"Алексей подготовил холст и начал писать большее как бы
            сюрреалистическое полотно. "Рыцари на лесоповале"
            так он его назвал"
                              Звягинцев "Одиссей покидает Итаку"

Зерион вглядывался в голубую глубину зеркала и беззвучно шевеля губами повторял про себя: "О Величайший, о, Господин Четырех ветров и Семи планет, о Хранитель Небесных Печатей, о Воплощение Мудрости Девяти Слоев Мироздания, о Тот-Чей Трезубец-Рассекает-Водяного_дракона, о, Чистый Источник, о, Глубокий колодец, о, Огонь, о, Неопалимый, о, Господин Крыльев Черного Ветра..."- он перебирал имена, словно свои старые деревянные четки, улыбаясь, перекатывал под языком их сухие зерна, раскладывал их, как бесконечный пасьянс. "О, Змееногий, О, Шестикрылый, О, Господин Тварей, о, Архистратиг Сиз Небесных, О-Имеющий_право-носить-золотую-кайму-по-подолу-плаща, о-тот-чьи-зеркала-никогда-не-разбиваются..." В юности Зерион ненавидел тяжелые черные книги в которых полупонятной вязью записывались имена забытых богов. Тогда они казались совершенно ненужными, более того - скучными до невозможности. Теперь только они приносили успокоение. Ничего, кроме этих имен не осталось - ни факельных процессий, ни воющей в экстазе толпы перед высокими храмами, ни кровавых жертвоприношений, после который еще с неделю тошнило по утрам, зато душа наполнялась приятным самоуважением... Несчастная маленькая страна, которую завоевать - раз плюнуть, вот кто-то и плюнул... И ничего, кроме имен.

Зерион встал с кресла и картинно сжал руки. Скорбь Главного Советника Империи-Что распростерлась-Под-Звездным-Небом должна быть величественной и демонстративной. И неважно, что пока все было в порядке, советовать было нечего - Император-Перед-Именем-Которого-Трепещут-Народы и сам был мужик толковый, а теперь- что тут посоветуешь, когда все армия - две с половиной когорты отъевшейся на дворцовых харчах стражи, а с кацапов что взять - им-то по фигу, кому платить налоги и перед чьим именем трепетать. А с одной стороны надвигаются железные легионы Того-перед-которым-сами-боги-повергаются-ниц, а с другой - Того-кто стоит-на -семь-ступеней-выше-самых-знатшейших. И если они будут двигаться такими темпами, то дня через два непременно столкнуться лбами в Небесной Столице, и тогда уж Императору придется либо повергаться ниц, либо стоять ниже на семь ступеней, это уж как получится. А могут и этого не позволить... Память с издевательской услужливостью начала подсовывать названия неприятнейших пыток: "утренняя прохлада", "колени невесты", "Гармония небесных сфер"... Шутники эти палачи, тоже ведь только одно на уме - придумать название покрасивее да поблагозвучнее...

Зерион плюнул и шарахнул зеркало о мраморные плиты пола - со всей силы. И без магии ясно, чем все закончится... Но еще несколько часов надо провести красиво, не теряя имиджа придворного и злого мага. Запахнулся в черный плащ, крутанулся на месте, расправляя складки. Отправился в тронный зал, как там Император, держится ли? Держится, и все как положено - гордая скорбь на физиономии, нервно сплетающиеся красивые пальцы, каменеющая за спиной стража...

-Что посоветуешь, советник? - только голос - не тот- слишком ироничный, на благородную скорбь голоса не хватает... Зерион ничего не ответил, усмехнулся про себя, вышел из дворца и долго еще брел по сухой траве навстречу солнцу - то ли в сторону того-перед-кем -повергаются-ниц, то ли в сторону того-кто -стоит выше-на семь-ступеней...

