Гнедой Конь.
   - Видите  ли.  - возразил я,  - я  должен  поехать,  как  бы ни  хотелось
остаться здесь с вами. Я просто должен ехать.
   -  Да, -  согласился  Ягода,  - ты  действительно должен поехать,  но  ты
вернешься. Да,  ты  вернешься,  и скорее,  чем  ты думаешь. Прерии  и  горы,
свободная  жизнь  держат  тебя  и  никогда  не  отпустят.  Я знавал  других,
возвращавшихся отсюда  в Штаты, но  если они тут же  не  умирали,  то  скоро
приезжали сюда обратно.  Они ничего не могли  поделать. Имей в виду,  я  сам
туда возвращался.  Поступил там учиться, но  Монтана звала меня,  и мне  все
время было не по себе, пока  я не увидел снова  ее освещенные солнцем пустые
прерии и Скалистые горы, резко и ясно вырисовывающиеся вдали.
   - А потом, - вставил Гнедой  Конь на языке черноногих, на котором говорил
с такой  же  легкостью, как  на английском, - а потом,  как  обстоит  дело с
Нэтаки? Ты думаешь, что можешь позабыть ее?
   Он  попал в самое  чувствительное  место. Это-то и мучило меня. Я не  мог
ответить. Мы сидели в углу в салуне  Кено Билля. Я вскочил со стула, выбежал
вон и, сев на лошадь, поскакал через холм в лагерь.
   Мы поужинали: ели  сушеное  мясо и спинное сало  (оса-ки),  тушеные сухие
яблоки  - как  все  это было вкусно - и хлеб, выпеченный из  пресного теста.
Потом я лег и несколько часов вертелся и метался на своем ложе.
   - Нэтаки, - спросил я наконец, - ты не спишь?
   - Нет.
   - Я хочу тебе что-то сказать.  Я должен  на время  уехать. Меня зовут мои
домашние.
   - Это для меня не новость. Я давно уже знала, что ты уедешь.
   - Откуда ты знала? - спросил я. - Я никому об этом не говорил.
   -  Разве  я не видела, как  ты читаешь эти  маленькие бумаги? Разве я  не
смотрела при этом на твое лицо? Я видела,  что  говорят тебе  эти  письма. Я
знаю, что ты собираешься покинуть меня.  Я всегда знала, что так  будет.  Ты
такой же, к и все белые. Они все неверные, бессердечные. Они женятся на один
день.
   Она начала плакать.  Всхлипывала не  громко,  а  тихонько, с отчаянием, с
болью в  сердце. Как  я  себя ненавидел!  Но я уже заговорил на  эту тему. Я
чувствовал, что должен  довести дело до конца, и начал лгать ей, испытывая к
себе  с  каждым мгновением  все  большую  ненависть.  Я сказал ей,  что  мне
исполнился  двадцать один год,  что в это время белый становится мужчиной. Я
сказал, что  я должен  вернуться  домой, чтобы  подписать бумаги, касающиеся
имущества, оставленного моим отцом.
   - Но, - сказал  я, призывая в свидетели моих слов Солнце,  - я вернусь, Я
вернусь  через несколько месяцев, и мы  снова  будем счастливы. Пока меня не
будет, Ягода позаботится о тебе и твоей доброй матери. Ты ни в чем не будешь
нуждаться.
   Так я  лгал, объясняясь с  ней. Я развеял ее опасения  и  утешил ее;  она
спокойно заснула.  Но я не мог заснуть. утром я опять поехал  в форт и долго
разговаривал  с Ягодой.  Он  согласился  заботиться о Нэтаки  и  ее  матери,
снабжать  их необходимой пищей  и  одеждой,  до  того  времени,  как  я  ему
объяснил, пока Нэтаки не позабудет  меня  и  не станет женой другого. У меня
перехватило горло, когда я сказал это. Ягода тихонько засмеялся.
   -  Она никогда не будет женой другого, - сказал он,  - ты будешь счастлив
вернуться. Не пройдет и шести месяцев, как я с тобой увижусь.
