Роман
---------------------------------------------------------------------
Книга: Л.Соболев. "Капитальный ремонт"
Издательство "Художественная литература", Москва, 1989
Художник А.Никулин
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Роман "Капитальный ремонт" - одно из лучших произведений известного
советского писателя Л.Соболева (1898-1971). Посвящен жизни русского
дореволюционного флота.
Содержание
Вс.Сурганов. "О.Р." - основная работа
Капитальный ремонт
Часть первая
Часть вторая
Словарь морских терминов
"О.Р." - ОСНОВНАЯ РАБОТА
Роман "Капитальный ремонт" впервые увидел свет в 1932 году на страницах
журнала "Локаф"* - ныне "Знамя". В 1933 году вышел отдельным изданием. В
течение шести последующих лет переиздавался семь раз подряд. Его перевели на
языки народов СССР, выпустили в Англии, Польше, Финляндии, Франции,
Чехословакии, США. В рабочих клубах и армейских частях, на боевых кораблях и
в сельских библиотеках шло оживленное обсуждение полюбившейся книги. О ней
жарко спорили критики. Ее высоко оценил на Первом съезде советских писателей
А.М.Горький, отметив появление в нашей литературе еще одного самобытного
мастера.
______________
* ЛОКАФ - литературное объединение Красной Армии и Флота.
Роман не был автобиографичным в традиционном понимании. Тем не менее
его сюжет, ключевая идея, характеры главных персонажей были органично
связаны со всем, что пережил и перечувствовал молодой художник в
предшествующие бурные годы.
Леонид Сергеевич Соболев (1898-1971) родился в Иркутске, в небогатой
дворянской семье. Мальчик, подрастая, все больше мечтал о море и кораблях.
Примером ему служил Александр - любимый старший брат, который, блестяще
окончив в 1909 году гимназию, сразу же направил прошение о принятии его в
петербургский Морской корпус, а по его окончании, с весны 1913 года, принял
командование орудийной башней линкора "Павел Первый". Леонид к этому времени
тоже перебрался в столицу, учился в Третьем Александровском кадетском
корпусе, наведываясь к брату на корабль при каждой возможности. В мае 1916
года, в разгар военных действий на Балтике, будущий писатель поступает в
заветное Морское училище (так был переименован к тому времени Морской
корпус). А год спустя, избранный после Февральской революции членом
училищного комитета, уходит в море в должности матроса-сигнальщика на
миноносце "Стройный". Так получает он "крещение" войной и революцией. То же
"крещение" обрел и Александр, которого восставшие матросы "Павла",
расправившись с офицерами-"драконами", выбрали в судком, оказав ему тем
уважительное доверие.
Оба брата с честью это доверие оправдали, пройдя через жестокие
испытания гражданской войны, обороняя Кронштадт и Красный Питер от
интервентов и белогвардейцев. С марта 1919 года Леонид Соболев начинает
действительную флотскую службу уже в командирском звании. Служба эта - на
миноносцах, тральщиках, на линкоре - продолжается вплоть до 1931 года:
молодой штурман увлеченно помогает возрождать и строить Балтийский флот.
Одна из активных форм этой помощи - сотрудничество в журнале
"Краснофлотец" и первые писательские опыты - рассказы, очерки, юморески. И в
их числе рассказ "Историческая необходимость" (1926), из которого несколько
лет спустя вырос "Капитальный ремонт".
Очень большую роль в создании романа, в формировании политических
взглядов автора и его исторической концепции сыграли Вс.Вишневский, Н.Мамин,
Н.Свирин, Р.Мессер, Вл.Кнехт и другие товарищи Соболева по
Ленинградско-Балтийскому отделению ЛОКАФа. Во всяком случае, говоря об
истории "Капитального ремонта", писатель-моряк неизменно и благодарно
называл ЛОКАФ и Красный Флот в числе своих "соавторов".
Дальнейшая его судьба была долгой и славной. В качестве военного
корреспондента он принял участие в Финской кампании 1939-1940 годов, в
Великой Отечественной войне. Сборник его рассказов и очерков "Морская душа"
(1942) стал одной из самых признанных книг военной поры. В 1954 году
появилась повесть "Зеленый луч". Много сил потребовала от Леонида Соболева
общественная работа, и прежде всего создание в 1958 году Союза писателей
РСФСР и руководство им на протяжении двенадцати лет. Но все эти годы и
десятилетия он мечтал вернуться к продолжению романа, который остался для
него самым дорогим из всех замыслов и творений.
Первые же страницы "Капитального ремонта" поражают резкими контрастами.
Действие развертывается на линкоре царского флота в самый канун первой
мировой войны. Перед нами чудовищный образ боевого корабля, превращенного в
"остров плавающей стали". Самое страшное качество этого мира - его
бесчеловечность. Здесь нет людей. Здесь несут службу матросы и офицеры - две
касты, между которыми пролегла вековая пропасть ненависти и вражды.
Внешняя налаженность, сияние безукоризненно выскобленной палубы и
надраенной "медяшки" прячут ледяную черноту трюмных карцеров и спертый
воздух матросских кубриков. За каждым блестящим кителем, за раздушенной
физиономией какого-нибудь лейтенанта Греве или кавторанга Шиянова писатель
вскрывает отвратительные признаки гниения - от животной ненависти к матросам
вплоть до проигрыша казенной суммы и тщательно скрываемой венерической
болезни.
Наиболее полно раскрывается изнанка флотского великолепия в трагической
истории с кочегарами. Сцена перед непокорным, но все-таки еще миролюбивым,
еще не потерявшим веры в справедливость матросским строем, встревоженные
офицерские разговоры, наконец превосходно показанная комедия военного
судилища выявляют до конца и провокаторскую натуру Греве, и трусость
Шиянова, и торжество пресловутого мичмана Гудкова, чувствующего себя во всей
этой полицейско-сыскной атмосфере как рыба в воде.
