ании его будущей кафедры;
у нас, во всяком случае, она не обсуждалась.
Конкурсная комиссия рассмотрела кандидатуру Флягина и пришла к
положительному выводу: рекомендовать. По слухам, не обошлось без споров, но
решение было принято единогласно. Главным аргументом в пользу Виктора
Андреевича была, конечно, его ученая степень. Не вызывали сомнения и другие
заслуги Флягина: на кафедре увеличилось количество научных работ, была
поднята дисциплина, изжиты опоздания. Правда, все еще на высоком уровне
оставался процент двоек, всегда отличавший кафедру на общем
среднеблагополучном уровне, но с этим, в конце концов, можно было справиться
и потом. Общее мнение тех, от кого это зависело, было в пользу Флягина.
Бурление внутри самой кафедры наружу почти не выходило. Так же как мы
почти не знали, что делается на других кафедрах, так же и они почти не
знали, что делается на нашей (всем некогда). Сам Флягин последнее время был
тише, лютовал меньше, даже дневники почти не проверял и как будто о чем-то
начал задумываться...
Меня поразило, что в преддверии конкурса былого единодушия в среде
преподавателей кафедры не оказалось. Если вначале, сразу после появления
Флягина, все как один были против него, то теперь раздавались и отдельные
голоса за. Например, Петр Гаврилович недвусмысленно выразил Флягину вотум
доверия, подчеркнув, что общая его линия правильная, "просто он еще не
притерся, а когда притрется, будет в самый раз. Мозги у него на месте, а
душу мы вправим" (мне не очень был понятен механизм "вправления души", но
это произвело впечатление). А главное, действовать активно никто не хотел.
Пока шло шушуканье, все высказывались, а дошло дело до прямого конфликта --
никто на него не шел. Элла Денисова сказала:
-- Ну хорошо, провалят Флягина. Вместо него пришлют другого. А какой он
будет? Этот, по крайней мере, чужих работ не ворует.
Стелла Полякова, как обычно, солидаризировалась с подругой:
-- Любая определенность лучше неизвестности.
Удивил меня Радий Юрьев, который не только простил Флягину эпизод со
своей болезнью, но даже винил себя в излишнем упрямстве. Впрочем, Радий
всегда был у нас миротворцем.
Меня не покидала мысль, что все эти соглашатели не хотели вступить в
конфликт с Флягиным, боясь, что он все-таки пройдет (мысль, вероятно,
несправедливая). Лева Маркин на все происходившее глядел с удивительным
равнодушием, даже забывая вставлять самые подходящие цитаты, которые так и
просились на язык. Многие просто отмалчивались: "Наше дело телячье,
привязали -- и стой". Паша Рубакин нес уже какую-то совершенную ахинею,
относя Виктора Андреевича к категории страстотерпцев, которых в будущем
потомство несомненно канонизирует...
В итоге активных противников Флягина на кафедре оставалось трое: Спивак
и я да еще Лидия Михайловна. Каждый из нас был тверд в своем решении ни в
коем случае не работать с Флягиным. Лидия Михайловна погоды не делала, но и
от нас со Спиваком зависело мало. Ни он, ни я не были членами большого
совета, где должно было рассматриваться конкурсное дело.
Я решила выступить на совете в открытую, а если Флягин пройдет --
уволиться. Конечно, потеря одного доцента для института пустяк, но за мной
стоял еще Спивак с той же готовностью, а двое -- это уже несколько (при
случае могут быть поставлены в упрек начальству). Мы с Семеном Петровичем
решили, что первой выступать буду я, а он -- в зависимости от обстановки.
Наступил день конкурса. С утра накрапывал дождь, было душно и тяжело в
воздухе. Думая о своем предстоящем выступлении, я никак не мота собраться с
мыслями. Заставила себя сесть, набросать конспект, хотя по опыту знаю: дело
это безнадежное, все равно оторвусь и занесет меня в сторону. Сколько я себя
помню, ни одно мое выступление не проходило по плану.
С утра у меня были лекции, кончились. На кафедру мне идти не хотелось
(там восседал Флягин). Полтора часа я простояла у окна в коридоре, глядя на
темные тучи, неопределенно громоздившиеся в небе, не в силах ни уйти, ни
пролиться настоящим дождем. Небольшой паучок бегал по стеклу, занятый
каким-то своим неотложным делом, то опускаясь к нижнему срезу рамы, то
поднимаясь вверх. Какая-то назойливая неясная мысль прицепилась у меня к
этому паучку.
Пункт "конкурсные дела" стоял в повестке дня последним, но мы пришли
заранее. Председатель с улыбкой отметил высокую активность кафедры
кибернетики, явившейся на заседание совета почти в полном составе. Бросилась
мне в глаза широкая усатая морда кота-ворюги (alias профессора Яковкина),
который поглядел на меня с явным отвращением. Он тоже был членом большого
совета. Вообще народу было довольно много. Большая аудитория амфитеатром (не
радиофицированная, но с прекрасной акустикой, как умели строить в старину)
была заполнена почти до верхних скамей. Скамьи здесь с откидными столиками.
