-----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Тень императора". М., "Детская литература", 1967.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------




                              "...нет, это был другой  господин  Голядкин,
                           совершенно другой, но вместе с тем и совершенно
                           похожий на первого..."
                                                Ф.М.Достоевский, "Двойник"

                              Nil admirari! - Ничему не удивляться!
                                                 Положение, заимствованное
                                                 из философии Пифагора




   Я возвращался домой от Никитских  ворот  по  Тверскому  бульвару.  Было
что-то около пяти часов вечера, но обычная в это время  уличная  субботняя
сутолока обходила бульвар, и на его боковых  аллеях,  как  и  утром,  было
пустынно и тихо. Сентябрьское, вдруг совсем безоблачное небо не предвещало
близкой осени, ни  один  желтый  лист  не  зашуршал  под  ногами,  и  даже
поблекшая к концу лета трава меж деревьями после вчерашнего ночного  дождя
казалась по-майскому похорошевшей.
   Я не спеша шагал по  боковой  дорожке,  лениво  прицеливаясь  к  каждой
скамейке: не присесть ли? Наконец присел, вытянув ноги, и в ту же  секунду
почувствовал, как все окружающее уплывает куда-то, тускнея  и  завихряясь.
Обычно я не страдаю  головокружениями,  но  тут  даже  вцепился  в  спинку
скамейки, чтобы не упасть: вся противоположная сторона бульвара -  деревья
и прохожие - вдруг растаяла в лиловатой дымке, точь-в-точь  как  в  горах,
когда облака подползают к ногам и все вокруг дробится  и  тает  в  густых,
мокрых хлопьях. Но дождя не было, туман налетел сухой  и  чистый,  слизнул
всю зелень бульвара и исчез.
   Именно исчез. В одно мгновение деревья  и  кусты  вновь  возникли,  как
повторный кадр в цветном кинофильме: широкая скамейка  напротив  вернулась
на свое прежнее место и пропавшая было девушка в  голубом  пыльнике  опять
сидела на ней с книжкой в руках. Все выглядело как будто  по-прежнему,  но
только как будто: кто-то во  мне  тотчас  же  усомнился  в  этом.  Я  даже
оглянулся,  пытаясь  проверить  впечатление,  и  удовлетворенно   подумал:
"Чепуха, все так и было. Именно так". - "Нет, не так",  -  подумал  кто-то
другой.
   Другой ли? Я спорил с самим собой, но сознание как бы раздваивалось,  и
спор походил на диалог двух совсем  неидентичных  и  даже  непохожих  "я".
Возникавшая мысль тотчас же опровергалась другой, откуда-то вторгшейся или
кем-то внушенной, но агрессивной и подавляющей.
   "И скамейка та же".
   "Не та. На Пушкинском зеленые, а не желтые".
   "И дорожки те".
   "Эти уже. И где гранитный бордюр?"
   "Какой бордюр?"
   "А лужайки нет".
   "Какой лужайки?"
   "У корта. Здесь был теннисный корт".
   "Где?"
   Но  я  уже  оглядывался  с  чувством  нарастающей  тревоги.  Раздвоение
исчезло. Я вдруг осознал себя в новом, странно изменившемся мире. Когда вы
идете по улице, где все вам привычно и  все  примелькалось  глазу,  вы  не
обращаете внимания на мелочи, на детали. Но стоит им внезапно исчезнуть, и
вы остановитесь, охваченный чувством  недоумения  и  тревоги.  Пейзаж  был
только похожим, но совсем не тем, какой я знал, проходя по этим тысячи раз
исхоженным бульварным дорожкам. И деревья, казалось, росли  по-другому,  и
кусты были не те, и самый бульвар  я  почему-то  называл  не  Тверским,  а
Пушкинским.
   По привычке я взглянул на часы, а рука  так  и  повисла  в  воздухе.  И
пиджак был совсем другой, не тот, какой я надел с утра, и  вообще  не  мой
пиджак, и часы были не  мои,  а  под  ремешком  от  часов  кривился  шрам,
которого, может быть, только минуту назад не было вовсе. А сейчас это  был
застарелый, давно заживший шрам, след пули или  осколка.  Я  посмотрел  на
ноги - и туфли были не мои, чужие, с нелепой пряжкой на боку.
   "А вдруг и внешность у меня не та, и возраст не тот, и вообще я  -  это
не я?" - обожгла мысль. Я вскочил и не  пошел,  а  побежал  по  дорожке  к
театру.
   Театр стоял на том же месте, но это был другой театр, с другим входом и
другими афишами. На его репертуарном табло я не нашел ни одного  знакомого
названия.  Только  в  темных,  не  освещенных  изнутри   дверных   стеклах
отразилось знакомое лицо. Это было мое лицо. Пока оно  было  единственным,
что было моим в этом мире.
   Только теперь я почувствовал, как у  меня  болит  голова.  Помассировал
виски - боль не проходила. Вспомнилось, что где-то поблизости, кажется  на
площади, была аптека. Может быть, она уцелела, на мое счастье? Площадь уже
виднелась в мелькании пересекающих проезд автомашин, и я поспешил  вперед,
продолжая недоуменно и тревожно оглядываться. Домов по проезду Пушкинского
бульвара я точно не помнил, но эти как будто не отличались от них - только
не было привычных, бросающихся  в  глаза  фонарей  над  подъездами,  да  и
номерные знаки были другие.
   У выхода на площадь, куда вливалась зеленая река бульвара, я  буквально
остолбенел: устье ее  было  пусто.  Пушкина  не  было.  На  мгновение  мне
показалось, что у меня остановилось сердце. Голая каменная плешь на  месте
памятника уже не тревожила, а  пугала.  Я  закрыл  глаза  в  надежде,  что
наваждение исчезнет. В этот момент кто-то проходивший мимо  толкнул  меня,
может быть и нечаянно,  но  так  сильно,  что  я  невольно  повернулся  на
каблуках. Наваждение действительно исчезло: я увидал памятник.
   Он стоял в глубине  площади  все  такой  же  задумчивый  и  строгий,  в
небрежно накинутой на плечи крылатке - дорогой с детства образ.  Пусть  на
другом месте, но он!  Даже  дышать  стало  легче,  хотя  позади  памятника
виднелось совсем незнакомое здание  современной  конструкции  с  огромными
буквами по фасаду: "Россия". Гостиница или кино? Вчера еще  на  его  месте
стоял шестнадцатиэтажный жилой дом,  в  первом  этаже  которого  помещался
ресторан "Космос". Все было похоже и не похоже,  знакомо  до  мелочей,  но
именно  мелочи  больше  всего  и  видоизменяли  знакомый  облик.   Аптеку,
например, я нашел на том же месте, и продавщицы  стояли  за  прилавками  в
таких же белых халатах,  и  такая  же  очередь  толпилась  у  кассы,  а  в
оптическом отделении продавались очки в такой же  безвкусной  и  неудобной
оправе. Но когда я спросил у продавщицы пирабутан от  головной  боли,  она
недоуменно скривилась:
   - Что?