Самой "закономерностью" расправы над заведомо неповинными людьми
Соболев убеждает нас, что любая жестокость "драконов" - не просто их личное
качество. Это следствие всей природы царизма. В бесчеловечной сущности
"острова плавающей стали" проступают черты жестокого старого времени. И
потому вся ненависть молодого писателя к этому времени вспыхивает очищающим
пламенем воинствующего гуманизма. Это - добрая, хотя и разгневанная сила,
которая вносит в роман победные, утверждающие нотки. Она рождает лирическую
наполненность книги, ее звонкие краски и пронизывающую иронию. И главным ее
источником становятся страницы, где Соболев заводит речь о людях, которые и
в страшных условиях не перестали быть людьми.
Разумеется, к этой категории относятся далеко не все матросы. Соболев
отлично видит и таких "нижних чинов", кто неплохо чувствует себя на царском
корабле, - стоит лишь вспомнить бравого унтера Белоконя или предавшего
товарищей "крепкого мужичка" Филиппа Дранкина. Но рядом с ним еще более
выразительны и близки нам утомленные кочегары с лицами, покрытыми угольной
пылью, молчаливый матрос Силин или бойкий на язык вчерашний питерский
мастеровой Кострюшкин. И чем более вглядывается художник в судьбы и души
людей в "синем рабочем", тем явственней оживает, теплеет, очеловечивается в
романе неуклюжее бронированное чудовище.
Рядом с безжалостной и обреченной темой "острова плавающей стали",
сопротивляясь ей, возникает, набирает силу тема "корабля-друга". В
контрастах, все более резких столкновениях чередуются "матросские" и
"офицерские" эпизоды. И мы чувствуем, как нарастает в матросских сердцах
протест против несправедливости. В глухо закипающую борьбу с ней включаются
не только люди, но и сам линкор: образ матросской массы, воссозданный в
новых революционных традициях нашей молодой литературы - традициях "Чапаева"
и "Железного потока", - неразрывно сливается с образом живого, протестующего
и борющегося корабля.
Под воздействием этой борьбы и формируются характеры главных героев
первого тома: лейтенанта Николая Ливитина и его младшего брата Юрия -
гардемарина Морского корпуса.
Именно Николай с наибольшей откровенностью разъясняет брату корыстную
основу "благородной" военной профессии, насмешливо ниспровергая "кадетский
патриотизм", придуманный на потребу "митюх" и безусых гардемаринов.
Естественно, что и сам он воспринимается вначале как циничнейший из "жрецов
службы и моря", - не чужие ведь, а собственные мысли высказываются им, да и
внешне как будто ничем не выделяет его Соболев из офицерской среды.
Однако после нескольких глав наше отношение к Николаю меняется.
Становится все очевидней, что перед нами энергичный, умный и беспомощный
человек, который вынужден прятаться в эгоцентризм, как в скорлупу, от
"организованного абсурда", царящего на флоте и мешающего ему, моряку по
призванию, по самому складу души, любить свой корабль и Родину и служить им
верой и правдой. Но вот надвигается война, и в душе лейтенанта зреет
предчувствие невиданных перемен. Непривычно странное, неожиданное стремление
заглянуть в душу матроса, в те самые ее печали, о которых он с такой иронией
лишь недавно толковал брату, вдруг властно охватывает Николая. И чем сильнее
это стремление, тем быстрее ползет трещина между ним и его золотопогонными
сослуживцами, и мы ясно видим, как постепенно, но неудержимо расходятся ее
края под нажимом Времени.
Время стучит и в юношеское сердце Юрия Ливитина. Глубинное развитие
этого характера еще более противоречиво, потому что ухватил его художник в
самом бурном процессе становления и с гораздо большей определенностью
нацелил в краснофлотскую современность конца 20-х годов. Качества будущего
царского офицера и качества будущего командира Красного Флота - еще только
предпосылки в его развитии, но они уже живут, уже борются между собой, и
автор зорко и заинтересованно следит за всеми перипетиями разгорающейся
борьбы и сам участвует в ней, сочувствуя, издеваясь и негодуя.
Быть может поэтому, когда речь заходит о младшем Ливитине, в авторском
тоне нет того уничтожающего сарказма, с каким он говорит о "жрецах службы и
моря". Здесь главное его оружие - насмешка, больно бьющая по юношескому
самолюбию. Иронизируя, а то и откровенно смеясь, рисует Соболев злоключения
гардемарина: то его задерживают на рассветной палубе в кальсонах, то он
неуклюже пытается "соблазнить" горничную Наташу по всем "правилам",
вычитанным из бульварных романов.
За этим обличающим, но и облегчающим смехом проступает симпатия к
герою. Истоки ее в горячей и по-своему бескорыстной влюбленности Юрия в море
и корабль, в его тяге к матросам. Пусть все это юноша взрастил в себе,
"Станюковича начитавшись", - Соболев то и дело язвит по этому поводу... Но
из-за локафовских выпадов на каждом шагу пробивается его собственная давняя
приверженность к поэтическим страницам флагмана русской морской литературы.
В пору первого знакомства с "Капитальным ремонтом" далеко не все
читатели сумели понять диалектическую природу характеров братьев Ливитиных.
Даже многие профессиональные критики видели в Николае и Юрии лишь блестяще
разоблачаемых представителей офицерской касты. Писатель подтвердил
неизбежность внутренней перестройки своих героев в четырех новых главах
романа, которые были опубликованы в первой половине 1962 года и которыми
завершается ныне "Капитальный ремонт".
Эти главы воспринимаются как первый подступ к развязке обозначенного
Соболевым острейшего социально-психологического конфликта. Решающим толчком
здесь служит весть о войне, сигнал тревоги, по которому извлекаются из сейфа
строго секретные пакеты, готовятся выйти в бой корабли, и первая
заградительная мина - первая из многих тысяч, которые вскоре заполнят
Финский залив, тяжело скатывается в волны. Страна, флот, люди перешагивают
некий качественный рубеж времени.