   Последний в эту навигацию пароход разгружался у набережной; он должен был
на  следующее  утро отправиться  в  Сент-Луис. Я  вернулся в лагерь  и  стал
готовиться  к  отъезду. Делать было  почти нечего, только  упаковать немного
индейских вещей,  которые я хотел взять  с  собой на родину,  Нэтаки поехала
обратно в форт вместе со мной, и мы провели вечер с Ягодой и его семьей. Это
было для  меня невеселое время. Мать Ягоды и  верная старая Женщина Кроу обе
долго и серьезно читали мне лекцию об обязанностях мужа по отношению к жене,
о верности - мне было больно слушать их, так как я собирался сделать то, что
они так сурово осуждали.
   Наутро я расстался с  Нэтаки, пожал всем  руки и  взошел на борт. Пароход
вышел на  середину  реки, повернул, и мы понеслись вниз  по быстрому течению
через Шонкинскую косу и по излучине. Старый форт,  счастливые дни прошедшего
года превратились в воспоминания.
   На  пароходе  было много  пассажиров, главным  образом золотоискателей из
Хелины  и  Вирджиния-Сити,  возвращавшихся в  Штаты с  большим  или  меньшим
количеством золотого песку.
   Они играли в карты, пили, и в тщетной попытке избавиться от своих мыслей,
я присоединился к их безумной компании. Помню,  что я проиграл за раз триста
долларов  и  что  мне было очень  плохо от скверных спиртных напитков. Около
Кау-Айленд я чуть  не  упал  за борт.  Мы наехали на  большое стадо бизонов,
плывших  через  речку,  и я  попытался, стоя  в  носу,  накинуть  веревку на
огромного старого  самца. Петля удачно охватила его голову, но я и  три моих
помощника не  рассчитывали на такой рывок,  какой мы испытали, когда веревка
натянулась.  Мгновенно  ее вырвало  из  наших рук.  Я  потерял равновесие  и
полетел бы  вслед за ней в  воду, если  бы стоявший  позади  меня человек не
схватил меня за ворот и не оттащил назад.
   Каждый  вечер  мы пришвартовывались к берегу. Когда вошли в Дакоту, стали
дуть встречные ветры. В начале октября, когда мы  прибыли в Каунсил-Блафс, я
с  радостью покинул пароход и сел в  поезд  Тихоокеанской  железной  дороги.
Через несколько дней я приехал в маленький город в Новой Англии, где был мой
дом.
   Я смотрел на город и его жителей  новыми глазами. Я был равнодушен к ним.
Это было  красивое место, но  все  перегороженное  заборами,  а целый год  я
прожил там,  где оград не знают. Люди здесь  были хорошие,  но какая  узость
мысли! Их  жеманные  и скованные условностями  манеры напоминали безобразные
изгороди,  огораживающие здешние  фермы.  Вот как  большинство  из них  меня
приветствовало: "А, юноша, значит  ты вернулся домой? Целый  год  у индейцев
прожил? Чудо, что тебя не оскальпировали. Индейцы,  я слыхал, ужасный народ.
Что  ж,  погулял  и  будет. Я  думаю,  ты  теперь  остепенишься и  займешься
каким-нибудь делом".
   Только с двумя людьми во всем  городишке можно было говорить о том, что я
видел,  что делал,  так как только они  могли понять меня. Один из  них  был
бедный маляр, с которым порядочные люди не  общались, так как он  не посещал
церкви и иногда среди бела дня заходил в бар. Другой был бакалейщик. Оба они
охотились на лисиц и куропаток  и любили  жизнь  в диких местах. Вечерами  я
долго сидел  с  ними у  печки в бакалейной лавке, после  того как  степенные
деревенские люди улягутся спать, и рассказывал об обширных прериях  и горах,
о диких животных и краснокожих. Воображение рисовало им эту  чудесную страну
и свободную жизнь в  ней, и  они вскакивали от волнения и шагали по комнате,
вздыхая и потирая руки.  Им хотелось  увидеть, испытать все это, как видел и
пережил я, но они были "прикованы к тачке". Они не могли оставить дом, жену,
детей. Я жалел их.
