ONLINE БИБЛИОТЕКА http://www.bestlibrary.ru
Встарь, говорят, здесь весело бывало;
Не то уж ныне - проклят этот край.
Вордсворт
ПРЕДИСЛОВИЕ
Роман "Сент-Ронанские воды" обдумывался автором в течение лета 1823
года, был написан в ближайшие же месяцы и к концу года вышел из печати. Ему
предшествовал "Квентин Дорвард", действие которого развивается во Франции XV
века, и опубликованные ранее романы, опирающиеся, как правило, в своем
сюжете на важные события из истории Англии. "Сент-Ронанские воды" обрывают
этот ряд. Фабулу романа Вальтер Скотт освободил от связи с какими-либо
известными историческими фактами, и это единственный роман Скотта, полностью
ориентированный на живой материал современности. Содержание его по времени
совпадает с годами молодости автора, по месту действия связано с ближайшими
окрестностями его собственного имения. Биограф сообщает, что, разглядывая
одну живописную деревушку, Вальтер Скотт в июле 1823 года говорил своим
путникам по прогулке: "А что, если написать роман, героем которого был бы
здешний житель, а действие не выходило бы за околицу деревни?.. Под крышами
этих домишек, наверно, найдется достаточно материала и для трагедии и для
комедии... Я думаю, что в этот самый миг там разыгрываются события поистине
романтические; надо только обработать их должным образом, и выйдет роман,
который будет стоить всех наших вымышленных историй..."
Как бы в соответствии с таким планом действие "Сент-Ронанских вод"
ограничено пределами самой узкой округи. Автор еще сужает жизненную сферу
романа, вводя в него названия, взятые с карты местности, граничащей с
Эбботсфордом. Имена действующих лиц иногда даже повторяют имена людей,
реально существовавших. Так, владычицу Клейкемского подворья Вальтер Скотт
назвал подлинным именем хозяйки одной деревенской гостиницы, где ему самому
случалось останавливаться. Более того - в авторской речи мелькают ссылки на
личных друзей Скотта, людей ничем не знаменитых, кроме коротких отношений с
писателем. Все это придает новому произведению Скотта характер особой и
интимной достоверности. Современники, читавшие его роман, охотно искали - и
часто находили - среди персонажей "Сент-Ронанских вод" прототипы своих
знакомых, а обитатели одного небольшого курорта в Шотландии, признав
описание места действия романа за описание их собственного поселка, выражали
желание переименовать свой источник и называть его отныне Сент-Ронанским.
Десятые и двадцатые годы в Англии отмечены чрезвычайным обострением
классовой борьбы. Развитие машинной индустрии тяжело отзывалось на
материальном положении рабочие и имело последствием жесточайшую эксплуатацию
и безработицу. Ухудшались также и условия жизни для земледельческого
пролетариата: помещики превращали свои владения в пастбища для овец и
сгоняли с земли арендаторов. Бедственное положение рабочего класса в Англии
было в эти десятилетия частой темой книг и статей в европейской печати;
известен интерес к этому вопросу и в России, "о времени написания романа
"Сент-Ронанские воды" в Англии учащаются выступления батраков, фермеров и
рабочих - разрушителей машин; происходят мятежи во флоте и в армии, нередки
кровавые столкновения с полицией. Правительство ссылало бунтовщиков на
каторжные работы и не останавливалось перед смертными приговорами. Вальтер
Скотт не раз отмечает в своих дневниках и письмах эти события, однако в
романе о них нет упоминания. Вальтер Скотт, который в исторических романах
обычно прямо и непосредственно указывает на генеральные конфликты эпохи, в
этом романе поступает иным образом. Смысл и содержание современных
конфликтов не обладали для Скотта той определенностью и законченностью,
которую он привык находить в историческом прошлом. В дневнике его есть
запись о том, что ему "представляется труднейшим жанром.., описание
действительной жизни современного общества, оттенки которой столь неуловимы,
что их очень трудно закрепить на полотне". Не усматривая с достаточной
ясностью, в чем состояли первопричины, следствия и результаты современных
конфликтов, Вальтер Скотт давал им только косвенное выражение, издали
подходил к важнейшим темам современности. На первых же страницах романа
изображается запустение шотландской деревни; по ходу развития фабулы часто
появляются ее нищие обитатели, но автор обходит молчанием причины этих
явлений. Подчеркнуто местный характер романа тоже указывает на желание
писателя воздержаться от слишком широких социальных обобщений.
Роману свойственна антибуржуазная тенденция. Чистоган правит
современным обществом, проникает его большие и малые дела и становится у
Скотта как бы знамением нового времени. Единственный мотив поведения,
поглощающий все остальные для большинства действующих лиц, - это жажда
денег. Стяжательство, стремление к богатству направляет действия графа
Этерингтона, самого активного лица в романе. И хотя события романа
развертываются в захолустье шотландской провинции, вдалеке от больших
городов, а действующие лица взяты главным образом из помещичьей среды и
дельцы, купцы и предприниматели почти не появляются на сцене, тем не менее и
здесь деньги решают все. Их сила стала универсальной.
Одна из существенных тем Скотта - контраст между старой и новой
Шотландией, говоря шире - контраст между патриархальной, старинной и
новейшей буржуазной цивилизацией с ее техническими завоеваниями, с ее
материальным прогрессом. В какой-то степени Старый городок Сент-Ронан - одна
сторона этой коллизии, поселок у источника Сент-Ронанские воды - другая.