   - Пирабутан.
   - Не знаю такого.
   - Ну, от головной боли.
   - Пирамидон?
   - Нет, - растерянно пробормотал я, - пирабутан.
   - Нет такого лекарства.
   Мой глупо-удрученный вид вызвал у нее улыбку сочувствия.
   - Возьмите тройчатку. - И она бросила на прилавок пакетик в  невиданной
мной упаковке. - Двадцать четыре копейки.
   В брючном кармане я обнаружил горсть серебряной мелочи, - монетки почти
не отличались от наших. Потом уже, сидя на скамейке у памятника Пушкину, я
тщательно обследовал все карманы доставшегося мне по прихоти судьбы чужого
костюма. Содержимое их поставило бы в  тупик  любого  следователя.  Помимо
мелочи,  я  нашел  несколько  рублевых  и  трехрублевых  бумажек,   совсем
непохожих на наши, скомканный трамвайный билет, хорошую авторучку я  почти
целый блокнот с  отрывными  листами.  Никаких  документов,  удостоверявших
личность моего двойника, не было.
   Страха  я  уже  не  чувствовал,  оставалось  лишь  острое,  беспокойное
любопытство. Как долго продлится мое  вторжение  в  этот  мир  и  чем  оно
окончится - об этом я старался не думать: здесь  можно  было  предположить
все, даже самое страшное. Но что делать в пределах выданной мне путевки  в
неведомое? В гостиницу меня, конечно, не пустят. Где я буду ночевать, если
путевка надолго? Может быть, дома или у друзей  -  ведь  где-то  живет  же
обладатель этого пиджака и друзья, наверно, у него есть, и  самое  смешное
будет, если это и мои друзья; А вдруг все это сон?  Я  с  размаху  хлопнул
рукой по скамейке - больно! Значит, не сон.
   На какой-то миг мне  показалось,  что  я  увидел  знакомое  лицо.  Мимо
неторопливо прошествовал широкоплечий крепыш  с  кинокамерой.  Я  узнал  и
хохолок на лбу, и массив плеч, и чугунный затылок.  Неужели  Евстафьев  из
пятой квартиры? Но почему он с кинокамерой? Ведь он и фотоаппарата в руках
не держал.
   Я вскочил и побежал за ним.
   - Простите... - остановил  я  его,  вглядываясь  в  знакомые  черты.  -
Женька?.. Евгений Григорьевич?
   - Вы ошиблись.
   Я растерянно моргал  глазами:  сходство  было  абсолютным.  Даже  тембр
голоса был тот же.
   - А что, похож? - усмехнулся он.
   - Поразительно.
   - Бывает, - пожал он плечами и  прошествовал  дальше,  оставив  меня  в
состоянии полной душевной смятенности.
   Мне все еще казалось, что это  розыгрыш,  мистификация.  Сейчас  Женька
вернется, и мы будем хохотать вместе. Но он не вернулся.
   Когда я потом вспоминал этот день, прежде всего приходило на память это
чувство  растерянности  и  смятения  и,  пожалуй,   еще   -   невыносимого
одиночества в городе, в котором каждый  камень  был  знаком  с  детства  и
который  изменился  всего  за  несколько  секунд  дурноты.  Я   мучительно
вглядывался  в  лица  прохожих  с  тщетной  надеждой  встретить   близкого
человека. Зачем? Вероятно, он не узнал бы меня, как близнец Евстафьева,  а
тому, кто узнал бы, что бы я мог ответить?..
   Именно это и случилось.
   - Сережка! Сергей Николаевич! - окликнул меня невысокий седой человек в
замшевой курточке на  "молниях".  (Этого  человека  я  никогда  раньше  не
видел.) - Поди-ка на минутку.
   Я  поднялся:  меня  действительно   звали   и   Сережкой,   и   Сергеем
Николаевичем.
   - Есть новость. - Он доверительно взял меня под руку и тихо  сказал:  -
Обалдеешь: Сычук остался.
   - Какой Сычук? - удивился я. - Мишка?
   - Какой же еще? Один у нас Сычук. Увы!
   Мишку Сычука я знал с фронта. Сейчас он работал не то фотографом, не то
фотокорреспондентом. Мы не дружили и не встречались.
   - Что значит "остался"?
   - Как остаются? Он же на "Украине" поехал вокруг Европы. Знаешь ведь...
   Я ничего не знал. Но, учитывая ситуацию, изобразил удивление.
   - В последнем заграничном порту, подонок, остался. Не то в  Турции,  не
то в Германии: не знаю, как они ехали - в Одессу или из Одессы.
   - Подлец, - сказал я.
   - Будут неприятности.
   - Кому?
   - Ну, тем, кто ручался, и так далее, - усмехнулся человек  в  замше.  -
Фомич землю роет, к начальству помчался. Ты-то ни при чем, конечно.
   - Еще бы, - сказал я.
   Незнакомец освободил мою руку и дружелюбно стукнул по спине.
   - Ты что-то прокис, Сережка. Или, может, я помешал?
   - Чему?
   - Творишь... или ждешь кого? А почему ты не в редакции?
   Ни  к  одной  редакции  я  не  имел  отношения.  Разговор   надо   было
заканчивать: в нем накопилось слишком много горючего.
   - Дела, - сказал я неопределенно.
   - Хитришь, старик, - подмигнул он. - Ну, пока.
   И так же исчез из моей жизни,  как  и  в  ней  появился.  Как  человек,
впервые брошенный в воду, постепенно приобретает навыки пловца,  так  и  я
начинал  ориентироваться  в  незнаемом.  Любопытство  подавляло  страх   и
тревогу. Что я уже знал? Что и здесь у меня та же внешность и то  же  имя.
Что Москва есть Москва,  только  чуть-чуть  другая  в  деталях.  Что  есть
Одесса, Турция и Германия. Что пароход "Украина", как и у  нас,  совершает
рейсы вокруг Европы. Что я связан с какой-то редакцией и что в  этом  мире
Мишка Сычук тоже оказался подонком.
   Поэтому я ничуть не удивился, когда, спустившись к кинотеатру  "Россия"
- здание это, как я и предполагал, оказалось  кинотеатром,  -  я  встретил
Лену. Я должен был кого-нибудь встретить, кто знал меня и там и здесь.
   Лена шла, как всегда элегантная и, как обычно,  рассеянная,  но  узнала
меня сразу и даже, как мне показалось, смутилась.
   - Ты? Откуда?
   - От верблюда. Ну, что там?
   - Где? - удивилась она.
   - В больнице, конечно. Ты давно ушла?
   Она удивилась еще больше:
   - Я не понимаю тебя, Сережа. Ты о чем? Я только три дня в Москве.
   Я видел ее сегодня утром у главврача, когда звонил в Институт мозга. До
этого мы виделись каждый день или почти  каждый  день,  когда  я  бывал  в
терапевтическом. Поэтому я замолчал, мучительно подыскивая выход  из  явно
критической ситуации. Дорога в незнаемое изобиловала ухабами.