   Но даже им я ничего не говорил еще об  одной ниточке, которая привязывала
меня к той солнечной стране. Не было ни минуты, когда бы я не думал о Нэтаки
и несправедливости, которую совершил по  отношению к ней. За несколько тысяч
миль, разделявших  нас,  я  видел ее  мысленным  взором, видел,  как  она  с
безучастным  видом  помогает матери в разных домашних  делах в  палатке.  Не
слышно было ее звонкого, открытого,  заразительного смеха, а  выражение глаз
было далеко не счастливым. Так я видел ее в воображении днем,  а по ночам во
сне. Я просыпался, зная, что только что говорил с  ней на языке черноногих и
пытался оправдать перед ней свою неверность.
   Дни  проходили убийственно  однообразно в постоянных  спорах  с  родными.
Слава богу, с матерью я не  спорил, я думаю,  что она  сочувствовала мне. Но
были  еще  дяди и тети и старые  друзья моего давно умершего отца. Все  они,
конечно, имели самые лучшие намерения и считали  своей обязан  ностью давать
мне  советы  и  заботиться  о  моем  будущем.  С  самого  начала  мы  заняли
противоположные позиции. Они притянули меня к  ответу в связи с моим отказом
посещать   церковь.   Посещать  церковь!  Слушать  проповедь,   наверное,  о
предопределении  и о  геенне  огненной, уготованной  всея кто  уклонится  от
трудного, но  праведного пути. Я  уже  в это  не  верил.  Год, проведенный с
матерью-природой, и обильный  досуг для размышлений научили меня многому. Не
проходило дня, чтобы  кто-нибудь  из  них  не прочитал  мне  нотацию за  то,
например, что  я  выпил невинный стаканчик пива с каким-нибудь траппером или
проводником  из Северных лесов. В любом из этих простых лесных жителей  было
больше настоящей  человеческой  душевности, больше  широты  взглядов, чем  в
сердцах всех моих преследователей.
   Наискосок от нас через дорогу жил добрый старый член методистской общины.
У  него была привычка  по  воскресеньям забираться в мансарду  и молиться. В
летний день,  когда окна  бывали открыты, можно было часами слышать, как  он
молит бога простить ему многие тяжкие грехи и  даровать  скромное местечко в
будущей жизни. Он приходил ко  мне и уговаривал  изменить  мой образ  жизни.
Изменить  образ жизни! Что я такое сделал,  думал я. Почему  все они так обо
мне беспокоятся? Был ли этот  человек счастлив? Нет, он жил в  вечном страхе
перед ревнивым богом.  Что я  сделал?  Я  был  ласков  с "паршивыми овцами",
жаждавшими услышать  доброе слово. Я  заходил в бар  отеля  среди бела дня и
чокался с ними. По моему мнению, в этом не было греха. Но глубоко в сердце я
носил большую  тяжесть. Одно зло я совершил большое  зло.  Что  же  будет  с
Нэтаки?
   И вот  настал вечер, когда все желающие  мне  добра собрались у нас дома.
Они решили, что  я  должен  купить дело уходящего на отдых купца, который за
сорок  или  пятьдесят  лет скопил небольшое  состояние.  Это  была последняя
капля. Я восстал  и попытался высказать им, что я думаю  о  том ограниченном
существовании, которое они  ведут. Но я  не находил слов  и, схватив  шляпу,
выбежал из дома. Я вернулся домой уже после полуночи, но мать ждала меня. Мы
сели  у  камина  и  поговорили обо  всем. Я напомнил  ей, что  с ранних  лет
предпочитал лес  и  реку,  ружье  и  удочку  всем  так  называемым  светским
развлечениям; сказал,  что не  в  состоянии жить в городке  или даже большом
городе и заняться каким-нибудь  городским  делом,  особенно  таким,  которое
вынудит  меня  торчать  в магазине  или  в  конторе.  И  эта  мудрая женщина
признала, что было бы  бесполезно  заниматься чем-нибудь в  этом роде, раз у
меня сердце не лежит к городской жизни. Она  признала также, что лучше всего
мне вернуться в прерии и горы, раз я уж так их полюбил.