Вальтер Скотт далек от прямолинейность консервативных романтиков, отметавших
все новое во имя старинных укладов жизни. Но он не желает и превращаться в
апологета буржуазности. Заметны его симпатии к иным чертам прошлого, однако
оплакивать прошлое он предоставляет персонажам несколько комического
свойства и в пользу прошлого не высказывается непосредственно, от
собственного лица. Что же касается современности, то Скотту, так же как и
другим писателям - его сверстникам, очень трудна была задача отделить
прогресс современного общества от его буржуазных форм. Он не желает
принимать эти формы, но он не желает и отказываться от прогресса. Интересно
в этой связи одно высказывание Скотта в письме к Джоанне Бейли, его
приятельнице. Скотт пишет ей по поводу железной дороги, прокладываемой
неподалеку: "Я наблюдаю растущее могущество пара отчасти с гордостью,
отчасти с печалью, отчасти досадуя и отчасти радуясь ему".
Как бы то ни было, Вальтер Скотт никогда не отказывается от
сопоставлений старины и новизны. Важнее, чем та или иная эмоциональная
оценка обеих сторон, сравнительная характеристика их. Вальтер Скотт как бы
прибегает к сравнительно-историческому методу: современность познается
глубже, когда рядом с нею картины недавнего прошлого.
Как и в других романах Скотта, в этом тоже присутствует национальная
тема. Она не подчеркнута, а только просвечивает здесь. В неприязненных речах
местных жителей против приезжих англичан, как подпочва этой неприязни,
звучит глухое недовольство шотландцев, потерявших свою национальную
самостоятельность.
Особый предмет критики Скотта - "высший свет", светское общество,
населяющее Сент-Ронанские воды. Критика эта настолько остра, что подчас
переходит в настоящий памфлет. Карикатурный характер изображения светского
общества, наряду с тем обстоятельством, что большинство отрицательно
изображенных персонажей - англичане, вероятно, послужил основанием для
резких нападок на роман и в Эдинбурге и в Лондоне. Вальтер Скотт, тори,
консерватор по своим политическим убеждениям, в этом романе отнюдь не
проявляет себя сторонником аристократии. Светское общество в изображении
Скотта лишено серьезных интересов, погрязает в пустых развлечениях, занято
интригами, сплетнями и пересудами. Здесь все поддельно - чувство и
просвещение, титул и богатство. Любопытна полемика автора против светского
кодекса чести, против дуэлянтства, распространенного в светской среде. В
дуэлях он не усматривает ничего романтического, в противоположность многим
своим современникам в континентальной Европе. Кстати, у Скотта был и личный
повод нападать на обычай дуэли - один из его близких друзей погиб на
поединке в том же году, когда писался роман.
Роман "Сент-Ронанские воды" в целом носит меланхолическую окраску. Ее
никак нельзя считать подсказанной какими-либо биографическими мотивами, так
как в пору писания этого романа Скотт находился на вершине славы и успеха. К
меланхолии располагало автора, очевидно, созерцание судеб современного ему
общества, обремененного коллизиями, для которых он не предвидел
безболезненного разрешения, По своей литературной традиции этот роман
примыкает к жанру так называемого готического романа, имевшего в конце XVIII
и начале XIX века чрезвычайное распространение. В "Сент-Ронанских водах"
налицо многие сюжетные мотивы, характерные для этого жанра. Тайна,
разделяющая героя и героиню, их погубленная любовь, братья - соперники в
любви и соперники по наследованию титула, трагический исход и гибель
героини - все это признаки готического романа. Но у Скотта готический роман
перестает быть эмоциональным жанром, откинута мистика промысла,
иррациональная психология и феодальный колорит. Роману присущи тот
социальный анализ, тот интерес к современным нравам и быту, которые сближают
его с произведениями английских реалистов восемнадцатого века и ведут к
реалистам века девятнадцатого.
"Сент-Ронанские воды" оказали в свое время заметное влияние как на
английскую, так и на общеевропейскую литературу, Появившись в конце 1823
года, роман в 1824 году уже вышел в Париже во французском переводе и не
замедлил появиться в книжных лавках Петербурга и Москвы, где многие в то
время спешили познакомиться "с романом новым Вальтер Скотта". Отклики на
него засвидетельствованы у Пушкина, о нем писал - и оценивал его высоко -
Белинский, его читали Достоевский и Тургенев. Исторические романы Скотта
имели важнейшее значение не только в пределах исторического жанра. Они стали
школой для европейских романистов, посвятивших себя изображению современной
жизни. В "Сент-Ронанских водах" сам Вальтер Скотт показал пример перехода от
романа исторического к роману, прямо обращенному к европейской
современности.
ВВЕДЕНИЕ
В основе предлагаемого читателям романа лежит план, несхожий с планом
произведений, уже опубликованных, хотя он представляется нам вполне
оправданным для таких литературных произведений.
Celebrare domestica facta <Прославить события обыденной жизни
(лат.).> - вот, выражаясь кратко, задача романа. Автор ставит своей целью
дать представление о неустойчивых нравах нашего времени и описывает сцены,
подсказанные событиями, которые разыгрываются вокруг нас ежедневно, так что
читатель с первого же взгляда может сверить копии с подлинниками. Надо
признаться, автор обратился к этому виду романа скорее по той
соблазнительной причине, что, позволяя избежать всем надоевших характеров и
положений, такой роман представляет для него известную новизну, нежели
потому, что сочинитель желал бы соревноваться с многочисленными и грозными
соперниками, уже стяжавшими себе заслуженные почести на этом поприще. Своими
талантливыми произведениями здесь особенно прославились дамы, по самой
женской природе своей наделенные острой наблюдательностью и даром
сатирического изображения. Можно было бы составить даже целый список таких
сочинительниц, начиная от автора "Эвелины" и заключая автором "Супружества".
Туда вошли бы имена столь блестящих и талантливых писательниц, как мисс
Эджуорт, мисс Остин, мисс Чарлот Смит, а также еще многих других, чьи успехи
способствовали закреплению этого вида романа почти исключительно за
женщинами-писательницами. Поэтому автор не без робости принимался за
литературный жанр, так удачно разрабатываемый последнее время. Однако это
чувство должно было поневоле отступить перед необходимостью искать новизны,
без чего могло бы возникнуть опасение, как бы повторные набеги автора в
область литературы не наскучили наконец публике, столь долго проявлявшей к
нему снисходительность.
