Александр Абрамов, Сергей Абрамов. Хождение за три мира
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Тень императора". М., "Детская литература", 1967.
OCR & spellcheck by HarryFan, 4 October 2000
-----------------------------------------------------------------------
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ДОКТОРА ДЖЕКИЛЯ И МИСТЕРА ГАЙДА, РАССКАЗАННАЯ ПО-НОВОМУ
"...нет, это был другой господин Голядкин,
совершенно другой, но вместе с тем и совершенно
похожий на первого..."
Ф.М.Достоевский, "Двойник"
Nil admirari! - Ничему не удивляться!
Положение, заимствованное
из философии Пифагора
КТО Я?
Я возвращался домой от Никитских ворот по Тверскому бульвару. Было
что-то около пяти часов вечера, но обычная в это время уличная субботняя
сутолока обходила бульвар, и на его боковых аллеях, как и утром, было
пустынно и тихо. Сентябрьское, вдруг совсем безоблачное небо не предвещало
близкой осени, ни один желтый лист не зашуршал под ногами, и даже
поблекшая к концу лета трава меж деревьями после вчерашнего ночного дождя
казалась по-майскому похорошевшей.
Я не спеша шагал по боковой дорожке, лениво прицеливаясь к каждой
скамейке: не присесть ли? Наконец присел, вытянув ноги, и в ту же секунду
почувствовал, как все окружающее уплывает куда-то, тускнея и завихряясь.
Обычно я не страдаю головокружениями, но тут даже вцепился в спинку
скамейки, чтобы не упасть: вся противоположная сторона бульвара - деревья
и прохожие - вдруг растаяла в лиловатой дымке, точь-в-точь как в горах,
когда облака подползают к ногам и все вокруг дробится и тает в густых,
мокрых хлопьях. Но дождя не было, туман налетел сухой и чистый, слизнул
всю зелень бульвара и исчез.
Именно исчез. В одно мгновение деревья и кусты вновь возникли, как
повторный кадр в цветном кинофильме: широкая скамейка напротив вернулась
на свое прежнее место и пропавшая было девушка в голубом пыльнике опять
сидела на ней с книжкой в руках. Все выглядело как будто по-прежнему, но
только как будто: кто-то во мне тотчас же усомнился в этом. Я даже
оглянулся, пытаясь проверить впечатление, и удовлетворенно подумал:
"Чепуха, все так и было. Именно так". - "Нет, не так", - подумал кто-то
другой.
Другой ли? Я спорил с самим собой, но сознание как бы раздваивалось, и
спор походил на диалог двух совсем неидентичных и даже непохожих "я".
Возникавшая мысль тотчас же опровергалась другой, откуда-то вторгшейся или
кем-то внушенной, но агрессивной и подавляющей.
"И скамейка та же".
"Не та. На Пушкинском зеленые, а не желтые".
"И дорожки те".
"Эти уже. И где гранитный бордюр?"
"Какой бордюр?"
"А лужайки нет".
"Какой лужайки?"
"У корта. Здесь был теннисный корт".
"Где?"
Но я уже оглядывался с чувством нарастающей тревоги. Раздвоение
исчезло. Я вдруг осознал себя в новом, странно изменившемся мире. Когда вы
идете по улице, где все вам привычно и все примелькалось глазу, вы не
обращаете внимания на мелочи, на детали. Но стоит им внезапно исчезнуть, и
вы остановитесь, охваченный чувством недоумения и тревоги. Пейзаж был
только похожим, но совсем не тем, какой я знал, проходя по этим тысячи раз
исхоженным бульварным дорожкам. И деревья, казалось, росли по-другому, и
кусты были не те, и самый бульвар я почему-то называл не Тверским, а
Пушкинским.
По привычке я взглянул на часы, а рука так и повисла в воздухе. И
пиджак был совсем другой, не тот, какой я надел с утра, и вообще не мой
пиджак, и часы были не мои, а под ремешком от часов кривился шрам,
которого, может быть, только минуту назад не было вовсе. А сейчас это был
застарелый, давно заживший шрам, след пули или осколка. Я посмотрел на
ноги - и туфли были не мои, чужие, с нелепой пряжкой на боку.
"А вдруг и внешность у меня не та, и возраст не тот, и вообще я - это
не я?" - обожгла мысль. Я вскочил и не пошел, а побежал по дорожке к
театру.
Театр стоял на том же месте, но это был другой театр, с другим входом и
другими афишами. На его репертуарном табло я не нашел ни одного знакомого
названия. Только в темных, не освещенных изнутри дверных стеклах
отразилось знакомое лицо. Это было мое лицо. Пока оно было единственным,
что было моим в этом мире.
Только теперь я почувствовал, как у меня болит голова. Помассировал
виски - боль не проходила. Вспомнилось, что где-то поблизости, кажется на
площади, была аптека. Может быть, она уцелела, на мое счастье? Площадь уже
виднелась в мелькании пересекающих проезд автомашин, и я поспешил вперед,
продолжая недоуменно и тревожно оглядываться. Домов по проезду Пушкинского
бульвара я точно не помнил, но эти как будто не отличались от них - только
не было привычных, бросающихся в глаза фонарей над подъездами, да и
номерные знаки были другие.
У выхода на площадь, куда вливалась зеленая река бульвара, я буквально
остолбенел: устье ее было пусто. Пушкина не было. На мгновение мне
показалось, что у меня остановилось сердце. Голая каменная плешь на месте
памятника уже не тревожила, а пугала. Я закрыл глаза в надежде, что
наваждение исчезнет. В этот момент кто-то проходивший мимо толкнул меня,
может быть и нечаянно, но так сильно, что я невольно повернулся на
каблуках. Наваждение действительно исчезло: я увидал памятник.
Он стоял в глубине площади все такой же задумчивый и строгий, в
небрежно накинутой на плечи крылатке - дорогой с детства образ. Пусть на
другом месте, но он! Даже дышать стало легче, хотя позади памятника
виднелось совсем незнакомое здание современной конструкции с огромными
буквами по фасаду: "Россия". Гостиница или кино? Вчера еще на его месте
стоял шестнадцатиэтажный жилой дом, в первом этаже которого помещался
ресторан "Космос". Все было похоже и не похоже, знакомо до мелочей, но
именно мелочи больше всего и видоизменяли знакомый облик. Аптеку,
например, я нашел на том же месте, и продавщицы стояли за прилавками в
таких же белых халатах, и такая же очередь толпилась у кассы, а в
оптическом отделении продавались очки в такой же безвкусной и неудобной
оправе. Но когда я спросил у продавщицы пирабутан от головной боли, она
недоуменно скривилась:
- Что?