Он становится для братьев Ливитиных рубежом повзросления. Теперь уже
каждому читателю видно, что не только Юрий, но и рисующийся своим цинизмом
Николай продолжали до этого момента питать какие-то иллюзии: Юрий - о
воинской славе, ждущей его в неминуемом и немедленном морском сражении,
коим, по его мнению, обязательно должна открыться война, Николай - о
возможности хоть как-нибудь воздействовать на неотвратимый ход событий,
грозящий флоту разгромом. Но каждая из судорожных попыток реализовать эти
стремления терпит крах. Обстоятельства сильнее - те самые, которые так
неумолимо и жестоко решили в свое время судьбу кочегаров. Царизм,
воплощенный в "организованном абсурде" всего хода государственной и флотской
жизни, заведомо не способен к активной встрече с врагом, а тем более к
победе. Он приговорен к смерти самой историей. И жуткая тяжесть этого
приговора уже не просто гнетет Николая. Мучительно и гневно сознавая свое
бессилие, он начинает всерьез размышлять о неизбежной и желанной теперь для
него революции.
Не легче и Юрию. Не потому ли иронические нотки, привычно звучащие в
посвященных ему строках, почти неприметно для нас сменяются драматическими,
а насмешливо поданный эпизод "соблазнения" Наташи выступает теперь в
многозначительном контрасте со страницами, рассказывающими о неожиданной и
горькой, о прощальной бабьей ласке, которой дарит юношу горничная Сашенька,
провожая его. Что с того, что "набег на славу" не удался. Ведь в этом порыве
Юрия не было на сей раз ничего позорного, и грозовая туча войны еще тяжелей
нависает над ним, над Николаем, над Сашенькой - над всей страной. И потому
обжигающий его губы Сашенькин поцелуй остается за ним по праву - ему нечего
стыдиться, его бой по-прежнему близок и неотвратим...
Не менее близка и неотвратима теперь решающая встреча Николая и Юрия с
теми героями романа, которые в первых его главах оставались на втором плане.
Большевики-подпольщики Кудрин, Волковой, Тишенинов выдвигаются вперед всем
развитием действия, всем ходом событий закономерно и неизбежно, как
единственная по-настоящему активная и целеустремленная сила истории.
Обращенный своим содержанием в прошлое, впрочем, тогда не столь уж
далекое, "Капитальный ремонт" был органично связан с временем, его
породившим.
То было время "великого перелома" - семилетие между 1927 и 1934 годами,
которое ныне являет нам как трудно постижимое сочетание созидательского
энтузиазма и возрастающей трагичности. Уже утверждался сталинский культ и в
ходе "сплошной", "ударной" коллективизации, в обстановке "головокружения от
успехов" множились числом незаконные "раскулачивания", аресты и ссылки. Но
все это, до какой-то поры, воспринималось подавляющей частью современников
как неизбежные издержки и жертвы борьбы за социализм в ходе его развернутого
победного строительства, зримо-весомого, как шпалы Турксиба и домны
Магнитки.
Людям, особенно тем, кто сумел, на их взгляд, избавиться от груза
дореволюционных предрассудков и радостно почувствовать свою приобщенность к
ритмам и лозунгам времени, на некий срок помстилось тогда наивно и
счастливо, что они окончательно познали законы исторического развития и даже
овладели главными его рычагами, потребными для возведения еще небывалого в
веках государства трудящихся.
Отсюда - крайне характерное для тех бурных лет страстное, можно даже
сказать пристрастное, отношение к истории и к современности в их
сопоставлении и контрастах. Хозяйски "осваивает" историю и набирающая
зрелость наша литература. Мысли об эпических полотнах, достойных
происходящего, звучат в письмах и статьях М.Горького, А.Толстого,
А.Серафимовича, Д.Фурманова, начинают воплощаться в первых томах "Клима
Самгина", "Тихого Дона", "Хождения по мукам". То же ощущение породило
советский исторический роман. Обращаясь к истории, художники прежде и больше
всего стремились понять свое время.
В том же направлении развивалась и оборонная тема. Военная угроза
росла, и в ответ на нее росли Вооруженные Силы Страны Советов. Проблема
патриотизма и воинского долга, отношения между командиром и подчиненным,
складывающийся облик советского военного профессионала - вот что
интересовало локафовских авторов, и особенно А.Новикова-Прибоя,
Вс.Вишневского, В.Лавренева, С.Колбасьева. Стремясь понять те сложные
процессы, которые происходили в начале 30-х годов в армии и на флоте, они
обращались к их октябрьским и предоктябрьским истокам.
Леонид Соболев не был среди них исключением. Но, как и во всяком
настоящем художнике, эти тенденции проявились в нем и в его романе
по-своему. И прежде всего они проявились как флотская устремленность,
интерес к формированию советской морской души, к рождению командира.
"Капитальный ремонт" был задуман и выполнен как первая часть эпопеи, глубоко
современной не только по духу, но и по содержанию; как начало оборонной
эпопеи о вчерашнем и сегодняшем дне Красного Флота, готовящего себя к
завтрашним классовым боям. Роман посвящался людям большой и нелегкой судьбы,
с которой неразрывно сплелась судьба самого писателя.
Отсюда беспокойный характер еще одного главного героя в "Капитальном
ремонте" - его лирического героя-повествователя. Он предстал перед
советскими читателями начала 30-х годов как молодой их современник - товарищ
и ровесник строителей Магнитки и Днепрогэса, командир РККФ*, зорко следящий
за зловещими махинациями керзонов и Пуанкаре у границ Республики. Он принес
в роман горячее дыхание своей поры, ее революционный пафос, ее иронический и
негодующий голос. Он заставил книгу откликнуться на самые актуальные
политические проблемы тех лет и отразил в ней собственное ощущение времени и
понимание исторического процесса.
______________
* РККФ - Рабоче-Крестьянский Красный Флот.