   -  Извини,  Леночка,  я  стал  ужасно  рассеянным.  И  потом...   такая
неожиданная встреча...
   -  Как  живешь?  -  спросила  она,  как  мне  показалось,  с   какой-то
металлической ноткой.
   - Да так, - ответил я бодренько, - живем, хлеб жуем.
   Она долго молчала, пристально  рассматривая  меня.  Наконец  произнесла
совсем сухо:
   - Странный у нас разговор с тобой. Очень странный.
   Я  понимал,  что  она  сейчас  уйдет  и  исчезнет   единственный   шанс
закрепиться здесь хотя бы  на  сутки:  едва  ли  мое  вторжение  продлится
дольше. Надо было на что-то решаться. И я решился.
   - Мне надо поговорить с тобой, Леночка.  Просто  необходимо.  Произошло
одно событие...
   - Какое? - Ее глаза подозрительно сузились.
   - Не могу же я говорить на улице... - Я торопливо подыскивал  слова.  -
Ты где... живешь?
   Она помедлила с ответом, видимо что-то взвешивая.
   - Пока у Галки.
   - Это где?
   - Ты же знаешь.
   Я ничего не знал. Я даже не спросил, у какой Галки. Но мне нужно  было,
чтобы она согласилась. Мой последний шанс!
   - Прошу тебя, Леночка...
   - Неудобно, Сережа.
   - Боже мой, какой вздор! - сказал я, думая о Лене, которую я знал.
   Но это была совсем другая Лена, глядевшая на меня настороженно,  совсем
не дружески".
   - Ну что ж... пойдем, - наконец сказала она.





   Мы шли молча, почти  не  разговаривая.  Она,  видимо,  волновалась,  но
старалась не показать этого, сдерживалась, может быть даже сожалея о своем
согласии. Время от времени я  ловил  ее  обращенный  на  меня  испытующий,
подозрительный взгляд. Что она подозревала и чего боялась?
   Дом в Старо-Пименовском переулке я узнал сразу. Здесь когда-то жила моя
жена, еще до того, как мы познакомились. Кстати, ее тоже звали Галиной.
   У меня противно задрожали колени.
   - Ты что так смотришь? - спросила она.
   Я продолжал молча оглядывать комнату. Как и все здесь, она была та и не
та. Похожа и не похожа. Или, может быть, я просто забыл.
   - Чья это комната, Лена?
   - Галкина, конечно. Странные вопросы ты задаешь, Сережка. Разве  ты  не
был здесь?
   Я с трудом проглотил слюну. Сейчас я задам ей еще один странный вопрос:
   - Разве она... не переехала?
   Лена взглянула на меня как-то испуганно,  даже  отстранилась  немножко,
словно я сказал какую-то чудовищную нелепость.
   - Вы разве не встречаетесь?
   - Почему? - неопределенно ответил я. - Встречаемся.
   - Когда ты ее видел в последний раз?
   Я засмеялся и брякнул:
   - Сегодня утром. За завтраком.
   И тут же пожалел о сказанном.
   - Не лги. Зачем ты лжешь? Она со вчерашнего дня в  институте.  И  ночью
работала. Еще не возвращалась.
   - Уж и пошутить нельзя, - глупо сказал я, понимая,  что  все  больше  и
больше запутываюсь.
   - Странные шутки.
   - Может быть, мы о разных  людях  говорим?  -  попробовал  я  исправить
положение.
   Она даже не рассердилась, только нахмурилась, как врач, который  видит,
но еще не понимает симптомы наблюдаемой им болезни.
   - Я говорю о Гале Новосельцевой.
   - Почему Новосельцевой? - удивился я.
   На  меня  смотрели  холодные,  профессионально  заинтересованные  глаза
врача.
   - Ты потерял память, Сережа. Они расписались еще в начале войны. Что  с
тобой?
   - Ничего, - пробормотал я, вытирая вспотевший лоб. - Я только думал...
   - Почему я здесь, у разлучницы,  да?  -  засмеялась  она,  на  какое-то
мгновение утратив выражение профессионально-врачебного любопытства. - Я  и
тогда не обижалась, Сережа. Подумаешь беда  -  парня  увели.  А  теперь...
смешно даже. Так давно это  было...  И  другое  после  этого  было  -  сам
знаешь... - Она вздохнула. - Не везет мне в любви, Сережа.
   Трудно рассчитывать каждый шаг в незнаемом. И  я  опять  не  рассчитал,
забыв о том, где я и кто я.
   - А кто тебе сейчас мешает с Олегом?
   - Сережа!
   И столько ужаса было в этом вскрике, что я невольно закрыл глаза.
   - У тебя что-то с  памятью,  Сережа.  Такие  вещи  не  забывают.  Галка
получила похоронную еще в сорок четвертом году. Ты не мог не знать.
   Что я знал и чего не знал? Разве я мог сказать ей об этом?
   - Ты или притворяешься, или болен. По-моему, болен.
   - А ты спроси меня: какое сегодня число, какой год и так далее.
   - Я еще не знаю, что надо спросить.
   - Так ставь диагноз, - озлился я. - С ума сошел, и все!
   -  Это  не   медицинский   термин.   Есть   разные   виды   психических
расстройств... Ты о чем хотел говорить со мной?
   Теперь я уже не хотел. Если бы я сказал ей  правду,  она  меня  тут  же
отправила бы в психиатрическую больницу. Надо было выкручиваться.
   - Понимаешь, какое дело... - начал я  свою  поспешную  импровизацию,  -
произошло одно прискорбное событие... Весьма прискорбное...
   - Ты уже говорил. Какое?
   - В общем, я ушел из дому. От жены. О причинах говорить не буду. Но мне
необходимо убежище. Хотя бы на сутки. Ночлегус вульгарно...
   Я замолчал. Она тоже молчала, разглядывая кончики пальцев.
   - Разве у тебя нет друзей?
   - К одним нельзя, к другим неудобно. Знаешь, как иногда бывает...  -  Я
старался не смотреть ей в лицо.
   - А если бы ты меня не встретил?
   - Но я тебя встретил.
   Она все еще колебалась:
   - Это неудобно, Сережа.
   - Почему?
   - Неужели ты сам не понимаешь?
   - Знаешь что? - опять озлился я. - Вызывай психиатра.  Ночлег  мне,  во
всяком случае, будет обеспечен.
   Я посмотрел  ей  в  глаза:  врач-профессионал  исчез,  осталась  просто
испуганная женщина. Непонятное всегда страшно.
   - Комната не моя, - проговорила она тихо. - Подождем Галку.
   - А если она опять заночует в институте?
   - Я позвоню ей. Телефон в передней. Посиди пока.
   Она вышла, оставив меня одного  в  комнате,  в  которой  мне  было  все
знакомо почти до мелочей. Из этой комнаты я пошел в загс. Из этой ли? Нет,
не из этой. Как в подобии треугольников: что-то совпадало, что-то нет.
   Я взял со стола карандаш и записал в блокноте:
   "Если  со  мной  что  случится,  дайте  знать  жене  Галине   Громовой.
Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам  Заргарьяну  и
Никодимову. Очень важно".
   Слова "очень важно" я подчеркнул три раза так, что  карандаш  сломался.
То, что хотелось приписать дальше, так и осталось неприписанным.
   А положив блокнот в карман, я понял, что  опять  сделал  глупость.  Мои
Заргарьян и Никодимов этого письма не получат. А Галя Громова носит  здесь
другую фамилию.
   В передней раздался звонок, и сквозь полуоткрытую дверь я услышал,  как
щелкнул замок и Лена сказала:
   - Наконец-то! Я тебе только что звонила.
   - А что случилось? - спросил до жути знакомый голос.
   - У нас Громов Сережка.
   - Ну и хорошо! Будем чай пить.
   - Понимаешь, Галка... странный он какой-то... - Лена понизила голос  до
неслышного шепота.
   - Что он, с ума сошел? - донеслось до меня.
   - Не знаю. Говорит, что ушел от жены.
   - Господи, какой вздор! Он тебя разыгрывает, Ленка, а ты уши развесила.
Я полчаса назад ее видела.
   Дверь распахнулась. Я вскочил и замер. У двери стояла моя жена.
   То же лицо, тот же возраст, даже прическа та же  самая.  Только  серьги
незнакомые и костюм, какого я у нее еще не видал. Я  молча  стоял,  силясь
сдержать волнение.
   - Ты что это придумал? - спросила Галя.
   Я молчал.
   - Я сейчас видела Ольгу.  Она  поехала  домой  и  ждет  тебя  к  ужину.
Говорила, что вы собираетесь на ленинградский балет.
   Я молчал.
   - Что это за штучки? Ленку разыгрываешь. Зачем?
   Я не мог найти слов для ответа. Все рухнуло. Какие объяснения могли  бы
удовлетворить их? Правда? Но кто в моем положении отважился бы на это?
   -  Лена  говорит,  что  ты  болен,  -  продолжала  она,  пытливо   меня
разглядывая. - Может быть, правда болен?
   - Может быть, правда болен, - повторил я.
   Я не узнал своего голоса - таким чужим и далеким он мне показался.
   - Ну что ж, - прибавил я, - извините. Я, пожалуй, пошел.
   - Куда? - встрепенулась Галя. - Одного не пустим. Я отвезу тебя  домой.
- Она выглянула в окно. - Вон и такси  мое  стоит.  Ленка,  добеги.  Может
быть, успеешь задержать.
   Мы остались одни.
   - Что все это значит, Сергей? Я ничего не понимаю.
   - Я тоже, - сказал я.
   - А все-таки?
   - Ты, кажется, физик, Галя? - бросил я наудачу.
   Она насторожилась:
   - А что?
   - Ты имеешь представление о множественности миров? Сосуществующих рядом
миров? Одновременно загадочно далеких и удивительно близких?
   - Допустим. Есть такие гипотезы.
   - Тогда допустим, что один из смежных с нами миров подобен нашему.  Что
в нем тоже есть Москва, только чуть-чуть другая. Может быть, те же  улицы,
только иначе  орнаментированные.  Иногда  те  же  дома,  только  с  другим
номерным знаком. Что там  есть  и  ты,  и  я,  и  Лена,  только  в  других
отношениях...
   Она все еще не понимала. Но мне уже давно надоел  мой  предшествовавший
душевный маскарад. Я отважился:
   - Допустим, что в той, другой Москве тебя зовут не Галя Новосельцева, а
Галя Громова. Что вот из этой комнаты шесть лет назад мы с тобой  пошли  в
загс. А сейчас произошло чудо: я переменил оболочку... заглянул в ваш мир.
Вот тебе и дьявольщина для наших ограниченных умишек.
   Она глядела на меня уже с  испугом.  Вероятно,  думала,  как  и  Ленка:
внезапное помешательство, бред.
   - Ладно, покончим с этим, - скривился я. - Вези куда  хочешь,  мне  все
равно. И не пугайся: ни душить, ни целовать тебя не буду.  Вон  уже  Ленка
рукой машет. Пошли.





   Галя, должно быть, и в этом мире  обладала  той  же  выдержкой.  Минуту
спустя она уже успокоилась.
   - Надеюсь, мы не будем при шофере  заниматься  научной  фантастикой?  -
спросила она, подходя к машине.
   - А ты считаешь, что научной? - не утерпел я.
   - Кто знает!
   На лице ее я  не  читал  ничего  особенного.  Обычное  поведение  умной
женщины,  Галино  поведение  с  чужими,  но  небезынтересными  ей  людьми.
Внимательные глаза, уважительный интерес  к  собеседнику,  бессознательное
кокетство, насмешливость.
   - Почему у вас памятник Пушкину посреди площади? - спросил я, когда  мы
проезжали мимо.
   - А у вас где?
   - На бульваре.
   - Врешь ты все. И о загсе соврал. И почему шесть лет назад?
   - Судьба, - засмеялся я.
   - Где я была шесть лет назад? - задумчиво проговорила она. - Весной - в
Одессе.
   - И я.
   - Что ты врешь? Ты же не поехал с нами.
   - Это я у вас не поехал, а у нас - наоборот.
   - Стран-но, - по слогам сказала она и прибавила,  критически  посмотрев
на меня: - А ты не производишь впечатления больного.
   "Приятно слышать", - хотел сказать я, но не сказал. Черный шквал ударил
мне прямо в лицо. Все потемнело.
   - Что с тобой? - услышал я испуганный крик Гали  и  ее  же  торопливые,
взволнованные слова: - Голубчик, остановите  где-нибудь  у  тротуара.  Ему
плохо...
   ...Я открыл глаза. Колдовской туман  все  еще  клубился  в  машине.  Из
тумана глядело на меня лицо женщины.
   - Кто это? - хрипло спросил я.
   - Тебе плохо, Сережа?
   - Галя? - удивился я. - Как ты здесь очутилась?
   Она не ответила.
   - Что-нибудь со мной случилось  там...  на  бульваре?  -  спросил  я  и
оглянулся.
   - Случилось, - сказала Галя. - Поговорим потом. Можешь ехать домой  или
нужен врач?
   Я потянулся, тряхнул головой, выпрямился. Можно было явно обойтись  без
врача. Пока мы ехали, я рассказал Гале, как я шел по  Тверскому  бульвару,
как  закружилась  у  меня  голова  и  как  я  в  лиловом  тумане   пытался
разговаривать сам с собой.
   - А потом, - неожиданно заинтересовалась Галя - до  этого  она  слушала
меня не то недоверчиво, не то равнодушно, - что было потом?
   Я недоуменно пожал плечами.
   - Не помнишь?
   - Не помню.
   Я действительно ничего не помнил и только по возвращении узнал от  Гали
о том, что произошло у нее дома.
   - Бред, - сказал я.