- Пирабутан.
- Не знаю такого.
- Ну, от головной боли.
- Пирамидон?
- Нет, - растерянно пробормотал я, - пирабутан.
- Нет такого лекарства.
Мой глупо-удрученный вид вызвал у нее улыбку сочувствия.
- Возьмите тройчатку. - И она бросила на прилавок пакетик в невиданной
мной упаковке. - Двадцать четыре копейки.
В брючном кармане я обнаружил горсть серебряной мелочи, - монетки почти
не отличались от наших. Потом уже, сидя на скамейке у памятника Пушкину, я
тщательно обследовал все карманы доставшегося мне по прихоти судьбы чужого
костюма. Содержимое их поставило бы в тупик любого следователя. Помимо
мелочи, я нашел несколько рублевых и трехрублевых бумажек, совсем
непохожих на наши, скомканный трамвайный билет, хорошую авторучку я почти
целый блокнот с отрывными листами. Никаких документов, удостоверявших
личность моего двойника, не было.
Страха я уже не чувствовал, оставалось лишь острое, беспокойное
любопытство. Как долго продлится мое вторжение в этот мир и чем оно
окончится - об этом я старался не думать: здесь можно было предположить
все, даже самое страшное. Но что делать в пределах выданной мне путевки в
неведомое? В гостиницу меня, конечно, не пустят. Где я буду ночевать, если
путевка надолго? Может быть, дома или у друзей - ведь где-то живет же
обладатель этого пиджака и друзья, наверно, у него есть, и самое смешное
будет, если это и мои друзья; А вдруг все это сон? Я с размаху хлопнул
рукой по скамейке - больно! Значит, не сон.
На какой-то миг мне показалось, что я увидел знакомое лицо. Мимо
неторопливо прошествовал широкоплечий крепыш с кинокамерой. Я узнал и
хохолок на лбу, и массив плеч, и чугунный затылок. Неужели Евстафьев из
пятой квартиры? Но почему он с кинокамерой? Ведь он и фотоаппарата в руках
не держал.
Я вскочил и побежал за ним.
- Простите... - остановил я его, вглядываясь в знакомые черты. -
Женька?.. Евгений Григорьевич?
- Вы ошиблись.
Я растерянно моргал глазами: сходство было абсолютным. Даже тембр
голоса был тот же.
- А что, похож? - усмехнулся он.
- Поразительно.
- Бывает, - пожал он плечами и прошествовал дальше, оставив меня в
состоянии полной душевной смятенности.
Мне все еще казалось, что это розыгрыш, мистификация. Сейчас Женька
вернется, и мы будем хохотать вместе. Но он не вернулся.
Когда я потом вспоминал этот день, прежде всего приходило на память это
чувство растерянности и смятения и, пожалуй, еще - невыносимого
одиночества в городе, в котором каждый камень был знаком с детства и
который изменился всего за несколько секунд дурноты. Я мучительно
вглядывался в лица прохожих с тщетной надеждой встретить близкого
человека. Зачем? Вероятно, он не узнал бы меня, как близнец Евстафьева, а
тому, кто узнал бы, что бы я мог ответить?..
Именно это и случилось.
- Сережка! Сергей Николаевич! - окликнул меня невысокий седой человек в
замшевой курточке на "молниях". (Этого человека я никогда раньше не
видел.) - Поди-ка на минутку.
Я поднялся: меня действительно звали и Сережкой, и Сергеем
Николаевичем.
- Есть новость. - Он доверительно взял меня под руку и тихо сказал: -
Обалдеешь: Сычук остался.
- Какой Сычук? - удивился я. - Мишка?
- Какой же еще? Один у нас Сычук. Увы!
Мишку Сычука я знал с фронта. Сейчас он работал не то фотографом, не то
фотокорреспондентом. Мы не дружили и не встречались.
- Что значит "остался"?
- Как остаются? Он же на "Украине" поехал вокруг Европы. Знаешь ведь...
Я ничего не знал. Но, учитывая ситуацию, изобразил удивление.
- В последнем заграничном порту, подонок, остался. Не то в Турции, не
то в Германии: не знаю, как они ехали - в Одессу или из Одессы.
- Подлец, - сказал я.
- Будут неприятности.
- Кому?
- Ну, тем, кто ручался, и так далее, - усмехнулся человек в замше. -
Фомич землю роет, к начальству помчался. Ты-то ни при чем, конечно.
- Еще бы, - сказал я.
Незнакомец освободил мою руку и дружелюбно стукнул по спине.
- Ты что-то прокис, Сережка. Или, может, я помешал?
- Чему?
- Творишь... или ждешь кого? А почему ты не в редакции?
Ни к одной редакции я не имел отношения. Разговор надо было
заканчивать: в нем накопилось слишком много горючего.
- Дела, - сказал я неопределенно.
- Хитришь, старик, - подмигнул он. - Ну, пока.
И так же исчез из моей жизни, как и в ней появился. Как человек,
впервые брошенный в воду, постепенно приобретает навыки пловца, так и я
начинал ориентироваться в незнаемом. Любопытство подавляло страх и
тревогу. Что я уже знал? Что и здесь у меня та же внешность и то же имя.
Что Москва есть Москва, только чуть-чуть другая в деталях. Что есть
Одесса, Турция и Германия. Что пароход "Украина", как и у нас, совершает
рейсы вокруг Европы. Что я связан с какой-то редакцией и что в этом мире
Мишка Сычук тоже оказался подонком.
Поэтому я ничуть не удивился, когда, спустившись к кинотеатру "Россия"
- здание это, как я и предполагал, оказалось кинотеатром, - я встретил
Лену. Я должен был кого-нибудь встретить, кто знал меня и там и здесь.
Лена шла, как всегда элегантная и, как обычно, рассеянная, но узнала
меня сразу и даже, как мне показалось, смутилась.
- Ты? Откуда?
- От верблюда. Ну, что там?
- Где? - удивилась она.
- В больнице, конечно. Ты давно ушла?
Она удивилась еще больше:
- Я не понимаю тебя, Сережа. Ты о чем? Я только три дня в Москве.
Я видел ее сегодня утром у главврача, когда звонил в Институт мозга. До
этого мы виделись каждый день или почти каждый день, когда я бывал в
терапевтическом. Поэтому я замолчал, мучительно подыскивая выход из явно
критической ситуации. Дорога в незнаемое изобиловала ухабами.