Именно так воспринимаются развернутые "лирико-публицистические
отступления", как назвал их сам автор, - важнейшая художественная
особенность романа, его главная новаторская черта. Действие происходит в
прошлом, но сам-то писатель непрерывно вмешивается в это действие,
взволнованно его переживает и комментирует. Его взгляды на жизнь, на историю
России, на флотскую службу сталкиваются в непримиримой схватке с ложными
идеалами Юрия Ливитина, с реакционным мировоззрением действующих в романе
офицеров царского флота, со взглядами, остатки которых мешали строительству
флота советского.
Так получили широкое типическое обобщение автобиографические элементы
"Капитального ремонта". Голос лирического героя-повествователя зазвучал
здесь как голос целого поколения. И в этом проявилось замечательное качество
современности книги, построенной, казалось бы, на традиционной, сугубо
исторической основе. То был важный вклад ее автора в формирование метода
социалистического реализма.
С не меньшею силой выявилось и гуманистическое, антивоенное начало
романа. Это была самозабвенная, яростная атака на бесчеловечную
империалистическую политику: яркое художественное воплощение ленинской мысли
о необходимости неустанно разоблачать тайну, в которой рождается чудовище
войны, раскрывать все и всяческие империалистические сговоры и махинации.
Однако молодой художник, уже получивший широкое и заслуженное
признание, не переставал размышлять над своей работой, углубляя и уточняя
прежде всего именно историческую концепцию. Он почувствовал элементы
упрощенчества в собственном образном толковании русской военной истории,
принял как должное упреки товарищей, которые считали, что военная сторона
флотской жизни показана у него мало. Сам он говорил тогда же о том, что
русский флот кануна первой мировой войны усилиями прогрессивно настроенных,
смело мыслящих офицеров, вроде того же Николая, был гораздо лучше
подготовлен к боям, нежели накануне Цусимы, - в артиллерийском и минном
деле, в организации разведки. И вообще как раз в пору появления двух первых
частей "Капитального ремонта" взгляд на историю России, особенно же на ее
военно-патриотические традиции, начал ощутимо меняться. Следует помнить, что
надвигались новые бои, - в год выхода романа до начала второй мировой войны
оставалось всего семь лет, до начала же Великой Отечественной - девять.
В конце 20-х - начале 30-х годов тяжеловесно-торжественное название
Соболевского линкора "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский" не без иронии
обыгрывалось автором и с пониманием воспринималось читателями как еще один
замшелый символ самодержавия. Вдобавок оно недвусмысленно ассоциировалось с
живо-памятным названием другого, реального корабля - "Князь
Потемкин-Таврический" (вспомним, кстати, что как раз в те годы мятежный
броненосец совершал триумфальный рейд по киноэкранам республики в пламенном
фильме Эйзенштейна). Но к началу сороковых имя и образ создателя "Науки
побеждать" обрели для современников совершенно иное содержание - в том числе
и в литературе, в театре, в кино.
С другой стороны, как мы знаем, тогда же подверглась коренному
"пересмотру" история гражданской войны, а судьба очень многих ее героев,
которые к 30-м годам занимали высокие командные посты в армии и на флоте,
обернулась трагически. Это обстоятельство не могло не дезориентировать и
автора "Капитального ремонта", положившего, как известно, в основу
изначального замысла историю командных кадров флота.
Наконец, само нарастание грозовых событий вовсе остановило работу над
романом, потребовав от писателя-оборонника решительного поворота к
современности. Этап "Капитального ремонта" сменился в его творчестве этапом
"Морской души"...
Когда же, три десятилетия спустя, Соболев возвратился к заветным папкам
с шифром "О.Р." - "Основная Работа", ему стало очевидно, что действие романа
настолько отодвинулось в прошлое, что в нем решительно возобладали черты
традиционного исторического жанра. Соответственный характер получила и
работа над его продолжением - писатель решительно углубился в изучение
российской общественной атмосферы 1914-1917 годов, и прежде всего в историю
военных операций на Балтике. Отбор материалов, обдумывание и обработка их
продолжались до последнего дня. Контуры третьей части уже определились в
воображении художника, первые фрагменты новых глав легли на бумагу. К
сожалению, довести до конца этот главный труд своей жизни Соболеву не
пришлось.
Означает ли это, что "Капитальный ремонт" - вещь, так и не
состоявшаяся? Надо полагать, подобный подход был бы ошибочным. Можно
сожалеть лишь о невоплощенных замыслах, продолжающих открытую Соболевым
эпическую тему. О том, что не воссозданы им полузабытые ныне страницы
героических сражений русского флота на Балтике в годы первой мировой войны
или грозные подробности революционного взрыва на эскадрах, стоявших в
Кронштадте, Ревеле, Гельсингфорсе в начале марта 1917 года. Мы так и не
узнаем ничего о путях, которыми братья Ливитины приобщатся к революции, если
не считать двух эпизодов "перевоспитания" Юрия, положенных в сюжетную основу
рассказов "Перстни" и "Экзамен", которые сейчас открывают сборник "Морская
душа", но в первоначальном варианте создавались как главы, продолжавшие
"Капитальный ремонт".
Все это так. И тем не менее то, что составляет ныне художественный
монолит романа, обладает всеми признаками завершенности. И не удивительно.
Несколько раз в беседах с автором этих строк Леонид Сергеевич говорил, что,
перевалив на восьмой десяток, он не дает себе права забывать о том, что его
труд над романом может прерваться в любой день. И поэтому каждую новую главу
он, помимо всего прочего, обдумывает и пишет с таким тайным расчетом, чтобы
она, "в случае чего", могла стать "точкой", поставленой в финале. Думается,
теперь это желание художника не только может, но и должно быть раскрыто. Да,
собственно, и без того видно, как стягивает в финальный узел все сюжетные
линии книги ее теперешняя последняя, пятнадцатая глава, оставляя, вместе с
тем, автору возможность нового взлета. И если мы так и не дождались еще
одной эпопеи, то, во всяком случае, роман "Капитальный ремонт" вошел в
советскую литературу законченным. Вошел прочно и навсегда, как одно из
подлинно классических ее произведений.