   О Нэтаки я не сказал ничего. Когда-нибудь в будущем, решил я, мать узнает
от меня  все.  Впервые за последние  несколько недель  я  лег спать с легким
сердцем. Два  дня спустя я сел в поезд. Прибыв в  Сент-Луис, я остановился в
Плантерс-отеле  у  радушного Бена  Стикни. Тут я  установил связь с тем, что
меня интересовало. Я  встречал здесь людей из Техаса и Аризоны, из Вайоминга
и Монтаны,  и  мы  говорили  о неогороженной земле, об  индейцах и  торговле
бизоньими  шкурами,  о  скоте и  золотоискателях,  о  разных пережитых  нами
приключениях.  Мы собирались  вечерами  в холле,  сидели и курили  далеко за
полночь  или  же  всей компанией ходили  знакомиться  с  городом  вполне  на
западный манер. Если мы  бывали чуть-чуть навеселе, то  полиция относилась к
этому снисходительно:  полицейские  смотрели в другую  сторону,  когда мы  в
своих  широкополых шляпах проходили мимо  гурьбой,  иногда  распевая во весь
голос.
   Я не забывал  и Нэтаки. Я купил еще  один чемодан и, бродя  по магазинам,
набрал много разных предметов туалета интересного и красивого рисунка: нитки
бус,  два браслета  змейкой, золотое ожерелье и всякие  другие вещи, дорогие
женскому сердцу. Под конец чемодан  был набит  так,  что я едва закрыл  его;
собрав свои вещи, я сел в поезд, идущий в Коринн (штат Вайоминг). Мы пробыли
в пути, помнится, четверо  суток. Оттуда я  ехал неделю лошадьми до Хелины и
еще  два дня до Форт-Бентона.  Первое,  что  я  спросил, было  "где  Ягода?"
Торговец на пункте ответил,  что Ягода в устье Марайас с пикуни, но мать его
и Женщина  Кроу  живут здесь  в  долине,  выше  по  реке, и, подмигнув  мне,
понимающе  добавил, что, кажется, с ними живет одна молодая женщина по имени
Нэтаки.
   Было еще раннее утро. Я вышел из  лавки  и  побежал по пыльной тропе.  Из
трубы домика начал подниматься легкий дымок. Я толкнул дверь и вошел. Нэтаки
стояла на коленях перед очагом, раздувая неохотно разгоравшееся пламя.
   - Ах, - воскликнула она, вскакивая и подбегая  ко мне, - он приехал!  Мой
муж приехал!
   Она обхватила  мою шею руками и поцеловала меня;  через мгновение она уже
была в другой комнате и кричала:
   - Проснитесь, вставайте, мой муж вернулся!
   Мать Ягоды и Женщина Кроу выбежали и тоже стали обнимать и целовать меня.
Мы пытались все говорить разом. Нэтаки повисла на  моей  руке и смотрела  на
меня полными слез глазами.
   - Ах, - повторяла она, - они меня все время уверяли, что ты не вернешься,
но я знала, что они ошибаются. Я знала что ты меня не забудешь.
   Вот  это действительно  были мои  близкие.  Я  вернулся  себе. Я поклялся
никогда больше  даже не помышлять о том чтобы  оставить свою маленькую жену,
что бы ни случилось, и я сдержал свое слово. Я  говорю "сдержал" слово; да у
меня ни разу не было ни основания, ни желания поступать иначе.
   Странный получился завтрак у меня с Нэтаки. Собственно говоря, завтрака и
не было. Мы оставили попытки есть и она рассказывала обо всем, что произошло
за  время моего отсутствия. Затем она начала расспрашивать меня:  что я  все
это  время делал?  Что  я  видел?  Здорова  ли  моя матушка? Мне нечего было
рассказывать.  Я хотел  только  слушать,  как она говорит,  видеть,  как она
счастлива,  и  это  делало  меня  тоже  счастливым.  Через  некоторое  время
доставили мои чемоданы, и я, передавая ей ключ от одного из них, сказал, что
чемодан и все что в нем - ее. Сколько было возгласов изумления и восхищения,
когда она распаковывала и разворачивала разные вещи и  раскладывала их тут и
там  на  столе,  на ложе, на  стульях. Она  надела  через  голову  ожерелье,
защелкнула на руках браслеты, подбежала ко мне, молча поцеловала меня, потом
сняла их.
   -  Они  слишком  хороши,  - сказала она, - я недостаточно  красива, чтобы
носить их.