- Извини, Леночка, я стал ужасно рассеянным. И потом... такая
неожиданная встреча...
- Как живешь? - спросила она, как мне показалось, с какой-то
металлической ноткой.
- Да так, - ответил я бодренько, - живем, хлеб жуем.
Она долго молчала, пристально рассматривая меня. Наконец произнесла
совсем сухо:
- Странный у нас разговор с тобой. Очень странный.
Я понимал, что она сейчас уйдет и исчезнет единственный шанс
закрепиться здесь хотя бы на сутки: едва ли мое вторжение продлится
дольше. Надо было на что-то решаться. И я решился.
- Мне надо поговорить с тобой, Леночка. Просто необходимо. Произошло
одно событие...
- Какое? - Ее глаза подозрительно сузились.
- Не могу же я говорить на улице... - Я торопливо подыскивал слова. -
Ты где... живешь?
Она помедлила с ответом, видимо что-то взвешивая.
- Пока у Галки.
- Это где?
- Ты же знаешь.
Я ничего не знал. Я даже не спросил, у какой Галки. Но мне нужно было,
чтобы она согласилась. Мой последний шанс!
- Прошу тебя, Леночка...
- Неудобно, Сережа.
- Боже мой, какой вздор! - сказал я, думая о Лене, которую я знал.
Но это была совсем другая Лена, глядевшая на меня настороженно, совсем
не дружески".
- Ну что ж... пойдем, - наконец сказала она.
ВТОРОЙ ШАГ В НЕЗНАЕМОЕ
Мы шли молча, почти не разговаривая. Она, видимо, волновалась, но
старалась не показать этого, сдерживалась, может быть даже сожалея о своем
согласии. Время от времени я ловил ее обращенный на меня испытующий,
подозрительный взгляд. Что она подозревала и чего боялась?
Дом в Старо-Пименовском переулке я узнал сразу. Здесь когда-то жила моя
жена, еще до того, как мы познакомились. Кстати, ее тоже звали Галиной.
У меня противно задрожали колени.
- Ты что так смотришь? - спросила она.
Я продолжал молча оглядывать комнату. Как и все здесь, она была та и не
та. Похожа и не похожа. Или, может быть, я просто забыл.
- Чья это комната, Лена?
- Галкина, конечно. Странные вопросы ты задаешь, Сережка. Разве ты не
был здесь?
Я с трудом проглотил слюну. Сейчас я задам ей еще один странный вопрос:
- Разве она... не переехала?
Лена взглянула на меня как-то испуганно, даже отстранилась немножко,
словно я сказал какую-то чудовищную нелепость.
- Вы разве не встречаетесь?
- Почему? - неопределенно ответил я. - Встречаемся.
- Когда ты ее видел в последний раз?
Я засмеялся и брякнул:
- Сегодня утром. За завтраком.
И тут же пожалел о сказанном.
- Не лги. Зачем ты лжешь? Она со вчерашнего дня в институте. И ночью
работала. Еще не возвращалась.
- Уж и пошутить нельзя, - глупо сказал я, понимая, что все больше и
больше запутываюсь.
- Странные шутки.
- Может быть, мы о разных людях говорим? - попробовал я исправить
положение.
Она даже не рассердилась, только нахмурилась, как врач, который видит,
но еще не понимает симптомы наблюдаемой им болезни.
- Я говорю о Гале Новосельцевой.
- Почему Новосельцевой? - удивился я.
На меня смотрели холодные, профессионально заинтересованные глаза
врача.
- Ты потерял память, Сережа. Они расписались еще в начале войны. Что с
тобой?
- Ничего, - пробормотал я, вытирая вспотевший лоб. - Я только думал...
- Почему я здесь, у разлучницы, да? - засмеялась она, на какое-то
мгновение утратив выражение профессионально-врачебного любопытства. - Я и
тогда не обижалась, Сережа. Подумаешь беда - парня увели. А теперь...
смешно даже. Так давно это было... И другое после этого было - сам
знаешь... - Она вздохнула. - Не везет мне в любви, Сережа.
Трудно рассчитывать каждый шаг в незнаемом. И я опять не рассчитал,
забыв о том, где я и кто я.
- А кто тебе сейчас мешает с Олегом?
- Сережа!
И столько ужаса было в этом вскрике, что я невольно закрыл глаза.
- У тебя что-то с памятью, Сережа. Такие вещи не забывают. Галка
получила похоронную еще в сорок четвертом году. Ты не мог не знать.
Что я знал и чего не знал? Разве я мог сказать ей об этом?
- Ты или притворяешься, или болен. По-моему, болен.
- А ты спроси меня: какое сегодня число, какой год и так далее.
- Я еще не знаю, что надо спросить.
- Так ставь диагноз, - озлился я. - С ума сошел, и все!
- Это не медицинский термин. Есть разные виды психических
расстройств... Ты о чем хотел говорить со мной?
Теперь я уже не хотел. Если бы я сказал ей правду, она меня тут же
отправила бы в психиатрическую больницу. Надо было выкручиваться.
- Понимаешь, какое дело... - начал я свою поспешную импровизацию, -
произошло одно прискорбное событие... Весьма прискорбное...
- Ты уже говорил. Какое?
- В общем, я ушел из дому. От жены. О причинах говорить не буду. Но мне
необходимо убежище. Хотя бы на сутки. Ночлегус вульгарно...
Я замолчал. Она тоже молчала, разглядывая кончики пальцев.
- Разве у тебя нет друзей?
- К одним нельзя, к другим неудобно. Знаешь, как иногда бывает... - Я
старался не смотреть ей в лицо.
- А если бы ты меня не встретил?
- Но я тебя встретил.
Она все еще колебалась:
- Это неудобно, Сережа.
- Почему?
- Неужели ты сам не понимаешь?
- Знаешь что? - опять озлился я. - Вызывай психиатра. Ночлег мне, во
всяком случае, будет обеспечен.
Я посмотрел ей в глаза: врач-профессионал исчез, осталась просто
испуганная женщина. Непонятное всегда страшно.
- Комната не моя, - проговорила она тихо. - Подождем Галку.
- А если она опять заночует в институте?
- Я позвоню ей. Телефон в передней. Посиди пока.
Она вышла, оставив меня одного в комнате, в которой мне было все
знакомо почти до мелочей. Из этой комнаты я пошел в загс. Из этой ли? Нет,
не из этой. Как в подобии треугольников: что-то совпадало, что-то нет.