Всеволод Сурганов
Неизменному другу - О.И.
КАПИТАЛЬНЫЙ РЕМОНТ
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Койка покачивалась и подрагивала, равномерный грохот машин углублял
утренний молодой сон, но что-то зазвенело тревожно, непрерывно и
настойчиво... Пожарная тревога! Судовой номер сорок пять - значит, рожок No
15 в правом офицерском коридоре... Юрий Ливитин быстро сел, привычно
протянул руки к натянутым парусиновым бортам койки, чтобы спрыгнуть на
палубу и бежать на свое место. Но руки не нашли опоры и скользнули по
ворсистому одеялу. В купе - солнечная полутьма синих штор, вагон мягко
гремит и покачивается, и никакого рожка No 15 нет. Отпуск! Три свободных дня
вне корабля, тревог и дудок! Юрий улыбнулся и зевнул с удовольствием.
Как быстро, однако, въедаются в сознание корабельные привычки! Койка,
пожарная тревога, место по ней у рожка No 15, - точно годами приучен он к
быстрому набату пожарной тревоги и к судовому расписанию. На самом же деле
нет еще трех недель, как Морской корпус начал летнее плавание. Это, однако
ж, хорошо: гардемарин всегда должен ощущать себя на корабле, и береговая
спокойная жизнь должна быть ему чуждой и непривычной.
- Слушайте-ка, будущий Нахимов, - сказал добродушный голос снизу, - не
пора ли вставать? Гельсингфорс проспите, - чай уже разносили.
Юрий свесил голову. Толстый пехотный офицер сидел на диване, с которого
постель была уже убрана, и пил чай, позванивая ложечкой. Армейское остроумие
- "будущий Нахимов", сам-то ты очень на Кутузова похож, бурбон пехотный!..
- Благодарю вас, господин штабс-капитан, я сейчас встану.
Гардемарины всегда вежливы, но холодны, как британцы: надо уметь давать
понять неизмеримую пропасть между захудалым армейским офицером и
гардемарином Морского корпуса - корпуса, единственного на всю Россию,
корпуса, в который принимают только сыновей офицеров, потомственных дворян и
чиновников не ниже четвертого класса табели о рангах. Не пехотное
провинциальное училище, куда берут без разбора, кого попало!..
Штабс-капитан навязчив, бестактен и неопрятно словоохотлив. Юрию уже
известно (а познакомились они вчера в полночь), что штабс-капитан
возвращается из отпуска в Николайштадт, что гарнизон там мал и служба
однообразна, что чухны вообще сволота, а ихние (он так и сказал - ихние)
девки безобразны и утомительно добродетельны и что сам штабс-капитан уже
дважды обойден чином. Провинциальный армеут!
Юрий ловко соскочил сверху, полунатянув белые брюки, и, извинившись,
докончил одевание внизу. Штабс-капитан внимательно и достаточно бестактно
следил, как Юрий, плотно обернув форменкой бедра, застегнул откидной клапан
флотских брюк и как оправил потом форменку рассчитанно-небрежным напуском.
- А знаете, будущий адмирал, неостроумные у вас штаны, ей-богу! Это
каждый раз за надобностью все пуговицы расстегивать?
- Форма. Кроме того, обычная прорезь была бы безобразной. Ведь брюки
спереди ничем не прикрыты.
Таким тоном говорят с прислугой, с капельдинером в театре -
безразличным, сухим и вежливым тоном. Но штабс-капитан этого не замечал. Он
пил чай, и его мятый китель собрался на животе в привычные складки. Он
отпустил сальную шутку насчет некоторых удобств клапана и сам засмеялся ей
довольно и искренне. Юрий Ливитин изобразил улыбку так, как делает это
старший офицер "Авроры", старший лейтенант Энгельгардт, для Юрия служит
образцом настоящего флотского офицера: он всегда холоден, корректен,
презрителен, ослепляюще чист, всегда тщательно выбрит. Юрию брить еще
нечего, а пухлые губы никак не идут уголками вниз, презрительный взгляд
также не удается: глаза всегда неприлично-мальчишески веселы. Единственно,
что выходит похоже, - это холодный, стальной голос и нарочитая сдержанность
жестов. Юрию восемнадцать лет, юность бурлит в нем здоровой и сытой жизнью,
и в кругу товарищей - там, в корпусе, - Юрий бесится порой, как мальчишка.
Но вне корпуса форма обязывает к сдержанности и соблюдению достоинства.
Он вымылся над вделанным в стенку умывальником, вычистил зубы и
пожалел, что нельзя сделать прямой пробор (Энгельгардт причесывался именно
так), - круглая голова была глупо стрижена под машинку; в плавании
гардемаринов стригут, как матросов. Но и это, как и многие неудобства,
возводилось традициями в заслугу: в море, в трудном плавании, невозможно
иметь безупречный пробор, поэтому лучше его не иметь совсем, - так
защищались гардемарины Морского корпуса от насмешливых выпадов барышень.
Проводник пришел на звонок, убрал постель и принес горячий крепкий чай
и бисквит. Юрий сел подальше от штабс-капитана и карманной пилочкой
подровнял ногти.
Штабс-капитан вновь пустился в дорожные скучные разговоры:
- А скажите, юнкер, долго вам еще в училище трубить?
"Юнкер"! Ливитин посмотрел на него уничтожающе. "Юнкер Ливитин" -
задавиться надо! "Гардемарин Ливитин" - вот это звучит. Это сочетание слов
тем более приятно ласкает самолюбие, что оно еще ново, только вчера прочли
на шканцах "Авроры" приказ о производстве кадет 4-й роты в гардемарины 3-й
роты, - отсюда и отпуск, и уверенность жестов, и новенький золотой якорек на
узких белых погонах. "Юнкер"!..
- Простите, господин штабс-капитан, я не юнкер, я гардемарин Морского
корпуса.
- Ну, это все равно!
- Никак нет. У нас юнкеров нет.