За одним из них сидел Флягин, как всегда погруженный в работу -- что-то
читающий и строчащий...
Не перестал он строчить и тогда, когда началось рассмотрение его дела.
Ученый секретарь огласил документацию. Потом выступил председатель
конкурсной комиссии. Он широко осветил научные заслуги Виктора Андреевича,
отдал должное его авторитету и закончил положительным выводом комиссии.
Потом выступили какие-то члены совета в поддержку Флягина. Словом, все шло,
как всегда в таких случаях с предрешенным исходом. Я не слушала --
предстояло выступать мне, а я все еще не знала своей первой фразы. Вдруг я
вспомнила про паучка -- он бегал, как я, неизвестно зачем. Захотелось
уйти...
-- Кто еще желает выступить? -- спросил председатель. Я подняла руку.
-- Пожалуйста, на трибуну.
Встал Яковкин:
-- Если не ошибаюсь, товарищ Асташова еще не состоит членом нашего
совета.
-- Правила предусматривают возможность высказаться всем желающим, --
дал справку ученый секретарь.
Я поднялась на трибуну. Первой моей фразы все еще не было. Я помолчала,
ожидая, что вдруг она ко мне спустится. Кое-кто в зале смотрел на меня
подозрительно, как на известную скандалистку.
-- Просим, -- сказал председатель.
-- Я буду выступать против кандидатуры профессора Флягина.
Зал зашумел с интересом. Вообще всякие скавдальцы встречаются на
советах с интересом: они разрушают трафаретную скуку, царящую на этих
сборищах. В таких случаях я всегда вспоминаю пса, пробравшегося в церковь
("Том Сойер"). Сейчас я чувствовала себя таким псом. Некоторые смотрели
хмуро, для большинства я была развлечением.
-- Да, я буду выступать против кандидатуры профессора Флягина и
постараюсь обосновать свое мнение. Для того чтобы руководить коллективом
(тем более коллективом преподавателей), нужно как минимум быть человеком.
Этому минимальному требованию профессор Флягин не удовлетворяет...
Увы, я опять замолчала. Мне было что сказать, но я не знала, как это
выразить -- знаменитые "муки слова". Флягин оторвался от своей работы и
направил на меня взор без выражения, стертый очками.
-- А что такое человек? -- с веселым любопытством спросил председатель.
-- Не берусь определять. Я думаю, это и так ясно.
-- И это говорит математик! -- с негодованием вскричал Яковкин.
-- Да, это говорит математик. Далеко не все понятия могут быть строго
определены и далеко не всегда это нужно. Между прочим, в универсальность
математических построений верят больше всего не математики, а профаны. Им
кажется, что чем больше математических побрякушек они на себя навешают, тем
лучше. Они ошибаются. Глупость в математической одежде хуже, чем голая
глупость.
Кругом засмеялись. "Пес в церкви" продолжал веселить прихожан. Это не
входило в мои планы, и я разозлилась:
-- Сейчас не время и не место для схоластических диспутов. Будем
исходить из того, что понятия "человек" и "человечность" интуитивно ясны
собравшимся. Так вот я утверждаю, что именно человечности нет в поведении
профессора Флягина.
Тут я обрела дар слова и рассказала о порядках, введенных Виктором
Андреевичем на кафедре. О принудительных дневниках, о требованиях к
индивидуальным планам. О том, как в целях тишины Флягин запретил заходить на
кафедру студентам. О наших коридорных разговорах. О табличках типа
ресторанных "стол занят"...
Только я собралась вытащить свой главный козырь -- Радия Юрьева,
читающего лекции с температурой тридцать девять, как сам Радий умоляюще
замахал мне руками, скрестив их перед лицом, как делают в авиации, запрещая
посадку. Не надо так не надо. Я спешно переменила курс.
-- Один из главных признаков человека -- умение ставить себя на место
другого, влезать в чужую шкуру. Этого умения профессор Флягин начисто лишен.
Он никогда не ставит себя на место другого, никогда не сомневается в своей
правоте. Настоящему человеку присуще сочувствие. Со-чувствовать -- значит
чувствовать вместе с другим...
Опять засмеялись. Решительно я потешала эту публику. Снова разозлившись
и получив таким образом новый заряд, я продолжала:
-- Надо отдать справедливость профессору Флягину -- он на редкость
трудолюбив. У него трудолюбие маятника. Но с тех пор, как он у нас появился,
на кафедре умер смех...
-- Подумаешь, велика потеря! -- закипел Яковкин. -- Пускай смех умирает
в рабочее время. Смеяться можно у себя дома...
Опять раздался взрыв хохота членов совета. Они явно наслаждались
дивертисментом.
Ох, не то я говорю, не то, не так!