Я взял со стола карандаш и записал в блокноте:
"Если со мной что случится, дайте знать жене Галине Громовой.
Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и
Никодимову. Очень важно".
Слова "очень важно" я подчеркнул три раза так, что карандаш сломался.
То, что хотелось приписать дальше, так и осталось неприписанным.
А положив блокнот в карман, я понял, что опять сделал глупость. Мои
Заргарьян и Никодимов этого письма не получат. А Галя Громова носит здесь
другую фамилию.
В передней раздался звонок, и сквозь полуоткрытую дверь я услышал, как
щелкнул замок и Лена сказала:
- Наконец-то! Я тебе только что звонила.
- А что случилось? - спросил до жути знакомый голос.
- У нас Громов Сережка.
- Ну и хорошо! Будем чай пить.
- Понимаешь, Галка... странный он какой-то... - Лена понизила голос до
неслышного шепота.
- Что он, с ума сошел? - донеслось до меня.
- Не знаю. Говорит, что ушел от жены.
- Господи, какой вздор! Он тебя разыгрывает, Ленка, а ты уши развесила.
Я полчаса назад ее видела.
Дверь распахнулась. Я вскочил и замер. У двери стояла моя жена.
То же лицо, тот же возраст, даже прическа та же самая. Только серьги
незнакомые и костюм, какого я у нее еще не видал. Я молча стоял, силясь
сдержать волнение.
- Ты что это придумал? - спросила Галя.
Я молчал.
- Я сейчас видела Ольгу. Она поехала домой и ждет тебя к ужину.
Говорила, что вы собираетесь на ленинградский балет.
Я молчал.
- Что это за штучки? Ленку разыгрываешь. Зачем?
Я не мог найти слов для ответа. Все рухнуло. Какие объяснения могли бы
удовлетворить их? Правда? Но кто в моем положении отважился бы на это?
- Лена говорит, что ты болен, - продолжала она, пытливо меня
разглядывая. - Может быть, правда болен?
- Может быть, правда болен, - повторил я.
Я не узнал своего голоса - таким чужим и далеким он мне показался.
- Ну что ж, - прибавил я, - извините. Я, пожалуй, пошел.
- Куда? - встрепенулась Галя. - Одного не пустим. Я отвезу тебя домой.
- Она выглянула в окно. - Вон и такси мое стоит. Ленка, добеги. Может
быть, успеешь задержать.
Мы остались одни.
- Что все это значит, Сергей? Я ничего не понимаю.
- Я тоже, - сказал я.
- А все-таки?
- Ты, кажется, физик, Галя? - бросил я наудачу.
Она насторожилась:
- А что?
- Ты имеешь представление о множественности миров? Сосуществующих рядом
миров? Одновременно загадочно далеких и удивительно близких?
- Допустим. Есть такие гипотезы.
- Тогда допустим, что один из смежных с нами миров подобен нашему. Что
в нем тоже есть Москва, только чуть-чуть другая. Может быть, те же улицы,
только иначе орнаментированные. Иногда те же дома, только с другим
номерным знаком. Что там есть и ты, и я, и Лена, только в других
отношениях...
Она все еще не понимала. Но мне уже давно надоел мой предшествовавший
душевный маскарад. Я отважился:
- Допустим, что в той, другой Москве тебя зовут не Галя Новосельцева, а
Галя Громова. Что вот из этой комнаты шесть лет назад мы с тобой пошли в
загс. А сейчас произошло чудо: я переменил оболочку... заглянул в ваш мир.
Вот тебе и дьявольщина для наших ограниченных умишек.
Она глядела на меня уже с испугом. Вероятно, думала, как и Ленка:
внезапное помешательство, бред.
- Ладно, покончим с этим, - скривился я. - Вези куда хочешь, мне все
равно. И не пугайся: ни душить, ни целовать тебя не буду. Вон уже Ленка
рукой машет. Пошли.
КТО ДЖЕКИЛЬ И КТО ГАЙД?
Галя, должно быть, и в этом мире обладала той же выдержкой. Минуту
спустя она уже успокоилась.
- Надеюсь, мы не будем при шофере заниматься научной фантастикой? -
спросила она, подходя к машине.
- А ты считаешь, что научной? - не утерпел я.
- Кто знает!
На лице ее я не читал ничего особенного. Обычное поведение умной
женщины, Галино поведение с чужими, но небезынтересными ей людьми.
Внимательные глаза, уважительный интерес к собеседнику, бессознательное
кокетство, насмешливость.
- Почему у вас памятник Пушкину посреди площади? - спросил я, когда мы
проезжали мимо.
- А у вас где?
- На бульваре.
- Врешь ты все. И о загсе соврал. И почему шесть лет назад?
- Судьба, - засмеялся я.
- Где я была шесть лет назад? - задумчиво проговорила она. - Весной - в
Одессе.
- И я.
- Что ты врешь? Ты же не поехал с нами.
- Это я у вас не поехал, а у нас - наоборот.
- Стран-но, - по слогам сказала она и прибавила, критически посмотрев
на меня: - А ты не производишь впечатления больного.
"Приятно слышать", - хотел сказать я, но не сказал. Черный шквал ударил
мне прямо в лицо. Все потемнело.
- Что с тобой? - услышал я испуганный крик Гали и ее же торопливые,
взволнованные слова: - Голубчик, остановите где-нибудь у тротуара. Ему
плохо...
...Я открыл глаза. Колдовской туман все еще клубился в машине. Из
тумана глядело на меня лицо женщины.
- Кто это? - хрипло спросил я.
- Тебе плохо, Сережа?
- Галя? - удивился я. - Как ты здесь очутилась?
Она не ответила.
- Что-нибудь со мной случилось там... на бульваре? - спросил я и
оглянулся.
- Случилось, - сказала Галя. - Поговорим потом. Можешь ехать домой или
нужен врач?
Я потянулся, тряхнул головой, выпрямился. Можно было явно обойтись без
врача. Пока мы ехали, я рассказал Гале, как я шел по Тверскому бульвару,
как закружилась у меня голова и как я в лиловом тумане пытался
разговаривать сам с собой.
- А потом, - неожиданно заинтересовалась Галя - до этого она слушала
меня не то недоверчиво, не то равнодушно, - что было потом?
Я недоуменно пожал плечами.
- Не помнишь?
- Не помню.
Я действительно ничего не помнил и только по возвращении узнал от Гали
о том, что произошло у нее дома.