Местом действия своей маленькой драмы из современной жизни автор избрал
целебный источник; их немало в обеих частях Британии, и в каждом таком месте
имеется полная возможность поправлять свое здоровье или вести беззаботную
жизнь. Ведь облегчение от недугов больному часто приносят не столько
полезные свойства самой минеральной воды, сколько полная перемена уклада его
каждодневной жизни. Он отрывается от своего гроссбуха и счетных книг, от
свода судебных постановлений, от актов и купчих крепостей, от конторки и
полок с товарами, то есть ото всего, что дома является для него причиной
постоянного беспокойства, лишает аппетита, мешает привычным прогулкам,
портит пищеварение и вообще подтачивает жизнь. На воды тянется всякий, кто
переезжает с места на место в тщетных попытках избавиться от надоевшего ему
спутника - самого себя; туда же являются дамы и джентльмены, движимые
противоположным стремлением - поскорее зажить вдвоем.
На таких водах - что вполне естественно - общество придерживается
гораздо более снисходительных правил, чем те, которыми руководится модный
свет или замкнутые аристократические круги столицы. Если претензии на
родовитость, знатный титул или богатство соответствуют целям и облику их
носителя, они не подвергаются здесь придирчивой проверке, а вызванные самой
обстановкой некоторая временная близость и короткость в отношениях не бывают
долговечны: как бы далеко эти отношения ни зашли, вовсе не предполагается,
что им суждено пережить один сезон. Ни одна дружба не бывает столь пылкой и
в конце концов столь преходящей, как дружба, завязанная при знакомстве на
водах. Поэтому сочинитель, избравший для своего романа подобное место
действия, предпринимает попытку показать такое общество, рассказывая о
котором он может живописать самые противоположные нравы и сталкивать
проясняющие друг друга забавные характеры с меньшим риском для
правдоподобия, чем если бы он взялся описывать это пестрое сборище в
каких-либо других условиях.
К тому же среди завсегдатаев минеральных вод часто встречаются не
только смешные, но также опасные и отвратительные характеры. Лишенные
нравственных устоев игроки, бессердечные авантюристы и вообще те, кто
выискивает себе средства к существованию, потакая порокам и безрассудствам
людей богатых и беспутных, те, кто хитростями и кознями умеют довести
слабость до преступления, а опрометчивость - до гибельного безумства, - все
они непременно оказываются там, где обычно собираются их жертвы: так
стервятники слетаются на поле кровавой битвы. Это чрезвычайно облегчает
задачу романиста, особенно когда его рассказ доходит до мрачных и печальных
эпизодов. Мошенники, шулера и обманщики, привыкшие вести беспутную жизнь на
задворках общества и, подобно паразитам, благоденствовать за счет его
испорченности, всегда гнездятся там, где они легко и словно невзначай
встречают доверчивых людей, которые в другом месте могли бы избежать их
тенет. Но, наряду с такими действительно опасными для общества злодеями, в
шумной толпе модного курорта - к вящему удовольствию избранного круга и к
изумлению и смущению менее искушенной публики - попадаются и
"эксцентрические личности", как называют их наши журналы. Иногда и в самом
деле помутившись рассудком, а чаще всего страдая излишним тщеславием, они
стремятся привлечь к себе внимание какой-нибудь странностью в одежде или
речи, в обхождении или разговоре, а подчас во всем этом сразу. Их кривлянье,
подобно выходкам Дрокенсера, имеет целью доказать, что они никого не боятся,
и, следует признать, в таком кривлянье чаще бывают повинны англичане, чем
уроженцы двух других частей Соединенного королевства. Причина таится,
вероятно, в том, что сознание своего благополучия и гордое чувство
независимости, вообще присущее английской нации, у иных ее представителей
бывает преувеличено до нелепости или по меньшей мере до странности.
Напротив, сообразительный ирландец старается согласовать свое поведение с
обычаями самого лучшего общества или общества, которое ему кажется таковым,
а хитрый шотландец по самому складу своего характера не склонен без нужды
привлекать к себе внимание окружающих. Бывают, впрочем, исключения из этого
правила, и, вероятно, поэтому на курортах, куда съезжаются богатые
бездельники и где каждый разрешает себе поступать так, как ему
заблагорассудится, попадаются добровольные шуты всех национальностей.
Впрочем, столь очевидные соображения едва ли необходимы для того, чтобы
оправдать выбор романистом целебного источника в качестве места действия
своего вымышленного повествования. Спору нет, держась в границах вероятного,
трудно предположить, что где-нибудь еще существует такая смесь
разнообразнейших характеров, какие всегда встречаются в толпе у любого
целебного источника. Несомненно также, что при соединении вместе людей
различного рода могут происходить и часто происходят события, весьма
непохожие на события тихой повседневной жизни.
Однако недостаточно ведь, чтобы жила оказалась богатой и легко
доступной; надо, чтобы рудокоп, занятый разработкой ее, имел сам, как
говорят в горном деле, точное представление о своем "поле" и обладал умением
извлечь из него прибыль. В этом отношении автору "Сент-Ронанских вод" не
слишком повезло. По укладу своей жизни ему - по крайней мере в последние
годы - не часто случалось оказываться в центре особо важных и шумных
событий; не часто посещал он и общество, а только это и вырабатывает в
наблюдателе умение "на лету подстрелить любую глупость". Потому, вероятно, и
получилось, что характеры у него выписаны без той силы и точности, которые
даются писателю, лишь когда он близко знаком со своим предметом. Автор все
же удовлетворен хотя бы тем, что высказался здесь против карточной игры -
воистину дьявольского порока, ибо в нем нет ничего, что служит оправданием
для других пороков: игра целиком построена на голом расчете и
хладнокровнейшем эгоизме. Характер путешественника, любящего соваться не в
свое дело, самодовольного, раздражительного и "надоедного", как выражаются
наши дамы, но при всем том щедрого и доброжелательного, отчасти списан с
натуры. Фабула романа вполне современна и после всего сказанного едва ли
нуждается в дополнительных разъяснениях, будь то в форме примечаний или в
виде более развернутого предисловия.