   Потом она вернулась ко мне и прошептала:
   - Но всего этого для  меня слишком много.  Можно мне подарить  часть моим
бабушкам? - Она подразумевала миссис Ягоду и Женщину Кроу.
   Среди  вещей было несколько платьев скромного  рисунка  и шали, которые и
предназначались для  "бабушек".  Я сказал, что  эти  вещи  будут подходящими
подарками  для  пожилых женщин.  Как  она  была  довольна, когда взяла  их и
отнесла нашим верным друзьям. Оглядываясь назад на  это утро, я думаю  о нем
как об одном из самых приятных в моей жизни.
   Немного спустя я  вышел  прогуляться и зашел в салун Кено Билля. Декабрь,
но  снега  на земле нет.  Солнце пригревает, дует слабый  чинук. Я подумал о
далекой деревне в  Новой Англии, погребенной под трехфутовым слоем снега,  и
содрогнулся.
   В салуне Кено Билля я застал обычную компанию. Судья Д., блестящий юрист,
бывший  командир  в войну  фениев  [Ирландские революционеры, боровшиеся  за
освобождение станы от англичан. Имеются, вероятно, в виду неудачные  попытки
восстания  в  1865-1868 гг.  -  Прим.перев.]  играл  в  карты  с  шерифом на
угощение. Несколько погонщиков  быков  и мулов  дулись в фараон.  Трапперы в
замшевой одежде и лисьих шапках, обутые в мокасины, спорили о том, как лучше
всего  ставить капкан на бобра  в  покрытой льдом запруде. Все они были рады
видеть меня, и меня сейчас же повели к стойке. Кто-то спросил, между прочим,
что  нового Штатах? Не то чтобы их  это интересовало; они говорили о  Штатах
как о далекой чужой стране.
   - Гм! - сказал судья Д., - ты там недолго пробыл, а?
   - Да, - ответил я, - недолго. Мне и в Монтане хорошо.
   -  Монтана!  -  воскликнул  судья, подымая  стакан.  -  За  Монтану и  ее
обласканные  солнцем прерии!  За  ее  величественные горы,  за ее индейцев и
бизонов и за  тех  из  нас,  кого  благосклонная судьба  подарила  жизнью  в
пределах Монтаны! Боги возлюбили нас больше всех остальных людей!
   Мы все аплодировали этому тосту и осушили стаканы.
   Так  бывало  в пограничных городах.  Кто-нибудь с  утра  начинает утолять
внезапно  возникшую жажду,  и  остальные  по одному,  по  двое, по  трое, по
четверо присоединяются  к нему - купцы, юристы, доктора,  все... до тех пор,
пока  не  останется  ни  одного трезвого,  пока  все  не  будут  навеселе  и
вполпьяна. На  этот раз начал судья Д. - мир праху  его. К четырем часам дня
народ  уже  разошелся  вовсю.  Я оставил  компанию и отправился  домой. Меня
больше прельщала  бизонья  шкура, ложе и трубка, огонь  в  камине и общество
веселой Нэтаки.
   Перед  заходом  солнца  вдруг  вкатились  Ягода  и  Гнедой Конь со своими
женами. Как я был рад снова видеть их всех!
   - А вы не думали, что я вернусь? - спросил я нерешительно.
   Они рассмеялись.
   - Разве я тебе не говорил, что  ты вернешься, -  сказал Ягода. - Я только
удивляюсь, почему ты не приехал раньше.
   Мы до  поздней  ночи  сидели  у  огня. Женщины болтали  в другой комнате.
Отправились спать.
   - Маленькая моя, -  сказал я, беря Нэтаки за руку, - пожалей своего мужа.
Он не такой хороший, как следовало бы. В его сердце есть нехорошие...
   -  Молчи! - воскликнула она. - Молчи!  Ты  хороший, совсем  хороший. Я не
хочу, чтобы ты был другим; будь такой, какой ты  есть. Ты вернулся ко мне. Я
не могу сказать, как я счастлива - я не умею выразить этого.