- Бред, - сказал я.
Галя, с ее любовью к точным формулировкам, сейчас же поправила:
- Если бред, то очень последовательный. Как хорошо отрепетированная
роль. Так не бредят. И потом, бред - это симптом болезни, а ты не
производил впечатления больного.
- А обморок на бульваре? - вмешалась Ольга. - И в такси?
Она как врач искала медицинских объяснений. Но Галя по-прежнему
сомневалась:
- А что же между обмороками?
- Какое-то сомнамбулическое состояние.
- Что я, лунатик? - обиделся я.
- Если это сон, то наяву, - насмешливо уточнила Галя. - И потом, мы
видели этот сон, а не он. Кстати, о снах: ты все еще видишь их?
- При чем здесь сны? - буркнул я. - Я был в обмороке и никаких снов не
видел.
Я хорошо понимал, что Галина никого не мистифицирует. Поэтому ее
рассказ о моих похождениях в сомнамбулическом состоянии - пришлось
все-таки прибегнуть к такой оценке моего поведения - меня сильно
встревожил. Я никогда не падал в обморок, не гулял по карнизам в лунные
ночи и не терял памяти. Но разумных объяснений случившегося найти не мог.
- Может быть, гипноз? - предположил я.
- А кто это тебя загипнотизировал? - поморщилась Ольга. - И где? В
редакции? На бульваре? Чушь!
- Чушь, - согласился я.
- А ты, случайно, не пишешь фантастической повести или романа? - вдруг
спросила Галина. - Твое довольно толковое сообщение о множественности
миров меня даже заинтересовало... Понимаешь, Ольга, - засмеялась она, -
два смежных мира в пространстве, как подобные треугольники. И там, и здесь
- Москва; и там, и здесь - Сергей Громов. Только тебя нет. Там он на мне
женат.
- Так тайное становится явным, - пошутила Ольга. - И сомнамбула,
конечно, это гость из другого мира в Сережкином обличье?
- Он мне так и объяснил. Москва, говорит, такая же, только немножко
другая. Памятник Пушкину у нас на площади, а у них на бульваре. Я чуть не
расхохоталась.
Ольга почему-то задумалась.
- А знаешь, что можно предположить? - оживилась она: ей все-таки очень
хотелось найти разумное объяснение, как и мне. - Сережка ведь знал, что
памятник когда-то перенесли? Знал. Так, может быть, такая записанная в
мозгу информация и определила этот бред? Возбуждение, сигнал - и
пожалуйте: миф о смежном и подобном мире.
У меня эти рассуждения вызвали только досаду.
- Слушаю вас, и уши вянут. Какой-то новый вариант стивенсоновской
сказки. Прямо доктор Джекиль и мистер Гайд. Только кто Джекиль и кто Гайд?
- Ясно кто, - отпарировала Галя, - себя-то ты не обидишь.
Ольга не поняла:
- Вы о ком?
- Оленька, - сказал я, - это агенты международного империализма,
переброшенные к нам на самолете без опознавательных знаков.
- Я серьезно.
- И я серьезно. Есть такой английский писатель, по фамилии Стивенсон.
Читают его обычно в юности. Даже медики. Для них, кстати, этот рассказ
почти пособие по курсу психиатрии, ибо Джекиль и Гайд - это, по сути дела,
один человек, вернее, квинтэссенция добра и зла в одном человеке. С
помощью открытого им эликсира, или, на языке медиков, некоей смеси
сульфаниламидных препаратов и антибиотиков, благородный Джекиль
превращается по ходу действия в подлеца Гайда. Изложил точно? - спросил я
Галю.
- Вполне. Поищи в карманах - может быть, Гайд оставил какие-нибудь
следы своего превращения?
Я порылся в карманах и выбросил на стол пакетик с таблетками от
головной боли.
- Должно быть, вот это. Я тройчатки не покупал.
- Может быть, это ты ему положила? - Галя спросила Ольгу.
- Нет. Наверно, это купил он по дороге домой.
- Ничего я не покупал, - рассердился я, - и вообще я не был в аптеке.
- Значит, это был Гайд. А других следов он не оставил?
Я машинально провел рукой по нагрудному карману.
- Погоди. Блокнот не на месте. - Я вынул блокнот и раскрыл его. - Тут
что-то написано. Где мои очки?
- Дай сюда. - Галя вырвала блокнот и прочла вслух: - "Если со мной что
случится, дайте знать жене, Галине Громовой. Грибоедова, 43. Сообщите
также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и Никодимову. Очень важно".
Даже подчеркнул, что очень важно, - засмеялась она. - А Галя, конечно,
Громова. Я же говорю, что бред последовательный. Только почему Грибоедова?
Старо-Пименовский - это улица Медведева.
- А есть ли у нас улица Грибоедова? - спросила Ольга. - Я что-то не
слышала.
- Есть, - вмешался я. - Это бывший Малый Харитоньевский. Только такого
дома там нет. Видимо, Гайд имел в виду какой-то проспект, а не улицу.
- А кто это Заргарьян? - заинтересовалась Галя. - Никодимова я знаю.
Это физик, и, между прочим, довольно крупный. Только он не в Институте
мозга, а в Институте новых физических проблем. А кто такой Заргарьян, не
знаю.
- А ведь это не Сережка писал! - вдруг воскликнула Ольга. - Не его
почерк... хотя у "в" такая же закорючка и палочка у "т" такая же.
Посмотри.
Я нашел очки и прочел запись.
- Почерк-то похож. Я студентом так писал. А газетная писанина почерк
испортила. Сейчас я так не напишу.
Я повторил в блокноте запись. Она сильно отличалась от первой.
- Да-а, - протянула Галя, - графологической экспертизы не потребуется.
А может быть, почерк меняется в сомнамбулическом-состоянии?
- Не знаю. Это - область психиатрии. Какое-то молниеносное психическое
расстройство. Иначе я объяснить не могу. И мне все это очень не нравится,
- сказала Ольга.
- Мне тоже, - подтвердила Галя.
Она читала и перечитывала обе записи в моем блокноте. На лице ее
отражалась не только сосредоточенная работа мысли, но и сдержанная
тревога: ясный, логический ум Гали не хотел отступать перед необъяснимым.
- Ну просто объяснить не могу. Хотя бы не научно, а только логически,
житейски так сказать. Совершенно здоровый психически человек - и вдруг
какая-то сомнамбула! Ну, обмороки - это понятно, врач найдет объяснение. А
бред о множественности миров - это какая-то цитата из фантастического
романа. И эти просьбы о ночлеге, о крыше над головой, когда у человека
собственная отдельная квартира.