Следует заметить, что английские критики (правда, не самые влиятельные)
не раз нападали на "Сент-Ронанские воды" с превеликим шумом и гамом. Многие
из их братии заявляли, что автор исчерпал себя, или, применяя технический
термин, "исписался". И, так как на редкость долгая полоса удач слишком часто
заставляет иных замечать и преувеличивать любой промах, когда он все-таки
приключается, автора открыто упрекали в стихах и прозе, что, предприняв эту
неудачную попытку, он совершил литературное самоубийство. Таким образом,
одно время к югу от Твида мнение публики было не на стороне "Сент-Ронанских
вод".
На родине сочинителя, однако, случилось иначе. Многие характеры были
признаны подлинно шотландскими, и, несмотря на зловещие пророчества
хулителей романа, счастье, сопутствовавшее до сих пор писаниям автора
"Уэверли", не покинуло его после этого нового опыта, хотя и созданного в
необычном для него стиле.
Эбботсфорд, 1 февраля 1832 года.
Глава 1
ХОЗЯЙКА СТАРОГО ПОДВОРЬЯ
Мой сказ закончу живо:
Она варила пиво,
Торгуя им счастливо.
Скелтон
Хотя едва ли какая из европейских стран шла такими быстрыми шагами по
пути благосостояния и развития, как последние полвека шла Шотландия, совы
султана Махмуда даже в эти счастливые времена все-таки нашли бы для себя в
Каледонии немало деревень, лежавших в развалинах. По причине какого-нибудь
бедствия или ради выгод нового местожительства обитатели старинных селений
нередко бывали вынуждены перебираться с облюбованного прадедами и скорее
безопасного, чем удобного, места на другое, где растущие промыслы и торговля
могли бы развиваться свободнее. Потому-то иные поселения, известные в
истории Шотландии и нанесенные Дэвидом Макферсоном на его превосходную
историческую карту, теперь можно обнаружить среди вересковой пустоши лишь по
окружавшим их когда-то деревьям, и в лучшем случае только несколько
разбросанных там и сям развалин, которые легко принять за загоны для скота,
указывают, что некогда и здесь жили люди.
Небольшое селение Сент-Ронан лет двадцать тому назад еще не дошло до
того полного упадка, какой мы сейчас описывали, но все же быстро клонилось к
нему. В расположении деревушки было нечто столь романтическое, что всякий
путешественник, проезжая мимо, невольно хватался за рисовальный карандаш.
Поэтому, рассказывая о ней, мы постараемся сделать Свое описание столь же
выразительным, как иные из таких зарисовок. Однако по причинам,
представляющимся нам важными, мы воздержимся от точных указаний на
местонахождение деревушки и заметим лишь, что она стояла по южную сторону
Форта и не далее чем милях в тридцати от английской границы.
Большая река стремит свои воды по узкой долине, достигающей в ширину
местами то двух миль, то едва четверти этого расстояния. Почва здесь
наносная, тучная, и долина издавна разгорожена на участки, довольно густо
заселена и обработана со всем искусством, доступным шотландскому земледелию.
По обе стороны она ограничена грядой холмов, которые - особенно те из них,
что тянутся справа, - пожалуй, можно было бы назвать горами. На холмах берут
начало ручьи, и каждый, сбегая к реке, образует свою собственную лощинку,
пригодную для трудолюбивого земледельца. Вдоль по их течению кое-где высятся
прекрасные раскидистые деревья, которых пока еще не настиг топор, и почти
всюду по обе стороны ручьев пятнами и полосами виднеется подлесок, а над ним
поднимаются обрывы, довольно безотрадные зимой, но летом рдеющие темным
пурпуром вереска и сверкающие золотом ракитника и дрока. Такие пейзажи
характерны для краев, которые, подобно Шотландии, изобилуют холмами и
быстрыми потоками и где путешественнику подчас неожиданно открывается
какой-нибудь укромный уголок, полный простой и дикой прелести, тем более
пленяющей его сердце, что он мнит, будто она открылась ему первому и теперь
принадлежит ему одному.
В одном из таких уголков, там, откуда уже открывается вид на реку, на
расширяющуюся долину и на противоположную гряду холмов, стояла - а если
нерадивость и запустение еще не завершили своего дела, то и посейчас стоит -
старинная, заброшенная деревушка Сент-Ронан. Местоположение ее было
чрезвычайно живописно. Главная улица селения, извиваясь, взбиралась на очень
крутой холм, по склону которого на своего рода небольших террасах теснились
деревенские хижины и, подобно домам швейцарских поселков в Альпах, словно
карабкались вверх к развалинам старинного замка, еще видневшимся на гребне
горы: неприступность замка, видимо, и побуждала когда-то окрестных жителей
селиться под защитой его стен. И правда, замок был раньше грозной крепостью,
потому что со стороны, противоположной селению, его стены вздымались над
страшным обрывом, упираясь в самый край скалы, подножие которой омывал
поток, тоже носивший имя святого Ронана.
С южной стороны, там, где склон не обрывается так отвесно, почва
поднималась тщательно выровненными террасами, шедшими одна за другой к
вершине холма. От террасы к террасе встарь вели каменные лестницы,
украшенные грубой резьбой. В мирные времена на этих террасах располагались
сады замка, а в случае осады они тоже служили обороне, так как
господствовали одна над другой и их легко было защищать поочередно. К тому
же они простреливались из самого замка, посреди которого высилась огромная
квадратная башня, окруженная, как водится, строениями пониже, а также
высокой зубчатой стеной.