   Галя, с ее любовью к точным формулировкам, сейчас же поправила:
   - Если бред, то очень  последовательный.  Как  хорошо  отрепетированная
роль. Так не бредят. И  потом,  бред  -  это  симптом  болезни,  а  ты  не
производил впечатления больного.
   - А обморок на бульваре? - вмешалась Ольга. - И в такси?
   Она  как  врач  искала  медицинских  объяснений.  Но  Галя  по-прежнему
сомневалась:
   - А что же между обмороками?
   - Какое-то сомнамбулическое состояние.
   - Что я, лунатик? - обиделся я.
   - Если это сон, то наяву, - насмешливо уточнила Галя.  -  И  потом,  мы
видели этот сон, а не он. Кстати, о снах: ты все еще видишь их?
   - При чем здесь сны? - буркнул я. - Я был в обмороке и никаких снов  не
видел.
   Я хорошо понимал,  что  Галина  никого  не  мистифицирует.  Поэтому  ее
рассказ  о  моих  похождениях  в  сомнамбулическом  состоянии  -  пришлось
все-таки  прибегнуть  к  такой  оценке  моего  поведения  -  меня   сильно
встревожил. Я никогда не падал в обморок, не гулял по  карнизам  в  лунные
ночи и не терял памяти. Но разумных объяснений случившегося найти не мог.
   - Может быть, гипноз? - предположил я.
   - А кто это тебя загипнотизировал? - поморщилась  Ольга.  -  И  где?  В
редакции? На бульваре? Чушь!
   - Чушь, - согласился я.
   - А ты, случайно, не пишешь фантастической повести или романа? -  вдруг
спросила Галина. - Твое  довольно  толковое  сообщение  о  множественности
миров меня даже заинтересовало... Понимаешь, Ольга, -  засмеялась  она,  -
два смежных мира в пространстве, как подобные треугольники. И там, и здесь
- Москва; и там, и здесь - Сергей Громов. Только тебя нет. Там он  на  мне
женат.
   - Так тайное становится  явным,  -  пошутила  Ольга.  -  И  сомнамбула,
конечно, это гость из другого мира в Сережкином обличье?
   - Он мне так и объяснил. Москва, говорит,  такая  же,  только  немножко
другая. Памятник Пушкину у нас на площади, а у них на бульваре. Я чуть  не
расхохоталась.
   Ольга почему-то задумалась.
   - А знаешь, что можно предположить? - оживилась она: ей все-таки  очень
хотелось найти разумное объяснение, как и мне. - Сережка  ведь  знал,  что
памятник когда-то перенесли? Знал. Так, может  быть,  такая  записанная  в
мозгу  информация  и  определила  этот  бред?  Возбуждение,  сигнал  -   и
пожалуйте: миф о смежном и подобном мире.
   У меня эти рассуждения вызвали только досаду.
   - Слушаю вас, и  уши  вянут.  Какой-то  новый  вариант  стивенсоновской
сказки. Прямо доктор Джекиль и мистер Гайд. Только кто Джекиль и кто Гайд?
   - Ясно кто, - отпарировала Галя, - себя-то ты не обидишь.
   Ольга не поняла:
   - Вы о ком?
   - Оленька, -  сказал  я,  -  это  агенты  международного  империализма,
переброшенные к нам на самолете без опознавательных знаков.
   - Я серьезно.
   - И я серьезно. Есть такой английский писатель, по  фамилии  Стивенсон.
Читают его обычно в юности. Даже медики. Для  них,  кстати,  этот  рассказ
почти пособие по курсу психиатрии, ибо Джекиль и Гайд - это, по сути дела,
один человек, вернее, квинтэссенция  добра  и  зла  в  одном  человеке.  С
помощью открытого  им  эликсира,  или,  на  языке  медиков,  некоей  смеси
сульфаниламидных   препаратов   и   антибиотиков,   благородный    Джекиль
превращается по ходу действия в подлеца Гайда. Изложил точно? - спросил  я
Галю.
   - Вполне. Поищи в карманах -  может  быть,  Гайд  оставил  какие-нибудь
следы своего превращения?
   Я порылся в карманах  и  выбросил  на  стол  пакетик  с  таблетками  от
головной боли.
   - Должно быть, вот это. Я тройчатки не покупал.
   - Может быть, это ты ему положила? - Галя спросила Ольгу.
   - Нет. Наверно, это купил он по дороге домой.
   - Ничего я не покупал, - рассердился я, - и вообще я не был в аптеке.
   - Значит, это был Гайд. А других следов он не оставил?
   Я машинально провел рукой по нагрудному карману.
   - Погоди. Блокнот не на месте. - Я вынул блокнот и раскрыл его.  -  Тут
что-то написано. Где мои очки?
   - Дай сюда. - Галя вырвала блокнот и прочла вслух: - "Если со мной  что
случится, дайте знать жене,  Галине  Громовой.  Грибоедова,  43.  Сообщите
также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и Никодимову. Очень  важно".
Даже подчеркнул, что очень важно, - засмеялась она.  -  А  Галя,  конечно,
Громова. Я же говорю, что бред последовательный. Только почему Грибоедова?
Старо-Пименовский - это улица Медведева.
   - А есть ли у нас улица Грибоедова? - спросила Ольга.  -  Я  что-то  не
слышала.
   - Есть, - вмешался я. - Это бывший Малый Харитоньевский. Только  такого
дома там нет. Видимо, Гайд имел в виду какой-то проспект, а не улицу.
   - А кто это Заргарьян? - заинтересовалась Галя. -  Никодимова  я  знаю.
Это физик, и, между прочим, довольно крупный. Только  он  не  в  Институте
мозга, а в Институте новых физических проблем. А кто такой  Заргарьян,  не
знаю.
   - А ведь это не Сережка писал! - вдруг  воскликнула  Ольга.  -  Не  его
почерк... хотя у "в"  такая  же  закорючка  и  палочка  у  "т"  такая  же.
Посмотри.
   Я нашел очки и прочел запись.
   - Почерк-то похож. Я студентом так писал. А  газетная  писанина  почерк
испортила. Сейчас я так не напишу.
   Я повторил в блокноте запись. Она сильно отличалась от первой.
   - Да-а, - протянула Галя, - графологической экспертизы не  потребуется.
А может быть, почерк меняется в сомнамбулическом-состоянии?
   - Не знаю. Это - область психиатрии. Какое-то молниеносное  психическое
расстройство. Иначе я объяснить не могу. И мне все это очень не  нравится,
- сказала Ольга.
   - Мне тоже, - подтвердила Галя.
   Она читала и перечитывала обе  записи  в  моем  блокноте.  На  лице  ее
отражалась  не  только  сосредоточенная  работа  мысли,  но  и  сдержанная
тревога: ясный, логический ум Гали не хотел отступать перед необъяснимым.
   - Ну просто объяснить не могу. Хотя бы не научно, а  только  логически,
житейски так сказать. Совершенно здоровый психически  человек  -  и  вдруг
какая-то сомнамбула! Ну, обмороки - это понятно, врач найдет объяснение. А
бред о множественности миров -  это  какая-то  цитата  из  фантастического
романа. И эти просьбы о ночлеге, о крыше над  головой,  когда  у  человека
собственная отдельная квартира.