- Вы мне очки не втирайте, - обиделся штабс-капитан. - Я сам знаю, что
есть! У меня в роте вольноопределяющийся Герлях переведен в армию из юнкеров
флота.
Взгляд Юрия снисходителен.
- Гардемарина Морского корпуса могут разжаловать в юнкера флота за
неуспешность или дурное поведение - это верно, господин штабс-капитан. Юнкер
флота - это вольноопределяющийся флота, и ничего более.
- Ну, ладно. А гардемарином сколько вам лет быть?
- Гардемарин, - Юрий поправил ударение, - оканчивает Морской корпус
через три года. В 1917 году я буду иметь честь стать офицером флота его
величества.
Флота его величества в России нет. Есть Российский императорский флот.
Но это долго и не так звучно; кроме того, англичане говорят: "Хис мэджисти
шип, хис мэджисти нэви" - корабль его величества, флот его величества, - а
англичане достойны подражания во всем, начиная с дредноутов и кончая трубкой
и хладнокровием. Англичане - лучшая морская нация в мире.
- А юнкера флота тоже могут произвести в мичманы*?
______________
* В царском флоте мичман - первый офицерский чин. (Здесь и далее
примечания автора.)
- Так точно, в мичмана.
Юрия это забавляет, а штабс-капитан запыхтел: два подряд исправленных
ударения его бесят. Но флот во многом отличается от армии: юнкер -
гардемарин, обыкновенный рапорт - по-флотски рапорт, в армии на север
указывает компас, во флоте - компас. Все это мелочи, но они лишь
подчеркивают, что штабс-капитану никогда не понять пышной четкости флотской
службы. Штабс-капитан раздраженно поставил стакан на столик:
- Ну, раз производят, значит, и разницы нет!
- Кроме одной. Офицер из юнкеров флота вряд ли когда-нибудь получит
адмиральские орлы.
- Почему это?
- Так...
Ливитин явно, но корректно насмехается. Штабс-капитан злится:
- Черная кость?
- Н-нет... отсутствие нужных знаний... Морской корпус приравнен к
высшим учебным заведениям.
Юрий врет, но врет искренне. Ему этого хочется, как хочется всем
воспитывающимся и воспитавшимся в Морском корпусе, единственном во всей
России. Он врет также насчет юнкеров и адмиральских орлов: адмирал Макаров
никогда не кончал Морского корпуса, а сдал мичманский экзамен, окончив
только мореходное училище, что не помешало ему сконструировать первый в мире
мощный ледокол "Ермак" и написать первый в России курс морской тактики. Но
об этом упоминать не обязательно. Юрию хочется показать штабс-капитану,
окончившему какое-нибудь провинциальное пехотное училище, всю огромную
разницу между гардемарином и юнкером. Штабс-капитан молча закурил дешевую
папиросу. Ливитин вынул трубку.
- Разрешите курить, господин штабс-капитан?
Душистый дым распластался синими облаками и дрожит в воздухе вместе с
вагоном. Штабс-капитан прекращает разговор - в нем накипают обида и
бессильная злость. Мальчишка, нахал, английский табак курит, одет с
иголочки, самоуверен, - таким вся дорога чиста. Она расчищена для них отцами
и дедами, мальчишка, наверное, уже сейчас знаком со всем флотом, - и легка
ему будет служебная лямка. Штабс-капитан равно не любит офицеров гвардейских
полков и офицеров флота. Они одинаково блестящи, самоуверенны и обособленны.
Гвардия его величества, флот его величества!.. А армия - не его величества?
Армия, безмерная серая армия штабс-капитанов занумерованных полков, армия,
принимавшая на себя удары войн и восстаний, разве она - не его величества?
Откуда у них, у флотских, эта самоуверенность, с которой они ходят по улицам
финских городов, как по дорожкам собственных имений? Они подлинно владеют
этой страной, порядок в которой поддерживают те же штабс-капитаны гарнизонов
Або, Торнео, Николайштадта и Свеаборга. Штабс-капитан побаивается мичманов и
боится лейтенантов, хотя они ниже его чином. Но как утвердишь свой
авторитет, если китель всегда висит на брюхе складками и голос в гневе может
только срываться на высокий фальцет и неостроумную брань? Нигде не купишь
этой золотой брони превосходства и самоуверенности, это - годы воспитания и
наследственный капитал предков.
Штабс-капитан взглянул на гардемарина с ненавистью и любопытством.
Гардемарин сидел свободно и непринужденно, но прилично, как сидят в
светских гостиных. Он затягивается трубкой долго и глубоко так, что нижняя
челюсть опускается и кожа щек натягивается. Потом медленно и спокойно
вынимает трубку изо рта, размыкает свежие юношеские губы, и во рту виден
клубящийся белый дым. Он вдыхает его в себя, выдвигая нижнюю челюсть вперед,
откидывает голову слегка назад и выпускает длинную струю дыма, направляя ее
вбок и вверх нижней губой. Штабс-капитан не знает, что красиво курить -
особое искусство и что эта манера перенята Ливитиным у старшего лейтенанта
Вилькена, который, в свою очередь, вывез ее из заграничного похода на
крейсере "Россия", заимствовав непосредственно от флаг-офицера английского
адмирала. Штабс-капитан этого не знает и с внезапной резкостью, неожиданной
в его неряшливом и рыхлом теле, кидает под стол в плевательницу изжеванный и
обмусленный окурок. Окурок упал рядом с никелированной плевательницей на
синий ковер, и штабс-капитан бессильно и густо покраснел перед мальчишкой
младше его чином. Гардемарин не замечает окурка, он даже не смотрит туда, но
штабс-капитан чувствует, что это только снисходительная светская учтивость.