        ГЛАВА XVI
   ИСТОРИЯ ПРОСЫПАЮЩЕГОСЯ ВОЛКА

   Когда Ягода и Гнедой Конь вернулись в устье Марайас, Нэтаки и я, конечно,
отправились  с ними. Известие  о  нашем предстоящем приезде опередило нас, и
когда мы в  сумерки прибыли в большой лагерь пикуни, наша палатка уже стояла
между палатками  Говорит с  Бизоном  и Хорькового Хвоста.  Рядом лежала куча
дров;  внутри  весело  пылал  разведенный  огонь;  в  глубине  палатки  было
разостлано наше ложе из мягких бизоньих шкур и теплых одеял,  стояли сиденья
для гостей с удобными спинками, на своих местах были разложены наша кухонная
утварь  и  кожаные сумки, наполненные  сухими ягодами, самым лучшим  сушеным
мясом,  языками  и пеммиканом. Все  это сделала  матушка Нэтаки, встретившая
дочь  крепкими  объятиями  и  поцелуями,  а  меня  сдержанным, но  искренним
приветствием.  Она была  хорошая женщина, можно сказать благородная женщина.
Да,  благородная, возвышенная, жертвующая  собой женщина, всегда  что-нибудь
делающая для облегчения страдания больных и горя осиротевших.
   Едва я  успел  вылезть из фургона и войти в палатку, предоставив Нэтаки и
ее матери  вносить  наше имущество,  как начали приходить  мои  друзья. Они,
видимо, были очень рады снова встретиться со мной. И я был рад увидеть их  и
услышать,    как     они,     крепко    пожимая    мне    руку,    говорили:
"А-ко-тво-ки-тук-а-ан-он" - "наш друг вернулся".
   Они коротко рассказывали  мне о случившемся за время  моего отсутствия, а
затем потребовали, чтобы я  рассказал о своей поездке. Пока Нэтаки. готовила
небольшое  угощение, а они курили, я рассказал им о поездке как  мог, назвал
число дней, в течение  которых  плыл пароходом, а затем  ехал поездом, чтобы
добраться  до дома,  покрыв расстояние, которое потребовало бы  100 ночевок,
если бы я ехал верхом. Я должен был повторить этот рассказ несколько  раз  в
течение вечера  у разных друзей и в палатке вождя.  Когда я  кончил,  старик
вождь  стал особенно  расспрашивать о железной  дороге  и  поездах, огненных
фургонах - ис-тей ан-и-кас-им, как он их называл.
   Он хотел знать, не подвигаются ли железные дороги к его стране.
   - Нет, -  ответил я, - сюда они не приближаются. Есть только одна, идущая
с  востока на запад  и проходящая далеко к югу отсюда по  земле племени Вулф
(Волка) и питающихся бараниной.
   -  Так, - сказал  он, задумчиво  поглаживая подбородок, - так! Эту дорогу
многие из нас видели  во  время набегов на юг.  Да, мы ее  видели, видели ее
фургоны, набитые  людьми, с ревом мчавшиеся  по прерии, убивая и  распугивая
бизонов.  Напиши как-нибудь  нашему  Великому отцу (президенту) и скажи ему,
что  мы не допустим, чтобы железная  дорога  появилась  в нашей стране.  Да,
скажи ему,  что я, Большое  Озеро,  шлю ему такое послание:  "Мы не позволим
белым прокладывать путь для огненных  фургонов через страну моего народа или
селиться здесь и вскапывать почву в наших долинах, чтобы сажать то, чем  они
питаются".
   В  этот  вечер  я  присутствовал  на  многих ужинах;  едва  заканчивалось
посещение  одной палатки, как  меня  приглашали  в другую. Было  уже поздно,
когда я наконец вернулся домой и лег отдыхать; песни и смех большого лагеря,
вой  волков  и  койотов  убаюкивали  меня. Думая о далекой  деревне в  Новой
Англии, погребенной  в  глубоком снегу, и об ее унылой скуке, я пробормотал:
"Трижды благословен я милостивыми богами".
   Нэтаки толкнула меня локтем.
   - Ты разговариваешь во сне, - сказала она.
   - Я не спал, я думал вслух.
   - О чем же ты думал?
   - Боги милостивы ко мне, - ответил я, - они добры ко мне и дали мне много
счастья.
   - Да, -  согласилась она, - они добры. Нам нечего просить у них, они дали
нам все. Завтра мы принесем им жертву.