Выступ, на котором стоял замок, был как бы обособленной частью склона
довольно большой горы, подступавшей к замку с севера, и с этой стороны его
стены были последовательно прикрыты тремя глубокими рвами. Укрепления
дополнялись еще одним, очень глубоким рвом, вырытым перед главными воротами,
в которые упиралась улица, поднимавшаяся, как мы уже говорили, от селения.
В старых садах замка и со всех сторон вокруг него, кроме крутой
западной, разрослись большие деревья; они скрывали под своей темной листвой
скалы и древние, обвалившиеся стены и еще более подчеркивали высоту
полуразрушенной башни, которая громоздилась посередине.
Присев на пороге этого старинного здания, вход куда в былые дни
"привратник важный преграждал" <Смотри старинную балладу о короле Эстмире в
"Памятниках" Перси.>, посетитель мог обозревать сверху вниз заброшенную
деревню; при живом воображении можно было представить, что деревенские
хижины, сбегавшие вниз по крутому холму, были словно по волшебству внезапно
задержаны на бегу и в причудливом беспорядке застыли на месте до наших дней.
Так случилось бы, останови свою игру Амфион, когда дома, из которых должны
были составиться древние Фивы, плясали под звуки его лиры. Но в душе такого
зрителя грусть, навеянная видом заброшенной деревни, быстро одолевала
шаловливые порывы фантазии. Построенные совсем просто, как строились
шотландские жилища около столетия тому назад, хижины деревни почти все давно
уже были покинуты; провалившиеся крыши их почернели, а рухнувшие стены
свидетельствовали, что запустение торжествует тут свою победу над нищетой.
Поверх иных хижин, словно ребра скелетов, виднелись частично или полностью
сохранившиеся глянцевитые от сажи стропила, и лишь в нескольких домах,
кое-как еще прикрытых соломой, очевидно, жили люди. Впрочем, жильем эти дома
назвать было трудно - дым очага, где на торфяном топливе готовили скудную
пищу, выходил не только через трубу, как ему полагалось, но и через прочие
щели в крыше. А тем временем природа, которая все изменяет и все обновляет,
уже вытесняла и скрывала под буйной растительностью гибнувшие и пропадавшие
следы человеческого труда. Тонкие подстриженные деревца, насаженные когда-то
вокруг садиков, сделались высокими толстыми деревьями; яблони и груши
протягивали свои ветви далеко за пределы тесных дворов; живые изгороди
разрослись и стали густым непокорным кустарником, а заросли крапивы,
болиголова и щавеля прикрывали обвалившиеся стены, словно стараясь поскорее
превратить все это запустение в живописную лесную опушку.
Два строения в Сент-Ронане находились все-таки в довольно приличном
состоянии: одно - существенно необходимое для духовного блага местных
жителей, другое - для удобства путешественников. То были дом пастора и
местный постоялый двор. О первом достаточно сказать, что он не представлял
исключения из общего правила, которого, видимо, придерживаются шотландские
помещики, отводя своим священникам не только самое дешевое, но и
безобразнейшее и неудобнейшее жилье, до какого может только додуматься
строительный гений. Пасторский дом располагал обычным количеством труб, а
именно двумя: они торчали по обе стороны дома, словно ослиные уши, и, как
всегда, плохо выполняли свое назначение. На случай непогоды и ветров имелось
в нем обычное число щелей и отверстий, на которые обыкновенно сетует своим
собратьям каждый наделенный бенефицием пресвитерианский пастырь в Шотландии.
Для полноты картины прибавим, что, поскольку священник был холост, свиньи
пользовались правом беспрепятственного доступа в сад и во двор, разбитые
окна были заклеены оберточной бумагой, а запущенный и убогий с виду
низенький домик, в котором жил разорившийся арендатор, не делал чести
усадьбе человека, не только носившего сан священника, но бывшего также
ученым и джентльменом, хотя отчасти и чудаком.
Рядом стояла церковь святого Ронана - небольшое старинное здание с
земляным полом, уставленное жалкими скамейками, в свое время сделанными из
резного дуба, но заботливо чиненными и перечиненными простыми еловыми
досками. Однако снаружи церковь отличалась изящными очертаниями, потому что
была построена еще в католические времена, а ведь архитектуре католиков
нельзя отказать в той привлекательности, которой мы, как добрые протестанты,
не находим в их учении. Церковка едва поднимала свою серую сводчатую кровлю
над осыпающимися могильными холмиками и была так мала, а могилы,
подступавшие к ней со всех сторон и до половины закрывавшие узкие
англосаксонские окна, так уменьшали ее высоту, что ее тоже легко было
принять за склеп или большой надгробный памятник, если бы приземистая
башенка со старинным колоколом не отличала ее от них. Но когда седой
церковный сторож своей трясущейся рукою поворачивал ключ в замке, любитель
старины входил в древнюю постройку, относящуюся - судя по ее архитектурному
стилю и по надгробиям сент-ронанских Моубреев, на которые обыкновенно
указывал посетителю сторож, - еще к тринадцатому столетию.