- Очевидно, мой Гайд искал убежища, - засмеялся я. - Не мог же он пойти
в гостиницу.
- Вот это мне и не нравится. Гипотеза о Гайде объясняет все. Но я
предпочитаю иметь дело с наукой, а не с фантастикой. Хотя... здесь все
фантастично. Ну, почему ты напросился к Лене? Ты же не знал, что она живет
у меня.
- Я и сейчас этого не знаю. Я Ленку десять лет не видал. Даже не
представляю себе, как она выглядит.
Моя авантюра в Галином рассказе удивила меня больше всего. Мы с Леной
не встречались, не переписывались; вероятно, даже забыли о существовании
друг друга.
- Это его пассия? - спросила Ольга.
- Мы все вместе учились еще в школе, до войны. Вместе собирались на
медфак. Да не вышло: Сережка с Олегом ушли на фронт, а я предпочла физику.
Только Ленка поступила на медицинский. Кажется, она действительно была
влюблена в тебя.
- В Олега, - сказал я.
- Все девчонки за ним бегали, - вздохнула Галя, - а я самая несчастная.
Выиграла и потеряла. - Она поднялась. - Мир дому сему, а мне пора. Совет
детективов окончен. Шерлок Холмс предлагает экскурсию в область физики.
- Психики - ты хочешь сказать.
- Нет, именно физики. Я бы поинтересовалась Заргарьяном и Никодимовым и
тем, что они делают в Институте новых физических проблем.
- Зачем? - удивилась Ольга. - Я бы обратилась к психиатру.
- А я бы к Заргарьяну. Кто такой Заргарьян? Чем он занимается? Связан
ли с Никодимовым? И если связан, то в какой именно области? Ты
когда-нибудь слыхал эти фамилии? - обратилась Галя ко мне.
- Никогда.
- Может быть, читал где-нибудь и забыл?
- И не читал, и не забывал.
- Вот это и есть самое интересное в твоей сомнамбулической истории.
Физика, милый, физика. Институт новых физических проблем. Новых, учти!
Знаешь что? - обратилась она к Ольге. - Позвони Зойке и узнай о
Заргарьяне. Она всех знает.
Зойке мы решили позвонить утром.
ЛИСТОК ИЗ БЛОКНОТА
Я сразу заснул и проспал всю ночь до утра.
А сны, можно сказать, моя особенность, отличающая меня от других
смертных. Галя не случайно спросила, вижу ли я сны по-прежнему. Вижу.
Навязчиво повторяющиеся, почти неизменные по содержанию, странно похожие
на куски видовой кинохроники.
Конечно, мне снятся и обыкновенные сны, в которых все сумбурно и
смутно, а пропорции и отношения искажены, как в кривом зеркале.
Воспоминание о них зыбко и недолговечно, потому их всегда трудно
представить я записать. Но сны, о которых я говорю, помнятся всю жизнь, и
я могу описать их с такой же точностью, как обстановку своей квартиры.
Они всегда цветные, и краски в них естественны и гармоничны, как в
природе. Весенний луг, возникающий из ночной тьмы, цветет с такой же
силой, как в жизни; а на ситцевом платье девушки, мелькнувшей в солнечном
сне, запоминается даже рисунок. Ничего особенного не происходит в этих
снах, они не пугают и не тревожат, но таят в себе что-то недосказанное,
как частицы чужой, нечаянно подсмотренной жизни.
Чаще всего это уголок незнакомого города, перспектива улицы, которую
никогда не видел в действительности, но в которой все запомнилось до
мелочей: балконы, витрины, липы на тротуарах и чугунные решетки я могу
представить себе так же ясно, как будто видел их только вчера. Я вспоминал
и прохожих, всегда одних и тех же, даже кошку, черную с белыми пятнами,
перебегавшую дорогу. Она всегда перебегала ее на одном и том же углу, у
одного и того же дома.
Иногда я вижу себя в пассаже, крытой торговой галерее, похожей на ГУМ.
Но это не ГУМ. Пассаж одноэтажен и разветвляется на множество боковых
продольных и поперечных магистралей. Я всегда кого-то жду у писчебумажного
магазина или медленно прохаживаюсь мимо выставки тканей, причудливо
подсвеченных каким-то странным переливчатым светом. Я никогда не видел
этого пассажа в действительности, но помню не только его витрины, но даже
образцы товаров, высокие стеклянные своды и цветную мозаику на полу.
Бывает, что сон преподносит мне интерьер городской квартиры, в которой
я никогда не бывал в жизни, или идиллический сельский пейзаж. Чаще всего
это дорога между голых земляных откосов, скупо поросших кое-где кустиками
пыльной травы. Дорога сбегает вниз к сизой полоске воды, пестреющей
золотыми кувшинками. Иногда впереди идет женщина в белом, иногда старик с
удочкой, но оба они никогда не оборачиваются, и я никогда не обгоняю их. Я
вижу только полоску воды, прошитую ряской и кувшинками, по почему-то знаю,
что это пруд, и дорога сейчас свернет направо по берегу, и что именно
здесь я бегал еще мальчишкой, хотя в реальном детстве моем не было ни
этого пруда, ни этой дороги.
Именно эти сны и побуждали Ольгу усомниться в моем психическом
равновесии и так решительно настаивать на консультации с психиатром. Но я
все же склонялся последовать совету Галины. Злополучный листок из блокнота
с фамилиями Заргарьяна и Никодимова не давал мне покоя, потому что я
твердо знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах я не слыхал о них.
В подсознательное же восприятие услышанного где-нибудь в метро или на
улице я, понятно, не верил. Нормальная память хранит услышанное в
сознании, а не в подсознании.
- Хорошо, я позвоню Зойке, - согласилась Ольга.
Зойка работала в Институте научной информации и, по ее словам, знала
всех "крупначей". Если Никодимов и Заргарьян принадлежали к этой высоко
аттестуемой категории, я в одну минуту мог получить добрый десяток
анекдотов об их образе жизни. Но мне были нужны не анекдоты, а точная
информация о специальности и работах ученых. Мне нужно было убедиться, что
это мои Никодимов и Заргарьян.
Я решил позвонить сначала Кленову, заведующему отделом науки у нас в
редакции. Кленова я знал еще с фронта.