   Я заснул под ее молитву, решив, что Восток меня никогда больше не увидит,
разве что иногда как гостя, быть может!
   На следующий  день вожди  и  старейшины  держали совет и  решили, что  мы
должны перекочевать к подножию гор Бэр-По.  Мы  отправились туда  по  бурой,
усеянной бизонами прерии и разбили  лагерь  на речке, вытекавшей из заросшей
соснами лощины. Здесь мы оставались несколько дней.
   Тут было много вапити, оленей, горных  баранов, и на утренней охоте Скунс
и я  убили четырех жирных  самок,  выбрав  их, а  не баранов, так как период
спаривания уже почти  закончился. Стада  этих, ныне ставших редкими животных
были так многочисленны,  что мы, несомненно, могли бы убить двадцать баранов
и больше,  если бы только захотели. Но  мы  взяли не  больше того, что могли
унести наши лошади.
   Вернувшись  в лагерь, я застал  Нэтаки занятой  очисткой  от мездры шкуры
самки  бизона, которую я  убил. Она привязала шкуру к раме из четырех жердей
для  остова палатки и заморозила ее; в таком состоянии шкура  легче очищает.
ся  применяемым  для этого коротким  скребком  из рога  вапити  со  стальным
режущим краем. Но и в таких условиях работа эта чрезвычайно тяжела  и крайне
утомительна. Я сказал, что мне хотелось  бы, чтобы она перестала  заниматься
такой работой.  Что-то в  этом  роде  я уже говорил по такому же случаю и на
этот раз тон мой был, может быть, немного резок. Она отвернулась от меня, но
я успел заметить, что по щекам ее покатились слезы.
   - Что я сделал? - спросил я. - Я совсем не хотел доводить тебя до слез.
   - Что  же, я  ничего  не должна делать, -  спросила она в свою очередь, -
только  сидеть  в палатке,  сложа руки?  Ты охотишься  и добываешь мясо,  ты
покупаешь у торговцев разную пищу,  которую мы едим. Ты покупаешь мне одежду
и все остальное, что я ношу, чем пользуюсь. Я тоже  хочу что-нибудь  делать,
чтобы мы могли жить.
   -  Но ты же  много делаешь.  Ты готовишь, моешь посуду,  ты даже таскаешь
дрова. Ты шьешь мне  мокасины и теплые  перчатки, стираешь мою одежду. Когда
мы переходим на новые места, ты разбираешь и ставишь палатку, навьючиваешь и
развьючиваешь лошадей.
   -  И все-таки большую  часть времени  я ничего не  делаю,  -  сказала она
прерывающимся голосом,  -  и  женщины отпускают шутки  и смеются  надо мной,
говорят, что я гордая и ленивая, ленивая! Слишком гордая и  слишком ленивая,
чтобы работать!
   Я поцеловал ее,  осушил ее слезы и сказал, чтобы она дубила столько шкур,
сколько ей захочется, но только не  работала слишком много и подолгу за раз.
Немедленно  она  расцвела  улыбками  и, приплясывая,  выскочила из  палатки:
вскоре я услышал однообразное чик-чик-чик - звук скребка на мерзлой шкуре.
   Однажды  ночью  вокруг  луны появилось слабосветящееся  кольцо, а  наутро
более яркое кольцо  окружало солнце по обе стороны  от  которого  были видны
большие ложные солнца. Кольца эти предвещали наступление в недалеком будущем
сильной  бури;  радужные  ложные солнца  были  надежным предупреждением, что
какой-то враг,  может  быть  большой  военный отряд, приближается  к  нашему
лагерю. Такое сочетание  событий  было неблагоприятно, и  для обсуждения его
был созван совет. Племя не боялось встречи  с  любым врагом, который захочет
вступить с нами в  бой, но ночью в  сильную бурю  отряд  мог бы, несомненно,
приблизиться  невидимо  и  неслышно  и украсть много лошадей;  снег, гонимый
метелью, начисто закроет  следы отряда,  и  его нельзя будет преследовать  и
настигнуть.   Решено   было   немедленно   сняться   и   перейти   в   устье
Крик-ин-зе-миддл, на Миссури. Если выпадет много снегу и установятся сильные
холода,  то  будет  легче укрываться в глубокой  д