Смерть Пана

Ну и где, скажите мне, в современном блочном доме примоститься домовому? В лифте? В трубе центрального отопления? В компании тараканов за гладким белым пузом плиты "Лысьва"!? А ведь живут же, приспосабливаются, и еще смеют нахваливать - дескать, из холодильника еду таскать сподручнее, а телевизор вечерами - лучшее развлечение" - так с отвращением ворчал старый домовой Яша, поудобнее устраиваясь в своем уютном дупле. Современная цивилизация не давала Яше покоя. Без малого лит 600 назад сбежал он из избы юродивого-алкоголика дяди Ванятки, и поселился в старом дубу в глухих подмосковных лесах. И только однажды покой его потревожил случайно забредший сюда монах-отшельник, который уселся на пень, прочитал молитву, а потом с отвращение сплюнул, назвал это место "истинной пустынью" и отправился дальше.

Теперь пустыня вошла в городскую черту и совсем рядом проложили шоссе, дуб засох и в распоряжении Яши остался только мертвый пень , для жилища, конечно, вполне подходящий, но неживой и слишком уж неразговорчивый. В будни все кругом по-прежнему было тихо, а вот по воскресеньям около гигантского пня все чаше устраивались пикники, и тогда Яша отсиживался на ветках соседнего клена и печально пережевывал привычные мысли о кризисе западной цивилизации, вырождении человеческого рода, да и все остальных родов - и русалок, и кикимор, и леших... О некоторых уже остались только смутные воспоминания, другие все чаще впадают в спячку и размышления о смысле жизни. А что может быть губительнее спячки и размышлений о смысле? Только обретение этого смысла. Яша плюнул, помянув недобрым словом друга своего Серафима, который смысл этот не так давно обрел, и погрузился в воспоминания о смерти великого Пана. И не так давно ведь умер, девятьсот лет только-только справили, а памяти уже почти и не осталось. И ни одна из рано постаревших вечно молодых нимф и не признается сейчас, что - было, обнимал козлорогий, и за ухом бородой щекотал, и в темную чащу волочил... Скорбел Яша, перебирал имена забытых богов, впадал в черную меланхолию... И наконец дозрел. Лет в пятьдесят раз вылезал он из своего пня и шел узнавать новости, вот и сейчас решил - пора. А то совсем с тоски можно в спячку впасть.

Он брел мимо полуразрушенной церкви, которую помнил еще свежей и чистенькой, как пасхальной яичко, и виделось ему в желтых мутных листьях диковатое лицо Владимира Святого, а за ним маячили морщинки Ольги Равноапостольной, с которой Яша в свое время был довольно близко знаком. Ольга , даром что христианка, хлеба и молока Яше не жалела, побаивалась, конечно, но женщины - есть женщины.

Ночевать пришлось в мусорном контейнере. Яша сразу же подружился с очень интеллигентным семейством крыс, от них-то и узнал последние новости. Русалка из пруда потравилась какой-то химией и уже лет пятнадцать как сосредоточенно размышляет о смысле жизни., зато у четы леших, обитающих в дендрарии ожидается прибавление семейства, а в ботаническом саду обосновалась парочка сбежавших из Италии дриад. Жизнь продолжалась. Крысы так же сообщили, что непутевому яшиному племяннику Феде надоело, наконец, изображать барабашку в детском саду ?243, и он прижился на кольцевой линии московского метро. Яша опять помянул недобрым словом цивилизацию, и, пожевав губами, поинтересовался, не встречали ли крысы некоего Серафима. С Серафимом, а тогда еще - Игнатий Санычем Яша прожил душа в душу триста лет, пока не ударило Игнатию в голову поискать смысл жизни. Занятие для домового губительное. Яша отговаривал, как мог, лет сто устраивал скандалы, но ничего не помогало - и Игнатий отправился странствовать по свету. Он побывал и в Киеве, и на Святой Земле ( Яша только ворчал : "Какая ж она святая-то? Ну брат у меня там живет, но чтоб сразу - святая..."), несколько лет прожил в невидимом граде Китеже, где и обзавелся красивым и непонятным именем - Серафим- и неизлечимым радикулитом. Время от времени бывшие друзья встречались, но разговаривать им было совершенно не о чем. Крысы сообщили, что да, встречали и Серафима, который, как они утверждали обрел-таки свой вожделенный смысл, что окончательно подкосило его душевное здоровье. Крысы к поискам смысла жизни тоже относились весьма отрицательно. Им , крысам, никакого смысла отродясь не было нужно, а в спячку они и так впадали каждый день... Яша спать не собирался - не умел, но прилег щекой на теплую спину самой большой крысы и закрыл глаза. И привиделся ему рогатый и хвостатый Пан, стройные русалки и вечно пьяный юродивый дядя Ванятка, который веслом гонял русалок по озеру...