Поезд замедлил ход. Гардемарин встал и, сбросив в пепельницу ударами
согнутого пальца лишний пепел из трубки, сунул ее с огнем в карман. В этом
тоже флотский настоящий шик: класть трубку с огнем в карман. Жизнь строится
из мелочей, и нельзя упускать ни одной мелочи. Нужно всегда, каждую секунду,
даже наедине, чувствовать себя под посторонними взглядами, если хочешь быть
безупречно-сдержанным и запоминающимся. Такова школа жизни, таков железный
закон светскости. Ливитин надел фуражку и ребром ладони проверил, приходится
ли кокарда посередине лба.
- Счастливо оставаться, господин штабс-капитан, - сказал он,
прикладывая руку к фуражке.
Штабс-капитан посмотрел на него с завистью, грустью и всей обидой
захудалого армейца. Все, что белое, - форменка, брюки, туфли и чехол на
фуражке, - ослепительно; все, что золотое, - буквы на ленточке, нашивки и
якорьки на погонах - блестит; полосы тельняшки, воротник форменки и обшлага
- темно-сини. Ровный загар сдерживает юношеский румянец, тонкий нос с
вырезанными глубоко ноздрями напоминает штабс-капитану старинные портреты
генералов в николайштадтском собрании, - порода, кровь поколений. Юноша
стоял над штабс-капитаном, подобный белому фрегату в высоких парусах над
мшистым озеленелым камнем, - будущее российского флота побеждает российскую
армию, армию гарнизонов заброшенных крепостей, армию безвестных
занумерованных полков, квартирующих в российских захолустьях. Единственное,
чем может штабс-капитан уязвить гардемарина, - это, не меняя позы и не
подавая руки, сказать небрежно: "До свиданья, юнкер". Но штабс-капитан
поднялся с дивана, протянул руку и смущенно сказал:
- Честь имею кланяться...
Разве может не покорить кого-нибудь этот юноша, дорога которого открыта
до конца жизни, юноша, рожденный для блеска лейтенантских погон и для
тяжелого полета адмиральских орлов?..
Гардемарин вышел на перрон вокзала, и штабс-капитан следил, как
уверенно и легко он пробирался через толпу. Руки прижаты локтями к телу,
кисти слегка отставлены и отмечают каждый шаг плавным покачиванием вокруг
тела. Кажется, что он только что вымыл руки и несет их перед собой, боясь
запачкать о самого себя. Эта особенная походка выдумана самим Юрием, и будет
день, когда кто-нибудь переймет эти изящные, плавные жесты, как перенял сам
Юрий манеру курить трубку.
Гельсингфорс был солнечен, чист и аккуратен, как всегда. Кажется, что
солнце никогда не покидает этот город; зимой оно нестерпимо сияет на
сметенных к панелям сугробах, на обсыпанных инеем деревьях, на гладком льде
замерзшего рейда. Летом оно жарко наливает до краев неширокие улицы финского
голубого камня и вязнет в густой листве бульваров и садов. В этот майский
день Гельсингфорс стоял на граните своих набережных у тихой воды рейдов
аккуратно и чистенько, как белокурая крепкая фрекен в крахмальном переднике
у кафельной плиты над тазом теплой воды: чистый, неторопливый,
хозяйственно-удобный город. Зеленые трамваи катились, как игрушки. Витрины
каждого магазинчика миниатюрно-солидны, а на Эспланаде они размахивались во
всю стену, и тогда солидность их граничила с роскошью, и в них беспошлинные
иностранные товары. Бесшумность автомобилей равна молчаливости их шоферов.
Полицейские на перекрестках - в черных сюртуках, вежливы, неразговорчивы и
подтянуты. Шведские и финские надписи на вывесках, на трамваях, на табличках
с названиями улиц, шведская и финская речь неторопливой тротуарной толпы,
белокурые проборы и локоны, розовые щечки молодых людей и девушек, марки и
пенни сдачи заставляли чувствовать себя в иностранном городе. Даже часы - и
те отличаются на двадцать минут от петербургского времени: здесь время свое,
не российское.
В двенадцати часах езды от столицы Российской империи стоит на голубом
граните скал иностранный город, и время в нем - не российское. Российское
время - хмурое, царское время - медленно, неверно и томительно: оно
спотыкается над огромной империей, завязая в ее просторах, как пьяный в
непобедимой грязи сельской улицы. Оно бредет в будущее - ленивое, неверное,
подгоняемое петербургской трехцветной палкой российское время, - и кажется,
что оно всегда чешет затылок в тупом раздумье:
- Куды гонят?..
И никто не знает, куда его гонят - тысячелетнее бородатое российское
время, подхлестываемое самодержавием. Оно бредет из мглы веков, проламывая
бердышами головы татар и поляков, подминая соседние ханства и царства под
медленный шаг потемкинских армий, под легкие копыта императорской кавалерии,
устилая Европу разноцветными мундирами александровской гвардии, Азию -
белыми рубахами скобелевских отрядов, Восток - черными папахами
куропаткинских армий. Приобретая, завоевывая, порабощая, отягощаясь
собственной добычей, бредет российское время от войны к войне, и войны
торчат верстовыми столбами, меряя тяжкий путь Руси, России, Империи
Российской. Войны и восстания дымятся кровью и пожарами по всей стране,
первой в мире по пространству. Размеренный шаг русской армии с равной
тяжестью ступает в лужи иностранной и в лужи русской крови. Трехгранные
штыки с одинаковой силой втыкаются в турецкие, французские и в мужицкие
кишки. Барабаны бьют одинаково ровную дробь перед играющими белыми ногами
императорского коня на площади и перед вздрагивающими ногами только что
повешенных бунтовщиков.