Эти сент-ронанские Моубреи в старину были, видимо, очень сильны. Они
считались друзьями и союзниками дома Дугласов в те времена, когда буйная
сила этого гордого рода заставляла трепетать самих Стюартов на их
шотландском троне. По выражению нашего простодушного старинного историка, в
те дни никто не посмел бы спорить ни с кем из Дугласов и даже ни с кем из
сторонников рода Дугласов:
"Осмелься он - и не избыть ему беды". Поэтому владельцы Сент-Ронана
процветали заодно с ними и захватили в свои руки почти всю богатую долину,
над которой господствовал их замок. Однако прошли хорошие времена, и при
Иакове II большая часть благоприобретенных земель была у них отобрана, а
последующие события еще ослабили их власть. Однако в середине семнадцатого
века род Моубреев играл все-таки еще довольно заметную роль, и сэр Реджиналд
Моубреи прославился тем, что после злополучной данбарской битвы упорно
держался в своем замке против войск Кромвеля. Разъяренный столь неожиданно
оказанным ему в таком глухом углу сопротивлением, Кромвель велел взорвать
крепость и срыть стены.
После этой катастрофы старый замок был предоставлен разрушению. Однако
сэр Реджиналд, подобно Уильяму Уорти в балладе Аллена Рэмзи, возвратившийся
после революции на родину, построил себе дом во вкусе наступившей эры,
разумно согласовав размеры постройки с уменьшившимся благосостоянием семьи.
Дом был поставлен почти в середине поселка (соседство которого в те дни не
считалось неудобством), на самом гладком месте, какое удалось выбрать на
подъеме горы. Как мы уже говорили, дома там были, так сказать, врезаны в
крутой склон, и на каждый дом почти только и приходилось ровной земли, что
та, на которой он стоял. Но перед домом лэрда был двор, а позади садик;
рядом ступеней он соединялся с другим садом, занимавшим три террасы и
спускавшимся наперегонки с садами старого замка почти к самому берегу ручья.
Моубреи безвыездно жили в своей новой усадьбе, но лет за пятьдесят до
начала нашего рассказа она сильно пострадала от случайного пожара, и
тогдашний лэрд, незадолго перед тем унаследовав милях в трех от поселка
более приятное и удобное поместье, решил покинуть обитель своих предков. А
так как в ту пору (вероятно, с целью оправдать расходы по переезду) он велел
вырубить старую рощу, где гнездились грачи, в народе стали говорить, что
упадок Сент-Ронана начался в день, когда "лэрд Лоренс и грачи снялись с
места".
Покинутая усадьба не досталась, однако, филинам и совам: напротив, ее
стены на многие годы стали свидетелями таких веселых пиршеств, каких они не
видывали в те дни, когда усадьба служила мрачным обиталищем суровым
шотландским баронам былых времен. Короче говоря, она превратилась в трактир.
Над входом повесили большой щит, на одной стороне которого был намалеван
святой Ронан, уловляющий, как о том правдиво повествует легенда, дьявола за
хромую ногу своим крючковатым епископским посохом, на другой - герб рода
Моубреев. Это был самый посещаемый трактир во всей округе, и немало ходило
рассказов о пирушках, задаваемых в его стенах, и о проделках, которые
учинялись под влиянием здешнего вина.
Все это, однако, давным-давно миновало, соответственно эпиграфу на
обложке моей книги:
Встарь, говорят, здесь весело бывало;
Не то уж ныне - проклят этот край.
Сначала трактир держала одна почтенная чета - муж и жена, оба из
любимых слуг семейства Моубреев. В их руках дело процветало многие годы, и
они умерли довольно богатыми, оставив после себя единственную дочь. В их
полную собственность постепенно перешли не только трактир, который они
вначале получили в аренду, но и прекрасные луга, тянувшиеся вдоль ручья.
Ибо, едва случалась хоть малая нужда в деньгах, сент-ронанские лэрды
прибегали к продаже земли участками как к простейшему средству выдать замуж
дочку, купить младшему сыну офицерский патент или выйти из других сходных
затруднений. Поэтому Мег Додз, вступив в права наследства, оказалась богатой
невестой и в качестве таковой гордо отвергла притязания трех преуспевающих
фермеров, двух захудалых лэрдов и одного конского барышника, по очереди
делавших ей брачные предложения.
Многие бились об заклад, что победит барышник, но даже самые
проницательные обманулись в своих ожиданиях. Мег предпочла сохранить вожжи в
собственных руках и не пожелала обзаводиться помощником, который вскоре мог
бы заявить права хозяина. И вот, оставшись незамужней, как королева Бесс, и
проявляя не менее жестокий произвол, чем та, она самолично правила делами и
командовала не только своими слугами и служанками, но и любым гостем,
завернувшим к ней на двор. Если же путник осмеливался противиться
августейшей воле Мег или выражал недовольство столом и помещением, которые
ей было угодно ему определить, его тотчас постигало изгнание. Он получал на
свое требование тот ответ, которым, по словам Эразма Роттердамского,
утихомиривали в его время все жалобы на немецких постоялых дворах: "Quaere
aliud hospitium" <Ищи другого пристанища (лат.).>, или, как выражалась Мег:
"Ну и отправляйтесь на другое подворье!" Поскольку это было равносильно
изгнанию вдаль, миль на шестнадцать в сторону от резиденции Мег,
присуждаемой к нему злополучной особе оставалось лишь постараться
умилостивить гневную хозяйку, смиренно подчиняясь ее воле и своей судьбе. К
чести Мег Додз надо сказать, что ее суровую, почти деспотическую власть
нельзя было назвать тиранией, ибо в общем-то она осуществляла ее ко благу
подданных.
Погреба старого лэрда ломились от прекрасных вин, каких не возили туда
и при нем самом; все дело заключалось лишь в том, чтобы уговорить Мег
разыскать в подвале именно то вино, какого вам хотелось. Надо прибавить, что
часто, если ей казалось, будто веселая компания уже получила "свою меру",
она упрямилась и отказывала в добавке. Она весьма гордилась своей кухней,
присматривала за тем, как готовилось каждое кушанье, а иные блюда стряпала
сама, не позволяя никому вмешиваться. Такими блюдами были куриный суп с
черемшой и превкусные рубленые котлетки, которые в своем роде могли
поспорить даже с телячьими котлетами нашей старой приятельницы - миссис Холл
из Феррибриджа. Столовое белье, простыни, наволочки и все прочее у Мег было
из лучшего домотканого полотна и содержалось в полном порядке. Поистине
круто приходилось горничной, если зоркие глаза хозяйки обнаруживали
какое-нибудь упущение по части строжайшей чистоты, которая у нее была
заведена. В самом деле, зная шотландское происхождение Мег и ее профессию,
никак нельзя было понять такой чрезвычайной и щепетильной опрятности, если
не предположить только, что она являлась для Мег постоянным и удобным
поводом бранить своих служанок. Тут она проявляла такую энергию и такое
красноречие, что, очевидно, это занятие приходилось ей особенно по душе.