Крик петуха

В голубых просторах дворца легко было затеряться, тем более, что трое вечно пьяных стражников-хемидов ничего путного насчет расположения комнат сообщить не сумели. Они не знали плана дворца, им были знакомы только раскаленное голубое крыльцо да коридор , уходящий в зеленоватую глубь. С крыльца была видна Главная площадь, день начинался и старики уже отправились в дальние леса за грибами, стайки девушек заняли свои обычные места у четырех городских колодцев, а юнцы погрузились в свои вечные размышления о структуре времени. Они всегда рассуждали о времени - и те, кто постоянно пребывал в этом раскаленном дне, и те, чья жизнь умещалась в несколько раскаленных часов, и значит интерес к девушкам был чисто теоретическим - до ночи не доживали, и даже те, кто подчинялся общепринятым правилам взаимоотношений со временем, имел в городе жен, детей, и стариков родителей. Не рассуждали только остроглазые девушки у колодцев да хемиды: девушки глупо хихикали, глазея на юнцов, а хемиды пили брагу. А во дворце по коридорам бродил рыцарь. Не первую неделю бродил, и все никак не мог набрести на кабинет правителя, хотя очевидно, что где-то кабинет был - надо же правителю где-то **************************************************************************** **************************************************************************** **************************************************************************** **************************************************************************** **************************************************************************** **************************************************************************** ********************************************************...

А правитель сидел в своем кабинете и обозревал город. Это была единственная обязанность - сидеть у окна и смотреть на площадь, четыре колодца и стройных девушек с кувшинами, смотреть на прошлое и на будущее. Прошлое правитель видел чуть туманнее, но эта туманность как-раз и вносила в его жизнь восхитительную неопределенность. Он, например, совершенно не представлял себе, откуда во дворце взялся этот громыхающий рыцарь, хотя точно знал, что еще через месяц состоится разговор - и рыцарю придется услышать какую-то грубую брань, упреки, а потом отправится в страну Оруз и вернутся оттуда безумным и счастливым... Правитель загляделся вдаль, за розовую дымку, где полыхала алым и белым страна Оруз, откуда еще никто не возвратился в своем уме. Приходили - счастливые и сосредоточенные, и - захлебывались в словах, в пустых и бездарных, в красивых, отточенных и язвительных, нежных и трепетных, тонули в них, задыхались и пускали пузыри, а потом умирали опустошенные. Правитель не любил ни, слов ни времени и все пытался обрести иллюзию неподвижности, но где уж тут, когда хемиды пьянствуют, а рыцарь немузыкально громыхает латами?

И город жил как обычно. И юнцы глубокомыслили, девушки хихикали , старики собирали зеленоватые грибы в дальних лесах, рыцарь присел отдохнуть где-то в центральном коридоре правого крыла южного яруса, под статуей какого-то забытого бога, а хемиды пили и лопотали что-то по-своему, по-хемидски, тараща друг на друга глаза и растопыривая пальцы. Никто не знал , где они брали свою брагу, уже лет тридцать как в городе стоял сухой закон, но пахло от хемидов именно брагой, а еще - навозом. А еще - теплой весенней степью. Хемиды играли в свои странные, хемидские карты, переливающиеся алым и белым, а время от времени один из них - тот, кто проигрывал, подходил к окну. Высовывался и, трепеща горлом, кричал петухом. Крик этот летел над городом. И юноши вздрагивали, девушки вскрикивали, правитель недовольно морщился, и только рыцарь брел дальше, потому что звяканье лат мешало ему слушать...