Российские города равнодушно гордятся своими годами, и блеск одних
годов затмевается глухим предвестьем других. Кичится Киев 988 годом, когда
голая Русь полезла в святую днепровскую воду, таща за собой Перунов и
Даждь-богов. Привычно, как купчиха тысячным перстнем, гордится Москва 1812
годом, - а в перстне играет зловещий отсвет залпов и пожаров кривых улиц
Пресни. Ревниво хранит Севастополь пороховую славу одиннадцати месяцев 1855
года, - и с дымом нахимовских бастионов смешивается дым догорающего крейсера
"Очаков". На башне царицы Сумбеки хмурым царским орлом застыл год 1552,
когда Казань перестала быть ханством, а под башней, выкинутые из лавок и
дворцов пугачевскими толпами 1774 года, втоптаны в грязь шелка, товары и
животы купцов, камзолы, ордена и пудреные головы дворян. Кавказ подымает к
снеговым вершинам десятки годов жестокой и темной истории завоевания его
аулов. Иртыш качает в желтых струях год 1582, когда на тундры, тайгу и
многоводные сибирские реки легло хмурое и тяжелое слово: "Сибирское
царство". Угрюмо хранит Гельсингфорс год 1809, год окончательного
присоединения Финляндии "к семье российских народов".
И молчат города, все города Российской империи, смотря сквозь дымные и
теплой кровью сочащиеся цифры 1904-1905, - смотря сквозь них вперед, в
мутную и неизвестную даль грядущих годов, молчат и идут за российским
медлительным временем ленивой, бестолковой, толкающейся толпой, сами не
зная, куда гонит их гербовая министерская бумага из Санкт-Петербурга...
Они идут покорной толпой - разноязычные, разнолицые, в разное время
завоеванные города, княжества и царства: Москва, Киев, Владимир, Новгород,
царство Казанское, Астраханское, царство Польское, Сибирское царство,
Псковское государство, царство Херсонеса Таврического и Грузинское царство,
великое княжество Смоленское, Литовское, Волынское, Подольское, Новагорода
низовские земли великое княжество, великое княжество Финляндское, княжество
Эстляндское, Курляндское, Лифляндское, Семигальское, Самогитское, Вятское,
Югорское, земли иверские, кабардинские и карталинские, область Арменская,
государство Туркестанское, - все владения, перечисленные в титуле императора
и самодержца всероссийского, царя польского, великого князя финляндского и
прочая, и прочая, и прочая. И идет среди них Финляндия, хмурая, как темь ее
лесов, твердая, как гранит ее скал, непонятная, как ее язык, и враждебная,
как колония. В этой толпе российских княжеств и азиатских царств она идет,
ненавидя и молча, твердым финским временем. Не в пример всем им, великое
княжество Финляндское, "составляя нераздельную часть государства
Российского, во внутренних своих делах управляется особыми установлениями на
основании особого законодательства".
И всероссийский обыватель, попадая в Финляндию, чувствует себя не дома,
здесь он - всегда в гостях. Он старается идти по улице не толкаясь, он
приобретает неожиданно вежливый тон и даже извозчику говорит "вы". Он
торопливо опускает пять пенни в кружку, висящую в входной двери в трамвай,
опасаясь презрительно безмолвного напоминания кондуктора - встряхивания
кружкой перед забывчивым пассажиром. Чистота уличных уборных его ошеломляет,
и он входит в их матовые стеклянные двери, как в часовню, - молча и
благоговейно. Он деликатно оставляет недоеденный бутерброд за столом
вокзального буфета, где за марку можно нажрать на все пять марок.
Всероссийский обыватель ходит по улицам Гельсингфорса, умиляясь сам себе и
восторгаясь заграничной культурой, тихий, как на похоронах, и радостный, как
именинник...
Но истинно-русский человек не может быть долго трезвым на собственных
именинах: он робко напивается в ресторане, и вино разжигает в нем
патриотическое самолюбие. Чья страна? Финская? Что это за финская страна?
Чухляндия! Провинция матушки России! Кто здесь хозяин?.. Российский
обыватель вспоминает фельетоны Меньшикова в "Новом времени", где ясно
доказывается, что Россия погибнет от финнов, поляков и жидов. Тогда он
хлопает кулаком по столу. Шведы и финны брезгливо оглядываются. Потом
появляются полицейские в черных сюртуках и молча выводят его в автомобиль, -
даже не дерутся. В полицейском управлении точно и быстро называют сумму
штрафа; она крупна так, что веселье и удаль спадают. С этого дня российский
обыватель начинает отвечать чухнам их же ненавистью, перестает умиляться
порядком и теряет всякий вкус к газовым плитам, дешевым прокатным
автомобилям и автоматическим выключателям на лестницах, включающим свет
ровно на столько времени, сколько нужно трезвому человеку, чтобы подняться
на самый верхний этаж. Он живет в Гельсингфорсе напуганно, скучно, без
размаха. Скучная страна Финляндия!
Но в Гельсингфорсе стоит флот, в Свеаборге - крепость, на Скатуддене -
порт, в Мариинском дворце - генерал-губернатор. Поэтому в Гельсингфорсе
живут семьи флотских офицеров, портовые чиновники, семьи гарнизона, врачи,
чиновники генерал-губернатора, торговцы, финансисты, преподаватели русской
гимназии. В слоеном пироге шведо-русско-финского гельсингфорсского общества
флотские офицеры вкраплены блестящими цукатами в верхний, лучший слой; они -
украшение, блеск и вкус, и перед ними меркнут деньги шведских и русских
финансистов, тускнеет административное величие генерал-губернаторского
двора.
Они - хозяева, и в этом им никто не откажет. Гельсингфорс - столица
флота.
Это русское население финского города не похоже на приезжих обывателей.
Оно привыкло к особенностям Гельсингфорса, половина из них говорит
по-шведски, они принимают как должное газовые плиты, центральное отопление,
буфеты-автоматы, финскую честность и уличные уборные, чистые, как часовни.
Они воспитывают изящных невест для шведских коммерсантов и для флотских
офицеров, колеблясь между числом акций и числом просветов на погонах, так
как и акции и просветы имеют равную склонность к увеличению в количестве, а
следовательно, и к упрочению благосостояния. Они обставляют гостиные легкой
финской мебелью, едят перед супом простоквашу с корицей без сахара, они
вешают над крахмальными скатертями овальных столов уютные огромные абажуры и
поддерживают в своих квартирах нерусскую чистоту с помощью шведок и
финнок-горничных. По вечерам в эти квартиры входят флотские о