- Нужна справка, старик. Точные координаты двух мамонтов: Никодимова и
Заргарьяна.
В трубке захохотали.
- Я еще вчера подумал, что ты малость спятил.
- Когда вчера? - удивился я.
- Когда я тебя у Пушкина застукал. Часов в шесть. Когда о Мишке
рассказал.
Я облизал пересохшие губы. Значит, Кленов видел Гайда и с ним
разговаривал. И ничего не заметил. Очень интересно.
- Не помню, - сказал я.
- Не разыгрывай. И о том, что Мишка остался, не помнишь?
- Где остался?
- В Стамбуле. Я же тебе рассказывал. Попросил политического убежища в
американском посольстве.
- С ума сошел!
- Он в полном рассудке, гад. Проморгали. Говорят, чужая душа - потемки.
А надо было просветить вовремя. Теперь коллективное письмо писать будем,
чтобы назад не пускали, когда он на брюхе к нам поползет. Да ты что,
серьезно не помнишь?
- Серьезно. Вчера примерно с пяти вечера часов до десяти полный вакуум
в голове. Сначала обморок, потом - что говорил, что делал - ничего не
помню. Очнулся, уже когда домой привезли. Должно быть, памятка все той же
контузии. Под Дунафельдваром, помнишь?
Еще бы Кленову не помнить, когда мы вместе форсировали Дунай! С ним и с
Олегом. А Мишка Сычук, между прочим, тоже там был, только заранее смылся в
тыл: откомандировался в редакцию фронтовой газеты.
Минуту, должно быть, мы оба молчали. Пережитое на Дунае не забывается.
Потом Кленов сказал:
- А ты бы с профессором посоветовался. Могу устроить консультацию:
кой-кого знаю.
- Не надо, - вздохнул я. - Ты лучше скажи, что делают в науке Никодимов
и Заргарьян.
- На очерк надеешься? Не выйдет. Никодимов отвечает на эти попытки по
методу конан-дойлевского профессора Челленджера. Репортера "Науки и жизни"
он в мусоропровод спустил.
- Пусть тебя не тревожит мое ближайшее будущее. Поделись всеведением.
Кто такой Никодимов? И без шуток: мне это действительно очень нужно.
- Видишь ли, это физик с большим диапазоном интересов. Есть работы по
физике поля. Интересовался электромагнитными процессами в сложных средах.
Одно время с Жемличкой выдвинул идею нейтринного генератора.
- С кем?
- С Жемличкой. Чешский биофизик.
- А идея?
- Я профан, конечно, и слышал от профанов, но, в общем, что-то вроде
нейтринного лазера, пробивающего окно в антимир.
- Ты серьезно?
- А что? Попахивает авантюркой? Так к этому и отнеслись, между прочим.
- А Заргарьян?
- Что - Заргарьян?
- Идет сейчас в пристяжке с Никодимовым?
- Тебе и это известно? Поздравляю.
- Он тоже физик?
- Нейрофизиолог или что-то вроде. В общем, телепат.
- Что, что?! - закричал я.
- Те-ле-пат, - назидательно повторил Кленов. - Есть такая наука -
телепатия.
- Сомневаюсь. Средневековьем отдает. Нет такой науки.
- Ты отстал. Это уже наука. Конденсаторы биотоков и все такое прочее.
Удовлетворен?
- Почти, - вздохнул я.
- Если пойдешь в атаку, поддерживаю духом и телом. Все, что выудишь,
печатаем. А начинать советую с Заргарьяна. Он и попроще, и доступнее. И
парень что надо...
Я поблагодарил и повесил трубку. Информация не выше уровня Зойки.
Антимир, телепатия... Надо было звонить Гале для уточнения.
- Это я, сомнамбула. Уже встала?
- Я встаю в шесть утра, - отрезала Галя. - Меня интересует одна деталь
твоей одиссеи. Почему ты сказал Ленке, что ушел от жены?
- Я не отвечаю за поступки Гайда. Я хочу их объяснить, - сказал я. -
Слушай внимательно, Галина: в чем сущность идеи нейтринного генератора и
как связать ее с конденсацией биотоков?
- Никодимов и Заргарьян? - засмеялась Галя.
- Как видишь, я кое-что узнал.
- Чепуху ты узнал и чепуху мелешь. От идеи нейтринного генератора в том
виде, как ее сформулировал Жемличка, Никодимов давно отказался. Сейчас он
работает над фиксацией энергетического поля, создаваемого деятельностью
мозга... Что-то вроде единого комплекса электромагнитных полей,
возникающих в клетках мозга. Как видишь, я тоже кое-что узнала.
- Заргарьян - физиолог. Что его связывает с Никодимовым?
- Работа их засекречена. Мне не известны ни ее сущность, ни
перспективы, - призналась Галя; - Но так или иначе она связана с
кодированием физиологических нейронных состояний.
- Что? - не понял я.
- Мозг, - подчеркнула Галя, - мозг, дорогой мой. Твой Гайд не случайно
связал эти имена с Институтом мозга. Хотя... в каком аспекте все это
рассматривать... Может быть, это и чисто физическая проблема.
Она задумалась; мембрана трубки доносила ее дыхание.
- Ключ здесь, Сережа, - заключила она. - Чем больше я над этим думаю,
тем больше убеждаюсь в этом. Найди их - и ты найдешь объяснение.
Научный поиск кончился, предстоял поиск житейский. Мы начали его с
Зойки.
Она тотчас же откликнулась на звонок. Да, она знает и Заргарьяна и
Никодимова. Никодимова только в лицо; он похож на сыча и не бывает на
приемах. А с Заргарьяном знакома. Даже как-то танцевала на вечере. Он
очень интересуется снами.
- Снами интересуется, - повторила Ольга, прикрыв трубку рукой.
- Что?! - закричал я и вырвал трубку. - Зоенька! Это я. Да, да, он
самый, ваш тайный вздыхатель. Что вы сейчас говорили о снах? Кто
интересуется? Это очень важно!
- Я рассказала ему страшный сон, - с готовностью откликнулась Зойка, -
а он ужасно заинтересовался, все расспрашивал о подробностях. А какие
подробности - один страх, и только! А он выслушал и сказал, чтобы я
приходила к нему каждую неделю и обязательно рассказывала все сны. Ему это
нужно для работы. Ну я, сами понимаете, не дурочка. Знаю, какая это
работа.
- Зоенька, - простонал я, - попросите его меня принять.
- Что вы, что вы?! - ужаснулась Зойка. - Он терпеть не может
газетчиков.