   - Очевидно, мой Гайд искал убежища, - засмеялся я. - Не мог же он пойти
в гостиницу.
   - Вот это мне и не нравится. Гипотеза  о  Гайде  объясняет  все.  Но  я
предпочитаю иметь дело с наукой, а не с  фантастикой.  Хотя...  здесь  все
фантастично. Ну, почему ты напросился к Лене? Ты же не знал, что она живет
у меня.
   - Я и сейчас этого не знаю. Я  Ленку  десять  лет  не  видал.  Даже  не
представляю себе, как она выглядит.
   Моя авантюра в Галином рассказе удивила меня больше всего. Мы  с  Леной
не встречались, не переписывались; вероятно, даже забыли  о  существовании
друг друга.
   - Это его пассия? - спросила Ольга.
   - Мы все вместе учились еще в школе, до  войны.  Вместе  собирались  на
медфак. Да не вышло: Сережка с Олегом ушли на фронт, а я предпочла физику.
Только Ленка поступила на медицинский.  Кажется,  она  действительно  была
влюблена в тебя.
   - В Олега, - сказал я.
   - Все девчонки за ним бегали, - вздохнула Галя, - а я самая несчастная.
Выиграла и потеряла. - Она поднялась. - Мир дому сему, а мне  пора.  Совет
детективов окончен. Шерлок Холмс предлагает экскурсию в область физики.
   - Психики - ты хочешь сказать.
   - Нет, именно физики. Я бы поинтересовалась Заргарьяном и Никодимовым и
тем, что они делают в Институте новых физических проблем.
   - Зачем? - удивилась Ольга. - Я бы обратилась к психиатру.
   - А я бы к Заргарьяну. Кто такой Заргарьян? Чем он  занимается?  Связан
ли  с  Никодимовым?  И  если  связан,  то  в  какой  именно  области?   Ты
когда-нибудь слыхал эти фамилии? - обратилась Галя ко мне.
   - Никогда.
   - Может быть, читал где-нибудь и забыл?
   - И не читал, и не забывал.
   - Вот это и есть самое интересное  в  твоей  сомнамбулической  истории.
Физика, милый, физика. Институт новых  физических  проблем.  Новых,  учти!
Знаешь что?  -  обратилась  она  к  Ольге.  -  Позвони  Зойке  и  узнай  о
Заргарьяне. Она всех знает.
   Зойке мы решили позвонить утром.





   Я сразу заснул и проспал всю ночь до утра.
   А сны, можно  сказать,  моя  особенность,  отличающая  меня  от  других
смертных. Галя не случайно спросила, вижу  ли  я  сны  по-прежнему.  Вижу.
Навязчиво повторяющиеся, почти неизменные по содержанию,  странно  похожие
на куски видовой кинохроники.
   Конечно, мне снятся и  обыкновенные  сны,  в  которых  все  сумбурно  и
смутно,  а  пропорции  и  отношения  искажены,  как  в   кривом   зеркале.
Воспоминание  о  них  зыбко  и  недолговечно,  потому  их  всегда   трудно
представить я записать. Но сны, о которых я говорю, помнятся всю жизнь,  и
я могу описать их с такой же точностью, как обстановку своей квартиры.
   Они всегда цветные, и краски в них  естественны  и  гармоничны,  как  в
природе. Весенний луг, возникающий из  ночной  тьмы,  цветет  с  такой  же
силой, как в жизни; а на ситцевом платье девушки, мелькнувшей в  солнечном
сне, запоминается даже рисунок. Ничего особенного  не  происходит  в  этих
снах, они не пугают и не тревожат, но таят в  себе  что-то  недосказанное,
как частицы чужой, нечаянно подсмотренной жизни.
   Чаще всего это уголок незнакомого города,  перспектива  улицы,  которую
никогда не видел в действительности,  но  в  которой  все  запомнилось  до
мелочей: балконы, витрины, липы на тротуарах и  чугунные  решетки  я  могу
представить себе так же ясно, как будто видел их только вчера. Я вспоминал
и прохожих, всегда одних и тех же, даже кошку, черную  с  белыми  пятнами,
перебегавшую дорогу. Она всегда перебегала ее на одном и том  же  углу,  у
одного и того же дома.
   Иногда я вижу себя в пассаже, крытой торговой галерее, похожей на  ГУМ.
Но это не ГУМ. Пассаж одноэтажен  и  разветвляется  на  множество  боковых
продольных и поперечных магистралей. Я всегда кого-то жду у писчебумажного
магазина  или  медленно  прохаживаюсь  мимо  выставки  тканей,  причудливо
подсвеченных каким-то странным переливчатым светом.  Я  никогда  не  видел
этого пассажа в действительности, но помню не только его витрины, но  даже
образцы товаров, высокие стеклянные своды и цветную мозаику на полу.
   Бывает, что сон преподносит мне интерьер городской квартиры, в  которой
я никогда не бывал в жизни, или идиллический сельский пейзаж.  Чаще  всего
это дорога между голых земляных откосов, скупо поросших кое-где  кустиками
пыльной травы. Дорога  сбегает  вниз  к  сизой  полоске  воды,  пестреющей
золотыми кувшинками. Иногда впереди идет женщина в белом, иногда старик  с
удочкой, но оба они никогда не оборачиваются, и я никогда не обгоняю их. Я
вижу только полоску воды, прошитую ряской и кувшинками, по почему-то знаю,
что это пруд, и дорога сейчас свернет направо  по  берегу,  и  что  именно
здесь я бегал еще мальчишкой, хотя в реальном  детстве  моем  не  было  ни
этого пруда, ни этой дороги.
   Именно  эти  сны  и  побуждали  Ольгу  усомниться  в  моем  психическом
равновесии и так решительно настаивать на консультации с психиатром. Но  я
все же склонялся последовать совету Галины. Злополучный листок из блокнота
с фамилиями Заргарьяна и Никодимова не  давал  мне  покоя,  потому  что  я
твердо знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах я не слыхал о  них.
В подсознательное же восприятие услышанного  где-нибудь  в  метро  или  на
улице  я,  понятно,  не  верил.  Нормальная  память  хранит  услышанное  в
сознании, а не в подсознании.
   - Хорошо, я позвоню Зойке, - согласилась Ольга.
   Зойка работала в Институте научной информации и, по  ее  словам,  знала
всех "крупначей". Если Никодимов и Заргарьян принадлежали  к  этой  высоко
аттестуемой категории,  я  в  одну  минуту  мог  получить  добрый  десяток
анекдотов об их образе жизни. Но мне были  нужны  не  анекдоты,  а  точная
информация о специальности и работах ученых. Мне нужно было убедиться, что
это мои Никодимов и Заргарьян.
   Я решил позвонить сначала Кленову, заведующему отделом науки  у  нас  в
редакции. Кленова я знал еще с фронта.
   - Нужна справка, старик. Точные координаты двух мамонтов: Никодимова  и
Заргарьяна.