Надо еще отметить умеренность счетов, которыми заканчивался пир у Мег:
гостю, подымавшемуся из-за стола с самыми мрачными предчувствиями, счет ее
часто приносил истинное облегчение. Шиллинг за утренний завтрак, три
шиллинга за обед, включая пинту старого портвейна, и полтора шиллинга за
плотный ужин - таковы, даже в начале девятнадцатого века, были цены в
сент-ронанском подворье при этой старосветской хозяйке. И, подавая счет, она
еще вздыхала и всегда приговаривала, что-де ее добрый отец не назначил бы ч
половины того, да в наши тяжелые времена брать меньше никак нельзя.
Несмотря на такие прекрасные и редкостные свойства, сент-ронанское
подворье разделило упадок поселка, к которому оно принадлежало. Причины были
различные. Ушла в сторону большая почтовая дорога, так как кучера в один
голос твердили, что здешняя крутая улица - смерть для коней. Поговаривали,
будто Мег наотрез отказывалась угощать возниц и принимать участие в обмене
овса, которым следовало кормить лошадей, на эль и виски и будто это
обстоятельство изрядно повлияло на суждение сих почтенных джентльменов;
уверяли даже, что дорогу достаточно было только немного выровнять, и подъем
стал бы легче. Но так или иначе, перемена большой дороги причинила Мег
великую обиду, и ей трудно было простить это местным жителям, большинство
которых она помнила с детства. "Их папаши, - говаривала она, - не учинили бы
ничего подобного с одинокой женщиной". Изрядный убыток принесло ей и
запустение самого поселка, в котором прежде числилось несколько мелких
лэрдов и арендаторов, не реже двух-трех раз в неделю собиравшихся раньше у
Мег под названием Клуба стрекотунов и попивавших дешевый эль с прибавкою
виски или бренди.
Нрав хозяйки отвадил всех посетителей, принадлежащих к обширному
сословию людей, в чьих глазах своеобразный характер не является достаточным
оправданием для нарушения внешних приличий и кто, не имея слуг у себя дома,
любит изображать знатную персону в трактире и ждет поклонов, уважительных
речей и извинений в ответ на ругань, которой они осыпают стол, служанок и
все заведение. С любым, кто пытался вводить такие порядки в Сент-Ронане, Мег
Додз отлично умела рассчитаться той же монетой: счастье их, если им
удавалось уйти, сохранив невыцарапанными свои глаза и не оглохнув до такой
степени, словно им довелось слышать грохот пушек на поле битвы.
Почтенная Мег самой природой была предназначена для подобных
столкновений. Не только ее гордый дух почерпал в них радость, но и внешние
ее данные, как выражается Тони Лэмкин, "находились для того в
соответствующем сочетании". У нее были черные волосы с сильной проседью,
которые, когда она приходила в бурное волнение, спутанными прядями
выбивались из-под чепца, длинные костлявые руки, снабженные крепкими
когтями, серые глаза, тонкие губы, плотный стан, плоская, но широкая грудь,
вместительные легкие и голос, которому под силу было заглушить целый хор
рыбных торговок. В хорошую минуту она говаривала о себе, что "лает страшней,
чем кусает". Да и каким зубам было сравниться с языком, который, когда ему
давали волю, работал так, что наверняка было слышно от церкви до самого
сент-ронанского замка!
Однако в наше пустое и легкомысленное время выдающиеся дарования Мег не
привлекали путешественников, и они все реже заглядывали в ее подворье. В
довершение всех бед некая великосветская причудница из числа помещиц этой
округи вдруг выздоровела от какой-то воображаемой болезни, потому что пила
минеральную воду из родника, бившего в полутора милях от поселка. Разыскали
модного доктора, который взял на себя труд произвести анализ воды целебного
источника и опубликовать его вместе со списком удивительных случаев
излечения. Ловкий подрядчик снял в аренду землю, настроил жилых домов, лавок
и провел улицы. Наконец исхлопотали разрешение на подписку для постройки
гостиницы, которую важности ради назвали отелем. И тут уже все покинули Мег
Додз.
У нее оставались все же друзья и доброхоты, и многие из них полагали,
что, поскольку она женщина одинокая и, как считали, зажиточная, ей лучше
прекратить дело и снять с дома вывеску, больше не привлекавшую посетителей.
Но гордая Мег не желала признавать свое поражение ни открыто, ни тайно.
- Дверь дома моего отца, - заявляла она, - будет растворена навстречу
гостям, пока дочь его не вынесут ногами вперед. И вовсе не ради корысти -
здесь корысти мало. Какая уж тут корысть! Один убыток!
Но все-таки никому меня не одолеть. Пусть они себе строят отель, пусть
строят, если им порядочный трактир не годится! Пусть разводят свои отели
сколько душе угодно! Они увидят, что матушка Додз сумеет держать гостиницу,
да, сумеет, и ничуть не хуже ихнего! Пусть они устраивают подписку и
цепляются сколько хватит духу друг за дружку, словно дикие гуси в небе, и
тот, кто переживет других (а на это уж вовсе грешно рассчитывать), пусть
забирает себе весь капитал. Она все равно не поддастся ни одному из них и
будет держаться до последнего вздоха.