-- Покойный Николай Николаевич Завалишин, руководя кафедрой, может
быть, грешил излишним либерализмом, но мы его любили и он нас любил. Виктор
Андреевич Флягин никого не любит, ни с кем не общается. Ни с нами, ни со
студентами. А работа преподавателя -- это вид общения. Для чего же мы иначе
существуем?
-- Для науки, -- важно сказал Яковкин.
Гул голосов его поддержал. Я понимала, что говорю глупо, бездарно, но
перестать уже не могла. Мне надо было выразить свою мысль.
-- Профессор Флягин работает как молится. Он не понимает, что, если
меньше молиться и больше смеяться, сама работа пойдет лучше...
-- И это говорит научный работник! -- сказал Яковкин, возведя очи к
потолку, отчего его усатое широкое лицо стало еще шире и как будто усатее.
Неодобрительный шумок в зале явно был против меня.
-- Нина Игнатьевна, вы исчерпали регламент. Если вы еще хотите сказать
что-нибудь существенное по повестке дня, без обобщений, мы вас слушаем.
-- Да нет, я уже кончила.
Я села с чувством бесповоротного позорнейшего провала. Нечего сказать,
выступила! Как восьмиклассница на диспуте о любви и дружбе.
Тут поднял руку Спивак, вышел на трибуну:
-- Я считаю, что Нина Игнатьевна выступила неудачно. "Человек,
человечность..." Не об этом надо было говорить. Я убежден, что профессор
Флягин человек, и, более того, человек уважаемый. Лично я глубоко уважаю
Виктора Андреевича...
Флягин поднял бледное лицо и уставился на говорящего.
-- Я его глубоко уважаю и все же считаю, что как заведующий кафедрой он
не на месте. Прежде всего по одной простой причине, он не любит студентов. А
это последнее дело: быть преподавателем и не любить студентов! Все равно что
быть воспитательницей в детском саду и не любить детей...
Опять засмеялись...
-- Ваша аналогия не слишком удачна, -- сказал председатель.
-- Возможно. Тем не менее я настаиваю: преподаватель должен любить
студента. Даже ставя ему двойку.
-- Если любишь, зачем же ставить двойку? -- крикнул кто-то с места.
-- Именно любя. Но это еще не все. Профессор Флягин вообще не умеет
работать с людьми. Он восстановил против себя всех преподавателей.
-- Не всех, -- заметил с места Радий Юрьев.
-- Большинство. Главная его вина: он сумел за короткое время почти
развалить замечательный коллектив. Такие коллективы надо охранять, как
заповедники...
Опять смех. Спивак яростно сверкнул глазами.
-- Буду краток. Считаю, что кандидатура профессора Флягина на должность
заведующего кафедрой кибернетики неприемлема. Если бы я был членом этого
совета, я голосовал бы против.
-- Продолжим заседание совета, -- сказал председатель. -- Мы тут
выслушали мнения как за кандидатуру профессора Флягина (подавляющее
большинство), так и против (Нина Игнатьевна, доцент Спивак). Я думаю, вопрос
более или менее ясен. Можно перейти к голосованию. Возражений нет?
-- Есть возражение.
Это сказал сам Флягин.
-- Пожалуйста, Виктор Андреевич.
-- Можно, я с места?
-- Нет, лучше сюда, на трибуну. Заседание стенографируется.
Флягин взошел на трибуну. Он был бледен, даже зеленоват, и перообразный
клок волос на его голове загнулся кверху, как хвост у селезня. Когда он
заговорил, губы у него дергались и каша во рту была сильней, чем всегда.
-- Товарищи, то, что я здесь услышал, произвело на меня сильное
впечатление. Сильное и тяжелое. Я очень жалею, что по моей вине вы были
вынуждены все это слушать. Больше этого не будет. Я снимаю свою кандидатуру.
В самом деле, я не создан для того, чтобы управлять людьми. Лучше понять это
поздно, чем никогда. -- Тут он улыбнулся, но не своей иезуитской, а простой
человеческой улыбкой, в которой было даже что-то детское. -- Нина
Игнатьевна, вы ошиблись в одном: что я никогда не сомневался в своей
правоте. Даю вам честное слово, с тех пор как я пришел на кафедру, я только
и делал, что сомневался в своей правоте. Сегодня эти сомнения рассеялись --
я понял, что был не прав. Прошу прощения у всех присутствующих за то, что на
рассмотрение моего дела они потратили много времени. Разрешите мне
удалиться.
В зале раздались восклицания, вопросы: "Что он сказал, что?" Кто его не
расслышал, кто не понял.
-- Виктор Андреевич, что вы? -- всполошился председатель совета. -- Не
делайте этого! Вы слишком впечатлительны! Уверяю вас, все будет в порядке!
-- Разрешите мне удалиться, -- повторил Флягин. Он слез с помоста,
близоруко глядя себе под ноги, и двинулся в сторону двери по проходу между
двумя -- правым и левым -- крыльями амфитеатра. Все молча провожали его
глазами. Я смотрела ему вслед с непонятным мне самой ощущением. Казалось,
что, удаляясь, он становился не меньше, а больше.
1977