- А вы не говорите ему, что я из газеты. Скажите просто, что с ним
хочет увидеться человек, который видит странные сны. И самое странное, что
они повторяются, как записанные на пленку. Годами повторяются. Попробуйте,
Зоенька, все это ему объяснить. Не выйдет - буду пытаться сам.
Она позвонила через десять минут.
- Представьте, вышло. Он примет вас сегодня после девяти. Не
опаздывайте. Он этого не любит, - заговорила она деловой скороговоркой,
как у себя в институте. - Он сразу заинтересовался и сейчас же спросил,
какая четкость сновидений, степень запоминаемости и так далее. Я ответила,
что вы сами расскажете, какая четкость. Я сказала, что вы у нас работаете.
Не подведите.
КЛЮЧ
Заргарьян жил на Юго-Западе в новом доме. Он сам открыл дверь, молча
выслушал мои объяснения и так же молча проводил в кабинет. Высокий и
гибкий, черноволосый, стриженный ежиком, он чем-то напоминал героев
итальянского неореализма. На вид ему было не больше тридцати лет.
- Разрешите спросить, - его строгие глаза пронзили меня насквозь, - что
привело вас ко мне? Да, да, я знаю: странные сны и так далее... Но почему
именно потребовалась моя консультация?
- Когда я все расскажу, ответа на этот вопрос не понадобится, - сказал
я.
- Вы что-нибудь знаете обо мне?
- До вчерашнего вечера я понятия не имел о вашем существовании.
Он подумал немного и спросил:
- А что именно произошло вчера вечером?
- Я искренне рад, что мы начинаем разговор именно с этого, - сказал я
решительно. - Я пришел к вам не потому, что меня беспокоят сны, не потому,
что вы некий Мартын Задека, как, например, считает Зоя из Института
информации. Кстати, я не работаю в этом институте, я журналист. - Я тут же
подметил гримасу недовольства ка лице Заргарьяна. - Но я пришел к вам и не
за интервью. Меня не интересует ваша работа. Точнее, не интересовала. Я
еще раз повторяю, что до вчерашнего вечера я даже не слыхал вашего имени,
и тем не менее я его записал в бессознательном состоянии в своем
блокноте...
- Что значит "в бессознательном состоянии"? - перебил Заргарьян.
- Это не совсем точно. Я был в полном сознании, но я ничего не помню об
этом: что делал, что говорил. Меня попросту не было, вместо меня
действовал кто-то другой. Вот он и записал это в моем блокноте.
Я раскрыл блокнот и передал его Заргарьяну. Он прочитал и как-то
странно, исподлобья посмотрел на меня.
- Почему записано два раза?
- Второй раз это записал я, чтобы сравнить почерк. Как видите, первая
запись сделана не мной, то есть не моим почерком. И это почерк не
сомнамбулы, не лунатика и не потерявшего память.
- Ваша жена живет на улице Грибоедова?
- Моя жена живет вместе со мной на Кутузовском проспекте. А на улице
Грибоедова дома под этим номером нет. И женщина, упомянутая в записке, не
жена мне, а просто знакомая, школьный товарищ. Кстати, она не живет на
улице Грибоедова.
Он еще раз прочел записку и задумался.
- И о Никодимове вы тоже ничего не слыхали?
- Так же, как и о вас. Я и сейчас знаю о нем только то, что он физик,
похож на сыча и не бывает на приемах. Сведения, учтите, из Института
информации.
Заргарьян улыбнулся, и тут я заметил, что он совсем не строгий, а
добродушный и, вероятно, даже веселый парень.
- Портрет в общих чертах похожий, - сказал он. - Валяйте дальше.
И я рассказал. Рассказывать я умею картинно и даже с юмором, но он
слушал, внешне ничем не выдавая своего интереса. Только когда я дошел до
упоминания о множественности миров, он поднял брови и тут же спросил:
- Вы об этом читали?
- Не помню. Мельком где-нибудь.
- Продолжайте, пожалуйста.
Я заключил рассказ реминисценцией из Стивенсона о Джекиле и Гайде.
- Самое странное, что эта фантомистика объясняет все, а другого
разумного объяснения у меня нет.
- Вы думаете, это самое странное? - рассеянно спросил он, все еще
перечитывая записку в блокноте. - У нас отказались ставить эту проблему в
Институте мозга, а они все-таки ее поставили...
Я смотрел на него не понимая.
- Вы точно пересказываете? - вдруг спросил он, снова пронзая меня
глазами. - Два мира как подобные треугольники, так? И там и здесь Москва,
только иначе орнаментированная. И там и здесь вы и ваши знакомые. Именно
так?
- Именно так.
- Там вы женаты на другой женщине, живете на другой улице и как-то
связаны с Заргарьяном и Никодимовым, о которых здесь ничего не знаете.
Так?
Я кивнул.
Он встал и прошелся по комнате, словно сдерживая волнение. Но я видел,
что он взволнован.
- Теперь вы мне расскажете о снах. Я думаю, что все это связано.
Я рассказал и о снах. Теперь он смотрел с нескрываемым интересом.
- Значит, чужая жизнь, а? Какая-то улица, дорога к реке, торговый
пассаж. И все очень отчетливо, как на фотографии? - Он говорил медленно,
взвешивая каждое слово, словно размышлял вслух. - И все запомнилось?
Отчетливо, со всеми подробностями?
- Я даже мозаику на полу помню.
- И все знакомо до жути, до мелочей? Кажется, бывали тут сотни раз,
даже, наверно, жили, а в действительности ничего подобного?
- А в действительности ничего подобного, - повторил я.
- Что же врачи говорят? Небось советовались.
Мне показалось, что он сказал это с какой-то лукавинкой.
- А, что врачи говорят... - отмахнулся я. - Возбуждение... торможение.
Это всякий дурак знает. Днем кора головного мозга находится в состоянии
возбуждения, ночью наступает торможение. Неравномерное. С островочками.
Эти островочки и работают, клеят из дневных впечатлений сны, монтируют...
Заргарьян засмеялся:
- Монтаж аттракционов. Как в цирке.
- А я не верю! - рассердился я. - Какой это, к черту, монтаж, когда все
смонтировано до мелочей, до листика какого-нибудь на дереве, до винтика в
раме. И повторяется, как сеанс в кинотеатре. Раз в неделю обязательно
посмотришь что-нибудь, что уже снилось раньше. И еще уверяют, что во сне
увидишь только то, что наяву видел и