К счастью для решительной и доблестной Мег, пока трактир терял
посетителей, земли ее поднимались в цене. Это обстоятельство, в соединении с
привычной предусмотрительностью и бережливостью, с лихвою восполнило убытки,
записанные на правой странице счетной книги, и помогло Мег не отступать от
своего гордого обета.
Кроме того, она вела теперь свое предприятие с самой тщательной
оглядкой на сократившиеся доходы: назло сборщику податей позакрывала окна в
половине дома, поубавила мебели, отказалась от пары почтовых лошадей и
уволила на пенсию правившего ими старого горбатого кучера, сохранив его в то
же время в качестве помощника при еще более древнем конюхе. Эти реформы
втайне уязвляли ее гордость, и ради утешения она договорилась со знаменитым
Диком Тинто, чтобы он хорошенько подмалевал отцовскую вывеску, на которой
уже почти ничего нельзя было разобрать. И Дик соответственно позолотил
епископский посох, а дьявола сделал таким безобразным, что тот стал пугалом
для школьной мелюзги и наглядным подкреплением к рассказам священника о
враге рода человеческого, страх перед которым пастор старался вложить в
детские сердца.
Украшенный подновленным знаком ее профессии, дом Мег Додз, или Мег
Дортс, как ее часто называли по причине строптивого нрава, все-таки
продолжали посещать кое-какие верные клиенты. К ним относились члены
килнакелтийского Охотничьего клуба. Когда-то они отличались и на скачках и в
отъезжем поле, а теперь стали просто компанией почтенных седовласых
джентльменов, которые сменили борзых и гончих на такс и вместо охоты на
лисиц любили в качестве приятной подготовки к обеду у Мег проехаться легким
галопом на своих спокойных лошадках. "Все это люди порядочные, -
рассказывала Мег, - умеют и спеть и пошутить; ну и что с того? Их обычная
порция - полная пинта шотландского вина да жестянка эля, налитая доверху, и
никто не скажет, чтобы им от этого худо приходилось. Теперешних вертопрахов
одна несчастная кварта доконает, а тем молодцам и цельная бутыль нипочем".
Появлялась еще компания, принадлежавшая к старинному братству крючка и
лески из Эдинбурга; весной и летом они часто посещали Сент-Ронан. Это были
гости особо приятные для Мег, и в ее доме им разрешались такие вольности,
как никому другому. "Старые хитрецы, - рассказывала она, - отлично знают,
какая сторона ломтя намазана маслом. Никто никогда не видал, чтобы они
ходили к источнику, как называют тот вонючий старый родник. Нет, нет! Они,
бывало, поднимутся рано, поедят овсянки, глотнут, пожалуй, по наперстку
бренди да отправляются в горы. Засядут где-нибудь в вереске, съедят там по
куску холодного мяса, а вечером возвращаются с полной корзиной свежей
форели - ее им на ужин готовили. Выпьют еще по кружечке пива да глотнут
пунша и сидят себе, распевая свои песни и запевки, как они их называют, до
десяти часов, а там и в постель, прочитав молитву. Ну, и что с того?"
В-третьих, можно упомянуть еще весельчаков и повес, наезжавших из
столицы в Сент-Ронан, потому что им нравился примечательный характер Мег, а
еще больше - отличное качество ее вина и скромные счета. Это были члены
Клуба озорников, Клуба сумасбродов и прочих обществ, с тою целью и
основанных, чтобы забывать обо всех заботах и о всякой умеренности. Эти
лихие парни не раз учиняли шум и переполох в доме Мег, и не раз учиняла она
бурю по этому поводу. К каким только ухищрениям и уловкам не прибегали они,
стараясь лестью или силой раздобыть себе еще вина, когда совесть Мег
подсказывала ей что с них уже довольно. Иногда это им так и не удавалось,
как, например, в тот раз, когда на обеде Клуба озорников их председатель был
ошпарен глинтвейном при неудачной попытке улестить грозную даму поцелуями
или когда у превосходнейшего президента Клуба сумасбродов голова оказалась
пробитой ключами от погреба из-за того, что он попробовал силой завладеть
этими эмблемами власти. Но храбрецы ничуть не сетовали на такие буйные
вспышки горячего нрава своей хозяйки, для них это были "милые капризы нашей
Фанни", или, как говорится, dukes Amaryllidisirae <Сладостный гнев
Амариллиды (лат.).>. А Мег, со своей стороны, сама частенько именуя их
"последними пропойцами" и "чистокровными негодяями с Хай-стрит", никому не
позволяла при себе говорить о них дурно. "Они просто взбалмошные мальчишки,
вот и все, - заявляла она. - Вольешь вина - выплеснешь разум, да и старую
голову не посадить на молодые плечи. Молодой конь несется вскачь с горы и в
гору! Ну и что с того?" - неизменно прибавляла она в заключение.
Нельзя не вспомнить среди постоянных посетителей Мег "верного среди
неверных" - красноносого помощника шерифа в этом графстве. Когда служебный
долг призывал его в те края, он всегда с нежностью припоминал ее крепкий эль
и выдержанное антильское вино и объявлял, что судебные или прочие
подоспевшие дела "будут им решаться в такой-то день и час в доме Маргарет
Додз, держащей виноторговлю в Сент-Ронане".
Нам надо еще рассказать, как обходилась Мег со случайными посетителями,
которые, не зная других учреждений поближе и помоднее и согласуясь более с
состоянием своего кошелька, чем со своими привычками, заявлялись на ее
постоялый двор. Ее гостеприимство в этом случае было опаснее, чем радушие
дикарей к пассажирам корабля, выброшенного бурей на берег. Если оказывалось,
что гости прибыли по доброй воле или если с виду они приходились ей по вкусу
(а вкусы ее были весьма прихотливы