   В трубке захохотали.
   - Я еще вчера подумал, что ты малость спятил.
   - Когда вчера? - удивился я.
   - Когда я тебя у  Пушкина  застукал.  Часов  в  шесть.  Когда  о  Мишке
рассказал.
   Я  облизал  пересохшие  губы.  Значит,  Кленов  видел  Гайда  и  с  ним
разговаривал. И ничего не заметил. Очень интересно.
   - Не помню, - сказал я.
   - Не разыгрывай. И о том, что Мишка остался, не помнишь?
   - Где остался?
   - В Стамбуле. Я же тебе рассказывал. Попросил политического  убежища  в
американском посольстве.
   - С ума сошел!
   - Он в полном рассудке, гад. Проморгали. Говорят, чужая душа - потемки.
А надо было просветить вовремя. Теперь коллективное письмо  писать  будем,
чтобы назад не пускали, когда он на брюхе  к  нам  поползет.  Да  ты  что,
серьезно не помнишь?
   - Серьезно. Вчера примерно с пяти вечера часов до десяти полный  вакуум
в голове. Сначала обморок, потом - что говорил,  что  делал  -  ничего  не
помню. Очнулся, уже когда домой привезли. Должно быть, памятка все той  же
контузии. Под Дунафельдваром, помнишь?
   Еще бы Кленову не помнить, когда мы вместе форсировали Дунай! С ним и с
Олегом. А Мишка Сычук, между прочим, тоже там был, только заранее смылся в
тыл: откомандировался в редакцию фронтовой газеты.
   Минуту, должно быть, мы оба молчали. Пережитое на Дунае не  забывается.
Потом Кленов сказал:
   - А ты бы с  профессором  посоветовался.  Могу  устроить  консультацию:
кой-кого знаю.
   - Не надо, - вздохнул я. - Ты лучше скажи, что делают в науке Никодимов
и Заргарьян.
   - На очерк надеешься? Не выйдет. Никодимов отвечает на эти  попытки  по
методу конан-дойлевского профессора Челленджера. Репортера "Науки и жизни"
он в мусоропровод спустил.
   - Пусть тебя не тревожит мое ближайшее будущее.  Поделись  всеведением.
Кто такой Никодимов? И без шуток: мне это действительно очень нужно.
   - Видишь ли, это физик с большим диапазоном интересов. Есть  работы  по
физике поля. Интересовался электромагнитными процессами в сложных  средах.
Одно время с Жемличкой выдвинул идею нейтринного генератора.
   - С кем?
   - С Жемличкой. Чешский биофизик.
   - А идея?
   - Я профан, конечно, и слышал от профанов, но, в  общем,  что-то  вроде
нейтринного лазера, пробивающего окно в антимир.
   - Ты серьезно?
   - А что? Попахивает авантюркой? Так к этому и отнеслись, между прочим.
   - А Заргарьян?
   - Что - Заргарьян?
   - Идет сейчас в пристяжке с Никодимовым?
   - Тебе и это известно? Поздравляю.
   - Он тоже физик?
   - Нейрофизиолог или что-то вроде. В общем, телепат.
   - Что, что?! - закричал я.
   - Те-ле-пат, - назидательно повторил  Кленов.  -  Есть  такая  наука  -
телепатия.
   - Сомневаюсь. Средневековьем отдает. Нет такой науки.
   - Ты отстал. Это уже наука. Конденсаторы биотоков и все  такое  прочее.
Удовлетворен?
   - Почти, - вздохнул я.
   - Если пойдешь в атаку, поддерживаю духом и телом.  Все,  что  выудишь,
печатаем. А начинать советую с Заргарьяна. Он и попроще,  и  доступнее.  И
парень что надо...
   Я поблагодарил и повесил  трубку.  Информация  не  выше  уровня  Зойки.
Антимир, телепатия... Надо было звонить Гале для уточнения.
   - Это я, сомнамбула. Уже встала?
   - Я встаю в шесть утра, - отрезала Галя. - Меня интересует одна  деталь
твоей одиссеи. Почему ты сказал Ленке, что ушел от жены?
   - Я не отвечаю за поступки Гайда. Я хочу их объяснить, -  сказал  я.  -
Слушай внимательно, Галина: в чем сущность идеи нейтринного  генератора  и
как связать ее с конденсацией биотоков?
   - Никодимов и Заргарьян? - засмеялась Галя.
   - Как видишь, я кое-что узнал.
   - Чепуху ты узнал и чепуху мелешь. От идеи нейтринного генератора в том
виде, как ее сформулировал Жемличка, Никодимов давно отказался. Сейчас  он
работает над фиксацией энергетического  поля,  создаваемого  деятельностью
мозга...  Что-то   вроде   единого   комплекса   электромагнитных   полей,
возникающих в клетках мозга. Как видишь, я тоже кое-что узнала.
   - Заргарьян - физиолог. Что его связывает с Никодимовым?
   -  Работа  их  засекречена.  Мне  не  известны  ни  ее   сущность,   ни
перспективы, -  призналась  Галя;  -  Но  так  или  иначе  она  связана  с
кодированием физиологических нейронных состояний.
   - Что? - не понял я.
   - Мозг, - подчеркнула Галя, - мозг, дорогой мой. Твой Гайд не  случайно
связал эти имена с Институтом мозга.  Хотя...  в  каком  аспекте  все  это
рассматривать... Может быть, это и чисто физическая проблема.
   Она задумалась; мембрана трубки доносила ее дыхание.
   - Ключ здесь, Сережа, - заключила она. - Чем больше я над  этим  думаю,
тем больше убеждаюсь в этом. Найди их - и ты найдешь объяснение.
   Научный поиск кончился, предстоял поиск  житейский.  Мы  начали  его  с
Зойки.
   Она тотчас же откликнулась на звонок. Да,  она  знает  и  Заргарьяна  и
Никодимова. Никодимова только в лицо; он похож на  сыча  и  не  бывает  на
приемах. А с Заргарьяном знакома. Даже  как-то  танцевала  на  вечере.  Он
очень интересуется снами.
   - Снами интересуется, - повторила Ольга, прикрыв трубку рукой.
   - Что?! - закричал я и вырвал трубку. - Зоенька!  Это  я.  Да,  да,  он
самый,  ваш  тайный  вздыхатель.  Что  вы  сейчас  говорили  о  снах?  Кто
интересуется? Это очень важно!
   - Я рассказала ему страшный сон, - с готовностью откликнулась Зойка,  -
а он ужасно заинтересовался, все  расспрашивал  о  подробностях.  А  какие
подробности - один страх, и только!  А  он  выслушал  и  сказал,  чтобы  я
приходила к нему каждую неделю и обязательно рассказывала все сны. Ему это
нужно для работы. Ну я,  сами  понимаете,  не  дурочка.  Знаю,  какая  это
работа.
   - Зоенька, - простонал я, - попросите его меня принять.
   - Что  вы,  что  вы?!  -  ужаснулась  Зойка.  -  Он  терпеть  не  может
газетчиков.
   - А вы не говорите ему, что я из газеты.  Скажите  просто,  что  с  ним
хочет увидеться человек, который видит странные сны. И самое странное, что
они повторяются, как записанные на пленку. Годами повторяются. Попробуйте,
Зоенька, все это ему объяснить. Не выйдет - буду пытаться сам.
   Она позвонила через десять минут.
   -  Представьте,  вышло.  Он  примет  вас  сегодня  после   девяти.   Не
опаздывайте. Он этого не любит, - заговорила  она  деловой  скороговоркой,
как у себя в институте. - Он сразу заинтересовался и  сейчас  же  спросил,
какая четкость сновидений, степень запоминаемости и так далее. Я ответила,
что вы сами расскажете, какая четкость. Я сказала, что вы у нас работаете.
Не подведите.





   Заргарьян жил на Юго-Западе в новом доме. Он сам  открыл  дверь,  молча
выслушал мои объяснения и так же  молча  проводил  в  кабинет.  Высокий  и
гибкий,  черноволосый,  стриженный  ежиком,  он  чем-то  напоминал  героев
итальянского неореализма. На вид ему было не больше тридцати лет.
   - Разрешите спросить, - его строгие глаза пронзили меня насквозь, - что
привело вас ко мне? Да, да, я знаю: странные сны и так далее... Но  почему
именно потребовалась моя консультация?
   - Когда я все расскажу, ответа на этот вопрос не понадобится, -  сказал
я.
   - Вы что-нибудь знаете обо мне?
   - До вчерашнего вечера я понятия не имел о вашем существовании.
   Он подумал немного и спросил:
   - А что именно произошло вчера вечером?
   - Я искренне рад, что мы начинаем разговор именно с этого, -  сказал  я
решительно. - Я пришел к вам не потому, что меня беспокоят сны, не потому,
что вы некий Мартын  Задека,  как,  например,  считает  Зоя  из  Института
информации. Кстати, я не работаю в этом институте, я журналист. - Я тут же
подметил гримасу недовольства ка лице Заргарьяна. - Но я пришел к вам и не
за интервью. Меня не интересует ваша работа. Точнее,  не  интересовала.  Я
еще раз повторяю, что до вчерашнего вечера я даже не слыхал вашего  имени,
и тем  не  менее  я  его  записал  в  бессознательном  состоянии  в  своем
блокноте...
   - Что значит "в бессознательном состоянии"? - перебил Заргарьян.
   - Это не совсем точно. Я был в полном сознании, но я ничего не помню об
этом:  что  делал,  что  говорил.  Меня  попросту  не  было,  вместо  меня
действовал кто-то другой. Вот он и записал это в моем блокноте.
   Я раскрыл блокнот и  передал  его  Заргарьяну.  Он  прочитал  и  как-то
странно, исподлобья посмотрел на меня.
   - Почему записано два раза?
   - Второй раз это записал я, чтобы сравнить почерк. Как  видите,  первая
запись сделана не мной,  то  есть  не  моим  почерком.  И  это  почерк  не
сомнамбулы, не лунатика и не потерявшего память.
   - Ваша жена живет на улице Грибоедова?
   - Моя жена живет вместе со мной на Кутузовском проспекте.  А  на  улице
Грибоедова дома под этим номером нет. И женщина, упомянутая в записке,  не
жена мне, а просто знакомая, школьный товарищ. Кстати,  она  не  живет  на
улице Грибоедова.
   Он еще раз прочел записку и задумался.
   - И о Никодимове вы тоже ничего не слыхали?
   - Так же, как и о вас. Я и сейчас знаю о нем только то, что  он  физик,
похож на сыча и не бывает  на  приемах.  Сведения,  учтите,  из  Института
информации.
   Заргарьян улыбнулся, и тут я заметил,  что  он  совсем  не  строгий,  а
добродушный и, вероятно, даже веселый парень.
   - Портрет в общих чертах похожий, - сказал он. - Валяйте дальше.
   И я рассказал. Рассказывать я умею картинно и  даже  с  юмором,  но  он
слушал, внешне ничем не выдавая своего интереса. Только когда я  дошел  до
упоминания о множественности миров, он поднял брови и тут же спросил:
   - Вы об этом читали?
   - Не помню. Мельком где-нибудь.
   - Продолжайте, пожалуйста.
   Я заключил рассказ реминисценцией из Стивенсона о Джекиле и Гайде.
   - Самое  странное,  что  эта  фантомистика  объясняет  все,  а  другого
разумного объяснения у меня нет.
   - Вы думаете, это самое странное?  -  рассеянно  спросил  он,  все  еще
перечитывая записку в блокноте. - У нас отказались ставить эту проблему  в
Институте мозга, а они все-таки ее поставили...
   Я смотрел на него не понимая.
   - Вы точно пересказываете? -  вдруг  спросил  он,  снова  пронзая  меня
глазами. - Два мира как подобные треугольники, так? И там и здесь  Москва,
только иначе орнаментированная. И там и здесь вы и ваши  знакомые.  Именно
так?
   - Именно так.
   - Там вы женаты на другой женщине, живете  на  другой  улице  и  как-то
связаны с Заргарьяном и Никодимовым, о которых  здесь  ничего  не  знаете.
Так?
   Я кивнул.
   Он встал и прошелся по комнате, словно сдерживая волнение. Но я  видел,
что он взволнован.
   - Теперь вы мне расскажете о снах. Я думаю, что все это связано.
   Я рассказал и о снах. Теперь он смотрел с нескрываемым интересом.
   - Значит, чужая жизнь, а?  Какая-то  улица,  дорога  к  реке,  торговый
пассаж. И все очень отчетливо, как на фотографии? - Он  говорил  медленно,
взвешивая каждое слово, словно  размышлял  вслух.  -  И  все  запомнилось?
Отчетливо, со всеми подробностями?
   - Я даже мозаику на полу помню.
   - И все знакомо до жути, до мелочей? Кажется,  бывали  тут  сотни  раз,
даже, наверно, жили, а в действительности ничего подобного?
   - А в действительности ничего подобного, - повторил я.
   - Что же врачи говорят? Небось советовались.
   Мне показалось, что он сказал это с какой-то лукавинкой.
   - А, что врачи говорят... - отмахнулся я. - Возбуждение...  торможение.
Это всякий дурак знает. Днем кора головного мозга  находится  в  состоянии
возбуждения, ночью наступает торможение.  Неравномерное.  С  островочками.
Эти островочки и работают, клеят из дневных впечатлений сны, монтируют...
   Заргарьян засмеялся:
   - Монтаж аттракционов. Как в цирке.
   - А я не верю! - рассердился я. - Какой это, к черту, монтаж, когда все
смонтировано до мелочей, до листика какого-нибудь на дереве, до винтика  в
раме. И повторяется, как сеанс в  кинотеатре.  Раз  в  неделю  обязательно
посмотришь что-нибудь, что уже снилось раньше. И еще уверяют, что  во  сне
увидишь только то, что наяву видел и